Посвящённые

Каждый день, за исключением воскресенья (когда я совсем не выходил из дома), я ездил на работу. Одним и тем же маршрутом. И, казалось, одним и тем же трамваем. Все дни были одинаковыми.
Старенький сорок девятый номер дребезжал по рельсам каждое утро. И я всё ждал, когда он с грохотом завалится на бок или, сойдя с рельс, самостоятельно отправится искать покой.
Дорога на предприятие проходила близ кладбища. А вернее, пролегала вдоль самой его ограды. Высокой, острой. Будто бы люди боялись, что оттуда кто-то может убежать, устав валяться без дела в земле. 
Не менее десяти минут каждый день – пять в одну сторону и столько же в другую – мне приходилось смотреть на вместилище мертвецов и, как подсказывала моя фантазия, – на самих мертвецов. Конечно, я мог просто отвернуться и глядеть в противоположную сторону, но не делал этого. Меня необъяснимо тянуло к тайнам и запретам, похороненным за оградой. Там были также и горе, страдание, отчаяние. Полагаю, меня завлекало и это, хоть и бессознательно. Здесь не было надежды. Не было её и у меня.
Но, несмотря на всё это, я никогда не осмеливался выбраться из своего железного укрытия и войти за острый забор. Всю жизнь я был одинок и несчастен. И терял намного больше, чем находил. Мои тяжкие чувства были схожи со смертью, коей было заполнено всё за пределами трамвая.
И каждый раз я украдкой смотрел на забытые, мраморные плиты, поросшие травой, и редкие фигуры, бесшумно и в слезах бродившие между могилами. То ли люди, то ли сами умершие. Возможно, разницы и не было. Горечь утраты убивает и ещё живых. Все гнили в равной степени.
Бывало, что страх отступал, и я всё же хотел попасть на кладбище. Однако сама мысль “попасть на кладбище”, в каком бы то ни было виде, заставляла моё тело дрожать. И я больше не желал смотреть на одинокие фигуры за оградой. И даже думать о них страшился.
Особенно жутко становилось вечером, когда я возвращался с работы. Местный сторож, сжимая в трясущихся руках тусклую керосиновую лампу, плыл по узким тропинкам. И за ним волочились желтые сырые листья, тихонько шурша. А я тем временем боязливо смотрел на него из трамвая.
Одинокий огонёк бесконечно брёл по кладбищенскому лабиринту. Что будет, если он погаснет? И сторож останется один ночью, без света, прямо посередине кладбища. Но огонёк не гас. И трамвай, кряхтя, уносил меня за поворот. Дрожь ещё долго не отпускала меня.
Работа и кладбище находились на окраине города, поэтому людей здесь было немного. Большая часть выходила остановки за две до погоста. Но, когда я возвращался, никто не заходил обратно.
Обычно, на работу я ехал в окружении человек десяти. А домой – максимум трёх, не считая водителя, который всегда молчал. Это не могло не радовать, ведь я всю жизнь любил тишину. А около кладбища было особенно тихо. Когда трамвай приближался к нему, колёса скрипели не так громко, а пассажиры невольно жались к дальней стене вагона. Конечно, они делали непринужденный вид и изредка даже перешёптывались между собой. Но им было не утаить то, как недоверчиво они косились в окно, страшась лишний раз улыбнуться.
Я же, напротив, что-то искал там. И со мной никто не смел заговорить, считая странным.
Трамвай должен был тормозить на каждой остановке, в независимости от того, были ли там потенциальные пассажиры. И кладбище не было исключением. Открывались двери, и влажный воздух врывался внутрь. Я слышал завывания ветра и всё сильнее впивался мёртвой хваткой в своё место. Богатое воображение давало о себе знать.
Вой ветра настолько раздирал нутро, что я не знал, был ли это на самом деле ветер. Может, это кто-то плачет. Сидит прямо у двери в трамвай и рыдает. Ждёт, пока кто-нибудь поможет избавиться от тоски. Предложит свою компанию.
Но двери захлопывались, и уличный вой становился тише, однако всё также настойчиво царапал по железу. Трамвай тронулся, и я лишь повторял про себя: “Скорее! Скорее!”. Но где-то глубоко во мне всё же таилось желание когда-нибудь выйти из трамвая, навстречу вою, огоньку и ночи.
Однажды я сильно задержался на работе. Было поздно, и я бежал, чтобы успеть на последний трамвай. Не оставаться же ночевать на улице! Мне повезло, и когда я подбегал к остановке, транспорт ещё ждал. Я махнул рукой с просьбой не уезжать, и человек в кабине кивнул мне в ответ.
Я поднялся по ступенькам внутрь и облегченно выдохнул. Теперь можно было расслабиться. Наконец, тяжелый день закончился, и я скоро буду дома.
В трамвае никого не было. Это не удивительно, в такое-то время.
В окне начали уплывать деревья, здания, дороги – мы тронулись.
Я почувствовал непреодолимую усталость, и глаза сами закрылись. Но дремал я недолго: мы проехали всего несколько остановок. До дома было ещё далеко.
Около двери неподвижно стоял мужчина, в чёрном костюме и котелке. Он печально смотрел на улицу и, видимо, глубоко задумался.
Я немного обрадовался, что еду не один. Стало как-то спокойнее, и я вновь закрыл глаза. Но тут же прямо около меня, казалось, менее чем в метре, раздался голос:
– Доброй ночи, уважаемый.
Я оживлённо заморгал и поспешил ответить на любезность:
– Доброй, доброй!
– Простите, что я так внезапно. Видимо, я испугал Вас, но мне стало необычно тоскливо ехать одному. Да и Вы, я уверен, давно уже хотите нечто осуществить.
Он неприятно скривил губы. Я не придал большого значения его словам и подумал, что он просто пьян.
– Ничего страшного. Просто я дремал. – Я подавил желание зевнуть. – Тоскливо? А на то есть причины?
– О, и весьма значимые!
Стало заметно, что от этого человека противно пахнет. Но я никак не мог разобрать, что это за запах.
– И могу я помочь?
– Ну, раз ничего страшного, тогда мы это скоро узнаем, полагаю.
Стало холодно, и я с удивлением заметил пар, вырывавшийся из моего рта. У мужчины напротив пара не было. Я вообще не видел, чтобы его грудь вздымалась при дыхании.
– И как же, позвольте узнать?
Трамвай подъезжал к кладбищу, злополучная остановка всё близилась.
– Пройдёмте со мной, прямо сейчас, я покажу.
– Прошу меня извинить, но я вынужден отказаться.
Мужчина напряг лицо и начал сердиться. Его брови сузились, скулы приобрели островатую форму, подбородок сморщился, а глаза заблестели.
– Но я настаиваю! Раз уж подвернулся случай – разделите моё горе!
Я почувствовал, что весь трясусь, но продолжал сопротивляться. Было неясно, отчего мне так страшно. Ведь ничего плохого не произошло. Какой-то пьяница пристал со своим бредом. Но что-то в этом человеке меня явно пугало.
– Нет! Никуда я с Вами не пойду! И делить ничего не собираюсь!
– Я только хочу сострадания! – Внезапно закричал мужчина.
– Сострадания в чём?! –  Я повысил голос в ответ.
Трамвай резко дал по тормозам, и они противно и громко завизжали. Некто передо мной уставился в одну точку. В его глазах было что-то зловещее, почти безумное. А губы беспорядочно дёргались. Я почувствовал, как жизнь покидает меня.
Некто или нечто заорало так, что у меня заложило уши.
– Вам никогда не понять моего истинного страдания! Как оно сильно!
Он навис надо мной. Его лицо было каким-то ненастоящим.
– Я не хочу мучиться вечность в одиночестве!  – Его голос раздался, казалось, на многие километры вокруг.
Я почувствовал себя виноватым перед ним, но всё ещё не мог ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь. Мне в голову пришла мысль. Она была такой глупой и нелепой. Но ведь мы чем-то схожи с ним. Я тоже мучаюсь.Я тоже нигде не могу получить сострадания.  Я тоже давно не могу найти покой.
Страдалец, будто бы прочитав мои мысли, изменился в лице. Он медленно отошел от меня к открытой двери и замер. Простояв так минуту, которая показалась мне целой вечностью, он прошептал:
– Оставь надежду, всяк сюда входящий. – И мне показалось, что эти слова раздались вовсе не из его уст, а в моей голове.
– Тёмная фигура скрылась во мраке. Двери пустого трамвая захлопнулись, и железная колымага начала движение. Ветер на улице тоскливо выл, на пару со скрипом колёс, разрушая покой ночи.