Записки молодого психиатра роман

Часть 1

Глава 1


  Утром на улицах сонного города нельзя встретить мечтателей и романтиков – это не их время; нет влюблённых и неторопливо гуляющих мамаш с колясками. Это время тех, кто хочет успеть перевернуть мир, совершить маленький подвиг, сделать карьеру или хотя бы мечтает не опоздать на учёбу. Вот к этим последним отношусь и я.

  Первые уличные пробки возвращают в реальный день. Нетерпеливо смотрю на часы и лихорадочно просчитываю время. Наконец правая полоса начинает движение, и, переключая скорость, ко мне вновь возвращается чудесная утренняя эйфория.

Во дворах в этот ранний час ещё не развернуться, все заставлено припаркованными на ночь машинами. Вот и нужный подъезд.

– Привет! Тебе заняться нечем?
– Садись!
– Да я сяду, не переживай! Охота тебе делать такую петлю? – сердится Женька.

  Почти каждое утро я заезжал за ним. Мне хотелось услышать его комментарии к моим ночным похождениям. Всего за одну ночь в голове наступал полный хаос, а получасового общения хватало, чтобы он всё расставил по полочкам. Как ему это удавалось, оставалось для меня загадкой.

– Кого ты спасал в эту ночь?

  Для меня день начинался вечером, когда все добропорядочные горожане закрывались в своих квартирах, лениво сидели на диване и смотрели сериалы. Наступало моё время. Ночь обостряла инстинкты, делая мои чувства более восприимчивыми. Мозг работал на пределе. Дикая кошка в ночном городе.

  Без разницы, где я проводил вечер: в ночном клубе, в баре или просиживал в Интернете, я притягивал к себе одиноких девушек. Не знаю, как это получалось, но каждый вечер я разбирался с очередной несложившейся судьбой.

  Я не разделял их ни по цвету волос, ни по маленьким пикантным родинкам, меня даже не интересовало их образование, ни как они сегодня выглядят и во что одеты. Это было неважно. Они могли нарядиться в самый модный наряд или облачиться в скромную одежду деревенской простушки – это тоже было неважно. Девушки могли весь вечер без устали щебетать, не успевать отвечать на дружеские смски или же всё время молчать. 

  Сколько времени нужно, чтобы понять, что девушка несчастлива? День, час, минута? Мне хватало короткого, мимолётного взгляда, чтобы почувствовать пустоту и одиночество на её сердце. Вся её жизнь открывалась передо мной явственно и безо всяких преград, а главное, что и девушка неожиданно для себя чувствовала, что у неё от меня нет секретов. Как так могло быть? Я не знал, да если честно, то не особо хотел разбираться в природе этих вещей. Женская душа, как интересная книга, в которой мне хотелось найти какую-то таинственную отгадку. Я погружался в этот мир без оглядки, не думая ни о чём. Передо мной скрывалась лишь тайна, которую я хотел постичь. Конечно, чаще, как неопытный садовник, который впервые попал в сад с диковинными цветами, я лишь просто любовался, наслаждаясь, влекущими ароматами неизвестных растений, моё воспаленное воображение занимала форма и размер этих редкостей. Я не мог помочь, но, возможно, это как раз и не требовалось. Девушки, чувствовали свою исключительность, и сами расцветали. Им требовалась удивительная малость: минута внимания, чтобы выслушать и понять. Я редко делал комплименты, да они и не требовались, и даже были лишними, искусственными и фальшивыми. За свою жизнь каждая девица получала их огромные горы, но они оставили в её сердце много меньше радости, чем простая  душевная беседа.

  У одиноких девушек нет настоящего. Они не замечают дни, которые впустую пролетают мимо. Они жаждут будущего. Сколько дней, месяцев и лет проходит в таком ожидании? Ведь всегда кажется, что это должно произойти очень скоро, возможно, даже завтра. Появится тот, которого ждёшь. И тогда всё изменится. А пока, ну разве это жизнь?! И они терпеливо ждут.

  После таких встреч так и хотелось крикнуть: «Молодые люди! Мужчины! Ну где же вы?! Почему вы не видите этой редкой красоты? Куда вы вечно спешите? То, что вы ищите, находится рядом. Вы научились управлять машинами, делать карьеру, заниматься бизнесом, решать сложнейшие задачи, но не смогли рассмотреть того чуда, что живёт рядом с вами, ездит на одном автобусе, пишет те же лекции».

  Эти две линии почему-то никогда не пересекаются. Любого геометра это обстоятельство бы радовало (он нашёл идеальные параллельные!), но только не меня. Я пытался во время этих встреч понять, что нужно сказать и сделать, чтобы изменить идеальную параллельность их жизненных траекторий.

  Но вот уже несколько дней я не выходил на охоту, что-то тревожило моё сердце. Я не мог понять, что заставляет меня улыбаться и наполняет серый день солнечным смыслом.

Женя словно прочитал мои мысли:
– Понимаешь, малыш,  то, что сейчас с тобой происходит, называется ожиданием любви. Ты готов и ждёшь её, любой шорох, всплеск воды, дуновение ветра – ты воспринимаешь как начало любви. Ты отрываешь своё сердце, тебе хочется взаимности, но это чувство ещё не пришло, это мираж…

  Договорить он не успел, я резко затормозил, тормоза противно заскрипели, и машина остановилась около пешеходного перехода, где одиноко застыла бабуля, не решавшаяся ступить на проезжую часть. Она то подходила, то в самый последний момент опять отступала.

Позади меня машины раздраженно засигналили. Бабуся, увидев такую заварушку, отошла на метр от дороги и отвернулась, словно вовсе не хотела переходить эту злополучную дорогу.

Я помигал ей фарами. Сощурившись и, по-видимому, решив, что она меня знает, приободрившись, гордо подняв голову, медленно засеменила по переходу.

– Меня всегда удивляет, зачем ты это делаешь? Проехал бы спокойно и всё, а ты каждый раз устраиваешь театральное представление, – беззлобно выговаривал Женя. – Если ты когда-нибудь станешь артистом, то, несомненно, клоуном. Для тебя жизнь – это цирк, ты любишь выкидывать всякие номера.

– А как стать профессором? – неожиданно перебил я его.
– Профессором?.. – лишь на секунду задумавшись, Женя начинает свой рассказ.
Именно за это я его и люблю. Он знал всё, и мне доставляло удовольствие подкидывать ему вопросики посложнее, но он всегда из них выпутывался. - … В жизни всё предопределено, уже в пятилетнем возрасте можно определить, кем станет тот или иной малыш. Это наука евгеника. У неё мало последователей, потому что уж слишком она жестока в своей безысходности. Людям нравится верить, что Золушка непременно станет Принцессой, а Гадкий Утёнок превратится в Прекрасного Лебедя, но в жизни этого не происходит. Золушка до конца своих дней ходит в обносках, метёт пол и мечтает побывать на балу. В жизни нет места сказкам. Можно предположить, что мы, интерны, имеем шанс когда-нибудь занять место профессора, но это не так. Некоторым  (он покосился на меня), этого не надо, а другим не дано.

– Ты думаешь, что Туманский всегда знал, что станет профессором?
– Для него жизнь – это подъём в гору. Он не видит всех вершин, а лишь ту, которая над головой. Он поднимается на неё, отдыхает и замечает новую цель и уже не может уснуть, если не покорит и её. Я сомневаюсь, что будучи молодым врачом он мечтал о профессуре, но характер делает героя.

– Круто, общается с академиками, ездит на конференции и симпозиумы, печатает работы.

Женя возмущено перебил меня:
– Ты видишь лишь видимую часть айсберга, а подумай о той глыбе, которая скрыта: о работе мысли, об идеях, которые остались невоплощенными. Ведь вся психиатрия – это воздушный призрачный замок.

– Великая мистификация?
– Можно и так сказать, лишь бы ты понял, мой мальчик, что стать профессором – это ещё полдела, а вот остаться им – вот это главная задача.

  Утренний сеанс психотерапии закончился, мы плавно въехали во двор отделения пограничных состояний, где и располагалась кафедра психиатрии.

Припарковав свою машину рядом с блестящим «Лексусом», я вздохнул.
– Пойдём, не вздыхай, каждому своё, поверь, что бывают и у них такие минуты, когда бы они хотели поменяться с нами своими судьбами, просто, он улыбнулся,  у них такие минуты бывают очень редко.

  В аудитории царила утренняя дремота: Эдик спал после дежурства, тихо покачиваясь на стуле. Как ему это удавалось, для всех оставалось загадкой. Света с Дашей тихонько, но чтобы все слышали рассказывали о вчерашней вечеринке в ночном клубе. Напротив них на стуле по-ковбойски развалился Станислав и, не обращая на них никакого внимания, хрустальной маникюрной пилочкой чистил ногти.

  Вошёл профессор Туманский Лев Георгиевич. Медленно поздоровался и обвёл внимательным взглядом каждого.

– Ну что, без-пяти-минут-психиатры, опять, как я вижу, ничего не читали. Читать нужно психиатрию! И не говорите, что вы её знаете. Её знать нельзя. Когда поработаете лет пять, вот тогда, возможно, кто-то из вас и будет её чуточку понимать.

– Профессор, а как же ваши вчерашние слова, что мы хорошо знаем тему? – не стерпела отличница Света.
– Вот это лишний раз доказывает, что никому нельзя верить, только своей интуиции, а то понапишут всякой белиберды и считают себе учёными. Вы наивно считаете, что истина в книгах? А я вас удивлю, сказав, что её там нет!  Книги пишут такие же ослы, как ваш покорный слуга.

– Нет такой глупости, которой бы не сказали мудрецы, - резюмировал Женя.
– Да, Женя, но осознать это не значит помочь. Так вот, только опыт и интуиция.

  Великое чувство – интуиция! Вы можете вызубрить наизусть весь учебник, но если она у вас не развита, то грош вам цена как доктору. Чувствуйте больного! Пытайтесь понять его внутренний мир и не будьте профанами от психиатрии, когда вы во всей многомерной личности больного, замечаете лишь какую-то козявку, называя её бредом и галлюцинацией.

– Профессор, как прошла вчерашняя судебно-психиатрическая экспертиза? – с легким зевком осведомился Эдик.

  Мы знали, что Туманский раз в неделю проводит ещё экспертизы. Для него это обстоятельство служило особой гордостью, что он по прежнему являлся практикующим психиатром, а не скучным и заплесневелым от времени сухарём-теоретиком. Часто он брал кого-нибудь из нас, интернов, с собой. Побывать на экспертизе, проводимой виртуозным мастером Туманским, было желанием всех молодых докторов.

– Прошла-то она прошла, да вот окончательный диагноз я так и не поставил. Словно заноза во мне засела. Весь вечер об этом случае думал, да и утром никак из головы не выходит.

Тут же послышались голоса:
– Расскажите!
– Помните дело доцента Коровина? – продолжил Туманский.

– Это тот самый с кафедры патологической физиологии, который решил в открытую со студентов взятки собирать? – насмешливо спросил Станислав, чуть поправляя причёску.
– Тот самый.
– Решил закосить, значит?!

– Вот тут-то как раз и возникает основной вопрос: закосить или на самом деле заболевание проснулось? Знаете, как спящий вулкан, который ждёт своего часа, - замолчал, что-то обдумывая. – Случай неприятный, всё же наш коллега. Уже, наверное, лет десять как преподаёт на кафедре. За это время все давно защитились бы, да карьеру попытались выстроить, а Коровин как устроился на кафедру младшим научным сотрудником, так спустя десять лет всё тем же ассистентом и работал. Можно так сказать, как научный работник – пустое место. На лекциях помогал аппаратуру настраивать, вечно за завкафедрой плакаты всякие таскал, да всего лишь у нескольких групп занятия вёл. Ничем из себя не примечательный. А скандал разгорелся после того, как он студентам прейскурант выдал, сколько и за что они должны заплатить, чтобы экзамен по патологической физиологии получить.

– Бобла захотелось?! – опять встрял Станислав.

– Пункт денег в этом списке тоже присутствует, но уж сумма по нашим меркам смешная – четыреста рублей, а вот ещё несколько пунктов, которые и вызвали удивление, да впрочем, и подозрение на его вменяемость. Один листок с прейскурантом с собой взял: корень мандрагоры, клок шерсти чёрного барана, каплю молока майского одуванчика, молочный зуб ребёнка, мышиный кал...

– Дьявольщиной какой-то попахивает. Не сатанист ли он случайно? – возмутилась Даша.
– …Согласен, есть в этом что-то потустороннее. Спрашиваю его: «Что вы изготовлять-то собрались, зачем вам это всё?» Он всегда волосы длинные носил, а пока под стражей был, они ещё длиннее выросли. Лицо вытянутое. Худой. А глаза чистые, как у ребёнка. Смотрит на меня, чуть не плача, и рассказывает, что будучи ещё подростком пристрастился всё свободное время проводить в библиотечном хранилище, где работала его мать. Все подростки по улицам ходят, с девушками знакомятся, а он, как только свободная минута выдавалась, бежал к своим пожелтевшим от времени книгам, словно червь книжный. Совершенно случайно попалась ему на глаза  книга «Практическая магия» Папюса. Уж как она оказалась в библиотеке неизвестно. Рукопись настолько его потрясла, что перевернула жизнь мальчику. Книга, я вам скажу, сложная, да и содержание её весьма сомнительное, а вот ведь пришлась она ему по вкусу. Увлёкся он химией и биологией, дома лабораторию свою собрал, мышек, хомячков, рыб и голубей тихонько препарировал, покуда никто из взрослых не видит. Вскроет грудную клетку, сердце пульсирующее увидит, да давай за ним наблюдать. Всё пытался понять, куда уходит жизнь. Долго смотрит. Тельце уже остынет, кровь свернётся. Вот тогда-то он и задумал, изобрести такой настой, чтобы назад к жизни мёртвое тело возвращал. Поступил в медицинский институт. Со студентами не сошёлся. Смешными они ему казались, интересов к науке никаких не имели. А Коровин блестяще учился. Большое будущее ему преподаватели предрекали. Вот только не интересно ему было с больными-то возится, а в лаборатории на кафедре патфизиологии дни и ночи напролёт проводил, ставя опыты. Закрывшись в лаборатории, Коровин чувствовал себя всесильным магом-чернокнижником. Именно тогда решил он, что сможет обычную белую мышь в летучую превратить, но вершиной его научных изысканий стал эликсир бессмертия. Опыты он проводил ночью, и не только потому, что боялся ненужных свидетелей, а затем чтобы в своих опытах на нечистую силу рассчитывать. Как только наступало полнолуние, из дверей лаборатории раздавались страшные крики препарируемых животных. Весь мир преклонялся перед вершиной генетической мысли – овечкой Долли, он смеялся над этими псевдоучёными. В своей лаборатории он оживлял умерших, вливая им в кровь эликсир бессмертия. Вначале он научился оживлять клетки печени свиньи, а потом спустя каких-то семь лет он оживил белую мышь, которую неразумные студенты второкурсники препарировали на занятии, вырезав у неё сердце. На следующий день студенты, ничего не заподозрив, вновь стали вскрывать оживлённую мышку, и были удивлены тем, что не обнаружили у неё сердца, но странно то, что она активно бегала, кушала и ничем абсолютно не выделялась от своих здоровых собратьев. Тогда эта история наделала большой шум. Ничего не подозревающий заведующий кафедрой документально запротоколировал вскрытие и даже опубликовал в одном научном журнале «Вестник патофизиолога», когда стали разбираться, то ничего ни найти, ни доказать не смогли, но заведующего на всякий случай уволили за шарлатанство и мистификацию, а Коровин стал осторожнее в своих опытах.

  Человек – именно его собирался оживить доцент Коровин. Все мысли его были только об этом. Он нимало не заботился о том, что работает почти бесплатно, что его недолюбливают коллеги и подсмеиваются студенты. Целую жизнь он отдал во имя науки. Золотыми буквами будет вписано его имя в историю, если получится человеческий эликсир, который он задумал. Но слишком сложен состав, сотни трав и различных ингредиентов в него входят, и пока он доставал одну часть, то другое уже приходило в негодность. Три года он пытался самостоятельно его составить, когда однажды понял, что одному ему не под силу, тогда и решил привлечь студентов.

– А деньги-то зачем брал? Вот бы всякие пиявки да лягушачьи лапки со студентов и требовал бы?

– А деньги тратил на учебники. Все до копейки потратил на редкие издания. Квитанции показал, что ничего себе не забрал. Всё для науки.

– И что вы профессор думаете? Схизис? – задумался Станислав.

– Процесс, конечно, есть, ведь любое открытие можно под него подвести. Только человек с огромной безумной верой может заниматься подобными вещами, а нормальному человеку этого не понять. Слишком уж всё сложно. Нормальному хочется простоты, ясности, перспективы, стабильности. Вот такой случай. Ну что, начнём занятие…


Глава  2


  Иногда мелкие, абсолютно несвязанные между собой происшествия замыкают цепь событий, последствия которых в дальнейшем можно долго изучать и трактовать.

Чтобы изменилось в моём сознании, если бы я не проводил всё свободное время на улице, играя с дворовыми друзьями, а больше времени просиживал дома за книгами?  Если бы в тот памятный вечер мама устала бы на работе и ей не захотелось бы слушать мои фантастические рассказы про будущее.

  Разве можно в шестилетнем возрасте заглянуть в будущее?
  Разве в этом возрасте слова не пропадают в густом тумане  времени, не растворяются в темной череде идущих дней?

  Есть моменты в жизни,  в которые хочется вернуться, они согревают твоё сердце и освещают дальнейшую дорогу. Пусть ты насквозь промок от жизненных невзгод, пусть ты валишься с ног под тяжестью сегодняшних проблем, пусть ты остался один на один с этим диким, беспощадным миром, эти моменты согреют тебя, ободрят и дадут надежду. Надежда зажжется, как промокшая спичка на ветру, то затухая, то вспыхивая вновь. Она одна поведёт тебя по хлипкой дороге жизни к твоей мечте. Верь ей и береги в своём сердце тот маленький миг своей прошлой жизни.

  Я закрываю глаза и вижу тёмную комнату. В самом углу двое: мать и сын. Сын держит в руках новых пластмассовых солдатиков и что-то говорит. Я смотрю на себя, как я рассказываю, как улыбается мама, как ярко горит свеча, освещая комнату. Я говорю и говорю, мне хорошо. Я рассказываю, что произошло в школе, чем занимался во дворе, что сделал дома. Речь быстрая и веселая, я почти уже смеюсь.

Неожиданно мама перебивает меня и говорит слова, которые я буду вспоминать бесчисленное количество раз.

– Когда ты вырастишь и станешь врачом, из тебя получится хороший психиатр.
  Я не знал, кто такой психиатр. Я забыл о нём сразу же, как только услышал, продолжив рассказывать про солдатиков и про своего дворового дружка Игоря, но спустя пятнадцать лет эти слова неожиданно всплыли в памяти четко и ясно.
Мне интересно вспомнить тот вечер, но обрывки воспоминаний, как одинокий костёр в ночи, не освещает больше ничего и даже спустя время это скорей всего не костёр, а раскаленные головёшки. Но я упрямо продолжаю вспоминать, мне кажется, что разгадка целой жизни находится именно в том далёком дне. Среди бесчисленных дней детства именно тот день имеет значение для моей жизни. Тот день, словно развилка для движущегося локомотива, словно я перешёл на другую ветку.  И дальнейшая жизнь если сразу и не изменилась, то конечная остановка стала другой.

  Солдатики – точно в них всё дело. Я увидел их в магазине, целый набор пластмассовых воинов с винтовками и автоматами. Как пуста жизнь мальчишки без этих игрушек! И какой вдруг появляется смысл, в случае если тебе их покупают.

Я просил маму целый месяц, чтобы она их купила, и наконец она сдалась.
«Когда ты вырастишь и станешь врачом, из тебя получится хороший психиатр», – опять   всплыли слова мамы.

  Я не знаю, почему мама решила, что я умею гипнотизировать. Посещая студенческий кружок гипноза, я наблюдал, как мои однокурсники превращаются в зомби и начинают выполнять любые задания. Я навсегда охладел к гипнозу, так же как и к этим однокурсникам.  Мне нравилась девушка с наивными детскими глазами, она была мила и непосредственна. Когда она под любопытными взорами сотен студентов бегала по сцене, изображая известную певицу, я возненавидел её. Для меня она стала больной и убогой, заодно я навсегда разлюбил этот цирковой метод лечения.

   В то далекое время я любил приходить к маме на работу, сидя в её кабинете, рассматривал бумаги, карточки, ставил печати на чистом листке бумаги. Диспансер находился  рядом с церковью. Обычно мы огибали её, чтобы не проходить рядом с попрошайками  и калеками, но в тот день мы торопились, и я поминутно переходил на бег, стараясь успеть за быстрыми шагами мамы. Оставив позади вереницу нищих,  мы облегченно вздохнули, как из-за поворота прямо навстречу нам вывалилась разноцветная стайка цыганок. Мама замелила шаг, я почувствовал, как она заволновалась. Встреча с ними на пустынной улице не предвещала ничего хорошего. Мама беспокойно стала оглядываться по сторонам, высматривая лазейку к отступлению, но с одной стороны располагалось высоченное церковное ограждение, с другой стороны не такое высокое, но неудобное дорожное. Я почувствовал, как мама сжала мою руку и, словно решившись, пошла сквозь толпу цыганок. Цыганки, словно паук при виде жертвы, расправили свою пеструю, яркую паутину, освободив длинный, очень длинный проход, но только мы сделали всего несколько шагов по этому проходу, как дверца мышеловки захлопнулась, и нас окружило плотное кольцо ярко красных платков и юбок.

  Со всех сторон на десяток голосов неслось:
– Давай погадаю.
– Счастье свое можешь упустить.
– Радость ждёт тебя большая.

  Но мама, не открывая рта, продолжала делать маленькие шажочки, облепленная со всех сторон пёстрым гигантским пауком. Цыганки протягивали свои противные руки, трогали одежду, наклоняли головы и что-то непонятно бормотали. Со всех сторон, блестели и звенели золотые побрякушки. Мама настойчиво пыталась выйти из цыганской западни, но каждый следующий шаг был короче предыдущего. Цыганки галдели все более громко и развязно, и в тот момент мне показалось, что я не вижу солнца, лишь яркое мелькание разноцветных платков.

  Потом, словно выстрел, прозвучала реплика одной цыганки самой яркой, по-видимому, самой главной:
– Куда спешишь? На сына своего беду навлечь хочешь? Стой, расскажу!
  И тут все стихло. Последняя фраза словно ранила мою маму. Остановилась она. Я почувствовал, как ослабели её руки. Стоит и смотрит на эту цыганку. Все остальные замолчали. Тихо стало.

– Беда ждет твоего сына большая, озеро огромное, бескрайнее вижу я твоих слез.
  Мама застыла, ни сдвинуться не может, ни прогнать этих бессовестных ворожей, наживающихся на чужом горе.

– Беда рядом ходит, и ты её можешь отвести, только густой туман времени разгони монеткой, помоги своему сыну.

  Выпустила мама мою руку, нашла в сумке кошелёк, да и не глядя, купюру протягивает. А цыганка ловко ее ладонью обернула, и не стало денежки.
– День черный наступит скоро, не води сына своего в садик, несчастье случится страшное и непоправимое, пусть дома переждет. Сейчас скажу, как узнать тебе, что день этот настал. Ой, невидно мне что-то, дым времени глаза разъедает. Деньги давай, помоги от сына опасность отвести. И мама снова кошелек открывает и, не глядя, деньги протягивает.

А ведь это деньги мне приготовлены! Я её руку дергаю:
– Мама, пойдем быстрее. Мама, хватит!
  А она меня вовсе и не слушает.
  И тогда я так возненавидел эту цыганку, так мне захотелось, чтобы её не стало на нашем пути, чтобы её снесло и разорвало на мелкие кусочки, что уставился на неё и давай смотреть неморгая.

  Стала опять цыганка разговоры свои вести, но на полуслове оборвалась, взглянула на меня, и я страх в её глазах почувствовал. Замахала она рукой, словно крошки с себя сметая, подняла руки к небу и давай на своем языке лопотать, махнула рукой, и словно свет опять появился. Как от дикой собаки отскочили остальные цыганки и, закрывшись платками, побежали дальше.

  А мы с мамой остались одни стоять на дороге. Посмотрел я под ноги, а там две целые купюры валяются. Поднял их, расправил и маме протягиваю. А она стоит с широко открытыми глазами, глубоко дышит и словно никого не замечает. Дернул я её сильнее за руку, она словно проснулась, схватила деньги и в кошелек упрятала, взяла меня за руку и мы пошли. Долго шли, я уже уставать начал. В парке присели на скамейку, мама меня к себе прижала и говорит:
– Спас ты меня, совсем голову потеряла. Как тебе это удалось, неужели ты умеешь гипнотизировать?

  Не понял я ничего из её слов, только прижался к ней и таким себя сильным почувствовал. И в тот памятный вечер мама сказала мне фразу, которой я следую целую жизнь.

  Мне хочется увидеть то время так же ясно, как я вижу сегодняшнее утро.
Что мог знать о жизни и о будущем мальчишка, играющий во дворе одинокой пятиэтажки на окраине маленького провинциального города?

  Где сейчас мои товарищи, с которыми я проводил все свободное время? Их нет, остались одни воспоминания, как миражи, возникающие и исчезающие во мраке памяти. Ничего не осталось от старого дворика, все изменилось, но, закрывая глаза, я очень хорошо помню, то далёкое время.

                ***

– Откройте глаза, – я услышал голос профессора, который раздался совсем рядом. Мой мираж, кусочек моего детства был рядом, я уже успел его увидеть и даже побывать в нем, а теперь снова вернулся в свое настоящее.

  Получасовое погружение прошло, в голове остался лишь ворох потревоженных воспоминаний, которые кружились как опавшая  листва глубокой осенью, не находя себе место.   
               
  В маленьком уютном кабинете были расставлены кресла, и в них полулежали десять интернов-психиатров. Круг кресел был неполный, его замыкало огромное кресло профессора.

– Открывайте глаза, у вас задача не выспаться после вчерашнего дежурства, а…
– Как можно глубже проникнуть в собственное сознание, вспомнить мельчайшие детали своего детства и все ближе и ближе подобраться к тайне своего рождения, – отчеканила наша отличница Светка.

  Она всегда все знала и умела. Была в меру сосредоточена и в меру остроумна.
– Да, и главное найти в своем сознании самую первую отправную точку, маленький темный, размытый эпизод, от которого и началась вся последующая осознанная жизнь.

– Профессор, а какой самый ранний эпизод может вспомнить человек, - задал вопрос Станислав.

  Он всегда задавал вопросы, ведь в конечном итоге не важно, что тебе ответят, главное - это обратить на себя внимание профессора.

– Интересный вопрос. Большинство людей помнят себя с семилетнего возраста, многие помнят себя в пять лет, немногие – в три-четыре года и лишь единицы могут докопаться до самых глубин своего сознания, вспомнив себя в два, а то и в один год. Это преимущественно чувствительные, утонченные натуры, погруженные в себя.

  Несмотря на шум и разговоры, Эдуард оставался неподвижным и сонным.
– Лев Георгиевич, ему так понравилось вспоминать детство, что он не хочет выходить из этого состояния.
– А вы зря смеётесь, так действительно бывает, когда после какой-нибудь трагедии люди уходят в детские воспоминания и могут жить в них годами. Для них нет будущего, а настоящее это многочасовое пережевывание далеких событий детства.

– А несчастная любовь, не подходит к таким случаям?
– Любовь, нет, это другое. Детство – это туманные образы, а любовь – это чувство чистое, как утренняя гроза во время восхода солнца, или сильная и сжигающая, как полуденный зной.

  Я смотрел на профессора, как интересно он все объясняет. Это скорее даже не занятия, а беседы. Он с неподдельным любопытством возится с каждым. А ведь он знает, что каждого из нас ждет впереди.

– Ну все, десятиминутный перерыв, а дальше будем заниматься с больным.

***

  На перерыве мы вышли подышать свежим воздухом на крыльцо. Весенний воздух, наполненный пьянящим теплом,  тормошил, спрашивая всех, что мы делаем в душном больничном отделении. Хотелось приключений и любви.
Станислав с нескрываемой любовью смотрел на припаркованный «Лексус», затем, открыв дверь, принялся регулировать сидения.

  Мы подошли к машине.
– А можно я посижу в ней? – и, не дожидаясь ответа, Света ловко юркнула на переднее сидение.

Эдуард с Дашей залезли на заднее.
– Круто, коробка-автомат. А сколько литров движок?
– Два и пять, а мощность двести кобыл. Я с завода прокаченную взял. Полный фарш. Всего две таких тачки по городу ездят.

  Ещё и недели не прошло, как Станислав купил машину. Она притягивала взгляд, плавность и гармония линий завораживали, как осколок гламурной жизнь, сполсший со страниц журнала.

– Вчера с одним козлом на трассе вцепился.
– И как?
– На ста восьмидесяти отстал. Тоже, кстати, аппарат был не хилый – «бэха-тройка», папаша за рулём сидел. Я когда обошёл его, то посигналил, чтобы знал, с кем связывается.

– Станислав! Ты ещё недавно за рулём. Такие скорости опасны, - огорчилась Светка.
Ему, с одной стороны, льстила её забота, с другой – раздражала её опека.
Он сплюнул:
– Расслабьтесь, девочки, я уверенно езжу.
  Светка вытянула красивые ноги, потянулась и мечтательно прощебетала:
– Я бы не отказалась на такой машине ночью потусить.
– Давай вечером и прокатимся. Я сегодня опять в «Техасском рейнджере» зависну.

  Света смутилась:
– В другой раз, сегодня не хочу.

– А я вчера в паб ирландский зарулил на презентацию коллекции одежды «Мичиганская лисица». Там реальная туса. Многих наших встретил. Ты же помнишь Мишеля и Сержа? Привет, кстати, тебе передают. Интересуются, почему не появляешься. Коктейль новый распробовал. Вначале, как обычно,  заказал «Махито».  Мишель предложил  «Лонг Айс Ти» оттянуться. Еле за руль сел. Если бы не машина, то не знаю, как домой бы добрался.

Возникло неловкое молчание.
– А тебя гайцы не ловят? – поинтересовался Эдик. – Для них же что «Лонг Айс», что водка, они же люди приземлённые, в эстетических напитках ничего не понимают.

  Все засмеялись.
– Ты чего такое говоришь?! Ты номера видел на моей тачке? Матушка похлопотала! Реально, с такими номерами семья мэра города ездит. На прошлой недели их «порш» просёк на перекрёстке. Пару раз меня останавливали за превышение, но мне не пришлось даже тонированные стёкла опускать, честь гаишник отдаёт и вперёд машину пропускает.

– Вот эта жизнь! – восхитилась Даша.
– Тихо, это же Гага поёт! Сделай погромче, я тут у тебя ещё не разбираюсь, – запросила Светка.

  Из колонок разнеслась призывная песня о свободе и любви.
– Пойдемте, автолюбители,  перерыв уже закончился, а то профессор не любит ждать, – позвал всех Эдик.

– Что скажешь? – спросил я, когда мы остались с Женей одни.
– Быстрая лошадь, не делает хорошим хромого наездника. Не переживай, Николя, будет у тебя  когда-нибудь такая машина. Человек получает то, к чему стремится: один – мудрость, другой – женщину, третий – проблему.

– Ты считаешь, что я мечтаю о машине?
Он расцвёл:
– Я же видел, как горели твои глаза. Мой мальчик, от меня ничего нельзя скрыть. Именно об этом ты и мечтаешь: о машине и о такой девушке на переднем сидении.
– Что вы тут про женщин говорите? – догнал нас Эдик.
– Женщина – существо универсальное, для одних мужчин она будет готовить, как прилежная хозяйка, а для других может стать дорогим украшением. Главное не ошибиться в выборе!

– Мне главное, чтобы готовила вкусно.
– Женщина, не умеющая вкусно готовить, не имеет право называться женщиной!
– А это кто сказал? – засомневался Эдик.
– А это я уже сам придумал, – заразительно засмеялся Женя, заходя в аудиторию.
 

Глава 3


  После короткого перерыва профессор объявил:
– Опрос проводит Эдуард, ему помогает Светлана.

  Обычно с каждым больным занимались два интерна, лишь спустя какое-то время, когда  интерны заходили в тупик, или профессор считал нужным вмешаться, могли присоединиться к опросу и другие студенты.

– А кто у нас сегодня? – полюбопытствовал Станислав.
– Узнаете сами, а мне затем и расскажите, – отшутился профессор.

  В этот момент дверь открылась, и в аудиторию вошёл молодой человек в круглых очках в сопровождении доктора.

  Обследуемый, увидев множество врачей, растерялся, и первым желанием его было уйти. Он что-то пробормотал.

  Света доброжелательно пригласила его присесть в центре комнаты.
  Эдуард замялся, не начиная опроса.

  В аудитории повисла неприятная пауза. Профессор вмешался:
– Здесь все врачи. У нас идет консилиум. Лишних в кабинете нет.

  Молодой человек, ободренный словами профессора, стал осматриваться вокруг.
  Эдуард, наконец настроившись, стал задавать вопросы. Началось обычное учебное занятие.     На консультацию к профессору отправляли больных со всей области, наиболее интересных и сложных пациентов мы консультировали и осматривали вместе, пытаясь учиться следовать за ходом мысли профессора.

– Как вас зовут?
– Александр.
– Александр, сколько вам лет?
– Через месяц исполнится двадцать один.

  Больной сидел прямо, положив руки на колени. Поза была даже излишне ученическая. Он смотрел, не мигая, на Эдуарда, слегка ухмыляясь, после каждого вопроса.

– Вы знаете, где сейчас находитесь.
– Да, в больнице.
– Зачем вы здесь?
– Назначена комиссия, чтобы подтвердить мою гениальность.

  С этих простых, незамысловатых вопросов обычно начинается знакомство с внутренним миром больного.

– А вы считаете себя гениальным? – подключилась Светка.

 Александр посмотрел на неё, усмехнулся и ничего не ответил.
 Эдуард повторил тот же самый вопрос.

– Вы читали Ницше? – ответил вопросом на вопрос обследуемый.

Эдуард как-то вмиг осел, опустил голову и стал крутить ручку.

– Читали, - помогла Светка.

  Но Александру почему-то помощь Светланы не нравилась, он сидел и вопросительно смотрел на Эдуарда.

– Я давно читал, – покраснел Эдуард.
– Вы согласны с его основным постулатом? – пациент полностью перехватил инициативу в вопросах.

  Эдуард заерзал на стуле.

Помогла Света:
– Не всё бесспорно, что он написал. А вам нравится философия?

  Первоначально легкие гримасы, которыми он сопровождал каждый вопрос, вылились в целую волну:
– Разговаривать с женщиной так же бесполезно, как пытаться постигнуть мудрость фонарного столба.

  Света вспыхнула и, не раздумывая ни секунды, вставила:
– Только мужской эгоизм может разделять мудрость на мужскую и женскую.

– Только недалекая женская фантазия может называть небольшое количество жизненных рефлексов – женской мудростью, – равнодушно парировал обследуемый.

  Профессор вмешался в неожиданную дискуссию, и Светлану заменил Евгений.
Светлана с плотно сжатыми, чуть подрагивающими губами смотрелась симпатично: глаза блестели, грудь вздымалась, она напоминала разъяренную кошку.

  Женя занял Светланино место. Эдуард сидел опустив голову.
– Эту идею вам подсказал Ницше, или вы и раньше об этом догадывались? – уверенно подключился к опросу Евгений.

  Пациент после отселения Светы заметно успокоился.
– Эти идеи витают в воздухе. Только открытая душа может поймать их. Не все способны их переварить. Я читал Ницше, Шопенгауэра, Вейнингера, – в их работах я нахожу свои мысли.

– То есть вам кажется, что они забирают у вас эти мысли? Это ваши мысли?

– Нет, – усмехнулся обследуемый. – Я пошел дальше. Они теоретики, а я практик. Мы говорим о мире, о системе, а того прежнего мира уже нет. Кругом власть женщин. Они повсюду: они пишут ничтожные книги, они пробуют высказывать свои мысли, они хотят преподавать и лечить, – он с усмешкой взглянул на Свету.
– Женщин нет. Их придумали мы – мужчины. Мы собрали этот эфемерный образ, наделили его замечательными качествами, сочинили сказку о их красоте, добропорядочности, верности, а этого нет. Это все неправда. Женщины пусты, бездушны, аморальны. Они не знают, что такое хорошо, а что такое плохо, для них не существует исторических ценностей, да и самих женщин не существует. Сгусток материи, считающий, что эталон красоты – это девяносто-шестьдесят-девяносто. Мужик из далекой деревни в сто крат лучше, чище, нравственнее, чем любая университетская отличница. О чем они думаю? Вы знаете, о чем они думают?!

– Нет, – сознался Женя. – А вы?

– Все мысли о своей красоте. Об этом женщины думают и в двенадцать лет, и в двадцать, и в сорок. Их ничего больше не заботит. Еще секс. Это миф, что о нем думают лишь мужчины, женщины не думают о нем. Они ради него только и живут. Мне стыдно ходить на лекции в университет. Там сплошной разврат. Одежда такая откровенная, что и табличку вешать не нужно. Раньше о сексе помышляли лишь на улице с красными фонарями, а теперь кругом: журналы, телевидение, все кругом во власти проституирующих женщин. Кругом одни женщины с похотливыми желаниями: в троллейбусе, на улице, на выставке, в библиотеке. Где милые сердцу тургеневские образы?! Светлые чувства? Платоническая любовь? Все осквернено и загажено. А виноваты в этом преподаватели! Нужно запретить допускать к преподаванию женщин. Эти бездушные куклы развращают всех.

– Вы так сами считаете, или кто-нибудь вкладывает вам эти мысли?

– Я не дурак и не надо делать из меня сумасшедшего. Гениального может понять лишь гениальный. Неуч не может объять необъятное, в бессмертном творении Монферрана он видит лишь скопище булыжников, в трактатах философов – мусор из букв. Познай самого себя. Только мужчина может познавать себя. Женщины это не субъект истории, а объект. Они себя могут ощущать лишь через познающих их мужчин. Они даже фамилию свою не сохраняют при браке…

  Профессор кашлянул:
– Еще есть вопросы к Александру?

  На секунду повисла тишина, но тут же её прервал звонкий голос Станислава.
– Объясните, пожалуйста, как вы понимаете поговорку: «Без труда не выловишь рыбку из пруда»?

  Обследуемый, слушая поговорку, усмехнулся и что-то пробормотал себе под нос.
– Ловить рыбу в пруду запрещено, а если каждый начнет ловить?! Мальков лишь недавно в него запустили, поэтому и милиционера поставили, чтобы с удочками не стояли.

  Профессор поблагодарил пациента за беседу и отпустил.
  Дверь закрылась. Несколько секунд в аудитории было тихо.

– Посмотри, – кивнул профессор сидевшему рядом с выходом Эдуарду.

Эдуард выглянул:
– Ушел.
– А то ведь всякие артисты встречаются: по коридору потопают, а затем рядом с дверью встанут и уши греют. Мало ли какие выводы сделают от наших разговоров, – затем немного подумал и уже серьезно спросил: – Ну,  у кого какие мысли имеются?

– Это просто возмутительно, что он о себе возомнил, - воскликнула Светлана. – Сам из себя ничего не представляет. На него, я уверена, ни одна девушка не посмотрит, и, на тебе, какие выводы делает!

– Света, тебя за живое задели, ты теперь рассуждаешь ни как врач, а как обычная женщина.

– Светлана, а Евгений прав, давай остынь, тебе кажется, что он специально тебя провоцировал. Ты не можешь отделить болезненных умозаключений от провоцирующих…
– А, вообще, интересно его было слушать, особенно в самом начале. Переворачивает мировоззрение с головы на ноги, приводит дерзкие примеры, затем, конечно, ощущаешь монотонность, обедненность. Говорит интереснейшие вещи, а видно, что они его не заводят, соскальзывает, а в конце откровенное резонерство, – как всегда основательно прокомментировал Евгений.

– Это уже вопрос к ведущим. Почему не останавливаете? Почему не ведете беседу по своему плану? Ладно он быстро выдохся, а мог бы здесь нам не один час свои идеи рассказывать.

– Мне была интересна его точка зрения, – задумчиво пробормотал Евгений.
– И в чем она заключается? – сонно спросил Эдуард. – Ни какой точки зрения я здесь не усмотрел: идет философская интоксикация, паралогизм.
– Профессор, можно я? – потянула руку Света.
– Успокоилась уже? Говори.
– Интересное чувство, двоякое, иногда кажется, что он в чем-то прав и даже имеет право на свою такую точку зрения, а вот мы такие тут собрались и решаем его судьбу. Возможно, наше решение изменит ход истории.

– Молодец, Света, хорошо сформулировала. Не наша задача оценивать важность и полезность тех проектов, что предлагают больные. Мы лишь должны выяснить: не страдает ли человек психическим заболеванием, не мешает ли оно ему в творчестве, не угрожает ли имеющаяся психическая симптоматика обществу, окружающим людям и ему самому? У молодого человека хороший, сохранный интеллект, он образован и начитан. Девушки у него, по-видимому, нет.  Нужно задавать такие вопросы. Они лучше многих раскрывают личность обследуемого, и не нужно их ни забывать и тем более стесняться. Больные всякие, и ваша задача, Эдуард, на блеснуть своими знаниями. Беседа с пациентом – это не зачет, здесь важен диалог, умение понять собеседника, разговорить его, задавать правильные вопросы, уметь самому уходить от прямых вопросов. Немногие читали Канта, и лишь единицы его поняли.

Нас должна интересовать общественная адаптация больных, мы должны задавать вопросы: кому он показывал свой трактат, есть ли в нем слабые стороны, в чем будет заключаться применение его идей на практике?

– Лев Георгиевич, я считаю, что у него процесс. Нужно лечить.
– Согласен, Станислав, но вы абсолютно не копали детство, юношеские годы, наследственность, там, думаю, легко можно обнаружить дебютную симптоматику.

-А если все же профессор ошибается, может это научное открытие, новая гипотеза?! – зашептала Даша Свете, но все услышали её вопрос.
– Даша, тебе не сдать экзамен. Профессор никогда не ошибается, – тихо прокомментировал Эдуард.

  В группе засмеялись.
– Поместим его в отделение пограничных состояний. Понаблюдаем один месяц. Думаю, смена обстановки спровоцирует основное заболевание.

– Профессор, а на счет женщин он славно придумал, что-то в этом есть.
  Туманский улыбнулся, озорно посмотрел на Свету. Она уже успокоилась, но последняя реплика заставила опять её сжаться и приготовиться к атаке.

– Жизнь противоречивая. В ней можно найти оправдание любому поступку, как хорошему, так и дурному. Мы принимаем жизнь, такой как она есть, даже не задумываемся над тем, что все условно. Все правила жизни, абсолютно все кем-то придуманы. Женщина не может быть гением, но разве все мы, мужчины, можем этими гениями быть? Наш удел выполнение небольших, скучных обязанностей в течение целой жизни, и здесь женщина легко своей усидчивостью, аккуратностью, дисциплинированностью может опередить любого мужчину. Ум мужчины устремлен в будущее. Он не может стоять на месте, он должен искать и осваивать новые рубежи. А как быть со старыми? Кто должен заниматься ими? Мужчина может целую жизнь чувствовать себя неудачником и изгоем, считать, что прожил жизнь зря. Это чувство не дает ему покоя, он закончит жизнь самоубийством, оставив после себя несколько сотен картин. Лишь через столетия их назовут шедеврами, а другая женщина будет вешать репродукции в своей мастерской и писать с них незамысловатые копии, гордясь, что у неё они получаются ничуть не хуже, а может даже лучше, чем оригиналы великого Ван Гога.

  Её жизнь будет наполнена смыслом. И она будет радоваться каждому прожитому дню.

– Женщина создана для любви, как ноутбук для работы, – не поднимая головы, промолвил Эдуард.

– Всё, если уже Эдуард проснулся, значит пора закругляться.

  Все радостно засобирались. Светлана хмурилась, застегнув сумочку, подошла к профессору. Она казалась обиженной. В таком состоянии она говорила ярко и эмоционально.

  Я невольно залюбовался Светланой. Колготки в ажурную сеточку ей очень шли. В дополнении к приводимым доказательствам её каблучки выписывали на полу замысловатые фигуры. Носки лакированных туфелек игриво смотрели на профессора.

  Профессор невольно отпустил одну руку ей на предплечье, от этого движение туфелек замедлилось и она стала говорить тише. Я уже ничего не слышал.
– До свидания, профессор.

  Не глядя в мою сторону, он мотнул головой.
  Меня всегда интересовало, что думает в этот момент Туманский. Что скрывает его благожелательная улыбка, какие споры сейчас разгораются в голове у профессора? Хотя  о чем еще можно думать, слушая идиотские вопросики Светы?!

  Я смотрел на неё в профиль. Тогда она казалась мне маленькой беззащитной девочкой. Я понимал, что это обманчиво, это мираж, - в этой хрупкой девочке заключалась огромная всесокрушающая сила…

  Меня хлопнул сильной рукой по плечу Евгений.

– Ну что смотришь, она тебе не по зубам. Зачем выбирать себе женщину умнее себя, чтобы потом всю жизнь заглядывать ей в рот. Любимая женщина должна быть совершенна, а ум разрушает гармонию. Его не должно быть у женщины, или она должна быть умна настолько, чтобы уметь его скрывать.

  Евгений будет профессором или даже академиком. Все свободное время он проводил за книгами, но он их не просто читал, а с каждым автором вступал в схватку, и до конца книги было не понятно, кто же одержит победу. Чаще побеждал Женя, тогда за обедом он рассказывал, как уложил именитого автора на лопатки, но иногда он весь светился, открыв для себя нового автора-победителя.

  Мы вышли во двор, где одиноко у забора приткнулась моя машина, старенькая «Жигули» шестой модели.

– Тебя подбросить?
-Нет, Николай, я еще в книжный заскачу. Сегодня из достоверных источников известно, что должны выбросить в продажу  «Половую психопатию» Крафта-Эбинга. Тебе взять?

– Возьми.
– О кей, до вечера, ты не забыл?
– Нет, до вечера...


  Я сел в машину и стал ее прогревать. Машина для меня была не просто средством передвижения, а моим разнополым другом. В ней уживался и требовательный мужчина и кокетливая женщина. В общем, машина была и другом и подругой, с которой я делился последней копейкой, вкладывая на ремонт и замену масел. В машине, простаивая в огромных пробках, я готовил свои выступления, с машиной я рассуждал, пытаясь глубже понять природу заболевания у сложного больного. Моя машина была мудрая и старалась меня не подводить. Лишь иногда она начинала капризничать, как давняя подруга, или жаловаться сухо, по-мужски, что я ей выделяю мало денег, редко меняю свечи и не провожу профилактических осмотров. Еще она мечтала, как глупая и жеманная ветреница, о косметических операциях, ей хотелось, чтобы я разорился и купил модные литые диски, замазал следы на боках от моего неудачного вождения, затонировал стекла, купил белоснежные накидки на сидения, как соседскому престарелому «мерсу» на стоянке. Я обязательно ей куплю, если это ей так важно, но, к счастью, такие минуты  у машины были редкими, чаще она напряженно ревела, пытаясь уйти от погони более маститых своих собратьев. Тормоза отчаянно скрипели, когда машина выделывала невообразимые финты на дороге. Моя машина до последнего болта, до последней капли масла принадлежала мне.
Протирая тряпочкой исцарапанные бока я жалел её как женщину, которую не щадит возраст.

  Прогрев двигатель, я поспешил домой знакомой дорогой.

  Занятие обычно продолжалось до обеда. Все остальное время оставалось для самоподготовки.

  Дома, заглянув в холодильник, я лишний раз убедился, что продуктов нет. На плите одиноко стояла грязная кастрюля после супа, в раковине она не поместилась, так как туда уже была сложена груда тарелок и чашек. Еще оставалась слабая надежда найти продукты в ящике стола, но открыв его, я убедился, что зря питал и эту призрачную надежду. На полке одиноко стоял пакет с рисом и с фасолью. Я подумал, что этими продуктами питаются мудрецы и женщины помешанные на диете. Что же их объединяет в этот момент? Одни постигают мудрость, другие хотят достигнуть красоты. Красота мудра? А может их объединяет непостижимое! Ни то ни другое нельзя достигнуть. Это удается лишь единицам, зато эти счастливчики вдохновляют всех провести остаток жизни в погоне за мифом.

  Я вышел из дома. От моей философии продуктов не прибавилось, а  по-прежнему нестерпимо хотелось есть. Через дорогу располагался огромный супермаркет, но я по привычке зашел в маленький продуктовый в нашем же доме. Мне нравилось приходить именно в этом магазин, в котором я каждый раз решал загадку. В ней работала молодая женщина, которая никогда не поднимала головы и не смотрела в глаза покупателям, словно она  чего-то боялась.

  Мне кажется, что ей нет и тридцати. В ее поведении что-то неуловимое, пугливое и застенчивое. Она, живя в этом мире, словно скрывалась от всех. Одета всегда неприметно и невыразительно. Когда я входил в магазин, она чуть краснела, украдкой наблюдала за мной,  боясь перехватить ответный взгляд. 
 
  Я, покупая продукты, думаю о ней. Мне почему-то жаль ее, робкую и чувствительную девушку. Этот мир создан для таких слабых и беззащитных, чтобы они мучились, страдали и мечтали о бескорыстном принца на белой иномарке. 

   «Можно всю жизнь ждать, – уже дома кромсая бутерброды размышлял я, – и никого и не дождаться».

  Впереди меня ждало то, ради чего я жил эти последние месяцы.


Глава 4


  Она появилась в моём ноутбуке полгода назад и сразу сделалась центром жизни. Всё свободное время я проводил в аське.

  То ли моя будущая специальность накладывала отпечаток на стиль общения, то ли я сам выбрал в помощники этот стиль, но мне нравилось в аське находить необычных, одиноких и несчастных девушек. Я определял их безошибочно: по нику, по первым приветствиям, по набору смайликов, по построению фраз, по ответам на мои шутки. Они словно сигнализировали мне красной тряпкой, что они не такие как все. Обычные девчонки: успешные, довольные собой и жизнью, не испытавшие потрясений, не надломленные мне были неинтересны. Эти нормальные девушки пытались познакомиться в аське с кем-нибудь, чтобы заполнить пустоту своей души. Для них аська была лишь цирковым развлечением, чтобы дать пищу для пустого пережевывания со своими такими же подругами случайных связей и мимолетных встреч. Я искал одиноких и нестандартных, сломленных и робких, я искал тех, кому мог помочь. Их всегда немного. Их мало. Они меньшинство. Они боятся и стыдятся своего меньшинства, поэтому копируют фразы и привычки пустых, размалеванных кукол. Но это просто копия. Они хотят жить так, как живут те, все остальные, кто не мучается одиночеством, кого не волнуют липкие вопросы, как жить и как изменить судьбу.
  Как мало порой нужно, чтобы почувствовать себя другой! Всего одна случайная фраза, далекого собеседника в сети. Я с ними обычно не встречался. Помогая им, я видел, как они меняются. Они становились раскованнее, общительнее, решительнее. Я добавлял в их характер недостающие цвета, через некоторое время я замечал, что они становились такими, какими хотели быть. Я решал их  задачу, и они становились мне неинтересны. А за это время они прирастали ко мне. Момент расставания сложен и печален, но без этого нет нового одинокого, разбитого сердца, которому я могу помочь.

  Я словно помогал деревцу очиститься от старых сучьев, которые нападали на него после урагана жизненных потрясений. Убрав непомерно тяжелый груз переживаний, деревце начинало расти и зеленеть, и ему уже не требовалась посторонняя помощь.

  Я выбирал себе собеседницу, просматривая короткие скудные сведенья о себе. Но ничего не кольнуло, ничего не заставило меня написать именно этой.

  Я просматривал медленно и придирчиво. В коротких, почти некрологических записях о себе девушки никогда не пишут лишнего. Каждое слово всегда что-то значит. Любительницы авто имеют собственные тачки, знатоки финансов работают бухгалтерами, ценители искусства – одинокие спасительницы культуры, будущие музейные черви или лучше сказать гусеницы. Та, кто оставляет свой телефон, готова на маленькое приключение: поход в кино или обжигающие поцелуи под струёй фонтана, оставляющие впечатление на всю долгую жизнь.

  Люблю читать, что пишут о себе девушки. Почему-то девушки считают, что именно стихами можно выразить свою тончайшую и возвышенную натуру, но возвышать должен кто-то. Ведь герои не награждают себя почетными званиями, так и девушка не может считать себя тончайшей и одухотворенной, это именно мужчина должен её возвысить. Я вспомнил слова философа, что, превознося красоту женщины,  мужчина открывает и красоту своей души, и еще непонятно, чем больше следует восторгаться: женщиной или мужчиной.

   Все абсурдно и все легко переворачивается с головы на ноги, и тут раздался знакомый и неожиданный:
– Привет!)

  Получать сообщение первым приятно. Это ровным счетом ничего не значит, это может лишь означать, что девушка чувствует себя вполне комфортно и безопасно, и абсолютно уверена, что один «Привет» не изменит её жизнь.

  Я открыл страницу: ник – Ирэн, возраст 23 года, козерог. И всё.
  Я открыл свою страницу: ник Светлый, возраст 23 года, телец. В конце написано: «Пусть он хорош, пусть он пригож, ты девушкой к нему войдёшь, но девушкой не выйдешь». Слова шутливой двусмысленной песни я взял из одной книжки, что приносил мне читать Женя. Он считает, что измениться в лучшую сторону можно, лишь читая правильные книги. Он верит в это и читает их запоем, прочитал, наверное, тысячу или две. А я не верю, что, прочитав книгу, можно стать добрым. Это самоубаюкивающий обман. Доброта находится в твоей душе и спит, как маленькая девочка. Девочка или когда-нибудь проснётся и вырастет, или так и умрешь с неразвитой, карликовой уродиной в груди, не способный ни на какие поступки. Жизнь девочки трудна, а  с ней еще труднее. Вот почему самые отважные моряки не берут их в море. Без доброты жить легче и легче совершать поступки, позже которые смогут назвать добрыми.

– Привет, привет.)))) Если не шутишь.
– Я не шучу.)
– Не умеешь?
– Умею, но с незнакомцами опасно.))
– Что мешает нам с тобой познакомиться? Меня зовут Светлый, например.
– Так в паспорте и написано?
– А ты всегда проверяешь паспорт?)))
– Чтобы не обманули…
– А я знаю историю, в которой мужчина женился на другом мужчине, потому что в паспорте стояло женское имя.
– Фи, история про голубых.
– Нужно доверять интуиции, сердцу, шепоту своей души. Вот что она тебя подсказывает сейчас.
– Прикольный ты такой!)))
– Это наезд?

  Мне нравится держать партнёршу в напряжении. Без этого нет переписки. Формальность, которая несёт скуку, нужно опускать. В достижении цели идти самым коротким путём, разбивая условности и отодвигая слабые девичьи преграды.

– Это комплимент.)))
– Комплименты должны первыми делать мужчины, или у тебя с этим не всё в порядке.
– Какой ты противный! У меня с этим все нормально! А если я хочу сделать комплимент?
– А ты знаешь, я читал в журнале, что если женщина первая делает комплимент мужчине, то она чрезвычайно раскована в постели.
– Не читала я этого. Меня от общения с тобой даже в жар бросает. Я поняла, ты всё это пишешь специально. Со мной такое не пройдёт, я психолог по образованию.

  Приятно встретить в сети психологов, особенно девушек, которые уверены во всём.

  Тонкие исследователи человеческой души.
  К сожалению, психологами становятся или от одиночества, от любви копаться в себе, пытаясь решить неразрешимые задачи, или бесцельно, просто так от скуки. Здесь, конечно, только первое. Ирен пытается найти себя и понять свои мысли и желания. Она получила образование, вызубрила тысячу терминов, но так и не смогла разобраться в своей душе, как в детском фильме про Электроника: «Где же та кнопка?..»

– Ты меня пугаешь. Я боюсь людей вашей специальности. Они же видят собеседников насквозь.
– Вот точно, видим людей насквозь, ну я еще, правда, не совсем вижу, но по тестам абсолютно точно могу определить тип личности.
– А для чего тебе определять тип личности?
– Чтобы точно знать, какие возможны проблемы у человека.
– А дальше что?
– А я смогу предложить правильные схемы поведения.
– В любой ситуации?
– Ну да, мы для этого и нужны. Если человек запутался в жизни, у него кризис, то это к нам!)))
– Расскажи о себе? – попросил я, с улыбкой прочитав последнюю фразу.
– А что тебе рассказать? Блин, все мужики  спрашивают одно и тоже. Я думала ты хоть другой! Расскажи о себе, дай номер телефона, давай встретимся…

  Вот идет маленький кризис отношений, он необходим, чтобы перейти на новый более близкий и доверительный уровень общения. Это тест, готов ли я её выслушать, буду ли правильно воспринимать её душевное обнажение. Она готова открыться, но сомневается.

– Для того, чтобы измениться, нужно что-то изменить. Ты и дальше можешь бегать от всех, прятаться и закрываться дома. От себя никуда не убежишь.

  Повисло молчание. Минута, две, три. Это самое важное при общении в сети. Смогут ли слова дойти до самого сердца. Если смогут, то, значит, не зря живу.
  Я волнуюсь, иду на кухню и вновь наливаю себе кофе. Делаю глоток. Обжигаюсь, и наконец слышу долгожданные звуки пришедшего письма.

– Я знаю, что поступаю глупо, открываюсь первому попавшемуся. Я никому и никогда этого не писала. Я чувствую себя маленькой девочкой и должна тебе открыться. Я согласна, пусть будет что будет. Ты как священник, я не могу тебе врать. Хотя  я тебя абсолютно не знаю, еще час назад у меня была совсем другая жизнь: простая  и предсказуемая. Спрашивай, я расскажу всё…

– Многое я знаю и без твоих слов.
– Что, например?

– Ты не одна, у тебе есть подруги, но даже им ты не доверяешь свои самые сокровенные мысли. Твоя жизнь – как обратная сторона луны.
– Да, мои подруги меня такой не знают, они считают меня успешной и всезнающей женщиной.
– У тебя сейчас нет друга. У тебя уже давно не было мужчины, два или даже три года.
– Точно, два с половиной года. Хотя какой это был мужчина – тряпка, одно название.

– И ты с ним встречалась недолго, может месяц или два. Ваши отношения были похожи на семейные, возможно, гражданский брак, хотя браком их было сложно назвать.

– У меня такое чувство, что ты меня знаешь, но я себя спрашиваю откуда? Тем более я тебе первая написала. Я держу себя в кулаке, но опять соглашаюсь с тобой. У меня с ним был официальный брак. Брак получился смешной. Однажды я сидела с подругами и с ним в кафе. Пили пиво. Я выпила много. «А давай, - говорю ему,-  распишемся с тобой». Все засмеялись надо мной, говорят, что пьяная. Я разозлилась и велела ему прийти к двум часам завтра в ЗАГС с паспортом. Взяла с него слово, что придёт, и велела подружкам тоже не опаздывать. И ушла.

  Утром проснулась лишь в десятом часу, а у меня еще бракосочетание в два часа. Я как была в футболке и джинсах, так и пришла к ЗАГСу. Я там психологом практику проходила, всех там знала, да и меня все знали. Иду с паспортом и думаю, неужели придёт. Сама смеюсь над собой, ну какой умный парень придёт жениться. Прихожу к двум часам, а они уже всей компанией меня дожидаются. Жених тоже. Вид такой пришибленный, даже рубашку не надел. «Паспорт, – спрашиваю, – взял?» А он еле лепечет: «Может не надо. Давай, мы же пошутили». Тут меня такая злость взяла, забрала я его паспорт и пошла договариваться. Там заведующая ЗАГСом как узнала, зачем я пришла, чуть в обморок не упала. Давай причитать и отговаривать, а я ей – нет и всё. Как стена упёрлась. Когда она увидела жениха в грязных джинсах и в футболке с надписью «Поцелуй меня урода», ей вообще плохо стало. Детские колечки с красными камушками купили и к трём часам опять в ЗАГС пришли. Жених мой извёлся совсем, канючил всю дорогу, что родители его заругают. Денег ни у кого не было. Подруги цветов на клумбе нарвали, так нас и поженили. После бракосочетания к подруге одной поехали. Её родители на месяц уехали на юг. Купили шампанского, торт. Веселья не было. Посидели, наверное, час, затем подруги ушли, нас одних оставили. Как я его возненавидела –  «Я тебя люблю», и давай меня везде щупать. Я ему говорю: «Никогда так больше не говори», сама разделась и легла. От волнения что-ли, так тогда с трудом все получилось. Ничего не почувствовала, только гадость и отвращение.

  Утром проснулась, глаза еще закрыты были, думала всё сон. Все сама себе нафантазировала. Только чувствую, что подушки другие и рядом кто-то храпит. Открыла глаза и не смогла сдержать слёз. Плачу не могу остановиться. Какая же я все же дура! Дура! Дура! Он проснулся, испугался, что я плачу. Поколотила его, мне сразу легче стало. А потом опять этим занялись. Он всё робко делал, как вор. Словно меня боялся и себя стыдился. Я весь день пролежала в постели, слова ему не сказала, а вечером встала, оделась и, ничего не говоря, ушла. И больше никогда его не видела. Он сначала звонить пробовал, смски дурацкие писал, про любовь и чувства. Слова были пусты. Ничего этого не было, всё ложь и обман. С подругами вначале не общалась, а затем как-то забылось всё. С тех пор ни с кем не встречалась. Живу с родителями. Так и не развелись.  А он себе другую нашёл, подруги рассказали. Вот такая история.

  Я читал её рассказ приходивший отдельными фразами. Тоска заполняла мою душу – искалеченная судьба, несчастное разбитое сердце, спрятанное за фальшивой маской успешной женщины. Она просит помощи.

  Форточка со страшным треском открылась от порыва ветра. Я подошёл к окну, огромная тёмная туча надвигалась с запада. Кучи мусора кружились в воздухе, многолетние тополя не выдерживали напора ветра, хрустели и ломались Я закрыл форточку и подошёл к ноутбуку.

– Ты спрятала свою душу в самую далекую и самую холодную комнату. Душа не окаменела, но стонет от холода и по-прежнему надеется на чудо. Согрей её теплом, и она вновь оживёт.

– Я не знаю, кто ты такой, но, общаясь с тобой, мне становятся легче. Мне пора. Я боюсь, что завтра я не увижу тебя, ты исчезнешь, как мираж. Мне будет тебя не хватать.

За окном раздался шум дождя. Крупные редкие капли дождя забарабанили в окно.
– Позвони мне, и я написал свой телефон.
– Пока!
– До встречи!
  За окном пошёл ливень. В комнате потемнело. Я выключил ноутбук.


Глава 5
 

  Сверкнула молния, замигала лампа, раздался оглушающий удар грома, и я не сразу услышал, что в дверь трезвонят. Накинув майку, я поспешил открывать.

– Кто?
– Света. Открывай быстрей, я вся мокрая.
  Я не ждал её увидеть. Она стояла такая дикая и свежая, блузка чуть намокла, глаза блестели.

– Так и будешь меня в коридоре держать?
– Проходи, – запоздало пригласил в комнату.
  Она вошла, держа в руках огромный пакет.
– В интернете сидишь?
– Точно.
– Девочкам про любовь заливаешь?
– Немного.
– Лучше бы к экзаменам готовился.
  Я вздохнул.
  Она, хмыкнув, по-хозяйски прошла на кухню и заглянула в холодильник.

– Ну точно, как обычно, ничего нет! – радостно вскрикнула после осмотра. – И полная раковина посуды. Ты её специально не моешь?
– Я её мою по пятницам, тем более у меня еще остались чистые тарелки.
– Какие вы мужики несамостоятельные! – нежно выдохнула Света.

  Если бы всё было иначе на моей кухне: холодильник ломился от продуктов, а плита блестела своей чистотой, – это не доставило бы ей такого удовольствия. Как ужасающий вид моей хозяйственной неприспособленности. Она чувствовала свою полезность.

– Я купила продуктов и сварю тебе борщ. У тебя есть во что переодеться, чтобы не замарать блузку? Ведь ты не забыл, что нас ждут вечером? Фартука на кухне не оказалось, так же как и халата. Я долго рылся в полупустом одежном шкафу, размышляя, что предложить. Лучше всего подходила моя новая полосатая рубашка, которую я одевал в исключительных случаях. Свете моя рубашка понравилась.

– Я переоденусь, а ты не подсматривай.

  Мы встречались уже два месяца. Встречи были редкие, как потомство у бездетной собаки. Это была игра. В которой я чувствовал себя зрителем. Играла Светка замечательно. Она расстегнула юбку и стала её спускать. Ноги у неё были длинные и ровные. Показались фиолетовые трусики.

– Отвернись.
  Я сделал вид, что отвернулся. Она сделала вид, что думает, что я отвернулся.
  Она умная.
  Умной тяжело выйти замуж. Некрасивая, но глупая выскочит быстро. Умная отпугивает мужчин, поэтому приходиться притворяться. Умные претворяются всегда: в дружбе, в любви и в сексе.
  Они не ищут правды, она им не нужна.

  Дальше она расстегнула блузку. Я молча рассматривал её грудь, упакованную в лифчик.

– Тоже сниму его…чтобы не мешал готовить, – пробормотала Света, щёлкнули бретельки и выкатилась грудь.

  Она всё делала не торопясь и не стесняясь. Я, не отворачиваясь, зачарованно наблюдал.
Набросив мою рубашку, она застегнула лишь нижние пуговички.

  Я смотрел, как она крошит капусту, трёт на тёрке морковь и режет ровными кубиками картофель, и думал: «Как у неё все получается красиво и плавно. Она всё делает легко и грациозно. И всё знает: знает меня, знает жизнь.  Наверное, это и есть любовь».

Любовь – это желание готовить борщ своему мужчине.
  Я представил себе нашу дальнейшую жизнь: «Она будет такой же ровной и аккуратной, как Светкины конспекты, в ней не будет ничего лишнего. Жизнь будет расписана как траектория ракеты…»

  Как красиво выбухает на Светиной груди моя рубашка. Я смотрел и мне было почему-то её жаль.

  Было жалко Свету - нашу старосту, умницу и отличницу. Жаль её, обладающую длинными ногами и красивой грудью, с огромным, как у Эйнштейна интеллектом.
Жаль, что ей хочется варить, как деревенской простушке, борщ, стирать и убирать. Без этого она не чувствует себя полноценной и счастливой. Без этого борща курс её ракеты не может иметь идеальную траекторию.

  Высыпав все в кастрюлю, она села на табуретку, задрав ноги и облокотившись на стол. Отчего её выпуклости на моей полосатой рубашке образовали идеально круглую форму. Я рассматривал её грудь, затем мой взгляд падал на её фиолетовые трусики и снова поднимался до груди.

– Потрогай, – позвала она каким-то далёким незнакомо низким голосом. Совсем другим  голосом, каким она объясняет материал в группе.

  Я прикоснулся к полосатой рубашке в том месте, где томились её идеальные холмики. Она расстегнула ещё одну пуговку.

– Я думаю, что Винсент Ван Гог не страдал шизофренией, –  тихо проговорил я, прикасаясь к манящим грудям. – Пусть он прожил короткую, но яркую жизнь. Его творения стали бессмертными не только благодаря таланту, а во многом благодаря жизни: мучительной, одинокой и трагичной.

  Её взгляд, секунду назад бездонный, снова стал маленьким и стальным.
  Я с любопытством наблюдал за Светой. Это уже не женщина. Она совсем забыла, ради чего пришла, привычным жестом застёгнула до подбородка пуговицы и закрыла ноги рубашкой.

– Это были лишь первые искры его таланта. Они ослепили, но не выразили и сотой доли того, что хотел и мог сказать гений. Если бы в наше время мы провели антипсихотическое лечение, то восстановили его работоспособность, и он бы смог написать сотню новых шедевров…

  Я смотрел на её губы, на еле заметную складку на лбу и представлял нашу семейную жизнь через десять лет: «Она защитится, станет кандидатом и будет работать и работать. Детей у нас не будет, потому что некогда. Борщом, думаю, тоже баловать меня не будет, по той же причине. Всё время она будет писать, издаваться и ездить на симпозиумы. У неё будет множество знакомых профессоров и доцентов. Она останется изящной и грациозной. Все коллеги будут завидовать мне, а я одинокими вечерами, готовя себе картошку на ужин, стану вспоминать сегодняшний борщ…»

  Я наклонился и поцеловал её. В этот момент раздался ужасный гром и дождь с новой силой заколотил в окно. Света вздрогнула. Жесткие губы разжались. Её глаза не понимали, что происходит. Затем я опять рассмотрел в них смысл и очередную точку траектории. Она закрыла глаза, присев мне на колени…
  За окном шумел дождь. Борщ получился вкусный.

Обнажённой Света изменилась. Она лежала, уткнувшись в моё плечо, и рассказывала о своём детстве. Что была жутко любопытной девочкой и всегда подглядывала за своими родителями, потом о своей первой любви. Она говорила много и быстро. Слова летели, подхваченные форточным сквозняком, и проникали в мою душу.

  Я гладил её грудь, совсем не слушая. Света хочет выйти замуж. Ей со мной хорошо. А мне с ней? Я смотрел на неё. Она наполняла меня своими мыслями. Как много оказывается их у женщин. Любая женщина легко может потопить мужчину своими словами.

  Она взглянула на часы и замерла. Я смотрел на неё и наблюдал превращение. Света словно проснулась.

  Словесный поток словно пересох. Пока она оставалась такой же милой Светой, только сделалась еще лучше – неожиданно замолчав.
– Нам пора. Я пойду в ванну.
  Соскочив с дивана, умчалась. Я лежал и представлял наше будущее. Оно было таким пугающе реальным.

  Она вернулась и сразу потянулась за фиолетовыми трусиками. Одев их - изменилась. Она уже не была той Светой, что ещё несколько минут назад лежала рядом. Она чувствовала себя неловко за свою минутную слабость.

– Ты не забыл, мы должны подъехать к семи часам?
– Я помню.
  В комнате повисло молчание неловкое и стыдливое, словно в этой комнате свершилось что-то неприличное.

  Застегнув лифчик, Света словно запихнула свою болтливую, порочную половину в жёсткие рамки.

  В ней осталось так мало женского. Она молчала, и по глазам я видел, что она просчитывает комбинации сегодняшнего вечера. Моя нагота её отвлекала.
– Давай одевайся, –  стараясь сдерживать резкие нотки, прошептала она.
Четким деловым тоном, через пару лет этот тон будет обыденным. Таким тоном она будет разговаривать с больными, вести научный совет и отправлять меня в магазин за хлебом.

– Мне хочется еще полежать, – заупрямился я, кутаясь в одеяло.
  Моё поведение выходило за рамки приличия и было просто возмутительно.
  Света встревожено заходила по комнате, ежеминутно смотря на часы.
  Я наконец встал.
– Ты сегодня ночуешь где?

  Света скрывала наши отношения от всех. Если и приходила вечером ко мне, то родителям объясняла ночными дежурствами.
  Сегодня, к сожалению, она приехать не сможет.

  Одевшись, мы вышли. Около подъезда одиноко стояла промокшая насквозь шестерка. Как простуженная она долго чихала и не хотела заводиться. В конце концов схватилась, и салон наполнился приятным шумом двигателя.

  Вечером профессор пригласил всех интернов к себе домой.

  Мы добрались быстро. На парковке стояла профессорская «Тойота», рядом справа примостился «Лексус» Станислава, слева я занял место своей «шестеркой». В группе лишь я и Станислав ездили на лекции  на автомобиле. Остальные примерялись, робели и копили деньги. Одно время еще Cвета разъезжала на маленьком «Ситроене», но с тех пор как мы стали встречаться, она даже не заикалась про него. В душе я соглашался с ней, необходимо разыгрывать роли по всем правилам: что за жених приезжающий на старенькой «шестерке» к лупоглазому красавчику «Ситроену»; зато жених с автомобилем забирающий свою невесту – звучит романтично.

– Я пойду, а ты немного посиди, хорошо?

  Я вздохнул и обещал ждать. Она вышла, элегантно поправив юбочку. С маленькой деловой папкой на высоких каблуках Светка смотрелась изящно. Я невольно засмотрелся на неё и даже не заметил, как к машине подошел Женя и, открыв дверь, уселся на место, еще хранившее аромат Светиных духов.

– Достал, старик, книгу, только послушай, как чарующе звучит – Рихард фон Крафт-Эбинг  «Половая психопатия». Я тебе скажу, что это, действительно, вещь. Перевод начала века. Терминология – заслушаешься, звучит красиво, словно песня, – и он начал читать: «…Нижеследующие страницы предназначены для людей, интересующихся серьезными исследованиями в области естествоведения и юриспруденции. Для того чтобы они не могли служить предметом чтения непризванных, автор счел нужным избрать заглавие, понятное только специалисту, равно как по возможности прибегать к соответствующим терминам. Кроме того, отдельные места, особенно оскорбляющие наш слух, переданы на латинском языке*…», – затем остановился, дав мне время прийти в себя и хоть немного переварить музыку, и вновь продолжил. - Прелесть, особенно эта строчка: «Нижеследующие страницы предназначены для людей, интересующихся серьезными исследованиями в области естествоведения», – затем посмотрев на меня, воскликнул. – Э, брат, я вижу, у тебя совсем мозги съехали.

– А может эта любовь?
– Любовь губительна для мужчины. Вот слушай: «…В могуществе половой потребности кроется слабость мужчины перед женщиной. Он находится в зависимости от нее, и степень этой зависимости прямо пропорциональна его слабости и чувственности…»

Если бы мы все играли в игру «Последний герой», то можешь не сомневаться, что вылетел бы в первом же раунде. У тебя нет ни малейшего шанса остаться. Ты не приспособлен к борьбе.

– Ты знаешь, Жека, а я встретил в аське девушку с социофобией. Я установил с ней контакт и начал лечение.

– Ты маешься ерундой, высасываешь из пальца диагнозы, которых нет и быть не может. Ладно пойдем, Ромео, Джульетта уж дошла, – он усмехнулся.


Глава 6


  Такие встречи Туманский устраивал крайне редко. Перед встречей повторял, что психиатр это не хранилище учебников с готовыми решениями, а прежде всего собеседник тонко чувствующий, остро думающий и чутко переживающий. Обычная человеческая беседа значит для больного во много раз больше, чем бесчувственные, грубые, хотя и правильные назначения.

  Профессор лишь недавно купил себе этот двухуровневый пентхауз, а до этого почти тридцать лет жил в обычной трехкомнатной квартире.

  У дверей нас встречал в модной ковбойской рубахе Станислав. Сняв ботинки, мы поднялись на второй, профессорский, этаж. Мы подошли последние, все ждали только нас. Кабинет был погружен в полумрак. На стенах висели дипломы, фотографии, вырезки из газет, вставленные в рамки. Две стены от ковра до самого потолка были заставлены книгами. Женя устремился к нему. Посреди кабинета размещался тяжелый стол, в центе его занимал место профессор. На стене над столом висела фотография академика Снежневского, учителя и наставника Туманского. Всё лучшие, что есть в психиатрии профессор прямо или косвенно связывал с именем своего учителя. Рядом с Туманским беззаботно сидела Светка, увидев нас, она лишь бросила короткое «привет». Светка с восхищением рассматривала фотографию профессора с другими светилами науки на Всемирной конференции психиатров в Мадриде.

– А это же вы, профессор, - указала на пожелтевшую фотографию, где профессора невозможно было узнать, в молодом бледнолицем мужчине с волейбольным мячом  в смешных бриджах на фоне голубого моря с такими же веселыми и загорелыми мужчинами.

– Да, мне тогда не было и тридцати, Андрей Владимирович Снежневский (вот он слева в первом ряду) на этой конференции делал революционный доклад  о вялотекущей шизофрении.

– Это когда вся советская психиатрия подверглась критике со стороны западных коллег? – уточнил Женя.

– Нет, это случилось позже, через десять лет на съезде в Гонолулу, а на том памятном Мадридском конгрессе наша психиатрия вновь была первая. Видите старика в самом центре?

Все интерны сгрудились вокруг профессора, пытаясь получше рассмотреть пожелтевшую фотографию со съезда.
– Ну, кто его узнает первый?
– Зигмунд Фрейд? – неуверенно пробормотал Эдик.
  Повисло напряженное молчание. Все ждали, что ответит Туманский, но он молчал, слегка скривил губы.

– Эдик, ты чего такое говоришь? Он к тому времени умер давно! – разрядила обстановку Света.
  Все засмеялись.
– Может это Курт Шнайдер? – предположил Евгений.

  Вновь повисла тишина, но потому, как потеплели глаза у профессора стало ясно, что Женя прав.

– Молодец! Точно он! Великий немецкий психиатр, последний из яркой плеяды учёных, который внёс свой штрих в описание самой загадочной и необъяснимой болезни – шизофрении, уже плохо себя чувствовал, но не смог не приехать.

– Лев Георгиевич, а кто это рядом с вами, такой смешной? Непонятно: то ли спит, то ли медитирует?
– Его здесь не узнать. Это Самюэл Данкелл.
– Кто придумал описывать позы спящего человека? - с восторгом спросила Светка.
– Точно, он самый. Его доклад вызвал бурные споры. Казалось невозможным, что поза спящего человека отражает его душевное состояние, и по тому, как меняется поза, можно предполагать, как идёт лечение и даже прогноз заболевания.
– Неужели в этом может кто-то сомневаться? – пренебрежительно усмехнулся Станислав.
– Спустя сорок лет это уже кажется естественным, а тогда эта идея казалась сверх новой и революционной, и грозила сделать переворот во всех мировой психологии.

– А это что такое, – спросил я, показывая на золотой мальтийский крест с золотыми шариками на лучах и с королевскими геральдическими лилиями в углах, с летящей вниз голубкой из прозрачного, как слеза, камня на голубой муаровой ленте.

– Это, – профессор колебался, казалось раздумывает стоит или нет это рассказывать, наконец решился. – Это Орден Святого Духа.

  В комнате стало тихо.

– Орден Святого Духа? – переспросил я. – А расскажите о нем профессор.
  Все притихли. Туманский славился своими рассказами, в которых в правду тонко вплетался вымысел, и уже невозможно было различить, где кончалось одно и начиналось другое.

– Это случилось в год, когда я только начинал работать психиатром, проходил интернатуру  в маленьком уральском городе Сухой Лог под Екатеринбургом. Вызвали меня ночью к жене местного священника Владимира. Образованнейший человек. В мирской жизни всего сам достиг, да с его детьми случилось великое несчастье, к наркотикам  пристрастились. Отрёкся от всего мирского, несколько лет жил и работал при Храме, а потом, видя его усердие и незаурядный ум, назначили его настоятелем небольшой восстановленной церкви в Сухом Логу. Не успел он отойти от одного горя, как судьба подбросила ему новое испытание. Жена не смогла пережить утрату детей и положения – оглохла и ослепла на нервной почве. В больницу отец Владимир категорически отказался её везти, и я стал частым гостем в его доме.

  Говорят, что горе закаляет, а вот его горе очистило. Ещё ребёнком думал о церкви, да потом жизнь закрутилась колесом: институт технический с отличием закончил, женился, дети родились, не до церкви стало – лишний раз прийти некогда. Открыл собственный бизнес и за своими сыновьями совсем следить перестал, ведь бизнес, что дитя малое, глаз да глаз за ним нужен, а на собственных отпрысков совсем внимание перестал обращать. Считал, что главное достаток. В деньгах-то никто давно и не нуждался. Не заметил, как вырастил двух оболтусов бессовестных, которые ни учиться, ни работать не хотели. Когда почувствовал неладное, то уже ничего сделать-то не смог. Вначале одного похоронил, а потом и другой следом отправился, недолго задержался.

  Вот и стал думу думать, зачем гнался за этими деньгами? В них ли человеческое счастье? Как мало нужно денег, чтобы озолотить нищего, и ни каких сокровищ не хватит, чтобы осчастливить богатого. И вот тогда-то он и сказал мне слова, которые помню я до сих пор: «Вы, психиатры, лечите лишь заболевание, вы видите лишь голоса и бред, а мы видим похищенную душу больного. Душа покидает тело навсегда, а на её место поселяются бесы. Она, горемычная, летает рядом с бездушным человеком и не может обрести покой».
Жену тогда так и не спас, вслед за детьми отправилась, руки на себя наложила. Грех тяжкий, да церковь она не приняла, дуростью великой считала, к чему муж её по зову сердца всецело отдался. С отцом Владимиром с тех пор больше не встречались, а спустя много лет, когда эта история уже стала забываться, ко мне человек пришёл в сановней одежде. Помните ли, спрашивает, отца Владимира?  Все эти годы усердно служил он церкви и Спасителю нашему. Дослужился до важного сана, а месяц назад Бог его к себе призвал, а незадолго до смерти велел он вас разыскать и обязательно передать. И протягивает вот эту самую бархатную шкатулочку.

– Что, – спрашиваю, – в ней?
– А посыльный молчит, будто в рот воды набрал.
  Открываю коробочку, а там на красной подушке орден с пёстрой лентой лежит.
– Что это?

-Отец Владимир общался со всевозможными церквями и концессиями по всему миру и, по-видимому, был награждён этим знаком. Достоверной информации нет. Честнейший человек был. Думаю, когда ему орден вручали, то о вас в том момент думал. Орден Святого Духа редкий и почётный знак. Лишь высшие церковные саны награждались им за особые заслуги. Летящая голубица – символ Святого Духа из редчайшего топаза выточена. Камень чувствует  приближение опасности и может менять свой цвет, то затуманивается, словно снежная буря, то окрашивается в желтоватый цвет, а если со здоровьем плохо – пурпурным цветом наливается. Вот такая история.

  Интерны по очереди смотрели на магический орден с бесцветным, как слеза, камнем, передавая его из рук в руки.

– Господа, пойдёмте в зал, там всё, наверное, приготовили, сколько можно в кабинете-то сидеть?!

  Все оживились перед предстоящей трапезой и с шутками стали спускаться  в яркий, освещённый огромной люстрой зал.

– Профессор, а кому вы его подарите, когда… – тут Светка запнулась… когда устанете бороться с бесами.

  Я был шокирован прямолинейной бестактностью Светки, однако по тому, как все замедлили шаг и внимательно стали прислушиваться, что ответит Туманский, остальные интерны так вовсе не считали.

– Молодежь! На пятки наступаете! Все считаете, что не успеете до чего-то важного. Вечно торопитесь, – добродушно заворчал профессор. – Лучшему своему ученику его оставлю, кто пойдёт по моим стопам, кого больше жизни интересует психиатрия, кто не променяет её ни на что другое.

– Тогда Эдуард этот знак получит, – заулыбался Женя.
– Почему именно он? – удивился профессор.
– Его только одно может в жизни волновать, на другое его всё равно не хватит, уснёт он.
– Если мне, то я готов, – с готовностью закивал будущий хранитель Ордена.

  Профессор вот уже несколько лет жил один, а помогала ему по хозяйству Гертруда Карловна, немка непонятно какого возраста. Профессор в своё время вылечил её от тяжелейшего заикания, которое испортило всю её жизнь, но замуж она так и не вышла, а в последние годы нашла себя в том, что помогала профессору.

– Ну что, Гертруда Карловна, всё приготовила, как я велел?
– Всё, как вы сказали, Лев Георгиевич, только вы уж сами-то не налегайте на водочку.   Они вон какие молодые и здоровые, им то можно, а вам и поберечь себя не помешает, – запричитала Гертруда Карловна.

– Ничего, капля алкоголя кровь разогревает, сосуды чистит. Сегодня можно. Иди, Гертруда Карловна, отдыхай. Девочки помогут мне всё убрать.


  Круглый стол посреди зала был уставлен превосходной закуской, рядом на соседнем столике сгрудились всевозможные пузатые бутылки – презенты от благодарных больных.

– Давайте начнём. Господа, поухаживайте за девушками!
  Я налил себе красного испанского вина. Женя отобрал мой фужер:
– Ты же за рулём!
– Я не много.
– Ты забыл, что притягиваешь к себе гаишников?

  Станислав разливал виски себе и профессору. Светка с Дашей пили мартини. Женя держал мой фужер с вином, мне он налил апельсиновый сок.
– Профессор, позвольте поднять этот бокал за вашу мудрость, за опыт, за ум и красноречие! – затараторил Станислав.
– Ты что пьешь, Станислав?
– Виски.
– А как поедешь?

  Не переживайте, Лев Георгиевич, отлично доеду. Уж, поди, не в первый раз. Договорюсь если чего…

  Приятная кислинка апельсинового сока стимулировала аппетит. Я положил на тарелочку мясных деликатесов и наблюдал, как Станислав изготавливает Светке пикантный канапе, нанизывая на шпажку кусочек сыра, кубик ананаса, ломтик рыбы и дольку шоколада. Когда Светка захотела взять этот бутерброд в руки, то Станислав сказал, что его нужно есть из рук того человека, кто его сделал. Светка покорно, убрав руки назад, грациозно улыбаясь, стаскивала кусочки деликатесов со шпажки.

  Это зрелище неприятно меня задело.
  Я отвернулся.
  Женя что-то рассказывал Туманскому, тот слушал, кивал головой, потом улыбнулся:
– Господа! Интересная тема. Прошу присоединяйтесь. Евгений считает, что прогресс в лечении психических больных не в том, что будут создаваться новые более мощные препараты, а в применении биологических методов.

  Светка тут же подключилась, забыв про французский бутерброд и про Станислава.

– Я полностью согласна с Евгением, что психотерапевтические методы мало применяются в психиатрической практике. Ошибочно считается, что лишь при невротических нарушениях они эффективны. Я уверена, что эти методы нужно шире применять и при тяжёлых психозах.
– Если так рассуждать, то можно, вообще, все двери психиатрических больниц открыть, и пусть больные сами выбирают лечится им или нет. Как это было на Западе в середине прошлого века, – Эдик подлил масло в огонь.

– Да, возможно, на Западе это было сделано зря, и больше было вреда, чем пользы, но у больного должен быть выбор в средствах и методах лечения. Биологические методы лечения, взять хотя бы голодание и лишение сна, дают неплохие результаты, – защищалась Светлана.

  Тема была важная, что все загалдели никого не слушая и не мало об этом не заботясь. Каждый старался донести до слушателей именно свою мысль.

 Я смотрел на всеобщий гвалт и думал, что это за чушь – безмедикаментозное лечение? Какая-то абракадабра. Куда же девать тоны таблеток? Чем будут заниматься очкастые всезнающие фармацевтические химики. Как можно обойтись без этих милых сердцу названий: галоперидол, аминазин, неулептил.
  Как чудно действие аминазина. Ему нет равных. Словно неумолимая черная сила врывается в бешенный табун сознания и скручивает огромной ржавой проволокой. Нет возможности пошевелиться ни единой мышцей. Глаза ещё продолжают безумный погибельный бег по бескрайней степи, а тело замороженным обрубком падает на пол.

  А как прекрасен неулептил – друг всех педагогов. Мягкий, как мармелад, корректор поведения. Словно раскаленный нож он легко проходит сквозь масло сознания, срезая все патологические аффекты.

  Или галоперидол – король среди нейролептиков. Его действие изменчиво подобно женскому настроению. Он проникает в самую глубь мозга, куда больше не может просочиться ни один препарат. В самый центр раскаленного сознания, в самую тёмную точку помрачения,  заглушая бред и галлюцинации.
– Николай, а ты что думаешь, – прервал мои размышления профессор.
– Я считаю, что все эти биологические методы красивы и гуманны, но бестолковы и несовершенны. Есть красивые фразы и теории, которые запудривают обывателям мозги, а когда на приёме нужно срочно оказать помощь при возбуждении или эпилепсии, то всё это кажется смешным и бестолковым.
– Можно и лошадь гипнозом лечить, но какой от этого толк? – прокомментировал мои слова Эдик.

  Профессор задумчиво посмотрел в окно – вид ночного города, словно перевернутая звездная вселенная.

– Я согласен с Николаем. Есть заболевания, при которых не нужно мудрить с выбором лечения. Вся эта американская синдромальная классификация отбросила нашу психиатрию на сто лет назад, а главное, ничего не дала взамен, – он замолчал, а потом уже совсем другим тоном добавил. –  Станислав, у девочек вино налито? Господа, давайте поухаживаем за нашими девушками!

  Станислав поднял бокал и продекламировал стихотворение шутливое и, быть может, самую малость непристойное:
«Каждая дева мечтает о "маче"
Типа Бандераса - не иначе.
В жизни ж реальной у каждой второй
Махонький, пухленький антигерой...»*

  Все громко и расковано засмеялись и выпили.
  За общей суматохой я опять налил себе немного вина, но Евгений это заметил и снова отобрал у меня фужер.

  На стенах зала висели превосходно исполненные копии  великих мастеров живописи. В свободное время профессор копировал холодные и точные работы Поля Сезанна, живые, наполненные плотской страстью картины Анри Тулуз-Лотрека и по-детски наивные фантастические рисунки Анри Руссо.

  Профессор рассказывал, что мечта его детства была связана с живописью, но в жизни всегда возникает слишком много обстоятельств, которые все дальше уносят от юношеских идеалов.  Несмотря на почетные титулы и важные достижения, живопись по-прежнему оставалась для него розовой мечтой.

  «Вот  когда-нибудь уеду в деревню, куплю соломенную шляпу и стану рисовать золотистые бескрайние хлебные поля, уставших от знойного дня трактористов, и девушек чистых и невинных, как утренняя роса», – любил повторять Туманский.

  Пока я рассматривал картины, Станислав выпил и заставил выпить Светку, и сейчас находился в прекрасном расположении духа. Он шутил, рассказывал ей какие-то пошлые глупости, обнимал её и что-то скабрезное шептал ей на ушко.

  Я старался не замечать всего происходящего. Отвернувшись, я рассматривал прекрасную копию «Черного квадрата» Малевича.
– А давайте все попросим Свету нам что-нибудь сыграть на рояле, – весело предложил Станислав и сам же за всех начал канючить: - Просим! Просим!

  Светка раскраснелась, уже практически согласилась, но, случайно взглянув в мою сторону, резко отказала.

  Станислав этого не замечал. Он упрашивал её сыграть, и даже встал перед ней на колени, напялив неизвестно откуда взявшийся клоунский колпак. Потом сам сев за рояль, легко исполнил пару шуточных композиций, чем вызвал восторг у всех присутствующих. Светка не удержалась и поцеловала его в щеку, а он поцеловал её руку, а потом каждый пальчик на руке. Она отталкивала его, называла дурачком, Станислав и не думал обижаться. У меня эта сцена вызвала бессильную ярость. Захотелось провалиться сквозь землю, лишь бы ничего не видеть. Я подошел, и, несмотря на все Женькины запреты, выпил рюмку виски, затем следом отправил ещё одну рюмку. Злость и бессилие осталось, но появилось приятное облачко, будто все не реально, и всё это происходит не со мной.

  Ко мне подошёл профессор:
– Грустишь?
– Что-то как-то неопределенно всё, понимаю, что это фантазии, а всё равно жаль. Непонятно, наверное, объясняю, да?
– Давай выпьем.
  Пока все были заняты сценой со Светкой и Станиславом, я налил себе и профессору.
– За что выпьем? – спросил он, посмотрев мне прямо в глаза.

  От этого взгляда я успокоился, что-то опять в душе перевернулось. Я словно освободился от каких-то заблуждений. Как холодная звезда в ночи, Светка, снова стала недоступна, и это больше не трогало меня.
  Вначале мне захотелось произнести красивый витиеватый тост, полный скрытого смысла и загадочных образов, но этот взгляд успокоил мою разбушевавшуюся душу, и я просто предложил:
– Давайте выпьем за психиатрию! – а потом всё же добавил. – Как призрачно в этой жизни все, кроме науки.
-Кроме науки, говоришь? А живопись? Пойдём со мной.
  Мы вышли из зала незамеченными, а тем временем Светка со Станиславом играли в четыре руки какую-то незатейливую мелодию, а все хохотали и дурачились, вместе с ними.

  Мы попали в другой зал, где также на стенах висели картины, но я их раньше нигде не видел.
  Я осматривал каждую работу, профессор меня не торопил.
– Что скажешь?

  Я не знал, что сказать. Эти работы не вызвали во мне никаких чувств. Я оставался спокойным и даже равнодушным, рассматривая их. Хотя техника исполнения была безупречна.
  Я не знал, чьи это работы. Мог ли их нарисовать сам профессор?
– Говори, что думаешь. Не бойся ошибиться.
– Эти картины рисовали обычные люди.
– Так, и что? Говори дальше, что думаешь.

– Понимаете, профессор, обычные! Они едят, спят, мечтают о новых квартирах и машинах, они мечтают о славе и роскоши. Работы технически выполнены безупречно. Эти художники методично оттачивают своё мастерство на десятках и сотнях работ, но все они, к сожалению, вызывают скуку.

  Профессор усмехнулся:
– Скуку, говоришь, вызывают. Ишь какой разборчивый!
– Профессор, возможно, ошибаюсь…– заторопился я.

Туманский жестом остановил меня:
– Ты прав, –  потом замолчал и долго всматривался в одну их них. Эти картины я купил на городском аукционе лучших и признанных художников нашего города. Каждый год я на нём бываю и мне хочется найти мастера. Вначале я их повесил в залу вместе с копиями картин гениев, но потом перевесил отдельно. Да, именно такие чувства они и вызывают. А работы мастеров могут даже в чём-то им уступать, только в них чувствуется дикая энергия жизни, безумной жизни, желание преодолеть время и смерть, слиться с бесконечностью. Их ничего не интересовало, они знали, что прокляты и забыты, они даже не мечтали быть известными. Это прошло, отгорело в их душе. Огонь славы не мешал им творить. Они знали, что только бог видит их творчество, и только он в состоянии понять их гениальные работы.  Художники знали, что умрут нищими, всеми забытыми, сойдут с ума, сгниют в психушке или сопьются. У них в жизни ничего не было, кроме этих последних картин, которыми они бросали вызов несправедливой судьбе и злому и тупому обществу, не понявшему и не воспринявшему их, – он замолчал и добавил. – Картины, написанные накануне смерти, прожигают душу. Вот поэтому-то эти картины тут и висят, а картины мастеров (хотя и копии) висят совсем в другом месте. Пойдём в зал, а то нас уже потеряли.

  Но в зале царило веселье. Никто, похоже, не обратил внимание на наше отсутствие.

Светка проводила конкурсы, а все с готовностью их исполняли.
  Я налил себе и профессору ещё виски.
– А расскажите, пожалуйста,  о самом непонятном, самом запомнившимся случае из вашей клинической практики.

  И как все не были увлечены игрой, но этот вопрос заставил всех остановиться и подойти к нам.

  В зале повисла тишина.
Профессор вновь посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся. Когда он так смотрел, мне становилось страшно, казалось, что он может заглядывать на самое дно моих сокровенных мыслей.

– Да, Лев Георгиевич, расскажите, – присоединились все.
  Профессор обвел взглядом всех присутствующих и опять внимательно посмотрел на меня и начал рассказывать:

  «Эта история произошла тридцать лет назад. Ни о какой медицине я даже не мечтал, а каждый год на всё лето уезжал к своей бабушке  в село Луговое, что в Волгоградской области.  Удивительнейшие, я вам скажу, места. Единственный край в России, где солнце светит круглый год, и от его безжалостных лучей уже в июле луговая трава становится сухой и безжизненной. Знаменито то село было скорее не этим, а множеством огромных холмов покрытых густым непроходимым кустарником.

  Я сдружился со своим одногодкой, деревенским пареньком Федькой, худым и непропорционально высоким. Мы вместе с утра убегали на рыбалку, дразнили драчливых гусей и помогали ухаживать за жеребятами. Чтобы в награду небрежно прогарцевать на лошади, посвистывая сквозь зубы, мимо деревенских дивчин. Но больше всего нас, как магнитом, тянуло на курган. Каких небылиц  о нём не рассказывали старожилы: что духи степные в нём ночуют и парней с девушками заманивают. Страшно было, сейчас вспоминаю, и то ладони потом покрываются. Но самое жуткое происходило в полнолуние, когда с этого кургана не то стон человеческий, не то вой волчий слышался. Собаки деревенские, услышав гнетущие гортанные звуки, в страхе в конуру забивались. Неспокойно в такие ночи в деревне становилось, жуткий страх сельчан сковывал. Несколько раз по утру мужики, вооружившись ружьями и вилами, прочёсывали страшное урочище, только не самого волка ни его следов не могли обнаружить.

  Федька заикался с детства, и чего с ним не делали родители, чтобы вылечить недуг: и светилам медицины показывали, и знахарям деревенским - всё испробовали, а болезнь не смогли излечить. И вот однажды Федька поведал, что сам узнал чудодейственное средство от заикания: «Необходимо в полнолунную ночь забраться на курган и завыть, как кричит невиданный зверь лесной, и заикание как рукой снимет».  Рассказал мне всё это в самый канун полнолуния. Весь день я как варённый ходил, руки тряслись, ноги подкашивались, стоило мне подумать, что предстояла ночная прогулка на курган. Бабушка решила, что простудился, и после ужина спать на сеновал отправила. Лежу на сеновале, а глаза закрыть боюсь. Только стемнело, а темнеет в степи рано и резко, темнота настаёт, хоть глаза выколи - ничего не видно, выпь завыла. Это мне Федька сигнал подаёт. Спустился, смотрю, друг в руках ружьё батино сжимает.

– На, –  говорит, – я  покуда выть буду, вдруг оборотень явится, ты стреляй, не мешкай. Умеешь?
  Я до этого ни разу ружьё в руках не держал. Да признаться в этом постыдился.
– Умею, – отвечаю.

  Пошли мы с ним через степь до кургана. А ночь ещё сажи напустила. На небе ни звёздочки. Иду, а у самого от жути полнейшей сердце останавливается. Вот и курган, кустами колючими заросший. Тропинка оборвалась. Полезли наверх. Первым Федька карабкается, а я уж следом. Лезем, а сами к шорохам прислушиваемся и чем дальше поднимаемся, тем страшнее становится. Я уже совсем оробел, хотел назад повернуть, да Федька, упрямец, ползёт вперёд, а одному назад возвращаться ещё боязливее. Ну вот, наконец и вершина холма. В этот момент небо прояснилось и луна выглянула. Никогда раньше я такой огромной луны не видел. Страшно, по-прежнему, а сердце бьётся радостно, что дошли не испугались.

Федька встал на вершину холма и командует мне:
– Сейчас закричу, а ты ружьё готовь.

  Поднял я ружьё и смотрю на друга. А он рупором руки сложил и как завоет, так у него это хорошо получилось. Воет и воет. В тихую безветренную ночь его крик по всей округе разнёсся. Воет и никак остановиться не может. Его вой мутный страх в моей душе поднял. И тут вдруг Федя замолчал. Стоит весь бледный, как смерть, мимо меня на куст уставился.

  Повернулся я в ту сторону, и волосы от страха дыбом встали. Большего ужаса в жизни не испытывал. В десяти шагах от меня то ли человек обросший стоит скалится, то ли волк огромный в серых одеждах. Глаза блестят в лунном свете, изо рта клыки торчат. Посмотрел он на меня – глаза кровью налились. Даже не помню как прицелился, только очнулся, когда выстрел грянул. А следом то ли стон, то ли крик раздался на том месте, где ночное страшилище стояло. Не сговариваясь, бросились мы вниз с холма. Бежим, через ветки продираемся, сучья острые одежду раздирают, кожу царапают, глаза выдирают. А мы этого и не замечаем: падаем, кубарем катимся вниз, встаём и дальше не разбирая дороги несёмся. Вырвались с ужасного кургана: одежда изорвана, капли крови на землю падают, а мы довольные, что живы остались. Как до сеновала добрался уже и не помню.

  Вскоре каникулы закончились и уехал я. А вернулся лишь через тринадцать лет. Бабушка моя уже умерла. Лишь пустой заколоченный дом остался. Федька участковым в селе работал. Встретились мы с ним как старые знакомые. Стоим, друг на друга смотрим и молчим. Столько всего в жизни произошло, с чего начать рассказывать и не знаем.

  Федька первый опомнился и говорит:
– Ты же врач. Помоги мне дело одно распутать. Вчера в избушке  резня страшная произошла: то ли ножами специальными, то ли ещё чем семью вырезали. Двух молодых женщин с малыми детьми и бабушку, божьего одуванчика, не пощадили. В сарае пастуха уродливого нашли. Лежит грязный, оборванный плачет, ничего рассказать по-человечески не может. – Он замолчал, прищурился и сплюнул. – Отродясь таких выродков паскудных в наших краях не было, чтобы руку поднять на женщин и детей малых. В селе переполошились все: мужики ружья взяли, овраги прочесали да курган обыскали – ничего найти не смогли. Бабы и дети из изб выйти боятся. Такой жуткий кошмар приключился. Я уже операм в район телеграмму отбил, должны завтра группу прислать. Только бы эту ночь пережить.

  Согласился я осмотреть пастуха. В то время, закончив медицинский институт, меня тянуло ко всему малопонятному и запретному. Привёл Федька меня к сараю, открыл амбарный замок и стоит рядом. А в этом сарае раньше сено хранили, да в последние годы приспособили в нём арестантов содержать. Смотрю, лежит в углу что-то непонятное: то ли человек, то ли зверь. Здороваюсь. А он не отвечает, даже голову не поворачивает.

  Повернулся я к Федьке:
– Выходи, один я хочу с ним поговорить. Ты нас снаружи запри, только через час приходи (как  я тогда не испугался, до сих пор не пойму).

  Федька вышел и замок набросил. Солнечные лучи с крыши высокой сквозь дыры проникают. Стою, через минуту глаза к темноте привыкли. Подошёл поближе к лежащему. А он свернулся клубком и лицо закрыл.

– Как тебя звать, несчастный? Я доктор, помочь хочу. Расскажи, что случилось. Видел ли ты кого-нибудь из нападавших этой ночью? Может узнал злодея?

  Как мои слова пастух услышал, то давай реветь, бормотать слова непонятные, по полу кататься и волосы на себе драть. Лишь отдельные фразы разобрал:

– Пощады мне не будет никогда, проклят навеки. Лучше бы убили меня в детстве, лучше бы утонул в пруду, лучше бы на вилы наскочил, тварь последняя. Не человек, а животное мерзкое...

  Смотрю на него, и тут, помимо моей воли, картина тринадцатилетней давности начинает всплывать у меня  перед глазами. Холодные отблески луны, злобный блеск глаз и оскал зубов то ли животного, то ли человека. Застыл я в ужасе, и мысль как молния меня прошибла: «Он, точно он!»

  Пошевелиться не могу. А пастух чутьём звериным почувствовал страх, перестал кататься и уставился на меня своими красными немигающими глазами. Я стою – не дышу, не знаю, что и делать: звать Фёдора на помощь - не услышит. И тут, неожиданно для себя, начинаю говорить:
– Я тебя узнал. Это ты воешь по ночам на кургане.

  Сжался он тут же, словно дворовая собачонка, прислонился к стене, лицо руками закрыл.   Только слышу, плачет обычными человеческими слезами.
  Жалко мне его стало.

– Облегчи свою душу. Расскажи, что в ней прячешь, какое преступление.
Затих пастух, поднял голову вверх, уставясь в щель на крыше, и заговорил. Клянусь, никогда я больше такого глухого голоса не слышал, словно зверь лесной человечьим голосом захрипел.

– Я тебя тоже узнал охотник по запаху, – он замолчал, усмехнулся и продолжил. – Вся моя жизнь – это страдания! Я раздираем между волками, которые меня приютили, согрели и выкормили, и людьми, люто меня ненавидящими, родившими и закопавшими в траве, чтобы сдох, так не разу и не попробовав материнской груди. Я родился страшным уродом с волосами на лице, с волчьей пастью, и родная мать в страхе отнесла меня в чащу кургана подальше от стыда и позора. Но я выжил. Меня согрела и обласкала сучка-волчица. Я ползал как волчонок, и с каждой каплей волчьего молока, всё больше  становился  волком. Охотники, убив волчицу, нашли меня, ползающего на четвереньках и кусающего их за ноги, дикого, грязного, и отправили в приют. В детдоме меня научили говорить, читать и писать, но я всегда оставался таким же нелюдимым волком. Дети боялись меня, а я с трудом подчинялся взрослым. По ночам в полнолуние ничего не могло меня удержать, я убегал из приюта, залазил на самое высокое дерево и выл. Только в эти минуты чувствовал себя свободным и счастливым.

  В двенадцать лет сбежал из детдома – меня вернули. Потом опять убежал, меня снова вернули. Тогда однажды ночью напал на сторожа, он был сильнее меня, но я вцепился в его горло зубами. Я чувствовал вкус его крови: солёный, теплый - такой родной. Я видел  его страх и с трудом заставил себя разжать зубы. И опять убежал. Больше меня не искали.

  Я нашёл приют у глухонемого пастуха в степи.
  По ночам, когда пастух жёг костер, я уходил в темноту и выл. Другие волки слышали мой яростный вой, боялись подходить близко, поэтому на стадо никогда не нападали. Через несколько лет пастух умер, и я заменил его. Овцы боялись и слушались меня. Однажды в этих местах прошёл сильный ураган, лишь я почувствовал его приближение и успел загнать всё стадо в овраг. Только мои овцы выжили, а весь остальной скот в районе погиб. Ко мне приехал фотограф, чтобы заснять в районную газету. Бритвой я не пользовался и волосы на лице росли густой черной шерстью. При виде меня он ужаснулся, сделал снимок и в страхе уехал. Я не видел газеты. Совсем недавно, ночью, почувствовал приближение человека и услышал голос:
– Пастух, выслушай меня, пожалуйста.

  Костёр я не разводил, в сумерках моё зрение лишь обострялось. Я заметил старую женщину всю в черном.
– Иди не бойся, – пригласил её.

  Она подошла поближе, закрыла лицо руками и заплакала, упав на колени.
  Я стоял рядом и чувствовал родной запах исходивший от неё. Я не мог понять, что со мной происходит. Мне самому хотелось упасть на колени и уткнуться в подол этой женщины.

– Прости меня если сможешь. Я твоя мать.
  Когда увидела тебя впервые, разродившись от родового бремени, то закричала страшным криком. Мне было всего семнадцать. Я рожала в бане, только мать была свидетельницей моего позора. Больше ни один человек в селе не догадывался, что я на сносях. Родила тебя мохнатого нежеланного младенца. Сил не было. Моё положение было не завидным, и тут еще родился ты – маленький уродец. Я плакала не переставая. Моя мать не проронила ни слезинки, укутала в тряпицу, той же ночью отнесла к кургану и схоронила в густой траве.

  Никто так и не узнал тайну твоего рождения, лишь всю жизнь у меня в ушах стоял твой голодный, надсадный плач. Всю жизнь я была проклята. Мать в скорости умерла, простудившись. А меня забрал в жены калека-фронтовик. Бил сильно, издевался надо мной, словно свою обоженную судьбу на мне хотел вымостить. Родила от него двух дочерей. Муж умер от пьянки, а дочери, повторяя мою судьбу, уже в школе забеременели и родили дочерей. Так сейчас и живём в одном бабском царстве. Грызёмся как волчицы, ничего в нас человеческого не осталось.

  В газете твою фотографию увидела, удар меня схватил. Лежу, встать не могу. Язык отнялся, пальцев не чувствую. Дочери обрадовались, что уже помираю, могилу стали присматривать. А тут меня мысль ужалила: как же я могу умереть, не повидавшись со своим  несчастным сыном, с изгоем всеми презираемым, с уродом сельским, над которым самая последняя деревенская собака смеётся. Ведь он мой сын, это я его родила! Поднялась ночью и побрела тебя в степи искать. Всю ночь бродила, пока не наткнулась. Теперь можно и умирать ложится.

  Я, одна я, во всём виновата. Проклята я за грехи свои, что от ребёнка родного отказалась и в лес на съеденье зверю лесному отнесла. Нет мне пощады на этой земле. Прости, если сможешь. Прости...

  Развернулась и медленно скрылась темноте. А я как ужаленный остался стоять. Вымолвить слово не могу, мыслей в голове никаких нет. Словно оборвалось во мне что-то. День стою, пошевелиться не могу. Овцы почувствовали моё состояние, окружили меня, никуда не уходят. Онемел я от слов матери. Поверите ли, никогда раньше я таких добрых слов не слышал, уродом все меня звали, презирали и смеялись надо мной. Коли не боялись бы, то затравили меня собаками, да забили кольями. Словно ржавый гвоздь в грудь вбили: не вздохнуть не выдохнуть нет сил.

  И вот прошлой ночью луна взошла полная. Силу я почувствовал и злобу животную. Вот кто виноват в моей жизни, в моих страданиях, в моих невыплаканных слезах! Бросился я в село, до него километров семь было, как добежал и не заметил. Собаки деревенские, меня почуяв, заскулили, по углам забились. А я крадусь по огородам, к запахам принюхиваюсь. И вдруг запах одного двора словно оглушил меня. Подкрался поближе, а запах так меня изводит, что сделать ничего с собой не могу. Озверел от этого дурмана, бросился вперед в избу и больше ничего не помню. Помню лишь, как сюда приволокли на веревке, словно зверя дикого.

  Что же я наделал, поверить не могу, это же я мать родную, которая жизнь мне даровала, убил и сестёр родных ни в чём не повинных. Они то в чём виноваты?..

   Ничего не рассказал Фёдору. А ночью пастух сбежал, то ли перегрыз, то ли перепилил деревянную балку, через крышу выбрался на свободу. Долго его по всей округе милиция искала, покуда случайно в баню к его матери не заглянула, а он на перекладине болтается, с застывшей улыбкой, словно наконец нашел своё счастье, которое всегда от него пряталось. Так всех и похоронили, всё семейство. Весь род как ножом вырезан. Никого не осталось…

  Профессор замолчал.
  Часы показывали половина одиннадцатого. Мы попрощались и гурьбой вышли на улицу.
Светка, не смотря на меня, громко попросила Станислава, чтобы тот её довёз до дома

Первым с парковки вывернул блестящий «Лексус», разрывая тишину ночного города рыком мощного мотора.

  Моя «шестёрка» долго не заводилась. Женя с улыбкой наблюдал за моими стараниями.
– Ну чего ты сердишься, старик? Она тебе не пара! – он  серьёзно и с какой-то жалостью смотрел на меня. – Тебе нужна другая, которая станет смотреть на тебя с открытым ртом, кто будет верить твоим идеям, какими бы пустыми и странными они бы не казались, кто будет тебе всегда рад не зависимо от того, получается у тебя жизнь в данный момент или нет, а Света она совсем другая, ты не сможешь с ней прожить и двух недель. Ты сам сбежишь от неё просто от скуки, от того, что всё так удачно складывается в твоей жизни. Тебе же не нужна удача. Удача – это не для тебя. Тебе нужны трудности, гора проблем и конфликтов, а ещё далёкая призрачная мечта, и тогда ты бы смог продираться через эти преграды, падая и поднимаясь, ползти к ней.

  Дождь закончился. Почти на каждом перекрёстке стояли гибэдэдэшники, и они безошибочно из потока выцепляли мою машину.
– Видишь, это ещё одно доказательство моих слов. Станислав, вот увидишь, доберется до дому, и его ни разу не тормознут.

  Я повернул к дому и притормозил у бара «Белый таракан».
– Давай зайдем, горло промочим.
– Нет, поедем домой. Завтра с утра на занятие, а ты напьёшься как в прошлый раз и станешь задираться к охраннику.
– Я буду вести себя смирно. Обещаю!
– Хорошо, только быстро. Время уже первый час ночи.

  Полумрак бара казался родным, когда я в него приходил, то все проблемы оказывались такими далёкими.

  Мы уселись за столик. Подошла официантка Аня, принесла меню.
– Чего это она на тебя так смотрит? Ты и с ней уже переспал? Ну, чего молчишь? И какие у неё были проблемы?
– Это было давно. Она собиралась наглотаться таблеток.
– А сейчас она, судя по её внешнему виду, пьёт как полковая лошадь.
– Наверное. Женя, я не хочу сейчас об этом! И не хочу водки.
– Вам, аристократам, виски подавай!
– Ага, хочу виски.
– Аня, принеси мне пятьдесят граммов виски...

  Мы вышли уже в третьем часу ночи.
  Женя отчитывал меня:
– Я же говорил, что сразу нужно водку заказывать, а тебе, видите ли, захотелось опять выпендриться.

  Я его перебил:
– Почему мне так тревожно на душе? Иногда мне кажется, что в моей жизни должно случиться что-то важное, словно это важное и есть любовь.
– Пойдём спать! Завтра, если будет интересно, то и поговорим.
  Дома Женя удивлённо разглядывал чистую кухню:
– Чудеса! – потом заметил кастрюлю с борщом, - вот что нам было нужно, а не твои бутерброды с икрой и лимоном, чтобы почувствовать аромат напитка.
– Давай ещё с борщиком по рюмочке выпьем, чтобы продегустировать розу вкуса.
– Всё, давай спать, дегустатор! – привычным движением достал постель и постелил себе на полу.

  Я лёг на диван.
– Интересно, что она в тебе нашла?
  Сквозь накрывающую дремоту я заулыбался:
– Ты про Светлану?
– Ага. Ведь Станислав для неё идеальный вариант, а всё равно её тянет к тебе.
– Правда тянет?
– Спи давай!
– Ага, я уже сплю.

  Ночью я несколько раз вставал выпить воды, и каждый раз забывал, что на полу спит Женя. Он ругал меня и давал слово, что никогда больше не останется у меня ночевать.

Ещё не было и восьми, когда меня разбудил Женя. Он уже давно проснулся, оделся и даже  успел позавтракать, а теперь читал книгу «365 способов привлечения энергии, богатства и успеха».
– Каждый американец считает, что он просто обязан оставить потомкам свои мысли. Большей частью книги бестолковые и похожие как однояйцовые близнецы одна на одну.

Я лежал в полудрёме. В голове булькали вчерашние виски, смешанные с водкой, но начинать день с философской беседы мне нравилось.

  Он закрыл книгу и назидательно произнёс:
– Любовь, мой мальчик, словно поезд для туземцев: все его слышали, многие видели, но так никто и не попробовал на нём прокатиться.


Глава 7


  Все эти дни я думал о Свете. Мне хотелось ей позвонить и встретиться, но потом в памяти всплывали их жаркие танцы со Станиславом, горластые песни, обнимания, и желание проходило. На сердце оставалось лишь чувство горечи и разочарования.

  Я практически забросил Интернет и не появлялся в аське, впрочем, иногда я вспоминал  свою виртуальную знакомую Ирэн. Я знал, что она должна позвонить.

  В этот вечер я почувствовал волнение в крови и уже не сомневался,  что это произойдёт именно сегодня. Я ни на минуту не мог успокоиться, книги казались скучными, учебники – нудными, а музыка – пресной. Уже после девяти вечера мобильник радостно запрыгал от входящего звонка. Я смотрел на незнакомый номер и думал об Ирэн. Только она могла звонить в такое время.

– Алло!
– Привет!
– Привет!
– Ты узнал меня?
– Да.
– Ты так всем говоришь, что узнал?
– Нет не всем, только тебе, Ирэн.

– Точно узнал, - она облегченно вздохнула. – А у тебя совсем другой голос. Я представляла как позвоню тебе и волновалась. Сейчас все по-другому, чем тогда… Ты помнишь?

– Да, я помню.
– Я совершаю всегда какие-нибудь глупости и даже не знаю, для чего я это делаю, но моё сердце подсказывает, что я должна обязательно тебя увидеть, иначе...

  Я перебил её:
– Давай встретимся!
– Давай, – облегченно вздохнула Ирэн в трубке. – А когда?
– Завтра ты сможешь?
– Да, смогу. Где?
– В кофейне «Максим» рядом с университетом. Знаешь, где находится?
– Да, знаю, я же университет заканчивала, поэтому мы с подружками туда часто заходили. Во сколько?
– В семь.
– Хорошо. Я не знаю, зачем это делаю, мне кажется, что я всегда запутываю свою жизнь…
– Ни слова больше, Ирэн. До завтра. Целую.
– До встречи.

  Остаток дня я думал об Ирэн и пытался себе её представить. Вечернее воображение, подогреваемое одиночеством, рисовало пышногрудую развращенную блондинку. Я отогнал эти мысли. Прошёлся по комнате и через минуту не заметил, как уже вновь стал думать о Свете. Всё на свете бы отдал, лишь бы она вновь была рядом, но потом ни к месту вновь вспомнил Станислава в дурацком колпаке. Это было неприятно. Я мучительно старался отогнать эти мысли, но они не собирались меня покидать, а наоборот эта неприятная сцена обрастала всё новыми подробностями. Я решил позвонить Жене.

– Привет, Жека! Чем занимаешься?

– Привет, мой мальчик! Не поверишь, только прилёг вздремнуть. Подумал, что уже никто мне не позвонит, и тут твой звонок. Я же сегодня с ночи. Дежурство напряженным выдалось, глаз ни разу не сомкнул, а завтра вновь попросили выйти в ночь, доктор заболел. Хоть поспать немного надо. А ты чем занимаешься? О Светке, поди, думаешь?

  Меня поражала способность Жени всё про меня знать.
– Стараюсь не думать, но всё равно все мысли о ней. Почему нет таблеток таких: выпил, и память о человеке полностью стирается. Сейчас бы горсть таблеток заглотил, и полный порядок.

  Женя помолчал в трубу:
– А как твоя социофобия поживает? Уже встречался с ней?

  Говорить теперь об Ирэн с Женей мне не хотелось. Я перевёл тему, одновременно думая, как у него получается заводить такие разговоры, которые мне неприятны. Может, я ему сам каким-то внутренним голосом подсказываю?

  Звонок Жене ничего абсолютно не дал. Я вновь вспоминал Свету, её борщ, а особенно её волнующие холмики на моей полосатой рубашке... Может ей просто позвонить? Я набрал номер, оставалось только нажать на кнопку и отправить вызов, но в самый последний момент я сбросил. Потом, посидев минут пятнадцать, я вновь набрал её номер. Так до ночи промучавшись и не позвонив, я уснул. Перед тем как сон окончательно сковал сознание, я пытался понять, почему утро вечера мудреней, но так и не  понял.
               
  Проснувшись утром, я первым делом взглянул в окно и посмотрел на свою красавицу. Машина стояла на месте, прижавшись к красному внедорожнику, с другой стороны примостился неразлучный престарелый «мерс» с белоснежными подголовниками. Я поморщился, даже из окна седьмого этажа было видно, что она грязная. Быстро позавтракав, я нашёл лежащие в заначке пятьсот рублей, приготовленные на технический осмотр машины, который я уже несколько месяцев откладывал. День сегодня исключительный, поэтому ничего страшного, если потрачу эти незапланированные деньги.

  С утра до занятий я заехал на мойку помыть машину. Мойщик презрительно долго оглядывал мою машину. Начинать свой рабочий день с мойки такой старушки по-видимому было плохим знаком, так же как с утра встретить женщину с пустым ведром.

Чтобы не испортить себе день, суеверный мойщик, прежде чем включить «Кархер», скрестил пальцы и поплевал через левое плечо. Слева находилась моя машина, и он плюнул прямо на неё.

– Коврики мыть? – с надеждой в голосе уточнил несчастный.
– Мыть и в салоне пропылесосить, - не оставил я ему никакой надежды.

  День выдался для него черный и безрадостный. Сбивая грязь с моей старушки, он по-мужски, сквозь зубы материл изобретателя этого уродливого рахита, поливая её шампунью и недобро посматривая в мою сторону – костерил её владельца, а уж когда, чертыхаясь, залез в салон с пылесосом, то очередь, наконец, дошла и до несчастных мойщиков, коим злодейка судьба  подбрасывает такие поганые сюрпризы.

  Целый час он натирал и драил мою любимицу. По окончании мойки ей смело можно было сбавить пяток лет, как  женщине после часового макияжа.

  Я расплатился с ним и сверху за его старания положил мятую десятку. Я мог ему положить и полтинник и сотку, ведь, в конечном итоге, важно не то, сколько ты даешь, а как ты это делаешь.

  Я открыл свой портмоне и достал надорванную десяточку двумя пальчиками. Затем она медленно поплыла по воздуху к носу изумленного мойщика. Он часто получал на чай от владельцев крутых машин, но это была первая бумажка от хозяина старенькой «шестёрки».  Он запомнит её надолго. Засаленная десяточка медленно, совершая кульбиты, приближалась к мойщику, и со всего размаха плюхнулась в его нагрудный карман.

– Будешь мыть хорошо «шестерки», и у тебя все будет получаться с женщинами в постели, а если будешь мыть плохо, то подруги разлюбят тебя. Запомни,  «шестерка» – это твоя виагра.

  С этими словами я крепко прижал его к себе.
  От неожиданности он выпучил глаза, достал десятку из кармана и бессмысленно на неё уставился.

  Дальше я оставил его одного, ведь когда у человека меняется личная жизнь, нужно дать ему время осознать эти изменения.

  До кафедры путь неблизкий, около тридцати минут. Это были не самые приятные мгновения в моей жизни, я приготовился.
– Сколько он отдал этому болвану мойщику? – сухо поинтересовалась мужская половина.

– Пятьсот, милый! Всего лишь пятьсот рублей! – попахивая чистыми ковриками, пропела женская.

– Дура! У нас свечи старые. Масло менять нужно.
– Ты посмотри, деревенщина керосиновая, мне больше восьми лет и не дашь, - поблескивая  чистыми фарами, парировала женская.

– Аккумулятор хотя бы можно новый купить? Сколько уже я прошу!

– Дорогой, что такое аккумулятор? Я новые белоснежные чехлы сколько жду, но молчу же, а ты –  аккумулятор, аккумулятор. Я такой детали в машине не знаю!

  Двигатель возмущенно застучал клапанами, доведенный глупостью женщины.
– Я сейчас заглохну и всё, будешь у меня на светофоре стоять как дура.
– В прошлый раз, умник, если помнишь, нам красный «ауди» помог завестись. Кавалер, не в пример тебе, очень галантный. Я почти его не слышала, как сексуально работает его двигатель. Я бы с удовольствием поменяла его на тебя – баран.

  Сегодня предстояло много работы, и ссорить моих милых разнополых любимцев я не хотел

  Я погладил руль и пообещал в ближайшие выходные заменить масло и свечи, а заодно и карбюратор почистить.
  Мужчина удовлетворенно хмыкнул, и в салоне стало тихо.

  В аудитории стояла утренняя тишина.
  Женя, хмурясь, читал очередную книгу.
– Привет, мой мальчик! Ты чего такой цветущий? Ты обзавелся новым гардеробом? Я не помню у тебя эту рубашку!
– Привет! А ты решил начать утро с легкого интеллектуального десерта?
– Послушай, Николя, что пишет этот, с позволения сказать, учёный, – Женя с охотничьим блеском в глазах принялся листать брошюру, отыскивая  очередные перлы своей жертвы.

Света при виде меня демонстративно громко засмеялась и попросила Станислава, чтобы он ещё раз рассказал про ночную автопати, а то она отвлеклась с Дашей и самое интересное прослушала. Станислав кокетливо погладил прыщи, не вовремя вскочившие на его красивой, загорелой коже, и вновь стал рассказывать о том, как отвязно вчера потусил в «Техасском рейнджере».

  Эдуард, проснувшись, посмотрел на часы:
– Уже десять минут. А кто знает, почему сегодня профессор опаздывает?
– Не опаздывает, а задерживается. Это – во-первых, а во-вторых, к нему его бывший ученик приехал. Они сейчас в профессорской кофе пьют, – гордо доложила Светка и вновь даже не посмотрела на меня.

– А кто такой этот ученик, откуда, в какой больнице работает? – спросила Даша.
– Не знаю, впервые его видела.

  Вскоре вошёл профессор. Бросилось в глаза, что он не в себе, что-то его беспокоило, а вернее раздражало. Коротко и сухо поздоровавшись, он открыл журнал посещений, это случалось редко, и принялся его заполнять, отмечая прогулы, а заодно отчитывая всех прогульщиков:
– Вы как хотите узнать психиатрию, если не ходите на занятия? Даже если и приходите, то от этого никакого толка: один вечно спит – какой-то летаргический сон; другой ногти красит будто здесь косметический салон, третий вечно каких-то охламонов читает, а вы, барышни, не в клуб пришли, одежда должна быть деловая, чтобы, глядя на вас, хотелось думать об учёбе. Вы все кем хотите стать? У вас есть цель в жизни?

  Сегодня к своему модному в мелкую полоску костюму профессор подобрал ярко оранжевый галстук.
  Внимательная Света выбрав паузу в обличительной тираде Туманского успела вставать:
– Профессор, какой у вас сегодня импозантный галстук!
Туманский не собирался так быстро сдаваться, но Светкина лесть и на него подействовала магически. Он замолчал, потом уже совсем другим тоном продолжил:

– Я сейчас перечитываю книгу удивительного русского психиатра Сикорского, недаром говорят, что одну книгу можно прочитывать в течении жизни несколько раз, и каждый раз будешь читать её как новую, так вот он пишет о самоубийствах среди русских врачей в начале прошлого века. Цифры страшные приводит, что врачи обрывали жизнь  в десять раз чаще, чем в целом в обществе. И основная масса самоубийц – это  врачи в возрасте 25-35 лет. Чем это можно объяснить?
– Самоубийство – это грех! – не выдержал Станислав.

Профессор опять оставил реплику без внимания:
– Представьте себе какую ответственность чувствовали врачи за жизнь больного. Их никто не таскал по судам, никто не лишал дипломов, а они сами приговаривали себя к этому наказанию и приводили приговор в исполнение. В двадцать пять лет – ну какой ещё врачебный опыт может быть?! Тут бы ещё успеть разобраться с тем багажом знаний, что нагрузили в университете. И кто был на самом деле виноват: то ли врач, то ли течение болезни, то ли прочие обстоятельства. Врачи, прежде всего, обвиняли себя и спрашивали тоже с себя. Не знаю, в чём причина. Ведь говорят, что меняется лишь эпоха, а люди  остаются теми же. Может быть, в медицину шли по зову сердца, а не за деньгами и почётом
Вот такая загадка. Туманский замолчал, и уже обычным тоном продолжил, - ну, давайте, начнём занятие. Кстати, чуть не забыл, у меня сегодня назначена индивидуальная консультация, кто хочет мне ассистировать?

Все интерны потянули руки вверх. Я тоже понял руку, хотя на сегодня свалилось и так много дел.
– Сегодня мне будут ассистировать…Николай и … Светлана. Остальные на сегодня свободны.
– Везунчик, – зашептал Женька. – Как тебе это удаётся: четвертый раз в подряд участвуешь в индивидуальных консультациях с Туманским?

  Я засмеялся:
– Не бери в голову, обычное совпадение.
– А то, что с тобой участвует Света, тоже совпадение?

  Почему-то все в группе были уверены, что я мог воздействовать на профессора гипнотически. Если я хотел раньше уехать домой, то профессор на час раньше заканчивал занятие; если я опаздывал, то автомобиль Туманского на столько же обязательно застревал в пробке, не доехав всего несколько сот метров до кафедры. А уж если брать индивидуальные консультации, то каждый раз, когда профессор хотел выбрать себе помощников, то выбор падал именно на меня.

– Так уж получилось, просто в тот момент я подумал именно о ней.
– А ещё друг называется, мог бы и обо мне когда-нибудь вспомнить! – беззлобно выговаривал Женя. – Потом расскажешь хоть кого смотрели, и, главное, вникай в суть болезни, а то опять всю консультацию на Светку протаращишся, а про больного забудешь.

  Я украдкой посмотрел на Свету. Она излишне громко отвечала Даше:
– Да, Даша, жаль, что ты не будешь ассистировать. Я знаю, что ты об этом давно мечтаешь. Разумеется, позвоню и всё расскажу.

  После занятий профессор закрыл аудиторию, и мы со Светкой молча проследовали за ним, она чуть впереди. Сегодня на ней была весьма элегантная юбка и розовая блузка, отметил я про себя.

  Мы вошли в кабинет. Профессор занял кресло, а мы расположились с боку за столом. Откинувшись, он с интересом на нас поглядывал.
– Так, Светлана, вопросы будешь задавать ты, а Николай вступит в беседу, если будут заминки.

  В дверь постучали:
– Войдите!
  Вошёл мужчина в дорогом костюме.
– Добрый день! Присаживайтесь, – приветствовал гостя Туманский.
  Я смотрел на него и пытался понять причину, по которой он здесь.
– Давайте познакомимся, – приступила к беседе Света.
– Александр Гвоздиков.

  При этих словах мы переглянулись и удивленно уставились на вошедшего.
Гвоздиков – медиамагнат, бизнесмен, успешный человек. Трудно было найти человека в городе, кто не знал бы Гвоздикова.

– Светлана, Николай. Мы ассистенты профессора. Давайте начнём.

  Стол, за которым мы сидели, был небольшим, и Светлана, произнося последнюю фразу, нечаянно дотронулась до меня рукой. Она это тоже почувствовала и покраснела.

  Все эти дни мы с ней не общались. Мне казалось, что это идеальное решение – разорвать все отношения, ничего не выясняя и не объясняя, но сейчас, сидя рядом с ней, мне нестерпимо захотелось дотронуться до неё рукой, хотелось погладить её волосы, провести ладонью по её шее, захотелось прижать её к себе, но она  снова стала такой далёкой и недоступной. Она смеялась и разговаривала со всеми в нашей группе. Могла к любому подойти и положить руку на плечи, но только не ко мне. Подъезжая вчера к кафедре, я видел, как она идёт. В тот момент она показалась такой слабой и беззащитной. Я хотел остановиться, но что-то внутри меня  не давало это сделать. Я проходил мимо неё, не здороваясь, и видел, как она бледнеет от этого. Первые дни я хотел сделать ей больно, но потом эта боль стала отражаться и в моём сердце. Смотреть на неё, сидеть рядом и не общаться, не разговаривать, стало для меня крайне мучительно.

– Вы знаете, где сейчас находитесь?
– Да, конечно, на консультации у профессора Туманского.
– Что заставила вас сюда прийти?

Он усмехнулся:
– Уже сам не знаю, чему верить. Это мучает меня. Иногда мне кажется, что этого не может  быть, что это простые совпадения, но потом другая очень ясная и трезвая мысль пронзает меня, что не бывает таких случайностей, всё это правда.
– А поподробнее можно, что именно вас мучает? – спросила Светка, на долю секунды посмотрела на меня и поправила прядку волос.

  Я улыбнулся ей в ответ. Одним коротким взглядом она вновь стал роднее. Я чуть-чуть подвинулся к ней и передвинул свою руку на один миллиметр поближе, и она это почувствовала. Больше ни один человек: ни профессор, ни Гвоздиков, это не осознали, что мы стали вновь ближе друг к другу. Я явственно ощутил её миндальный запах. Все эти дни мне его не хватало. Захотелось уткнуться в её пряди волос, целовать её плечо,  а рукой гладить её мягкий, податливый животик, всё ниже отпуская свою руку. Хотелось прижаться к её губам, почувствовать вкус молока. Да, именно молока. Пока она еще нецелованная, её губы имеют вкус молока. Это вкус длится всего несколько мгновений, но мне нестерпимо захотелось испытать его. А какой аромат исходит от её нежного тела?! Он дурманит и притягивает. Мне кажется, что я на несколько секунд даже теряю сознание, когда прихожу в себя, то вновь оказываюсь в кабинете профессора.

  Женя прав, мне нужно сосредоточиться…
– …Всё дело в часах.
– В чём? – переспросила Света, и мне показалась, что она ещё ближе ко мне подвинулась.

  Гвоздиков очень бережно отогнул рукав пиджака и показал часы, потом расстегнул браслет и аккуратно положил рядом с собой на стол. Профессор, Света и я с любопытством уставились на них. Обычные, отечественные позолоченные мужские часы с тремя стрелками и маленьким окошечком для дат. Местами позолота вышаркалась, сошла, показался стальной корпус. Через всё поцарапанное, затёртое, с мелкими сколами и шероховатостями мутное стекло шла трещина.

– Эти часы мне подарили на четырнадцатилетие. Я помню тот день, - он на секунду закрыл глаза, и невольно лицо осветила детская улыбка. – Бабушка весь день стряпала на кухне, а папа с мамой вернулись с работы позже, чем обычно, к самому столу. Я в предвкушении праздника не мог найти себе места. Меня просто распирало желание побыстрее узнать, какой подарок приготовили родители. Когда уже сели за праздничный стол, отец протянул мне коробочку с этими часами. Боже! Как я был рад! Это сейчас они выглядят (он запнулся) неказисто, а раньше! Мне казалось, что у меня лучшие часы во дворе, даже у ребят из класса не было таких часов: блестящих, с неутомимой секундной стрелкой, с календарём на мягком кожаном ремешке. Вся вселенная переворачивалась, когда я одевал их на руку. Часы никогда не ломались и не отставали. Они всегда были со мной. После школы жизнь манила меня, мне всё казалось по плечу. Я не стал поступать в провинциальные вузы, а сразу махнул в столицу и с первого раза поступил в МГУ. Студенческая жизнь захватила меня, и я, не задумываясь, погрузился в этот бурлящий водоворот столичной жизни, ни дня не расставаясь с дорогим подарком. Однажды они остановились прямо во время лекции в университете. Напрасно я их тряс и даже постукивал о парту, через час они пошли, но их ход уже нельзя было назвать точным. Они то отставали, то наоборот, бежали без оглядки, наматывая целые круги. По ночам тиканье становилось совсем редким, а потом без видимой причины «тик-так» набирал такую силу, и тогда мне казалось, что ход часов слышат не только в соседних комнатах общежития, но и во всём квартале, а через несколько дней пришло известие, что у отца случилась остановка сердца. Врачи смогли запустить ему сердце, но теперь оно стало биться  с беспорядочной частотой: то медленно и лениво, то сердечный ритм напоминал стремительный галоп лошади.

  Не знаю почему, но я не стал себе покупать новые часы, а с трудом приспособился к этим. По глупости я обращался с ними бесцеремонно и даже жестоко: тряс их, щелкал ногтём, безжалостно ударял их, если видел, что стрелка вообще замерла, а однажды совершил страшную ошибку, которую не могу себе простить до сих пор: я сдал их в мастерскую. Обычную мастерскую, что находится в каждом переходе. При мне мастер, вставив в глаз лупу, щелкнул крышечкой и сообщил, что их нужно чистить. Причина неправильного хода в этом. Я оставил часы, а тем же вечером пришла телеграмма, что отца срочно госпитализировали. Я, забыв про часы, бросился на вокзал, покупать билеты, но когда добрался до родительского дома было уже слишком поздно.
Спустя месяц я вернулся в столицу и забрал часы из мастерской. Мастер оказался прав: после чистки они пошли исправно, больше не забегали и не останавливались. Я постепенно втягивался вновь в студенческую жизнь, когда однажды, проснувшись рано утром, я заметил, что стрелка часов безжизненно замерла в половине пятого утра. С каким-то страхом я смотрел на часы, боясь их даже пошевелить. Именно тогда у меня впервые родилась мысль:  что-то опять случилось. Весь день я провёл словно не в себе, вздрагивая, когда открывалась дверь в аудитории или звонил мобильник. Лишь вечером, придя в общежитие, я увидел в дверях  уголок воткнутой телеграммы. Деревянными пальцами я развернул её, боясь даже взглянуть на текст. В телеграмме сообщалось, что ночью скончалась моя бабушка. Вечером легла отдыхать полная сил, утром хотела снова ехать на огород, а нашли уже мертвую. И, поверите вы или нет, но в тот самый момент, как я прочитал до конца телеграмму, часы мои вновь оживились и пошли.

  Я никогда не был суеверным. Я не верил в приметы и совпадения, но с этого дня я с ужасом просыпался и сразу смотрел на часы.

  Я больше ни на минуту не сомневался в том, что часы каким-то образом связаны со здоровьем и даже жизнью моих близких. У меня осталась одна мама.
Вы знаете, я в тик-таке стал чувствовать стук её сердца. Когда случались неприятности, я прижимал к груди часы, и, можете мне поверить, мне, действительно, становилось легче.

Однажды в автобусной давке мне случайно так прижали руку к металлической опоре, что стекло треснуло. Я испугался. Страх вселился в меня, а потом во мне проснулась дикая ярость. Я набросился на обидчика и стал душить его. Я помню его страх, как он посиневшими губами повторял одну и ту же фразу: «Это же только часы». Дальше не помню. Очнулся сидящим на лавке на остановке. Я сидел совершенно один, все смотрели на меня, и никто не подходил. Глядя на мой испачканный костюм, все считали, что я просто пьян. Я так и, непереодевшись, помчался к маме. Дома её не нашёл, а соседка сообщила, что она по неосторожности попала под машину, но всё обошлось. Скоро должны выписать.

  После этого случая я с большой осторожностью стал носить часы: избегал уличных давок, не появлялся в ночное время в малолюдных местах.

  Вскоре это забылось, и я привык к этой трещине на стекле, как привыкают к родинке на лице у любимой женщины.

  Я занялся собственным бизнесом и притом успешно. Компания год от года увеличивала оборот. Я поменял машину, квартиру, переоделся в дорогие костюмы, вот только по-прежнему носил эти часы.

  Мои сотрудники, компаньоны и друзья даже не догадываются, по какой причине они всегда со мной. Для них это превратилось в своеобразное состязание, дарить мне на все праздники наручные часы. Каких только часов за все эти годы мне не подарили!

Одно время меня самого смущало, что я иду на переговоры с важным партнёром, и мой деловой имидж не гармонирует с этими (он снова запнулся) старенькими часами. Один раз я оставил их дома и надел дорогие швейцарские.

  Весь день был не такой как всегда. Меня что-то беспокоило, я чувствовал, что с мамой что-то должно случится.

  Вы знаете это гнетущее чувство опасности? Вроде все хорошо, но тревога холодными, липкими руками берёт тебя за сердце. Ты улыбаешься и чувствуешь, что что-то непоправимое сейчас может произойти. В тот день я уже после обеда убежал из офиса, снял эти Ролексы и забросил на самое дно письменного стола. Лишь одев на руку родные часы, я почувствовал, как возвращается спокойствие. А вечером позвонила мама и долго-долго говорила про рассаду капусты. Её что-то беспокоило. Я спросил, что случилось? А она ответила, что сегодня ощутила себя никому не нужной и брошенной, и такая тоска сковала сердце, что захотелось умереть, – он замолчал. – Это случилось всего один раз, теперь они всегда со мной.

По вечерам, когда остаюсь один, то я с ними разговариваю. Я сжимаю их в руке и чувствую, как бьётся в груди мамино сердце. Я вспоминаю детство, бабушкины пироги, то время, когда отец учил меня ездить на велосипеде. Я включаю старые фильмы и кладу часы рядом. По тому, как они начинают тикать, я понимаю, что мама тоже чувствует радость от этих мгновений.

  Зимой я укутываю их в специальную шубку, чтобы мама не замёрзла.
  По ночам меня гложет мысль, что часы ведь недолговечны, у них тоже есть свой срок службы, у каждой шестерёнки свой ресурс, а что если осторожно поменять все детали в часах, чтобы они никогда не остановились?
Гвоздиков замолчал и с надеждой посмотрел на профессора…

  После окончания консультации, когда Гвоздиков ушёл, профессор повернулся к Светлане:
– Ты на сегодня можешь быть свободна. Не забывай, что завтра зачёт.
– Я помню, профессор, и даже уже к нему готова.
– Николай, а тебя я попрошу остаться и помочь мне.
Я опешил, счастье сидело рядом, стоило лишь протянуть руку, а сейчас неумолимый рок забирает его у меня.
– Как же так, Лев Георгиевич, а Светлана разве не останется?

  Света посмотрела на меня тем нежным взглядом, от которого сердце у меня сжалось в сладком предчувствии, а затем бешено заколотилось.

– Действительно, профессор, давайте я тоже останусь и помогу вам.
– Света, даже не думай! Николай отлично с этим справится. Ты вчера чуть ли не до вечера одна сидела, больше никто с тобой не остался, – и профессор пришпилил меня укоризненным взглядом.

  Я развёл руками и с грустью проследил за тем, как захлопнулась дверь. Света вновь оказалась недоступной.
  Профессор выложил из шкафа две объёмные кипы листов.
– Тестовые задания для студентов четверокурсников. Нужно проверить.
  Я смотрел на третьеразмерные груды листочков с ответами, а воображение трансформировало их в притягательный образ вздымающихся Светиных холмиков.

– Вот тестовые ключи по вариантам. Кофеваркой умеешь пользоваться?
  Я кивнул головой.
– В холодильнике  посмотришь что-нибудь себе на обед. Не торопись, проверяй внимательно.  Сегодня четверг, мне надо быть на учёном совете. Когда всё закончишь, закроешь кабинет, а ключи сдашь вахтёру. Всё как обычно, - он  внимательно посмотрел на меня и добавил. – Что такой невесёлый? Только что сидел цветущий, как июньский василёк и, на тебе, сник.

  Я постарался придать своему лицу больше оптимизма и заверил Туманского, что всё проверю в лучшем виде.

  Когда профессор вышел, я вновь загрустил, думая о Свете. Хотел ей позвонить, но затем вспомнил, что мы с ней ещё не помирились, в голове опять заиграла дурацкая мелодия из песенки Станислава, я поморщился и снова забыл про Свету.
В холодильнике я нашёл лишь копченого муксуна. Жизнь уже не казалась мне печальной и несправедливой.

  Я пил кофе, сидя в профессорском  кресле, заедая вкуснейшими бутербродами, и разглядывал фотографии на стене. Снежневского – учителя и наставника Туманского, я узнал сразу, потом шли друзья и соратники, с которым профессор тесно общался, в самом углу  висел портрет молодого мужчины без подписи. Я никогда не обращал внимание на эту фотографию, когда раньше заходил к профессору. Моё внимание привлёк книжный шкаф. Я, как удачный рыбак, с первого же раза вытащил библиографическую редкость, первое русское издание знаменитой книги  Чезаре Ламброзо «Гениальность и помешательство» изданную в Санкт-Петербурге в 1892 году. Открыв наугад, я пробежался диагональю по строчкам, затем втянулся и не заметил, как зачитался: «…В это время Гоголь был на вершине своей славы, поклонники называли его за написанную им повесть из жизни казаков "Тарас Бульба" русским Гомером, само правительство ухаживало за ним, – как вдруг его стала мучить мысль, что слишком уж мрачными красками изображенное им положение родины может вызвать революцию, а так как революция никогда не останется в разумных границах и, раз начавшись, уничтожит все основы общества – религию, семью, – то, следовательно, он окажется виновником такого бедствия. Эта мысль овладела им с такою же силою, с какою раньше он отдавался то любви к женщинам, то увлечению сначала драматическим родом литературы, потом повествовательным и, наконец, сатирическим*…»

  Зазвонил телефон, пока я размышлял брать или не брать трубку, сработал факс. Вылезло приглашение профессору от комитета по этике при Федеральной службе по надзору и соцразвитию для участия в конференции по теме «Основное право растений в современной России – иметь чувство собственного достоинства». Я с улыбкой прочитал основные тезисы: « … Баклажаны имеют право на качественное  удобрение, на регулярный полив и на полную и достоверную информацию по дальнейшей трансформации (переработке) и утилизации (потреблению)…»

  Часы показывали уже четыре часа. Я вздрогнул, вспомнив, что в семь часов ещё встречаюсь с Ирэной. Отложив книгу, я, наконец, приступил к проверке студенческих знаний.


Глава 8


  Я освободился, к сожалению, слишком поздно. До кофейни «Максим», расположенной в центре города, в вечерний час-пик добраться было сложно. Впереди меня огромной яркой цепочкой выстроились машины и медленно, никого не пропуская, плотно прижавшись бамперами, метр за метром ползли вперед. Навстречу таким же плотным потоком прорывались машины в обратном направлении. Было душно. Я открыл окно. В обычное время до кофейни можно было доехать за десять минут, а сейчас и сорока минут не хватит. Я молил Бога и надеялся на чудо. Несмотря на чистые лоснящиеся бока моей красавицы, другие водители почему-то её за машину не признавали. Всем хотелось подрезать меня или втиснуться между мной и едущей впереди огромной «Вольвой». В другой ситуации, быть может, я пропускал бы всех вперед, но только не сегодня. Стрелка с немыслимой быстротой приближалась к семи. Я уже собрался сделать звонок Ирэн и предупредить, что задержусь, как она, словно угадав мои мысли, позвонила первая.

– Привет, ты не забыл?
– Привет, конечно же, не забыл.
– Меня на работе задержали, я опоздаю минут на пятнадцать, не теряй.
– Молодец, что предупредила.

  Я облегченно вздохнул. Пятнадцать – это огромное количество минут. Я успею. Звонок обрадовал меня. И я даже любезно пропустил вперед себя маленькую «Фабию» с девушкой за рулем. Она ловко юркнула в небольшой проход, оставленный для неё, и даже посигналила мне аварийкой. Я помахал ей в открытое окно рукой. Наверное, её парень работает водителем на маршрутке, и она переняла у него эту привычку. Пропустив «Фабию» я расслабился. Огромнейший поток уже не казался таким медленным и нескончаемым. В окнах соседних машин я заметил милых и приветливых людей. Хотелось делать добро. Я включил свою магнитолу погромче, и она запела двумя динамиками о нескончаемой любви. В таком приподнятом настроении я подвернул к кофейне.

  В полупустом помещении после душного вечера было сумрачно и прохладно. Кофейня была оформлена в стиле  дикого запада, и рядом с моим столиком на стене совещались два воина. Возможно, они решали сложную задачу, ведь уж сколько времени всё совещались и совещались.

  В этот момент дверь открылась и вошла Ирэн. Я узнал её сразу, вернее, именно такой себе её и представлял, на ней было одето легкое, светлое платье. Увидев меня, она улыбнулась и заволновалась. Легкий румянец показался на щеках.

– Привет!
– Привет!
  После шумной улицы она казалась растревоженной и долго не могла собраться с мыслями, а может ей мешали два индейца, совещавшиеся рядом над её ухом.

Подошла официантка и подала меню. Я знал его наизусть, а Ирэн с интересом принялась листать меню.
– Я ничего не хочу.
– Может, кофе?
– Давай.

  Я сделал заказ подошедшей официантке. Ирен разглядывала индейцев. Они притихли и затаились под её взглядом. Я молчал. Уличная суета не проникала в кафе, но мы никак не могли успокоиться и начать разговор.

– Странно, я даже не знаю, как тебя зовут.
– Николай.
– А меня Ирина.

  Опять повисло молчание. Индейцы не оставляли нас в одиночестве, а внимательно прислушивались к разговору. В кафе вошла еще одна парочка, и любопытные индейцы стали рассматривать их.

Официантка расстелила красные салфетки, потом подала кофе.
  Я сделал глоток. Возмущенный желудок стал требовать в него сливок. Я пытался его убедить, что это вкусный черный кофе и пьётся абсолютно без сливок, но он был непреклонен. Я отодвинул от себя чашку. Мы с Ирэн сидели за маленьким квадратным столиком. Нас отделяло всего несколько сантиметров, но они казались такими невозможно далекими. Она пила кофе, не поднимая глаз. Затем тоже отодвинула от себя чашку.

– Ты считаешь, я ненормальная, да? – посмотрела на меня Ирэн.
Её глаза были необыкновенно живые, в них отражались малейшие движения души, словно ветерок на водной глади.

  Я отрицательно помотал головой. Индейцы, присоединившиеся к нашей беседе, тоже отрицательно замотали головами.

– Не получается почему-то разговор, – шепнули её глаза.
– Так всегда бывает, – ответили мои.
– Что же нам делать?
– Говорить.

  До ее рук, лежащих на краешке стола, было всего несколько сантиметров. Я протянул руку и легонько прикоснулся к её руке. Скорее, это было даже не прикосновение, а шелест ветра.  Она вздрогнула.

– Почему так бывает? – спросили её глаза
– Это обман, ничего нет, – ответили мои.
– Разве можно разговаривать без слов?
– Можно, ведь ты меня слышишь?
– Да, но я боюсь даже пошевелиться, мне кажется, все сразу исчезнет.

  Я тихо погладил ее пальчики, чувствуя, как исчезает напряжение, и она успокаивается.
– Мне кажется, я знаю тебя всегда, хотя на самом деле даже не знаю, кто ты такой и чем занимаешься.
– Разве для тебя важно, чем я занимаюсь?
– Нет. Сейчас уже не важно. Я никогда не чувствовала себя так спокойно. Эти мгновения кажутся такими длинными и вечными. Они когда-нибудь закончатся?
– Только не в этот вечер. Нам пора.
– Уже все? Мне не хочется уходить.
  Пойдем, я познакомлю тебя со своим другом.
– Ты разве не один?
– Сейчас увидишь.
  Подойдя к барной стойке, я еще купил пиццу, сок и пиво и, расплатившись, вернулся к столу.

  Ирэн сидела и зачарованно слушала спор двух индейцев. Я погрозил им пальцем и вырвал ее из эфемерных индейских объятий.

  На улице по-прежнему было душно и шумно. Я, держа за руку, подвел Ирэн к длинному ряду припаркованных автомобилей.
– Выбирай, на чем сейчас поедем.
– Любую?
– Конечно!

  Она, гордясь собой, выбрала безвкусный «Краузер». Лично я бы выбрал стоящий рядом четырехлитровый «Ауди».
  Улыбнувшись, я подвел её к своей красавице.
– Это что за такое? – спросила она вежливым тоном, непредвещавшим ничего хорошего.
– Моя машина.
– А как же «Краузер», он у тебя на ремонте?
  Я, улыбаясь, помотал головой.
– Забыл взять ключи?
  Я опять помотал головой.
– Ну отвечай же, Николай, я тебя спрашиваю! – воскликнула Ирэн.
– Мой дедушка, когда дарил мне эту машину, велел красивых девушек катать лишь на ней.

  Затем я, как настоящий кавалер, отперев ключом дверь, усадил Ирэн, потом занял своё сидение. Она скользнула по начищенной до блеска панели, ненавидящим взглядом посмотрела на блестевшие коврики и обиженно отвернулась к окну.

  Машина завелась не сразу…
– Куда мы поедем? – был её первый вопрос, когда мы вырулили на оживленную улицу.

– Покатаемся по городу. Вечерний город красив, особенно когда смотришь из окон нетонированного автомобиля.
– То есть твоего? – иронизировала Ирэн.
– Ага.

  Я был вежлив, обходителен и готовился к грозе. На одном из перекрестков шустрая «Хонда»  подрезала меня и, чтобы избежать столкновения, я с силой уперся в педаль тормоза. Раздался резкий противный скрип тормозов. Его было слышно за несколько кварталов.

Скрип послужил сигналом к последней атаке Ирэн. Я ждал атаку. Слишком все неправильно складывалось. Она была несогласна, что её  знакомый ездит на такой скромной машине. В жизни еще много парадоксов, о которых и не догадывалась Ирэн. Что самый вкусны хлеб - черный, самые ароматные цветы  – полевые, а самый низкий игрок в баскетболе – самый нужный.

– Ты кто по гороскопу?
– Телец, – я не стал скрывать своего животного происхождения.
– Тельцы-мужчины крайне приземленные, ограниченные люди, не способные на высокие поступки. Их удел – рутина. Их руки привыкли к мозолям, они как быки копаются в земле, им в радость, когда ими командуют. Живут животными, плотскими наслаждениями. Примитивы. Вообще, мужчины все примитивы. Они не интересны и предсказуемы. Среди них попадается лишь один на миллион, который что-то может сделать. Зато все остальные стучат себя по груди кулаком и кричат – мы мужчины. Вы мужики даже не знаете, что такое женщина. Для вас женщина – это только один секс. Вы понятия не имеете о чуде, что женщины рожают детей. Жизнь женщины продолжается в детях. Она никогда не умирает, она вечна.

  А что вы можете оставить после себя на земле, ничтожные и примитивные мужчины?! Вы скитаетесь от женщины к женщине, словно корабли от гавани к гаване, вы не можете прожить без нас. Ваша жизнь пуста и бессмысленна. Рождение ребенка оправдывает любую женщину, наделяя самым высоким смыслом ее жизнь. А вы, мужчины, до конца дней так и не найдете оправдания себе и своей серой жизни…

  Я сидел и думал над её словами. Самая последняя деревенская дурнушка, родившая ребенка, больше значит для человечества, чем любой гений оттачивающий свое мастерство в бесплодных муках, пробуя найти истину. Смысл – в продолжении рода, смысл – выжить. Всего лишь через несколько десятилетий в этом городе будут жить совсем другие люди, и все повторится заново: поиск смысла жизни мужчинами и продолжение рода и бессмертие женщинами.

  Город остался позади, мы летели вперед по темной дороге. Нас легко обходили другие машины, это раздражало Ирэн еще больше, и она говорила и говорила…
 Через двадцать километров мы подъехали к любимому моему участку: узкой и извилистой дороге. Кругом нас окружал старый темный сосновый лес. Солнце скрылось. Пошел дождь. Дворники радостно забегали по стеклу. Это был мой участок дороги. Я надавил на газ, машина прибавила ход. У каждого излома дороги я, не притормаживая, входил в поворот и уже в следующее мгновение разгонял машину еще быстрее. Впереди показались огни догоняемых мной машин. Мотор ревел, заглушая музыку. Ирэн молча и заворожено наблюдала за моей борьбой с дорогой, не решаясь вымолвить ни слова. Позади остались автомобили, и мы оказались на дороге совершено одни.

– Давай остановимся, – тихо попросила Ирэн.

  Я проехал еще полкилометра и свернул в лес. Моросил дождь. Я выключил фары, и мы погрузились в полумраке.
  Она положила свою руку на мою:
– Извини, я не знаю, что со мной такое. Я не хотела тебя обидеть.

  Я повернулся и достал пакет с провиантом. Кусочки сочной горячей пицци тесно прижались друг к другу, как нежные любовники. Я грубо разорвал их, протянув Ирэн один кусок, сам же жадно впился в другой. Не жуя, проглотил его, пока Ирэн один раз откусила свой.
– Ты голодный как зверь, возьми мой, я не сильно хочу.
Я проглотил и её кусок. Открыв банку с пивом, сделал большой глоток.
– Отдай! Ты же за рулем, тебе нельзя пить.
  Отобрав банку, она стала пить сама. Через минуту засмеялась:
– Ты зверь, что ты хочешь со мной сделать, зачем привез в лес?
Я сидел и молчал.
– Ты боишься, ты меня боишься, признайся. Да?!
Я не отвечал.

  Она сделала еще несколько глотков пива. Дождь то прекращался, то заново начинал.
– Мы так и будем здесь сидеть? Делай хоть что-нибудь, зачем мы сюда приехали?
  Она вытянулась на сидении. В темноте я видел, как блестели её глаза.
– Я не люблю тех, кто всегда молчит. Женщины любят ушами. Не молчи. Скажи хоть что-нибудь?

  И опять пошёл дождь. Окна запотели, мы сидели отрезанные от всего мира, покинутые и брошенные. Ничего больше не было. Вся человеческая история закончилась для нас в этой машине. Я прикоснулся к её волосам.

– Ну долго мы еще будем сидеть? – торопила Ирэн.
  Неожиданно с громким сигналом мимо пронеслась огромная фура.
  Я прижал её губы к своим губам. Они послушно и мягко впились в мои.

…Мы лежали прижавшись друг к другу.
– Ты знаешь, я ждала тебя. Я знала, что ты должен появиться. Я даже к гадалке ходила, и она тоже подтвердила.
  Я поцеловал её.
– Не говори, что мы с тобой расстанемся. Не говори так.
  Её губы были такими расслабленными, она даже не целовала, а лишь дышала, прикасаясь к моим губам.

– Я даже не знаю. Кто ты такой.
– А разве это сейчас важно?
– Нет, это уже не важно.
– А что будет дальше?

– А дальше будет следующее: ты изменилась, ты сама это чувствуешь, что это наконец произошло. Твоя жизнь изменится, в ней никогда не будет одиночества, тоски и грусти. Ты встретишь человека, которого ждешь, а он ждёт и ищет тебя; а когда тебе будет тяжело и пойдет дождь, ты прикоснёшься лбом к холодному стеклу и вспомнишь меня и наш удивительный вечер, и у тебя все опять наладится. Запомни это, милая.
  Я поцеловал ей мочку уха.
  Она вскрикнула:
– Сумасшедший.

Потом я заворожено смотрел, как она одевается.
  Возвращался я медленно и плавно. Вскоре, как гигантский корабль, показались огни ночного города. Мы молчали. Ирэн сидела, прижавшись ко мне и положив руку мне на колено. Огни города, как гигантская пасть, поглотили нас, я подъехал к её дому и выключил двигатель.

Мы сидели молча и не шевелились. Время остановилось для нас, все было окончено.
– Мне пора, – очень тихо одними губами прошептала Ирэн.
  Глаза её блестели, как ночной пруд в лунную ночь.
– Я даже не знаю тебя. Можно я тебе позвоню?
  Я отрицательно помотал головой.

– Спасибо. Прощай навсегда, – произнесла по слогам, открыла дверь и вышла.
  Мне хотелось броситься за ней, ощутить прохладу её губ, но я сидел в машине неподвижно и молча. Она сделала несколько шагов, повернулась ко мне и, еще раз с надеждой посмотрев на меня, зашла в подъезд.

  Я еще несколько минут сидел оглушенный её словами.
  Навсегда – слово не имеющее надежды, слово обрывающее связь.
  Я завел машину и поехал домой. Часы показывали половину второго ночи. Думать ни о чем не хотелось, на душе было пусто и скверно. Хотелось забыть этот день. Выкинуть его из своего сердца, чтобы никогда даже не вспоминать.


  Припарковав машину, я невольно посмотрел на своё окно. В комнате горел свет. Я заглушил двигатель и задумался: «Не мог ли я вчера по забывчивости его не выключить?» Нет, это было невозможно. Я никогда не засыпал с ночником. Оставался лишь один вариант, что ко мне пришла Света. Дубликат ключей я отдал ей сразу, но она никогда не приходила без звонка.

Я осмотрел себя в зеркало, понюхал рубашку, явственно ощущался щекочущий аромат Ирэниных духов.

  Что же делать? Света без сомнения считает, что у меня дежурство. Не дозвонившись, она решила, что я или в отделении, или в архиве разбираю старые истории болезни. Спать под окнами своего дома было некрасиво.

  Я сидел и мучительно размышлял, что же делать? Просить Женю меня прикрыть, казалось смешным. Сидеть в машине тоже не выход. Я закрыл машину и поднялся на этаж. Тихонько открыл ключом дверь и заглянул в комнату. На диване, свернувшись калачиком, прямо в блузке и юбке спала Светлана. Услышав шум, она заворочалась. Я застыл на мете, не смотря на неё. Говорят, взгляд человека другой человек может почувствовать и во сне. Я опять услышал ровное дыхание. Тихо прокрался в ванную и отправил рубашку, пропитанную духом запретной любви, в тазик. Разделся и встал под очищающие струи душа. Думать ни о чем не хотелось. Оправдывать себя тоже. Я хотел быть чистым.

  «Главное, чтобы душа оставалась незапятнанной, а грязь с тела можно смыть», –  вспомнил Женины слова. Энергичные водяные струи заряжали энергией, усталость проходила, я уже совсем забыл Ирэн и думал о Свете: «Что все это значит? Почему она приехала без звонка?» Насухо вытерся толстым махровым полотенцем. Мне хотелось сделать для Светы что-нибудь приятное: «Какой же я осел, нужно было заехать за цветами. Она не любит розы. Розы – это безвкусно, ей нравятся букеты из легкомысленных ирисов и торжественных лилий, с добавлением нескольких солнечных герберов придающих совершенный, утончённый вид букету, а роза – это как белое и черное в жизни, без полутонов и красок». Я натянул брюки и стал шарить по карманам, но нашел лишь смятую сотню. Деньги лежали в ящике стола, а из шкафа нужно достать чистую футболку. Я на цыпочках прокрался к столу, дернул ящик стола. Он с грохотом открылся, я в ужасе посмотрел на Свету. Она заворочалась и по-детски потянулась. Как маленький пушистый котенок она была такой притягательной.

  Я опустился рядом:
– Тихо, ничего не говори и не открывай глаза. Я буду тебя раздевать
  Света улыбнулась наивной полусонной улыбкой и еще крепче зажмурила глаза.
  Я не удержался и поцеловал её мягко и нежно. Расстегнул замок у юбки и стянул её. Затем дошла очередь до блузки. Снять её с женщины – сложная задача, самостоятельно я бы не справился. Света поочередно поднимала руки, а я высовывал руки из маленьких отверстий.  Когда я освободил её от тугих объятий лифчика, она потянула меня к себе и выключила бра.

  Всю ночь мы занимались любовью. Иногда мне становилось страшно, когда Света, оседлав меня, скакала под порывом огромной энергии. Не включая свет, мы пили приготовленное Светой шампанское, обливались, брызгались, и снова нас тянуло друг к другу.


Глава 9


  Сначала прозвенел будильник в моём телефоне, я, не просыпаясь, выключил его и снова прижался к Свете, потом долго и нудно где-то в коридоре трезвонил её. Мы даже не открыли глаз. Когда, наконец, проснулись, часы показывали десять. Мы еще никогда так не просыпались обнявшись вместе.

  Я поцеловал её.
– С добрым утром, любимый!
  Я не сразу осмыслил это слово – любимый. Никогда прежде Света не называла меня так. Я прижался к её губам.
– Любимая.
  Слово было нереальное.

  Я повторил его еще раз. Как непривычно оно звучало. Я стал исследовать Свету свои губами, то спускаясь, то поднимаясь по её телу, а затем мы лежали, свернувшись в нереальный узел, чтобы каждая её клеточка прикасалась ко мне.
– А давай поженимся, – просто предложила она.
  Я был оглушен её словами. Вот так просто я буду жить с самой лучшей девушкой на свете.

– Давай, – в такт повторил я и задумался. Я никогда раньше не думал о семейной жизни. Мне она всегда казалась такой далекой и необязательной. Семейная жизнь дисциплинирует. Это значит, нужно всю жизнь любить одну женщину и умереть с ней в один день. Я погладил её волосы:
– А почему ты меня любишь?
  Она засмеялась.

– Не знаю. У тебя необычные глаза, ты не умеешь обманывать, ты всегда о чем-то думаешь. Возможно, ты в старости станешь профессором, а еще ты весёлый и добрый. Ну, а ты меня за что любишь?

  Это очень сложный вопрос для меня, чтобы потянуть время я начал целовать её, но она настойчиво отстранилась от моих ласк.
– Говори, ну говори же!

 Её любят все: вся группа, весь курс, на нее обращают внимание все мужчины на улице.  Неужели дело только в откровенных, провоцирующих нарядах? Конечно же, нет! Глаза, да, именно глаза, глубокие и нежные, в них она сама. Есть глаза стальные и холодные, ироничные и умные, а в Светиных глазах собралось огромное множество оттенков настроения, а еще она всегда всё знает, жизнь для неё лишь шахматная партия, где она играет белыми. Она на несколько ходов легко предугадывает возможные ходы соперников. Для неё это просто.

– Ты очень умная, – неуверенно начинаю я.
– Ты полюбил меня за ум? – кокетливо надула губки.
  Да, наверное, за ум. Если бы она не была так умна, то я бы её просто не заметил. С другой стороны, если бы она была умной, а одевалась как последняя дурнушка, то я бы её тоже не заметил.

– Я полюбил тебя за твою гениальную красоту.
  Светка спросила.

– А как тебе моя фигура? – она сбросила одеяло и принялась демонстрировать то, что я пытался разглядеть в темноте. – Мне предлагали сделать фотосессию в глянцевый журнал.

  Я знаю, что ни за что на свете она на это не согласится, но я притворно спросил:
– И что ты им ответила?
– Никогда! Я женщина, и хочу всего достигнуть лишь своим умом!
– Значит, ты выбросишь все свои соблазнительные наряды и будешь ходить в бесформенных балахонах?

  Света развеселилась:
– Дурачок, пусть смотрят, но раздеваться я буду только перед тобой.
– И это правильно, иначе буду тебя ревновать, а в гневе я страшен.
– Я не верю тебе, разве ты способен драться из-за меня на дуэли и убить соперника?

– Нет, я превращу его в статую и испепелю своим взглядом.
– Фантазер, – засмеялась она.

  Мы снова то принимались ласкать друг друга, то утомленные прижимались друг к другу и обессиленные засыпали. По очереди звенели и трезвонили наши телефоны, но мы не обращали на них никакого внимания.

  Я обнимал Свету и думал о семейной жизни. Еще вчера она была такой далекой.
Разве можно всю жизнь прожить с одним человеком?
Встречаться несколько раз в неделю, заниматься сексом и разъезжаться, это было привычно и знакомо, а семейная жизнь, готов ли я к ней? Не захочу ли сбежать через месяц. Что интересно на это скажет Женя. Он был сейчас мне так необходим!

  Света моя невеста. Я был горд. Все парни института мечтали о ней, а она лежит рядом со мной. Семейная жизнь казалась такой близкой и радостной.

– Я пойду, Николай, что-нибудь приготовлю на завтрак.
– Лежи, мой нежный цветок, ведь ты не знаешь, где лежат продукты.
– Ты смеешься?! Я ориентируюсь в твоем пустом холодильнике лучше тебя.

  Она встала и натянула мою майку, которая чуть прикрыла низ живота.
  Я смотрел в полуоткрытую дверь на соблазнительную, полуголую Свету. Её груди, как волны, колыхались в такт, повторяя все движения, маечка вскоре предательски задралась кверху и уже практически не прикрывала роскошные бёдра, но меня и Свету это ничуть не смущало.

  Любимая вскоре вернулась с подносом.
– Тебе нужно больше кушать, мой тигр.
– Р-р-р, – зарычал я в ответ.
– Сегодня на занятие не пойдем, профессор нас простит, а вечером я хочу поехать с тобой в театр или оперу. Куда ты меня поведёшь?
– В театр, – не задумываясь, выпалил я.
– Неа, – засмеялась коварная проказница. – Сегодня даёт последний концерт Полина. Ты слышал какой у неё голос? Мужчины от неё без ума, –  она запела очень тоненько и фальшиво, а потом закашляла. – Все я хочу на улицу, на свежий воздух, на солнце! Хочу гулять и любить. Вставай, засоня!

  Умываясь, я наблюдал, как ванная стремительно обрастает женскими предметами: уже целая дюжина тюбиков со всевозможными кремами украшала полку. Не хватала еще розовой шторки, чтобы считаться образцовой семейной ванной.

  Одевшись, я подошел к столу и достал припрятанные три тысячи рублей, затем, подумав, забрал еще две.  Ладно, осталось-то всего до следующей зарплаты двадцать с небольшим дней, думаю, выкручусь или у Женьки займу.

  Я примерил светлый костюм и рубашку без галстука.
  На стоянке моя машина выглядела недовольной:
– Опять опоздал на занятие, – забрюзжал мужчина.
– А эту зачем с собой притащил? – надулась женская половина.
– Ты давай не забывай, мы в выходные масло меняем.
– Плакали мои новые накидки. Поди все деньги с собой забрал, чтобы барышне пыль в глаза пустить.

  Машина долго не заводилась. Я погладил ручку переключения передач, чтобы её успокоить.
– Это ты что сделал, – захихикала Света.
– Ритуал у меня такой, – тихонько прошептал я, чтобы мой гермафродит не услышал.
– Тебе нужна новая машина.
  Двигатель уже схватился, но, услышав последние слова Светы, нервно задергался и безжизненно замолк.
– Тише, Света, она не любит, когда при ней обсуждают другие машины.
Света  вновь весело фыркнула:
– Ты смешной. Ладно, машина, не будем тебя продавать. Ты хорошая.
  И этого было достаточно, чтобы  мотор радостно взревел и, весело постукивая клапанами, стал прогреваться.

  Стояли весенние, теплые дни. После долгой, серой зимы ослепительно ярко светило солнце. Мы ехали неторопливо, выбирая самые тихие и спокойные улочки, немало не заботясь о том, куда они нас могут привести. Незаметно мы оказались в другой части города. Возвращались по самому центру. Мы вновь пересекли весь город по загруженной Республике и свернули на просторную Ямскую. Развернувшись на кольце, Света заметила свадебную машину на аллее молодоженов.

– Давай остановимся!
  Мы вышли. Фонтан еще не работал. Сев на лавку, стали наблюдать за свадебной процессией.

  Обычно все свадьбы фотографировались на аллее, а затем жених карабкался на металлическую конструкцию, символизирующую любовь, увенчанную двумя обручальными кольцами, чтобы привязать цветную ленточку.
  Процессия была весьма немногочисленна. Жених сутулый и застенчивый неуверенно путался в костюме на размер больше и невеста высокая полноразмерная девушка в длинном, безвкусном платье, развесёлые свидетель со свидетельницей и хмурый фотограф.

– Мне не нравится такое платье! У меня будет совсем другой наряд.
– Какой?
– Вот посмотри, – и она увлеченно стала объяснять. – Я такое видела на свадьбе у Анджелины Джоли и Брэда Питта.
– Они разве поженились?
– Конечно!
– Ничего не путаешь? Брэд – крепкий орешек!
– Извини, Анджелина своего добилась.
Я снова поцеловал Свету, но она нетерпеливо вырвалась из моих объятий:
– И фота невестина мне не нравится.

  Фота, действительно, закрывало пол-лица невесты, но её это ничуть не смущало. Это был её день, и она была счастлива. Свидетельница в коротеньком голубом платье протянула жениху длинную алую ленту и принялась объяснять, что её необходимо привязать на самую верхушку конструкции.

  Жених робко задрал голову вверх и с нескрываемым страхом смотрел на ужасающую пятиметровую высоту. Безусловно, эта высота казалась ему не ниже знаменитого Эльбруса. Подошёл свидетель, огромный верзила, и ободряюще похлопал по плечу. Фотограф приготовился делать исторические снимки.

– Любимая, ты меня тоже отправишь на такую высоту?
– Конечно, я приготовлю ленту с нашими именами, и ты должен будешь закрепить её на самой верхней точке.
– Я вскарабкаюсь, как кошка! А если я сорвусь и упаду?
– Тогда я не буду за тебя выходить замуж, зачем мне такой неловкий муж?!
  Жених совсем растерялся. Необходимо было лишь забросить ногу на метровую высоту, а дальше уже по удобным перекладинам, как по лестнице, устремиться наверх, но ему не удавался именно этот первый шаг.

– Света, это просто варварский обычай.
– Посмотри, как смотрит невеста, она вся сияет, что ради неё жених рискует жизнью.

  Детина-сведетель, как пушинку, подбросил незадачливого альпиниста, жених робко прижался к ограде и боязливо полез наверх, крепко цепляясь за перкладины. Засверкали вспышки фотоаппарата.

– А если человек боится высоты? Я бы вместо себя отправил этого оболтуса-свидетеля.
– Николай, так нельзя. Это то, через что должен пройти мужчина, чтобы обладать любимой женщиной. Это его проверка.
  Жених уже достиг цели и собрался привязать ленточку, как ему снизу закричали:
– Посмотри на нас, мы тебя сфотографируем.
  Жених посмотрел вниз и судорожно сцепился за железную конструкцию. Лицо исказила ужасная гримаса.
– Мне его жалко, – обнял я Свету.
– Не жалей его, он вернётся героем и до конца дней будет гордиться подвигом.
  Когда все снимки были сделаны, жених привязал злополучную ленту и стал спускаться.

Я смотрел на его лицо и видел, как оно меняется. Он становился уверенней, во взгляде появлялся огонёк бесстрашного завоевателя. Даже не утруждая себя, он спрыгнул с последней ступеньки. Лицо его горело, жених был по-настоящему счастлив.

  Разгорячённый он подошел и поцеловал невесту уже не робко, а властно как хозяин. Похоже, никто его радости и не заметил. Свидетель, наклонившись над свидетельницей, шептал ей что-то возбуждающе-похабное, и фотограф заинтересовался именно этой сценой.

– Какая у нас будет машина?
– «Мерседес».
– Ты что? Это же банально! Я хочу черную «Мазерати». Мы будем разъезжать на ней по всему городу, пить шампанское и целоваться прямо у всех на глазах.
– Вот так, - и я прижал ее к своим губам.
  Целуясь, она закрыла глаза, возможно, представляя себя в «Мазерати».
  Свадьба уехала и стало скучно.

  Мы поехали дальше в поисках развлечений. Остановились на бульваре и зашли в суши бар. Взяли роллов и, смеясь, стали пробовать засунуть палочками их в рот.
  У Светы никак не получалось, и она с задумчивым видом произнесла:
– Думаю, что роллы необходимо делать двух видов: мужские и женские.
– И для кого ты думаешь нужны самые большие роллы?
– Ах ты, паразит!
  Она прижалась ко мне. Мы сидели, обнявшись, и смотрели в окно на влюблённые пары.
– Люди влюбляются, говорят одни и те же слова, делают одни и те же поступки и живут одной и той же жизнью.
– Этому тебя Женя, наверное, научил, начитавшись Оскара Уайльда.

  Потом мы катались на колесе обозрения. Света бесстрашно вертела головой, а на самом пике, когда я непроизвольно вжался в кресло, закричала:
– А вон и наша свадьба идет.

  Вдалеке показалась малочисленная свадебная процессия.
  Света, чуть подумав, почему-то добавила:
– На наших пациентов мы смотрим с такой же высоты, все они для нас маленькие букашки, которым мы хотим помочь.

– Мне больше нравится другая аллегория: что для нас больной распростёрт, как на столе, мы рассматриваем его внутренности, сверяем с анатомическим атласом, сами удивляясь своим знаниям и как все сложно устроено в человеке. Для нас это всего лишь утонченный аттракцион для избранных. Все остальные считают нас помешанными.

  Подул ветер и стало холодно. Света прижалась ко мне:
– Фу, ты как всегда в своём репертуаре, и где ты выискиваешь такие пакости. Противный.
  И она меня поцеловала.

  Мы сидели на скамейке и ели мороженное. На бульваре было малолюдно. На боковой дорожке показалась наша знакомая процессия. Впереди шли жених с невестой, причем жених неестественно держал невесту за пояс, словно прикрывался ею. Невеста шла гордая и счастливая. Позади свидетель бесцеремонно обнимал свидетельницу, а другой рукой держал уже наполовину пустую бутылку шампанского. Он поминутно предлагал ей выпить, когда свидетельница весело соглашалась, тогда он останавливался и подносил к её губам бутылку, и она жадно делала несколько глотков. Замыкал процессию фотограф. Он уже закончил снимать, утомленно плелся позади всех и с тоской посматривал на часы.

– Свадьба – самый лучший день у женщины.
– Наверное, не самый лучший у мужчины.
– Как мы организуем нашу свадьбу?
– Всех напоим.
– А в каком ресторане?
– В самом лучшем!

– Давай в ресторане «Девятое небо». Наша свадьба пройдёт на высоте птичьего полета, а потом убежим от всех, будем кататься по ночному городу, пить шампанское и целоваться, а рассвет встретим на мосту влюбленных. Мы обязательно должны увидеть самый первый лучик солнце, и тогда вся наша жизнь будет освещена им.

– Смешная ты!
– Правда, правда, милый, ты мне не веришь, а это так!
– Пойдем еще кататься на каруселях.
– Не сегодня. У нас вечером опера, нужно купить билеты, а мне необходимо еще переодеться.

  Мы пошли по аллее, обнявшись. На одной из скамеек, взявшись за руки, сидели умиротворенные жених с невестой, а на соседней скамейке дико целовались свидетель со свидетельницей. Фотографа не было видно.


Глава 10
 

  Вначале мы заехали за билетами.
  Я с ужасом смотрел на цены. За триста рублей можно было взять билеты на галёрку балкона, за тысячу рублей – в середину партера.
  В кассе мы были одни. Света разглядывала афиши.
  Прикинув по деньгам, я попросил:
– Дайте нам билеты на двадцать четвёртый ряд.
– Ты что? – Света подскочила ко мне. – Мы со Станиславом всегда брали на первый.

  Я смущенно попросил на первый ряд.
– Что вы, – добродушно улыбнулась билетерша. – На первый, уже давно все билеты проданы, если хотите, осталось два места в седьмом ряду с краю.
– Фи, с краю! – надулась Света.

– А в центре у вас же есть два билета?! – пришел я в себя.
  Билетерша вздохнула и продала два билета  в центре на третий ряд, за тысячу семьсот.
– Ты такой умничка, – сияла Света, целуя меня прямо у кассы.
  Я скромно молчал, обдумывая финансовые потери, потом зачем-то спросил:
– А часто ты ходила со Станиславом?
– На каждую премьеру! – беззаботно щебетала Света. – Поедем быстрее, мне нужно переодеться.

  Я никогда еще не был в гостях у Светы, поэтому волновался:
– А ты уверена, что дома никого нет?
– Трусишка, ни-ко-го, а Станислав не боялся ко мне в гости заходить!
  Я почувствовал, как кровь приливает к лицу.
  Света заметила, что я покраснел:
– Ты чего? Не ревнуй, я его не люблю. Только тебя люблю.
  Я вздохнул.

    В комнате Светлана усадила меня в огромное кресло.
– Скотч будешь?
– Я же за рулём?
  Она беззаботно защебетала:
– Николай, кто же в оперу ездит на машине? Мы поедем на такси!
– Тогда буду, – и потом зачем-то добавил. – А с моей машины колёса не снимут?
-Посмотри.

  Я выглянул в окно. Весь двор был уставлен джипами и дорогими иномарками, и только моя шестёрка сиротливо прижалась у подъезда.

– Видишь, здесь есть с чего снимать колёса. Твоя машина в полной безопасности.
Я попытался обнять её, но она, поцеловав меня, посмотрела на часы:
– Ой, осталось всего два часа, а я еще не одета и убежала в ванную.

  Оставшись один, я некоторое время потягивал скотч, затем, включив телевизор, без интереса стал переключать каналы, потом принялся путешествовать по её квартире.

  В её комнате на дверях висел махровый мужской халат.
  Залпом выпил скотч и пошёл наливать себе виски. Затем снова вернулся в её комнату.

  Книжная полка была заставлена книгами, написанными женщинами-психологами. Я даже предположить не мог такое их количество. Наугад открыл одну: «Для мужчины женитьба представляется еще большим стрессом, чем смена работы или военная служба, а для женщины, брак –  это всего лишь один из необходимых жизненных этапов...»

  Зачитавшись, я и не заметил, как появилась Светлана, обмотавшись полотенцем.
– Ты уже здесь?! Такой любопытный! Тебя манит чужая личная жизнь. Ты любишь в ней копаться, – и обняла меня.

  Я поднял её на руки и опустил на кровать. Она была покорительница - моя королева. Света побеждала всегда, и я был её добычей. Опустившись перед ней на колени и раскрыв полотенце, я стал целовать пальчики её ног, затем ее голень, и все выше и выше мои губы поднимались по её идеальным ногам…

   Она ласково остановила меня:
– Все, Николай, хватит, я еще не одета, а времени осталось мало, - и выпорхнула из моих объятий.
  Голова у меня кружилась, идти никуда не хотелось. Из комнаты я услышал её голос:
– Любимый, ты уже перешёл на виски. Нам главное попасть сегодня в оперу.
– Не волнуйся, мы приедем вовремя!
– Может, закажешь такси?

  В комнате было жарко, шумел фен, я смотрел по сторонам и как не пытался не замечать этот махровый халат, он всегда попадался мне на глаза.

  Я снял его и, скомкав, забросил под кровать. Сразу стало лучше. В комнату вошла Света, открыла гардероб и стала выбирать трусики.
– А у тебя были до меня мужчины?

  Она удивленно застыла с розовыми трусиками, посмотрела на меня и рассмеялась громким весёлым смехом.
– Ты такой ревнивый, милый, что просто меня  пугаешь. Что за вопросы?
  Я чувствовал себя глупо.
– Пойду еще налью виски.
– Только неперестарайся. В холодильнике сок, добавь и сделай коктейль.
  Я налил себе без сока. Сел в гостиной, переключил на MTV и стал смотреть на гибкие, завораживающие тела красавиц.

  Света опустилась передо мной на колени и попробовала прижаться ко мне. Я отстранился от неё.

  Она внимательно посмотрела на меня и тихонько прошептала:
– Сейчас я приведу тебя в норму.

  Я сидел на диване, откинув голову, и думал, что может придумать Света, даже её угрожающе высокий интеллект не в состоянии побороть мою ревность. Я ревновал к Станиславу, к его красивой внешности, к его умению говорить правильные и всегда нужные в тему слова. За его модный, современный взгляд на вещи, за умение снимать девочек одним движением пальцев, за его удачливость. Он был полная моя противоположность. И тут я прислушался к Светиному голосу:

– Да, мама, ты не ослышалась - это мой жених, и мы завтра приедем к вам на ужин. Ну, мама, сама что-нибудь придумай, что приготовить. А я к вам не каждые выходные с женихом приезжаю. Мама, когда заранее?! Ты еще скажи тебя за месяц нужно предупреждать. Мама, он лучший студент в университете и поклонник всего высокого. Он тебе понравится. Ну, какой бассейн и сауна? Что за глупости! Мы едем на ужин. Ну, конечно, останемся на ночь. Он любит красное вино. Да, без ума от французского. Все, мама, мне пора. Сегодня он пригласил меня в оперу. Да, у него абонемент, он потрясающий. Целую, папе привет.
Я замер. В тишине казалось, что я слышу стук своего сердца. Я лихорадочно соображал: «Завтра едем знакомиться с родителями, а еще ничего не известно и ничего не готово, и что мне говорить…»

  В этот момент появилась цветущая Светка:
– Любимый, я смогла поднять тебе настроение?
– Ты просто ненормальная! Разве можно вот так без всякой подготовки, у меня же инфаркт мог случиться.
  Светка сияла, довольная получившимся эффектом.
– А когда едем к твоим родителям?
– Как когда? Завтра к семи часам, кстати, а ты уже заказал такси?
– Да, через десять минут подъедет.
– Целых десять минут, – она подошла ко мне и эротично поставила ногу на диван, выразительно посмотрела прямо в глаза.
  Она – охотница, а я – её добыча.
  Я поцеловал её в губы.
– Нет, так слишком долго. Давай так…

  Когда зазвонил телефон мы, обнявшись, обессиленные сидели на диване.
– Ответь! Скажи, что пусть ждёт, – и Света стремительно побежала в ванную.

  Через двадцать минут мы вышли. Моя спутница выглядела ослепительно в темном вечернем платье с глубоким декольте. Глаза блестели холодным недосягаемым светом. Я помог ей сесть и, обойдя машину, присел рядом. В этом платье она казалась мне загадочной и недоступной. Это была совсем другая женщина, еще полчаса назад извергавшая громкие сладострастные крики.

  Мы подъехали вовремя. Атмосфера театра поглотила нас. В нем были совсем другие люди,  их не встретить на улице. Мужчины – предупредительно галантные и женщины в вечерних туалетах подчеркивали неестественность происходящего. Уже прозвенел второй звонок, и все устремились в зал.

– Я куплю программку.
– Разумеется.
  Я отошел от неё и купил программку у бабушки в форменном костюме.
– Mersi, – ответила она мне и театрально наклонила голову.
Как всё нереально!
  Я повернулся к Свете и увидел, что она разговаривает с двумя франтами.
– Познакомься, Nikola, это Michel и Serg.
  Я выдавил из себя улыбку.
– В другой раз, господа, – ослепила улыбкой Светлана.  – У нас сегодня свои планы.
– Жаль, – промолвил Michel и поцеловал её руку.
 С Сержем она рассталась поцелуем в губы.
  В этот момент я стоял с открытым ртом, не зная куда запихнуть бесполезную программку.

– Пойдем, любимый, не сердись и не спрашивай. Это никто, их нет, есть только я и ты.
– Хорошо, любимая.
  Когда мы вошли в заполненный зал, то я был ослеплён роскошью красного цвета, все сияло и горело. Люстры из тончайшего стекла переливались огненным блеском.
– Пойдем, – услышал я голос Светы. – У нас третий ряд.
  Я неловко спустился к своему ряду. Наш ряд уже весь был заполнен мужчинами в элегантных костюмах и дамами с открытыми плечами. Я замешкался в проходе.

  Светлана первая проскользнула между рядами, беззаботно улыбаясь и поминутно извиняясь.
– Пардон! Очень жаль! Извините!
  Я последовал за ней.
– Какое у тебя впечатление? – хитро улыбнулась Света, когда мы заняли свои места.
– Я потрясён!
– Сегодня завершает сезон Полина. Ты о ней что-нибудь слышал?
  Я пожал плечами.

– Ну ты что! Полина – это открытие нынешнего сезона, обладающая редчайшим голосом, от «Фа» малой октавы до верхнего сопрановского «До». Это талант, редчайший дар. Её способность пленить слушателей поразительна.

  В этот момент раздался третий звонок. Тяжелые шторы бесшумно разъехались. Гигантская люстра медленно темнела, освещая лишь ослепительно белые плечи дам, и за секунду до того  момента, как люстра окончательно погасла, вспыхнули прожектора, и сцена осветилась сотнями огней. Я зачаровано смотрел на действие.
– Смотри, сейчас выйдет она.
  Увидев Полину, зал восторженно захлопал, и актриса несколько минут сдержанно приседала, принимая восторженные рукоплескания.

  Не дождавшись полной тишины, она запела, и сразу зал погрузился в тишину. На вид ей было не больше двадцати, хрупкая, угловатая, с вытянутым восточным лицом и большими глазами. Её нельзя было назвать красавицей, но она запела, и её хрустально-чистый, волнующий голос проник в самое сердце. Я застыл, пораженный её пением. Я был весь в её власти. Она могла делать со мной всё, что угодно. Моя душа принадлежала лишь ей. Я с изумлением наблюдал, как она из угловатой, некрасивой девушки превращается в ослепительную красавицу.
– Как она тебе? – защебетала Света.
– Я поражён.

– Она обладает страшной властью, может уводить мужчин за собой.
Когда закончился первый акт, весь зал рукоплескал стоя. Из зала раздавались крики: «Бис», «Браво», «Брависсимо». Дарили множество букетов. Двое мужчин вынесли огромную корзину с белыми розами. Легкий румянец покрыл её щеки. Она поклонилась и отправила воздушный поцелуй мужчине в ложе.

  Мне вдруг показалось, что я знаю этого вальяжного франта в роскошном костюме.

– Света, мне показалось, что этот мужчина наш профессор.
– А ты этого разве не знал?
– Что не знал?
– То, что профессор без ума от Полины. Могу поспорить, что корзина белых роз – это его подарок.
– И ты знала и не рассказала мне?!
– Что? Что я тебе должна рассказывать?! Ты сам чувствуешь, как пленит её голос, ему нельзя сопротивляться. Лучше сладкий обман и эфемерные чувственные путы.
– Пойдем выйдем из зала, меня разрывают эмоции, хочется плакать и смеяться.
– Так всегда бывает. Пойдем, я хочу подняться к профессору в ложу.
– Удобно ли это?
– Это очень неудобно, но разве ты еще не понял, что божественно прекрасными могут быть только очень неудобные вещи.

  Мы вышли в фойе, где прогуливались очарованные мужчины, а их верные спутницы пытались привести их в чувства.
  Света уверенно тащила меня за собой по мраморной лестнице.
– Кажется, теперь сюда.
  Профессор сидел наклонив голову, охваченный страстным порывом пленительного.

  Я потянул за руку Свету, чтобы уйти, но она в полголоса сказала:
– Я знала, что вы сегодня непременно будете здесь. Вы не могли пропустить закрытие сезона.  Профессор медленно открыл глаза:
– Это голос самого ангела или дьявола проникает в самую душу. Хочется одним глотком испить наслаждение, так оно мучительно приятно. Это талант, это редчайший дар. Её способность поразительна. Я как юноша отдаюсь в её руки, не сопротивляясь. Это высшее наслаждение – принадлежать женщине, которая принадлежит тебе. Пойдемте в буфет, мне хочется пить коньяк и говорить о величественном, – он замолчал, а потом спросил: – Николай, а ты веришь в существование души?
– Психиатр, лечит душу.
 – Психиатр лечит душу, – усмехнулся Туманский, – если бы мы могли хотя бы надеяться её лечить. Мы лечим не душу, а сбившийся продукт мозга: иллюзии, бред, галлюцинации. Мы лечим то, что видят все. Мы, психиатры, даем этим расстройствам сложные определения, а на самом деле боимся себе признаться, что сами ровным счетом ничего не знаем. Разве можно, Николай, вылечить душу таблетками и уколами? Разве грубые медицинские манипуляции способны исцелить эфемерное, бестелесное создание?

  Мы дошли до буфета. Несмотря на третий звонок в нём еще было множество людей.  Мужчины покупали вино в пластиковых стаканах, угощали дам, и все торопились уйти отсюда, словно нахождение в театральном буфете было противоестественным.

– Девочки, здравствуйте!
  И тут же персонал окружил профессора приветливыми взглядами.
– Мне как обычно и тоже самое моим спутникам.
– Хорошо, профессор.
– Вас и здесь знают?
– Профессора психиатрии должны знать везде!
  Мы прошли за самый дальний столик и расположились в роскошных кожаных креслах.
  Лев Георгиевич внимательно посмотрел на нас:
– Вас можно поздравить?
  Света засияла.
– Откуда вы знаете, профессор? От вас ничего нельзя скрыть!
– Можно не заметить то, что лежит на виду, а то что прячут от людских глаз в своём сердце – нельзя не заметить.

  Официантка принесла три бокала с коньяком и бутерброды с икрой.
– Ну, давайте за вас. Человеческое счастье не менее эфемерно, чем душа, но все к нему стремятся.
– А мы будем счастливы, профессор?
  Он посмотрел на Свету, затем перевёл взгляд на меня; легкое облачко пробежало по его лицу.
– Счастье это преодоление и поиск, а у вас впереди его будет много.
  Я сделал маленький глоток:
– Какой вкусный коньяк!
– Не все мужчины способны отличить хороший коньяк от подкрашенного спирта. Для меня видеть разницу и есть самое большое достижение. Почувствовать прелесть аромата, игру вкуса, тончайший состав. Над его приготовлением ломали голову сотни лучших виноделов. Это как собственный стиль у мастера. Пусть ты еще не мастер, но ищи всегда свой стиль и свою дорогу.

  Света сделала глоток и поморщилась.
Это напиток мужчин, желающих вкусить мудрость или познать женщин.
  Профессор засмеялся:
– Ты моя очаровательная ученица, самая талантливая и яркая.
– Спасибо, Лев Георгиевич! – раскраснелась Светлана.
– Ты сама это знаешь, и сама понимаешь, в чём твоя сила, а в чем слабость. Женщина может гениально исполнить, а мужчина должен гениально создавать.

  Подошла официантка.
– Один коктейль с вермутом.
– Профессор, вы читаете мысли.
– Я знаю мысли, а вон (кивнул на меня) кто их умеет читать.
– Лев Георгиевич, я этим обычно не пользуюсь.
– Медицина не верит шарлатанам и экстрасенсам, только опыт может дать достоверный ответ…

  В этот момент к столику подошел мужчина и, извинившись, наклонился к профессору.
– А разве в другом месте этого сделать нельзя? Здесь театр и я отдыхаю!
– Но поймите, господин профессор, это же Ниточкин!
– Хорошо, но ни о какой индивидуальной консультации речь не идет, это мои коллеги-психиатры: господин Орешкин и госпожа Рудина. Они будут ассистировать мне во время консультации.
– Хорошо, профессор.
– Стоимость, надеюсь, вы знаете?
– Об этом не может быть и речи, мы согласны на все ваши условия.
– Тогда вот визитка, наберите меня в понедельник после двух.
  Человек отошел.
  Мы вопросительно смотрели на Туманского.
– Вот и занятие сейчас пропущенное отработаете. Это личный секретарь господина Ниточкина. Знаете такого?
– Кому принадлежит полгорода, – кивнула  Света.

– Можно сказать и так. Он плохо себя чувствует. Отказывается от лечения, но сейчас просит его принять, так что здесь, в импровизированном кабинете выслушаем самого Ниточкина, – улыбка исчезла с его лица. – Такие обращения редки, за ними скрывается безысходность и запущенная стадия болезни. Эти люди, стоящие на вершине славы, боятся своего падения, а всё равно чувствуют, что крах неизбежен, а потом им уже никогда так высоко не подняться. Он уже договаривался на встречу, но на приём так и не пришёл. Со слов секретаря, бизнес идёт великолепно, открываются новые супермаркеты, стремительно увеличивается прибыль, а сам Ниточкин ведёт себя как-то странно, закрывается в кабинете, никого не пускает, рабочие документы не подписывает. Давайте сейчас его посмотрим.

– Профессор, а можно я буду задавать вопросы? – запросила Света.
  Профессор испытующе смотрел на неё.
– Не форсируй, чувствуй темп…

  В этот момент в уже опустевший буфет зашли двое: знакомый личный секретарь, а лицо второго раньше часто мелькало по телевизору.

  Секретарь подвинул к нашему столику еще одно кресло, а сам, заказав кофе, присел за соседний.

  Ниточкин подошел и равнодушно опустился рядом. На нём несуразно болтался короткий костюм мышиного цвета. При своём гигантском росте он казался мелким и пришибленным. В разговоре поминутно извинялся и чуть ли не каждое предложение начинал со слов: «Не знаю, Вам всё это покажется смешным и не серьёзным, а мне кажется...»

На вид ему было не больше сорока, невыразительное лицо с тусклыми, поблёкшими глазами.

-Меня зовут Светлана Иннокентьевна, я ассистент профессора. Как к Вам лучше обращаться?

  Не обращая на неё никакого внимания, он начал рассказывать о себе в третьем лице тихим, монотонным голосом. Мы стали первыми, кому он поведал историю своей жизни. Мы не останавливали его, лишь направляли разговор в нужное русло, а он заново переживал расцвет и падение своей великой торговой  империи Ниточкина: «Вы знаете, кто такой Ниточкин? – и, не дождавшись ответа, горько усмехнувшись, продолжил. – Ниточкин – это фамилия гремела в нашем городе. Ни одно собрание городской думы не проходило без него. Ниточкин был главным в городе. Основной капитал он заработал продавая лес, но это не главное его достижение. Основное - это небольшая лавка всяких вещей. Он продавал ножницы и ткань, спички и соль, муку и гвозди, но главное, что отличало купленные обычные вещи в этом магазине – они приносили людям удачу. Кровля, закрепленная этими гвоздями, служила очень долго, каша, сваренная из крупы купленной в этом магазине, получалась вкусной и рассыпчатой, а подвенечное платье, сшитое из его ткани, обещало долгое и счастливое замужество. Товар был словно завороженный, а может, энергетикой какой обладал. Слух об этом магазине распространялся с огромной быстротой. Люди из самых дальних мест приезжали в него. В небольшой лавке у кассы стоял всегда сам Ниточкин, очередь выходила иногда на улицу, но никто не роптал и не пытался пролезть вне очереди. Все терпеливо ждали, когда продавец обслужит самого взыскательного покупателя.

  Прибыль Ниточкин вкладывал в городские проекты. А город, где жил Ниточкин, вообще-то, не отличался от десятков других городов средней руки. Да вы и сами это знаете: чуть подворовывали чиновники, немного перебирали с водочкой мужики, женщины были чуть скупее и сварливее, а так обычный русский городок. Денег всегда не хватало и не хватало всегда на самое важное. На средства Ниточкина разбили городской сад на месте бывшего страшного и заросшего, облюбованного бомжами и наркоманами, парка. На его же деньги построили городской ролледром, а вместо огромного серого булыжника – символа крепкой и счастливой семьи на аллее молодожёнов установили изумительную бронзовую копию скульптуры Огюста Родена. Но эти расходы с лихвой перекрывали доходы в магазине, которые с каждым месяцем росли и увеличивались. Всё шло прекрасно. Пока не наступил черный день.

  День выдался холодный и дождливый. Покупателей было немного, в основном приезжие из соседних сёл, а после обеда и вовсе входной колокольчик замолчал. Все горожане сидели дома. В такой ураган лучше сидеть в тепле, наблюдая из окон за раскачивающимися кронами деревьев. Ниточкин уже собирался закрыть лавку, как хлопнула входная дверь, и жалобно звякнул потревоженный колокольчик.

  Вошла очень странная старуха с огромным горбом на спине, с кривыми ногами и с короткими противными пальцами. Она шаркала по магазину, не обращая на Ниточкина никакого внимания. Сначала осмотрела промышленные товары: инструменты, краски и лаки, а затем поковыляла в продуктовый отдел. Все вещи она хватала своими толстыми сосисками, недовольно близоруко рассматривала, поднося к самому носу, что-то бормотала, разбрызгивая слюну. И вещи, еще недавно излучавшие какой-то блеск, воздушность и волшебную ауру, вдруг темнели, становясь обычными черными топорами и гвоздями. Ниточкин сперва решил ничего не говорить вредной старухе, но когда эта непрошеная карга дошла до атласного белого материала для невест, и как только её сосиски прикоснулись к белоснежным кружевам, ткань тут же пожелтела и покрылась сероватым налётом, олигарх не выдержал:
– Позвольте узнать, что вы изволите приобрести? Зачем вы все щупаете и плюёте на товар?! У меня после вас никто эти вещи не купит. Если уж идёте в магазин, могли бы перед этим помыть ваши грязные щупальцы, а чтобы не плеваться - одели бы специальную маску.

Старуха этого и ждала. Горб стал еще больше, она словно похудела и высохла.
– Если тебе не нравятся мои чудесные пальчики, ты называешь их безобразными сосисками, тебе не нравится, как я плююсь, то отныне все, кто купит любой товар в твоей лавке, навсегда пожалеют об этом.

  И засмеялась она громко, дьявольски, разбрасывая слюну на весь магазин. Хлопнула входная дверь и исчезла страшная ведьма.

  Кто она была? Откуда приехала? Чего искала? Этого Ниточкин не знал. Впервые её видел в своем магазине.

  А на следующий день выглянуло солнышко, и Ниточкин забыл о злой, кривой старухе. Опять стояла целая очередь покупателей, и товар уходил очень быстро. В этот день целых три невесты купили себе ткань на свадебное платье. Лишь через неделю по городу поползли страшные и невероятные слухи. Слухи кружили в бесовском хороводе, но тем не менее  выходило одно, что все три невесты, сшившие себе подвенечные платья из ткани, купленной у Ниточкина, в день бракосочетания проснулись ужасными уродинами: у одной вырос горб, у другой ноги стали кривыми и непропорционально короткими, а третья постарела за одну ночь на пятьдесят лет, и ее пожелтевшее лицо изрезали глубокие морщины.

  Этого просто не могло быть! Горожане отказывались верить в подобные чудовищные превращения, но ведь свадьбы так и не состоялись! Все три жениха под разными благовидными предлогами оставили своих подурневших невест и спешно уехали по неотложным делам из города.

  А вчерашние невесты, милые и очаровательные девушки, так и остались ходить в девках, просиживая целыми днями дома, боясь показаться на улице.

  Словно холодный, беспощадный ветер разнесся слух, что виной этому магазин Ниточкина. То ли товар бракованный продаёт, то ли страшнее чего удумал.
Проклятый магазин все старались обходить стороной, как  бешеную собаку, боясь даже взглянуть в его сторону.

  А бедный олигарх еще целый месяц привозил новые товары, вешал рекламу, созывая распуганных покупателей, но с тех пор ни один человек даже не открыл его дверь.

  Между тем город наполняли всё новые и новые слухи, и уже невозможно было отличить правду от злого вымысла.

  Крыша, покрытая Ниточкиной черепицей, неожиданно рухнула в одно тихое, безветренное утро. Чайник при кипячении окрашивал воду в кроваво-красный цвет. А колготки, купленные у Ниточкина, так прирастали к телу, что снять их было невозможно, приходилось отдирать вместе с кожей.

  Наступили для Ниточкина черные дни. Ежедневно в новостях он узнавал всё новые и новые напасти, и каждая следующая беда еще страшнее ранила его сердце. Яркие разноцветные игрушки, с таким желанием покупаемые раньше детям, оказались окрашенными ядовитой свинцовой краской.

  Беременность у женщин прерывалась выкидышами, и это было еще полбеды, кому удалось выносить в эти дни, плакали и беспомощно рвали на себе волосы, родив шестипалых, хвостатых уродцев, похожих на лягушек.

  Над городом повисло проклятие.
  Каждую ночь раздавались взрывы газа, вызванные спичками  Ниточкина, а зимой город завалило снегом, потому что лопаты Ниточкина не могли его очистить. По улицам ходили толпы плохо одетых и грязных людей, смотрящихся по утрам в кривые Ниточкины зеркала.

Катастрофа надвигалась, в эпицентре ее был виновник всех бед и трагедий – олигарх Ниточкин, проклятый и повинный во всех грехах, в страшных мучениях и катаклизмах.

  Он пытался покончить с собой, решив повеситься, но мыло не мылилось, гвоздь не выдерживал, а веревка каждый раз предательски рвалась.
  Ниточкина выследили и приволокли в больницу. Его крест – заживо сгнить в психушке, страдая за всех тех, кому он сделал плохо...»

  Он замолчал и впервые поднял глаза. На долю секунды мне показалось, что в них мелькнул веселый, озорной огонек прежнего Ниточкина, но уже в следующее мгновение на меня смотрели потухшие, безжизненные и затравленные глаза местного дурачка и попрошайки.


Глава 11


  Мы вышли из театра в числе последних. Нас сразу опьянил свежий, весенний воздух. Стемнело.

– Погуляем немного, – предложила Света.
  Мы, взявшись за руки, медленно и молча пошли по улице, освещенной множеством огней.

Становилось прохладно. Заметив, что Светлана дрожит, я снял пиджак и набросил ей на плечи.
– Так лучше?
– Да, любимый, так лучше.

  Город не собирался спать, наоборот, нам навстречу попадались влюбленные пары, спешащие в ночные клубы.

  Не пройдя и одного квартала, Света потянула меня за руку и попросила:
– Я устала, поедем домой.

  Остановив такси, мы сели, и Света прижалась ко мне. Я бережно обнял её. Машина плавно плыла по знакомым улицам родного города, а мне казалось, что всё изменилось и выглядит сказочно-красивым.
– Сегодня был чудесный день и удивительный вечер.
– Милая, он еще не закончился.
– Мне кажется, у меня больше нет сил, одно желание раздеться и упасть на кровать.
– Это тебе только кажется, ты очень сильная.
– Ты добр ко мне.
– Я тебя хорошо знаю.
– Я сама себя не знаю.
– Себя познать сложно.

  Мы подъехали к подъезду, у которого сиротливо стояла моя машина, окруженная маститыми собратьями.
– Смотри, колеса на месте, – устало улыбнулась Света.

  Мы вошли в лифт и поднялись на седьмой этаж. Она открыла маленькую сумочку, вытащила ключи и попробовала открыть дверь. Вдруг я заметил, как она побледнела.

– Что случилось? Ты взяла другие ключи?
– Нет, дома кто-то есть.
– У тебя вернулись родители?

  Она безнадежно улыбнулась и покачала головой.
– Я сама во всем виновата, – и позвонила в дверь.

  Раздались шаги. Я ни о чем не думал и спокойно выжидал, кто откроет дверь.
  Дверь открыл Станислав в толстом махровом халате, заброшенным мной под диван.

  Я изумленно уставился на него, но он не обратил на меня внимание.
– Здравствуй, дорогая, а я тебя жду. Что же ты не предупредила, что вернёшься не одна, я бы еще один столовый прибор приготовил.

  Света смотрела на него с нескрываемой ненавистью:
– Уходи, зачем пришёл?! Между нами все давно кончено.
– Я тебя люблю, Света, и ты мне нужна. Я жду, когда пройдет очередной твой бзик и ты вернёшься ко мне.

– Я к тебе больше не вернусь, и ты это знаешь!
– Почему он, объясни? Почему? Чем он лучше меня? Он тебя бросит, ты ему не нужна. Он с собой разобраться не может, а тут еще ты со своими психами.
– Оставь меня, тебе разве не понятно, что всё кончено – это пустое.
  Я сделал попытку выйти в коридор.
– Подожди не уходи, это я виновата, – остановила меня Света. – Станислав, я начинаю сердиться.

  Он гадко улыбнулся и переключился на меня.
– А она хороша в постели, уже пробовал её…
  Закончить он не успел, руки сжались сами собой и, прежде чем я успел подумать, правый кулак зацепил ему нос. Он неловко согнулся и засопел. Закапала кровь.

– Ты чего делаешь?! Не бей его! – Света оттолкнула меня.
– Дурочка, я ж люблю тебя, – тихо проговорил Станислав, зажимая нос.
  Светлана растерялась, она смотрела на него и не знала, что делать.
– Извини, – помимо её воли сорвалось с губ.
  Я усмехнулся и, не говоря ни слова, вышел.
– Николай, постой, – услышал запоздалый Светин голос.
– Пусть кретин идёт, он тебя всё равно бросит. Он же тебя не любит. Ты для него лишь новая игрушка.

  Дверь закрылась. Лифт ожидал на этаже. Машина, довольная моим скорым возвращением, завелась с первого раза. Я грубо вырулил на дорогу и, выжимая из машины предельную скорость, помчался по ночным улицам. Внутри меня всё клокотало. Я не знаю на кого больше злился: на Свету или на Станислава. Конечно, я знал, что они встречаются, но об этом даже не думал. Было гадко на душе, даже не хотелось разбираться в этом вопросе. Свернув к своему дому, я припарковал машину у бара «Белый таракан». В баре было малолюдно, темно и накурено.

– Привет, – улыбнулась официантка Аня.
– Привет.
– Как дела? На тебе лица нет.
– Не очень, – признался я.
– Вот те раз, а я считала, что у тебя всегда все отлично. Баба обломала? Угадала? Да?! Ну, признайся!
– Угадала, – нехотя согласился я.

– У меня чутьё, за километр обломы угадываю. Меня экстрасенсом в баре считают. А ты мне дорог, ты мне  как… – тут она запнулась. - Как брат, понимаешь! Хочешь, я пораньше освобожусь и пойду с тобой. Чё молчишь, бесплатно, я с брата деньги не беру!

– Выпить хочу. Принеси водки, пожалуйста, сестра, и закуски какой-нибудь. Одна ты меня понимаешь.

  Играла музыка, в синем дыму все сегодняшние поступки казались такими далёкими и нереальными.

  Аня вскоре вернулась с графинчиком водки и с тарелкой жареной картошки со шницелем.

– Смотри, если ты со мной не хочешь, то я с напарницей поговорила, она не против, но пятьсот возьмёт. Она вообще тысячу хотела, а я ей говорю: «Ты чё, дура, с моего брата деньги брать?!» Ну, а пятьсот – это же нормально?!

– Иди сюда, – она наклонилась, и я поцеловал её прямо в губы. – Выпьешь со мной, сестра?

– Братик, извини, я в завязке. Всё, с прошлой недели себе слово дала, так меня эта похмелюга замучила. Нет, теперь ни грамма в рот не возьму.

  Я налил рюмку водки.
– Давай за тебя, за твою любовь. Ты веришь в любовь, сестра? – и пока она думала, выпил и закусил. – Хорошая водка, что хоть это?

– Обижаешь, лучшую тебе налила.
  Водка обожгла, и сразу я себе показался смешным.
  Аня примостилась рядом и зашептала:
– Любовь есть, плохо, что проходит быстро. Верю всем. Бабы глупые, уши развесят, а нам и вешают лапшу, а сейчас, – она помолчала, потом усмехнулась, – даже и не вешают. Нет этой любви! Её  придумали детям рассказывать, а где она любовь-то? Ну чё, с напарницей пойдешь, у неё задница классная, все мужики тащатся.

– Нет, еще выпью.
  Я налил и выпил, потом ещё и ещё…

  Рядом сидела Аня, она была такой же несчастной, и я, обнимая её, говорил:
– Любовь есть, я знаю. Только в неё верить нужно. Она придёт обязательно, чистая, светлая, высокая любовь… – Аня что-то пыталась сказать, иронически улыбаясь, но я продолжал убеждать. – Ты молчи, даже не пытайся возражать. Ты слушай меня, и тебе будет легче. Любовь нельзя купить, она не продаётся. Можно всю жизнь, только представь себе, всю жизнь ждать любимого, и он обязательно придёт. Только оставайся чистой, ни с кем, понимаешь меня, ни с кем!..

  Подошла напарница с откровенным взглядом, ухмыльнулась:
– Бар закрывается.
– Пойдем, Аня, со мной, – и тут я заметил, что она вытирает слёзы.
– Иди один, я не пойду. Я понимаю, что сплю со всеми, но я не шлюха. Иди! Всё, проваливай давай откуда пришёл и больше не приходи. Я с тобой, как с человеком, а ты меня грязью поливаешь…

  Я вышел на улицу. Дул холодный ветер. Я сжался. Спускаясь, оступился, но удержался на ногах. Кругом было пусто, я был один. Медленно пошёл к дому. Несмотря на выпитое, голова оставалась светлой.

  «Станислав меня спровоцировал, как легко ему это удалось, одна фраза и я завёлся, даже не раздумывая. А зачем ему это нужно? Как зачем, ведь он сейчас пострадавший, раненый. Сейчас Светлана его успокаивает, делает примочки и растирания…»

  Я с досады плюнул и, заметив пустую пивную бутылку, валяющуюся на тротуаре, попытался пнуть её, но промахнулся и, смешно поскользнувшись, упал на дорогу.

– Я не хотел этого, зачем это она со мной, почему она заставляет меня мучиться и страдать.
– Вон еще один мученик.

  Я удивленно приподнял голову, провожая взглядом веселую компанию, и не сразу понял, что разговариваю вслух.

«Ничего нет, все обман, один обман. Любовь лишь ранит сердце, наполняя его тоской и разочарованием».

  Подходя к своему подъезду, невольно посмотрел наверх и мне показалось, что в моей квартире горит свет. Я остановился, уставившись на окно, но света в окне не было. Это горела окно этажом ниже. Я несколько раз перепроверял себя в надежде, что ошибаюсь и каждый новый результат добавлял горечи в моё сердце.

  Что делать? Как пережить эту боль? Почему же водка не помогла? Может я мало выпил? Голова чистая и ясная, будто и не пил вовсе.

  «Самые мучительные минуты в жизни – это когда тебя обманывают любимые», - вспомнил я слова Жени.

  Я достал телефон, увидел множество пропущенных звонков, но разбираться с ними не хотелось. Голова кружилась и глаза закрывались.

  Женя долго не брал трубку.
– Ты чего звонишь? Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?
– Нет, Жека, не знаю, а сколько?
– Уже три часа. Ты где сегодня пропадал, почему на зачёт не явился, что с тобой происходит?

– Я самый несчастный человек на земле, хотя еще утром, днем и вечером был самым счастливым.
– Со Светой поссорился?
– Нет, не поссорился, нет больше для меня Светы. Всё, один я остался.
– Иди домой выспись, а завтра приходи ко мне на работу.
– А сейчас разве нельзя?
– Сейчас спи. Все отделение мне разбудишь. Завтра звони и приезжай.
– Скажи что-нибудь хорошее.

  Он немного подумал:
– Завтра же ты опять будешь звонить и говорить, что ты самый счастливый человек. Когда любишь, так мало нужно для счастья.
– Спасибо, Женя, я запомню. Как мало нужно, когда любишь.

  Я сидел под грибком песочницы, закрыв глаза. Стало еще холодней. Я с трудом поднялся. Подъездная лестница казалась бесконечной.

  Когда  наконец добрался до площадки, то достал ключ, не открывая глаза. Мне вдруг показалось, что на ступеньках кто-то шевелится.

«Бомжи облюбовали подъезд. Их ко мне тянет. Что они хотят найти: у меня денег нет, душевное тепло тоже закончилось, а мудрость лучше искать у Жени…»

  И тут глаза у меня широко открылись, и я уставился на сидящего. Прислонившись к  перилам, сидя на газетке, спала Света в том же самом вечернем платье.

  Я тут же протрезвел: «Какой же я урод, оставил её одну с этим хлыщём и убежал, а она уже полночи мерзнет в подъезде, прислушиваясь к шагам, замирая, когда раздаются неприятные голоса».

  Я распахнул дверь и подошёл к Свете, наклонился и попытался взять на руки.
– Почему ты не вошла, у тебя же должен быть ключ?
Света прижалась ко мне и, не открывая глаз, ответила:
– Он остался дома.

  Я нёс Свету и хотел тихонько опустить на кровать, но не рассчитал, и мы рухнули на неё оба.
– Ты замерзла?
– Почему ты долго не приходил? Я тебя ждала. Я думала, ты обиделся и не хочешь открывать мне дверь.
– Прости меня, я такой глупый.
– Это ты меня прости, я тебе всё должна была рассказать.
– Глупости, ты ничего мне не рассказывай. Прошлого нет.
– Ты правда так думаешь?
– Да, любимая.
– Ты не сердишься на меня?
– Это ты должна простить меня.
– Ты меня любишь?
– Больше всех на свете.
– Правда?
– Да.
  Я забыл всё: и «Белого таракана», и Станислава, и часы мучительного отчаяния – ничего этого не было, любимая снова была рядом.

…Мы уснули утомленные и счастливые.


                Глава 12


  Мне казалось, что я только зарыл глаза, а меня уже тормошила Света. Она уже успела встать и приготовить кофе.
– Любимый, просыпайся! У нас на сегодня большие планы.

  События вчерашнего дня калейдоскопом тяжело переваливались у меня в голове. Я смотрел на Свету, она гладила меня по голове, значит, это был не сон. Я улыбнулся.
– Это не сон!
  И тут же ощутил поцелуй на своих губах.
– Вставай, нам пора!

  Холодная струя душа взбодрила меня, голова кружилась и звенела, но в сердце вновь поселилась легкость.
  Мы пили кофе на кухне.
– Тебе с молоком?
– Да, милая.
– С сахаром?
– Да, любимая.
– Сколько ложечек сахара?
– Одну, моя радость.
– Какой ты экономный!
– Это только дома.

  Мы смеялись, и я посадил её к себе на колени.
– А теперь прослушай, пожалуйста, что нам предстоит сегодня сделать, – защебетала Светла.– Через час у меня начнётся консультация в центре «Семьи и брака», а нужно еще заехать домой переодеться, не буду же я вести приём в вечернем платье?!

– Это было бы мило.
– Глупый, людям нужна моя помощь!
– А дальше?
– А дальше вечером к семи часам нас ждут мои родители.
  Мне стало жарко от этой мысли.
– Я совсем забыл.
  Света беззаботно захихикала:
– Ты чего так напрягся? Они не кусаются, приятные, милые люди.
– А отложить на пару недель нельзя?
– Не шути так, они ждут нас сегодня.
– А что мне говорить?
– А ты молчи.
– Ага, еще щеки стану надувать для важности. А твой отец меня не поколотит, что я совратил его дочь до свадьбы?
– Ну, это не ты совратил, а скорее я тебя соблазнила.
– Коварная соблазнительница!

  После завтрака я стал выбирать костюм. Вчерашний костюм был лучшим вариантом, только падение на асфальт оставило в его жизни серый след.

  Пока я чистил его щеткой и тщательно утюжил, Светлана делала макияж и наблюдала за мной.

– Люблю, когда мужчины умеют обращаться с утюгом.
– Я сдал зачет?
– Ты его давно сдал и уже получил экзамен автоматом.

  После бессонной ночи она выглядела свежо и невинно. Глаза блестели. Я обнял её.
– Любимый, нам пора, а вот вечером у нас будет много времени. Я обещаю, что устрою тебе сюрприз.
– Света, давай без сюрпризов.
– Он будет приятный, и тебе понравится.
– А тебе тоже понравится?
– Да, мне тоже.

  Машина недовольно бурчала и выговаривала мне за неправильную парковку и вчерашнюю грубую езду без правил, но, глядя на мою очаровательную спутницу, успокоилась и завелась.

По утреннему субботнему городу мы быстро добрались до Светиного дома.
– Николай, можешь не подниматься, я быстро, только переоденусь.
– Думаешь, неожиданностей больше не будет?

Она легонько, чтобы не запачкать меня помадой прикоснулась к моим губам.
– Не переживай! Я выбросила свою прошлую жизнь в окно.

  Она ушла. А я вышел из машины. Утро радовало. Дунул легкий ветерок, и я невольно посмотрел наверх, где на ветках тополя размахивал большими руками мужской махровый халат.

  Через несколько минут спустилась Света в элегантном юбочном костюме с маленьким дипломатом в руке.

  Мы уехали, а халат так и остался висеть на ветке черным призраком прошлого.
– Ты изумительно выглядишь!
– Спасибо, Николай, но только рядом с тобой!
– Ты же давно хотел съездить и посмотреть, где я работаю.
– А чем ты вообще занимаешься?
– Консультирую семейные пары, разбираю кризисные ситуации, помогаю решать проблемы.
– Звучит авторитетно. И нравится?
– Это моё! Я люблю заниматься с женщинами, особенно если есть насилие в семье: деспотизм и даже садизм.
– Таких семей много?
– Таких мало. Женщины склонны скрывать проблемы. Они редко выносят их на обсуждение. Грубость и агрессию мужчин объясняют своей непривлекательностью и недомовитостью.
– Всю вину берут на себя?
– Точно, для них жизнь – это жестокая семейная каторга.
– А они любят своих мужей?
– Любят! – она помолчала и добавила: – Какую извращенную форму может принимать любовь.

  Мы подъехали к областному центру «Семьи и Брака». Большинство горожан даже не знают о его существовании.

– Чем мне заняться? Центру для консультации требуются крутые психиатры?
Света поправила мне ворот рубашки:
– Тут своих крутых хватает! Я пойду. Через двадцать минут начнётся занятие в группе с семейными проблемами. Можешь присоединиться к ним. Группа непостоянная, на каждом занятии множество новичков.
– Ты ведешь занятие?
– Да.
– Круто!
– А потом перерыв и два часа приёма в качестве психиатра по направлению из районов. Поучаствуешь?
– Я не против, только в качестве кого?
– На месте определимся.
– О кей!

  Света, поправив прическу, вошла в центр. Она выглядела обольстительно и недоступно: «Неужели это моя невеста?»,- я даже заволновался.

  Минут через пять я направился следом. Вахтерша, пытливая и всезнающая пенсионерка, отправила меня в группу «семейников».

  В просторной комнате, застеленной ковром, уже сидело полукругом несколько человек. Поздоровавшись, я с любопытством стал рассматривать «семейников». Кроме меня сидело еще двое мужчин и девять женщин. Все старше меня. Все молчали, уткнувшись взглядом в пол. Лишь одна полная беспокойная женщина не могла успокоиться и поминутно тормошила соседку то слева, то справа.

  Минут через десять вошла Светлана, переодевшись в тренировочный костюм, и занятие началось.
– Здравствуйте, рада вас всех видеть! О, у нас новый участник. Давайте вначале познакомимся с ним.

  Все выжидательно посмотрели на меня.
– Николай, – представился я.
– Расскажите, Николай, что подтолкнуло вас прийти на наше занятие.
  Я не ожидал, что так скоро начну вести диалог, поэтому замешкался, лихорадочно придумывая ответ.

– У меня проблема.
– Так-так, – подбодрила ведущая.
– Я недавно женился и никак не могу успокоиться, мне кажется, что у моей невесты, простите жены, была бурная личная жизнь, и меня это тревожит.

Светлана слегка побледнела:
– Вот такие проблемы у Николая. Кто хочет высказаться?
  Сперва затараторила беспокойная толстушка:
– А в чем, собственно говоря, вопрос? Это была её личная жизнь до свадьбы, ведь вы тоже с кем-то встречались?

  Не успел я открыть рот, как за меня вступился хмурый мужчина с желтоватым лицом.
– Он имеет право знать всё о своей жене, эти неприятные сюрпризы недостойны современной женщины!

  На него тут же навалились три молчавшие до сих пор барышни, не слушая друг друга и не сколько об этом не заботясь:
– Все мужики одинаковы: хотят чистоты, а сами гуляют с кем попало!
– А я считаю, нужно доверять своей избраннице, - тихо прошептала некрасивая худая дама в очках.

  И после её слов стало тихо.
– Я доверяю, но во мне словно просыпается другой человек, который сомневается и ревнует.

  Последние слова, словно красная тряпка для быка, разозлили женскую половину.
– Она не обязана вам отчитываться!
– Нельзя требовать верности, коль сам неверен!
– Если любишь, то не ревнуй!
– А мне почему-то жалко Николая, – еле слышно проговорила некрасивая дама в очках. – Я ему лично верю.
  И опять стало тихо.

  Света посмотрела мне в глаза и, как мне показалась, подмигнула.
– Вот наше знакомство с Николаем и состоялось. Давайте сейчас еще раз представимся по кругу, чтобы напомнить всем участникам своё имя, и коротко расскажем, что изменилось за последнюю неделю. И начнем, как всегда, с меня. Чуть помолчала и грудным, приглушенным голосом продолжила:
– В эту неделю я узнала, что такое женское счастье. Это радость, проникающая в каждую клеточку тела. Это спокойствие и уверенность…
  Я смотрел на Свету, улыбался и гордился ей.

  После занятия, пока я зашнуровывал ботинки, ко мне сбоку прижалась некрасивая дама в очках:
– Николай, я знаю, что вас волнует, – она сняла очки и сразу стала ближе. – Я пережила такое же чувство. Давайте с вами встретимся. Вот мой телефон. Позвоните на неделе. Я всю неделю свободна. Мне есть, что вам рассказать.
  Я молча взял телефон.

  Минут пятнадцать я ожидал Светлану в коридоре, с жадностью разглядывая немногочисленных посетителей центра.

  Из кабинета выглянула Светлана, и вскоре мы пили кофе. Мой желудок, пресытившийся вчерашними напитками, великодушно молчал.

– Ты молодец. Я тобой восхищаюсь. Давно ведешь группу?
– Это лишь шестое занятие. Может присоединишься, нам не хватает психотерапевтов?
– Спасибо, ты же знаешь, что это не моё. Я люблю глубинные процессы.
– А мне нравится в центре. Я чувствую себя нужной и вижу результат.
– А мне та женщина в очках дала номер телефона для встречи.
– Не вздумай позвонить, а то я рассержусь!

– Профессор считает, что эффективность излечивания от таких встреч во много раз выше обычных психотерапевтических методов.
  Света потянулась ко мне.
– Лекарь ты мой беспокойный!

  Мы застыли в поцелуе, очнувшись, Света оправила юбку.
– Пойдем, нам пора. Вот померь халат, тебе должен быть как раз.
Пока мы выходили из кабинета, Света ввела меня в курс дела:

– Инесса Вильгельмовна опытный психиатр, но своеобразная женщина. Она уже давно на пенсии, но не может оставить работу. Живёт одна, дети выросли, ей скучно и одиноко, а здесь в центре она чувствует себя востребованной.

  В кабинете кроме обычного стола в углу расположился журнальный столик и уютный  диван.

– Здравствуйте, Инесса Вильгельмовна! Это Николай, тоже интерн, занимается в группе профессора Туманского. Можно ему сегодня поприсутствовать на консультации?

– Здравствуй, Света! Я не знаю, что происходит, только я не хочу сегодня никого консультировать. Меня не устраивает направление из района. Что это такое? – она потрясла в воздухе какой-то серенькой бумажкой. – Это считается направление на консультацию к психиатру высшей категории?! Я, вообще, поражаюсь работе районных психиатров! Они какую академию заканчивали? С таким направлением я не возьмусь консультировать. Я, врач высшей категории, сертифицированный специалист, ещё не настолько низко пала, чтобы по такой филькиной грамоте ставить свой диагноз и свою врачебную печать. У меня тем более рабочий день закончился. Им же ясно сказали, что надо к девяти утра приезжать, а сейчас уже почти двенадцать. Не знаю как ты, Света, а я собираюсь домой. Пусть возвращаются в свою деревню и всё заново оформляют как положено.
  Я незаметно дотронулся до Светы. Мы заговорщицки переглянулись.
– Инесса Вильгельмовна, а можно мы с Николаем с больным побеседуем?
– Да пожалуйста, если возьмётесь их консультировать, то я не возражаю. Лично я собираюсь и ухожу домой. Я, вообще, хотела написать на обратной стороне направления, что так писать нельзя. Полнейшая безграмотность врача! Непонятно, где anamnesis morbi, а где vitаe, безобразно описан психический статус, и про лечение – ни слова. Если уж не смогли с больным разобраться, то хотя бы диагноз под вопросом можно было поставить! –  Инесса Вильгельмовна возмущенно грохнула дверцей одёжного шкафа и вышла, через секунду вновь вернулась: – И это они не впервой раз с таким направлением присылают больных. Деревенское невежество и бескультурье!

  Когда шаги окончательно стихли, я резюмировал:
– Интерн Рудина, у вас же нет ни категории, ни дополнительных сертификатов, ни чрезмерного багажа знаний, вам нечего бояться, упадём сейчас ниже плинтуса.
– Ну хватит, Николай, дразниться, она хороший врач, у всех бывают такие бзики.
– Давай,  вначале почитаем направление деревенских коллег, а потом пригласим пациента.

  Мы сели на диван обнялись и приступили к чтению: «Татьяна забеременела поздно, когда уже никто и не думал, что она ещё на это способна. Сорокалетняя женщина налилась неведомыми ей ранее соками и расцвела.

  Муж Тани, Павел, тихий смирный муженек, всю жизнь просидевший за женским подолом, вмиг окреп, приосанился, что-то непривычно твёрдое появилось в его характере.

  По вечерам, как только заканчивалась вечерняя дойка, и на улицу высыпала молодёжь лузгать семечки да играть, взявшись за руки, Павел с Татьяной гордо и неспешно прогуливались по улице.

  Татьяна хотела казаться скромной и неприметной, но долгожданная беременность помимо её воли румянила ей щёки, глаза блестели, она дышала весной и любовью.

Даже деревенский неугомонный драчун и выпивоха Игнат, раньше постоянно задиравший робкого  и непьющего Павла, останавливался и с каким-то умилением провожал эту неожиданно счастливую семейную пару.

  Эта новость беспокойным пчелиным роем кружила от одной соседки к другой, обсуждалась в очереди у колодца, не умолкала на ежедневных вечерних посиделках у клуба, но все сходились на том, что есть бог на свете, который и наградил Татьяну за терпение и покорность.

  Сколько не пыталась местная тугоухая акушерка напугать Татьяну тяжёлыми родами, букетом осложнений и даже возможным уродством будущего ребёнка, та и слушать об этом не хотела.

  Родила Татьяна в срок девочку.
  Всю ночь, покуда она рожала, бледный и взволнованный Павел, словно бестелесный призрак, бродил под окнами районного роддома, отмахиваясь от приглашений санитарки выпить стакан чая или хотя бы просто посидеть погреться.

  Иногда он замирал, с нескрываемой тревогой и волнением прислушиваясь к шуму из окон, а когда услышал долгожданный крик новорожденного, то заплакал от радости, перекрестился и впервые в жизни вместе с Игнатом напился в стельку.

  Девочка родилась красавицей (назло всем прогнозам), и обезумевшие от нахлынувшего счастья родители нарекли её Анютой.

  Как и положено, первое время счастливые родители никому своё сокровище не показывали, а как  малышке исполнился месяц, то напекли пирогов, накрыли стол, да позвали всех добрых соседей в гости на кашу.

  В самый разгар торжества вынесли из спаленки спящую Анюту. Удивились и притихли гости, словно с какой-то небесной картины сошла девочка на землю.
  Что может быть больше и полнее, чем обычное семейное счастье?!

  Словно целая жизнь вдруг разом изменилась с рождением дочери. Детский гомон и смех оживил однообразную, унылую жизнь. Уже на склоне лет в их жизни зажглась счастливая звезда.

  Девочка росла незаметно, радуя своих родителей красотой и прилежностью. А родители взгляда от неё не могли отвести, баловали подарками, наряжали в платьица с бантами, покупали игрушки и читали на ночь сказки.

  Деревня расположилась рядом с озером. Вот родители-то и стали примечать, что девочку к воде тянет. В тёплые погожие деньки Павел каждый день с Анютой к нему ходил. А девочка на берегу не в песочек играет и не замки строит, как другие дети, а на камень рядом с водой присядет и всё на зыбкую озёрную даль смотрит, улыбаясь, будто что-то высматривает, а может так беззвучно с рыбами общается.

  Могла на этом камушке долго сидеть, и час, и два.

  «Русалочка наша», – так ласково называл её Павел.

  А когда девочка немного подросла, то вместе с соседскими ребятишками стала на озеро убегать. Те в воде плещутся, брызги поднимая, визжат, смеются, а Анюта на камушке сидит, не шелохнувшись, и улыбается.

  И вот однажды беда нагрянула. Соседские дети, как всегда, в воде бултыхались, в салочки играли, а когда на берег вышли, чтобы погреться и отдохнуть, то Анюту на камне не увидели.

Испугались, стали звать-кричать. Бросились искать по прибрежным кустам. Да разве можно её там найти, когда её там нет?

  Услышав детские крики и плач, взрослые прибежали на подмогу, да давай в воде искать. Вначале ныряли, а затем уж неводом стали воду бороздить. Надежда у всех оставалась, что девочка могла испугаться, да на берегу где-нибудь затаиться. Вначале бантик её розовый зацепили, а за тем уж и саму девочку на берег вытащили.

Смотрят на неё и в страхе крестятся, у Анюты на лице ни страха, ни испуга, а словно улыбка блаженная застыла.

  Игнат сколотил маленький гробик, да украсил его бантиками алыми. Положили в него девочку бездыханную в самом нарядном платьишке, а с собой в дальнюю дорогу, чтобы ей было не одиноко, игрушек любимых положили, да похоронила, как положено, на третий  день на тихом деревенском кладбище.

  Родители безутешные, и днём и ночью от слёз не просыхающие постарели за эти дни на десять лет. Да если бы слезами и молитвами можно было дочь воскресить!
  Вмиг без детского весёлого смеха осиротел дом. Страшное, ничем невосполнимое горе тяжёлым ледяным булыжником придавило сердце Татьяны и Павла.

  Как оказывается быстротечно человеческое счастье!
  Для раздавленных горем родителей жизнь словно остановилась, всё им напоминало об утраченной дочке: и детский смех за окном, и одежда в шкафчике, и маленькое пластмассовое ведро, с которым дочка ходила по воду.

  Малоразговорчивый Павел совсем замолчал, а по вечерам стал уходить из дома, возвращаясь поздно с какой-то тихой радостью на лице.

  Татьяна несколько раз в кровь била его, требуя объяснить, где он пропадает, но он безмолствовал. Измучившись, но так и ничего не выяснив, она наконец отстала от него, решив, что муж ходит на кладбище к дочери.

  А однажды, второй раз в жизни напившись, он признался, что каждый день видится с дочерью. У неё всё хорошо, она счастлива и передаёт маме привет.
Татьяна вначале как обычно хотела излупасить мужа, но в самый последний момент, словно что-то оборвалось внутри, она расплакалась, стала просить прощения, а потом ей самой захотелось повидаться с дочкой.

  В следующий вечер, когда стемнело, они огородами направились к озеру. Ночь выдалась тихая и безлунная. Они сели на берегу на тот самый камень, на котором любила сидеть Анюта и замерли. Долго сидели, Татьяна уже стала замерзать, когда Павел показал в сторону камышей.

  И, действительно, на встречу к ним кто-то плыл. Вначале Татьяна не могла разглядеть кто это, но Павел сказал, что это она и есть.

– Опять на камне села и на нас смотрит.
Татьяна забеспокоилась, пытаясь высмотреть на камне свою девочку.
– Нужно было хоть очки-то прихватить, а то  я ничего не вижу, – пожаловалась Татьяна.
– А чего тебе смотреть?! Вот же она рядом! Вон на камушке сидит, кровинушка наша, в том же самом купальнике в горошек.
  Татьяна опять принялась рассматривать каждый миллиметр камня.
  Павел же как зачарованный сидел, уставившись на этот камень, и вдруг слёзы закапали из его глаз.
– Вот, доченька, и мамка твоя с тобой повидаться пришла.

  У Татьяны тоже брызнули слёзы, и только сейчас она заметила какой-то силуэт, сидящий на камне.

  Девочка сидела в том же самом купальнике на огромном валуне, не доплыв до берега всего несколько метров. Она молча смотрела на Татьяну своей тихой умиротворенной улыбкой.

Татьяна не выдержала и зарыдала.
  Девочка легко соскользнула в воду и скрылась в водной пучине.
  На следующий день они пришли снова. Татьяна старалась держаться, чтобы не расплакаться, и даже немного поговорила с Анютой.

  После этого каждый вечер, как только темнело, они с мужем отправлялись к озеру, чтобы повидаться со своей доченькой. Иногда они ей что-нибудь рассказывали, а чаще молчали, радуясь близости девочки.

  Вскоре в деревне прознали про то, что они ходят общаться с озёрной русалкой. Вечером полдеревни собралось у озера, чтобы увидеть живую русалку. Но в тот день русалка, по-видимому, напугалась и не приплыла. Деревенские зеваки решили схитрить, приготовив фонарики, они укрылись за соседними кустами и стали ждать, но русалка опять их почувствовала и не приплыла. На следующий вечер жители притащили палатки и резиновые лодки с сетями, чтобы выловить её, но в самый разгар ожидания к озеру прибежал пьяный Игнат с огромным бадагом и в одну минуту разогнал любопытных сельчан. Больше по вечерам никто русалку не пугал, и она, успокоившись, вновь каждый вечер стала приплывать к берегу.

  Поздней осенью, когда лёд сковал озеро, русалка больше не появлялась. Напрасно Павел скалывал с камня лёд и ежедневно обновлял прорубь.

  От переживаний за русалку Татьяна зимой слегла и несколько месяцев не поднималась с постели, но как только весеннее солнышко стало пригревать и растопило ненавистный ледяной панцирь, то Татьяна поднялась, чтобы навестить доченьку.

  С какой радостью они наконец в апреле дождались её.
  Анюта даже ничуть не изменилась. Видя, как ненаглядная кровинушка сидит на холодном камне лишь в одном купальнике, а кругом плавают холодные льдины, сердце Татьяны не выдержало, и она предложила принести что-нибудь из тёплых вещей (ни одной вещи дочери они не раздали соседям, как те не просили, и не пустили на тряпки, они ждали, что когда-нибудь все эти вещи понадобятся для дочурки), которые были с любовью все поштопаны и поглажены и лежали в детском шкафчике, но Анюта отказалась, лишь улыбнувшись своей загадочной улыбкой.

   Татьяна совсем поправилась. С мужем они практически не разговаривали, но и не ссорились, с нетерпением ожидая вечернего часа, чтобы пойти к дочери.

                *
  Соседи первое время переживали, видя как горемычные родители часами просиживают на пустом берегу, разговаривая с темной заводью, наряжают в детские одежды холодные камни, оставляют на берегу конфеты и игрушки, но со временем смирились и с этим.
                **
С годами в сердце Татьяны и Павла поселилось долгожданное спокойствие и умиротворение, они старились вместе, и вместе с ними жила и не менялась их любимая дочь Анюта».


Глава 13


  Когда мы выходили из центра, вездесущая вахтерша проводила нас недовольным взглядом. Еще утром я пришел один, чтобы решать семейные проблемы, а уже после обеда уводил за руку симпатичную одинокую психотерапевтшу. «Куда катится эта молодёжь?», - огорчилась она, но вслух ничего не сказала.

  Моя машина весь день простояла в окружении своих заводских собратьев и нетерпеливо, взахлёб, нисколько не смущаясь Светы, зашептала об «убитой» восьмерке и о «ржавом копендосе», но выслушивать эту автовазовскую галиматью мне не хотелось.

  Солнце скрылось и подул холодный ветер.
– Может, перекусить заедем?
– Я не против, а то до семи часов не выдержу, – забеспокоилась Света.
– Черт, я совсем забыл, что сегодня едем знакомиться с родителями.

  До встречи оставалось четыре часа. Я хотел отодвинуть этот момент, но стрелки часов вовсе не собирались идти мне на встречу, им было неважно: хочу я или нет видеть кого-то в семь часов.

– А куда поедем обедать? – прервала мои размышления Света.
  После вчерашнего дня у меня в кармане осталась тысяча – немного, поэтому приходилось быть осторожным в выборе мест закуски.
– Как тебе нравится пицца?
– Нет, ты что?! Я не ем мучное.
– Может, пельмени и шашлыки?
– Николай, ты говоришь ужасные вещи.
– Тогда заедем в бистро, там отменные салатики из морепродуктов.
  Света просияла. Я тоже успокоился.

  В бистро вначале четвертого было немноголюдно.
  Я взял себе капустный салат и куриную отбивную. Света мой выбор одобрила. Себе заказала салат из свежих овощей.
– Все должно быть низкокалорийным, я хочу быть в форме.
– Ты и так в форме.
– Я знаю, но и через десять лет тоже.
  Я ел молча.
– Ты чем-то напряжен?
– Меня напрягает вечерняя поездка.
  Свете затея нравилась, и она была от неё в восторге.
– Я же тебе рассказывала о родителях.
– Помню, но смутно, – признался я. – Отца твоего зовут Иннокентий…
– Иннокентий Петрович, кстати, он отличный собеседник, ты будешь от него в восторге. Он у меня работает в городской администрации, что-то со строительством дорог связано, а мама, Виолетта Семеновна, любитель всего высокого и утонченного, без неё не обходится ни одна дискуссия. Именно от неё я узнаю все последние новости из мира искусства. Только дай слово, что не будешь их ничем грузить.

  Я чуть не поперхнулся:
– Света, ты на меня посмотри, у меня руки дрожат! Какой  «грузить»?! Я хочу, чтобы скорее настал завтрашний вечер.
– Николай, когда ты узнаешь, какой я тебе приготовила сюрприз, то пожалеешь об этих словах.

  При слове сюрприз, мне стало жарко.
– Света, ты меня настораживаешь, расскажи всю программу  по-порядку.
– Даже не бери в голову, ты такой милый, что понравишься моим родителям. Я им сказала, что ты самый умный у нас в группе.
Кусочек курицы все же застрял у меня в горле и не хотел пролазить дальше.
– Это и есть твой сюрприз?
– Всё, давай закончим, в конце концов, замуж выхожу я, и как бы они на тебя не смотрели и что бы не решили, моё мнение не изменится.
  Это немного меня успокоило.
– Поедем, еще нужно заехать домой, переодеться.
  Мы без труда добрались до Светиного дома.
  Сидя в гостиной, я смотрел велогонщиков, а мимо разгуливала соблазнительная Света. Она одевала и снимала наряды, ничего ей не нравилось. Наконец, примерив длинное платье с глубоким вырезом на спине, она облегченно вздохнула.
– Кажется, Коля, выбрала.

  Она присела к столу и занялась маникюром. Я смотрел, как она меняется, и не узнавал её. Мне становилось страшно к ней прикоснуться, она казалась чужой, далекой и недоступной. Холодный макияж подчеркивал мистическую неприступность.

  Я потянулся к ней рукой.
  Она строго посмотрела на меня:
– Николай, я готовлюсь.
  Через полчаса я спустился вниз, сопровождая изысканную красавицу. Света не разрешала к себе даже прикоснуться...

  Остановив машину у цветочного киоска, на остатки денег я купил букет желтых лилий.
Света восторженно посмотрела на мой букет:
– Ты чудо!

  Загородный дом находился в десяти километрах от города. Похолодало. Увидев, что Света начала зябнуть, включил печку.
  Ехали молча. Ни о чем говорить не хотелось.

  Подъехали к коттеджному поселку. Свернули во вторую улицу и притормозили у огромного особняка.

– Впечатляет! – опешил я, рассматривая трехэтажный дом.
  Света была довольна моей реакцией. Её забавляло моё состояние. Она, как экспериментатор, наблюдала за реакцией кролика, и пока все шло по плану.
  Увидев, что подъехала машина, отец открыл ворота и вышел нас встречать.
– Ух, какой серьёзный у тебя аппарат.
– Знакомься: мой папа, а это Николай.
  Я пожал крепкую руку.
– Прошу в дом. Не церемоньтесь, Николай, чувствуйте себя как дома.
Света довольная толкнула меня в бок и зашептала:
– Видишь, все нормально.
  Я собрался ей ответить, но в это время Иннокентий Петрович повернулся, пропуская нас в дом.

  В зале, несмотря на раннее время, шторы были задернуты, горела люстра, и прямо под ней располагался уже сервированный стол на четыре персоны. Белоснежная скатерть с голубым отливом. Множество приборов. Я с изумлением смотрел на количество приготовленных ножей и вилок.

  В этот момент появилась Виолетта Семеновна.
  Света подбежала и обняла её.
– Ну-ну, проказница.
– Знакомься, мама, это Николай.
– Николай, – представился я и протянул букет.
– Какой изысканный букет, это вам Света рассказала, что лилии мои любимые цветы?
– Мамочка, это он сам догадался.
– Света, ну что ты такое говоришь?
– Молодые люди прошу за стол, все готово, – заторопил Иннокентий Петрович. – Неужели  мы дадим испортиться этим яствам?!

  За прямоугольный стол мы сели рядом со Светланой, напротив родителей.
  Отец зажёг свечи, вставленные в медный канделябр, стало празднично и торжественно.

– Накладывайте салатики. Светлана, поухаживай за Николаем.
– Конечно, мама, только он нестеснительный, вы сами это увидите.
Иннокентий Петрович разливал предварительно откупоренную бутылку с белым вином.

– Давайте за знакомство! – предложил тост Иннокентий Петрович.
Мы чокнулись, и я сделал несколько небольших глотков.
Над столом повисла утомительная пауза.

Виолетта Семёновна почувствовала неприличную словесную пустоту, с готовностью отложила вилку, вытерла салфеткой губы и, загадочно улыбнувшись, спросила:
– Николай, вы слышали, что на Сотбис выставлена уникальная картина Шагала?..
  Я вздрогнул и похолодел: «Началось…»
–..Распродают достояние России, бесценный культурный слой уходит за рубеж…
Шагал не был моим любим художником, но то, что его картины вывозят за границу – огорчало. Я вдохнул побольше воздуха и вспомнил все, что знал о художниках:

– Сложно сказать, что Шагал только русский художник, его творчество оценено во всем мире; кто теперь помнит, что Гоген – британец, Пикассо – итальянец, а Модельяни – француз. Их творчество принадлежит в равной степени всем нациям, кто в состоянии оценить по достоинству их гений.

– Светлана, обязательно положи Николаю вон тот салатик из мидий, – растрогалась Виолетта Семёновна.

– Мама, какие вкусные грибы, а чем ты их заправила? – Света попробовала перевести разговор с торжественно-церемониального на обычный домашний, но Виолетта Семёновна не собиралась так легко сдаваться, она загадочно смотрела на меня и готовила очередной вопрос.

Меня бросило в жар от мысли, какой темы коснётся на этот раз разносторонняя Виолетта Семёновна.
– Вы слышали, что всемирная конференция посвященная творчеству Федора Михайловича Достоевского еще ни разу не проходила в России? Как Запад может обсуждать творчество русского гения?

  Мне импонировал культурный патриотизм Виолетты Семёновны, этот вопрос показался мне даже легче первого.
– Еще по бокальчику чудного вина? – предложил Иннокентий Петрович.
  И пока я две секунды двигал бокалы, у меня было время подготовить ответ.

– Достоевский сложный писатель, не всем понятно его творчество. Он мыслитель, философ, идейный вдохновитель. Он пишет не словами, а глубокими образами. Он бриллиант России, мало кто может оценить его стоимость, его место в культурном наследии человечества. Я думаю, мы, русские, должны гордиться тем, что его творчество оказывает влияние не только на целые поколения людей в России, но и во всем мире.

– Блестяще! – воскликнула Виолетта Семёновна и, взяв в руки бокал, переглянулась с мужем. – За молодых!
  Когда я пил вино, то ощутил Светину руку на своей ноге. Нагнувшись ко мне она зашептала:
– Отгадай мой сюрприз?
– Это еще не всё?
  Она засмеялась весело и беспечно.
– Дочка, что с тобой? – забеспокоилась Виолетта Семёновна.
– Николай рассказал анекдот, сейчас и вам расскажет.
– Сдаюсь, любимая, – шепнул я ей.
– На мне нет трусиков! – она посмотрела мне прямо в глаза.
  Её широко раскрытые зрачки звали и манили.

– Николай, а вам не кажется, что значение творчества Николая Рериха недостаточно осмысленно у нас в стране?

  Моя рука соскользнула вниз и, укрывшись за тяжёлой скатертью, прикоснулась к Светиной ноге.

  Третий удар неутомимой Виолетты Семёновны выносить одному на своих плечах, мне показалась чересчур эгоистичным.

– Возможно, а вот мы со Светланой никак не можем ответить на такой вопрос, вы нам не поможете?

  Светлана ущипнула меня под столом, но Виолетта Семёновна беспечно решила помочь.

– В творчестве великого Йозефа Гайдна многие критики явно усматривают «русский» след, что вы об этом думайте, уважаемая Виолетта Семёновна?
  Пока я все это говорил, моя рука преодолела легкодоступную преграду в виде платья и теперь неустрашимо поднималась по Светиной ноге, не встречая никаких препятствий. Светина же рука прочно заняла плацдарм на моих брюках и покидать его вовсе не собиралась.
  Для Виолетты Семёновны Гайдн являлся запредельным композитором, и ей на помощь пришел Иннокентий Петрович.

  Он уточнил, в каком периоде творчества Гайдна критики склонны видеть русский след.

  Столь концептуальный подход к творчеству гения не замедлил подъема моей руки, и я уже готовился насладиться победой, но Света предложила пока отложить разбор бессмертных творений и выпить вина.

  Иннокентий Петрович хотел привычно налить белое.
– Папа, я хочу красного. Сиди, не волнуйся, мне Николай поможет выбрать. Поможешь?

  Я сидел весь взмокший: провокационные вопросы Виолетты Семёновны дополнялись не менее провокационными действиями её дочери.
  Я пообещал помочь.

  Мы вдвоём вышли их залы, пройдя через столовую и не закрывая дверь, Света буквально втолкнула свой язык мне в рот. Мы целовались на кухне, и я слышал отголоски беседы, доносившейся из залы.

– Я хочу тебя прямо сейчас, прямо здесь прошептала Света.
   Конечно, во всем огромном доме она нашла самое подходящее место, но я с готовностью поднял подол платья…

  В зал мы вернулись через десять минут уставшие, счастливые и без вина.
– Не смогли выбрать? - рассеяно поинтересовался Иннокентий Петрович, поглощенный спором с Виолеттой Семёновной по-поводу условности  деления на периоды творчества Гайдна.
  Света улыбнулась:
– Я передумала, хочу опять белое.

  Я сидел успокоенный, уже все вокруг казалось мне родным и привычным. Меня даже не удивило предложение Иннокентия Петровича подняться наверх и покатать шары.
– Играешь?
– Иногда, - ответил я уклончиво.

  Бильярдная располагалась на третьем этаже. Пока я собирал пирамиду, Иннокентий налил виски.
– Разбивай!
  Я ударил не очень сильно, несколько шаров встало в позицию.
  Мы чокнулись и выпили.

  Он сыграл свояка и постарался загнать рискованный шар, но рука дрогнула.
– А красиво шёл!
  Я закатил в подряд два шара, чем вызвал восторг у Иннокентия Петровича.
– Так чем ты говоришь занимаешься?
– Учусь.
– Молодец, – и  выполнил дерзкий амбриколь.
– Красавчик! А вы мастер!
  Иннокентий Петрович растрогался, и мы выпили еще.
– Ты правда знаешь, о чем думают другие люди?
  Я подтвердил.
– А о чем я сейчас думаю?
  Выпитое виски мешало сосредоточиться, но я смотрел в его глаза и видел желание загнать шар дуплетом.
– Не выйдет, угол слишком крутой.
– Смотри, - и он с готовностью схватил кий, тщательно натер мелом и стал прицеливаться.
  Потому как он это делал, я видел, что Иннокентий Петрович и сам уже не верил в удар.
– Ладно, твоя взяла, лучше угловой нарежу.
Он превосходно срезал.
– Пальчики оближешь, как вы вкусно играете.
  Он не удержался, и мы выпили еще.
  Его что-то мучило:
– А как ты это делаешь?
– Это просто.
  Он засмеялся и обнял меня. Мы выпили еще.
– Я тебе уже показывал дом?
  Я отрицательно помотал головой.
– Потом доиграем. Постой, давай виски заберем с собой.
– Как тебе показать: сверху или снизу?
– Я предпочитаю сверху.
  Он засмеялся, и мы сделали еще по глоточку.
– Вот ваша спальня, там все как полагается.
  Мы медленно спускались, на каждом этаже обходили комнаты.
– Пойдешь ко мне работать?
– А кем?
– Заместителем.
– Света не отпустит.
  Мы смеялись над этой шуткой, обнявшись.
  Последнее, что мы видели это гараж.
– Видел мой табун?
  В огромном гараже стояла «Ауди»  восемь, маленький женский джип и Светин «Ситроен»
– Ездил когда-нибудь на «авоське»?
– На чём? – не сразу понял я.
  Иннокентий Петрович довольный объяснил, что так называют «Аудио» восемь.
  Я признался, что нет.
– Непорядок, Коля. Завтра же поедем кататься. С ветерком помчимся!
  Когда вышли из гаража, он остановился у моей любимицы.
– Да, я на такой в восьмидесятых годах ездил. С тех пор машина не изменилась. Не обижайся, Коля, но тебе нужна новая серьезная тачка.
  Я промолчал.
– Что задумался, денег не хватает? – Иннокентий Петрович добродушно засмеялся.
– Да, немного не хватает на салонные коврики.
– Ничего, все вопросы в этой жизни решаются, лишь бы голова была на плечах, а она у тебя есть. Ты знаешь, какая тебе подойдет?
  Я смотрел на Иннокентия Петровича и видел, что он не может определиться межу «Сузуки Витар» и «Ниссаном Кашкей».
– Думаю, лучше выбрать «Ниссан», «Сузуки» слишком форматная машина.
  Он хлопнул меня по плечу:
– Как тебе это удаётся? Да с такими талантами ты можешь огромные деньжища заколачивать!
– О чем вы? Мне за вами не угнаться!..
  Он захохотал.

  А я  вспомнил, как у меня получилось прочитать мысли в первый раз. В шестом классе на уроке химии молодая, несдержанная учительница, разъяренная нашим непониманием элементарных вещей, написала на доске огромную формулу и со злой иронией попросила назвать это вещества, тому, кто скажет, она пообещала за год поставить пять автоматом.

Класс замер пытаясь постичь непостижимое,  а я смотрел на учительницу, сверлил её взглядом и думал о том, зачем она дразнит, ведь этой формулы ни то что семиклассник, ни один нормальный выпускник школы знать не может. И тут я почувствовал, как мой взгляд проходит через что-то твёрдое, я ужу не вижу учительницу, а лишь воздушную серо-голубую субстанцию, со всевозможными словами, и в самом центре пульсировало слово – изопропилциклогексан.

  Я повторил это слово вслух, не поднимая руки, тихо и медленно, и как ни шумно было в классе, все замерли. Учительница побледнела и испуганно уставилась на меня. Я не блистал на уроках химии и, конечно, выдать такое название для меня было весьма необычно.

– Правильно, – изумилась она, – потом подумала и уже другим голосом добавила, – но поставить пятерку автоматом за год я не могу, потому что год только начался, необходимо разобрать множество новых тем, написать контрольные работы, сделать лабораторные работы...

  Но договорить ей не дали, в классе поднялся такой шум, застучали парты, ведь это был не только мой успех, но и победа всего класса.
  Скрипя сердцем, она поставила мне пятёрку за год вначале сентября под одобрительный гул класса.

  А вечером я рассказал маме о своей пятерке. Она погладила меня по голове  и сказала, что я только в исключительных случаях могу пользоваться своими способностями, и что я не должен подводить учительницу химии. Если мне поставили пять, то я должен знать на пять. И весь тот вечер, впрочем как и последующие я проводил за учебником химии…
  Сегодня, мне казалось, что наступил именно тот случай…

  На дворе холодало. Пролетал снег.
  Мы вернулись в дом.
  Иннокентий Петрович разжег камин. Женщины за время, что мы отсутствовали, успели поменять тарелки и подали горячее.
– Всех просим за стол! – громко пригласила Света, наклонившись над моим ухом счастливо добавила, – все от тебя без ума.
  Дальше мы разделились в выборе спиртного. Мы с Иннокентием Петровичем остановились на виски, а женщины решили пить мартини.
– Виолетта Семёновна довольная, что её опять слушают, хитро поглядывая на меня, сообщила:
– Я в Литературной газете прочитала статью: «Декадентство предвестник развала»…
  Но, к большому её сожалению, никто эту тему не поддержал, культурную программу свернули, и разговор пошёл обычным языком.
– Впечатляющий дом вы отстроили, – делая глоток, отметил я.
– Мы с матерью еще десять лет назад участок купили и вот потихоньку все до ума и доводили.
– А Светлана вам помогала?
– А как же?! Куда мы без неё!
– Скучно, наверное, сейчас одним.
  Виолетта Семёновна, отказавшись от идеи выглядеть львицей литературного салона, стала ближе и понятнее:
– Фотографии почти каждый вечер смотрим. Такая шустренькая девочка росла. Хотите взглянуть?
– Непременно.

  Она с радостью поднялась наверх и вернулась с кипой огромных альбомов.
  Лишь Свете эта затея не показалась интересной:
– Мама, мы сейчас весь вечер будем смотреть старые фотографии. Моя рука под столом как могла успокоила Свету. Сдвинули посуду, сели плотнее и стали рассматривать альбомы.

– Это мы только получили трехкомнатную квартиру, еще даже вещи не все расставлены. Света еще даже не ходила, в сумку залезла и уснула, - комментировал Иннокентий Петрович.
– А здесь ей один годик, она дырку в диване обнаружила и тайком всю мелочь в неё засовывала.
– А вот на этой фотографии она в первом классе в частной гимназии. Помню, с трудом Светочку туда записали. Она росла подвижным ребенком, а педагогам казалось, что неусидчива.
– А это уже выпускной в музыкальной школе. Светочка с отличием её закончила.
Я посмотрел на фотографию и похолодел, рядом с ней, улыбаясь, с модной прической стоял Станислав.
– Стасика узнали? Тоже ходил со Светочкой. Он же её с первого класса знает, повсюду за ней увивался. Он и в медицинский поступил, чтобы быть поближе к Свете. И даже психиатром решил стать, чтобы не отстать от неё.

  Я сидел как в тумане.
– А вы, Николай, с ним дружите? Он хороший мальчик, ответственный, вежливый, эрудированный. Его мама работает в управлении администрации. Каждый праздник меня поздравляет, никогда не забывает. Разносторонний молодой человек. Света, а ты помнишь, как вы еще на английский на дополнительные занятия вместе ходили? А как ты нас с папой в седьмом классе напугала, сказав, что выходишь за него замуж, собрала все учебники и ушла к нему ночевать. Лишь на следующую ночь тебя смогли убедить домой вернуться.

– Мамочка, хватит, это никому неинтересно.
– А вам, Николай, нравится психиатрия? Света рассказывала, что вы в группе самый лучший студент.
  Я не успел ответить.
– А вот фотография Светы с двоюродным братом. У моей сестры несчастье: сын родился с тяжелой формой ДЦП. В четырнадцать лет Света поклялась, что станет врачом и сможет его вылечить, поэтому и в медицинский пошла, хотя ей все предлагали в консерваторию поступать, и даже место ей держали.
– Мамочка, ну хватит, сейчас бы я сделала тоже самое.

  В этот момент Света, пройдя по комнате, подошла к пианино. Села и очень нежно прикоснулась к клавишам. Зал наполнился тревожащей душу музыкой Шопена.

– Я люблю эти звуки, – тихо проговорила Виолетта Семёновна,- когда мы одни сидим в этих креслах, смотрим на камин, то нам кажется, что тихо, очень тихо льётся знакомая мелодия. Вы её, пожалуйста, Николай берегите. Я боюсь за неё, – музыка её растрогала, она попыталась выразить словами свои чувства. – Эта музыка будит в душе утраченную чистоту, омывает слезами прожитые годы и дарит надежду.

  Света играла, закрыв глаза, вся отдаваясь музыке. Я подошел к ней. Она с нежностью посмотрела на меня. Мне хотелось обнять её, прижать к себе, чтобы остановить эту пронзительную грусть, но я не мог шевельнуть даже пальцем.
  Когда стих последний аккорд, все продолжали заворожено сидеть.
  Я наклонился и поцеловал её руки, по-новому на них посмотрев: тонкие, чувственные пальцы, мне хотелось целовать и целовать их, с трудом заставил себя оторваться.
– Браво! Ты играла восхитительно!

  Мы пили чай из изящных фарфоровых чашечек, и Виолетта Семёновна, растрогавшись игрой своей дочери, рассказывала о себе.
  Я не задавал вопросов, просто слушал её голос, а в моей душе продолжал бушевать пожар музыки.
– Когда, Светлана, у тебя родится ребенок, ему нужно сразу пригласить преподавателя. У него будет отменный слух. Николай, вы же играете на рояле?
– Немного.
– Вот видишь, обязательно. Он станет великим музыкантом.
– Мама, а если он будет врачом?
– Врачом?! – Виолетта Семёновна расстроилась. Ей и в голову не могло прийти, что ее внук может стать врачом.
– Нет, только музыкантом! Я хочу, чтобы его творчество стало понятным для людей. Что красивого в вашей психиатрии? Наука избранных и для избранных. Будучи даже профессором невозможно быть уверенным в своей правоте. Размытые понятия, нечеткие формулировки, искусственные диагнозы. Музыка – это гармония красоты. В игре музыканта сразу слышна фальшь, видно настроение исполнителя, по первым нотам можно оценить его талант.
– Все, в семье хватит врачей. Внук будет музыкантом, – она посмотрела на мои длинные пальцы и добавила, – великим музыкантом.
– А если родится внучка? – улыбнулась Света.
  Виолетта Семёновна даже представить себе этого не могла:
– Светлана, у тебя родится мальчик, я специально к астрологу ходила, только мальчик, высокий, с длинными белокурыми волосами…
  Иннокентий Петрович приобнял разошедшуюся супругу:
– Дорогая, мы будем рады, всем кто родится.
  Виолетта Семёновна тяжело вздохнула:
– Ты, конечно, прав, будем любить всех, кто родится.

  В половине двенадцатого, попрощавшись, мы поднялись в спальню.
  В убранстве комнаты чувствовался японский стиль.
– Меня привлекала культура Японии, – на мой молчаливый вопрос ответила Света.
– Ты мечтала стать гейшей?
– А может я ей стала!
  Я обнял её:
– Ну почему, почему ты мне ничего не рассказала? У меня такое чувство, что я влез в вашу со Станиславом жизнь. Зачем ты меня пустила, что ты ищешь? Ведь Станислав прав, он пойдет за тобой и будет любить всегда. Понимаешь, я не могу разобраться со своей жизнью, она мне представляется огромным лабиринтом, я в него зашел и не нахожу выхода. Рядом идет нормальная жизнь, люди просто живут, просто, ты понимаешь?! Покупают квартиры, машины, получают зарплату и сидят в офисах. Но это не моя жизнь! Я так и месяц не выдержу. Моя жизнь – это психи, это ненормальные и умалишенные, это те кому уже не к кому обратиться, готовые броситься в петлю, наложить на себя руки, только они мне интересны. Я, наверное, сам такой же, если их понимаю с полуслова, если их тянет ко мне. Скажи, зачем мне в жизни еще один камень, что я отбил тебя у жениха и сделал твою жизнь невыносимой?

– Дурачок, я же тебя люблю. Это я отбила тебя у твоих покалеченных. А Станислав, он привязался ко мне как к сестре и смотрит мне в рот, и всегда смотреть будет, и прибежит, как только я позову. Его же не интересует ни медицина, ни тем более психиатрия. А я его не люблю. Сначала думала привыкну. Стали встречаться. А не могу, все в нем вызывает раздражение: и его кривляние перед зеркалом, и его улыбка, и его вечное желание угождать мне. Я ненавижу его и не хочу, чтобы мои дети были похожи на него. Пусть я тоже погибну в твоих лабиринтах, но в них жизнь, ты спасаешь людей, и я хочу быть с тобой, – она прижалась ко мне и продолжила. –  Ты жалеешь, что тогда поддался на мои соблазнения?

– Милая, я не знаю, иногда все получается у меня, и я благодарен богу, что он подарил мне тебя, но когда у меня все валится из рук, когда все плохо, я убить себя готов, что прикоснулся к тебе, втянул тебя в свою запутанную жизнь.

– Милый, я тебя люблю.
– Я тебя тоже люблю!
– Все это в прошлом, главное – я покорила твое сердце.
– А ты разве не будешь жалеть, вспоминая непокоренные тобой сердца?
– Глупенький, твое сердце вмещает целый мир, мне хватит его исследовать до конца своих дней.
– Не будем терять времени, нужно порадовать твою маму внуками, – я опустился перед ней на колени.
  Одним движением она освободилась от гнета платья:
– Не торопись, я хочу сегодня все делать сама.

  Наступила странная ночь диких, ничем не ограниченных чувств. Я закрывал глаза, переполненный сладострастием. Мне казалось все неправдоподобным сном. Я чувствовал Светино тело, её губы и ласки. Иногда она кричала и потом замирала, как маленький зверек, прижимаясь ко мне, но через некоторое время её руки начинали вновь блуждать по моему телу. Она придумывала все новые и новые способы получить дикое наслаждение. Когда же мы, наконец, уснули, плотно прижавшись друг к другу, стояла глубокая ночь. Все давно спали.

  Я проснулся, лишь только небо посветлело и комната озарилась холодным утренним светом. Я бережно прижимал Свету, боясь разбудить её неосторожным движением. Тихо, очень тихо я отполз на краешек кровати. Милая девочка так устала ночью, что мне хотелось дать ей отдохнуть лишний час. Одевшись и стараясь не хлопать дверью, я вышел из спальни.

  Во дворе бодрый и раскрасневшийся Иннокентий Петрович уже заканчивал чистить снег.
– Уже проснулся?! Как спалось на новом месте?
– Замечательно! Самураем себя чувствую.
– Да, Света одно время помешалась на всём японском, а какие она устраивает чайные церемонии…–  немного помолчал и добавил. – За ночь, смотри, сколько снега выпало! На Благовещение снег выпал! Не припомню такой весны. Эх, опять лета не видать, всё дождями зальёт.
  Он убрал инструменты.
– Николай, не забыл, о чем мы вчера договаривались?

  В голове стремительно пронесся наш вчерашний разговор, но я не нашел ничего, что можно было назвать словом «договаривались».
  На всякий случай я неопределенно мотнул головой.
– Ну, тогда прямо сейчас и поедем.
– Куда?
– Тестировать «авоську».
  Я вздрогнул. В душе всё встрепенулось.
– Я думал, вы пошутили.
– О чём ты? Всё серьёзно!
  Ворота гаража разъехались, и на меня зловеще устремила свой хищнический взгляд черная «Ауди».
  Он передал мне ключи:
– Давай смелее.
  Открыв машину, я примостился на водительское сидение. Иннокентий Петрович занял место рядом. Кожаное кресла, огромная консоль, нереальная панель управления, шильдик с четырьмя кольцами - создавали впечатление, что это не машина, а самолёт. Я взялся за толстый руль.
– Да-а-а, – восхитился я.
– Настраивай для себя зеркала и сидение, вон кнопки. Давай, еще можно ниже, а вот так хватит.
  Двигатель работал бесшумно, я даже засомневался, работает ли.
  Легонечко нажал на педаль и машина, как огромный дикий зверь, поползла к выходу.
– Хорошо, теперь немного левее, ещё левее, а теперь прямо.
  Я остановил «авоську» рядом с моей старушкой. По её красноречивому молчанию, я понял, что у меня будут серьезные проблемы, но думать сейчас о них не хотелось.

Ворота отъехали, и машина беспрепятственно вырулила на улицу. По посёлку я ехал медленно, лишь оказавшись на трассе, я надавил на педаль и был вдавлен в сидение мощным ускорением. Двигатель красиво зарычал. Я ощущал его мощь. «Ауди» мягко летела по асфальту. На трассе все машина разбегались врассыпную при виде черного чудовища с акульей пастью.
– Реально авоську уважают!
– Ну а то!
   Впереди колонна фур обходила трактор по левой полосе. Я пристроился за ними в хвосте.
– Немного сбавь скорость. Сейчас «прыщ» поставлю.
– Что поставите?
– Мигалку! – приоткрыв своё окно, установил на крыше маячок. – Обходи по разделительной, – скомандовал Иннокентий Петрович. – Хорошо, что не успел поменять резину.

  Машина послушно нырнула в снег. Мне показалось, что «ауди» словно замерла, но уже в следующее мгновение мощный зверь стремительно помчался по снежному полю, оставляя  колонну далеко позади.
  Назад мы вернулись через два часа.
  У Светы блестели глаза, в халатике она выглядела изумительно.
– А мы вас уже потеряли.
– Мы разминались.
– Папа, неужели ты все-таки решил заняться утренним бегом? – съязвила Света.
– Почти, доча.

  За утренним кофе разговор, словно легкий беспутный ветер, касался всех тем, не останавливаясь ни на одной дольше, чем того требовало приличие.

  В двенадцать часов мы стали собираться домой. За последние часы мы все получили столько информации, что хотелось просто остаться наедине, чтобы не торопясь её обсудить.

Во дворе нас провожали родители.
  Виолетта Семёновна волновалась, она не могла успокоиться, а шептала и шептала что-то  Свете, та пробовала её успокоить, но лишь еще больше её расстраивала.

  Я смёл снег с машины. Моя красавица не подавала признаков жизни и вела себя словно чужая. Я погладил руль, но даже это не помогло снять обиду.

  Вставил ключ, повернул, но в ответ раздалось лишь пустое тарахтение. Ни на секунду машина не показала своего желания завестись. У меня в запасе оставался безотказный способ: погладить задний бампер. Перед этой моей уловкой красавица не могла устоять даже в самые грустные моменты.

  Иннокентий Петрович, увидев, что у меня не заводится «шестёрка», лихо попросил отвёртку и велел открыть капот. Затем, не глядя, воткнул её в карбюратор и чуть-чуть повернул.

– А теперь пробуй заводи.
  Двигатель легко схватился и заработал.
– Не забыл еще, – сам себя похвалил Иннокентий Петрович.
  Теперь настала моя очередь смеяться над машиной, мой гермафродит сидел пристыженный, не зная что и сказать.
 Когда позади остался коттеджный поселок и, пристроившись в колонну машин, направлявшихся в город, я успокоился.
– Устал, – прошептала Света.
– Ага, немного.


                Глава 14


  Через час мы уже заходили ко мне домой.
– Так хорошо! – скинув верхнюю одежду Света, беззаботно вытянулась на диване.
  Я лег рядом:
– Что хорошо?
  Она закрыла глаза и поцеловала меня.
  Я дотронулся до её волос и поцеловал в шею.
  Она засмеялась, отталкивая меня:
– Щекотно. Ты меня щекочешь!
  Я принялся щекотать её, а она смялась, отбивалась и крутилась, словно юла на кровати.
  Время для нас остановилось. Вся жизнь замерла. Нас ничего больше не интересовало. Я стал снимать с неё футболку. Она смотрела на меня, широко открыв глаза,  ничего не говоря. Потом расстегнул джинсы и потянул вниз. Она немного приподнялась. Расстегнул лифчик.
– Иди ко мне, – позвала Света и прижалась к моим губам.

  Тишина. Нас никто не ищет и не звонит.
  Мы лежим, прижавшись друг к другу.
– Так хорошо.
– Да.
– Мне хочется, чтобы мы целую неделю не вставали с постели.
– Ты устанешь.
– Нет, я хочу с тобой целоваться долго, целую вечность.
  Я гладил её мягкий живот.
– А когда-нибудь в нём будет расти лялечка, – по детски свернув губы трубочкой, сообщила Света.
– А откуда она там возьмётся?
– Не скажу, а то ты этого захочешь.
– Я уже захотел.
– Полежи чуть-чуть спокойно и погладь мне ещё животик. Мне так хорошо с тобой.  Представляешь, когда у меня в животе будет лялечка, я буду такая толстая.
– Не представляю тебя толстой.
– Вот такой или даже такой, – она вытянула вперёд руки.
– Ты будешь толстенькая и красивенькая.
– Мне хочется, чтобы родилась девочка. А тебе?
– Не знаю. Я не думал ещё об этом.
– Когда родится девочка, то я буду купать её, гулять с ней и заплетать косички. А ты умеешь заплетать косички?
– Нет.
– Если захочешь, я тебя научу, и ты тоже будешь заплетать нашей дочке косички.
– Как мы её назовём?
– Я хочу назвать её Надюшей. Тебе нравится имя Надя?
– Нравится.
 – Мне оно тоже нравится. Я раньше, когда была маленькой,  хотела, чтобы меня звали Наденькой. У нас во дворе одну девочку так звали, а я ей завидовала. Представляешь?
Я обнимал Свету. Мои руки медленно гладили её живот, потом ноги, потом опять поднимались верх.
  Света говорила, не останавливаясь, и мне с ней было так хорошо и просто.
  Сомнения оставили меня.
  Я поцеловал её.
– Подожди, давай ещё немного поговорим.
– Давай.
– Мне с тобой хорошо. Я тебя никуда не отпущу. Хочу, чтобы ты всегда был рядом.

Тепло и нежность переполняли меня. Теперь каждый день мы будем целовать друг друга, и нам никто не помешает.  Мы опять, нисколько себя не сдерживая, погрузились в пьянящую чувственную игру под чудным названием любовь.
  Потом мы незаметно уснули, а проснулись уже вечером. Во сне Света распинывала одеяло и хотела выскользнуть из моих горячих объятий, но я сжимал её крепко, она по-детски стонала, а потом успокоилась, прижалась ко мне и затихла.

Когда я открыл глаза, то не сразу понял, какое сейчас время суток. События нескольких дней в фантастической веренице кружились у меня в голове и наконец выстроились, словно новобранцы на плацу, чуть скомкано, но в деталях правильно.

Света уже не спала, а пальчиком гладила щетинки на моём подбородке.
– Ты колючий какой. Когда брился в последний раз, ежик?
– Вчера вечером.
– И она уже выросла?
– Ага.
– Мой мужчина.
  Мы опять целовались.
– Мне хочется тебя укусить.
– Зачем?
– Просто хочется. Вцепиться в тебя зубами и не отпускать.
– Почему ты хочешь меня укусить?
– Я не знаю почему, но мне сильно хочется тебя укусить.
– А я хочу есть. Мне кажется, что я не ел целую вечность.
– Что ты хочешь, мой голодный тигр?
– Тигр не отказался бы сейчас от жареного козлёнка или хотя бы его маленькой ножки.
– А на яичницу он не согласен?
– Нет, никаких компромиссов! Хочу жареного козлёнка.
– Козлиху ты не хочешь?
– Я сейчас съем эту маленькую девочку, если она ничего не придумает.
– Поедем в ресторан!
  Я с тоской подумал, что деньги закончились ещё вчера:
– Ладно, соглашаюсь на яичницу.
– Николай, не переживай, мне родители дали денег. Поедем в ресторан. Я знаю одно таинственное местечко.
– Ты там часто бывала?
– Туда нужно приходить, когда  у тебя философское настроение, чтобы подумать о жизни.
– И где оно находится?
– В центре, ресторан «Седьмое небо».
– Там хорошо пожарят нам бифштексы, – зарычал я. – А то я голоден.
– Не переживай, там хорошо готовят, а если повезет, то тебя будет ждать интересная история.
– Я думал, они закончились вчера.
– Последняя, но она тебе, любимый, понравится.
– Тогда не будем терять время!…

***
  Поднявшись на лифте на седьмой этаж, мы очутились в практически безлюдном зале. Весь город лежал как на ладони. Но Свете, что-то не нравилось. Она спросила у администратора:
– А маленький зал сейчас свободен?
  Он удивлено взглянул на неё, потом на меня:
– Вы хотите ужинать в нём или просто полюбопытствовать?
– Да, ужинать.
  Мы прошли тёмным коридором и попали в уютный полутемный зал с плотно задернутыми шторами.
– Шторы открыть? – спросил администратор.
– Да можно так оставить, – ответил я, но Света попросила шторы полностью открыть, шепнув, что в них весь сюрприз и заключается.
Когда шторы открылись, то я чуть не вскрикнул  от неожиданности. Прямо под нами огромным пёстрым ковром раскинулось кладбище.
– Что это?
– Впечатляет?
– Очень.
  Я с некоторым ужасом смешанным с любопытством  смотрел вниз.
– Этот зал излюбленное место готов.
– Ищущих красоту в смерти?
– Для них смерть и есть красота, а вся жизнь лишь подготовка к ней.
– А чей это памятник?
– Где?
– А вон огромный сердитый мужчина на бронзовом стуле.
– Это Текутьев. Один из отцов нашего города. Ему поставили памятник через сто лет после смерти.
– Не знаю, хотел бы я такого, чтобы после моей смерти через сто лет поставили памятник.
– Через сто лет он уже нужен не Текутьеву, а скорее горожанам.
Принесли заказ.

  Мы ели молча. Я думал о жизни и о смерти. Смерть представлялась мне счастливым жизненным финалом, последним аккордом, пусть даже в самой паршивой пьесе.

Смеркалось. Город затянули тяжёлые сиреневые облака. Все жители когда-нибудь там окажутся, где покой и тишина. Надвигающийся сумрак скрывал кладбище, лишь белые мраморные плиты, словно печальные звезды, продолжали сиять на тоскливом кладбищенском небе.

  Принесли десерт.
  Но мне по-прежнему не хотелось нарушать покой и тишину суетливыми разговорами.  Может, Свете передалось моё настроение, она тоже молчала, лишь изредка поднимала на меня свои серьёзные и даже строгие глаза.

  Мне вдруг показалась, что я вижу женский силуэт на погружённых в вечерний мрак дорожках кладбища. Девушка шла медленно, словно плыла. У каждого памятника останавливалась вглядывалась в фотографии, потом медленно двигалась дальше. И оделась она не по погоде, в легкое светлое платье  с красивым ажурным бантом. Пройдя по главной аллее, она  вышла на бульвар и присела рядом с медным памятником основателя города. Я разглядел её. Совсем ещё молоденькая девушка. Лицо печальное и какое-то бледное. На улице дул холодный ветер, накрапывал холодный дождь. Пролетали колючие снежинки. Но она этого не замечала, сидя на безлюдной аллее.

– Как тебе здесь? – прервала мои наблюдения Света.
– Мне как-то не по себе. Словно я прикоснулся к потустороннему миру, а он живёт своей жизнью. Какие-то призрачные видения, вон какая-то девушка одиноко сидит на скамейке.
– Значит, ты видел её?
– Кого её?
– Молодую девушку?
– Да вот же она…– но когда я повернул голову, то лавка сиротливо опустела.
– Света, мне жутко здесь сидеть.

– Эта девушка призрак.  Я тебе сейчас о ней расскажу. Её видят только влюблённые. Она как вечное напоминание о том, что любовь нужно беречь: «Выпускной класс дышал весной и свободой. Ученики стремились побыстрее сбросить школьные оковы и полностью погрузиться в этот манящий мир взрослых, до которого они уже давно созрели. Все дороги были открыты, ещё несколько месяцев и наступит совсем другая жизнь. Девушки приходили в школу в немыслимых нарядах, едва граничащих с допустимыми в школе рамками приличия. Только Василиса этого не чувствовала. Она совсем не замечала весны. Её сердце оставалось никем не тронутым. Всё время проводила за книгами, мечтая поступить в университет.

  Как прекрасно время, когда девичье сердце ещё спит, по ночам грезятся неясные образы, но всё это так далеко. Да и сама любовь, непостижимое таинство, ей сердце не тревожила, ведь когда она придёт, то сердце девушки само почувствует волнение. Зачем об этом думать раньше? Весенний ветерок не будит сердце, и всё в мире кажется разумным и правильным.

  А утром, когда с собачкою гуляла, то неожиданно Андрея повстречала. Как оказался в их дворе в такое время раннее, не думала она, а в школе он двери ей открыл, потом помог пальто одеть, и всё промежду прочим, вскользь и мимоходом. А на следующий день, когда в кино всем классом собрались, то совершенно случайно билеты их рядом оказались. Простое совпадение! А как иначе это можно объяснить!

Всего неделя пролетела или две, а изменилась Василиса наша. Забросила учебники все в дальний угол, а томик со стихами о любви к кровати положила. По вечерам, когда все в доме засыпали, пыталась в чувственных строках легкомысленных поэтов найти ответ к своей загадке. Что душу ей тревожит? Что не даёт уснуть апрельскими ночами? И почему смеётся без причины днём, а утром ещё лишь робкий розовый рассвет заглянет в комнату, ей уж хочется бежать обратно в школу? Где найти ответ на эти сложные вопросы? В каком учебнике жизни? Может это и есть любовь?

  Этого не может быть! Упрямо сама себе твердила, глядя по вечерам в зеркало, а в ответ ей беспечно улыбалось отражение.

  Она влюбилась в него сразу, как на это способно только чистое, девичье сердце: без памяти, без оглядки, страстно и навечно. Вся её юная, беззаботная жизнь вмиг обрела другой смысл. Как в него можно было не влюбиться: в высокого, стройного, смелого, с каштановыми прядями волос? И она забыла, ради чего жила: выпускной класс, любимую литературу, планы поступать в университет и даже своего безмолвного верного друга – домашнего пуделя. По вечерам, когда все в доме засыпали, она зажигала ночник, доставала томик сокровенных стихов о любви и читала. Вернее она их знала наизусть, прочитывала первые строчки и дальше уже на память шептала проникновенные рифмы:

Она отдалась без упрёка,
Она целовалась без слов
– Как тёмное море глубоко,
Как дышат края облаков*

  Эти поэтические образы окружали её, когда глаза слипались, и она погружалась в таинственный сон, они не исчезали, а продолжали нашёптывать:

Она не твердила: «Не надо»,
Обетов она не ждала.
– Как сладостно дышит прохлада,
Как тает вечерняя мгла!

  С каждым днём её маленькое сердце все больше и больше наполнялось любовью. Она, как прекрасный бутон, расцвела и раскрылась. Василиса уже не была как раньше тем угловатым, нескладным подростком, прячущим своё тело в джинсы и кофты. Ей хотелось свободы и легкости, она вспомнила про свои платья: голубое, подаренное бабушкой на семнадцатилетие, которое очень шло к её бирюзовым глазам (если в них заглянуть, то можно увидеть кусочек неба), и белое, которое купила мама, но девочка его ни разу и не одела, оно казалось раньше излишне откровенным, а вот именно сейчас она совсем по-новому на него смотрела. Это был её подвенечный наряд, одежда невесты.

  Весна кружила голову, теплый воздух тревожил сердце, по утрам она просыпалась от зовущей соловьиной песни. Хотелось петь и смеяться. Она представляла себе свадьбу, цветы, белое платье, картеж машин и, конечно, Андрея.

  Юные сердца, вспыхнув, не могут ждать. Их тянуло друг к другу, и ни дня они не могли прожить, чтобы не встретиться. Влюблённые гуляли в парках, смотрели на брызги фонтанов, не замечая никого кругом. Настоящая любовь поселилась в их маленьких сердцах. Она засыпала с именем любимого на устах и просыпалась с его именем, и даже ночью в своих снах они снова были вместе. Василиса готова была отдать свою жизнь за него.

Она не страшилась возмездия,
Она не боялась утрат.
– Как сказочно светят созвездия,
Как звёзды бессмертно горят!

  Василиса со слезами на глазах благодарила небо, что оно соединило их. Её нежное сердце, её душа полностью принадлежали ему, она словно ослепла и оглохла от открывшегося перед ней счастья. Она не слушала родителей, считая, что те ничего не понимают; закрывала уши, когда бабушка пыталась ей что-то объяснить. Она поссорилась со всеми подругами, которые наперебой рассказывали ей про её возлюбленного одну некрасивую историю за другой. Ведь они просто ей завидовали! Завидовали её девичьему счастью, что у неё есть возлюбленный, и она будет верна ему всю жизнь, и даже если нужно, то умрёт с его именем на устах. Они все дни, все вечера проводили вместе. Она была самая счастливая девушка на свете. Счастье было таким полным, что кружилась голова, хотелось плакать, а потом смеяться.

  А потом наступил выпускной, где они беспечно кружились на балу, словно разноцветные счастливые бабочки. И наступила ночь, которая их соединила. Василиса подарила своему возлюбленному то, что он просил все это время – себя. Казалось, эта тёплая, лунная ночь никогда не закончится. В эту ночь возлюбленный помог ей открыть ещё одну неизвестную грань любви, о которой она лишь догадывалась, ведь случившееся было таким незабываемо ярким, словно ослепительный фейерверк в конце торжества.

  Эта ночь, которая соединила их навсегда, привязала её к своему возлюбленному. Всю жизнь, все мысли, все чувства она подарит лишь ему.

  Но день всегда сменяет ночь, и чем ярче светит солнце, тем темнее наступают сумерки.
 
Жизнь так скоротечна! Если бы мы могли знать свою судьбу! Сколько отпущено нам лет, и где подстерегает опасность, но этого, увы, не дано!

Проклятый грузовик по встречной, и не хватило какой-то доли секунды, чтобы уйти в сторону. Удача отвернулась. Почему боги захотели разлучить два любящих сердца?! Василиса не могла поверить, что Андрея больше нет на свете.

  Для Василисы в тот момент всё замерло, жизнь утратила привычные краски, став серой, пресной и бессмысленно длинной. Она почернела от слёз, сутками просиживая в своей комнате, не видя солнечного света. Её юная, нерастраченная жизнь вдруг стала ей абсолютно не нужна. Ради чего жить, если нет любимого? Она с каждым днём таяла, как свечка, худела, а в глазах поселялась пустота и разочарование.

Она стала думать о смерти.  Ведь жизнь без любимого – это хуже смерти! Смерть не пугала, а наоборот, казалась продолжением любви.

  Через сорок дней после смерти Андрея, далеко заполночь Василиса услышала долгожданный голос возлюбленного, который назначил ей тайную встречу на Текутьевском бульваре в полночь, рядом со старинным городским кладбищем, и велел, чтобы она приходила в подвенечном платье, в том самом, в котором она танцевала на выпускном. Они тайно покинут город, чтобы обвенчаться в деревенской церкви.

  Весь день накануне побега с замиранием сердца Василиса смотрела на часы, дрожа от страха и горя от нетерпения. Весь день её лихорадило, бросая то в жар, то в холод. Она с благодарностью молила небеса, что они позволили соединить свои сердца с любимым.

  Когда от желанной близости отделяют несколько часов, то стрелки словно замирают.

  Девочке удалось перехитрить родителей и, как только те уснули, незаметно выбралась из квартиры. Июньский ночной воздух освежил её. Она шла по пустынным тихим улицам.

Темная безлунная ночь стала её безмолвной подругой. Ещё не было и двенадцати, когда Василиса достигла заветной цели. Какое же она испытала разочарование, увидев пустую лавку. Девушка стала ждать. Парк погрузился во тьму. Лишь на скамейке одиноко белело платье. Протяжно завыли совы. Заухал филин. Ни одной живой души не было в этот час на улицах города. Как медленно тянется время. Вот уже скоро и полночь, но не слышно шагов в мёртвой тишине ночного города. Она знала, что её возлюбленный, будь он живой или мёртвый, обязательно придёт, но постепенно сердце наполнялось недобрым ядом предчувствия, и она заплакала. Всё на свете бы отдала, чтобы сейчас встретиться со своим возлюбленным. Эта мысль, что она готова отдать свою жизнь, лишь бы любимый вновь был рядом – согревала. В кромешной темноте, глубокой ночью это показалось девушке самым правильным, что она могла сделать. Отдать эту горькую, ненужную, бессмысленную жизнь, каждую капельку крови, каждую исстрадавшуюся без любви клеточку тела, каждый волосок её девичьей косы, чтобы только Андрей снова был рядом.

Как только городские часы пробили полночь,  Василиса услышала приближающиеся шаги. В кромешной тьме они подходили всё ближе и ближе. И девушка их узнала – это Андрей. Из тысячи шагов она узнала бы его. Она выбежала навстречу своему возлюбленному. Сердце от радости хотело выскочить из груди. Щёки румянило сладостное предчувствие встречи. Она подбежала к любимому, стала обнимать и целовать. А Андрей казался холодным, он даже не обнял свою наречённую невесту, а каким-то глухим голосом сказал, что уже позаботился и приготовил их брачную постель. Ради этого Василиса была готова проследовать с любимым хоть на край земли. Она обняла его и они пошли по глухому и безлюдному бульвару. Она прижималась к нему всем телом и не могла понять, почему ей не становится теплее, а наоборот, какой-то земляной холод веет от него. Василиса держала его за руки, и ей казалось, что это слизкие корни деревьев её оплетают, но не придала всему этому значения, ведь её любимый снова был рядом.

  Влюблённые прошли по длинному бульвару, свернули на ещё более тёмную улицу и вошли в распахнутую калитку. Девушка почувствовала, как вечный холод от Андрея передаётся и ей, она дрожала, а жених не обращал на это никакого внимания и всё глубже и глубже заводил её в кромешную тьму. В этот момент холодный лунный свет осветил лес, и только сейчас счастливая девушка заметила, что справа и слева от неё находятся могильные камни, но она вновь не придала этому значения, ведь её любимый рядом. Впереди замаячил серый силуэт здания. Они вошли внутрь, и по темным мраморным лестницам спустись вниз, никого не встретив. Там их уже ждала роскошная темная комната с огромной кроватью. Все дни после выпускного она думала об Андрее. Ей вновь хотелось ощутить его горячие, нежные поцелуи, почувствовать его сильные, умелые руки. Они предались неистовой страсти, но чем больше она его целовала, тем его тело становилось всё более холодным. Василиса целовала его, и ей казалось, что она целует холодные мраморные камни. Её губы сводило от вечного холода. В самый разгар страсти она услышала далёкий крик петуха. И в этот момент всё стало исчезать. Пропали силуэты роскошного номера, растворилась огромная мягкая кровать с нежными шелковыми простынями, и Василиса в ужасе заметила, что она лежит вместе с любимым на дне свежевырытой могилы. Она задрожала. Жених поцеловал её синими, мертвыми губами, и тут она увидела, как проваливается у него лицо, из глаз выползают огромные черви, по телу побежали пауки. Василиса закричала и позвала на помощь, но никто не услышал одинокий девичий крик на безлюдном кладбище.

  А утром кладбищенский сторож нашёл свежий могильный холмик (хотя он готов был поклясться, что ещё вчера его не было), а рядом увидел белый кружевной бант.

  В полночь, когда на город опускается непроглядный мрак, белый одинокий призрак девушки тоскливо бродит по Текутьевскому кладбищу в поисках своего наречённого возлюбленного».

  Уже ближе к ночи, когда мы вернулись, Света захотела принять пенную ванну, а заодно поболтать с мамой.
  А я решил позвонить Жене.
– Привет, мой мальчик! Ты не звонил эти дни, и я понял, что у тебя всё гут.
– Привет, Жека! Ну да, отлично.
– Опять проблемы?
– Не знаю, как назвать.
  Он помолчал, потом философски изрёк:
– Любовь избавляет нас от мелких суетных проблем, чтобы потом с лихвой наградить новыми.
Я облегчённо вздохнул:
– Ага.
– Деньги кончились?
– Точно.
  Ну это не самое тяжёлое последствие любви, хотя именно из-за неосторожной любви к фрейлине французского короля Людовика четырнадцатого крахом закончилась блистательная карьера финансового гения Фуке, вскрылись его многочисленные махинации, подлоги и обманы.

  Я заверил Женю, что в казну Франции я не намерен залазить, французам и так несладко живётся при нынешнем президенте.
  Женю это успокоило:
– Сколько тебе нужно, чтобы почувствовать себя снова на белом коне?
– Хотя бы пятёрку до зарплаты, а ещё помнишь, ты мне рассказывал, что тебе в этом месяце кучу дежурств навтыкали в больнице ночь-через-ночь, а если я у тебя попрошу ещё несколько дежурств, а то мне, как бедному родственнику, всего четыре поставили.

– Николя, ты стал походить на настоящего отца семейства. Любовь тебя облагородила. Она пробудила лучшую твою черту – трудолюбие. Эх, Светка, и ни дели не прошло, а она уже  перевоспитала такого стойкого парня как ты!
Я с улыбкой слушал Женин трёп по поводу семейной жизни, о том, что любая женщина в два счёта в узел согнёт любого мужчину, чтобы всю дальнейшую жизнь он посвятил лишь ей.

– Завтра у меня как раз лишнее дежурство. Я позвоню в отделение и договорюсь. Ну и на следующей неделе ещё парочку у меня возьмёшь, а то мне их четырнадцать забабахали.
– Любимый! – раздался нежный голос из ванны.
– Я не ослышался, кто-то назвал тебя любимым? – съехидничал Женя.
– Всё, Жека, пока! Спи давай! Сеанс связи окончен.
– Ах, Николя, когда ты всё-таки повзрослеешь?!
  Я выключил телефон и поспешил к любимой.


Глава 15


  Эту историю мне поведал еще в раннем студенчестве Женя, но в то время я не придал его рассказу большого значения, сочтя за вымысел моего друга, уж больно все в ней было неясно и неправдоподобно.

  Спустя несколько лет, я вновь вспомнил об этой истории, когда однажды разбирая архивы лечебницы для душевнобольных некогда руководимой профессором Туманским, я совершенно случайно наткнулся на раздел в картотеке обозначенный довольно странно: «необыкновенные истории болезней», которые профессор будучи еще молодым врачом скрупулезно собирал. Кипа пожелтевших историй болезни, была перетянута веревочкой и лежала на самом верху архивного шкафа уже много лет. Сам профессор на мои вопросы  о необыкновенных историях посмеивался и  двусмысленно  отвечал: «Многое предстоит еще узнать и понять в психиатрии, а есть то, что и не нуждается в учёном свете».

   Да, это случилось в канун большого космического парада, шесть планет солнечной системы выстроилось в одну линию. Дежурство выдалось спокойным, и даже самые буйные больные под воздействием непонятных природных сил спали. Медсестра Нина, высокая и некрасивая тридцатилетняя женщина, пила чай в буфете, а я по обыкновению прошел длинным темным пустынным коридором. Ветер гудел за окнами, из-за перепада напряжения лампы светили тускло. Я шел мелкими шагами, иногда мне казалось, что я слышу непонятные шорохи и звуки. Несмазанные петли архива неприятно заскрипели. Щелкнул выключатель, и тот час в разные стороны тесного больничного хранилища устремились тени. Комнату освещала одна лампа, другая не горела. Встав на стул, я стал поправлять лампу, когда заметил в самом углу непонятный сверток. Я потянулся, достал его, как вдруг меня охватило неприятное чувство, что за мной кто-то наблюдает. Резко обернувшись, я увидел черного кота регистраторши, которого она привезла в архив, чтобы разгонять мышей. Я крикнул на него, он зашипел и поспешно спрятался под стеллаж. Находка меня заинтересовала. Не теряя времени, я сел к столу, стряхнул пыль, перерезал веревку и принялся изучать истории болезней. Первая же история № 1235-54 некой Зеневской Ирины Николаевны меня озадачила. Историю заполнял профессор мелким, неровным почерком. Многие строчки приходилось выпускать, к тому же профессор употреблял непонятные мне латинские выражения, по-видимому, вкладывая в них свой собственный смысл. Вообще, получалась непонятная ерунда. Перелистнув очередную страницу, из истории болезни выпали тетрадные листочки, аккуратно исписанные красивым женским почерком – методика познания болезни, когда сам больной пытается понять и осознать, что с ним происходит. Придумали ее немцы, а профессор гениально воспользовался этим методом. Я с жадностью начал читать: 
  «Уважаемый Лев Георгиевич, все, что произошло за последние несколько недель со мной, непонятно и необъяснимо, но то, что это случилось на самом деле, я могу поклясться. Я все видела столь же явственно, как вижу листок бумаги у меня на столе или как медсестру, с завидным постоянством делающую мне больно и испытывающую радость от этого.

  Почему, почему, ну почему, все случилось именно со мной? Почему я всё потеряла? Вы можете мне объяснить?

  Вы знаете, я пишу и, действительно, мне становится легче. Я отвлекаюсь от страшного сегодня, я уже не испытываю отвращения от больничной пищи, не затыкаю уши от этого постоянного крика, от медсестры, которая хочет сделать мою жизнь еще более невыносимой. От мерзкого больного, который, стоит мне уснуть, приходит ко мне в палату, садится ко мне на постель и гладит меня своими скрюченными пальцами. Боже, зачем я все это пишу, ведь вы и так все знаете…

  Вы знаете и даже не пытаетесь мне помочь. Вы хотите моей гибели! Отпустите меня, молю вас, я буду вести себя правильно, помогите мне…

  Простите меня, доктор, я отвлекаюсь. Теперь буду точно следовать вашим инструкциям и только отвечать на вопросы.

  Родилась я на севере, в городе Салехарде, младшим ребенком в семье. Родители баловали меня, ни в чём не отказывая. Так уж получилось, что больше я любила свою мамочку. Когда была еще совсем маленькой (мне часто это рассказывали) без нее и минуты не могла просидеть. Стоило ей оставить меня одну в комнате, а самой выйти, начинала плакать и кричать, а успокаивалась только тогда, когда устраивалась у нее на руках. Потом, конечно, я оставалась и с братом, и с сестрой, и с папой (которого я любила не сердцем, а рассудком). Он не принимал в моей жизни никакого участия, был строг и любил жить по установленным правилам. Друзей не имел, но на работе его любили. Я не знаю, почему именно таких любят на работе? Когда же он уезжал в командировку, в нашей семье наступал праздник. Мы смеялись и дурачились. Мамочка моя работала в музыкальной школе. Она уставала в школе от детей и работу свою не любила. Ее настроение было непредсказуемое. Она могла шутить смеяться, то вдруг неожиданно замолкала и начинала плакать. Когда она так плакала, я подходила и обнимала ее. Не понимая, почему она плачет, тоже начинала плакать.

  У меня было много подруг, и все же я всегда была одна со своими мыслями и переживаниями. Иногда, мне нравилось быть в центре внимания. Любила читать стихи и петь на школьных концертах, а иногда даже стеснялась выйти к доске на уроке. Учителя объясняли такое поведение моей капризностью и избалованностью. Будучи подростком, я подолгу могла сидеть перед зеркалом в своей комнате, рассматривая себя, удивлялась своему уродству. Да, не улыбайтесь, в то время мне казалось, что я ужасно уродливая, непропорциональная, местами недоразвитая. Мне не нравился мой нос, моя худоба, а еще моя грудь, казалось, что она совсем не растет, оставаясь маленькой, как у девочки. Все окружающие смотрели на меня и смеялись, видя мою уродливость и неуклюжесть. Они постоянно думали обо мне, показывали пальцем. Стоило к ним подойти, как они замолкали.

  Уж не знаю с чем это связанно, может от одиночества, а может из-за желания стать образованной, я стала учить японский язык. Мама с трудом достала учебник. Теперь, приходя из школы, я переписывала в отдельную тетрадь все иероглифы. Казалось, что они имеют какой-то тайный смысл, и я пыталась его постичь. Не знаю, как уж я учила, но кроме простых иероглифов, я сейчас ничего и не вспомню.

  Зимой я с большой неохотой ходила в школу. Ни с кем не общалась, а потом наступила весна выпускного класса.

  Я как-то незаметно для себя забросила заниматься японским языком. Мне казалось, что наступающая весна была моей. Все пело в душе, все спорилось и все удавалось. Я была лучшая. Все стремительно завертелось и понеслось: школа, подруги, домашние дела. Я училась в первую смену и могла допоздна задерживаться в школе. Я опять была в центре внимания. Меня выбрали в совет старшеклассников, там я и увидела его, моего мальчика. Он учился в параллельном классе. Конечно, мы и раньше виделись с ним. Он был высокого роста, остроумный, с бархатными карими глазами. Я просто потеряла голову. Мир, казалось, стал безграничным, добавилось еще одно измерение. Мы с ним не только любили друг друга, но и думали одинаково. Наш маленький северный город этой весной словно расцвел, мы до ночи бродили по улицам, сидели в парках. Я испытывала необыкновенное чувство, словно не жила, а парила, так все было легко. Вечером, обнявшись, я слушала его чарующий голос. И даже когда мы уставали говорить, я просто слушала его дыхание.

  Это был чудесный период в моей жизни.

  Расстались мы буднично. Мы сидели в кафе, я вдруг посмотрела на него и не узнала. Он оказался серым мальчиком: десятки, сотни таких же бегали рядом. Голос, который еще недавно восхищал меня, показался по-детски писклявым, смех – фальшивым, его дыхание – неприятным, и даже каким-то несвежим. Его рука, которой он дотрагивался до меня, показалась мне холодной, слизкой и неприятно липкой. Я взглянула в его глаза, а тех очаровательных, бархатных глаз не стало, лишь увидела грубый и циничный огонёк. Я испугалась, вырвала руку и побежала. Он пытался удержать меня, что-то говорил, я не слушала, кричала, вырывалась, даже покусала его. Вернувшись домой, я не плакала, легла, закрыв глаза, и не вставала несколько дней. Я смутно помню, как приходили какие-то люди, наверное, доктора. Меня раздевали, смотрели, давали лекарство и уходили. Через несколько дней я проснулась и почувствовала себя здоровой. Мама сообщила, что у меня была тяжелая форма гриппа. Я подслушала её разговор с учительницей, они считали, что причиной моего состояния был разрыв с моим бывшим парнем. Странно, но я ничего к нему не испытывала ни любви, ни ненависти. Он потом пытался возобновить отношения, но я была к нему равнодушна.

  События закончились школьными выпускными экзаменами. Я легко сдала все. Да и учителя, за десять лет обучения хорошо нас знавшие, не стремились, занижать оценки. Получив аттестат, я по совету мамы поехала в Тюмень. Сложно сказать, почему я выбрала медицинский институт, но меня всегда привлекали люди в белых халатах. Я была красива, умна и легко, не прикладывая значительных усилий, прошла конкурсный отбор и даже получила место в общежитии на улице Одесской в комнате 402. Еще будучи школьницей, я часто во сне видела эту комнату № 402 в деталях. Я знала, что в моей жизни главные события произойдут именно в ней.

  Годы бежали быстро, училась я хорошо, вернее, как многие девушки и ребята, старалась ходит на лекции и посещать занятия. Мои подруги по общежитию дружно выходили замуж, да и на меня обращали мальчики внимание, но они абсолютно не трогали сердце. Я оставалась какой-то сухой и бесчувственной к этим детским забавам.

  Несмотря на то, что деньги мне регулярно присылали родители, на четвертом курсе я стала работать в дерматовенерологическом диспансере. Работа нравилась и была весьма почетная в среде студентов.

  Кожно-венерологический диспансер располагался в центре города, в старинном двухэтажном здании. Коллектив врачей был небольшой: заведующий отделением Киршенблат, ассистенты кафедры, молодые врачи-интерны, врачиха Волкова и, наконец, доктор Маньковский. События последующие за этим будут связанны именно с ним, поэтому остановлюсь на нем поподробнее.

  Маньковский был пятидесятилетним разведенным мужчиной с озорными усиками (пленившими всю женскую часть диспансера). По праву считался дамским любимцем, так понимать женщин, так мило, так проникновенно с ними общаться, не обидеть никого, ни красавицу, ни явную дурнушку, мог только он. Не смотря на различные легенды и подозрения, не было известно ни одного достоверно известного случая интимной сцены, хотя профессия и кабинеты предрасполагали к возникновению данных историй. Он виртуозно избегал даже домогательство неприятной врачихи Волковой. Что стоит, например, одно его высказывание: «Сейчас не готов встретиться, давайте в следующем месяце. Буду усиленно пить витамины для роста своих сперматозоидов».

  Когда в отделении оставался дежурить врач Маньковский, то он проявлял ко мне необычные знаки внимания. Несмотря на внешний цинизм, врачи, работающие в отделении, были исключительно милыми людьми с добрыми сердцами. Ко мне Маньковский испытывал непонятную нежность. Каждое дежурство приходил, садился рядом, проверяя назначения дневных врачей, изредка вставлял свои комментарии. Обычно, показывая мне лист назначения, одну руку клал мне на плечо и нежно, очень нежно гладил меня по спине. Причем делал это искусно, трогательно, незаметно и… необычайно сексуально.

Я помню, когда впервые мягкая, теплая рука доктора Маньковского начала поглаживать меня по спине, по плечу и даже несколько ниже. Это было необычно, я ощутила фонтан энергии, приятная теплота исходила от его рук. Мы с ним практически не говорили. Он мог сидеть рядом со мной и час, и два. Между нами установилась невидимая связь, о которой никто не догадывался. Первое время я подозревала, что я нравлюсь ему как женщина, но время шло, а его поведение не менялось…

  Этот вечер я помню очень отчетливо, доктор Маньковский был чем-то встревожен, непрерывно кусал и без того искусанные ногти, тоскливо жаловался на боли в желудке. Я не могла ничем ему помочь и вдруг словно почувствовала, что он хочет мне что-то сказать, но никак не решается. Перед самым уходом он сообщил, что ему срочно нужно уехать на десять дней, а в квартире остается кот, которого с собой он взять не может. Маньковский попросил ежедневно кормить кота. «Не забывай!» – попросил он, жалобно взяв мои руки. Я не собиралась отказываться, тем более он жил рядом с нашим общежитием. На корм коту он протянул целую пачку денег. «Только каждый день, Ириночка, забегай! Он у меня домашний, очень скучать будет». Оставив ключ, он, подойдя к лестнице, остановился, медленно повернул голову и повторил: «Ириночка, каждый день! Он ждать будет». В этот момент я поймала себя на мысли, что глаза у него были жалобные, больные, с желтоватым отливом. «Показалось», - подумала я, когда он вышел. Обдумать я ничего не успела, во сне заворочался и заплакал ребенок.

  Дома я достала деньги. «Да на них можно прокормить целое общежитие, а не только одного кота», - улыбнулась я. Вечером зашла в магазин, купила сыр, рыбу, колбасу. Маньковский жил на первом этаже небольшого двухэтажного дома. Быстро справившись с замком, вошла. Небольшая квартира состояла из двух комнат. В спальне на большой деревянной кровати с резными ручками спал кот. Признаюсь, никогда в жизни я не видела такого большого кота. Услышав шум, он проснулся, потянулся, спрыгнул и доброжелательно стал тереться о ноги. Его мурлыкание успокаивало, а ласки неожиданно понравились. Напевая мелодию, я приготовила коту еду. Все нарезала и поставила в блюдечке прямо на пол. Задерживаться не хотелось. Казалось, кот не хочет меня отпускать, когда провожал до дверей. Следующий день был напряженный в институте. С утра занятия по хирургии, лекции и факультатив. Освободилась лишь к вечеру. Перекусывая на кухне булкой, я подумала: «Этих денег вполне хватит, чтобы и я себе купила вкусненькое». Решила быстро забежать к коту, а обратно накупить разных вкусностей, устроить себе маленький пир. По дороге подумала, что Маньковский не сказал, как зовут кота. Войдя в квартиру, быстро все убрала и приготовила. Окликнула кота, но на знакомый “кис-кис” он не отозвался. Войдя в спальню, я увидела лежащего на кровати кота, и не обратившего на меня никакого внимания. «Не заболел ли?» - насторожилась я, но оставаться с котом мне не хотелось. Солнечный вечер быстро развеял мои сомнения. Листва только набирала силу, небольшой ветер играл с листочками. В магазине я накупила целую сумку деликатесов, которых даже не пробовала, а, признаюсь, давно хотелось. Вернувшись домой, стала все открывать и раскладывать. Попробовала осетровой икры, сначала намазала на кусочек хлеба, затем просто взяла ложку и начала есть. Когда голод был утолён, мне показалось, что чем-то пахнет непонятным и даже невкусным. Я стала обнюхивать все баночки и все пакеты, но так и не нашла источник неприятного запаха. Вымыла руки. Мне показалось, что запах стал меньше, хотя еще оставался. Он был едва уловимый сладковатый до тошнотворности. Работая в диспансере, я выработала привычку мыть руки после каждой процедуры и не обращать внимания на запахи, какими сильными и зловонными они бы не были. В последующие два дня я готовилась к зачету по фармакологии, голова была забита препаратами, однако ежедневно навещала кота. Он вел себя все более и более странно. Всю еду, оставленную мной, он съедал, то есть думать о том, что он был болен не приходилось. При моем появлении кот начинал шипеть и орать, звук был глубокий гортанный. В меня вселялся страх. Этот запах, который раньше казался случайным, уже точно исходил от кота. Заходя в подъезд к Маньковскому, я ясно ощущала его, а в квартире запах был невыносимо сильным.

  Этот запах заполнил всю мою комнату в общежитии. Ночью было душно, но открывать дверь на балкон я не стала, а даже наоборот, зашторила окно и с трудом уснула. У меня возникло ощущение, что за мной кто-то следит. Этот взгляд стал преследовать меня в комнате, на улице – везде. Тщетно я резко оборачивалась, пытаясь перехватить этот взгляд, переходила дорогу, садилась в уходящий автобус, все было напрасно. Этот взгляд был неуловим.

  Поднимаясь к себе в комнату, я опять почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Резко повернулась и увидела маленького рыжего котика, который сидел на подоконнике. Когда я к нему подошла, он мяукнул. Я достала из пакета колбасу, отщипнула кусок и дала котику. Он его обнюхал, зашипел и посмотрел на меня дикими желтыми глазами. Это взгляд так и пронзил меня. Кот мяукнул и убежал вниз по лестнице.

  Я по-прежнему ежедневно ходила к коту, но больше не заходила в спальню. Через приоткрытую дверь я видела, что лежащий на кровати кот сильно изменился за эти дни. Шерсть выпадала клочьями. Было невыносимо слушать его пронзительное утробное мяуканье, хотелось закрыть уши и убежать из квартиры.

  Запах был везде. Он изменился, из сладковатого превратился в сырой запах подвала. Запах гнилого мокрого дерева.

  Оставалось только три дня. Эти три дня были мучительны.

  Больше всего на свете я стала ненавидеть вечер: тишину стен, безмолвие и одиночество. Словно я оставалась одна во всём мире. Время застыло. Стрелки часов медленно, очень медленно делали круг за кругом, а ты одна, по-прежнему одна...

  Отчаянье заполняло душу. Спасительный сон полностью меня покинул, и я уже не могла спать ни ночью, ни днем.

  Одиночество, страшное одиночеств, оно продолжалось каждый вечер. Каждый вечер нет ни сна, ни покоя. С трудом заставляла себя ходить к коту. На девятый день, когда я вышла из общежития, то уже никого не замечала.

  Мне казалось, что в мире есть только я и кот.

  По дороге меня окликнули знакомые, но я, не обернувшись, пошла дальше.
  Погода изменилась, уже несколько дней было сумрачно и дул ветер. Я явственно ощущаю этот запах и даже слышу мяуканье кота.

  Подхожу к дому Маньковского, вижу свет и раздвинутые портьеры. «Неужели доктор вернулся?», - обрадовалась я. Свет погас и, подойдя к окну, я в ужасе остановилась: на меня в упор смотрел кот. Он стоял у окна. Шерсть клочьями выпала и виднелись страшные пролысины, но больше меня поразили глаза. Это были желтые глаза доктора Маньковского. Одно мгновение мы смотрели друг на друга, я видела в этих глазах боль, смирение и страх. Я как загипнотизированная в ужасе смотрела на него. Рядом залаяла собака, меня как током ударило. Я бросилась бежать, не разбирая дороги. Не знаю, что со мной было, где я ходила, только очнулась в автобусе. Какая-то бабуся гнусавым голосом рассказывала про рассаду огурцов-великанов, обращаясь то ли ко мне, то ли ко всему автобусу. Я выскочила на улицу. Было темно, дул сильный холодный ветер. Меня окружали незнакомые дома, хотя клянусь, что это была наша улица. Никого на улице не было. Впереди светил свет и играла музыка. Я как бабочка пошла на свет и отчетливо услышала голос доктора Маньковского: «Ириночка, каждый день приходи, каждый день!» Пройдя еще несколько шагов, я поняла, что стою рядом с его домом. Ноги помимо моей воли, не слушаясь меня, сами пошли. Мне оставалось только подчиниться, подходя к дому, я увидела кота: он махал мне лапой и мяукал. Не поднимая головы, я вошла в подъезд, долго стояла у дверей, наконец, решившись, приоткрыла дверь. В нос ударил знакомый ужасающий запах, я даже услышала шаги в коридоре. Больше не медля ни секунды, я бросила сверток с едой, захлопнула дверь и побежала в общагу. Оказавшись в своей комнате, закрыв за собой дверь, повалилась на кровать и тут же уснула тяжелым сном.

  Ночь казалась невыносимо долгой. Я просыпалась, с ужасом глядя на стены. Обычно темная комната теперь освещалась множеством световых бликов, которые кружились по стенам, по полу, по потолку, создавая неестественный все ускоряющий хоровод. От этого движения кружилась голова. Я закрывала глаза, в ушах раздавалось невыносимое мяуканье, возникали образы желтых кошачьих глаз. Потом я словно провалилась в какую-то яму.

  Не знаю, сколько я спала, когда проснулась, день уже заканчивался. В окно было видно, как солнце заходит за дом. Я лежала неподвижно, смотря в одну точку. Стояла оглушающая тишина, а может, я ничего не слышала. Я лежала и не двигалась. Мне ничего не хотелось и ничего меня не беспокоило. Наверное, это и есть состояние между жизнью и смертью. Если бы мне сказали, что я сейчас умру, то я бы просто закрыла глаза и умерла. Вектор жизни, который направлял меня все эти годы, исчез.

  Сколько я так лежала без движения – неизвестно. Заходящее солнце своими лучами стало меня слепить, я постаралась закрыть глаза и повернуть голову. Вдруг я осознала, что лежу одетая. Разом услышала вечерний шум улицы и стала восстанавливать события вчерашнего дня. Какая-то мысль меня беспокоила, я пыталась поймать ее и сосредоточиться. Мысль то пропадала, то какие-то обрывки доносились до меня из глубины сознания. Из всего хаоса, что носился у меня в голове, я вспомнила фразу: «Ириночка, каждый день он будет ждать тебя». Мысли вновь понеслись передо мной: желтые глаза, отвратительный смрадный запах и проникающие в самую душу крики (то ли животного, то ли человека), купленные консервы, пачка денег, клочки шерсти – ночные кошмары опять возвращались. Одинокая мысль, что нужно сходить и покормить кота, была очень слаба в бешеном потоке сознания. Все шумело, мысли не слушались меня, похоже, сами без моего участия они рождались, спорили друг с другом, умирали и воскрешались в бешенном, стремительном ритме.

  Я просто лежала. Мысли были чужые, тело тоже было чужое, не мое.
  Я была чужая в своем теле.

  Не знаю, сколько это продолжалось час или день. Но когда, ощутив жажду, я открыла глаза, наступило тихое, солнечное утро. Я попробовала пошевелить руками, все было нормально. Некоторое время я лежала, затем вскочила и увидела, что по-прежнему лежу в одежде. Встала и умылась. Посмотрев на часы, вспомнила, что сегодня у меня смена в диспансере. Голода я не чувствовала, скорее по-привычке согрела чайник, выпила чашку кофе с остатками ветчины. Собралась и вышла. Люди, как обычно, спешили по своим делам. Я пыталась подумать, что они думают обо мне, но эти мысли не шли. Сев в автобус я с жадностью рассматривала свой город: улицы, дома и людей, словно после тяжелой болезни. Они были такие же, ничего не изменилось. Мне даже показалось, что ничего со мной и не было. Все это кошмарный сон, игра воображения. Я опять весело засмеялась так, что на меня посмотрел сидящий рядом молодой человек.

-Привет! – обратилась я.
Он что-то пробормотал и вскоре вышел.
  Подъехала к диспансеру с чувством, что ничего и не произошло. Всё осталось как и раньше, те же курящие у входа больные в пижамах, те же суетливые медики, та же дворовая собачка.

  Я открыла дверь сестринской. Всё было как обычно – буднично и по-рабочему. Сегодня дежурил доктор Маньковский. Наконец я снова его увижу! Мне стало приятно от одной этой мысли.
  Переоделась и пошла на пост принимать смену. Я здоровалась с проходящими врачами. Только вот его не было.

  Лишь сейчас я заметила, что в отделении что-то происходит. Врачи что-то обсуждали: то входили, то выходили из ординаторской. Несколько раз я отчётливо слышала, как упоминают доктора Маньковского. Голова закружилась, я почувствовала слабость и жар. Всё стало как в тумане. Хлопнула входная дверь, и на лицах врачей я увидела любопытство и нетерпение. Приехал заведующий Киршенблат. Он вошёл в ординаторскую, и вслед за ним торопливо стали входить остальные врачи. Дверь закрылась. Я дрожащей рукой взяла пачку историй болезни и медленно подошла к двери. Прислушалась. Ничего не было слышно, тогда с силой толкнула массивную деревянную дверь. Она легко открылась, и я вошла никем не замеченная.   Врачи сидели за столом, на диване и в креслах. Киршенблат уже рассказывал:

-Соседи вчера позвонили в милицию, что запах в квартире невозможный. Когда милиция взломала дверь, Маньковский лежал на кровати у себя в спальне. Там видно удар его и взял. Лицо обезображено и запах ужасный. Эксперты определили, что смерть наступила около десяти дней назад. После последнего дежурства никуда он не уехал, а мы его не искали.

  Заведующий замолчал. В ординаторской повисла тишина. Мне казалось, что только моё сердце стучит так сильно и громко, что готово вырваться из груди.
Затем Киршенблат продолжил:
– Вопрос в следующем: соседи утверждают, что все эти дни к нему кто-то приходил. Они видели молодую девушку и решили, что дочка. Она забирала почту, и в холодильнике обнаружено много продуктов. Всё это никак не укладывается в голове. Маньковский жил один. Много лет назад развёлся с женой, детей у него не было, был он порядочным до безобразия, на стороне никого не имел…

– А это, наверное, зря, – не выдержал молодой интерн.
  Но, увидев осуждающие взгляды, замолчал, опустив голову.
– …Вот так, уважаемые коллеги. Не стало с нами нашего замечательного доктора Маньковского, – закончил Киршенблат.

  Всё это я слушала, как в тумане. Меня сверлила одна мысль: «Как же так, я же сама видела в квартире кота? Кот! Точно кот! Почему ни слова не говорят, про этого страшного кота!..»

– А кота нашли? – прошептала я.
  И почувствовала, что сейчас вся моя жизнь зависит от этого ответа. Я напряглась и сжалась, лучше не знать, лучше ещё надеяться, лучше…
Киршенблат перебил мои мысли:
– Никого не было, он один жил. Тем более он страдал аллергией…

  Заведующий ещё что-то говорил, но я его не слышала. Лишь почувствовала, как ноги становятся ватными, стена покачнулась, и я соскользнула на пол.
  Что было дальше, я не помню.

  Очнулась на кушетке в процедурном кабинете. Рядом стояла старшая медсестра и врачиха Волкова. Волкова говорила:
– Да, Маньковский всем голову вскружил, даже такая тихоня в него втюрилась. А какой был озорной мужчина, какие усики, какие манеры, какой шарм, так ведь ни разу и не согласился…

  Увидев, что я открыла глаза, она замолчала.
  Старшая медсестра, по доброте, отослала меня домой, взяв мою смену себе, а чтобы опять где-нибудь не упала, отправила меня на больничной «санитарке» домой.

  Мне поставили успокаивающие уколы, поэтому всю дорогу до дома я спала. Даже не помню, как подъехали к общежитию.

  Подходя к комнате, я невольно замедлила шаг. По-привычке вдохнула воздух. Того ужасного запаха в квартире не было!
  Посмотрев на свои руки, я увидела, что они грязные, и вспомнила, что запачкала их, садясь в “санитарку”.

  Пошла в ванную, открыла кран и тщательно стала отмывать руки. Неожиданно на фоне шума воды услышала какой-то звук. Сначала мне показалось, что где-то плачет ребёнок. Затем я явственно услышала, что в комнате раздаются шаги, чей-то смех, затем послышалось мяуканье. Вначале тихое, потом всё громче и громче. Дальше появились голоса, они были неприятны и зловещи. Обвиняли меня в смерти Маньковского. Кот, как прокурор, зачитывал приговор: «Она виновата в смерти Маньковского». Второй голос, был самого Маньковского, он жалобно повторял одну и туже фразу: «Ириночка, ты должна была приходить каждый день!»

  Я закрыла глаза и заплакала. Мне было страшно пошевелиться и открыть дверь. В комнате играла музыка и слышался смех. Я стояла и оглушено прислушивалась к этому шуму. Неожиданно и твёрдо услышала приказ от доктора Маньковского. Мне казалось, что этот приказ раздаётся у меня в голове. Выполняя его, я взяла в руки бритву, не раздеваясь, залезла в ванну.

– Ты одна во всём виновата. Ты всё испортила. Ты сама испорчена. Ты должна умереть, чтобы очистить Землю.

  В голове было пусто. Мысли исчезли. Я выполняла чью-то волю. Меня самой не стало. Мои руки, мои ноги, моё тело мне больше не принадлежали. Моё сознание, мысли и чувства полностью подчинялось власти голоса…

  Я была лишь безропотным исполнителем чужой воли. Несколько раз провела бритвой по запястью, не ощущая боли и страха. Показались капельки крови. Как завороженная смотрела на этот тёмно-красный ручеёк, затем опустила руки в воду и закрыла глаза. Шум в комнате прекратился. В голове было легко пусто и свободно, я погрузилась в сон…

  В себя пришла лишь в вашем отделении. Что было дальше, не помню. Лишь помню, что была привязана к кровати. Помню истошные крики и фразу, которая словно присохла ко мне: «Если я виновата – накажите меня. Только я виновата в его смерти. Я не хочу жить. Я не могу жить. Мне страшно!»

  Всё, что случилось дальше, уважаемый Лев Георгиевич, вы знаете лучше меня…
Себя я чувствую хорошо. Жалоб никаких нет. Отпустите меня домой, сжальтесь надо мной. Я буду принимать все, что вы мне назначите. Я буду приезжать к вам на осмотр. Отпустите меня, иначе я умру здесь».

  На этом запись обрывается. Я жадно продолжил читать историю болезни:
«Состояние удовлетворительное, больная контактна, ориентирована во всех сферах. Фон настроения ровный; бреда, галлюцинации не обнаруживает…».

  Я просматривал страницу за страницей. Шли дни, а профессор не ставил свой окончательный диагноз. Он словно давал себе время.

Перевернув очередную страницу, я наконец увидел диагноз. Наверное, ни один психиатр не мог так красиво, блистательно и виртуозно сформулировать диагноз. Это был конек профессора Туманского. Я знал, что несколько лет назад его приглашали на всемирный конгресс психиатров в Австрию, и именно там впервые прозвучала фраза: «Наградить диагнозом как Туманский».

  Ещё ничего нет в клинической картине, ещё не обнаруживаются симптомы известные любому обывателю, но уже настораживает едва заметное облако на горизонте - грозный предвестник надвигающейся бури. Вскоре беспощадно задует сильнейший ветер, сдувая с клумбы цветы, ломая сучья и выворачивая столетние деревья, оставляя после себя незаживающую рану.

  И пусть удивляются старожилы этих мест, ведь ничего не предвещало урагана в этой всегда солнечной и тихой долине.

  Профессор словно на весах взвешивает свой диагноз. На одной чаше весов - наука, огромный опыт и профессиональное чутьё, а на другой чаше - жизнь больно, его семья и положение в обществе.

  Как часто повторял профессор: поставить правильный диагноз, блуждая по лабиринту сознания – это сложная наука, а поставить диагноз, предвосхищая судьбу больного – это целое искусство.

 … Последний приступ был спровоцирован ярко выраженной экзогенной ситуацией. Протекал на фоне сильного кататонического возбуждения с галлюцинаторно-параноидной симптоматикой. На фоне депрессивного состояния идет усложнение картины бреда, проступают отдельные симптомы психического автоматизма. Таким образом, на основании выше изложенного, можно поставить диагноз…

  Было уже три часа ночи, когда я забрал с собой оставшиеся истории и вернулся в ординаторскую. В отделении по-прежнему всё было спокойно. Я расстелил постель и, не раздеваясь, лег.

  За мгновение до того, как я уснул, в голове возник образ Ирины. Она словно о чём-то меня предупреждала.


Глава 16


  Я открыл глаза. На улице светало. Оказалось, что я уснул прямо за письменным столом. Рядом стояла кружка с недопитым чаем, а за ней возвышалась гора  больничных историй болезни. Я пытался вспомнить, как вернулся из хранилища, расстелил постель и не раздеваясь лёг спать, но странно было то, что постель так и осталась не расправленной.

  Страшная догадка мелькнула у меня в голове. Я принялся перерывать кипу, выискивая вчерашнюю историю Зеленевой Ирины. Пересмотрел вначале второпях один раз, затем второй, в третий раз я аккуратно брал и просматривал уже каждую историю болезни, но в общей куче её не было. Я выдвинул все ящики стола, словно я мог случайно убрать в один из них. Потом досконально просмотрел книжный шкаф.

  «Медсестра», – мелькнула мысль. Точно, она утром зашла, чтобы вклеить результаты анализов, но по ошибке взяла не ту историю. Я вошёл в отделение. На посту медсестры не было, так же как и истории (я лично проверил). Медсестра в процедурном кабинете готовила утренние инъекции.
– Доброе утро, доктор! Ночь прошла спокойно. Все больные отдыхали. Ухудшений ни у кого не отмечалось, – привычно доложила Нина, даже не поднимая на меня глаза.
  Я смотрел на то, как она привычно заправляет шприцы, и мне казалось, что она что-то не договаривает.
– А историю вы брали?
– Какую историю? Анализы я ещё не подклеивала, лаборанты  результаты только через час принесут.
– Чужие в отделение заходили? Может кого-нибудь ночью видели?
  Она вновь даже не посмотрела на меня:
– А какие посторонние? У нас же закрытое отделение и чужие к нам попасть не могут.

  Я ничего не ответил и поспешил в хранилище. Дверь противно заскрипела. Щелкнул выключателем, зажглась одна лампа. Я поставил стул и полез наверх. Но на стеллаже не было никакого свертка. Всё осмотрев и ничего не найдя, я вернулся в отделение. В тот самый момент, когда я в него входил, мне показалось, что хлопнула входная дверь, забряцали ключи, и кто-то выскользнул на улицу. Нина по-прежнему готовила шприцы для инъекций.
– Кто сейчас выходил?
– Доктор, кто сейчас мог выходить, если дверь закрыта, а ключи у меня?! Все ещё спят.
– Может у кого-то есть дубликаты ключа?
– Конечно, есть! У старшей медсестры, у сестры приемного отделения, у завотделением, у докторов…
– Много, смотрю, дубликатов-то раздали….
– А как же иначе! Ведь всем нужно по работе, то одно, то другое…
Я не верил ни единому Нининому слову. Непостижимым образом история болезни исчезла из моих рук.

  Вернувшись в ординаторскую, я прежде всего позвонил Женьке. Он долго не брал трубку.
– Что случились? С кем плохо? – невыспавшимся голосом выдавил из себя Женя.
– Всё нормально в отделении.
– А ты чего тогда звонишь? Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?
– Знаю, половина шестого.
– Зачем ты в такую рань звонишь?
– Ты помнишь историю про кота и Маньковского? Эта история ещё по всей общаге разошлась.
– Какой кот? Ты в своём уме? Ты опять травки обкурился? Я сколько раз говорил, чтобы ты не вздумал курить во время  дежурства.
– Да постой ты! Ничего я не курил! Я вчера нашёл кипу историй болезней в хранилище. Одну из них прочитал, как раз про кота, а ночью её кто-то утащил.
– Ты сам подумай, кому она нужна? Кто за ней полезет?
– Я не знаю кто, поэтому тебе и звоню.
– Ты меня разыгрываешь! Хе-хе-хе. Мастак! Сам не спишь и меня решил разбудить, а я между прочим в ночь дежурю и мне надо выспаться.
– Ты мне не веришь?
– Да причём здесь веришь или не веришь?! Это опять какой-то бред! Я тебя знаю уже шесть лет и каждый раз одно и тоже: то скелет из анатомки ночью своим ходом убежит, то мыши лабораторные мутируют в рыжий цвет, после того как ты на них специальным фонариком посветишь, то беременная родит тройню, причем негров, а это история про кота, который, по-видимому, сам свою историю и утащил. Наверное, решил анализы вклеить или диагноз подправить.
– Глупо как-то звучит.
– Не глупо, а по-идиотски!  Буду спать. Мне ещё сорок минут можно поваляться.
  Повесив трубку, я вспомнил о Светке. Я на секунду задумался: звонить ей или не звонить? А если рассказывать, то каким образом?
  Набрал Светин номер.
– Привет, любимый! Ты уже соскучился?
– Точно, – облегченно выдохнул я. – Соскучился и решил позвонить.
– Тогда приезжай ко мне, - она сладко зевнула, - я лежу в одной рубашке.
  Я вспомнил эту короткую рубашку. Она мне нравилась. Одним движением можно было дотянуться до самого драгоценного Светкиного сокровища.

  Я не знал с чего начать.
– Ты помнишь раньше в академии на первых курсах историю рассказывали про кота и про Маньковского с кафедры кожи?
– Нет, я вообще не люблю эту кафедру. Дурацкая кафедра! И заведующий там ненормальный какой-то! А что?
– Просто непонятное что-то происходит...
  Светка даже не дала мне закончить:
– Мне вчера каталог прислали – я до двух часов ночи выбирала. Я заказала себе коротенькую рубашечку и к ней симпатичные штанишки. Я знаю, что ты не любишь, когда я в них хожу. Но они тебе понравятся.
– Мне уже нравятся! Послушай, Света, а профессор про эту историю тебе ничего не рассказывал?
– Фи, профессор не любит ни котов, ни собак.
  «Зря позвонил Светке, только понапрасну время теряю»,- крутилось у меня в голове.
– Мне хочется у тебя в комнате перестановку сделать. Диван со столом местами поменять и шторы новые повесить. Я уже знаю какие.
– С ламбрекенами? – съязвил я, но Светка мою иронию не почувствовала.
– Ламбрекены сейчас уже не модны, хотя если ты хочешь с ними, то можно попробовать.

  Я думал о том, под каким предлогом лучше повесить трубку, и тут я заметил на полу предмет, который укрепил мою уверенность в своей правоте – кусок бечёвки, которой была перевязана таинственная стопка историй.

– Света, я тебе перезвоню, срочно в отделение вызывают. Да, больному плохо. Я пока не знаю, что с ним. Хорошо, я сразу тебе отзвонюсь. Нет, всё расскажу, ничего скрывать не стану. Я тебя целую. И люблю. До встречи. Я тоже сильно соскучился. И в губки непременно целую. Кладу трубку. До встречи.

  Повесив трубку и с облегчением вздохнув, я подобрал на полу верёвку. Теперь у меня в руках было десять сантиметров неопровержимых доказательств своей правоты. Прежде всего я рассмотрел бечевку: довольно крепкая с характерным запахом. Теперь моё расследование пойдёт быстрее.

  Я вновь вернулся в отделение. Уже стали просыпаться больные. Нина раскладывала в индивидуальные мензурки лекарство.

– Вот, это вы видели? – показал я кусок веревки Нине. - Вы и сейчас станете утверждать, что никто не заходил в отделение?
– Что, доктор, вы сказали? Я не поняла, – увидев обрубок верёвку у меня в руках, она  подошла к шкафу и вытащила бобину с бечёвкой.

– Сколько вам надо отмерить? Можете его с собой взять, сколько надо отрежете, а остальное принесёте.

  Я вернулся в ординаторскую уже с целым мотком верёвки. Стал сравнивать. В принципе разницы не было, просто моя верёвка была немного грязней, а запах и состав совпадали.

  Расследование зашло в тупик, но я не собирался сдаваться.

  Сразу после дежурства я прямиком направился на кафедру к профессору.
  Никого из интернов ещё не было.

  Профессор в кабинете в одиночку пил кофе и читал газету. Увидев меня, он жестом предложил войти.

– Проходи, Николай! Наливай себе кофе.
– Профессор, я уже позавтракал, – мне не терпелось начать разговор, а Туманский был с утра настроен на философский лад.

– Николай, люди вечно спешат, торопятся, хотят куда-то успеть, а когда приезжают, выясняется, что их никто и не ждёт. Не торопись! Кофе это мудрый напиток. Пьётся небольшими чашечками. Пока пьёшь эту чашечку, то нужно подумать о жизни, и так каждый день. Секрет долголетия. Жизнь измеряется ни в годах, а в кофейных чашечках. Есть сорта, которые успокаивают, а есть, которые дарят надежду. Каждый день, выбирая кофе, можно менять свою судьбу. Разве не в этом смысл жизни – выбирать свою судьбу?!

Меня так и подрывало спрашивать профессора о мистической истории, однако Туманский пил медленно, прикрыв глаза. Наконец отставил чашечку.
– Что случилось? Чем ты так встревожен?
  Он спросил тем тоном, от которого мне всегда раньше становилось тепло, тревога покидала меня, и впереди начинала маячить надежда, но только не сегодня.

– Профессор, а расскажите мне о необыкновенных историях болезни, которые вы собираете. Профессор нахмурился.
– Это миф, студенческие выдумки, нет никаких необыкновенных историй болезни, каждая история пронумерована, прошита, в каждой есть диагноз. Психиатрия не сказка. Чудес в ней не бывает. Психическими заболеваниями болеют обычные люди.

– Но я лично вчера нашёл целую кипу таких необыкновенных историй, а утром они бесследно исчезли.
– Ты не мог их видеть!
– Почему?
– Их нет, это просто сон.
– Но, простите, как же история болезни?
– Какая история?
– Про кота и Маньковского.
  Профессор нахмурился, стал рыться по карманам, выискивая сигареты, потом вспомнил, что не курит.

– Нет никакой истории болезни. Её никто не видел. Её нельзя увидеть. Это миф!
– Но, профессор, извольте! Я лично держал её в руках. Я видел письмо этой девушки обращенное к вам.

– Нет, нет и ещё раз нет! – профессор казался усталым. Словно этот короткий разговор лишил его десяти лет жизни. Туманский тяжело дышал, капельки пота выступили на лице, он судорожно ослабил галстук.

– Нет ответа на этот вопрос. Это лабиринт сознания. Он заманивает тебя, а из него нет выхода. Ты думаешь, что стоит разгадать загадку с девушкой и всё станет на свои места, как бы не так, за этой загадкой будет следующая и следующая. Нельзя жить воображаемой жизнью. Нельзя даже думать о ней. Ты нужен тем, кто рядом с тобой.

– Профессор, умоляю вас, расскажите, что вы знаете о ней, кто она и почему общение с ней заканчивается смертью?

– Николай, ты должен мне поверить, что это всего лишь твоё  воображение, в любых мелочах ты ищешь подкрепление своей гипотезы, ты думаешь, что всё имеет значение. Твой мозг сам за тебя рисует картину, наделяя её историей, живыми образами, голосами – оживляя её. Эта девушка – твой призрак, который ты сам и выдумал. Забудь её и живи нормальной жизнью. 

  Я слушал путанные ответы профессора и не узнавал его. Всегда мудрый, ироничный и дружелюбный, сейчас показался мне злым и раздражённым. Это не было моим сном. Я на самом деле держал историю болезни. Почему профессор не хочет о ней говорить, оставалось для меня загадкой. Ещё долго Туманский убеждал меня, что это всего лишь плод моего расстроенного воображения, но чем сильнее профессор меня вразумлял, чем весомее приводил аргументы, тем я всё больше убеждался, что эта история болезни существует в реальности.

  После занятий мы со Светой вышли во двор. За две недели весеннее солнце до неузнаваемости  изменило всё вокруг: вместо пожелтевшей травы, показались первые зелёные травинки, беззаботные одуванчики желтой шапкой украсили невзрачную клумбу, раскинула белый воздушный шатёр красавица яблоня. Природа оживала после долгой зимы. Я смотрел на Свету и казалось, что только сейчас я наконец смог рассмотреть её по-настоящему. Шелковистые, тщательно уложенные волосы до плеч, идеальные дуги бровей, тонкий ухоженный нос, чуть приоткрытые пухлые губы, безупречный подбородок, высокая открытая шея, выразительная область декольте. Ничего лишнего, всё гармонично сочетается. Света щурится от слепящего солнца и надевает стильные солнцезащитные очки. Улыбается безукоризненной, жемчужной улыбкой. Она стоит рядом со мной, меняя положения, демонстрируя различные ракурсы. Вначале в профиль, голова приподнята, колено чуть согнуто, потом медленно переходит в следующую, оголяет идеальное запястье, как бы невзначай дотрагивается до груди, зафиксировала мой взгляд, теперь повернулась в фас, склонила голову, чуть наклонилась вбок, взору открылись эротичные уши и влекущая линия ключицы. Присела на лавку. Играет волосами, взмах  - и вновь чудесная картинка, затем чуть разводит ноги, дразня меня, это даже не движение, а скорее желание, но мой взгляд снова прикован к ней, затем чуть наклоняется и полноразмерная грудь победоносно выпячивается вперёд, она снимает очки, смотря вдаль, в этой позе четко прорисовывается выразительные скулы.

  Она не живёт, а словно снимается в бесконечной жизненной фотосессии, выбирая наиболее выгодные ракурсы. Снова чуть поддернула юбку, обнажив беспроигрышные колени и ровную, как линейка, голень. Её нет в реальной жизнью. Всё это фальшь! Её движения заучены и слизаны из толстых дамских гламурных журналов. Она просматривает их от корки до корки, запоминая позы, копируя ракурсы и контуры. В ней нет новизны, легкости, импровизации, она как заезженный школьный спектакль, где главное не забыть в каком месте повернуться и хлопнуть в ладоши. Я живу не с любимой девушкой, а с безликим, бездушным манекеном, для которого важно контрастность, свет и выдержка. У неё нет души, она не видит красоты в простоте и естественности – это не для неё. Об этом не пишут в журналах. Она продумана, как продвинутый тинэйджерский телефон, на все случаи жизни у неё припасены театральные эмоции, чувства и жесты.

  Сегодня она надушилась «Max Mare», но этот парфюм на фоне цветущей яблони кажется фальшивым и нелепым. Она улавливает дискомфорт. Лобик морщится, я понимаю, что в её голове просчитываются миллионы комбинаций, шелестят страницы «Cosmopolitan» и «Vogue», но в бездушном, гламурном мире нет места банальным цветущим яблоням. Она хмурится, не находя ответа. Её жизнь – это синтетический, пластилиновый мир населенный такими же куклами. Как я раньше этого не замечал?

  Я говорю ей, что мне нужно срочно уехать и сегодня не получится встретиться, у меня важное дело.

  Она не понимает меня. Глаза округляются, щёки надуваются, как у детской барби, она готова устроить мне скандал, просто прикидывает, с чего лучше начать.

– Почему ты так поступаешь?
  Вопрос не имеющий ответа. Стандартно задаётся при расставании. Это она тоже вычитала его в журнале. Он такой же бездушный и нелепый, как и её сумочка под крокодила.

  Я говорю ей, что мне нужно побыть одному, чтобы всё обдумать.
  Света снова меня не понимает. На глазах навернулись слёзы. Роль Мальвины ей удаётся. Над этим сценическим  образом  все женщины работают множество лет, начиная с самого детского сада, чтобы в самый ответственный момент не растеряться.

В эту секунду она совсем забывает про золотой женский треугольник (подбородок, линия шеи и ключица), также не совсем чисто прорисовывается область декольте, но я великодушно списываю это, не занижая оценку, на волнение актрисы.

– Ты меня любишь?
  Следует ещё один вопрос из того же журнала, но из предыдущего номера (у неё хорошая память!), на который нет ответа.
– А может, ты заболел?


  В глазах вспыхивает надежда. Она с радостью бы сейчас узнала, что я болен каким-нибудь неизлечимым заболеванием, например, проказой или туберкулёзом, или меня укусил инфицированный клещ. Чтобы я не смог вставать, а был прикован к постели, а она стала бы ухаживать: пичкала таблетками, насыпала порошки, колола уколы, следила за диетой, но я огорчил Свету и в этом.

– У тебя есть другая?
  А это уже следующий этап. Мальвина идёт в штыковую атаку. Все её разбуженные гормоны хотят найти ту, из-за которой столько лет предварительной подготовки в школе, потом в институте, плюс домашняя самоподготовка по макияжу и татуажу – всё летит к чертям.

– Я же тебя люблю!
  Бессмысленное сочетание слов. Словесная окрошка. Пустой набор букв. Полнейшая семантическая чушь. Однако женщины наделяют это предложение каким-то фантастическим смыслом. Они абсолютно не знают, что эти слова значат, но уверены в своей правоте по-женски, без сомнения.

  На свежем воздухе прежняя Светка явно проигрывает: солнце слепит глаза, ветер портит причёску, искусственный запах вызывает отторжение. Она приспособлена лишь для жизни в фотостудии, в толстых журналах так и пишут: фотосессии на природе нежелательны, если приедается студия, то нужно её заменить, если не поможет, то нужно заменить фотографа, если и это не поможет, то попробовать поэкспериментировать с макияжем, дело в нём.

– Прощай!
  Раздаётся контрольный выстрел и взгляд, который по идеи я должен запомнить на всю жизнь, но предательски дует ветер. Света моргает. Сцена не получается. Ей хочется сделать повторный дубль, в котором бы она без сомнения учла направление и скорость ветра, но в жизни дублей не бывает, она ещё раз вздыхает, вспоминая свои контрольные «прощай» перед зеркалом (те «прощай» были все на «отлично», а тут такая досада!)

  Она отказалась от предложения доехать на машине. Высоко поднятая голова, расправленные плечи, прямая, не сутулая спина. Этот снимок явно получился, но потом опять подул ветер (что за день то сегодня!), чтобы удержать равновесие она немного побежала вперед, слегка поддерживая юбку. Получилось чуть смазано, но пикантно. Фотографу от «Glamour» эта сцена, несомненно бы, понравилась. Ни разу не повернувшись, она скрывается за каменной оградой.

  Я остался один. Наслаждаюсь тишиной и цветом яблони. Думаю о том, как скоротечна жизнь девицы-яблони, всего неделя и она повзрослеет, одумается, забудет свой нескромный, зовущий наряд, превратясь в морально устойчивую матрону, а пока беспечно и щедро раздаривает свою красоту абсолютно всем.

  Моя машина стояла рядом и всё слышала. Сегодня она не на моей стороне.
– Единственная порядочная девушка и та его не устроила! Видите ли, он захотел чистую, недотрогу незамазанную косметической кисточкой! -  надулась женская половина.
– Зря ты так. Такая фигуристая, всегда в юбке ходит. Где сейчас другую найдёшь? – присоединилась мужская.
– Обидел девушку и хоть бы хны. Беги давай, догоняй! – не отставала женская.
– Может и вправду, давай по двору срежем, как раз успеем? – не унималась мужская.

  Я велел им заткнуться. Что уродливый гермафродит российского автопрома может понимать в женской красоте? Ведь настоящую красоту ни с чем не спутать. Она очаровывает сразу. Ты впервые видишь девушку и понимаешь, что эта именно она. Всю жизнь ты будешь любить только её. Такое бывает. Это как озарение, вспышка, взрыв мозга, и всё остальное неважно. Ты не можешь уснуть, тебе снятся её глаза, её улыбка кажется самой лучшей, тебе до боли хочется  увидеть её снова и снова. Ты всё готов отдать ради неё. Вот что такое любовь!
   Моя машина зачарованно слушала.


Глава 17


  Наступили совсем другие дни. Внешне я оставался таким же, ничем не отличаясь от себя прошлого, но внутри всё поменялось. Душа словно замутилась и опустела. Прежние интересы оставили меня. Всё стало неважно.  Я осознавал то, что всё происходящее ненастоящее, кругом видел фальшь и искусственность. Зато во мне поселилась неведомая раньше страсть и одержимость.

  Моя интернская жизнь не изменилась. Я регулярно ездил на занятия к профессору Туманскому. Слушал его поучительные, полные тайного смысла рассказы, стараясь поспеть за его ходом мыслей, когда он распутывал сложные хитросплетения синдромов, личностных сдвигов и микстовых сочетаний болезней. На каждое занятие, по-прежнему, приходили на консультацию вспыльчивые и въедливые эпилептики, скромные и застенчивые невротики, подавленные и слезливые меланхолики, весёлые и оптимистичные олигофрены, парадоксальные и подозрительные шизофреники.

  Иногда в профессорской пили чай, отмечали чьи-то дни рождения с шампанским, пробки летели в потолок, резались вкуснейшие торты, но это стало каким-то чужим и больше не трогало меня.

  По вечерам я дежурил в больнице. Мои смены часто совпадали с дежурствами медсестры  Нины, но ночи проходили буднично, ничего в них не происходило.
  От скуки вечерами звонил Жене. Я вновь удивлялся его начитанности и глубине мысли, когда он старательно сыпал цитатами и афоризмами, но если раньше я целыми вечерами обдумывал его фразы, они крутились у меня в голове, заставляя по новому смотреть на обыденное, то сейчас подобно пинг-понговскому  шарику бесследно отскакивали от меня. После беседы от его изречений у меня болела голова, а удовольствия и успокоения  разговоры больше не приносили. Невидимая трещина прошла между нами. С каждым днём мы всё дальше отдалялись друг от друга.

  Я без сожаления смотрел на эту пропасть, ведь рядом со мной ещё оставалась цепкая Светка.

Тот памятный разговор в больничном саду рядом с цветущей яблоней не стал последним. Об этом я догадался  буквально через два часа, когда она позвонила мне на сотовый, а вечером приехала сама. В последующие дня я регулярно и методично отбивался от навязчивых Светиных ухаживаний. В тот же памятный ветреный день она вычитала у какой-то американской психологши, что накануне свадьбы у мужчин часто бывают такие срывы, когда они боятся  взять на себя ответственность за семейный очаг, боятся взрослеть, бегут от новых проблем.
  Симптомы все совпадали. Диагноз был ясен. Требовалось лечение.

  Светка теперь ко мне относилась как пациенту, которого непременно следует вылечить. Она перестала настаивать на совместном проживании, вычитав в той же книге, что это совсем не обязательно, и даже, наоборот, может увеличивать у мужчины комплекс неполноценности. Теперь она каждый день дотошно выспрашивала, что мне снилось, о чём я думаю, и какие ассоциации у меня это вызывает. Подражая успешным американским коллегам в юбках, она тщательно фиксировала мои ответы. Даже завела огромную тетрадь, поставив на обложке гриф «совершенно секретно». Я ничего не скрывал от Светы, видя её страстное желание помочь мне, но, быть может, чуточку приукрашал свои сны, добавляя в них яркости и пестроты. Светка, приоткрыв рот, едва успевала записывать мои мистические сны с волнующим придыханием непотребной сексуальности. Потом я с интересом наблюдал, как в её глазах мелькали главы, цифры, алгоритмы, но ответы предлагаемые заокеанской светительницей не подходили ко мне. Через несколько сеансов, заведших Свету в тупик, она подключила старый проверенный метод дедушки Фрейда.

  Скольким психологшам он сломал жизнь своей видимой простотой и доступностью!

Света с самоуверенной горячностью отличницы схватилась за этот, вообщем-то, мужской метод. Мы часами просиживали с ней в аудитории, оставшись одни. Я полулежал в кресле, а Света сидела рядом. Я и теперь старался быть исполнительным и прилежным. Как на исповеди я выкладывал всё, о своей детской сексуальности, не скрывая комплексов и не чураясь патологических влечений. Подробно описывал свои любимые игрушки. Свету особенно заинтересовали мои игры в детском саду с девочками в доктора. Мне не хотелось её огорчать тем, что многое забылось и стёрлось из памяти. Моё услужливое воображение с готовностью рисовало одну детскую эротическую сценку за другой, которые легковерная Светка активно записывала, а потом пыталась расшифровать. Через неделю, исписав вторую половину журнала моими детскими невоплощенными фантазиями, выбившись из сил, она решила прибегнуть к методу свободных ассоциаций. В один из дней она приготовила целую дюжину рисунков с чернильными пятнами. Все пятна вызвали у меня ярко выраженную сексуальную окраску, о чём я незамедлительно доложил Светке. Одни пятна смахивали на девичьи груди, другие пятна разлились непотребно большими женскими половыми органам.

Этот тест, видимо, вселил в неё надежду. После этого она несколько дней меня не доставала, а усиленно читала толстенную книгу по психотерапии. Через три дня мой слух насладился совершенно новыми словами, которые она разбрасывала, словно сеяла картошку на колхозном поле: рефрейминг, инсайт и экстернализация, это был серьёзный прорыв в лечении, особенно после надоевших уже слов: пенис, либидо и сублимация. Чтобы её не подводить, я не показывал вида, что ничего не понимаю, о чём она говорит. И мы с ней общались как глухой с немым.

Видимо все же лечение подействовало, я окончательно успокоился и уже нисколько не сомневался в мастерстве Светки.

  Когда я оставался один, то думал о таинственной девушке. Как её можно найти? Где искать? Я не знал решительно ничего.

  Каждую ночь мне стали сниться сны, я не спал, а жил в них. Вернее моя теперешняя жизнь  начиналась лишь во сне. Утром и днем я был обычным студенческим трутнем: ел, ходил, беседовал с больными, назначал лечение, но ничего не трогало мою душу. Зато с каким желанием и наслаждением я каждый вечер закрывал глаза. Мне снились сны, они были разные, но их объединяло одно: огромная сонная северная река, медленно несущая свинцовые воды к диким берегам и девушка. Да, именно девушка!


  Я всегда слышал её голос, она звала, она просила меня о помощи. Я пытался её увидеть, мне казалось, что она где-то рядом, еще немного и я раскрою тайну своих снов, но наступало утро, в окно пробивался холодный робкий лучик света, и все пропадало, растворяясь как мираж.

  Каждое утро меня мучил вопрос: здоров ли я? Не требуется ли мне самому помощь? Я подолгу рассматривал себя в зеркале. Разглядывал цвет радужки, внимательно изучал изгиб губ и форму носа, словно в них была скрыта отгадка моих ночных полетов. Я не сомневался, что её необходимо найти и спасти. Она просит о помощи. Но как это сделать?

  Я купил сонник Миллера и внимательно его изучил, но Миллер не видел такой огромной реки, и его никогда не звал таинственный голос девушки. Я пролистывал его пустую книгу и не находил ответа.

  А, быть может, окружающие меня девушки просят о помощи посредством снов?
  Я перебирал в памяти всех знакомых, анализировал, старался подловить любую мелочь: во что они одеваются, каким цветом подкрашивают губы и какой рукой прикрывают рот, когда смеются, слушая мои откровенно пошлые и двусмысленные анекдоты.

Быть может, она где-то рядом и тоже ищет меня?! Нас разделяет какой-то пустяк: одна смска, один случайный звонок, один «привет» в аське. Возможно, девушка меня ждет, плачет ночами, грезя мной. Так же как мне, я ей являюсь в этих странных полуфантастических, полуреальных снах. Вероятно, она пытается подать мне сигнал или знак. Как его распознать? Как найти среди сотен и тысяч различных сигналов, исходящий именно от неё, от моей призрачной девушки.

  В автобусе меня привлекали девушки  с незастегнутыми сумочками. Этот знак словно говорил: «Я жду тебя, у меня открыты двери». Я всегда подходил, смотрел прямо в глаза, пытаясь познакомиться. В их пустых глазах хотел увидеть свою далекую, призрачную мечту, но девушки краснели, поспешно закрывали свои сумочки и пытались продолжить знакомство, но как только сумочка закрывалась, то у меня пропадал к ним интерес. Значит эта была не она – девушка моих снов.

  Я вспомнил, что именно десятого апреля увидел её впервые, и, безусловно, это был знак.

Цифра десять стала для меня магической. Она не давала мне успокоиться. Десять пальцев на руке, десять библейских заповедей, десятичная система счёта. Это число привлекало и завораживало меня. В книгах я открывал десятую страницу, выискивал десятую строчку и читал. Но все было не то.

  Еще я всегда пытался познакомиться с девушками-продавцами, которые давали сдачу одними десятчиками.

  Я провоцировал продавцов, тщательно выбирая товар в супермаркетах, чтобы мне нужно было сдать одни десятчики. У меня это превратилось в целую работу. Разъезжая с коляской по огромному супермаркету и выбирая продукты, я тщательно складывал сумму своих покупок. Я не пользовался калькулятором (мой возбужденный мозг просчитывал быстрее и точнее). Я всегда набирал продукты, чтобы у меня в сдаче получалось десять копеек. Я шел навстречу судьбе, помогал и торопил её. Судьба, словно поводырь, должна вести меня за собой. Она не бросит и не обманет. У кассы я не хотел нравиться продавцам, поэтому я был нарочито бесцеремонен и нетерпелив. Я знал, что впоследствии все это, как ненужная шелуха, легко изгладится из памяти. Я не хотел ошибиться, но чаще в кассах мне попадались не милые девушки, а уставшие и раздраженные женщины, равнодушные и холодные. Они смотрели сквозь меня. Я для них не существовал, а был никем, лишь рядовым Забирателем-магазинного-товара, и меня необходимо было лишь рассчитать. Они даже не обращали внимания на мои тайные знаки, они не понимали, что банка атлантической селедки – это знак, что я тоже знаю про холодную реку. Они равнодушно складывали мои покупки и всегда давали вместо десяти копеек два пяточка, а иногда и вовсе забывали о сдаче. Для них десять копеек – это всего лишь мелкая денежка. Они не видели в ней знаков судьбы, знак снов и совсем другой жизни. Высыпав гору мелочи, принимались обслуживать другого покупателя. Оставив меня одного с моими покупками, с ярким, однозначным знаком – банкой атлантической селедки. Лишь однажды мне повезло. Я попал в кассу, где меня обслуживала жирная тётка с толстыми короткими пальцами. Она вела себя бесцеремонно и своими коротышками трогала и терла мои покупки. Она понюхала банку с селедкой, и мне даже показалось, что успела лизнуть её языком.

– С вас двести сорок девять рублей девяносто копеек, – равнодушно просипела толстуха, уставившись на мой кошелек.

  «Нет, это не она, не может быть, чтобы судьба сыграла со мной такую злую шутку. Нет! Нет!», – думал я и лихорадочно доставал из кошелька деньги. Она, смотря на меня,   откровенно и бесстыдно улыбалась, что я даже покраснел.

– Вам помочь сложить? – радостно заблестели её маленькие свинячьи глаза.
Не дожидаясь моего ответа, открыв пакет, принялась в него укладывать мои продукты, потирая и гладя каждый, оставляя на нем несмываемые омерзительные отпечатки. Она меня подавила, во мне не было сил бороться, и я с ужасом ожидал приговор. Лицемерная судьба, порочная и развратная посылает мне низкую и гадкую женщину. Я ошеломлённо смотрел, как она медленно открывает денежный ящик, стукнув по кнопкам кассы, из пасти машины показался мой чек, как приговор оторвала его, усмехнувшись, и, словно поняв мои страхи, потянулась в денежный отдел, где сиротливо лежал один единственный десятчик. Ловко подхватив его пальцами-присосками, бросила на лоток чек и эту монету.
Забулькали её толстые губы и из глубины раздался клокочущий голос:
– Ваша сдача.

  Нет, я не собирался сдаваться. Судьба просто бросает мне вызов, она просто проверяет меня на прочность и прозорливость, смогу ли я увидеть ту единственную, что каждую ночь приходит ко мне, или я должен согласиться на первую попавшуюся, доступную и распутную. «Нет! Нет!» – думал я, не смея прикоснуться к сдаче. Эта десятикопеечная монета лежала на белом чеке, и я успел её рассмотреть. Это был не новый желтый десятчик с лоснящимися от солнца боками, эта монетка повидала уже пустые, темные и скучные тряпичные кошельки, было видно, что неоднократно ночевала в рванных засаленных карманах, в самый последний момент подло выкатываясь в маленькую дырку и забирая последнюю надежду у своего хозяина, но одновременно с этим её находили такие же грязные руки, терли, отскабливая прилипшую грязь, и, оттерев, отправляли к таким же медным собратьям. Судьба словно испытывала меня.

– Берите сдачу и чек, – повторно пробасила продавец.
  Нет, я не прикоснусь к этой прокаженной монете, к этому пристанищу скупых и нищих. Я попятился, не прикасаясь к своему пакету, проскользнув мимо охранника, миновал металлоискатель и побежал к двери. Где-то позади, но не в моей жизни, я услышал:

– Мужчина, продукты забыли!

  Где-то позади раздались крики, какой-то свист и шум. Меня хотели привязать к этому попрошайскому десятчику. Нет! Я убегал навстречу своей судьбе.
  Выбежав из супермаркета, я успел заскочить в маршрутку. «Десятый номер»,- отметил про себя. Газель резко дернулась, и я прижался к девушке, посмотрев ей в глаза, я вздрогнул, никогда в своей жизни не видел более бледной девушки. Её кожа была истончена настолько, что мне казалось, я могу легко видеть все её сосуды, а в них все кровяные элементы. «Боже мой, у неё лейкоз! – вздрогнул я и мне стало жаль её.
– Извините, – пробормотал я.
  Она ничего не ответила, а лишь зубами прикусила губу.
  Как легко Бог забирает у нас самых красивых! Я с горечью и сожалением разглядывал её.

  На остановке она встала, и только теперь я смог рассмотреть огромный живот, скрытый под многочисленными складками одежды. «Она беременна, и уже идет последний месяц. Она здорова!» От радости я бросился помогать открывать ей дверь. Девушка вышла и медленно пошла вперед, смешно переваливаясь, как гусыня.
  На душе у меня стало легко и радостно…

  Такие удачи случались редко, большую часть времени я праздно бродил в поисках своей мечты. Непонятное, необъяснимое чувство толкало меня на поиски девушки. Эта встреча должна скоро случиться, я чувствовал это.

  Утром, садясь за руль своей шестерки, я внимательно смотрел в окно. Моё сердце давало знаки, где я могу встретить девушку: оно билось то медленно и лениво, как холодец в кастрюле, то срывалось в бешенный галоп горячего скакуна. Именно тогда на перекрестке я и заметил её. Она мелькнула в толпе, переходивших улицу, и скрылась за газетным киоском. Это была она, точно она! Золотистые светлые волосы скатывались невероятным волнующим водопадом, её белое платье подчеркивало грациозность фигуры. Она прошла, посмотрев в мою сторону, но не заметила меня, улыбаясь легко и беззаботно. Боже, какие изумительно красивые глаза! Взгляд проникал в самую душу, он звал и будил. Хотелось всё бросить и бежать за ней. Я стал торопливо перестраиваться, прижимая машины в правом ряду. Водители «Форда» и «Ниссана» возмущенно засигналили, но я не обращал на них никакого внимания. Самодовольные слепцы в своих кожаных салонах, инкрустированных деревом, они не в состоянии увидеть прекрасное, что окружает их: утро, солнце и, конечно, девушку с бездонными глазами. Особенно старалась гудеть одна «БМВ» с перекошенным от возмущения водителем. Мне нравилось злить этого недотепу, я припарковал свою машину прямо перед его носом, перекрыв целую полосу движения, прямо под знаком «Остановка запрещена» и, выскочив из машины, побежал за скрывшейся девушкой. Позади я слышал свист сотрудника ГИБДД, сигналы возмущенных машин, но меня это уже совсем не волновало. Добежав до киоска, я столкнулся со старушкой, несущей целое ведерко клубники. Это была ягода собранная не с дачи. Дачники так не носят свою ягоду. Она бережно прижимала  ведерко к груди. От столкновения ведерко выскользнуло, и ягоды, смешно подпрыгивая, покатились по брусчатке. Я побежал дальше, затем вернулся. На старушку было жалко смотреть, словно в этом ведерке было собрана не обычная клубника, а очень редкая ягода для исцеления страждущих. Я нагнулся, помогая ей собирать, но она зашипела на меня. Я удивился, что такая милая бабушка так противно умеет шипеть; отойдя в сторону, стал наблюдать, как она ползает и собирает клубнику. Я заметил, что ей нравится её собирать, именно нравится. Она представляла себя на грядке: медленно и осторожно поднимая каждую ягодку, обдувала и рассматривала, а только затем отправляла в корзинку. Я засмотрелся на ягодную бабульку и совсем выпустил из поля зрения девушку. Куда она направилась: то ли свернула  на другую улицу, то ли зашла в огромный супермаркет, а может уже села в проходившие рядом маршрутные такси?..
  Вернувшись обратно, у своей машины, стоящей под знаком, обнаружил дежурившего гибэдэдэшника. Это был ещё совсем молодой парень, работающий не больше месяца, приехавший из деревни. Сейчас, смотря на огромный поток машин, глаза его разбегались, шум города давил, он нервничал, горожане вели себя совсем по-другому. Да, в городе все было иное: быстрое и мимолетное. Он не находил себе места. По ночам его мучили кошмары, днём донимали сослуживцы, он жалел, что решил стать гибэдэдэшником, а не механизатором. Его руки чесались, глаза блестели при виде техники. Он смотрел на мою шестерку и ему хотелось залезть под капот и отрегулировать клапана. Он умел это делать и сделал бы мне регулировку просто так.

– Сержант Тракторов, – представился он.
  У него еще не получалось делать такое злобно-надменное лицо как у его товарищей.

  Я смотрел на него и размышлял, что мне сделать: оставить парня в покое или помочь вернуться обратно в деревню.
  В этот момент пронеслась убитая пятерка, сотрясая квартал противным гулом пробитого глушителя.
– Точно, а еще шаровые нужно поменять справа, – прошептал я, протягивая Тракторову документы.

  Он изумленно застыл, держа мои документы в руках, секунду или две он пытался осознать происходящее. «Просто совпадение», – решил сержант и улыбнулся.
– Совпадений в жизни не бывает, жизнь – это череда случайностей, способных изменить судьбу.

  Сержант Тракторов приоткрыл рот и широко раскрыл глаза, уставившись на меня.
– Если ты сегодня напишешь рапорт, то уже через месяц сядешь за свой родной трактор и лишь ветер будет твоим спутником в бескрайнем золотом море пшеницы.

  Он смотрел не шелохнувшись, вытянутая рука с моими документами застыла в воздухе.
– Иди прямо сейчас – это не твоё, беги из этого ужасного города, засасывающего и давящего как холодный ночной кошмар. Иди!..

  Я забрал документы и сел в машину. Сержант продолжал стоять и изумленно смотреть на то самое место, где еще совсем недавно стоял я. Сержант не мог понять, то ли ему все показалось, то ли это произошло на самом деле. Я завёл двигатель и медленно отъехал. Тракторов стоял не шелохнувшись. Я переключил скорость на вторую, наблюдая в зеркало, как сержант бегом побежал в будку ДПС, срывая на бегу фуражку и расстегивая ремень. Я помог ему вернуться на свою родину, помог ему сделать трудный выбор: зарабатывать деньги тяжелым, но полезным трудом. Я стоял в плотной пробке и ругал себя, что влез в судьбу сержанта Тракторова: ведь это лишь мне кажется, что нынешняя его работа бессмысленна, а может для него это шаг в своём личном развитии.

  А мою машину снова со всех сторон сжали черные «Лексусы», красные «Ситроены» и серебристые «Хонды».

  Стоя в заторе, окруженный со всех сторон такими же неподвижными собратьями, я ощутил, как во мне закипает протест, желание бросить свою машину тут же в огромной пробке, выйти и пойти пешком. Мне больше не нужна машина, зачем она мне? Когда стремительно несёшься по дороге, даже не замечаешь жизнь, все проносится мимо: люди с их исковерканными и запутанными в морской узел судьбами, дома с их кошмарами.

  Машина – это уродливый ребенок города, плод ненужный и бесполезный. Разве он добавляет хоть капельку счастья?!

  С этого дня я полюбил прогулки.
  Город имеет свою красоту, у него свой ритм, своя жизнь. Люди как кровяные элементы, чем счастливее они, тем легче живется и самому организму. Я бродил по утренним улицам, смотрел на просыпающиеся окна домов, на сонных жителей, выбегающих из подъездов.

  А еще любил бродить вечером, в эти часы город словно замирал. Время абсолютно ничего не значило. Город наполнялся дыханием любви и надежды, улицы и площади источали нежность и сладострастие, каждый камень мостовой был пропитан этим запахом. Я бродил один в этом городе страсти, рассматривая влюбленные пары. Какое-то сильное чувство лишало меня покоя, заставляя разыскивать её во мраке ночных парков. Она должна быть где-то рядом. Устав от прогулок, садился в кафе с видом на улицу, ел гамбургер, запивая горячим, обжигающим кофе, казалось, что стоит мне отвернуться, и она проскользнет рядом, растворившись во мраке ночи. Мимо проходили влюбленные, им было хорошо рядом. Я смотрел на них, как смотрит изголодавшийся после длительной диеты на жаренную источающую ароматы курицу. Их смех, их веселье, отбирали у меня надежду найти мою девушку, но я не сдавался. Я хотел её спасти и был готов пожертвовать собой.

  Так проходил один день за другим. Я возвращался домой далеко за полночь уставший и измотанный и уже не верил ни в эту девушку, ни в холодную ленивую реку, но как только на город вновь опускался вечер, какая-то сила толкала меня на поиски своего счастья.


Глава 18


  Туманский был раздражён и даже не пытался этого скрывать. За эти несколько недель он постарел, осунулся. Сегодняшний галстук совершенно не подходил к рубашке. Костюм раньше сидел как влитой, а сейчас несуразно топорщился. Я раньше не обращал внимания на его возраст, а теперь годы взяли своё. Старость! Нет от неё лекарств. Боятся её, храбрятся, хорохорятся, но она неотступно с каждым прожитым днём всё плотнее и ближе подбирается к человеку, забирается желтизной под кожу, оседает песочком в почках, сжимает стенокардией сердце, забирая прежнюю прыть, избавляя от неразумных привычек. Старость приходит в мелочах: с новой морщинкой под глазами, с мучительной бессонницей, с равнодушием ко всему новому, с апатией и ленью. Старость сухими костяшками сжимает прежнюю вольготную жизнь  своими занудливыми требованиями, смотришь в зеркало и видишь совсем другого человека. Прежний, неразумный, веселый, находчивый непоседа ушёл, не попрощавшись, оставив в место себя нудного, желчного ханжу. Молодость потихоньку сдаёт позиции, уходит в призрачную даль памяти. Ради чего отказываемся от любимых привычек?  Ради нескольких лишних месяцев жизни, но жизни серой, пресной, лишенной удовольствия, да и самого смысла.

  Профессор сделал глоток зелёного чая – кардиологи категорически рекомендовали не пить кофе, полностью отказаться от сигарет, не волочиться за молоденькими девушками, беречь нервы со студентами, – с сердцем не пошутишь!
– Какая гадость этот зелёный чай!
  Он замолчал и вновь упёрся взглядом в принесённые мной бумаги. Взял ручку с золотым пером. Поиграл ею.
– Николай, почему именно ты? Зачем тебе это надо?

  Я не зал, что ему ответить. Эта мысль впервые посетила меня на прошлой неделе и с того времени не давала покоя. Сказочная река, лениво и молчаливо несущая свои холодные воды в северный океан, дикие пустынные берега, низкое, серое небо и нежный голос молодой девушки, которая звала меня и просила помощи.

  «Я хочу поехать работать психиатром в Салехардский психоневрологический диспансер», - эти мои слова на распределении вызвали у профессора шок.
– Почему туда? А ты разве не хочешь остаться в городе? Ты же знаешь, что решили твои товарищи?

  Я это знал. Эдика пригласили работать в областную психиатрическую больницу. Света с Женей готовились для поступления в аспирантуру. В этом году как раз выделяют два бюджетных места. Станислав тоже готовится сдавать экзамены на аспиранта, однако не скрывает, что готов учиться и на платной основе.
– Ты хоть знаешь, где этот Салехард находится?
– На севере, профессор!

  Туманский подошёл к висящей на стене карте, но самой северной точкой на ней значился Сургут. Если бы карта не обрывалась и сохранялся бы в ней масштаб, то Салехард находился бы на потолке.
– Так где твой Салехард? – снова повторил профессор, водя ручкой между Ханты-Мансийском и Нижневартовском.
– На потолке!
– Смеёшься всё, ничего тебя не берёт! – беззлобно выругался Туманский, рассматривая северные болота.
– А в Ханты не хочешь поехать? У меня там главный врач знакомый. Или хотя бы в Губкинский (тьфу, название-то какое!)

  Я смотрел на профессора и видел огромную Обь. В том месте, куда меня тянет судьба, она разливается в огромное северное море. В дождь и туман не видно берегов.

  Мои вчерашние товарищи неоднозначно встретили известие о моём желании поехать на север. Чем-то ледяным и неотвратимо гибельным веяло от этого странного и непонятного слова – Салехард.

– Ты уснул что ли?! – раздался голос профессора. 
  Он вернул подписанные документы.
– Улаживай все дела и через две недели вылетай, – он подошёл ко мне вплотную. – Во вторник приедешь ко мне в два часа, но не на кафедру, а в областную психиатрическую больницу. Найдёшь меня там. Я тебе должен что-то передать. А теперь иди!

  Я последний раз перед долгой разлукой скользнул взглядом по кабинету профессора. Впереди меня ждала неизвестность.

  Профессор отвернулся. Со стен молчаливыми свидетелями прощальной сцены наблюдали портреты великих психиатров. Я знал их в лицо: Снежневский, Кербиков, Гиляровский, они смотрели по отечески, благословляя меня в трудный путь, и только молодой мужчина на последней неподписанной фотографии в самом углу пытался о чём-то меня предупредить.

  Последние дни пронеслись в суете и спешке. Со Светой мы помирились. Она вновь переехала ко мне на квартиру. Первые дни, когда она узнала о моём решении лететь в Салехард, она была задумчива и грустна, но затем Света внимательно перечитала свою знакомую американскую психологшу. В её бестселлере в главе посвященной браку говорилось о том, что перед свадьбой мужчина должен совершить какой-нибудь важный поступок: поучаствовать в экспедиции или съездить на неделю на рыбалку. Это является необходимым в прорисовке и формировании мужских черт характера. Без этого у мужчины на всю жизнь останется комплекс неполноценности, а значит, отразится на его потенции, а ещё он не сможет дать своему будущему ребёнку мужское воспитание.

  Когда Светка гордо озвучила всю эту женскую психологическую галиматью, то настала моя очередь удивляться: «Чтобы мужчина не делал в своей жизни, женщина всегда найдет разумное, а главное, научное этому объяснение».
  Во вторник уже с утра я засобирался к профессору, размышляя, зачем он вызвал меня ни к себе на кафедру, а в психиатрическую больницу, расположенную за двадцать километров от города.

  С утра лил дождь, потом перестал, но на душе оставалась серая, промозглая тревога.

Больница находилась в живописном лесу. Огромные сосны ещё больше усилили ощущение сумрака.

  В приёмном отделении сообщили, что профессор ждёт меня в отделении для психохроников.  Я никогда в нём раньше не был. Каждый раз, заходя в больницу, я чувствую один и тот же запах хлорамина и антибиотиков, но в этом отделении пахло по другому. «Почувствуйте, как пахнет  шизофрения», - когда на занятии  профессор говорил эти слова, то уже можно было ничего не доказывать, всё становилось и так ясно. Запах шизофрении являлся последним решающим аргументом.

  В тесной ординаторской, повернувшись ко мне спиной, сидел мужчина в белом халате. Я не сразу признал в нём профессора. За эту неделю он постарел и высох.

– Что с вами случилось?
  Он ничего не ответил, лишь велел мне следовать за ним. В послеобеденное время все больные спали. Мы зашли в палату, где лежал только один больной, укрывшись с головой одеялом.

  Профессор тронул его за плечо.
  Одеяло приподнялось, показались сумасшедшие глаза. Узнав профессора, из под одеяла медленно, как змея, вылезла лысая голова больного.

  Я смотрел на пациента, и меня не покидало чувство, что где-то я уже видел этого человека, но где? Может, его приводили на консультацию, но этот вариант я отмёл.

– Здравствуйте, профессор! – и, не дожидаясь ответного приветствия, зашептал. – Нужно знать структуру личности, как располагаются надстройки. Шизофрения, словно ураган, сносит все слабые строения, разрывая недавние связи. Остаётся лишь крепкий и голый фундамент личности. Ветер – все дело в нём. Ждите ветра, а когда он подует, то внимательно смотрите. Ищите источник ветра и уничтожьте его, тогда проблема шизофрении будет решена, – он увидел, что открыта форточка, лицо исказилось в смертельном страхе. – Сестра! В палате ветер! Он всё сдувает. У меня нет мыслей. Мои мысли! Вот они! Ловите их, - с этими словами принялся, смешно подпрыгивая, собирать улетевшие мысли.

  Профессор кивнул мне головой и, не прощаясь, вышел из палаты.
  Я последовал в коридор за Туманским.
– Кто этот больной?

– Наш коллега Лепёшкин. Уже десять лет здесь лежит, и нет никакой динамики. Течение болезни у него какое-то странное. Он то застывает, будто душа его покидает, то дурашливо бегает по палате, кривляется и твердит про какой-то ветер. Он писал кандидатскую диссертацию. Тему взял наисложнейшую, но и интереснейшую «Аномалия личности при помешательстве». Основной его постулат, что при болезни разрываются слабые структурные связи. Он полетел в Салехард, чтобы собрать необходимый материал, а вернулся уже вот таким. Всегда спокойный, а иногда в него словно вселяется дьявол, он замолчал и добавил. – Странный этот город. Я много раз о нём слышал. Будто бы в Салехарде никогда не выглядывает солнце.

– Это же Крайний Север!
– Нет, ты меня не понимаешь – никогда!
  Тут меня как током пронзило. Я вспомнил, где видел Лепёшкина – неизвестная фотография в профессорской. Точно! Это он!
– Это его фотография висит у вас на стене?

  Профессор ничего не ответил, а мне нестерпимо захотелось узнать об этом человеке всё. Мне показалось, что моя собственная загадка каким-то образом связана с этим больным. Я решил разговорить Туманского:
– Интересная идея про ветер.
– Да, интересная, впрочем, она не нова. Я раньше, как только он поступил, часами с ним беседовал. Он говорил удивительные вещи. Ты знаешь, я многих профессоров повидал на своём веку, так вот он, будучи ещё доцентом, во многом их превосходил в понимании болезни. Он, мне казалось, подобрался очень близко к разгадке. Ещё чуть-чуть и он смог бы дотянуться до ключа, чтобы главная тайна психиатрии – шизофрения, открылась. В это сложно поверить. Лучшие умы человечества: Крепелин, Блейлер, Кречмер бились над этой головоломкой, но так и не смогли её разгадать, лишь описали, раздали симптомам и синдромам свои имена, структурировали, но так и не поняли её суть, а обычный доцент (мой ученик) подполз к разрешению этой задачи практически вплотную.

  Я когда беседовал с ним, то волосы дыбом поднимались, настолько масштабно могло быть открытие.

  Для нас, психиатров, психический мир больного напоминает калейдоскоп: труба крутится, мы удивляемся причудливым сочетаниям различных проявлений болезни, пытаемся уложить увиденное в прокрустово ложе современных классификаций, а он предлагал, убрав трубу, просто посмотреть на больного, не затуманивая голову сложными типологиями. Но не хватает в его рассуждениях последнего аргумента, без чего нет целостности, и вся система рассыпается, а Лепёшкин никак не может мне его рассказать. Все твердит, что причина болезни в ветре. Именно он является главной движущей силой шизофрении.
– Приступы чаще аутохтонны.
– Да, Николай, это знает любой студент, что они возникают без видимых причин и, тем не менее, что он имеет в виду, когда говорит «ветер»? Для меня остаётся загадкой.
– А вы не пробовали разобраться в этом вопросе?

Туманский побледнел:
  После него ещё несколько психиатров отправились на работу в Салехард и никто, представь себе, никто не вернулся обратно: один повесился спустя неделю после приезда, другого нашли замороженным в трёх километрах от города (что понесло его в тундру в сорокаградусный мороз?),  ещё один утонул (хотя пловец был от бога, спортсмен, душа компании), а последний, вообще, исчез, так и не смогли найти ни его следов, ни даже останков. Сгинул в неизвестном направлении.

  С тех самых пор висит у меня заявка в Салехард, но я больше так туда никого и не отправил. Проклято там место. Гиблое. Затягивает души, высасывая жизнь, да и бросает. Нельзя оттуда вернуться. Нет обратной дороги.

  Он тяжело задышал. Лихорадочно стал искать сигареты, потом вспомнил, что бросил курить. – Не хочу я тебя туда отправлять, пойми это, но и не отпустить не могу! Может у тебя получится понять, что же в Салехарде такое загадочное происходит? 

Ну, я тебе всё сказал, что надо и что, возможно, не надо. Тебе решать! Если передумаешь, то документы переделаю, ну а если лететь решишь, то с богом!

  Он пожал мне руку и, не оглядываясь, вышел из отделения. Я остался стоять, потрясённый услышанным. Всё перемешалось в голове. Я уже не понимал, где правда, а где вымысел. Так ли это на самом деле или это очередные козни Светки, не желающей, чтобы я уехал? Я вновь заглянул в палату.

  Больной лежал на кровати, вытянувшись прямо и накрыв голову одеялом, словно труп. Что-то заставило меня вновь к нему подойти.
– Послушайте, – пошевелил я его руками, но он не сдвинулся с места. – Вы меня слышите? – но он по-прежнему лежал без малейшего движения. Я сдёрнул с него одеяло, и в этот момент мне показалось, что Лепёшкин улыбнулся и даже подмигнул мне глазом.
– Где профессор? – неожиданно звонко спросил больной.
– Он ушёл, – опешил я.

  Он одним движением сел на кровать, схватил меня за халат и, прижав к себе, затараторил:
– Не верь профессору! Он меня здесь держит и не хочет отпускать. Последнюю свою диссертацию он не написал, а отнял её у меня. Когда я вернулся из Салехарда, то обманом заманил в больницу, наколол лекарствами и закрыл в палате. Боже, какой он чудовищный человек! Берегись его! Для нет ничего святого. Что может быть для ученного священнее, чем исследования его коллеги? А он несколько месяцев методично и дотошно у меня  выспрашивал отчёты, все записывал и помечал. Когда я отказывался говорить, то он заставлял меня глотать таблетки, а если я их выплёвывал, то привязывал меня к кровати и колол, и колол страшными уколами. Живого места на мне не было. Зависть! Обычная человеческая зависть! Я пришёл к нему учеником, когда его имя уже гремело по всей стране. Его приглашали на конференции, его работы публиковали за границей. Ни один съезд психиатров не обходился без его участия. Только я один осознал, что его работы пустые. Он не понимает психиатрию, он выучил несколько тупых учебников, да ещё сам написал столько же своих, ни на миллиметр не приблизившись к пониманию науки. Туманский пустой! Но это я сейчас понял за десять лет каторги бессрочной и ужасной. Каждый день я заново прокручивал все наши разговоры. Он считал, что я лучший его ученик, но он не дал мне перерасти учителя. Профессор испугался, как только почувствовал опасность. Ученики – это смысл учителя, но и его гибель. Без учеников нет профессора, но когда ученики расправляют крылья, готовые отправиться в самостоятельный полёт, профессор боится этого и не отпускает их от себя. Туманский боится, что они станут смелее, талантливее и успешнее. Он боится, что они займут его место. Он начинает их ненавидеть, а они, глупые, даже не догадываются об этом. Профессор подпускает их ближе к себе, чтобы заботой и лаской отбить у них всю охоту к самостоятельному полёту. Он из лебедей диких и гордых, делает послушных куриц, которые клюют его рафинированный корм и никогда больше не думают о свободном, парящем полёте на огромной, недосягаемой высоте. Он обрезает им крылья.

  Целый год он приходил ко мне в палату и расспрашивал о том, что я понял. Лекарство парализовало сознание, а его доброта вперемешку с угрозами возымели надо мной действие. Я рассказал ему практически всё. Только не открыл главного – как этим пользоваться. Нет, я ему не рассказал главного вовсе не потому, что не хотел этого, но на тот момент это и для меня оставалось загадкой. Я и сейчас ещё не до конца понимаю, но эта мысль крутится у меня в голове. Это открытие. Вы понимаете, доктор, что это будет открытие! Оно кружится в голове. Это ветер…

  Дверь скрипнула, он мигом выпустил мой халат и застыл с глупой маской на лице.

Я выглянул за дверь. За ней никого не было, лишь в самом конце коридора я заметил уходящего человека.

  Я вернулся к больному.
– Он ушёл. Больше никого нет. Что было дальше?
  Но больной застыл с восковой улыбкой на лице. Ещё минуту назад живые глаза потухли. Я тряс его за плечо.

  В палату заглянула санитарка:
– Это он всегда так: поговорит, поговорит и застынет. И никто ему помочь не может. Уж как сам профессор не старался, а ничего так и не смог сделать.

  Я вышел из палаты, не понимая, что происходит на самом деле. Всё смешалось. Выход я видел лишь один – лететь в Салехард и самому во всём разбираться. Оставаться в городе, это значило для меня погибнуть.


Вторая часть


Глава 1


  Рейс задерживали. Я сидел в зале ожидания и упражнялся во французском языке, читая старенькую Liberation,  правда, слабо вникая в содержание. В голове крутились слова Светы: «Зачем ты летишь? Ты опустишься там. Сопьёшься!  Всё забудешь и станешь спать с какой-нибудь кухаркой. Ты слабовольный и мягкий. Тебя раздавит провинциальный быт. Ты сам оттуда убежишь через неделю…»

  Я снова погрузился в чтение, пытаясь сосредоточиться на статье о похождениях французского президента.

– Французам хочется денег и сильной власти. Они устали от нищеты и демократии.

  Я удивленно поднял глаза и чуть не вскрикнул, рядом со мной сидел сорокалетний господин, невысокий, в дорогом костюме, в котелке и размахивал тросточкой. Лицо было широкое, как блин, он беззаботно улыбался и весело качал ногой.

– Извините, не представился, – он ловко вынул из внутреннего кармана пиджака визитницу и учтиво протянул карточку.

  Я уставился на неё, ничуть не понимая того, что в ней написано «Отто Карлович, профессор психиатрии Берлинского университета, действительный Член ассоциации Европейских психиатров». Я опять уставился на него, не в силах что-либо вымолвить, пораженный внезапной встречей с мировым светилой в столь необычных условиях.

– Не тушуйтесь, молодой человек, я ведь тоже не всегда был мировым светилой, – и он озорно подмигнул.

  Я вздрогнул. Мне вдруг показалось, что пол уходит из под моих ног. Я пошатнулся и если бы не профессор, который подсел поближе и поддержал меня, то непременно бы грохнулся на пол.

  В эти короткие мгновения я увидел огромную, широкую реку, несущую холодные, свинцовые воды.

– Сдайте билет немедленно, – вдруг зашептал профессор, наклонившись к моему уху, – никому не верьте и бегите. Бегите, пока вы ещё можете убежать. Это проклятый город. Из него нет обратной дороги. Этот город заманивает к себе призраками, но никого не отпускает обратно.
– Но позвольте, – робко возразил я. – Я должен. Я врач. Это мой врачебный долг.

– Ваш долг лечить больных, а если болеет целый город? Если тяжёлым разрушительным недугом поражен сам город, как огромный разлагающийся труп, а в нём кишат, словно черви, живущие в нём люди. Они ещё здоровы, но больной, тлетворный дух города заражает и их. Жителям не устоять против зловонного, разрушающего дыхания целого города. Все они обречены. Никто не спасётся. Все умрут, и вы умрёте. Бегите, бегите быстрее!

  Ваши преподаватели научили лечить больных, но они и словом не обмолвились о целом городе, кишащем шизофренией. Она кругом. Она проникает с молоком матери в новорождённых, и её споры остаются лежать в могилах усопших. 

  Такого ещё не знала история человечества. Всемирные потопы, извержения вулканов, эпидемии чумы – всё это было, но никогда не было такого, чтобы сам город заболевал страшной, неизлечимой болезнью.

  Город не знает, что обречен. Никто в нём живущий не знает, что обречён. Дикая, развращенная, необузданная пляска смерти. Его ждёт смерть, разрушение, судороги, пена изо рта.

  Безумная ночная жизнь, она не уходит с рассветом, стыдливо прячась в малолюдных клубах и грязных притонах, а наоборот, захлестывает весь город и при свете солнца выставляет самое извращенное, низкое и мерзкое напоказ.

  Город гибели, город смерти, город греха. В нём никому нет спасения. В грязи городского шизофренического разврата погибнут все: и развратные и самые невинные, чьи губы даже не вкусили прелести первого поцелую. И это случится очень скоро.

  Умирающий город будет жить по своим правилам, больше не подчиняясь людям. Все известные законы механики будут нарушены и опровергнуты, самые прочные дома под порывом легчайшего ветерка начнут разваливаться, целые улицы уйдут под землю, мосты рухнут, не выдержав собственного веса. Самолёты, управляемые беспомощными и одуревшими от ужаса пилотами, не смогут совершить посадку, упадут на землю недалеко от аэропорта.

  Вода – источник вечной жизни, вдруг окрасится в зелёный болотный цвет и станет источать ужасающий запах.

  Смог закроет город, чтобы не видеть дикие крики обезумевших жителей.  Кто остался жить, тот будет завидовать мёртвым.

Город умоется слезами ничего не подозревающих жителей, и каждый живущий заплатит дань слезами, кровью или жизнью.

  В этот момент объявили посадку на мой рейс. Я сжал ручку чемодана и посмотрел на неизвестно откуда появившегося профессора из Берлина. Он улыбнулся и, насвистывая задорный мотивчик распутной немецкой песенки, снял котелок и, помахивая тросточкой, скрылся за соседней колонной. Оставив чемодан, я побежал следом, чтобы посмотреть в какую сторону он пойдёт, но, подбежав к колонне, никого не обнаружил.

  Растеряно вернулся на своё место.  «Видно бессонные ночи совсем расшатали моё воображение»,- подумал я.

  Рядом сидящие пассажиры как ни в чём ни бывало готовились к регистрации. Я уже совсем успокоился, как случайно, сунув руку в карман, вытащил визитку.

  «Всё-таки мне не померещилось, - похолодел я, со страхом разглядывая чёрную визитку с выдавленными кроваво-красными буквами.

***

  Самолёт вынырнул из-за облаков и моё сердце учащенно забилось. Как лезвие кинжала сверкнуло русло реки. Да, это была река моих грёз, река моей мечты. Именно такой я её видел в моих снах. Вода никуда не спешила, а медленно текла, лениво перекатываясь.

  Небо над городом покрыто низкими свинцовыми облаками. Солнца нет. От этого он кажется серым и неуютным. Двухэтажные дома из красного кирпича, нет зелени и нет прохожих. Город-призрак, город которого нет.

– Как доехать до центра, – спросил я у хмурого мужчины в защитном комбинезоне.
– На автобусе.
– На каком номере?
  Он удивлённо посмотрел на меня, потом усмехнулся:
– В городе один маршрут: аэропорт – центр – кладбище.
  Подошёл автобус. Накрапывал дождь, и всё казалось было окрашено серым, мышиным цветом.

  На убогой монастырской площади автобус оставил меня одного рядом с разрушенной церковью. На другой стороне прямо через площадь на холме возвышалось одноэтажное здание с полукруглыми зарешеченными окнами. Темное здание являлось центром площади и, по-видимому, центром города. Ни в одном окне не горел свет. Здание сложили из камня, и это придавало ему неприступный и жуткий вид.

  Дождь не переставал, он монотонно капал, не ускоряясь и не затухая. Взяв в руки чемоданы, я поспешил к месту своей будущей работы.

  «Городской психоневрологический диспансер»  прочитал я медную табличку на таинственном здании. После серой улицы внутри мне показалось ещё темнее. На высоком пятиметровом потолке висели люстры с лампочками в форме свечек, и не смотря на то, что все они горели, в помещении казалось сумрачно. Пройдя по длинному коридору, не встретив ни одного человека, повернул направо передо мной открылся длинный безлюдный коридор. Чем дальше шёл, тем всё темнее и темнее светили лампочки-свечки. Остановившись около огромной чёрной двери с надписью «Главный врач», я на секунду замер и толкнул её. Дверь открылась, и я попал в маленькую приёмную. За черным столом сидела весёлая пухлая женщина и что-то печатала.

– Мы вас вчера ждали, – затараторила она.
– Я предупреждал еще за две недели, что смогу прилететь лишь сегодня, – смутился я.
– А мы уж подумали, неужели передумает наш доктор, ведь зачем ему лететь на край земли в такую глушь.
– Нет, это распределение, я и не думал отказываться, – забормотал я.
– Вы Николай Викторович?
– Да.
– А я Наталья Николаевна, регистратор и по совместительству секретарь главного врача.
– Я его увижу? – посмотрел на огромную дверь ведущую в его кабинет.
Она смутилась:
– Нет, сегодня точно нет, видите ли, он… – она замялась.
– Уехал?
– Да, – облегчённо выдохнула Наталья Николаевна, - но он ждал вашего приезда. Вот за тем столом заполните необходимые документы и идите устраиваться на квартиру.
– А у вас, я смотрю, немного пациентов.
– Почему вы так подумали?
– Никого нет. На приёме, наверное, тишина?
– Увидите, – неопределённо пробормотала регистраторша.
  Я стал заполнять необходимые документы, потом спросил:
– Простите, я в этом здании буду один вести приём или с другими докторами?
– Приём будете вести вы один вместе с медсестрой.
– А где она, с ней можно познакомиться?
– Она еще не вышла. Выходит с завтрашнего дня.
– На учёбе, наверное?
– Почему на учёбе? Она дома. Ведите себя с ней поосторожнее, – неожиданно прибавила регистраторша.
– А что случилось?
– Ничего. А что вы так напугались? Вон даже побледнели. Специалист она неплохой, только в личной жизни ей не повезло. А вы сами-то женаты?
– Да нет, не получилось у меня жениться.
  Она вздохнула:
– Жаль, семейные-то понадёжнее, подольше у нас задерживаются.
– Я пока уезжать от вас не собираюсь.
– А мы вас пока и не отпускаем, – серьёзным тоном, не поднимая головы, проговорила регистраторша.

  Я вздрогнул, ручка выпала и покатилась по полу.
  Регистраторша посмотрела на меня и расхохоталась.
– Да я посмотрю, вы, вообще, струхнули.
– Нет, но всё здесь как-то необычно.
– Город у нас необычный… – она неожиданно оборвала фразу.
  В окно с силой ударила ветка, лампочки замигали.
– Ветер усиливается, непременно будет гроза. Пишите быстрее. Вам ещё до квартиры нужно добраться.
– А далеко идти?
– Нет, через два дома двухэтажное здание. Вот ключи.
  Закончив, я передал документы Наталье Николаевне.
– За невестой, поди, приехали? – хохотнула регистраторша.
– А кто от невесты-то откажется? Всё правильно заполнил?

  Она проверила документы и объяснила, как найти дом. Я вышел из диспансера. Дождь усилился. Застегнув куртку, быстрым шагом направился вниз по улице и уже через несколько минут поднялся на второй этаж своего дома. Лампочки в подъезде не горели. С непривычки долго провозился, наконец замок щёлкнул, и я толкнул входную дверь. Маленькая прихожая, длинная комната-пинал с огромным окном во всю стену и кухня. В комнате поразил необычайный порядок, и мне даже показалось, что в ней живут.

  Во всю стену были навешены книжные полки, которые были уставлены томами книг. Я никогда не видел такой обширной библиотеки по психиатрии. Даже профессор Туманский не мог похвастаться такими книгами. Тут находились редкие экземпляры европейских медицинских факультетов; библиографические редкости, считавшиеся давно утерянными; книги, запрещённые в своё время и будоражащие умы современников; учебники по смежным дисциплинам, околопсихиатрическим наукам, которые косвенно оказывали влияние на её развитие; тайные каббалистические и оккультные рукописи. Рядом с окном разместился массивный стол с удобным стулом, в углу рядом с диваном – журнальный стол на витых металлических  ножках с огромной пепельницей в виде стеклянного черепа. На полу лежал толстый ковёр с непонятным геометрическим рисунком. У меня мелькнула мысль, не ошибся ли я квартирой, уж больно всё здесь было уютно, словно хозяин на минуту вышел. Я рассмеялся над своей нелепой идеей и стал раскладывать вещи.

   Затем моё внимание привлекла скандальная книга Кандинского В.Х. «Клинические и практические изыскания в области обмана чувств», именно на ней, как на фундаменте, построена вся современная психиатрическая наука.
  «Нельзя познать психические проблемы лишь наблюдая со стороны за умалишенными, нужно самому стать больным, нырнув в мутную воду безумия, почувствовать всю боль и весь кошмар нахлынувших на тебя мыслей, переживаний и чувств, а потом суметь вновь выбраться на поверхность разума и попытаться разобраться, что с тобой произошло…»,- пронеслись в голове слова профессора Туманского.

  Я открыл её и уже не в силах был оторваться. Прежние представления  раздвигались и сминались как пластилин, освещённые ореолом мистической науки. За окном продолжался дождь, который не прекращался ни на минуту. Стемнело. Я не слышал ни соседей, ни шума проезжающих машин, словно квартира располагалась не в многоквартирном доме, а в склепе на кладбище.

   Зачитавшись, я неожиданно почувствовал, что в комнате кто-то есть. Медленно подняв голову, я увидел перед собой странного утреннего незнакомца, представившимся профессором Берлинского университета, который курил трубку и читал газету. Я со страхом и изумлением уставился на него. Больше меня поразило даже не его неожиданное появление, а как он был одет. На нём уже не было утреннего дорогого костюма, он вальяжно сидел в клетчатой пижаме, которая была ему немного коротковата.

  Увидев, что я его заметил, утренний профессор с круглым, как блин лицом, радостно отложил газету:
– Мой дорогой друг, приношу тысячи извинений за утренний petitis riens*. Помните: «Бегите сдавайте билеты…», – зашептал он утренним противным голосом.
  Я похолодел.
  Проследив за моей реакцию, он засмеялся весело и беззаботно:
– Каюсь, это моя непреодолимая слабость к розыгрышам, – и снова засмеялся, – а вы поверили, - он хохотал так, что дрожали стекла, - город поражённый шизофренией… люблю, признаюсь, пошутить и повеселиться, это моя слабость, так скажем, passe-temps*.

Ой, что это, я вам даже не предложил трубку. Чудесный табак, мне его знакомый торговец из Амстердама отправляет. Лучше всякого лекарства снимает дурноту и плохое настроение.  Рекомендую.

  «Как он мог тут очутиться, ведь его не было среди пассажиров. Может это тот толстый мужик с перекошенным лицом?» – лихорадочно думал я.
– Ну что вы, мой друг! Он и повыше меня, да и веса в нём килограммов на пятьдесят побольше будет, – раскуривая трубку неожиданно очень тихо проговорил таинственный профессор.

  Меня осенило, что он добрался транзитом через Москву. Конечно, через Москву, как я сразу не догадался.
– Хорошо. Если вам так будет спокойнее, то через Москву. Вот, кстати, чуть не забыл свежие французские газеты Liberation и Figaro, и протянул мне целую пачку.

Я уставился на число. Все газеты были свежие.
– Ну что вы, – даже чуть обиделся круглолиций, – никаких фокусов нет.
– А вы, простите, здесь живёте? – наконец задал мучивший меня вопрос.
  Незнакомец довольный захихикал:
– Сразу спешите всё расставить по полочкам, mettre les points sur les i*. Хвалю. В жизни нет места беспорядку?! Хотя великие считали, что именно порядок является причиной беспорядка, но то великие. Не волнуйтесь, беспокоить вас не буду. Я тут, знаете, у двоюродной тетки перекантуюсь, – и он просто зашёлся от дикого смеха, – она у меня рядышком живёт, чуть глуховата, но бабка исправная: и готовит, и стирает. Просто зашёл вас попроведать. Ничего не нужно?
– Профессор, а вы…
– Профессор? – он опять захохотал. Это вы утреннюю визиточку припомнили. Ну будет вам, взрослый человек, а картонке раскрашенной поверили. Ну какой я профессор?! – и он опять расхохотался так, что выступили слёзы.

  В этот момент зазвонил телефон. Я открыл глаза. Тихо и никого не видно. Включил ночник. В комнате пусто. На кресле никого нет.
  Сон, проклятый сон.

  Звонила Света.
– Дорогой, ну как ты долетел? Расскажи, как устроился? Встречался с главным врачом? Пока подработок никаких не бери. Если появятся непонятные больные, то сразу звони. Я уже и с профессором обсудила, что будем тебя по телефону консультировать, а главное, пожалуйста, хорошо кушай. Не ленись. Узнай, где поблизости есть приличная столовая или кафе, хотя бы раз в день, но заходи. Бери себе горячее. Я же знаю, что ты сам себе ничего не приготовишь! Одни бутерброды с колбасой да кофе…

Светина трескотня доносилась до меня сквозь какую-то пелену сознания. Неужели всё это мне только привиделось? Я вновь прислушался к тому, что говорит Света.
– …Ты по мне хоть соскучился? Я себе место не нахожу весь день, переживаю, постоянно думаю о тебе…

Я признался, что соскучился. Это успокоило Свету. Она вновь продолжила рассказ сначала про профессора, потом плавно переключилась на Дашу, Женю, конференцию в Москве, а закончила новой коллекцией одежды в любимом бутике, но рассказывала это уже спокойным, мягким голосом. Когда через сорок минут поток дневных новостей иссяк, мы ещё минут двадцать прощались, а в этот момент я с ужасом разглядывал белое пятно на кресле. Жуткая догадка страшила меня. Когда же раздались долгожданные короткие гудки, я  протянул руку и взял свежие газеты на французском языке. Все номера от сегодняшнего числа. Может я их купил в аэропорту, пока ожидал самолёт? Точно! Я ходил по залу ожидания, разглядывал в сувенирной лавке всякие ненужные безделушки, а увлёкшись, подошёл и купил газеты. Почему этот эпизод никак не отложился в памяти? Может, в этот момент позвонила Светка? Точно, она звонила! Я давно заметил, что она действует на меня гипнотически.

  Осторожнее нужно быть с Кандинским. Я поставил книгу обратно на полку. Нервы совсем расшатались. Расстелив постель, я лёг.

   Моя прежняя жизнь казалась мне далёкой: моя группа, профессор, Светка, все остались недосягаемо далеко. Новая захватывающая жизнь ожидала меня. Я закрыл глаза и провалился в ночную пустоту.


Глава 2


  Ночью я несколько раз просыпался и вновь засыпал. Как только чуть зарозовело небо, меня разбудила знакомая мелодия мобильника.

  Я ощутил себя путешественником, уехавшим открывать новые земли. Здесь всё было другое: воздух, небо и даже рассвет.

  Я пил кофе в комнате и разглядывал сотни томов книг, стоящих на полках. Какая огромная позитивная энергетика заключалась в них. Хотелось всё освоить, прочитать, запомнить. Какое неожиданное везение выпало мне в жизни! Я решил каждый день читать какую-нибудь новую книгу и конспектировать. «Начну прямо сейчас». Я наугад вытащил книгу средневекового философа Боэция и, не раздумывая, начал впитывать вековую мудрость с первой же страницы его оптимистического трактата «Утешение философией», но запутанное теологическое повествование легко свело на нет все мои устремления к самосовершенствованию. Я зевнул. Средневековый бестселлер навевал смертельную скуку. С трудом одолев одну страницу и ничего не поняв, я заметил, что времени остаётся мало и нужно начинать собираться. С облегчением я засунул творение римского гения на самую дальнюю полку, чтобы никогда его больше и не открывать. «Мудрости лучше учиться у детей, – вспомнил я Женины слова. Интересно, чтобы он сказал, если бы почитал Боэция?»

  Погладив рубашку, я вышел на улицу. Нереально было себя ощущать в новом городе, ещё вчера жизнь казалась пресной и предсказуемой, а уже сегодня я сам пишу свою историю. Несмотря на утреннее время, я не видел спешащих пешеходов, в окнах домов не горел свет.  Дома ощетинились тёмными, слепыми глазницами.

  Дверь диспансера приветливо заскрипела.
  В регистратуре сидела неунывающая Наталья Николаевна.
– Здравствуйте, Николай Викторович! С первым рабочим днём!
– Доброе утро! Как пусто в диспансере!
– Пусто?! Это обманчивое чувство. Работы невпроворот. Отдыхать будет некогда.
– Это хорошо! Я же не на курорт приехал.
– Ну и славно, что работы не боитесь.

  Я дошёл до своего кабинета по длинному тёмному коридору, освещенному маленькими лампами в виде свечек, и дёрнул массивную ручку. Открыв дверь, я застыл на пороге. За письменным столом, склонившись над карточками, сидела девушка моей мечты, чей голос не давал мне покоя, зовя к себе. Я узнал её по шелковистым кудрям, по очаровательной улыбке, по нежным губам и тонким пальчикам. Разве такое бывает? Разве сказочные мечты могут сбываться? Разве это не мираж? Моё сердце было готово вырваться наружу. Точно! Это по зову сердца я здесь, чтобы спасти её, но от чего? Я пока и сам этого не знал, какая опасность ей угрожает.

  Первый шок прошёл. Сколько он длился, может, секунды, а может, и минуты. Потом пришло успокоение: она моя медсестра; мы будем работать вместе; мы будем вместе; мы вместе; я и она.

  Как внимательно медсестра смотрит записи в амбулаторных картах, как стремительно работает! Я любуюсь ей. Значит, всё не напрасно, что я преодолел тысячи километров и оказался здесь. Город уже не кажется серым. С её появлением он расцвел, а вместе с ним расцвел и этот уютный кабинет с высоким потолком, с огромным окном во всю стену, с жалюзи на окнах, с металлическим крюком в оконном проёме, со шкафами из тёмного дерева.

  У меня уже нет сил держать в себе эту радость. Моё «здравствуй» разлетается ярким фонтаном.
– Доктор приехал!
– Да, приехал!
– Николай Викторович, меня зовут Ирина Николаевна, можно просто Ирина.
Какое красивое имя, не такое, правда, красивое, как Света, но тоже сочное.
Ирина, Ирочка, Ирунчик – я играю её именем.
  Мне хочется рассказать ей всё: и о снах, и о том, как каждую ночь она являлась ко мне, о своих сомнениях, которые бушевали во мне. Мне всё это хотелось рассказать прямо сейчас.

Но Ирина по-будничному обрывает во мне целую волну эмоций, методично просматривая карточки и не поднимая глаз. Наконец, сухо интересуется: как я долетел и где остановился. Она задаёт вопросы, даже не дослушав мои ответы. Я немного тушуюсь, но всё равно с большим воодушевлением рассказываю ей, что с большим удовольствием приехал работать в этот чудесный город, но Ирина пропускает мои слова мимо ушей. Лицо становится озабоченным. На лбу появляется мелкая сеточка морщин, ей уже не терпится решать рабочие вопросы, а не слушать мою болтовню, про «зов сердца и веление души». Я обескуражен таким холодным приёмом. Конечно, я тоже готов говорить о работе, но вначале мне хочется подробно узнать о ней, как она себя чувствует, что её тревожит, какую печаль таит её сердце, но я не знаю с чего начать. Меня вдруг начинает тревожить мысль, а удобно ли это обсуждать прямо сейчас. Быть может, продолжить разговор после работы за чашкой кофе или за бокалом вина. Всё это стремительно проносится у меня в голове, а она, не замечая моего душевного волнения, совершенно буднично трещит:

– Столько здесь работы! Я с утра уже написала гору карточек, и она нисколько не убывает. Ещё нужно отметки сделать в формах диспансерных больных, ответить на запросы и вклеить выписки – да разве всё успеешь? Я так рада, что вы, доктор, приехали. Теперь всё будет по-другому!

  Я чувствую, что первая радость моя скомкалась и упала на самое дно сердца, но мысли беспокойным роем жужжат в голове, мне хочется у неё узнать то, что тревожит меня уже второй день:
– А больные?
– Что больные?
– Вы уже их видели?
– Больные? – переспросила Ирина. – Как странно вы говорите, доктор! А как иначе, ведь откуда бы взялись карточки? Это идёт приём. И по записи приходят, и после выписки, и на консультацию. Мы же никому не отказываем. Тем более столько времени не было врача! – Какой у вас странный город? – прошептал я.
– Почему странный? Обычный! – зевнула Ирина.

  Я прислушался, но повисла оглушающая тишина, ни одного пациента в диспансере не было, за окном на пустой площади виднелась разрушенная церковь без креста и купола, обнесённая деревянным забором.
– Где люди? Где дети? Где смех? Почему все сидят в домах и не выходят на улицу?
– А зачем?

  Я смотрел на девушку своих снов и не узнавал её. Её голос, её волосы, её глаза были те же, но она оказалась совершенно другой, чем я её себе представлял. Я для неё был обычным врачом. Если бы вместо меня приехал какой-нибудь Иванов или даже сам Кауфман, то она отреагировала бы так же. Нас ничего не связывает. Неведомая нить, которая привела меня в этот город, обрывалась в этом кабинете. Я не знал, какой дать ей знак, как сообщить ей, что нас связывает невидимая тайна. Я здесь не случайно. Возможно, у нас общее будущее. Всю жизнь мы проживём вместе. Как точнее ей об этом сказать? С чего начать? Мне хотелось, чтобы она выслушала и поверила мне.

  Даже не поднимая голову, Ирина равнодушно погрузилась в рутинную писанину.
  «Где я ошибся?  Неужели это опять сон? Как выбраться из этого затянувшегося сна?»

  Я осмотрел кабинет. Несмотря на огромные размеры самого диспансера, кабинет казался небольшим. Стол медсестры был завален карточками, мой стол оставался идеально прибранным.
– Как быстро летит время на приёме, только, кажется, пришли, а уже и приём закончился.

  Я с удивлением посмотрел на висящие на стене часы. Они показывали четвёртый час.
– Сегодня утренний приём. Утренние приёмы больше нравятся нашим пациентам.
  Я сидел за столом, и меня не покидало чувство нереальности происходящего.
– Доктор, а что вы можете сказать о больной Зеркалиной с каким-то непонятным бредом.  Помните, вы сказали, что случай весьма любопытный, профессору Туманскому больная бы понравилась. Неужели такое, в самом деле, бывает?
– Это вы сейчас о чём?
– Ну как же, то что рассказывала Зеркалина Вероника Антоновна.
  Как всё странно. Я не видел никакой больной, но, тем не менее, после слов медсестры её образ явственно всплыл у меня в голове:

 «…Я не знаю, когда впервые это заметила. Может, год назад, а может, ещё раньше. В своём отражении в зеркале я стала видеть совсем другую женщину, а не себя. Жёлтая кожа, глубокие морщины, тусклые глаза, родинки по всему лицу, пряди седых волос. Я не знаю, куда делось моё отражение, но я смотрю в зеркало и не вижу себя. Я точно знаю, что такого не бывает. В любом зеркале я видела эту чужую женщину. Она выполняла все мои движения, смеялась, плакала, прихорашивалась, но это была не я. Иногда она что-то мне говорила. Я понимала её без слов. Женщина даже не шевелила губами, но я догадывалась, о чём она предупреждала меня. Именно она сообщила, что за мной следят. Я сразу это поняла, так как она не шевелила губами. Женщина не хотела выдать себя. Я отвечала ей тем же. Мы общались без единого звука. Вначале я выходила с ней на связь в женских отделах супермаркетов. Я делала вид, что мерею женскую шапочку, а сама передавала ей важные данные. Однажды другая устроила мне сеанс связи в театре. Она появилась в самом большом зеркале и безмолвно стала передавать информацию, а уже через полчаса нас выследили. Вначале подошла крашенная гардеробщица узнать, не плохо ли мне случайно, что я застыла перед зеркалом и стою не шевелясь, затем администратор (переодетый агент) пробовал прервать сеанс, как раз в тот момент, когда она мне сообщала важнейшие ключи к шифру. Я не поддалась на провокацию, а ещё около трёх часов, пока шёл спектакль, мы беспрепятственно считывали друг с друга шифры и коды. В дальнейшем женщина велела мне для связи использовать домашние зеркала, их меньше просвечивают и на них сложнее поставить считывающие жучки.

  Женщина приказала мне не ходить на работу, а всё время посвящать ей. Я забросила офис и целые дни просиживала перед зеркалом. Во мне проснулись способности экстрасенса. Я стала читать не только её мысли, но так же мысли других людей. Мир для меня превратился в открытую книгу. Я поняла свою миссию: мне нужно делать добро. Я просто ходила по улицам и рассказывала случайным прохожим про их жизнь, предупреждала их. Делала это совершенно бесплатно. Иногда люди давали мне денег, на это я и жила, но, по-видимому, женщине это не понравилось, и она, обидевшись на меня, навсегда ушла из зеркала. Её не стало. Напрасно я звала её, просила вернуться. А сейчас, когда я смотрю в зеркало оно совершенно пустое.

   Так страшно и одиноко жить на свете, когда исчезает твоё отражение в зеркале…»

   «Когда я мог её видеть? Но если бы я её не видел, то как бы смог описать?
– Доктор, а ещё вы попросили меня напомнить о больном Староножкине.
  «Что она говорит? Какой Староножкин? Сегодня не приходил на прём Староножкин»,  – крутится в моей голове.
  Неожиданно весь разговор с больным Староножкиным выкатился из глубины памяти тяжёлым булыжником:

  «Доктор, выпишите, пожалуйста, другие лекарства, а то у меня возникает желание убить родного сына. Да, я пью всё что назначено: галоперидол, трифтазин, азалептин и ставлю уколы. Это желание возникло у меня месяц назад ярко и неожиданно. Сын в тот день был необычайно добр и внимателен ко мне, обнял и протянул деньги на продукты. Много денег дал, целую пачку. Он получил какую-то премию, и в этот самый миг мне захотелось его убить. Сын мне всегда помогает, ухаживает за мной, но теперь каждый раз, когда я с ним встречаюсь, возникает желание воткнуть ему в горло нож, огромный ржавый нож, воткнуть по самую рукоятку и повернуть его, чтобы увидеть, как потечёт густая кровь. Увеличьте дозу или положите в больницу, я не могу с собой бороться. Я же люблю его, жизнь свою отдам ради него, но не могу совладать со своим желанием. Боюсь, что когда-нибудь я воткну ему в горло нож…»

  Я пытаюсь вспомнить, что ещё сегодня было на приёме, прочёсываю память, ищу зацепки и обрывки бесед, но ничего не нахожу. Я не понимаю, что происходит.

  Медсестра унесла карточки в регистратуру, разобрала стол, посмотрев на время, засобиралась:
– Мне пора на патронаж, а вы не забыли, что у вас завтра МПК? На завтра запись не выложена, так что я вас завтра на приём не жду. Буду готовить данные для взятия на учёт. Столько больных! Не успеваю карточки заводить!
  Прервав её трескотню, я еле успеваю уточнить:
– Что у меня завтра, МПК?

– Да, медико-педагогическа комиссия в городском интернате. Вы сегодня договаривались с заместителем городского отдела образования Ручкиной Маргаритой Филипповной. Начало в десять. Ой, опять после МПК мне работы прибавится!

  Она накинула плащ и стремительно вышла. Когда шаги Ирины уже стихли в коридоре, я забеспокоился, как мне найти интернат, в котором завтра будет МПК?

  Приготовив себе кофе, я задумался. По журналу ежедневного приёма значилось, что сегодня я осмотрел восемнадцать пациентов и десять человек проходили комиссию для получения медицинской справки на водительское удостоверение. Так же отметился больной, находящийся на принудительном амбулаторном лечении.

  Получалось, что сегодня дверь кабинета не закрывалась, входили и выходили люди, но я никого не видел. Какие странные приёмы, о которых я ничего не помню!

  Свежий кофе бодрил. Открыв ящик письменного стола, я увидел целую стопку свежих приказов и нормативных актов и углубился в чтение.
  Из диспансера я вышел только в шестом часу.
  Дождь закончился, но над городом нависли тяжёлые облака, и в любой момент он мог возобновиться.

  Усталости я не чувствовал. В голове не укладывалось всё происходящее. Я пытался найти разумное объяснение этому и не находил его.
  Раздался телефонный звонок. Звонила Света.
– Поздравляю, любимый, с первым рабочим днём! Я за тебя рада! Это мужественный поступок – поехать на Крайний Север лечить людей. Я горжусь тобой! Расскажи, как прошёл первый рабочий день?

  Я не знал, что ответить Свете. Как я мог ей выложить то, что я не помню своего приёма, как будто его и не было? Почему только эти два случая отложились в памяти?

– Странно всё тут…
– Странный случай? Связь плохая. Ты сказал, что у тебя был непонятный случай? Николай, сразу же звони мне, я буду связываться с профессором. Организуем онлайн-консультацию. Можем даже по громкой связи вести приём. Я же понимаю, как тебе нелегко, мой тигр! Подробно расскажи в чём трудности?
– Да я сам уже разобрался. Клиника шизоаффективного расстройства.
Света с ходу начинает цитировать учебник:
– Шизоаффективное расстройство – это психическое расстройство сочетающее в себе признаки шизофрении и аффективного расстройства... Основные диагностические критерии… Так всё было?
– Вообщем-то, да.
  Она успокаивается.
  А мне хочется уже прервать эту затянувшуюся консультацию.
– Света, сейчас пойду обедать.
– Ты ещё не обедал? Николай! Так нельзя! Нужно обязательно соблюдать режим: первое, второе и третье. В питании мелочей не бывает!…

  Я не нахожу ничего лучше, чтобы остановить этот бесконечный Светин монолог, как сославшись на то, что села батарейка, просто выключить телефон.

  Тут же на центральной площади города, неподалёку от психоневрологического диспансера расположилось кофе с непритязательным местным названием «Тундра». Я прямиком направился в него. Думая о том, что Света иногда бывает и права, например, в том, что нужно хорошо питаться. В желудке второй день булькал чёрный кофе, который возбуждал мой мозг, притупляя голод. Мысли становились чёткими и ясными, но хотелось впиться зубами в нежную мякоть слегка зажаренной куриной ножки, разорвать дымящийся шницель размером с тарелку или проглотить огромный шашлык. С такими мыслями я переступил порог кафе. На стенке сбоку красовалась выцветшая листовка «лучшее кафе в городе». Фломастерную надпись неоднократно обновляли и даже несколько лет назад, когда производили косметический ремонт здания, то объявление не сорвали, а аккуратно прокрасили чуть замарав серой краской. Я вошёл в пустой зал, никого не встретив. Занял свободный столик у окна. Внутренняя отделка была стилизована под колоритный быт ненцев севера.
Мясо – вот чего мне хотелось.

  Пауза между моим приходом и появлением официанта затягивалась. «Где же его чёрт носит?» – я высматривал разносчика меню в стороне кухни. Несколько раз громко позвал официанта, но мой раскатистый голос впустую растворялся под сводами зала.

– Что за город такой?! – я с досады отодвинул стул и чуть не придавил официанта, который, по-видимому, уже давно притаился позади меня.
– Я вас жду уже полчаса!
– Я давно тут стою и за вами наблюдаю.
– Зачем наблюдаете?
– Жду, когда успокоитесь.
– А если я не успокоюсь?
– Пищу лучше принимать в спокойном состоянии, так она лучше усваивается. 
– Давайте меню.
  В меню каждая строка блюд моим воображением дополнялась трехмерным рисунком.
  Я перевёл дыхание и сглотнул набежавшую слюну.
– Заказывать можно всё?
– Конечно! Вы клиент. Всё, что захотите!
  Я начал с холодных закусок.
– Муксуна малосоленого.
– Простите, его нет.
– Тогда рыбное ассорти.
– Извините, оно тоже закончилось.
– Вы же сказали, что всё есть?
– Да, всё есть, а это закончилось.

  С холодными закусками приходилось повременить, брать буженину с луком или мясные деликатесы не хотелось. Холодные лишь разжигали аппетит, не утоляя голод, хотелось что-нибудь существенное. Я перешёл сразу к основному блюду.
– Оленина по-ненецки с рисом долго будет готовится?
– Кто?
– Оленина.
– Какая оленина?
– Оленина по-ненецки. Вот у вас в меню написано.
– Где написано?
– В меню написано, - я мизинцем прочертил длинную линию.
  Официант двумя пальчиками достал из нагрудного кармана круглые очки с огромными линзами, натянул на свой гусиный нос и проследил за движением мизинца, которое я повторил.
– Вы про оленину спрашивали?
– Ну да!
– По-ненецки?
– Да.
– Её нет.
– Почему?
– Не завезли.
– Что ещё не завезли?
– Всё остальное завезли.
– Мне язык с картофелем и сто граммов водки.
– Какой?
– Какая у вас фирменная?
– Ямал.
– Вот её и несите.
– Простите, я не хотел вам сразу говорить, но её нет.
– Кого нет?
– Водки.
– Куда она делась?
– Выпилась.
– Вы издеваетесь надо мной?
– Нет, что вы!
– А язык есть?
– У кого?
– У вас?
– У меня есть.
– Зажарить сможете?
– Кого?
– Язык ваш?
– Как зажарить?
– Со специями.
– Боюсь, не сможем.
– Это возмутительно!
– Я вас понимаю!
– Я боюсь, что вы не достаточно полно понимаете, как это возмутительно!
– Нет, я в полной мере осознаю, что это возмутительно.
– Вы не только испортили мне ужин, но сейчас ещё издеваетесь надо мной.
– Мы лучшее кафе в городе! Мы не можем издеваться!
– Кто вам такое сказал, что вы лучшее кафе?
– У нас грамота имеется.
– Покажите грамоту или у вас её тоже увидеть нельзя?

  К моему удивлению, официант исчез и через минуту вернулся с грамотой, а вслед за ним подошёл весь персонал кафе. Вновь прибывшие выстроились в линейку, и официант смог их представить:
– Шеф-повар, повар, повар кондитер, помощник повара, старший администратор, администратор, младший администратор.

  Я рассматривал серенькую, дохленькую бумажку под мутным, пожелтевшим стеклом.
– Вы являлись лучшим кафе города почти двадцать лет назад.
– Да, мы лучшими и остаёмся, с тех пор в нашем городе больше других кафе не открылось.
– И вы больше других наград не завоёвывали?
  Персонал дружно замотал головами.
  Услужливый официант, нагнувшись ко мне, прошептал:
– Мы с того времени и не работаем. Зачем работать, если мы лучшие?! Дураки пускай работают.

  Когда я выходил из лучшего заведения города, прохиндей так извернулся, открыв мне дверь, что заработал от меня на чай пятьдесят рублей. Прощелыга!
  В благодарность за это официант, согнувшись ещё ниже, зашептал:
– Если надумайте свадебку замутить или банкетик какой удумаете, то мы вам как старому знакомому со скидочкой всё организуем, а может ещё какой вопросик побеспокоит – звоните, не мешкая.
– А получится?
– Обижаете! – и официант услужливо вытянул гусиную голову и что-то тихонько сунул мне в карман куртки.
 

Глава 3


  Я пил кофе на кухне с бутербродами и зачарованно наблюдал, как на город медленно опускается вечер. Серые облака темнели, как будто в них добавляли темно-синюю краску. Сгущались очертания соседних домов, теряясь в серой дымке. Тишина. Здесь в этом городе я ощутил по-новому всю прелесть обычной тишины. В Тюмени её нет, даже глубокой предрассветной ночью её разгоняет шум машин, далёкий грохот проходящего поезда, случайная сигнализация или беспокойные пьяные разговоры. Шум. Постоянный шум. В Салехарде давила тишина. Тихо кругом. Ни еденного звука. Город вымер, уснул, закутавшись в ночной туман.

  Неожиданно моё внимание привлёк человек, тайком пробиравшийся через двор. Да, он именно пробирался, надвинув на глаза шляпу с широкими полями, чтобы его не заметили. Вначале стукнула подъездная дверь, а через какое-то время –  соседская. Я полистал вчерашние французские газеты, посмотрел на книги, но читать не хотелось, мобильный молчал. Я решительно направился к соседу. Постучал в дверь. За ней раздались шаги, и послышался мужской голос, но никто не отреагировал. Немного подождав, я повторил свою попытку привлечь внимание, но в квартире никто не собирался открывать дверь. Тогда я с досады сильно толкнул её, она оказалась не запертой и легко открылась. Пройдя через маленькую прихожую, я очутился в комнате. Меня поразила квартира, это была даже не квартира, а какая-то художественная студия, или так мне показалось. Посреди комнаты стоял мольберт. Сосед в той же шляпе, в клетчатой рубахе и тёмных брюках с серыми пятнами смешивал краски. По-видимому, что-то не получалось, он сердился и что-то пытался сам себе доказать, разговаривал сам с собой. Вдоль стен стояли картины в рамах, из под кровати выглядывали холсты.

  Я вошёл незамеченным и с любопытством уставился на холст. На нём художник изобразил  серый, неприглядный город, погруженный в смог. Чувствовалось, что город безысходно болен, ни одного яркого цвета, ничего, что могло бы радовать: мрачные, унылые, серые краски.

  Я понял, что художник разговаривает с деревянным стулом, который стоял у окна.
– Я верю, что сегодня получится. Я чувствую, что должно получится. А ты веришь?
  Стул упрямо молчал.
  Я вмешался в таинственную беседу художника со стулом:
– А где солнце?
  Художник не удивился, что в его квартире появился незнакомец:
– Его нет. Где вы видите солнце? Я живу здесь двадцать лет и не разу его не видел. В этом городе нет солнца!
– Странно…
– Нет, это не странно. Странно другое, что это никого не удивляет. Все живут без солнца. Все так погружены в свою жизнь, что даже не хотят посмотреть на небо, они не замечают, что там чего-то не хватает.
– А вы своими картинами хотите показать это горожанам?
– Да! – он поднял голову. – Я хочу, чтобы они заметили, что они живут неправильной жизнью. Можно жить другой, счастливой, радостной жизнью, исполненной любовью и светом, а не этим серым, грязным, неуютным холодом.
– И кто-нибудь заметил ваши картины? Вы их кому-нибудь показывали?
  Он замолчал, нервно набирая на палитру серый сурик:
– Вот, – он подошёл к шкафу и снял с него целую кипу холстов. – Вот что я рисовал двадцать лет назад. – Он показал мне работы. Я заворожено смотрел на них. Это были эскизы сегодняшней картины.
– Вот смотрите! Вот ещё. И вот эту смотрите! Видите?! Я пытаюсь донести людям мысль, что нельзя так жить. Этот город болен. Он разрушает сознание, губит мечты, убивает молодость и красоту.
  Никто не верит мне, никто не может понять мои работы, все считают…, – тут он осёкся и стал прорисовывать силуэты города в тумане, ограниченные серой рекой на дальнем плане картины.
– Вас считают сумасшедшим?

  Художник болезненно вздрогнул и глубже натянул широкополую шляпу:
– Да! Я приготовил горожанам сюрприз: в фойе кинотеатра разместил лучшие свои полотна.   Пришли жители на премьеру кинофильма и никто, представьте себе, никто не понял моих работ. Одни проходили, уставившись в пол, другие отворачивались, лишь единицы смотрели на картины, но через минуту молча уходили. Никому они не понравились. А мне хочется подарить горожанам мечту и надежду. Да именно мечту и надежду. Как можно жить, если в душе темнота. Разве можно жить только серыми буднями? Рождаться, чтобы всю жизнь думать о неотвратимой смерти?
– А в чём надежда заключается? Разве можно всему городу что-то подарить?
– Я не знаю. Иногда в своих работах подбираюсь очень близко к этой теме. Мне мерещится, что ещё несколько штрихов и картина будет законченной. Вот смотрите, она уже готова,  только нужно вдохнуть в неё жизнь. Видите, что она мертвая? Нужно, чтобы она ожила. Картина – как маленький ребёнок, нужно её не только зачать, выносить и родить, но и вдохнуть в неё жизнь. Я уверен, что сегодня это обязательно получится, – он торопился, смешивая краски. Делал штрихи, что-то затирал, но чем больше рисовал, тем больше усталости и разочарования появлялось в его глазах. Движения становились размашистыми и грубыми.

  Наконец, сорвал картину с мольберта, швырнул её на пол.
– Что вы делаете?!
– Нет, понимаете, не то. Опять не то. Я опять далёк, - он присел на диван. – Сотни набросков. Десятки лет, а я так и не могу закончить картину. Это моё проклятие. Мой крест. Бог словно испытывает меня. Вы понимаете?! У каждого человека есть своя цель в жизни. У каждого! Только не все это знают или отмахиваются от неё, или считают, что пока не готовы. Моя цель –  закончить картину об этом городе.

  Он вышел на кухню. Через минуту зашумел чайник. Я разглядывал его убогое жилище.  «Когда идёшь к мечте, то нужно отречься от всего, и тогда ты обязательно её достигнешь», – вспомнил слова Жени. Художник двадцать лет назад отрёкся и идёт к мечте, но она по-прежнему недостижима. Может, цель близка, если не сегодня, то завтра получится её достичь, а если это только иллюзия, а если он только морочит голову себе и родным, а нет никакого таланта, всё миражи? Хождение в тумане по кругу…

   Вскоре вернулся художник с двумя полными кружками чая.
– Чай липовый. Почувствуйте его аромат. Закройте глаза!
  Я разогнал его счастливое чайное видение:
– На что же вы живёте?
Он замолчал, громко швыркая горячий чай.
– Она меня любит и верит, – он сердился. – Нет, пожалуй, что уже и не любит. Просто по привычке приходит, даёт денег, убирает, готовит. Всегда ночью, чтобы никто не видел,  что она ходит, – он опять запнулся: – к сумасшедшему.

  Раньше она сидела вот на этом стуле и смотрела, как я рисую. Мы были молоды и наивны. Стул до сих пор хранит её тепло, он даже думает как она. Мы с ним иногда разговариваем и даже спорим. Вы не поверите, но он такой спорщик. Я не могу его переубедить. И вот, любимая ждала и верила, что я смогу закончить эту картину и тогда стану известным, а однажды её не стало. Она просто сказала, что не может так долго ждать, когда же я наконец её нарисую. У неё одна жизнь и всю её провести на деревянном стуле рядом с сумасшедшим – это хуже каторги.

  Она вышла замуж, но каждую неделю приходит ко мне и надеется, что я смогу все-таки её закончить. Когда она приходит, то в её глазах появляется огонёк надежды. Вы знаете, мне иногда кажется, что она сейчас, живя с богатым мужем, чувствует себя как на каторге, хотя у неё все есть: деньги, положение в обществе, но нет счастья и надежды. Она приходит ко мне, чтобы я ей когда-нибудь смог их подарить.

  Я подумал, что женщины готовы всю жизнь ждать обещанных чудес от мужчин.
– Вы ко мне ещё зайдёте? – художник перестал пить чай, снял шляпу, близоруко сощурившись, уставился на меня.
– Зайду.
– Заходите в любое время, я не закрываюсь.
– Почему?
  Он задумался:
– Я боюсь, что когда-нибудь любимая придёт, а дверь будет закрыта, она развернётся и уйдёт. Вы не подумайте, она очень гордая. Я боюсь её потерять. Боюсь, что единственный человек в этом городе перестанет в меня верить.

  Я хочу закончить эту картину для неё, чтобы она увидела, что двадцать лет ожиданий не прошли даром.

  Я думаю о верной музе художника, которая ждёт чудо. Это ожидание наполняет её жизнь смыслом. Есть в этом какая-то жертвенность. Только любящая женщина может столько времени ждать. А Светка будет меня ждать двадцать лет? Для меня это важно, на сколько сильно меня любит Светка. Верит ли она в меня, что не прихоти ради оказался на краю земли. Я же должен был сюда приехать, чтобы распутать загадку. Мне не терпится узнать у Светки. Я звоню ей. Не берёт трубку. Смотрю на часы. Они показывают без малого двенадцать. События дня калейдоскопом проносятся у меня в голове, потом перемешиваются, и я засыпаю.
 
 На город опустились сумерки. Темнота. Ни одного огонька в окнах. Город умер, погрузившись в страшный ночной сон.

Я разделся и лёг. В углу задвигались какие-то тени, всё ожило. Я зажёг ночник и осмотрел угол: письменный стол с пепельницей в виде черепа, кресло. Никого не было. Я, не выключая свет, закрыл глаза и забылся тяжелым сном, провалившись в какую-то яму.

  Я проснулся в кромешной тьме. Не знаю, сколько было времени. Да это и не важно. Какая-то неведомая сила заставила меня подняться. Я ни о чём не думал, облачился в одежду и вышел из дома. Город спал. Ночная прохлада освежила меня. Я почувствовал слабый ветерок в лицо. Кто-то заставляет меня идти вперед. Я вышел на центральную площадь. Меня тянет в диспансер. Дёргаю дверь. К моему удивлению, она легко открывается. Тусклые лампочки кажутся ещё тусклей. Я практически ничего не вижу, лишь какая-то сила тащит меня вперёд по длинному тёмному коридору. Секретарь в приёмной приветливо приоткрывает дверь в кабинет главного. Я делаю шаг и оказываюсь в огромном, гигантском кабинете. Я не вижу  стен. Кабинет кажется бескрайним. В нём находятся тысячи карточек. Они лежат на полу, в шкафах, на стеллажах, на длинном столе. Карточки не просто лежали, они двигались, вращались, открывались, выстраивались в причудливую очередь. Неведомая сила переносила их из одной стопки в другую. В самом центре гигантского письменного стола сидел щуплый старикашка в чёрном костюме с лысым, перекошенным черепом, с мутными глубоко посажеными глазами. Он писал в амбулаторной карточке, а мне казалось, что он пишет одновременно в десятках карточек. Тёмный кабинет погруженный во мрак освещала тусклая настольная лампа.

– Кто вы? Невольно вырвалось у меня, когда я приблизился к старику.
  Он засмеялся старческим, дребезжащим смехом:
– Испугался? Здесь находится мозг этого гнусного города. Всё, что происходит с его жителями, всё до малейшей детали отражается здесь, – он погладил длинными худыми костяшками лежащие на столе карточки. – В них годы моей жизни, десятилетия. Я воплотил в жизнь мечту любого психиатра – вся жизнь горожан отражается в карточках, все поступки и даже мысли – всё, абсолютно всё у меня зафиксировано. Весь город состоит на диспансерном учёте. Вот, смотри, – он лихорадочно схватил верхнюю карточку: – начальник городской милиции полковник Одуванчиков в детстве страдал ночными страхами, не мог уснуть в темной комнате, засыпал только с плюшевым медведем, а сейчас он эту игрушку прячет в сейфе, а все считают, что там хранятся важные документы. А вот карточка  женского парикмахера Расчёскина, который на работу ходит в женском белье, но засыпает с мыслью, что должен стать сильным как Рембо. Представь себе, что Расчёскин днём мечтает о розовом кружевном лифчике, а как наступает ночь он выходит их дома в поисках приключений в черной маске бэтмана. А вот карточка прокурора Засадейко, который с детства страдает заиканием и сейчас на судебном процессе он всегда молчит. Ему кажется, что все в зале суда станут над ним смеяться. А вот судья Мылин, который страдает преждевременным семяизвержением, но скрывающий это от всех, поэтому до сих пор живет один. Самые страшные приговоры Мылин выносит молодым, симпатичным женщинам. У него мечта, чтобы они провели лучшие годы своей жизни за решёткой, а вон карточка голубого милиционера;  крановщика, страдающего страхом высоты; карточка сорокалетней девственницы, которая всем рассказывает про свои неудачные семь браков. Весь город как на ладони. Все секреты, о которых боятся признаться даже самому себе, все находятся здесь. В психиатрии нет ни одного заболевания, которым бы не страдали жители города. Карточки живут вместе с жителями, любые нарушения тут же фиксируются. Это удобно. Здесь воплощены самые светлые фантазии нашей медицины: заниматься профилактикой и ранним выявлением.

  Он зашёлся противным хохотом.
– Иди и работай. Всех, запомни, всех нужно взять на диспансерный учёт. Это наш город, и мы будем помогать его жителям.

  У меня закружилась голова. Я с трудом выбрался из мрачного хранилища наружу. Мысли путались. Я не знал чему верить. Разве такое возможно? Что весь город находится на учёте, все его жители? Абсолютно все! Голова кружилась. Я отказывался в это верить.

В углу приёмной сидела хохотушка регистраторша, проходя мимо, мне показалось, что она спрятала глаза, чтобы не встречаться со мной, уткнувшись в монитор.

  Настойчиво трезвонил телефон.
  Я, не глядя, нажал на кнопку.
– Дорогой, ты мне звонил?
  Я в страхе оглядываю свою квартиру. Ничего не изменилось. Я никуда не ходил. Это сон, проклятый сон.
– Света, я так рад сейчас тебя услышать!
-А ты бы хотел меня сейчас увидеть? Отгадай, что на мне сейчас надето?
«…Какой бред! Как такое может быть?! И привиделось же мне такое!…»
– Света, ничего… – договорить я не успеваю.
– Правильно! Ничего! Я сплю, как ты любишь!
«…Что за странный город серых снов…»
– У меня глаза закрываются.
– Ну давай ещё поговорим.
«…Десятки тысяч карточек, которые кружили по кабинету, и злобный старикашка – это всё правда?..»
-Ты что-нибудь сама расскажи, а я послушаю.
«…А если это всё правда? Если все жители состоят на учёте? Такого не может быть!..»
– …а ещё я вчера купила себе сумочку. Еле подобрала. Ты не представляешь, как сложно что-то себе выбрать нормальное! Ничего нет в магазинах!..
«..А если на самом деле мне всё снится. Как себя разбудить, чтобы понять, что я не сплю…»
  Я лежал и думал о своём сне, а рядом лежал мой телефон, в котором без устали ворковала Света.


Глава 4


  Я уже начинаю привыкать к этом серому городу, городу моих снов. Город будто кто-то заколдовал, из него ушла жизнь, человеческие голоса, детская радость, суета улиц, шум машин, очереди в магазинах, - ничего этого не осталась. Я ощущал себя в нём потерянным и одиноким.

  Пока я пил кофе, то думал о МПК. Почему разговор с Ручкиной исчез из моей памяти?

Где находится интернат, в котором состоится МПК, я не знал, но меня это почему-то совсем не беспокоило. Утром я вышел из дома, и меня охватило странное чувство, что меня кто-то направляет. Я не сопротивлялся, а этот кто-то вёл меня. Его желание растворилось во мне. Какое-то неведомое чувство толкало меня в интернат.

  Я шёл по нескончаемо длинной улице, свернул направо, затем опять прошёл прямо и повернул налево и практически упёрся в каменное здание с надписью «интернат».
– Вы Николай Викторович?
  Я повернулся и увидел  женщину средних лет, деловую, но с мягкими чертами лица.
– Ручкина Маргарита Филипповна, мы вчера с вами общались по телефону. Как  я вам описала дорогу в интернат, долго плутали?
– Здравствуйте! Ни разу не сбился, как будто всегда знал, где он находится.
– Я рада, что вы приехали. Теперь у меня будет свой психиатр, а то МПК нужно проводить  два раза в год. Детей много, нужно смотреть динамику, вести отбор. До этого приглашали приезжих, но это всегда получалось наскоками, срочно, быстро, а тут нужно разобраться в каждом случае.
  Мы вместе вошли в здание интерната.
– Это у вас первая комиссия?
– Да.
– Ничего не бойтесь. Я являюсь председателем комиссии. Кроме вас в неё входят врач педиатр, психолог, директор школы. Детей показывает учитель, который и направляет на комиссию. Обязательно должны присутствовать родители, но дети тундровые, в этом вся и сложность. Родители зачастую в городе и не появляются, а детей осенью собирают по тундре вертолётом, и вертолётом же весной доставляют обратно.

  Свою речь Маргарита Филипповна закончила уже в кабинете.
  Все собрались и ждали лишь нас.
– Так, согласно регламента у нас задача посмотреть шестнадцать детей: пятнадцать из класса «А» и одного из «Б». Если нет вопросов, то начнём.

  Вначале смотрели детей из класса «А». Ознакомившись с характеристикой учителя, слушали заключение психолога. Смотрели тетради ученика, беседовали с ребёнком.

Учительница, немолодая, уставшая женщина, жаловалась на каждого ученика. Её жалобы встречались с понимающими кивками директора школы. Комиссия работала, как исправный конвейер. Заходили дети похожие один на другого, зачитывали одинаковые характеристики, потом слушали не менее схожие заключения психолога. Всё это действие таило в себе некую рутину и безысходность. Попав в этот отлаженный педагогический конвейер, уже сразу определялась вся дальнейшая судьба малыша.

  Директриса, тучная, неприятная пенсионерка, после прочтения характеристики комментировала ещё наследственность. Казалось, что несмотря на то, что все дети выросли в разных семьях, ситуация в целом прослеживалась одинаковая: пьющие родители, старшие братья и сёстры хронические двоечники и дебилы. Со стороны казалось, что все дети представленные на комиссию из одной огромной неблагополучной, социально запущенной семьи.

  Когда закончился беспрерывный и отлаженный конвейер класса «А», произошла заминка, как будто в хорошо отрепетированную многолетнюю труппу артистов, знающих свой текст на зубок, затесался неопытный провинциальный лицедей.

  Не прошло и несколько минут, как малыш из «Б» уже сидел перед комиссией, но эта оплошность не прошла мимо главного режиссера спектакля – директора школы.

  На стульчике примостился коротко остриженный ненецкий мальчик, а рядом с ним сидела учительница, девочка-подросток. Худая и бледная. У неё не было контакта с директором. Образовалось два лагеря: один грозный и многочисленный во главе с директрисой, крупной недалёкой женщиной с презрительным победоносным взглядом, и другой малочисленный, состоящий из мальчика и его молодой учительницы.

– Давайте быстро разберём последнего! – не поднимая голову, предложила Ручкина.
– А что тут разбирать?! Тут по лицу видно, что олигофрен, – язвительно налетела директорша.
  Мальчик сидел как примерный ученик, положив руки на парту.
  От этих слов учительница вздрогнула и поправила воротничок рубашки мальчика.
– Нужно же всё проверить. Он же только по русскому отстаёт, а математика ему легко даётся.
  Девочка учитель с надеждой переводила взгляд с директора на психолога, потом на Ручкину и наконец на меня.
  Директриса повернулась к психологу и прошептала шёпотом, но чтобы все слышали:
– С дураками возится, а с умными контакт найти не может.
Девочка вспыхнула, закусила губу и отпустила голову.
– Ну что скажите, Николай Викторович? – повернулась ко мне Ручкина.
– А почему из класса «А» показали нам пятнадцать человек, а из класса «Б» только одного?
– Да, почему? – переадресовала Ручкина вопрос директору.
– Учителям чётко сказала, что нужно подготовить слабых учеников на комиссию. На следующий год программа становится ещё сложней. А некоторые не видят у себя этих слабых учеников, защищают их, нянчатся с ними до полночи, – с угрозой зашипела директорша.
– Да, у меня класс слабый, но ученики все стараются, – пролепетала девочка.
– Ребёнок-то тундровой? – уточнила Ручкина.
– Да, только осенью в интернат привезли родители…
Но её перебила директор:
– И старший его брат, и средний, и сестра все по три года в одном классе сидели, и родители такие же олигофрены. Наследственность патологическая. Я их семью уже пятнадцать лет учу, а что с них взять – дебилы!
-Мы же не родителей сейчас разбираем. Их судьбу тоже в своё время кто-то решил, поставив свой диагноз. Речь сейчас идёт о мальчике и о его будущем. Как вы Маргарита Филипповна думайте?
– Наследственность, безусловно, имеет значение, но вопрос в другом: то ли ему продолжить обучение в этом классе, то ли перевести в специализированный класс.
– Зачем деньги государства тратить, ещё год его обучать? – раздраженно воскликнула директорша.
– Николай Викторович, я согласна с вами, семь лет малыш прожил в тундре, ни одного слова на русском не слышал. В интернате, словно в другой мир попал. За один год и с зубной пастой познакомился, и с умывальником, начал писать и читать. Ребёнок за родителей не отвечает. Нужно дать ему прожить свою жизнь. Тем более деньги не просто выделяются на всех детей, а непосредственно на каждого ученика, вот такого как наш. Вон какой красавец!
– Ну, что тогда будем с ним делать? - поинтересовалась у меня Ручкина. – Проверять-то будем или пусть идёт?
– Пусть идёт, с ним всё ясно.

  Мальчик, который ни слова не понял, о чём здесь говорили, вышел. Девочка учитель осталась одна. Она хотела сохранить серьёзность, но помимо её воли милая улыбка выплыла наружу. Глаза блестели.
  Директорша, не поднимая глаз, зашипела:
– Ладно, смотри, голубушка, на следующий год я с тебя спрошу про его успеваемость, – в конце она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась неприятно-зловещей.
  В классе повисла напряженная тишина. Девочка-учитель опять побледнела и опустила голову.

  Я вопросительно посмотрел на Ручкину, она разрядила обстановку:
– Давайте так, уважаемый директор, это решение не учителя, а решение государственной комиссии под моим председательством. Комиссия доверяет этому педагогу продолжить обучать ученика. Есть надежда, что у неё это получится, ребёнок разовьётся и в дальнейшем будет справляться со школьной программой. По крайне мере, мы все этого хотим.

  На этом комиссия закончилась. В коридоре я спросил у Ручкиной:
– Маргарита Филипповна, вам не показалось поведение директора весьма странным, ведь она будет рада доказать всем нам, а особенно этой девочке, что мальчик олигофрен? Доказывать она будет систематическим тюканьем и понуканием учителя. Год у неё будет тяжёлый, не вписывается она в учительский коллектив.
– Да, не вписывается. Да коллектива уже и нее осталось. Директриса молодых выживает, только таких пенсионеров как сама и оставила, а те и рады делать то, что им прикажут. Менять её нужно, менять…

  Ручкина пошла на выход, а я увидел наших героев. Ученик с учительницей стояли у окна и разговаривали.

  Заметив, что я освободился, учительница сделал жест, чтобы подойти ко мне, но остановилась, испугавшись этой мысли. Рассердившись на себя, она заговорила с мальчиком уже совсем другим тоном. Я подошёл к ним.
– Не помешал?
– Нет, что вы? А мы договариваемся, что теперь будем стараться ещё сильнее, - проговорила учительница, поправляя рукой воротничок у мальчика.
– Нравится в интернате?
– Да!
– А по родителям скучаешь?
– Да!
– Скоро уже домой полетишь. Давай старайся! – напутствовал я героя и отправил его в класс.
  Правая рука учительницы, оставшись без работы, неуютно зависла в воздухе, затем поднялась наверх и погладила пунцовые щёки.
– Сложно справляться с такими маленькими сорванцами?
– Нет, что вы!
– Одиноко вам?
– Вовсе нет, – начала девочка, затем подняла голову и выдохнула: – очень одиноко. Особенно вечерами. Они тянутся бесконечно долго. Не могу дождаться следующего утра. Как всё медленно-медленно тянется. Время как резиновое. Я, наверное, ненормальная какая-то. Хочу дальше учиться, буду поступать в университет, а готовиться не могу. Открою учебник, а ничего учить не хочется. Мне кажется, здесь никому ничего не нужно. Сама себе всё придумываю.
  Она замолчала.
– На какой факультет хотите поступать?
– Вы будите смеяться – на иняз.
– Мечтаете поехать переводчиком в Англию?
– Не угадали! Я без ума от французского. Меня привлекает культура Франции, её история и нравы. Английский язык холодный и деловой. Я его тоже знаю, но не люблю. Мне дорог французский.
– Voir Paris ei mourir*.
– Здорово. Вы говорите по-французски?
– Я бы сказал, что это мои французские слёзы, но мечтаю выучит этот язык. Не могу найти учителя в этом городе.
– А можно… – она вдруг оборвала фразу на полуслове и вновь спрятала глаза. Ей стало страшно от того, что жизнь может так быстро и так резко измениться.
  Я не торопил учительницу, рассматривая её бледные руки. Наконец она собралась с духом:
– Если вы не против, я буду вас бесплатно учить языку.
  У неё было чистое, открытое лицо. Мне хотелось что-нибудь сделать и для неё.
– Почему же бесплатно? Я взамен буду вести у вас психологические тренинги. Мне кажется, что вам они покажутся любопытными.
– Вы меня будите учить гипнозу?
– Если захотите, то и гипнозу, хотя и до него предстоит многому научиться. Когда начнём наши занятия?
– Если не возражаете, то сегодня. Вы знаете, где я живу, Николай Викторович?
– Можно просто Николай и на ты.
– А меня Галина зовут. Мне хочется вас называть на Вы. Вы такой большой и взрослый.
– Хорошо, обращайтесь ко мне на вы, если уж я такой большой и взрослый.
– Я сказала какую-нибудь глупость?
– Нет. Просто непривычно, что вы назвали меня большим.
– Так вы знаете, где я живу?
  Я развёл руками.
– Я снимаю квартиру, – и Галя объяснила, как её найти.
  Потом поспешила в класс. Я не узнавал её, она вся светилась. Как один короткий разговор с девушкой может изменить её жизнь.

***

  Вечером в восьмом часу я поспешил к дому учительницы. Накрапывал дождь, по-осеннему было темно и неуютно. Фонари на улице не горели. Я подошёл к деревянному дому, поднялся на второй этаж, стараясь не вдыхать чужой запах испорченного борща, сырости и человеческого горя. Позвонил в дверь.

  Звонок молчал. Тогда тихонько постучал. Через  минуту дверь радостно открыла девочка-учитель. Правда, в простом сером платье она совсем не походила на учителя.

– Добрый вечер! – быстро проговорила она. – Я уже волноваться начала.
– Ради бога извините, пока искал дом в темноте. Всё боялся ошибиться.
– Я же вам сказала, что самый дальний дом, самый мрачный и самый негостеприимный.
– Вы его точно описали, - сняв куртку, я в нерешительности остановился.
– Ой, что мы с вами в коридоре-то стоим?! Проходите! – и девочка пригласила меня в комнату.

  После тёмной улицы и полуподвального света в коридоре мне показалось, что маленькая комната залита ярким светом.

  В углу расположился диванчик, над ним старомодно висел пухлый ковёр с одинокой берёзкой, напротив письменный стол с кипами тетрадей и учебников. Я стоял в самом центре комнаты, и от этого она казалась ещё меньше. Галя стояла напротив. Мы молчали. Первое оживление её прошло. Она выглядела сковано, что-то её тревожило. Её серьёзные глаза смотрели на меня недоверчиво.
– А вы, правда, хотите учить французский язык?
– Правда, - не оставил я и тени сомнения.
Услышав ответ, девочка не смогла сдержать своей радости.
– Так неожиданно встретить в этом городе человека, которому тоже интересен французский язык, – она замолчала, встрепенулась. – Ой, что я такое говорю? Я волнуюсь. Садитесь, садитесь на диван, а то вы стоите такой большой.
  Я присел на диван, пружины обиженно заскрипели. Она присела рядом. Её радовала и пугала такая близость.
– Нет, я должна сесть на стул, – и поспешно пересела.
  Достала приготовленные рукописные конспекты. Лицо её горело, она не могла скрыть волнения, поэтому я приступил к заданию первым:
– Bonjour, Galin*.
– Bonjour, Nikola. Comment ca va?
– Ca va tres bien. Comment vas-tu?
– Cette annee, l’hiver a ete trop long. Du froid   qui vous prend presque six mois de l’annee et, de temps a autree, vous saute a la gorge.
– Vous parlez bien francais.
– Vous croyer?   
– Oui. Ou l’avez-vous appris?
– A Tyumen. D’abord tout seul, puis avec un professeur. 

  Я с трудом составлял предложения. Устная речь давалась мне значительно тяжелее, чем вольные переводы текста. Она прослушивала каждую мою фразу, затем, чуть обдумав, переворачивала её, облепляя в правильное французское предложение, а, заодно, пытаясь всё это донести до меня. Я понимал далеко не всё, но чтобы не огорчать юную Галину ежеминутно кивал головой и отвечал:
– Oui. Bien.

  Я рассказывал о себе на французском языке. Она в очередной раз поправила меня:
– Нужно говорить, не я имею невесту, а у меня есть невеста. Только сейчас, по-видимому, до неё дошёл фривольный смысл этого предложения, она по-детски вспыхнула и сжалась в своём сером платье.
– А разве можно любить на расстоянии? Любовь не может ждать. Она как горный ручей, должна размыть все преграды.
– Но разве ждать жениха их далекого путешествия это не любовь?
Галя горячо возразила:
– Женщина не может ждать. Если сердце женщины переполнено любовью, то для неё каждый час разлуки это пытка, не то что день или целая неделя, – задумалась и замолчала.

  Я боялся неосторожным движением вспугнуть её.
  Я не знаю, сколько прошло времени, она вдруг замотала головой, вскрикнула и прикоснулась к горящей щеке:
– Что это со мной? Давайте продолжим!
-Галина, давайте на этом первый урок по французскому языку закончим. У меня будет домашнее задание?
  Она вновь стала волевой и правильной.
– Конечно, вам необходимо повторить и выучить спряжение глаголов avoir, etre, aller, faire,  а ещё лексику по теме город. У вас же нет учебника?
  Я отрицательно помотал головой.
– Возьмите, я приготовила вам.
– Ну вот и всё, – медленно проговорил я, рассматривая толстенный справочник.
– Нет, а как же тренинг? Вы же обещали!
– Думал, вы уже забыли. Ладно, садитесь на диван.
  Она покраснела:
– Это обязательно?
– Конечно, я же в изучении французского доверяю вам полностью, и вы мне доверяйте.
  Она послушно переcела на дальний край дивана, аккуратно поправив подол халата.
– У меня приготовлено сложное задание, но его нужно обязательно выполнить. Получится у вас?
  Выражение лица вновь стало твёрдым.
– Да!
– Хорошо. Тогда вам завтра необходимо пятьдесят раз поздороваться с разными людьми и сказать: «доброе утро», «добрый день», «привет».
– И это всё? – с сомнением переспросила Галя.
– Да, это всё, но необходимо вкладывать в эту улыбу всю свою доброту, чтобы вызвать ответную улыбку и почувствовать ответную доброту.
  Галя задумалась.
– Пятьдесят раз?
– Да, пятьдесят раз за целый день.
– Я не знаю, получится ли это у меня. Я столько раз в день и не здороваюсь.

– Это задание. Оно не обсуждается. Я буду учить спряжения какими бы они для меня трудными не показались. Буду учить и вечером и ночью, а ты должны выполнять мои задания. Ведь здороваться можно не только с теми, с кем обычно общаешься, но и с соседями по дому, с прохожими, с пассажирами в автобусе. Его нужно выполнить. Давайте потренируемся.

– Привет. Как дела?
– Хорошо. Нет, даже отлично.
  Я смотрел на неё и даже не сомневался, что у неё действительно всё хорошо.
– Значит пятьдесят раз нужно поздороваться?
– Да.
– У меня получится, я смогу!
– А ещё будет задание?
– Будет. Тоже сложное.
  Глаза радостно заблестели. Ей хотелось выполнять самые сложные задания.
– Закрой глаза.
– Закрыть?
– Да, закрой.
– А что дальше?
– А дальше представь себе самый счастливый момент в своей жизни.
  Она послушно закрыла глаза и замерла. Несколько секунд её лицо было напряженным и застывшим, затем она еле заметно улыбнулась, затем, всё сильнее и сильнее. Губы раскрылись, как бутоны.

– Когда ты будешь здороваться и улыбаться, то тебе будет так же хорошо, как и сейчас, – я дотронулся рукой до её шеи.
  Она вздрогнула и открыла газа.
– Это было чудно, мне понравилось.
– Я пойду. Уже поздно, тебе пора спать.
– А чай? Я испекла печенье шоколадное.
– Шоколадное печенье – моя слабость.
– Вы меня смущаете, я же не знаю, когда вы шутите, а когда говорите правду.
  Стопки тетрадей перекочевали на подоконник, освободив место под чай.
– Вот, пробуйте, у меня есть малиновое варенье.
– Ты меня балуешь, если будешь угощать меня таким вкусным вареньем, то я отсюда никогда не уйду.
  Она смутилась:
– У меня ещё вишнёвое варенье есть…
  Я чувствовал, что сморозил глупость, чтобы выйти из этой щекотливой ситуации перевёл тему:
– А кто ваши соседи?

– Мне не повезло с соседями. Живёт семейная пара уже в возрасте. Детей у них не видела. Жена весёлая днём бывает, а ночами плачет. Муж всегда пьяный. Не буйный, а смирный, но пьяный каждый день. Когда тепло, то я за ним в окошко наблюдала. Купит бутылку, достанет пластмассовый стаканчик, сядет на лавке и пьёт один. Жена его каждый вечер ругает, а он молчит, никак себя не оправдывая. Пьёт каждый день, и каждый день у них всё повторяется. Целый год живу в квартире, а он целый год пьёт и молчит. На работу не ходит. В нашем доме ещё пьяницы живут, дак он с ними не пьёт, всегда один.
  Я взглянул на часы – было уже десять часов.
– Когда наше следующее занятие?
– Давайте через день в пятницу.
– Не забывайте мои упражнения. В коридоре холодно, не провожайте меня.
– Я всё равно провожу.

  Я вышел в общий коридор на две квартиры. Соседняя дверь приоткрылась и выглянула женщина. Увидев меня, она тут же захлопнула дверь. Надевая ботинки, я вспоминал, где же я мог видеть этот потухший взгляд.
  Я поправил Гале воротничок на платье тем же жестом, каким она поправляла воротничок рубашки мальчику после комиссии.
– До пятницы!
– Спокойной ночи!
 
***

  Дома я не успел включить чайник, как в дверь заколотились. Часы показывали без малого одиннадцать. Не спрашивая, я распахнул дверь.
  На пороге стоял художник в той же фетровой шляпе.
– Извините, я увидел у вас в комнате свет.
  Я жестом пригласил его.
  Он изумленно вошёл. После его нищей комнаты, ему показалось, что попал в сказочный рай.
– Выпьете?
– Нет, впрочем, давайте.
  Ещё вчера я обнаружил у себя на кухне кем-то забытую пузатую бутылку французского «Martell».

  Я принёс коньячные фужеры из тонкого чешского стекла, мелко нарезал сыр, покромсал ветчину, наломал шоколад и вернулся к гостю.
  Художник с любопытством рассматривал огромную библиотеку.
– Мы с вами еще не познакомились. Николай.
– Эмиль.
– Хм, редкое имя!

– Покойная маменька считала, что её сын непременно станет художником. Сама она неплохо музицировала и даже в одно время выступала с концертами в оркестре знаменитого Воротникова. Мой папенька, подававший надежды инженер, но надежды растаяли, и через год после моего рождения мама его бросила, забрала меня с собой и перебралась через всю страну в этот город. Она где-то услышала, что северное сияние дарит женщинам вечную молодость. Маменька хотела остаться молодой, часами не выходила из косметических салонов, но годы брали своё, и она неумолимо старела, – он замолчал, погрузившись в свои воспоминания, – меня всегда интересовало, чья кровь льётся в моих жилах: папина или мамина.
– И что вы решили?
– Наверное, поровну: в маменьку я идеалист, а в папеньку мечтатель.
– Давайте, за знакомство!
  Он взял бокал двумя руками и, не чокаясь, выпил одним глотком, как водку.

  Я протянул ему тарелку с закуской. Он собрал кусочки шоколада в горсть и отправил вслед за коньяком.
– В детстве мечтал работать на шоколадной фабрике. Смешно, правда? Все мальчишки хотели стать космонавтами или моряками, а я грезил шоколадом, представляя, что работаю на фабрике и сам разливаю жидкий шоколад в специальные формы, – он замолчал. – Вы совсем не похожи на жителей нашего города. Я сразу вас приметил, когда вы только в первый раз вошли в подъезд. В нашем городе не ходят в гости, не включают свет, громко не разговаривают. Люди погружены в себя и боятся друг друга, – помолчал и спросил: – а зачем вы закрываете дверь?
– А как иначе, ведь в квартире хранятся вещи, документы…
– Вот, вы и сказали, самое важное – вещи! Люди не берегут душу, она у них маленькая, как букашка. Все интересы в вещах: больше, лучше, дороже. Это же просто вещи! А потом они, как собаки, сторожат их. А что у них можно взять? Они не развиты! Люди не читают книг, в Интернете выискивают только пикантные новости, они не думают о жизни, не верят в Бога. У них свой идол в сердце: секс и деньги.
– Они всегда были такими.
– Люди рождаются свободными. Они могут творить, писать, рисовать, они могут стать хоть кем, но они ничего не делают, способности засыхают, таланты атрофируются. Люди с каждым днём обедняют свою жизнь. Им не нужны огромные горизонты возможностей, они отказываются от всего, и, наконец, у них остаётся маленький глоточек мнимой свободы, когда они ощущают себя раскрепощенными и счастливыми – это вино и секс.
– А вы рисуете картину?
– Да, я пишу картину, которая изменит жизнь в этом городе.
– Как можно нарисовать такую картину? Ведь, в конечном итоге, эксперты её будут оценивать, за ними последнее слово.
  Эмиль перебил меня, эмоционально размахивая фужером:
– Моя любимая тоже так говорит, чтобы я показал свои картины искусствоведам и ценителям. Нужна оценка моему творчеству, но, понимаете, никто не может дать оценку творчеству художника! Его могут или понять или отвергнуть. Сам художник решает, что ему рисовать, он сам решает, получилась у него картина, или она далека от идеала, который находится в душе. Художник не ищёт гениальный пейзаж или натурщицу, они лишь помогают выразить его художественный замысел. Только от его мастерства зависит, насколько точно и полно он может воплотить образ, который у него в душе, а искусствоведы придут позже (если они, вообще, когда-нибудь придут), когда картина станет известной, именно они откроют в ней скрытые знаки, символы и образы, но пока картина мастером не написана, никто не может ему помочь.

               
Глава 5


  Дни мелькали разноцветными фантиками. Я уже привык к этому унылому, скучному городу, к холодным серым рассветам, к долгим ночам, к чахлой, однообразной природе, к удушающей тишине. Я стал замечать жителей, которые бродили по городу, как серые, еле заметные призраки. Иногда я слышал, как эти бледные тени разговаривают между собой. Видел машины, опять же это не были настоящие машины, а бестелесные миражи автомобилей. Их практически не было видно на пустынных улицах, когда они проезжали, то распугивали таких же невидимых кошек, а вслед за ними с тихим лаем неслись серые иллюзии собак. Я смотрел на эту нарисованную, ненастоящую жизнь и меня охватывал ужас: не превращусь ли я в одного их этих фантомов? По вечерам я разглядывал себя в зеркало, но лицо никуда не девалось, оно просто бледнело, но я связывал эту бледность с отсутствием солнца и кислородным голоданием.

  Единственное с чем я не мог смириться, это с отсутствием больных на приёме. Я каждое утро решал, что буду запоминать всех, кто войдёт в кабинет, но приём заканчивался, медсестра только успевала передать мне амбулаторные карты для записи, а я никого так и не видел. Дверь не скрипела, по коридору не раздавались шаги, а мимо окон диспансера никто не проходил, однако каждый вечер довольная медсестра докладывала, что на приёме побывало ещё больше пациентов, чем накануне: «Доктор, к вам идут со всего города. Больные хотят у вас проконсультироваться».

  Я специально выбегал в коридор во время приёма, доходил до регистратуры по длинному тёмному переходу, подкарауливал больных у входной двери диспансера, но никого не было. Вечером, когда, со слов Ирины, поток больных у нас спадал, мы начинали с ней обсуждать интересные случаи, и как только она называла фамилию, я явственно видел и представлял этого пациента.

– Доктор, как вы считаете, какой прогноз у больной Кирпичёвой Елизаветы Макаровны?

Я на секунду задумывался, и вот уже моя память с готовностью разворачивала всю историю болезни: «Первый приступ недомогания случился около года назад, когда без видимой причины понизилось настроение, ничего не хотелось делать, возникли мысли о своей никчёмности. Жизнь показалась серой и безвкусной. Исчез сон. Она месяцами не выходила из дома. Муж пытался отправить её в больницу, но Кирпичёва и слушать об этом не желала. Последний месяц исчез аппетит, она похудела на пятнадцать килограммов, ни с кем не общалась, сидела, закрывшись в комнате. В последние дни появились мысли о скорой смерти. Свою смерть представляла ярко, торжественно, во всех  деталях. Хотела лежать в гробу в красивом красном платье, которое одевала на школьном выпускном, но оно ей не налазило, поэтому хотела ещё больше похудеть. На похоронах заметила, что муж не плачет, а загадочно переглядывается с их соседкой по площадке. Заподозрила его в измене. Стала следить за мужем, записывала куда и во сколько он выходит из дома. Соседка в последние дни вела себя подозрительно: утром уходила якобы на работу, а вечером возвращалась якобы с работы с огромным пакетом в руках. И как только она приходила, то муж куда-то исчезал на двадцать минут. На её настойчивые просьбы рассказать по-хорошему, куда ходит, муж давал невразумительные ответы, что за сигаретами, а потом в гараж, но что было самое подозрительное, что каждый раз возвращался довольный с хлебными крошками на губах, а из соседней двери чем-то пахло вкусным, поэтому Кирпичёва не без основания считала, что соседка подкармливает её мужа пирожками. Чтобы окончательно вывести из строя свою конкурирующую соседку, она днём, пока все были на работе, ножовкой по металлу перепилила газовую трубу, которая шла к соседке. По счастливой случайности дом не взорвался. Женщину вначале доставили в полицию, а уже оттуда привезли на обследование в диспансер…»

  Но сегодня был необычный день. Об этом ещё накануне поведала Ирина, что сегодня в диспансер с проверкой должна прийти комиссия из городского департамента здравоохранения. Ирина пришла вся ярко накрашенная, с взъерошенными феном волосами, надушенная туалетной водой. Всё утро ходила по кабинету с тряпкой. Вначале залезла на шкаф, вытерла пыль сверху, потом батарею, не ополаскивая ветошь, тут же помусолила мой стол, а заодно и монитор компьютера.

– Такие проверки означают, что главным врачом в департаменте недовольны. Если уж сама Гаврюшина к нам из департамента пожаловала. Я весь приём напряженно прислушивался к звукам в коридоре, но кроме привычного свиста ветра ничего не слышал. Ближе к обеду довольная медсестра уже докладывала о результатах:
– Гаврюшина же страсть не любит, когда ей врут. Она чувствует враньё за три километра. Ей надо честно сказать, что, да, дескать, виноваты, не делали, но сейчас начнём всё выполнять, и вся хитрость!

  После её слов образ Гаврюшиной явственно всплыл у меня в голове.
– Покажите паспорт участка, все нормативные акты, на основании которых вы работайте, и все рабочие журналы.

  Я молча достал из сейфа целую стопку всяких документов. Гаврюшина штудировала каждую строчку приказа, выискивая расхождение и непорядки. Её стальной взгляд пришпиливал меня к стулу, язык отказывался слушаться, из рук всё валилось. Я боялся лишний раз чихнуть, чтобы не разгневать строгую проверяющую.

  Когда она вышла, то Ирина поведала мне, что Гаврюшина работает в городе всего вторую неделю. Её поразили цифры заболеваемости по психическим заболеваниям. Данные превышали общероссийский показатель в десятки раз.

  Я решил, что незнание местных особенностей психиатрической службы и объясняло её незапланированное появление в диспансере.

  Этот случай расшевелил скучные однообразные приёмы.
  В последние дни я стал подозревать свою медсестру в том, что она вкладывает в меня свои мысли. Делала она это виртуозно. Я ни разу не застукал её за этим постыдным для медсестры занятием, но всё сводилось к этому. Я ненавидел её, а ещё подозревал, что Ирины на самом деле не было, это лишь плод моёго расшатанного воображения.

  Она изменилась. Как меняются девушки в реальной жизни, если раньше ты общался с ними только во снах! Она заметно поглупела, кожа стала дряблой и серой, смех – неживым и искусственным.

  Если раньше нас связывала тайна, то теперь абсолютно ничего. Мы с ней стали чужие. Меня к ней не тянуло. Как же она могла заманить меня к себе?

  Я смотрел, как она лихорадочно писала в карточках, и ужасался: чем она меня привлекла? Почему я считал, что это моя судьба? Какой ж я наивный слепец! На самом деле она была страшненькая, глупая и невозможная женщина. А её разговоры?! Вы бы только их слышали! Все дни она говорила только о тряпках: что и где можно купить. Её мечты начинались на туфлях и закачивались на плаще: «Я мечтаю о бежевом плаще чуть в оборочку снизу...» А ещё она доводила меня своими рассказами о кошках. Дома она держала трёх: серую, рыжую и белую. Она сплетничала мне о них целыми днями своим противным, скрипучим голосом:
– Сегодня у Антохи (рыжего кота) совсем не было аппетита. Я сварила ему кашку, а он к ней даже не притронулся. Тогда я насыпала ему сухой корм, он немного погрыз, и я поняла, что он болеет.

  Ну разве об том должна думать серьёзная девушка?!
  Я благодарил небо, что оно открыло мне глаза. Что если бы я связал с ней жизнь? А ещё меня пугала её торопливость, она даже ответы на свои же вопросы не могла спокойно дослушать. Сегодня спросила меня, можно ли подхватить шизофрению? (вопрос ещё так по дебильному поставила, но я привык уже к её женской непоследовательности). Вот почему заболела Чверенькина?

  Даша Чверенькина на приём приходила всегда с мамой и начинала с порога жаловаться: «Доктор, у меня что-то с головой. Нет, я не то хотела сказать. Вернее у меня что-то в голове. Она трещит и издаёт какие-то звуки. Вот я сейчас смотрю на вас, а у меня вот тут (крутит пальцем у правого виска) такой хруст раздаётся, как будто мозги переклинило. А их может переклинить? Вот сейчас слышали, как громко хрустнуло. Я думала, вы слышали… А вы, вообще, слышите, что я говорю? Мозги ссыхаются, поэтому щелкать и начинают, а когда я воду пью, то они меньше щелкают. Один раз я три литра выдула. Мозги, вообще, не щелкали. А щелкать они с осени стали, когда меня мой бывший парень бросил. Я после этого ещё головой ударилась, правда, не сильно, но что-то себе стрясла. Снимки головы делали, сосуды смотрели, датчики ещё на голову накладывали, но ничего не нашли, а мозги стали щелкать. Нет, когда лекарство пью, то практически не щелкают. Только тянутся, как будто чулок на ногу натягиваешь. Сейчас понятно стало? А ещё любви охота, весна же! Только я не знаю, смогу ли я любить со щелкающими мозгами? Хорошо, что смогу. А родить смогу? Хотя, когда рожаешь, мозги вообще не нужны. Это же матка рожает, а мозги в другой стороне находятся…»

  Не успел я ещё дойти до самого интересно в этиологии шизофрении, как Ирина сладко зевнула:
– Доктор, я пошла домой, а то и так десять минут уже переработала.

  Я опять остался один. На приёме я не чувствовал себя одиноко. Работа охватывала меня. Единственное, что огорчало, что я не помнил своих пациентов.

  «Что это?», - хлопнула входная дверь диспансера. В здание кто-то вошёл. Я услышал приближающиеся шаги и не мог найти себе место: «Кто идёт? Кто это может быть? Почему я его слышу? Что ему надо?»

  Дверь распахнулась и на пороге появилась Ручкина Маргарита Филипповна.
– Здравствуйте, Николай Викторович, к вам можно зайти? Шла мимо, дай, думаю, зайду попроведаю своего доктора.

  «Никогда, – пронеслись слова Туманского, – никогда в нашей стране ни один здравомыслящий человек просто так не придёт на приём к психиатру. Его будет мучить стыд, страх перед системой и страшным психиатрическим учётом, с которого невозможно сняться.
– Конечно, проходите! Чай, кофе, Маргарита Филипповна?
– Лето на дворе, какой чай или кофе?! Мне бы хоть немного похудеть к отпуску, а то как матрёшка. Я же к вам по делу зашла, догадываетесь по какому?
– Нет, не догадываюсь. Присаживайтесь, не торопитесь. Времени у нас много. Никто не побеспокоит.

  Она села на стул, замолчала, потом подняла голову:
– Я же его люблю и всегда любила. Расставшись, ещё сильнее почувствовала страсть, но обратно не вернусь. Это чувство во мне. Женщина может любить сердцем, а принадлежать другому. Так лучше и для него, и для меня.
  Я начал догадываться, кто сидит передо мной. Неужели это правда? Это же муза моего соседа художника!..

– Я хотела с вами проконсультироваться. Не знаю, что с ним делать. Сейчас у него хоть какой-то просвет в жизни, он постоянно рассказывает о вас, весь окрылённый, как заново оживает, а то лишь целые дни просиживал в своём склепе. Заживо себя похоронил. Я не знаю, что мне делать? Он блестящий художник. Закончил Санкт-Петербургскую художественную академию, его работы выставлялись в Москве и даже в Варшаве, но вот он себе вбил в голову, что должен нарисовать картину, которая спасёт целый город и занимается только ей. Я пробовала его разубеждать, приводила знатоков и специалистов, чтобы они оценили его работы. Все они в один голос восторгаются его техникой письма и экспрессией, но он и слушать их не хочет. Эмиль считает, его работы не закончены, поэтому он ищёт какой-то ускользающий элемент, какой-то образ, сочетание цвета. Он считает, что картина у него получается мёртвая, а она должна жить, как маленькое дитя, чтобы радовать людей. Я пробовала его уговаривать, чтобы начать продавать полотна, какие уже написаны, а он категорически против. Двадцать лет он вставляет новый холст, грунтует его, наносит первые мазки. В самом начале работы он, как ребёнок, верит, что именно эта картина  у него получится, но чем ближе окончание, тем большая появляется усталость и раздражение, что всё опять напрасно. Я не знаю, как его убедить? Иногда, он мне напоминает помешанного. Ведь его кроме живописи ничего в жизни не интересует. Я не знаю, может это его фантазия, может нельзя нарисовать такую картину, которая спасёт целый город? Кстати, – уже совсем другим тоном добавила она, – департамент образования принял решение о расторжении контракта с директором интерната. Она больше в нём не работает. Вот, теперь сама себе работу прибавила, ищу нового директора, – и снова добавила прежним голосом, – попробуйте с Эмилем поговорить. Он вас послушается.

  Сегодня среда, значит, вновь состоится занятие у Галины. Я привыкаю к ним, и в те дни, когда у неё не бываю, то скучаю по ней. Она готовится к урокам: пишет конспекты, использует дополнительный материал. Ей нравится объяснять, а ещё она любит спрашивать методично и досконально. Теперь вечерами я готовлюсь к её урокам. Мне хочется порадовать её своей прилежностью и знаниями.

  Захожу в подъезд. Запах испорченного борща перебивается ароматом орехового печенья. Деревянный дом жадно впитывает в себя новый запах, он приятнее и жизнерадостнее. Мы занимаемся с ней по полтора часа, а потом пьём чай с испечённым печеньем. Она рассказывает о себе. Я не прошу её об этом. Она сама. Ей хочется рассказать о своих родителях, о родном брате, о своих первых чувствах и привязанностях. С каким нежеланием она меня отпускает домой, как ребёнок начинает придумывать новые истории, чтобы я подольше не уходил. Она такая юная! Мне не хочется к ней даже прикасаться. Этот чужой цветок согреет чьё-то сердце, но только не моё. Она каждый раз присаживается всё ближе ко мне. Ей нравится, когда наши пальцы случайно соприкасаются. Её привлекают подвижные психологические игры с мячом, которые я провожу, она смеётся, дурачится и даже нечаянно может обнимать меня. Я обнимаю её как родную сестру. Это не моя девушка. Я помог ей открыть сердце. Она встретит того, кто полюбит её на всю жизнь. Наше общение я использую для развития навыков во французском языке. Я, правда, так считаю. Несмотря на то, что мне всё труднее искать повод, чтобы уйти от неё. «Нет, нет и нет», – я каждый раз говорю себе, когда она садится слишком близко ко мне, когда я чувствую щекочущий аромат девичьего тела. Я не могу ей сказать, что нехорошо, так близко присаживаться к мужчине. Я пытаюсь сам себя контролировать, это тяжело, но я пока справляюсь. Она же мне как сестра. Это же грех соблазнять невинную  девушку, ради развлечения, просто от скуки, а если это чувство? Да, это чувство! Я думаю, что это чувство…

  Возвращался я поздно, думая  о том, что нам нужно прервать наши с Галей занятия, хотя бы на несколько недель, а скоро у неё отпуск. Она уедет в Тюмень, поступать в университет, а там лето, отдых, общение, новые встречи, – всё забудется.

  Я думаю и успокаиваю себя этим.
  На лестнице меня с нетерпением ждал художник:
– Николай, здравствуете!
– Проходите, Эмиль!
– Я хочу поговорить с вами, но только на чистоту.
– Немного коньяка для откровенности?
– Не нужно, а впрочем давайте. Я не откажусь.

  Я наливаю в те же чешские фужеры из тонкого стекла. Бутылка практически выпита.   Чудесный запах Мартеля разносится по всей кухне. Что за божественный напиток?! Туманский любит Мартель и любит коньяк. Как мне его сейчас не хватает, чтобы разобраться со всем, что со мной происходит!
  Мы, не чокаемся, пьем. Художник снова выпивает залпом и сгребает толстенные куски шоколада. Я закусываю сыром.
– Она приходила к вам?
– Да.
– Что она сказала? Разве я ненормальный?
  Дикий взгляд одинокого, уставшего, запутавшегося в себе, в своём таланте, не знающего чего он хочет на самом деле человека. Он сейчас, действительно, напоминал безумного.
– Нет, Эмиль, слишком легко талантливые становятся безумными, но вы не безумец.
– Правда?
– Да.

  Он успокаивается. Нервно ходит по мягкому ковру с кабалистическими символами. Ему явно нравится этот ковёр, он с ним играет: вначале идёт по диагонали, возвращается по периметру, а заканчивает змейкой. Смотрит на книги равнодушным взглядом.  Останавливается возле огромной пепельницы  в виде черепа.
  Почему черепа так привлекают людей?

  Я первый начинаю беседу. В наших разговорах мало мудрости, мы не упоминаем знаменитостей и не сорим цитатами, но мне импонирует вера художника в себя, в свою звезду.

– Мы все когда-нибудь умрём, что мы скажем сами себе в последнюю минут? Как мы жили? Чего достигли? Ведь все смертны: и талантливые, и те, кто не открыл его в себе.

– Скажите, зачем мучиться, если можно просто спокойно жить? Причем это будет не серенькая жизнь. Её можно наполнить цветными, как перламутр, буднями: выставки, премьеры, спектакли. Можно плыть по жизни, наслаждаясь творениями талантов. А можно рискнуть самому быть талантом. Это не так ярко, чаще это серо и уныло, но ты знаешь, что ты творец, ты художник. Твои работы талантливы. Ну какая разница, что ты пока неизвестен?! Что у тебя нет денег, и ты сидишь на шее любимой женщины. Я не знаю другой жизни! У меня нет выбора. Я хочу рисовать этот город. Только у меня получится закончить картину, которая спасёт его.
– А если нет? Если не получится нарисовать такую картину?
  Он нахмурился, поставил фужер рядом с черепом.
– Я буду умирать легко. Я всю жизнь творил, а ещё у меня была любимая. Что ж, если не получилось воплотить, значит я недостаточно талантлив, – он замолчал, – но у меня впереди ещё целая жизнь. У меня получится. Главное верить в себя.

***

  Всё было как обычно. Дни мелькали лихорадочно, сменяя один другой. Я уже понемногу стал входить в русло, когда в понедельник, да, это произошло именно в понедельник, я почувствовал, что происходит что-то необычное. Подул еле заметный ветер с севера, даже ещё не ветер, а огромная чёрная туча вдруг поднялась над землей и стремительно понеслась на город. В этот день я почувствовал странную пустоту. Я сидел на приёме и мне ничего не хотелось делать. Я смотрел на часы, висевшие на стене, а именно на секундную стрелку, наматывающую стремительные круги. И ничего в это время не происходило. Как странно тянется время, как оно меняется, словно в этих коротких секундах образуется карман, и бег секундной стрелки уже не кажется таким стремительным. Неотвратимая стрелка застывает. Я смотрю на неё и жду, когда же она сделает свой следующий прыжок, но стрелка застыла, а время идёт. Я чувствую это по биению своего сердца, по своему дыханию, по своему напряжению, которое усиливается с каждым мгновением, секундная стрелка застыла, и эта пауза рождает страх в моей душе. Я не знаю, что делать. Мне кажется, что мой взгляд может остановить время. Мне хочется закрыть глаза, но я напряженно, как завороженный, слежу за стрелкой, и вот наконец я вижу скачок стрелки. В душе всё оживает. Я думаю, что ничего страшного не происходит, но снова ловлю себя на мысли, что опять стрелка замерла. Как такое может происходить? Почему эти карманы времени решили открыться именно сейчас? Я не знаю.

  Меня отвлек испуганный голос медсестры:
– Николай Викторович, вы уже полчаса смотрите на часы и не шевелитесь. С вами всё в порядке?

  Я обвёл кабинет. Он не изменился. Все те же отштукатуренные и покрашенные стены, желто-серый линолеум, открытые жалюзи, над огромным окном торчит металлический крюк. Я смотрю на него и думаю, зачем он тут весит. Потом приходит другая мысль, как удобно повеситься на этом крюке. Опять ловлю на себе испуганный взгляд медсестры.

Я открываю первую попавшуюся амбулаторную карту и начинаю писать.
Я писал, не задумываясь, вначале жалобы, потом историю заболевания, а следом историю жизни, так как учил профессор, ничего не пропуская, и лишь когда я перевернул страницу, то понял, что я пишу в карточке больного абсолютно мне не знакомого. Я в ужасе стал читать. Боже! Это моя собственная карточка, я сам на себя её завёл и сейчас пишу свой собственный анамнез. Я взглянул на медсестру. Она уткнулась в диспансерный журнал и ничего не видела. Я открыл карточку и с ужасом стал читать то, что написал.

  «Я правильно ориентируюсь во времени, в пространстве и собственной личности…»

Как странно, что я сам на себя завёл карточку. Первым желанием было её порвать, но в следующий момент (словно кто-то меня остановил), я открыл верхний ящик стола и забросил её в самый дальний угол.

  Я вспомнил о ней лишь через несколько дней. Открыв её, в страхе увидел, что все эти дни карточку кто-то заполнял. Почерк был мой. Значит, я ежедневно делал записи, высматривал у себя всё новые и новые симптомы, делал выводы, строил прогнозы и даже предлагал план лечения. Но я ничего не помню. Я готов был поклясться, что к этой карточке не прикасался все эти дни, однако регулярные записи убеждали меня в обратном. Со страхом я читал записи. Моё второе Я, болезненное, чудовищное и мерзкое всё больше овладевало мной. Оно влазило в сознание, руководило движениями, подменяло мысли.

  Кто сейчас так думает: я или мой неполноценный двойник, пораженный зловещей шизофренией?
  Я читал записи, и в сознании просыпались увиденные образы. Значит, всё это было на самом деле? Мне не мерещится. Я перелистнул страничку и продолжил чтение.
 
  Зазвонил телефон. Я открыл глаза. На столе лежала кипа карточек. Я в кабинете остался один, медсестра ушла.
  «Ух, – с облегчением вздохнул я, – значит, это всего лишь сон, плод моего воспалённого воображения»
  Посмотрел на дисплей, звонил Женя.
– Привет!
– Привет, малыш, куда пропал? Не дозвониться до тебя, совсем уж поди одичал на своём севере. Рассказывай давай, чем интересным занимаешься? Кого на этот раз спасаешь?
 Я ещё находился под впечатлением увиденного.
– Я амбулаторную карточку пишу, у меня их гора, ещё часа на три работы.
– Ты там думать не разучись, писатель! Психиатр должен прежде всего думать и анализировать. Тебя в твоём диспансере, смотрю, совсем затюкали.
  Я слушал Женю в полусне, ещё в голове кружил рой мыслей, вызванных жутким открытием. Неужели это сон, а как ясно я его видел!
– …Профессор пробил общероссийский гранд по исследованию причин суицидов, организовал группу разработчиков. Нужны специалисты, нужны головы! Хватит там ерундой всякой маяться. Ты что молчишь? Совсем язык потерял?
– Кого профессор назначил старшим группой?
– Назначена Светлана. Я тоже вхожу в состав разработчиков.
  «Света - и как я про неё забыл?! Везде успевающая, вездесущая Света! Кто же ещё мог возглавить этот проект?!»
– Тебе женщина рядом нужна, ты один не можешь.
– Почему это не могу? - огрызнулся я.
– И не просто женщина, а товарищ, единомышленник. Понимаешь, садовая твоя голова!
– Понимаю, понимаю. Тебя Светка попросила позвонить?
  Женя чуть не захлебнулся от возмущения:
-Да никогда… да что ты такое говоришь?! Да я бы ни за что!
«Какая Светка умная, настроила Женю и так ловко, что он даже и не догадывается»
– …Ну всё! Давай приезжай, пока не поздно, а то потом локти себе кусать будешь. Ты же знаешь, как говорил об этом английский премьер-министр Гладстон.
-Нет, Женя не знаю.
-А вот слушай: «Time is on our side», что значит - время на нашей стороне.*

  Он извлёк из своей кладовой свежий кусочек мудрости, но я изменился с тех пор. Я стал другой. Раньше его афоризмы безошибочно закрывали дыру в моей душе. Он подбирал их филигранно точно, а теперь я не ощутил ничего, кроме смеха. Как смешна его мудрость! Как смешны человеческие отношения! Я запутался в себе, как в лесу. Кругом мгла, и я не вижу дороги. Как найти выход? И есть ли выход в жизни? Неужели смысл жизни в бесконечном пережёвывании сказанных кем-то слов. Удивляться мудрости говорящего или всё же идти медленно в тумане жизни, обжигаться, наступать на грабли, падать в ямы, раздирая руки в кровь, выбираться из них, и всё это делать под гомерический хохот окружающих тебя людей.

Ты не видишь их, а они (как в театре теней) прекрасно видят все твои робкие шажочки, твои удары и падения. Что может быть забавнее, чем чужие ошибки?! Ведь ты бы никогда сам этого не сделал, ты предусмотрительнее, ты умнее…
  Я снова уставился на крюк в проёме окна, разгадывая свои ведения.

– Доктор, месяц заканчивается, нам нужно предоставить в отдел статистики снятых и взятых на учёт больных.
  Я вздрогнул. Напротив меня, как ни в чём не бывало сидела медсестра.
– Что вы так на меня смотрите? Вы разве этого сами не знаете?

  Я смотрел на неё и не узнавал. Она изменилась, стала грубее и развязнее. Потом я вновь вспомнил  взгляд хохотушки Натальи Николаевны, почему она прячет взгляд за монитором? Где же я ещё мог видеть его? Где? Мысли кружились, освещая во мраке памяти то Светку, то Женю, то профессора, но это было всё не то. Где?
  И тут меня словно ужалило – соседка учительницы. Те же газа, прятавшиеся в щели дверей.

  Да, это она каждый раз провожала меня.
  Что же могло случиться? Я захотел увидеть регистраторшу, чтобы всё узнать. Я посмотрел на часы,  они показывали самый разгар приёма.

  В кабинете бывшая девушка моих снов подклеивала анализы и рассказывала о заварном тесте. Прежние призрачные чувства к ней прошли, и сейчас я смотрел на неё и уже практически ненавидел.

  Злость закипала во мне. Она всё врёт. Нет никакого теста, как нет больных, которых она записывает в свой журнал. Неужели профессор был прав, когда говорил, что и её нет. Это только мираж, она моё воображение.
– Сегодня такой напряженный приём, – потянулась она, чтобы включить  чайник, – а больные все идут и идут.
  Мне захотелось разорвать этот круг:
– Я сейчас вернусь.
– Куда же вы, доктор? А приём?
 Я вышел, и вновь меня удивил пустой коридор.

Быстрыми шагами я добрался до приёмной. Регистраторша-хохотушка сидела в той же позе, уткнувшись в монитор.
  Я молча сел рядом. Она тоже молчала. Казалось, что регистраторша совсем меня не замечает. Я не знаю, сколько прошло времени. Она отпустила голову и прошептала:
-Я была совсем другой. Разве это волосы – пакля. А кожа, какая у меня была кожа! А может потому, что мне тогда не было и тридцати, но и это не важно, главное, он – мой муж. Он навсегда остался в памяти тем, кем был раньше: бравым, весёлым, уверенным в себе офицером. Боже! Какие перед нами открывались перспективы! Весь мир лежал у наших ног.
В тридцать лет он уже носил подполковничьи погоны. Я видела во снах, как стану генеральшей. И это было реально!

  После окончания военной академии (он по специальности сапёр) его направили на Дальний Восток. Каждый вечер был праздник: или мы шли в гости, или сами приглашали всех. Казалось, что страна проснулась от вековой спячки. Хотелось всё менять. Старики уходили, освобождая место молодым, а мы (смешно сказать, но я тоже чувствовала себя офицером) взбирались всё выше и выше.

  Весь район, где он служил, был усеян военными складами ещё со времён прошедшей войны. Конечно, оружие уж устарело, вот и решено было всё его планово уничтожить. Вывозили на специальный полигон и взрывали. Саша отвечал за расчёт необходимой взрывчатки, чтобы боеприпасы сдетонировали и взорвались. Там есть свои тонкости, но это и не важно. Саша легко справлялся с порученными ему расчётами. Уничтожалась одна партия боеприпасов за другой. Осталось уничтожить последний склад в нашем районе. К этому же времени важное начальство запланировало свой визит. Саша по предварительной представленной складской документации заказал на полигон нужное количество взрывчатки, а позже выяснилось, что ещё на том же злосчастном складе хранились неучтенные снаряды. В своё время документы на них были потеряны, так и пролежали без документов полвека. А запрошенное количество взрывчатки уже привезли, прилетело начальство, чтобы присутствовать на завершающем этапе  уничтожения. Саша вновь давай рассчитывать, и по всем расчётам выходило, что не хватает взрывчатки, разлетятся по округе неразорвавшиеся снаряды. Саша забил тревогу, но что значит в армии слабый голос подполковника, когда на это мероприятие собрались  генералы и маршалы. Слушать его никто не стал. Случилось то, чего он так боялся. Взрыв лишь разметал по округе боеприпасы. На восемнадцать километров разлетелись снаряды по всей округе. Вместо очередных звёздочек полетели погоны с командиров, кто непосредственно отвечал за подготовку подрыва. Три месяца сапёры прочёсывали леса, выискивая неразорвавшиеся снаряды. А мальчишки местные, хоть говори им, хоть не говори, тоже по лесам рыскали в поисках оружия. Сорванец один девятилетний гранату нашёл. И в избу её принёс. А дома кроме него ещё две сестры, мал мала меньше: семилетняя и трёхлетняя, да бабушка глухая за ними глядела. Отец бросил семью, подался в город, там и пропал, а мать сутками работала, чтобы прокормить такую ораву. Следила за этими малышами бабка. Одно слово, что следила, под восемьдесят ей уже стукнуло: и ослепла, и оглохла уже.

  Брат, покуда бабка на кухне хлопотала, стал сёстрам показывать свою находку, огромную противотанковую гранату, да кольцо и сдёрнул. Взрыв раздался такой силы, что не стало избы.

  Мужа под трибунал отдали, а только по бумагам всё сходилось: и количество боеприпасов, и количество взрывчатки. Повторные экспертизы устраивали, долго суд тянулся, а признали его невиновным. Сняли с него всю ответственность за случившееся, только он для себя по-другому решил. Написал рапорт об увольнении и уехал куда глаза глядят, на самый край земли. И уже сколько лет прошло, каждый день детей тех несчастных вспоминает и себя винит в их смерти. Водки утром купит, выпьет, а к вечеру опять трезвый. Место себе найти не может. Пьёт и себя винит. Совсем опустился. И в церковь его водила. Батюшка с ним беседовал, а не помогли разговоры. Пьёт, а глаза красные, не плачет, а слёзы капают.   Смотреть я на него не могу, уж не знаю, что и делать. Убил бы уж что ли себя, руки на себя наложил, а то живой, а хуже мертвого. «Смерти, – говорит, – жду» Да уж сколько лет её ждёт.   Я совсем с ним извелась, а что делать не знаю. Можно я его к вам отправлю, что-нибудь посоветуйте?
– Хорошо, попросите его завтра зайти ко мне в 17-00.


Глава 6


   Ветер, который поднялся в понедельник, с каждым днём всё усиливался. Мои мысли уже несколько дней кружились в унисон с ветром. Я уже не ощущал себя, был ли я на самом деле тем человеком, которым себе представлял, или всё мне казалось. Всё изменилось в эти дни, город затягивало в пропасть. Он погружался в темноту и хаос. Я подчинился судьбе, чувствуя, как меня затягивает в какую-то невообразимо страшную бездну. Силы оставили меня. С каждым днём я всё реже вспоминал свою прошлую жизнь: профессор, Светка, Женя, где они? Или они тоже плод моего больного воображения?..»

  Я сидел на приёме и слушал стук своего сердца. Именно это позволяло думать, что я ещё живой. За окнами ревел ветер, но сидя в теплом кабинете я не чувствовал себя в безопасности. Ветер гулял повсюду. Напротив меня, как обычно, развалилась медсестра, о чём-то безумолку болтая.

  Я прислушался к разговору.
– Сегодня по радио объявили штормовое предупреждение. Я уже десять лет живу в городе, и никогда такого не было. Непонятно, это северный ветер дует или восточный, он закручивает такие невообразимые зигзаги, выписывает петли, меняет направление, что становится страшно. Но что удивительно, что в эти дни поток больных не уменьшился. Сегодня уже двадцать три человека подошли на приём. Люди сошли с ума. И какие-то всё странные заболевание вы, доктор, ставите, я о таких никогда и не слышала.

  Страшная догадка мелькнула у меня в голове. Я смотрел на сестру немигающим взглядом, и чем больше я смотрел, чем чудовищнее картина представлялась мне. Вначале я различил в её глазах бесовский огонёк, в них не осталось спокойствия и тепла, а появилась злобная усмешка. Чем больше я в неё вглядывался, тем явственнее видел, что это не её лицо, а лицо злобного фигляра. Лицо вытягивалось, волосы становились короче и темнее, выглядывал мясистый подбородок. Я похолодел, это точно был он! Фигляр сидел в халате, что-то гнусавил и, не поднимая головы, детским синим фломастером чиркал в карточке.
  Как же я раньше этого не замечал?!
  Он натянул её миниатюрный халат на свои могучие плечи так, что халат разошелся по швам.
  «Что он задумал? – крутилось у меня в голове. – И где моя медсестра, что он с ней сделал?
Как я мог не замечать того, что он сидел передо мной?!»

  А фигляр не замечал того, что я уже его раскрыл, жеманным тонюсеньким голосочком пищал о том, что на выходные хочет сходить в магазин и купить себе новые красные сапожки под юбочку. В городе ещё ни у кого таких нет, сапоги только привезли, всего одну пару. Мне соседка сказала. Вдруг он на полуслове осекся и захохотал:
– О, дружок, да вам вообще плохо. Вон чего мерещится-то. Вам надо к доктору обратиться. Это mauvais ton*  экономить на своём здоровье, – и опять зашёлся гадким смешком.
– Что вы здесь делаете? И зачем меня преследуете?
– Вас преследовать? – и он опять захохотал. – Сколько прошло времени, как ты сюда приехал? Месяц! Всего месяц! А ты уже сам на себя не похож. В тебе уже ничего человеческого не осталось, те капли доброты, крохи искренности ты растерял. Это тебе кажется, что ты живёшь и к чему-то стремишься. Твои призрачные мечты растаяли. Тебя же предупреждали, что не нужно лететь в этот город. Твоя гордыня заставила это сделать, потому что тебе казалось, что ты не такой как все. У тебя своя миссия и ты справишься.  Ты видишь, как наивны планы! Ещё немного, и ты смешаешься с общей массой людей. Ты превратишься в обычную песчинку, тебя невозможно будет отличить от остальных обитателей Салехарда. Ты стал одним из них: серым и ничем непримечательным. Твоя невеста выйдет замуж за другого. Твой ненаглядный профессор постарается забыть, что у него когда-то был такой непутёвый ученик. Друг отречётся от тебя. И ты останешься один. Ты не сойдёшь с ума, для тебя это слишком легкое наказание. У тебя останется светлый ум и ясная память, навеки запечатлевшая твой позор. Твоя квартира станет для тебя склепом. Сотни тысяч раз ты будешь прокручивать в памяти и искать ту точку в жизни, которая изменила твою судьбу и привела тебя в этот гибельный город…

Холодные, беспощадные слова обрушивались на меня. Я понимал, что это приговор, который никогда не получится обжаловать. Эта расплата за мою непокорность, и остаётся лишь с честью её принять.

  Я равнодушно и отрешенно слушал его. В последние недели что-то надломилось в моей душе, между жизнью и смертью образовалось равновесие. Я не хотел жить и не боялся смерти. Мне было всё равно. Жизнь утратила для меня новизну и цвет. В дороге я растерял смысл жизни.

– Я не буду ни о чём жалеть. У каждого свой путь, нужно его просто пройти, не отворачиваясь и не бегая. Хорошо, я останусь здесь и проживу остаток жизни в своём склепе, и сотню тысяч раз я спрошу себя: нужно ли было лететь в этот призрачный город? И сотню тысяч раз я отвечу, что, да. Сколько людей остановилось на пороге своей судьбы, когда им оставалось лишь протянуть руку и открыть двери.

  Я увидел, как побледнел фигляр. Он уже не улыбался, а замер, уставившись в пол. Неожиданно тихо пробормотал:
– Зачем идти верёд, если тебе никто не поверит. Если твоё открытие призрачно, если ты закрываешь глаза и видишь яркий, сказочный мираж, а открываешь их, и вокруг ничего. Лишь беспросветная серость на многие годы. Только сумасшедший может искать эту химеру, ведь ему нечего терять.
– А разве жить с этим грузом, что ты мог это сделать, но побоялся трудностей, засомневался в своём таланте. Эти муки совести с чем можно сравнить? Это другие люди об этом никогда не узнают, а сам наедине с собой, ты не сможешь себя обманывать, и этот мнимый покой покажется  хуже смерти.

  Я разговаривал с фигляром и мне виделось, что он меняется: исчезают желчные складки, уставшие глаза вновь наливаются силой, в них появляется смысл. Мне казалось, что я хорошо знаю этого человека, это же….
  Голос медсестры пробудил меня от тяжелого видения. Я в ужасе уставился на неё.
– Доктор, что с вами? Почему вы на меня так смотрите? Вы не забыли, что к вам сейчас должен прийти пациент, а мне нужно на патронаж. Да что же с вами?!
  Последнее видение тяжело бултыхалось в моем сознании, образ медсестры сменялся образом злобного фигляра, и вновь превращался в медсестру.
– Да, я помню.
  Она покачала головой, что-то пробормотала и вышла.

  Я остался в кабинете один. Часы показывали 17-00. Я вдруг явственно услышал гулкие шаги по коридору, они приближались. Все эти дни, когда я принимал по сорок человек, я не слышал шагов и не видел пациентов, а вот сейчас шаги явственно застучали у меня в висках.

  В моей голове живут два спорщика: один принципиальный и бескомпромиссный, а другой добряк. Бескомпромиссный – это как перец, если его много, то блюдо есть невозможно, но без него не хватает остроты. А наша жизнь держится на добряках.

  В жизни же не только чёрное и белое, сколько ещё между ними цветов и различных оттенков! Ведь суд признал сапёра невиновным, какое право я имею его судить? Он реально мог отложить уничтожение последнего склада, ведь у него были такие полномочия. Он мог упереться и не подписывать никакие документы! Удобно сейчас судить, не разобравшись, выискивая крайнего. С крайнего всегда легче спрашивать. Он виноват, и сразу снимаются все вопросы, а виновен или нет – на самом деле это неважно. Стрелочники нужны. Людям нужно выплеснуть свою отрицательную энергию, возможно, отомстить за свои ошибки и просчёты в жизни. Считать, что он и так уже понёс залуженное наказание? Можно и так расценить. А кто сказал, что наказание должно измеряться годами тюрьмы? А если человек раскаялся, если осознал, что совершил трагический просчёт, но он не Бог и сейчас не может ничего изменить! Как можно ему помочь? В чём будет заключаться моя помощь? Вопросов пока больше, чем ответов на них. Я решил ждать сапёра, чтобы уже с ним разобраться во всём…
  Я окончательно пришёл в себя. Убрал в ящик стола все лишние документы.
  Дверь открылась, и на пороге появился сосед Гали.
– Здравствуйте, доктор! Вы меня вызывали?
– Здравствуйте, Александр…
– Леонидович, – помог посетитель.
-Почему же сразу вызывал? Просто пригласил зайти.
  По Галиному описанию я представлял его совсем другим. Высокий, красивый, уверенный в себе мужчина смотрел на меня несколько свысока. В глазах не было боли, лишь уверенность и надменность сквозило в каждом движении.
– Александр Леонидович, что вас беспокоит?
– Спасибо, ничего. У меня всё отменно. Жена попросила зайти к вам.
  Ни один нерв не дёрнулся. Он держался спокойно и уверенно.
– Какие проблемы есть у вас? Что мучает? Как сон?
– Всё хорошо, ничего не беспокоит. Сон замечательный, печень не шалит, сердце не стучит.
– Спиртное пьёте? Не злоупотребляете случайно?
– Да нет, что вы! Бывает, конечно, рюмочку другую на праздник выпью, но это редко, а так капли в рот не беру.
– Работаете где, кем?
– На пенсии уже. Десять лет на Дальнем Востоке отслужил, теперь на вольных хлебах.
– Служба как проходила?
– Всякое было, дослужился до подполковника. Теперь вот в отставке.
  От его бронебойной уверенности, отскакивали все вопросы. Я чувствовал, какие страсти кипят в его душе, но ни одним жестом офицер себя не выдал.
– А зачем пришли на приём?
– Жена попросила.
– А вы всё делаете, что она просит?
  Он чуть помедлил:
– Я люблю её, поэтому делаю всё.

  Свою боль он спрятал на самое дно. Не позволяя никому к ней прикасаться. Это его крест, и он хочет пронести его через всю жизнь, ни на минуту не забывая о детях, которые погибли по его вине. Рассказать сейчас мне, что он переживает, значило поделиться ей, переложить часть груза мне на плечи. Он этого не хотел. Но каждый день оставшись один он достаёт свою боль и заново переживает, и не может найти выход, поэтому и пьет от бессилия, что-либо изменить.

– Получается, что вы абсолютно здоровы.
– Да, я абсолютно здоров.
– Значит, я зря вас побеспокоил?
– Ничего страшного доктор, я не в обиде. Могу идти?
– Конечно, идите.
  На какую-то долю секунды мне показалось, что он сам мне всё расскажет, но взгляд стал опять стальным, он встал, оправился.
– До свидания, доктор!
– До свидания!
  Я был спокоен. Всё у меня получится. Должно получиться…
  Твердым, строевым шагом офицер подошёл к двери.
– А детей тех, к сожалению, уже не вернуть, – ели слышно прошептал я.
  Александр Леонидович уже потянулся открывать дверь, как замер на месте.
– Что вы сказали?
– Вы слышали, что я сказал.
  Он застыл. Повисло долгое молчание. Наконец он вернулся уже совсем другим шагом.
– Это не вам решать, доктор! Вас там не было, и вы не знаете, что я пережил в те минуты. Я каждый день слышу этот детский крик и вижу этих детей. Я не могу спать, закрываю глаза и вижу этот черный день. Каждый день я его вижу. Я пью, чтобы забыться. А ещё я вижу глаза матери этих детей. В тот день она дежурила в больнице за семь километров в соседнем посёлке. Вечером, когда соседи позвонили, так в халате и прибежала, а ни детей, ни дома уже нет. Ничего не осталось. Одна секунда и четыре жизни унесло. Мать с ума сошла от горя, сутки не могли от ужасного места увести. Так она кричала, так звала своих детей назад, что сердца жителей страшной коркой покрылись.
– Кто должен решать?
– Суд уже вынес своё решение, я с ним согласен, что я не виновный. С меня сняты все обвинения.
– Что из этого, что суд снял с вас обвинения? Жить-то вам легче не стало. Демобилизовались из армии. В каком бы сейчас вы находились звании, если продолжили службу?
– Не ниже полковника. Да какое это всё имеет значение? Это всё в прошлом.
-Военная карьера в прошлом, а гибель детей нет. Для вас эти дети как живые. Вы же их каждый день видите.
– Да, вижу их и слышу их голоса. Как будто они рядом. А ещё я каждый день снова и снова провожу эти злополучные расчёты.
– И что они показывают?
– Нужно было отложить подрыв боеприпасов. Перенести его до окончательной сверки фактического наличия с данными по документам.
– Сейчас бы смогли это сделать?
– Даже обычный рядовой в армии наделён правами, а я служил в чине подполковника и отвечал за расчёты. Да, я бы смог остановить. Я не знаю, почему этого не сделал.
– Испугались?
– Около трех лет уничтожались склады, а этот был последним. Хотелось побыстрее поставить точку.
– А что дальше думаете делать?
– А что делать? Свою войну я проиграл. Всё, больше ни за что не отвечаю.
– Свою, да, а другую войну?
– Какую другую?
– Жизнь тех, у кого вы её отобрали.
– Я не отбирал.
– Какая разница! Ты сам только что сказал, что если бы не твоя нерешительность, то всё сложилось бы иначе. Говорил?
– Что я могу сейчас сделать?
– Ты не могу, а ты обязан сделать. Это твой долг до конца жизни. Слишком легкой ты пошёл дорожкой – глушить боль водкой.
– Это моя боль, и мне решать, что с ней делать!
– Нет, дорогой Александр Леонидович, это не твоя боль, это боль матери, родственников, это боль посёлка. Каждый день они видят незаживающие руины, оставшиеся от избы. Каждый день слышат крики матери. И они знают, что никто из военных не понёс наказание. Это страшно. Все остались чистыми. Семьи не стало, а виновных нет. Мальчик виноват? А, может, его малолетние сёстры виноваты, что граната им практически в огород залетела?
– Что я должен сделать? Ведь даже у преступников есть свой срок наказания. Что мне сделать, чтобы снять с себя эту вину? Самому себя жизни лишить? Я же, доктор, смогу это сделать! Мне не слабо! Только кому от этого легче станет?!
– А ты на жалость не дави! Детям-то всё равно, что ты с собой сделаешь, а о родных, что с тобой живут, ты подумал? В петлю прыгнуть – славы большой нет, но если ты считаешь, что на земле для живых больше ничего сделать не можешь, то давай, валяй! Принёс верёвку?
– Да, она всегда со мной.
– Где она?
– Вот.
Я вырвал у него верёвку.
– Вон крюк торчит, зачем медлить?!
– В петлю меня, доктор, толкаешь? Не по христиански это оступившегося человека пинать ногами.
– А ты не человек, а животное. Чем ты живёшь? О чём думаешь? Какие твои помыслы? Утром водки нажраться, в обед жене в подол поплакаться, а в ужин блинами со сметаной закусить, да на бочёк, а ночью ещё проснуться, да подумать, до чего я, блин, такой весь нравственный. Вроде бы ни в чём не виноват, а всё равно муки совести уснуть не дают. Получается, чужую вину на своих плечах волочёшь. Что молчишь? Ведь понимаешь, что если руки на себя наложишь, никто не придёт на твою могилу. Как скотина в последние годы жил и как нелюдь умрёшь! И как ты эту вину загладишь? Никак! Нельзя её загладить! Дальше надо жить по-человечески, жить так, будто тебе осталось находиться на белом свете месяц или того меньше. Вот только то, что бы ты хотел успеть в последние свои дни перед смертью, только и надо делать. Если сможешь так, то живи! – он отрыл рот, чтобы что-то возразить, но я не дал ему ничего вымолвить. – Всё! У тебя только два пути. Считай, что ты живёшь последнюю неделю.
За эту короткую беседу сапёр постарел, осунулся, из кабинета выходил дряхлым стариком, еле переставляя ноги. Я равнодушно смотрел ему вслед. Сил нет. Всё кончено. Усталость и напряжение последних месяцев давила.
  За стойкой регистратуры притихла хохотушка Наталья Николаевна.
– Ну, как он?
  Она ждёт чуда. Ей хочется услышать, что с понедельника её муж изменится, закодируется, начнёт работать. Она ждёт этих лживых, но ободряющих слов.
– Я не знаю. В жизни чудес не бывает.
  Её глаза тут же тускнеют, оголяя безнадёжную тоску. Всё напрасно. Регистраторша хочет услышать хоть какую-то надежду.
– Может второй сеанс на следующей неделе устроить?
  Она ещё не наигралась в сеансы и приёмы. Цепляется за последнюю ниточку, которой и в помине не существует.
– Нет, второго сеанса не будет.
  Я устал. Ухожу не прощаясь. Всё кончено. Она кричит мне вслед. Я пытаюсь понять, что эти слова значат. Регистраторша явно не в себе, если их произносит:
– Со следующей недели к вам наконец медсестра на приём выходит, а то вы целый месяц один приём вели. Тяжело же одному!

  В понедельник она сказала? Какая медсестра? А как же Ира? Кем она числится? Я пытаюсь понять сказанное, но не понимаю. Люди странные: хотят сказать одно, а произносят другое. Но для меня уже нет понедельника. В моём расписании жизни этот день вычеркнут.


Глава 6


  Ветер кружит меня. Я иду, не разбирая дороги по тёмной улице. Я пытаюсь разобраться в себе. Я ли это или уже не я? Мне казалось, что я себе больше не принадлежу. Я не уверен, что мои мысли являются моими, что мне их не подсунули. И, вообще, я ли сейчас пытаюсь разобраться, что со мной происходит или это мой двойник? Это расстояние до дома преодолеваю за час. Дорога кажется нескончаемой. Тороплюсь, а шаги получаются мелкими и короткими. Ветер сносит меня, играя со мной, кружит, как опавший осенний листок. Я и есть осенний пожухлый листок, оторвавшийся от своих, а сейчас меня кидает из стороны в сторону. Я не знаю, куда мне прибиться. Меня ничего не удерживает. Я чувствую надвигающуюся катастрофу. Всё кончено. Ничего не получилось. Я напрасно извожу себя. Зачем затягивать спектакль? Нужно уходить вовремя, не мучить ни себя, ни близких. Жизнь нужна лишь любителям фортуны, для всех остальных она непозволительная роскошь. Всё перемешалось. В голове ничего нет. Всё остановилось. Меня тоже нет. Будущего нет.  Будущее закончится сегодня…

  Ветер дует так, что я не узнаю дороги. Проносятся дома, улицы, люди. Они мелькают и сливаются, образуя гигантскую картину, и всё кружится. Я вовлекаюсь в огромный водоворот. Меня толкает вперёд, дома раздвигаются, растут на глазах. Всё меняется. Ветер закручивает пространство в воздушный водоворот, играет со мной, как с пушинкой. У меня нет сил сопротивляться. Я один из тех, кто охвачен безумием. Я не знаю, что будет со мной. Ветер ускоряется, и меня втягивает в какую-то чёрную трубу. Впереди маячит ручка, я цепляюсь за неё и что есть сил дёргаю. Всё стихает. Я осматриваюсь и понимаю, что попал в свой подъезд. Тихо. Ветра нет. Темень.

– Кто здесь?
– Здравствуйте, Николай! Это Эмиль! Я не хотел вас напугать. Какой ветер. Это чудо. Никогда я не видел такого ветра. Он дует так, как будто хочет снести этот проклятый город к чёрту! Мы все погибнем под руинами. На этом месте ничего больше не построят.
– Эмиль, прошу вас, не говорите ерунду. Циклон к утру утихнет. Так всегда бывает во время ураганного ветра.
Художник не слушает меня:
– Я сегодня рисовал, и мне казалось, что ещё чуть-чуть и я смогу закончить свою картину. Только представьте себе, целых двадцать лет ожиданий, мучений, унижений, целых двадцать лет каторжного труда и именно сегодня, я чувствую, что картина обязательно получится. Я понял, что в ней не хватало – немного синевы, а ещё я добавил берлинской лазури, совсем немного, но эффект потрясающий. Мазки ложатся ровно. Их вообще не видно, вот что значит берлинская лазурь, она придаёт картине совсем другой вид.
– Где?
– Что где? – опешил художник.
– Где картина, которую вы рисуете?
– Пойдемте, – он неуверенно пригласил меня в комнату.

  Опять тот же серый холст, город, который должен умереть, забрав с собой всех жителей.   Ветер уже поднялся, на картине видно, как он сносит крыши, рвёт провода и ломает деревья.

Я смотрю на картину и чувствую, как у меня внутри всё леденеет. Она затягивала в себя эта картина. Ей нельзя сопротивляться. Она подавляет, высасывая жизнь.
  Да именно жизнь.
  Вот в чём кроется отгадка. Я совсем по-другому посмотрел на картину. И засмеялся.
– Что, что вы увидели смешного? – опешил Эмиль.
– Я понял, я всё понял. Ваша картина мёртвая, холодная, бездушная. В ней нет жизни. Она несёт лишь гибель и разрушение.
– Как? – опешил художник. – В ней именно то, что есть в городе: серость, убогость и вырождение.
– Да, я это вижу, но в жизни ещё есть надежда. Вы верите, что сможете когда-нибудь закончить свою картину? Вы верите, что эта картина сможет подарить счастье целому городу? Надежда! А у вас её нет на картине.
– Я пишу правду!
– А кому нужна правда?! Кому? Умирающему раковому больному нужна правда, что он умрёт через три недели, и ничего ему не поможет. Родителям больного ребёнка нужна правда, что ребёнок так никогда и не сможет самостоятельно ходить, а всю жизнь проведет прикованным к инвалидной коляске, и их крест до конца своих дней ухаживать за ним?
  А может, правда нужна одному художнику, что он никогда не сможет закончить свою картину, так и умрёт неудачником, о котором вскоре все забудут.
  Кому нужна правда?! Люди не хотят её знать. Всем нужна надежда на чудо. Целая жизнь будет освещаться одной призрачной надеждой. Раковый больной будет искать знахарку, которая его излечит, и он обязательно её найдёт. Родители будут заниматься с больным ребёнком, радуясь каждому его успеху, и когда-нибудь он непременно сможет подняться с инвалидной коляски. А художник через двадцать лет нарисует картину, которая спасёт целый город, ведь не зря ж в него верит до сих пор его любимая. Плох тот художник, который не дарит людям надежду!

  Я посмотрел на художника. Он застыл. Губы дрожали, он закрыл лицо руками. Эмиль ничего не слышал и не видел, он плакал по-мужски: беззвучно и без слёз.
Больше ничего не сказав, я вышел. Мне было не жаль художника. Всё кончено. Зачем издеваться над собой, если нет таланта? Всё это фантазии. Художник мучает себя и свою любимую. Ничего никогда он не нарисует. Ещё двадцать лет будет размазывать грязный сурик по холсту, называя это шедевром. Неудачник! Лучше сразу себе в этом признаться. Обычный грузчик трудом зарабатывающий себе на жизнь в десять раз честнее, чем этот якобы талант, сидящий на шее у любимой женщины. Трутень! Надо его забыть. Будущего нет. Светка опять оказалась права. Я не выдержал и пары месяцев.

  Когда я открыл дверь квартиры, чудовищной силы порыв ветра распахнул окно, и моя комната вмиг наполнилась стремительным воздушным вихрем, ветер сбрасывал книги, раздувал, как паруса, шторы, играл с вещами в крокет. Я в изнеможении повалился на диван. Сил не было. Я закрыл глаза, и нескончаемый буран закружился у меня в голове. Я не знаю, сколько прошло времени, как одна мысль овладело мною. Я понял, откуда дует ветер. Я поднялся с кровати и направился к выходу. На улице меня вновь подхватил дикий порыв ветра, который закружил меня в стремительном танце и увлёк за собой. Я не знаю, стоял ли я, шёл или летел. Всё кружилось. Даже дома под порывами урагана причудливо изогнулись. Темнота. Ни один фонарь в городе не светил. Это чужой город. Вдалеке мерцали вспышки зарниц, над Салехардом поднимался гигантский столб, который должен засосать его в воздушную мясорубку, превратив в песок и пыль. Я вдруг осознаю, что иду на городскую площадь. Темно, но я всё вижу. Ветер дует с огромной силой, но я прохожу сквозь ветер. Воронка растёт над самым психоневрологическим диспансером. Всё увеличивается в размерах и достигает неба. Бешенный поток всё сильнее закручивается, небо темнеет. Воронка засасывает всё, кружат дома и целые улицы. Я подхожу к диспансеру. Мысль пронзает меня: почему в этом городе центром является диспансер? Во всех культурных городах  в центре находится тюрьма, кладбище или мавзолей, а здесь диспансер. Я пытаюсь разгадать эту загадку. Дверь открыта. Я даже не сомневался. Внутри неспокойно. Под потолком кружат неясные темные тени, я слышу голоса, чей-то плачь и стоны, всё это усиливается. Я пробираюсь через маскарад теней в кабинет главного врача. Врываюсь внутрь. Тени тревожно носятся по стенам, всё кружится в тревожном чертовском хороводе, а в центре этой безумной пляски за огромным столом сидит старик с лысым скошенным черепом. Он зловеще улыбается и что-то строчит в карточках.
– Что вы делайте? – закричал я. – Ведь вы пишите не только, чем они больны, но вы ставите диагнозы совершенно здоровым людям. Вы заражаете их, заставляете болеть. Вы влезаете в их судьбу.

  Но бессовестный старик лишь противно хохотал, не обращая на меня никакого внимания.
– Вы портите им  жизнь, разрушаете семьи, ломаете карьеру, оставляя детей сиротами, и это вам доставляет удовольствие. Вы сознательно приписываете им самые постыдные пороки, самые тяжелые заболевания, а потом с наслаждением смотрите, как порядочные вдовы вдруг погружаются в зыбкую пучину разврата, нравится совращать малолетних, наделять маразмом главу города и его заместителей, вы нашли себе развлечение, чем хуже и больнее будет жителям, тем веселее вам.
  Он лишь смеялся своим противным смехом, продолжая поганить судьбы людей. Всё вертелось. Ужасный ветер, который задувал на улице, начинался именно здесь, я уже в этом не сомневался. Чем стремительнее он писал, тем страшнее становились диагнозы невинных людей, тем быстрее кружился по кабинету ветер. Он как паук находился в центре паутины и искусно ей управлял. Ни одна бумажка не могла случайно пролететь мимо, всё оказывалось в руках старикашки.
– Уходи отсюда! Ты не сможешь стать настоящим психиатром. Ты слаб. Тебе жалко людей. А мне нужны крепкие психиатры, которые смогут вершить судьбы людей. Уходи! – закричал старик, и его голос отозвался глухим устрашающим эхом. – Города уже нет. Ещё немного и последний житель забьётся в эпилептическом припадке. Кто это? Учительница начальных классов. Наследственность не отягощена. Жалоб нет. Черепно-мозговые травмы отрицает. В детские годы развивалась без особенностей. В школу пошла с семи лет. Классы не дублировала…
– Что ты делаешь? – закричал я и попытался вырвать карточку из его рук.
  Он схватил меня за шею своими длинными пальцами и опять зашёлся своим скрипучим, старческим смехом.
– Страшно умирать, – захохотал старик. – Вижу, что страшно. Думаешь, что не успел самого главного. А у тебя и нет этого главного. Живешь как перекати поле. Считаешь себя свободным. От чего свободным? Ты худший из психиатров, которых я знал.
Он сильнее и сильнее сдавливает мне горло. Я захрипел, задыхаясь. Вывернулся.  И со всего размаха ударил его по скошенному черепу журналом ежедневного приёма.
  Из журнала неизвестно каким образом вдруг стали выпадать фамилии пациентов, потом на пол посыпались диагнозы, даты и шифры. Вначале повыскакивали беззаботные олигофрены, следом появились рассерженные эпилептики, робко выглянули астеники, последними проклюнулись обиженные шизофреники. Ветер подхватил все внутренности из журнала и закрутил их с новой силой по кабинету.
  Старик обмяк. Пальцы разжались. Он упал на пол. Всё стремительно завертелось, я закачался, и меня стремительно понесло.

  Я очнулся лишь у себя на кровати, лёжа на постели в костюме. В комнате творился невообразимый беспорядок и хаос: разлетались странички историй, валялись растерзанные книги. В распахнутое окно задувал холодный, влажный ветер. Я не знал: жив ли ещё или уже нет.

  Дальше я не помню, то ли это было во сне, то ли на яву. Сон своими холодными кошмарными щупальцами тесно  вплетался в реальную жизнь. Всё остановилось.
Вдруг послышался страшный стук в дверь, затем ещё. У меня не было сил ни встать, ни чего-либо крикнуть.

  Я подумал, что только смерть может приходить в такую неспокойную погоду.
Входная дверь открылась. Похоже, второпях я забыл запереть её. В тёмную, неосвещенную комнату кто-то вошёл. Я пытался в темноте рассмотреть, как блеснет наточенная коса-душегубка.

– Зачем пришла? Я сам решу, когда мне умирать. У тебя работы нет? Чего стоишь?! Иди, откуда пришла!
– Что с тобой, Николай?! Я же к тебе пришла!
  Коварная смерть хочет подобраться ко мне хитростью.
– Проваливай! Закрой дверь с той стороны! Я тебя не ждал! Тебе здесь не рады!
  Я чувствую, как смерть наклоняется надо мной. Обнимает меня. Гладит по голове. Руки добрые. Я и не знал, что у смерти такие мягкие, добрые руки. Что-то капает мне на лицо, на шею.
  Я с трудом открываю глаза, смотрю на вошедшую из колодца своего сознания. Это Галя.  Она намокла под дождём. С волос капают капельки.
  Она прижимает холодную ладонь к моему лбу:
– Ты совсем горячий. У тебя жар. Что случилось? Ты бредил.
– Ветер, –  зашептал я, он разметал книги, остудил комнату, а сейчас подбирается ко мне.
  Галя прошла к окну, перешагивая через книги, закрыла створку. В комнате стихло.
Потом зажгла тусклый ночник. Представшая ей картина заставила её вновь вскрикнуть.
Я с нежностью смотрел на свою спасительницу. Она присела рядом.
– Снимай всё, ты вымокла. В углу обогреватель, включи его.

  Она послушно сняла плащ и включила обогреватель. На ней был тот же юбочный костюм, как в день, когда я её впервые увидел на педагогической комиссии. Как давно это было. Она выросла за это время. Девочки так быстро взрослеют.

  Галя присела рядом. Я ощущаю её тело. Она дрожит.
– Ты мерзнешь, не хватало ещё тебе заболеть. Я поставлю чайник. Заварю лечебный чай, ко мне приходит знакомый художник, и он меня угостил липовым чаем, – я попробовал сползти с кровати.
– Лежи, лежи. Куда ты?! Ты еле глаза открываешь. Я сама сейчас заварю чай.
  Она поспешно встала и ушла на кухню. Сквозь приоткрытые веки я смотрел на свою спасительницу. Ни о чём думать не хотелось. Я снова закрыл глаза.
  Когда я вновь их открыл, то увидел рядом табуретку с двумя стаканами ароматного чая.  Несколько шоколадных конфет лежало рядом.
  Я привстал.
– Тебе нужно снять пиджак и брюки. Ты же их помнёшь!
  Я неуклюже пробую их с себя стянуть, Галя ловко помогает, вскоре костюм оказывается на вешалке. Я, закутавшись в одеяло, прислонился к спинке кровати. Осторожно донёс горячую кружку к губам. Подул. Сделал маленький глоток.
  Галя сидит рядом и, не отрываясь, смотрит на меня.
– Как ты меня нашла?
– Ты же мне сам рассказал про этот странный, кривой дом из красного кирпича.  Когда ты сегодня не пришёл, то я заволновалась. Ведь ты всегда приходишь. Я промучилась целый вечер, не зная, что мне делать. А затем оделась и побежала к тебе. Я так торопилась, что даже зонтик взять забыла, а возвращаться уже не хотела.
– Бедная девочка!
  Галя легла рядом и прижалась головой.
– Я так волновалась, что всю дорогу бежала, чтобы успеть. А ветер дул всё сильнее и сильнее.  Я только думала: «Лишь бы успеть, лишь бы ничего не произошло». А потом будто раздался сильный хлопок, и всё стихло. Ветер, круживший меня, успокоился, прекратился дождь. Стало тихо и не просто тихо, а исчезла какая-то вечерняя тревога, будто бы что-то должно случиться. Всё стало на место. В такой момент хочется выйти и просто погулять. Какая-то тяжесть, что нависала над городом, исчезла. Я половину пути шла, и мне хотелось петь. Ночь на улице. Тишина, а я иду и пою. Что со мной? Почему я такая? Я раньше никогда в гости к мужчинам ночью не ходила, да и днём тоже не ходила, а к тебе пришла. Боялась сильно. Иду и думаю, вдруг приду, а ты не один, а с тобой какая-нибудь барышня сидит на диване и чай пьёт.
– Какая же ты ещё глупенькая!

  Она дрожала. Я чувствовал её озноб. Печь в углу медленно нагревала воздух. Лишь к утру в комнате потеплеет.

  Глаза закрывались. Выпитый чай был тяжёл и давил. Хотелось закрыть глаза и уснуть. Ни о чём говорить не хотелось. Всё кончено.
  Галя легла в костюме.
– А ты почему в костюме? Быстро его снимай и залазь в кровать греться. В шкафу висят мои рубашки. Одевай любую вместо пижамы.

  Галя соскочила. Я лежал с закрытыми глазами, как в тумане, и слышал, как она переодевается.

  Наконец я почувствовал, как откидывается одеяло, и она ложится рядом. Я прикоснулся к ней и остановился. Она легла в кровать голая. Видя мою нерешительность, Галя прижалась ко мне. Я обнял её и уснул. Всю ночь я просыпался.

  Ночь казалась нескончаемо длинной. Ветер успокоился, но что-то тяжелое, вязкое, студенистое с трудом перемещалось у меня в голове. Вначале я увидел главного врача, злобного старикашку с проницательными глазами, он крутил ручку какого-то аппарата, и всё приходило в движение. Амбулаторные карточки, как чёрное вороньё, сбившись в гигантскую стаю, носились по воздуху. В стороне стоял Эмиль с мольбертом и рисовал берлинской лазурью. Зачем он рисует ворон? Зачем? Но на холсте я увидел хлебные поля. Весь рисунок был залит ярко-жёлтой краской. Я целовал Галю. Она распустила волосы и лежала ничего не боясь. Я целовал её прямо в губы, она сморщилась, лицо вытянулось, превратившись в голову официанта: «Захотите свадебку справить, то мы всё на уровне сделаем, и филе, и корейку, и дичь», потом я увидел девушку моих снов, она уже не звала меня, а в длинном светлом платье бродила по пёстрому цветущему лугу, кругом летали жёлтые бабочки, заливались трелями диковинные птицы, она смеялась, ничего не говоря, а откуда-то с холма бежал к ней темный человек, махал руками и что-то кричал. Я увидел у него в руках гранату, тогда прижал к себе девушку своих снов, закрывая её. Я слышу, как вскрикивает Галя, это я её прижимаю к себе, а мне кажется, что я прижимаю девушку своих снов. Мне не надо её целовать. Не надо! Эта мысль крутится у меня в голове. Я заставляю себя оторваться от Гали и вновь попадаю в какой-то нереальный мир. За мной кто-то следит. Оглядываюсь и вижу фигляра в котелке, в пенсне на носу и не одного, а целую дюжину фигляров. Все похожие друг на друга.  Копируют каждоё моё движение. Я хочу пить. Достаю из колодца целое ведро холоднючей питьевой воды. Пью прямо из ведра. Вода льётся через край, я вижу, что это не ведро, а глаза полные слёз. Я пью слёзы. Это регистраторша. Улыбка почернела, а глаза превратились в огромные ведра: «Это мои слёзы. Пей, если хочешь!»  Я понял, что не хватает в картине художника – радуги. Эмиль тут же достаёт краски и рисует  берлинской лазурью и …. Боже! Он рисует на лице своей музы. Ручкина молчит, в блаженстве закрыв глаза. Линия радуги спускается через шею на грудь, потом на живот, и пёстрая лента уходит в зовущее женское лоно. Он тянется, чтобы опустить линию туда, где заканчивается одна реальность и начинается другая, и не может дотянуться. Я отрываю глаза, и чувствую, как я глажу Галю. Она то ли спит, то ли просто закрыла глаза, наслаждаясь первыми прикосновениями мужчины. Я ласкаю её. Она прижимается ко мне.

  Что же я делаю? Остановись! Холодный пот прошибает меня. Она всего в нескольких сантиметрах от меня. Я чувствую её тело. Её изгибы, ей девичью грудь. Нет, нет. Но глаза закрываются, я оказываюсь на берегу реки. Да, это та самая река моих снов, но вода тёплая, обжигающая. «В психиатрии всё легко переворачивается с головы на ноги». Я растираю кремом от загара спину девушке своих снов, она поворачивает голову, и тут я вижу, что глажу горбатый позвоночник главного врача. Он просит меня своим старческим голосом: «Ещё между лопатками мне помассируй». Я толкаю его, он держится за меня и хочет ко мне прижаться. У него на ощупь совсем не сухая кожа, а мягкая, теплая и влекущая. Я невольно прижимаю его к себе, потом отталкиваю. Слышу крик Гали. Открываю глаза. Оказывается, я отталкиваю её. Она вскрикивает во сне и вновь прижимается ко мне.

«Нет, нет, нет». Я слышу стук в дверь, затем сильнее и сильнее. Это больные. Огромная серая масса призраков ломится ко мне в дверь. Я не открываю. Они лезут в окно. Как их много! Я кричу, что нужно записываться на приём, по стуку входить нельзя, а они долбятся и долбятся.   Наконец стук стихает, я слышу противный фиглярский смех, его изысканную речь и проваливаюсь в какую-то яму...


Глава 7


  Как только комната осветилась голубоватым, холодным светом, я проснулся окончательно. Смотрю на спящую Галю. Ей стало жарко в моих объятиях, она распиналась. В комнате душно. Она откинула руки. Я невольно любуюсь её маленькими девичьими грудями. Во сне я помню сладостные стоны. Чьи же они? Это стонала Галя или из памяти всплыли наши бурные ночи со Светой? Я не знаю, но Светы сейчас нет рядом. Неужели я совратил Галю? Всё кончено. Будущего нет. Будущее уходит, когда взрослеешь, когда огромный мир становится маленьким и предсказуемым. Как я мог это сделать? Фигляр прав, как же низко я упал в своих экспериментах. Я заигрался, перестал различать реальную и вымышленную жизнь. Всё перепуталось: добро и зло, любовь и ненависть. Я не хотел быть у неё первым мужчиной, а разве я им стал? Столько ошибок сделано, но Галя самая большая ошибка. Зачем я позволил ей остаться с собой? Почему не уговорил вернуться обратно? Как я мог, неужели я и есть животное? Мысли уже не бурлят в голове. Голова  чистая и ясная. Я не сомневался в том, что должен сделать. Я прикрыл Галю одеялом, она потянулась во сне ко мне, но не нашла, свернулась клубочком и затихла. Главное, не передумать. У меня нет другого выхода. Всё кончено. А так прекрасно всё начиналось! Одевшись, я выскользнул за дверь. На улице светает. За несколько минут дошёл до диспансера. Голова остаётся чистой. Я спокоен. Дернул дверь, она противно заскрипела. Лампочки горели ярким светом. Или мне так показалось? Я достал принесённую сапёром верёвку. Я не сомневаюсь в том, что делаю. Это казалось будничным. Я думаю об этом вяло и сонно, как будто собираюсь чистить ботинки. Какой хороший крюк под самым потолком! Я встаю на подоконник и пытаюсь дотянуться до него рукой. Нет! Высоко. Тогда ставлю стул, а уж потом влезаю на него. Сейчас самое то. Как же вяжутся эти чертовы узлы? Узел должен быть крепким. Не хватало мне ещё сорваться с крюка и сломать себе ногу. Вот будет смешно! Сделал петлю, закрепил верёвку на крюк. Чёрт! Я же не написал никакой предсмертной записки. Нужно написать. Так все делают, а то как будто я играю не по правилам. Слажу с подоконника, сажусь за письменный стол. Что же написать? Что обычно пишут в такой момент? Пишу: «В моей смерти прошу никого не винить. Я ушёл из жизни, находясь в здравом уме и твёрдой памяти». После того, как я написал записку, то мне расхотелось уже торопиться. Я начал думать о смерти. Почему её все боятся. Все умрут рано или поздно. И кто сказал, что лучше умереть поздно? Не факт! Это научно не доказано!

Жизнь остановилась. Мне не хочется больше жить. Всё напрасно. Будущего нет. Сколько раз я рвался вперёд, раздвигая условные границы мира, а вот сейчас у меня на сердце образовалось равновесие между жизнью и смертью. Очень хрупкое.

  Жизнь представилась мне тяжёлым, безрадостным трудом, а смерть легким и беззаботным путешествием. Всё кончено. Будущего нет! Лучше умереть молодым.

  Я вновь лезу на подоконник, а потом на шаткий стул. Осмотрел кабинет последним взглядом. В нём нет ничего, чтобы меня задержало это сделать. Посмотрел на петлю.  Чуточку ослабил галстук. Галстук купила Света. Света… как далеко она сейчас. Нас ничего не связывает. Всё призрачно. Она даже не будет плакать или будет? Это важный вопрос. Я спускаюсь со стула, чтобы решить его для себя. Так будет или нет Света плакать? Она вновь окажется в центре внимания. Ей станут все сочувствовать. А она наденет своё короткое чёрное (сексуальное) платье (оно ей так идёт). Станислав её утешит… Черт, ботинки не подходят. Мне нужно было надеть совсем другие туфли. Я надел чёрные, а надо было коричневые. Как я не подумал! Что они совсем не будут сочетаться с линолеумом. Что же делать? Идти домой переодеваться или продолжить в чёрных?  Я совсем не подготовился! Предусмотрительная Светка на такой случай взяла бы целый чемодан вещей. И пока никто не мешает, то потихоньку все их и примерила бы. Я снова оцениваю себя. Темный костюм с сиреневым отливом, жёлтая рубашка и песочный в полосочку галстук, темные ботинки. Я остаюсь довольным своим прикидом. Можно продолжать. Вновь залажу на стул. Он кажется уже родным. Вдруг моё внимание привлёк еле слышимый звук. Я повернулся и посмотрел в окно. Шум раздавался всё сильнее и сильнее. Это грузовик. Я впервые видел в Салехарде настоящий грузовик. Оказывается, в Салехарде есть грузовики! Я смотрю, как он медленно въезжает на площадь и останавливается рядом с диспансером. Из кабины выпрыгивает мужчина,  направляется к церкви. Мне кажется, что я узнаю его. Уверенный, пружинистый шаг. Мужчина поворачивается и командует водителю. Грузовик послушно заревел и подполз ближе. Сапёр (а это был он) поднял руку вверх, и из кузова посыпался песок. Следом вдалеке показался ещё один грузовик, а следом ещё. Какой сегодня день недели? Суббота! Началось. Но это ровным счётом ничего не меняет. Всё кончено! Я смотрю на верёвку: хорошая верёвка, крепкая, такая не подведёт. В жизни главное, чтобы ничего не подводило. Нужно произнести какие-то последние слова. Шум грузовиков мешает думать. Появляются какие-то странные мужчины и женщины бомжеватого вида. Разбирают лопаты и носилки. Ломают забор. Я вспомнил Станислава. Сейчас бы он сказал короткую, но выразительную речь. Я думаю о нём без всякой злобы, даже с некоторым теплом. Это, наверное, единственный человек, который поймёт и одобрит мой поступок. Он останется рядом со Светой в этот короткий период, когда она будет забывать меня. Интересно, поможет ли мой поступок в написании её работы о суицидах? Мне хочется, чтобы он ей помог. «Ну, хватит! Нужно заканчивать этот спектакль!» Я снова смотрю на линолеум. И вновь с огорчением думаю, что лучше бы мне надеть коричневые туфли. Пока тут волокитился, то давно уже мог сбегать и поменять туфли. В самый последний момент, я вдруг отчётливо вспоминаю, что ничего у меня с Галей ночью не было. Ничего. Ещё один камень я сбрасываю с души. Умирать стало ещё легче. Я слышу чей-то крик. Поворачиваюсь и чуть не срываюсь со стула. Отвлекают! В этом мире, так сложно сделать что-то важное! Я вижу в окно Галю, она кричит и размахивает руками. «Наверное, проспала на работу, а сейчас сердится на меня, что не поставил будильник», - как рыбы выплыли равнодушные мысли. Она что-то показывала мне. Машет руками. Что это такое? Я пытаюсь рассмотреть, что она держит в руках. Она подбежала и встала напротив моего окна.  Кажется, я увидел у неё в руках какой-то свёрток. Тут всё вновь перевернулось у меня в голове. Сдёрнул верёвку, спрыгнул со стула и выбежал из диспансера. Галя стояла на том же самом месте и плакала. Как легко льются женские слёзы! Стоит один раз проспать на работу, так для них это целая трагедия!
– Николай, что ты хотел сделать? Что?
– Глупая, о чём ты подумала?! Я хотел помыть окно.
– Окно?
– Да, окно. Сегодня ж субботник. Новая жизнь. Видишь, церковь решили восстановить, а я решил окно обновить.
– Ты, правда, хотел помыть окно?
– Правда!
Она недоверчиво прижалась ко мне щекой:
– Хотел мыть окно в костюме?
– Я же психиатр, мы всё делаем в костюме, даже спим!
– А верёвка зачем?
– Чтобы не упасть, ты же видишь, какое окно большое!
– Я же люблю тебя! А когда проснулась, тебя не было, я почувствовала, что с тобой что-то должно произойти нехорошее. Стала одеваться, а тут в дверь постучали. Пришёл почтальон, принёс срочную бандероль.
Я прижал девочку к себе:
– Дурёха, ну чего ты сама себе напридумывала?! Я бы никогда такого не сделал. Смешная ты! Давай лучше посмотрим, что внутри.
Я открыл свёрток и обомлел, увидев шкатулку профессора, а в ней восьмиугольный мальтийский крест озаряла кроваво-красная топазная голубка.
– Как красиво! – восхитилась Галя. – А почему птичка красная?
– Это голубица, символ души, она должна быть белая. Значит, что-то случилось с профессором.
– С кем?
– Помнишь, я тебе про него рассказывал?
– Да, помню.
– Я побежал, мне нужно срочно лететь в Тюмень. Меня ждёт профессор.
– Не оставляй меня одну!
– Ты не будешь одна! Я тебе позвоню, как только прилечу.
– Ты полетишь?
– Да! Прямо сегодня, сейчас. Я нужен профессору!
Она прижалась ко мне.
– Мне кажется, что мы больше никогда не увидимся.
Я поцеловал её в губы.
– У меня твой учебник.
– Оставь его себе на память!
– А что тебе подарить на память?
– Ничего! Мне всё это время казалось, что когда-нибудь я открою глаза, и наши с тобой встречи окажутся лишь сном. Я придумала тебя от одиночества, хотя стала совершенно другой. Я сама чувствую, как иду по улице и улыбаюсь, а ещё заметила, что мне улыбаются в ответ. Прощай!
– Прощай!
***
  Когда я вошёл в комнату, то не узнал её. В ней снова был идеальный порядок. Книги расставлены на полке. Постель аккуратно заправлена. На кухне блестела чистая посуда. Я не узнавал квартиру. Стоит на одну ночь пустить переночевать девушку, так ей на утро хочется всё убрать в квартире. Почему когда у меня ночует Женя, то утром он не ползает по полу с тряпкой? Его моя грязная посуда абсолютно не трогает. Чудеса! Женщина необъяснимая загадка!
  Вызвал такси.
– Куда желаете ехать?
  Я желал в аэропорт. Через десять минут девушка мне пообещала прислать машину. Присел на диван и открыл шкатулку. Я рассматривал таинственный Орден, будоражащий души людей, засмотрелся, а когда  очнулся, то почувствовал, что в комнате кто-то есть. Кровь застыла в моих жилах. В давящей тишине я с трудом открыл глаза. За письменным столом сидел человек, нет, это был не тот фигляр, что преследовал меня все эти дни, а совсем другой человек. Высокий лоб, тёмные глаза. Он торопился и одновременно был спокоен.  Перелистывал справочники, что-то помечал на полях, делал выписки и оставлял закладки. Его глаза светились тем светом надежды, когда после долгих поисков истины в кромешной тьме вдруг замаячит долгожданный выход. Я смотрел на него и мне казалось, что я его где-то видел, тот же пронзительный взгляд, те же черты лица. Точно! Это же Лепёшкин. По тому, как он всё быстро делал, было видно, что разгадка тайны, над которой он бился много лет, близка. Он сдвинул в сторону все книги и монографии, они больше ему не нужны. Отгадка находилась в нём, он понял смысл психиатрии, то, над чем бились лучшие умы человечества вдруг предстала в виде простой и очевидной истины. Он писал, не останавливаясь, огромная плотина, которая сдерживала его все эти годы дала течь, и целое море устремилось наружу.

Я вспомнил слова профессора: «Единственный ученый, который мог перевернуть психиатрию, которому это было дано (ведь ты знаешь, что это дано не всем, многие делают науку, большинство играют в неё и только единицы приходят, чтобы её изменить).

Большинство исследователей не могут охватить суть, да они, впрочем, к этому и не стремятся, они берут кусочек, обсасывают его, приглаживают, ретушируют, получают награды, должности и премии, а нужен учёный, который может зайти с другой стороны, который может поверить в невозможное, который сделает то, что многие считают сумасшествием и бредом, и у него это получится…»

  «Неужели ему удалось?», – думал я. – А сколько тех, кто увязли в своих догадках, так и не сумев до конца собрать необходимый материал. Они неизвестные страницы истории, никто не знает их мыслей, не знает их изобретений и открытий.

  Лепёшкина что-то беспокоит, он с тревогой смотрит в окно, как только темнота уступило месту сиреневому небу, он выключил свет.

  Я очнулся от настойчивого телефонного звонка. Открыв глаза, я несколько секунд пытался понять, где я и что со мной происходит. В комнате никого не было. Значит, опять привиделся сон. Какие странные сны мне снятся. Мне казалось, что и настоящая жизнь начиналась там же во снах. Именно во снах я был тем, кем хотел. У меня получалось жить. Я мог менять судьбы людей, а когда просыпался, то сама реальная жизнь представлялась сном страшным и затягивающим. Хотелось ущипнуть себя, чтобы быстрее проснуться, но ничего не помогало.  Сон опутал меня.

  Я наконец взял трезвонящий телефон.
  Позвонили с таксопарка, сообщили, что такси ожидает у подъезда.
  Я торопливо уложил вещи в сумку. Последний раз прошёлся по комнате, в которой со мной происходили непонятные и загадочные события. Поверит ли кто-нибудь мне?
Квартира оставалась чистой и убранной, как будто хозяин на минуту вышел в магазин.
  Закрыл ключом дверь, постучал художнику. Подождал недолго и дёрнул дверь. Вошёл. В квартире было пусто.
– Эмиль! Вы где?

  Никто не отозвался. Я прошёл в комнату. На полу были разбросаны тюбики с краской, кисти, зарисовки и карандашные наброски. На привычном месте стоял мольберт, но холста не было. Эмиль тоже куда-то пропал. Я глянул на кухню. Сел писать записку, в которой попросил его занести ключ в диспансер.

  «Где же он может быть в такую рань?» Я рассматривал рисунки и картины, развешенные на стенах: разрушенная церковь, городское кафе, наш странный, перекошенный дом из красного кирпича, особняком висела картина психоневрологического диспансера. Пришла ещё одна смска из таксопарка, что такси прибыло и ждёт меня.

  Да, я больше никогда не увижу Эмиля, а за это время я к нему привязался. Мне хотелось, чтобы ему повезло в жизни. Получится у него или нет нарисовать картину, которая спасёт целый город? Мне хочется увидеть его счастливым. Хотя его счастье в этой картине и заключается. Ещё подождал художника, рассматривая картину холодной и могучей реки. От картины веяло равнодушной силой, былая прыть мелких речек ушла, уступив место спокойной непобедимой мощи.

  Я вышел из квартиры. Значит не судьба проститься с художником.

***
  На улице меня ожидало такси. Пока водитель ставил мою сумку в багажник, я удивлённо разглядывал новый желтый «Форд».
– Нравится? – перехватил мой взгляд водитель.
– Я никогда не видел в Салехарде такси желтого цвета.
– Моя машина первая.
  В городе что-то происходило. Мы с трудом пробирались по загруженным городским улицам. По тротуарам спешили толпы людей.
– Что происходит? Куда все спешат?
– Ещё не слышали? Сегодня выставили в фойе кинотеатра удивительную картину, которая приносит людям счастье.
– Картину? Что за картина? Кто её нарисовал?
– Наш земляк. Знаменитый художник. Гений. Он рисовал её двадцать лет и только вчера закончил. Картина, которая дарит надежду тем, кто запутался в жизни, потерялся в ней, не может отыскать дорогу. Картина, которая мирит рассорившихся, знакомит, дарит дружбу и любовь. А еще, говорят, она излечивает от рака.
  Людское море направлялось в кинотеатр.
– Чудно как-то, разве картина может принести счастье?
– Представляете, – оживился таксист, – никто мне не верит, да и я и сам до конца не могу в это поверить. Сегодня утром диспетчер передал срочный вызов, довезти одну женщину  до кинотеатра. Смену сегодняшнюю я начал на своей старенькой «Волге». Уж восемнадцать лет на ней отъездил и движок не раз перебирал, и в коробке передач копался, не одной заводской детали в ней не осталось, все сам заменил. Пока ехали, она мне и рассказала, что сегодня ранним утром местный художник принёс картину в кинотеатр и попросил сторожа, чтобы он разрешил повесить картину в фойе. Сторож вспомнил, что уже много лет назад, этот художник уже размещал свои картины в кинотеатре. Тогда специально созывали людей, приглашали горожан на выставку, но никто картины его не понял. Выставку ту закрыли. Сторож сжалился над художником и разрешил повесить картину в самом углу, ведь всё равно в наш кинотеатр никто не ходит, поэтому никому она не помешает. Повесил её художник в самый угол, захочешь не найдешь. Сторож-то равнодушен, как я, к живописи, а перед самым окончанием смены любопытство его всё же разобрало. Подошел он на картину полюбоваться. Посмотрел, и как будто молния какая через почки к нему вошла, а через мочевой пузырь вышла. Он уж сколько лет с радикулитом и с почечными камнями маялся, а тут прежнюю хворь как рукой сняло. Сторож своей жене позвонил, чтобы быстрее приходила поясницу лечить, а та свояченице шепнула да соседке растрезвонила, а соседка к снохе побежала, та однокурсницам по секрету, так через три часа весь город про чудодейственную картину и прознал.

  Я же не знаток картин всяких. Единожды картинную галерею посетил, когда в канун путча навестили родственницу в Санкт-Петербурге, там в Эрмитаж жена затащила и три часа по залам таскала. Ну и устал же я тогда, будто движок у «Волги» один перебрал, пока на всю эту мазню смотрел. Что-то меня дёрнуло вместе со своей пассажиркой в фойе кинотеатра подняться. Вижу, картина в самом уголке висит, и какая-то энергетика от неё исходит.

– Что она из себя представляет? Что на ней изображено? Расскажите!
  Сложно её описать. Я же не мастак картины описывать. Вообщем, слушайте: она как наша жизнь вся живая и одновременно божественная. Город, погруженный в хаос и готовый сгинуть в пучину со всеми жителями, ветер, мрак, серость и нет спасения, а на востоке, там, где лениво течёт холодная река, пробивается солнце, и его лучи проникают в сердца каждого жителя, даруя счастье и надежду.

– Солнце, он нарисовал на картине солнце! Так вот чего в ней не хватало!
– Ну да солнце! А куда же без него! Ты слушай дальше, а то мысль теряется. И такое я вдруг облегчение почувствовал, легкость необыкновенную. Про себя просто сказал: «Ну сколько можно маяться на моей колымаге? Уж скоро полжизни на ней отъездил. Дай мне, Бог, новую машину». Не успел подумать, с таксопарка звонит механик, чтобы я срочно мчался в гараж. Прямо срочно, и никаких опозданий. «Что, – спрашиваю, – случилось?» А он не ответил и трубку положил. Попрощался я со своей пассажиркой, ещё раз на картину посмотрел и погазовал, что есть сил в моей колымаге, в гараж.

  А в парке столпотворение. В самом центре этот новенький «Форд» красуется, только успели получить и оформить. Как подъехал, то механик при всех мне ключи протягивает.

– Вот, говорит, Кузьмич, машину получили и всё утро думали, кому её вручить. Хотел вначале себе её оставить, а тут как мысль какая ужалила. Ведь есть у меня такой геройский водитель, который уж восемнадцать лет на старенькой «Волге» людей развозит. Получай красавицу и работай ещё долго!

  У меня чуть сердце от счастья не прихватило. Как думаете, совпадение?
Я не успел ему ответить, в этот момент с большим трудом въехали на центральную площадь. Движение в городе практически стояло. Люди по тротуару и по дороге нескончаемым потоком шли к кинотеатру.

  Возле разрушенной церкви кипела работа.
– Церковь решили восстанавливать?
– Святой человек в городе нашёлся, бомжей и шаромыжников обошёл, да на богоугодное дело их уговорил. Вместе с ними хочет Храм восстанавливать, чтобы в городе Божье место было.
Интересно, почему таксисты узнают городские новости самые первые?
– Странно.
– Нет, это раньше было странно, что никому до этого не было дела, а сейчас и горожане вышли на субботник. Помогают всем миром.

  Мы выехали за город и по гладкой трассе за несколько минут домчались до аэропорта.
– Я вам ещё не сказал, что вы у меня первый пассажир. Дай бог и вам, чтобы у вас все получилось. Куда лететь собрались?
– В Тюмень.
– Билеты есть?
– Ещё не покупал.
– Сложно сейчас с билетами.

  Забрав сумку, я поспешил в здание аэропорта, лихорадочно думая о билетах.
  Я вбежал в здание аэровокзала. У кассы никого не было, зато рядом выстроилось человек тридцать.
– В кассу никого нет?
– Все в кассу! Вы спросите, что надо, всё равно билетов нет, - ответил за всех разговорчивый оленевод в зимней шапке.
  Я практически залез в самой окошечко кассы.
– Девушка, мне на сегодня на дневной рейс один билет до Тюмени. Побыстрей, пожалуйста.
– На какой вы попросили рейс? – на меня с рыбьим равнодушием уставилась непробиваемая северная кассирша.
– На сегодняшний до Тюмени.
– Вы смеётесь?! Лето на дворе. Ближайшие билеты есть только на август. За три месяца все билеты забронированы. Это же север!
– А разве ничего сделать нельзя?
– А что я сделаю? Ведь самолёт не резиновый. Вон смотрите сколько человек стоят у кассы, и все ждут билеты.
– Но можно же сделать хоть что-нибудь? Мне срочно нужно вылететь. Я же врач. Там человеку плохо.
– А тут всем надо срочно. Вон депутат стоит районной думы, а рядом заслуженный оленевод России. Все ждут.
– А чего они ждут?
– Вдруг кто-нибудь не придёт на посадку.
– И давно ждут?
– Оленевод уже вторую неделю ждёт, а депутат недавно, ещё и недели нет.
– А что мне делать? Мне срочно надо лететь?
– Не знаю, что вам делать? Сами понимаете, люди стоят не маленькие, а ничего не могут сделать.

  В голове крутилась одна мысль, что всегда есть выход, но, возможно, он окажется другим, чем тот, который ждёшь.

  Я сунул руку в карман куртки, в котором я не ходи с того времени, как приехал в Салехард. Нащупал какую-то картонку. Вытащил визитку, где на черном фоне были выдавлены кроваво-красные буквы. Городское кафе, официант Лапцуй Никонор Бонифацевич, номер без всяких кодов состоял из семи семёрок.

  Странно, когда он успел мне подсунуть свою визитку. И как необычно его зовут. Потом я вспомнил его слова: «По любым вопросам обращайся, все для тебя сделаю».

В ответ пронеслась другая мысль: «Что он сделает? Горлопан! Он накормить-то не смог! Ерунда!», но первая мысль выдвинула свой веский аргумент: «Терять нечего. Хуже уже не будет».

  Я набрал номер. Трубку долго никто не брал, я уже отчаялся, как на другом конце раздался знакомый голос:
– Никонор Бонифациевич внимательно слушает.
– Здравствуйте, вы меня, наверное, не помните. Я к вам заходил поужинать в кафе, а …
– Николай Викторович, собственной персоной?
– Да, – опешил я.
– Ну что это вы на людей так наговариваете, что я вас не помню?! Я вас не только помню, но и частенько вспоминаю. Вы мне сразу понравились.
– Видите ли, тут такое дело. Не знаю, как вам рассказать. Наверное, зря вас беспокою…
-Николай Викторович, это как раз такое дело, когда к Никонору Бонифациевичу стоит обращаться.
– Да, вы даже не дослушали меня до конца!
– Я и так всё знаю. В аэропорту стоите и хотите вернуться домой сегодняшним же рейсом.
– Ну, да! – я растеряно стал озираться по сторонам. Мне показалось, что это отрывок из программы розыгрыш. Уж настолько всё было неправдоподобным.
– А вам говорят, что билеты есть только на август.
– Точно.
– Но это вас не устраивает, вы хотите ещё до августа оказаться в Тюмени.
– До августа никак не хочется дожидаться.
– Трубочку передайте любезной Елизавете Генриховне.
– Кому, простите, передать трубку?
– Милой барышне, что сидит в билетной кассе.
– Елизавета Генриховна, с вами хотят поговорить по поводу билетов.
  При слове билеты все безбилетники оживились, и у кассы возникла небольшая давка. Меня тут же в сторону потащил депутат Ямальской думы, предлагая о чём-то договориться, с другой стороны, не отставал говорливый оленевод в мохнатой шапке.

  В это время кассирша разговаривала с официантом:
– Никонор Бонифациевич, с билетами сложно. Можно улететь на север. Есть два места в  Ямбург, одно место в Воркуту, а до Тюмени никак...
  Я сник, понимая, что даже прощелыга официант бессилен.
– …Летний сезон открывается. Все в отпуска летят. Ничего сделать нельзя. Но это же неприкосновенная бронь самого... Под чью ответственность? Под вашу? Если под вашу, то я могу сделать. Неужели это такой человек? И даже больше?! Не переживайте, любезный, Никонор Бонифациевич, уже выписываю билет. И вы тоже передавайте вашей дражайшей супруге привет, - повернулась ко мне и уже совсем другим тоном добавила: - ваши документы, пожалуйста.
  Пока она выписывала билет, я забрал сотовый.
– Никонор Бонифациевич, не знаю, как вас и благодарить. Вы мне жизнь спасли.
– Какие пышные фразы! Мы, в некотором смысле, в долгу у вас, поэтому просто поквитались.
– Сколько я вам должен за помощь?
– Вы же мне пятьдесят рублей на чай оставили, этого достаточно, а взяток я не беру.
– Не знаю, что и сказать. Спасибо вам!
– Молодой человек, иногда кажется, что слово спасибо такое маленькое, но это обманчиво. Иногда любые деньги готов отдать, лишь бы его услышать.

  Осчастливленный билетом я занял место с остальными везунчиками фортуны на втором этаже в зале ожидания. В какой-то момент я увидел, как над городом поднимается белый, как вата, туман, который белой непроглядной стеной надвигается на аэропорт. Видимость уменьшалась с каждой минутой.
– Север не хочет отпускать, – пробормотала бабуля в белой косынке, вязавшая детский чепчик.
– Что вы сказали? – я повернулся к ней и обомлел. Рядом со мной сидела бывшая директриса интерната. Она изменилась за этот месяц. Глаза подобрели. Исчезла желчные складки и недовольное лицо.
– Я вас сразу узнала. Вы Николай Викторович, психиатр.
– Здравствуйте, я вас тоже узнал.
– Я говорю, Север не хочет нас отпускать.
– Как это не хочет?
– А так, смотрите, какой туман поднимается, сейчас отбой всех вылетов сделают до конца дня.
– А дальше что?
– Можно так целую неделю просидеть.
– Такое разве бывает?
– А почему не бывает?! Это же север, – она помолчала, вдевая петлю, – а я словно камень с души какой сбросила, когда департамент образования со мной контракт разорвал. Вначале ещё переживала и нервничала, а потом думаю, ну сколько же можно-то? Пора и на пенсию уйти да своими внуками заняться. Вот младшенькой чепчик вяжу. Людочкой её назвали. Годик в сентябре исполнится. Нянчится еду.
  Я смотрел на бывшую директрису и не узнавал её.

  Среди сидящих стремительно расползся слух, что это вовсе ни какой не туман, а дым. Горит в самом центре Салехарда психоневрологический диспансер.

  Со слов очевидцев, диспансер вспыхнул сразу со всех сторон и уже через минуту весь был охвачен огнём. Вся площадь в тот момент была заполнена людьми, и горожане с каким-то немым восторгом смотрели, как огонь пожирает самое старое здание в городе. Никто даже не подумал его тушить или хотя бы просто позвонить пожарным. Огонь завораживал. Пламя жадно слизывало деревянные перекрытия, бумагу, амбулаторные карточки, журналы ежедневного приёма, но каким-то непонятным образом так же легко сгорал кирпич, дымились камни и плавилось железо. Меньше часа понадобилось, чтобы на месте неприступного, сложенного из натурального камня здания осталась лишь горстка пепла. Подошла девочка с маленьким совочком, зачерпнула его и бросила вверх, и в тот же самый момент на востоке, где течёт неповоротливая Обь, показались первые лучи восходящего солнца.

  Это солнце увидели и пассажиры аэропорта.
 Я вышел на улицу полюбоваться зрелищем. Около меня остановился рыжий молодой мужчина в очках с большим чемоданом:
– Не подскажите, на чём я могу добраться в город, а то такси дорого, я только с земли прилетел, денег лишних нет?
– На автобусе.
– А на каком номере?
– В городе один автобус №1. Он ходит по маршруту аэропорт – центр – кладбище.
– Странно.
– Что странно?
– Мне говорили, что в этом городе никогда не бывает солнца, а я не верил. Я же географ по образованию, окончил Тюменский университет, а все в один голос твердили, что это единственный город на земле, где всегда мрак и туман, и никогда не восходит солнце, но это же противоречит всем законам природы! А вот сейчас я вижу, что правильно, что не верил. Как так может быть, чтобы не было в Салехарде солнца?! Вот же оно! Какое красивое и большое! Белые ночи! Вот вы видели когда-нибудь настоящие белые ночи?
– Нет.
– А я видел! Я многое видел! И многое знаю! А сюда я приехал работать в интернат. Срочно вызвали телеграммой. Предложили работать директором. Не знаю, справлюсь ли я?
Я был уверен, что он справится.

  В самолёте моё место оказалось между болтливым оленеводом в мохнатой шапке и вездесущим депутатом. Оленевод пытался из окон «Боинга» рассмотреть своё оленье стадо, пока я без сожаления, но с холодной неприязнью проводил взглядом обманчивую Обь, а Ямальский депутат, лишённый ветреного романтизма, достал из дипломата калькулятор и весь полёт с вожделением складывал какие-то астрономические цифры.

   Сам перелёт в моей памяти не отложился, лишь, как в тумане, всплывают обрывки воспоминаний, что через каждые десять минут, я нажимал кнопку и вызывал стюардессу, чтобы узнать, когда будет посадка. Тощая стюардесса с перекошенным от резиновой улыбки лицом пыталась мне объяснить, что полёт проходит в заданном режиме, вся бортовая аппаратура работает нормально, и нет причин волноваться, но меня интересовал лишь вопрос – когда будет посадка? Стюардесса произносила цифру, я слушал её, забывал и вызывал её вновь и вновь. В руках я сжимал Орден с геральдическими лилиями. Он не давал успокоиться. Ничего у меня не получилось, я не нашел девушку, её нет, это сон и миф. Туманский оказался прав. Она просто заманивает в лабиринт сознания, из которого нет выхода. Холодная ленивая река ничего не принесла мне, кроме душевной муки. Я хотел найти точку опоры для своей жизни, но не нашел её. Все казалось обманчивым, призрачным и изменчивым.

  Я устал от скитаний, все заблуждения в прошлом. Я хотел начать всё сначала,  с чистого листа, чтобы не повторять ошибок в жизни. Я буду жить как все, ничего не стану придумывать и открывать, это никому не надо. Я пойду по проторенной дорожке за остальными. Жизнь, как расписание поезда, должна быть предугадана на двадцать лет вперёд. Только тогда в жизни ждёт успех. Все романтические увлечения губительны, они дают мнимую свободу, как чистый глоток воздуха, ты хватаешься за него, тебе кажется, что ты отрыл новую реальность, но итог один: одиночество и разочарование.


Глава 8


  В аэропорту я увидел Свету. Она стояла самая первая среди встречающих, оттеснив своими хрупкими плечами с десяток огромных бугаёв-таксистов.

  Я не удивился, увидев её. Всё предначертано. У каждого своя судьба, нельзя барахтаться против течения, а наоборот, нужно довериться ему, и оно само принесёт тебя куда надо.

– Пойдем, любимый, я жду тебя.
  Погружая чемодан в ее красный пузатый «Ситроен», я думал, почему женщины любят пузатые машины, что они им напоминают? Но это были обычные мысли, даже несколько ленивые. Не хотелось ни о чем думать, я мечтал довериться судьбе, а она была рядом. Поцелуй обжог. Быть может, Света и была девушкой моих снов? Я смотрел в её глаза такие любимые и родные. Как мне её не хватало в этом холодном, ледяном городе.

– Я ничего не нашёл, все напрасно, понимаешь? Зря поехал. Я такой неудачник…
  Она не давала мне говорить, мои губы вязли в её губах, её язык боролся с моим и побеждал его. Я был слаб. Она владела мной. «Ситроен» с тонированными стеклами остался на площади один. Другие машины, забрав пассажиров, стремительно умчались в город, и только наш красный пузан одиноко, в такт покачивался на площади. В салоне становилось жарко. Мы лежали раздетые на откинутых сидениях. Я смотрел на узенькую полоску света проникающего сквозь приоткрытое окно.

  Вот оно счастье! Какой я глупец. Я хотел убежать от него. Я трогал грудь, гладил живот, - сложнейшая теорема моей жизни была решена. Я смотрел на два торчащих решения, и мне хотелось спать. Все кончилось, всё! Светины слова летали кругом, кружились в хороводе, шалили, словно маленькие дети, дразнились и прятались. Я был в их власти. Каждая моя клеточка чувствовала Светину победу. Я был побежден и сломлен. Но это поражение было такое сладостное. Как я мог от него бегать?!

  Я лежу на диване в своей комнате. Прошло всего пять дней с моего прилёта из Салехарда. Света поменяла все в моей квартире: на окнах развиваются модные шторы, рядом с моим столом поджидает меня огромное, как бегемот, кресло. Это не сон, а моя жизнь. Я зря хотел убежать. От себя нельзя убежать. Вот она моя любовь.

  Я сквозь приоткрытую дверь любуюсь своей ненаглядной Светланой. Кухня, как огромная фабрика, производящая множество разных вкусностей. Я даже не догадывался о том, что в моей обычной духовке могут готовиться такие аппетитные блюда. Я лежу в пижаме. Мне её тоже купила моя любимая. Как удобно лежать в пижаме и смотреть, как Светлана в миленьком и коротеньком халатике готовит.

  За эти дни Светлана мне столько понарассказывала, что лишь сейчас я начинаю осознавать, что действительно произошло. С профессором ничего не случилось, он чувствует себя лучше прежнего и даже вновь устраивает у себя дома встречу, причём какую-то необычную. Для того, чтобы вытащить меня из проклятого города, Света вместе с профессором решили отправить мне Орден, предварительно окрасив топазную голубку в кровавый цвет обычным маникюрным лаком. Света уже договорилась насчет моей работы, а через месяц мы распишемся. Вообще, в Загсе огромная очередь и всякие формальности, но Свете охотно пошли навстречу, и через месяц мы станем мужем и женой.

  Сквозь приоткрытую дверь, я любуюсь своей невестой. Аромат её тела еще хранит моя постель. Я не встаю. Как приятно никуда не торопиться. Света сказала, что сейчас самое важное в нашей жизни должно происходить именно в постели. Я ей доверяю. Неужели всё было ошибкой? Который раз я задаю себе этот вопрос и смотрю на коротенький без пуговичек халатик своей невесты, и понимаю, что да, ошибка! Я ошибался! Ничего нет! Ничего!

  Света продолжает мне что-то рассказывать. Как красиво она говорит, как плавны её движения. Она режет сочный кочан капусты, трёт огромную сладкую морковь, режет правильными кубиками свеклу. Борщ! Мой любимый борщ. Кухня медленно наполняется изумительным, ни с чем не сравнимым запахом борща.
  Звонит Женя на мобильный.
– Привет, мой мальчик!
– Привет, Жека!
– Только опасность делает из мальчика мужа. Надеюсь, ты привёз пару хвостов муксуна своему лучшему другу?!
  Я так рад его услышать. Мне хочется, чтобы он вновь навёл порядок в моей душе. Как у него это получается, я до сих пор не знаю.
  Света лежит рядом и шепчет, чтобы я Женю позвал на ужин.
– Ты сейчас где? Приезжай в гости. Света приготовила борщ.
– Мальчик, как ты заговорил! Ты начал ценить в жизни обычные человеческие радости, которые не замечал раньше. Любая женщина раскрашивает серую жизнь мужчины в яркие цвета.

  Я думаю над Жениными словами. Тогда Света раскрасила мою жизнь во все оттенки красного: малиновые шторы, темно-бардовый борщ, игриво рубиновая шторка в ванной.
– У тебя-то у самого как дела? Чем занимаешься? Что интересного читаешь?
– Пока ты грелся в своём Салехарде, наука ушла вперёд. Весь научный мир обсуждает скандальные тезисы к диссертации доцента Лепёшкина. Что замолчал? Даже не слышал о таком? То-то, брат, русская психиатрия вновь на передних рубежах мировой науки. Света тебе уже, наверное, рассказала, что в субботу собираемся у Туманского. Специально прилетают профессора из Москвы, Питера, Новосиба, Киева, Минска, Праги и даже Лондона, чтобы обсудить последние новости науки. Приглашены все наши, так что, мой мальчик, мы тоже в теме. Ну, а кто, ты думаешь, станет специальным гостем вечера? Даже не догадываешься?! Сам Лепёшкин! Его имя сегодня у всех на устах. Если верить его тезисам, то можно выбрасывать все учебники по психиатрии. Привычный мир рушится. Прежней ортодоксальной науки уже не существует. Вот послушай, как отреагировало немецкое психиатрическое сообщество на своём официальном сайте…
  Света вырвала у меня телефон:
– Женя, хватит грузить Николая. Давай приезжай и лично всё расскажешь. Ждём.

  Любимая лежит рядом, а на кухне вместо дежурного висит её халатик. Я ничего не знал лучше, чем вкус её губ.
– Николай, борщ скоро сготовится, а я по привычке не купила хлеб. Сходишь?
– Светлана, ты еще спрашиваешь? Я выполню любое твоё желание.
Как приятно подчиняться своей невесте, как приятно осознавать, что любовь проникает в каждую твою клеточку. Меня больше нет, есть только мы.
  Я набрасываю куртку прямо на пижаму. Выхожу на улицу. Уже темно. Захожу в соседний маленький продуктовый магазин. В нем нет покупателей. Я давно в него не заходил, а в нём ничего и не изменилось: те же витрины, холодильники и полка с душистым мягким хлебом.
  Я раздумываю, какой взять.
– Вам помочь? – вдруг раздался знакомый голос.
  Где я мог его слышать? Он был очень родной, но я боялся ошибиться. Неужели…
– Булочку Бородинского, – медленно говорю я, поворачиваюсь и протягиваю продавцу двадцать рублей.
  Рука застывает в воздухе. На меня смотрит моя таинственная незнакомка своими бездонными, озорными глазами и смеётся золотистым смехом. Пряди волос выглядывают из под шапочки. Грациозным движением она снимает её и взмахивает головой. Шелковые волны гигантским водопадом падают на её плечи.
  Я застыл. Моё изумление еще больше заводит девушку.
– Не будите возражать, если я вам сдам мелочью?
  И не дождавшись моего ответа, в чашечку для сдачи посыпались солнечные, золотые десятчики.







Иллюстрация испанского художника Хоан Миро (Joan Miro) (1893-1983)

























Комментарии


Страница       26               Предисловие к 1 издательству
               
Страница       31               Геннадий ДУБРОВ. Стихи   www.dubrov-g.narod.ru

Страница       49                       Глава VI ГЕНИАЛЬНЫЕ ЛЮДИ,СТРАДАВШИЕ
                УМОПОМЕШАТЕЛЬСТВОМ:
Страница      98                Стихотворение Константина Бальмонта
Страница     135               Милый вздор;  приятное времяпрепровождение;
                ставить точки над и
Страница    152                Увидеть Париж и умереть 
Страница    153-154        -Здравствуйте, Галина.
                -Здравствуй, Николя. Как дела?
                -Всё в порядке. Как ты живёшь?
                -В этом году зима выдалась долгая. Холод, который
                длится полгода и от которого иногда невмоготу.
                -Вы хорошо говорите по-французски.
                -Вы так считаете?
                -Да. Где вы его выучили?
                -В Тюмени. Сначала учила самостоятельно,
                потом с преподавателем.
Страница     154              - Да. Хорошо.
Страница     165             Словарь иноязычных выражений и слов А.М. Бабкина
                издательство «Наука» 1987 г. стр. 483
Страница     168            Дурной тон. Фр. Язык.