Только любовь...

Только любовь…

Повести

Оглавление                стр

Побег из Крыма                2               
Цена предательства                10
Приезжай на Окинаву                19
Девушка японского летчика          27
Притча об Изумрудном Будде       34


































Побег из Крыма

Соня сидела у открытого окна, на выкрашенном белой масляной краской, покрытым двухнедельным слоем угольной пыли подоконнике, и сквозь слёзы разглядывала начинающие появляться из медленно уходящей в сторону моря предрассветной дымки стоящие на Севастопольском рейде пароходы, в которые ещё позавчера начали грузиться белогвардейские офицеры врангелевской армии, в спешке эвакуируясь из так недолго просуществовавшей Крымской Республики.

Она не испытывала к ним ни малейшего сочувствия, но несмотря на то, что Соня была не просто из числа тех, сочувствующих красным, жителей города, которые ждали этого момента, и сейчас злорадно ухмылялись, слушая рассказ про не редкий теперь одинокий выстрел, пустившего себе пулю в лоб, разуверившегося в себе, стоявшего у всех на виду, на пирсе, перед погрузкой офицера, а как могла приближала поражение белых, радости от долгожданной победы не было.

Соне совсем недавно исполнилось восемнадцать, она была худощавая смуглая еврейская девчонка, с короткими вьющимися абсолютно чёрными волосами, выразительными глазами светло серого цвета и удивительно красивой, почти магически притягивающей к себе взгляд любого идущего навстречу мужчины, небольшой грудью, с выпирающими из под платья почему-то всё время твёрдыми, крупными розовыми сосками.
Она была небольшого роста, с лицом невинной тринадцатилетней девочки, всё детство прозанималась в балетной школе, что чувствовалось по её походке и удивительной выразительности движений на танцах, с детства мечтала стать актрисой, и уже почти год работала на второстепенных ролях в Севастопольском Императорском театре.
Склонность к авантюрам у неё проявилась то же в детстве, когда в восемь лет она одна с тринадцатилетним мальчишкой попыталась уплыть на маленькой вёсельной лодочке в Турцию, чтобы посмотреть вечерний Стамбул и вернуться назад, и если бы их не подобрал пограничный русский катер в двадцати милях от берега, через два дня после отплытия, и не спокойная безветренная погода, то их лодку перевернуло бы первой трёхбалловой волной.
Теперь, Соня, среди товарищей по большевистскому подполью носила кличку «Огонёк», и прославилась тем, что ещё год назад удачно подожгла здание городской управы, но об этом мало кто знал.
       Её отец, и это знал весь город, был комиссаром и вторым начальником штаба у Фрунзе, войска которого сейчас вели бои почти у самого Перекопа, а брат, как один из участников большевистского террористического подполья уже две недели сидел в севастопольской военной тюрьме, ожидая расстрельного приговора, и готовый во всём сознаться, лишь бы прекратились эти бесконечные допросы офицерами военной разведки «русской освободительной армии».
      
Соня взглянула на лежащий на столе, завёрнутый в газету с непривычными французскими заголовками, букет тёмно красных роз, спрыгнула с подоконника, и развернула газету, чтобы поставить уже начавшие умирать розы в воду.
Из газеты выпал аккуратно сложенный лист бумаги, она подняла его, развернула, села на пол, положила рядом розы, и держа прямо перед собой двумя руками листок, начала читать, с трудом переводя на русский, написанные по-французски, посвящённые ей стихи.
       Ты первый раз улыбнулась
       -Из сердца вырвался крик.
       Зачем же назад повернулась
       -Решила: Любить он отвык?

       Ты долго в глаза не смотрела
       А волны бурлили в груди
       Тогда ты сказать не сумела,
       Душа прошептала: Прийди.

       Я в вечности жду нашей встречи
       С рассветом ко мне приплыви
       Вот наши объятья всё крепче
       А завтра утонем в любви.

       С автором послания, французским офицером эсминца, который уже второй месяц стоял, не заходя в бухту, в трёх милях от Севастополя, готовый в любой момент уйти назад в море, она познакомилась три дня назад на благотворительном балу, который устроили французы в здании театра, в помощь семьям погибших русских офицеров.
Ему было лет тридцать пять, невысокого роста, одетый в прекрасно подогнанную военную форму, улыбнувшийся ей у входа француз с грустными голубыми глазами, сразу остался в памяти, в толпе, потянувшейся к столам с бутербродами, она надеялась отыскать его, чтобы рассмотреть получше, но так и не увидела.
 Все остальные казались совершенно блеклыми и неинтересными, она почти всегда угадывала, о чём сейчас начнёт с ней говорить очередной кавалер, обычно говорили о жизни до войны, гражданские вспоминали путешествия по Европе и свою исконно русскую родословную, офицеры врали о своём геройстве на западном фронте, французы просто предлагали где-нибудь переспать.
Он неожиданно появился к самому концу бала, вошёл в зал, и сразу направился прямо к ней, умело уворачиваясь от танцующих пар.
Она сидела за столиком с двумя русскими офицерами, и наблюдала, как быстро они напиваются, превращаясь в ещё более отвратительные существа, «Прямо насекомые какие-то»,-подумала она, и в этот момент увидела запомнившегося французского офицера. Он подошёл к их столику, щёлкнул каблуками, и протянул руку, «Поль»,- коротко представился он, не называя, как другие своего воинского звания, чем сразу же ей понравился, «Суламифь»,- ответила она, засмеявшись, и пошла с ним танцевать. Она плохо говорила по-французски, и не знала о чём разговаривать, Поль видимо быстро это сообразил и теперь отпускал простые короткие фразы, смешно жестикулировал, комически копируя язык глухонемых или дикарей.
       Он молча проводил её до дома, попрощался, даже не попытался набиться в гости, или поцеловать, и исчез в темноте.
Наутро она первый раз в жизни почувствовала, что любит, она даже не представляла, как это вот так просто и неожиданно войдёт в её жизнь. У неё ещё не было мужчины, и несколько раз в жизни она влюблялась в кого-нибудь до безумия, но всегда это чувство было замешано в первую очередь на сексуальном влечении, она фантазировала сцены в постели, страстные объятья, поцелуи, необычные подарки, путешествия и совместные приключения. В этом случае, на удивление всего этого не было, было какое-то таинственное глубокое чувство, которое всё усиливалось, было ужасно весело, будто весь мир превратился вдруг в яркий весёлый поезд, в котором они вместе с Полем несутся по нарисованному, существующему только на картоне пейзажу, на фоне которого нарисованные смешные люди пристают к ней с разными, записанными на грампластинку разговорами, а поезд несётся всё быстрее, отрывается от земли и вот уже с огромной скоростью наматывает круги вокруг планеты, а потом уносится в темноту.
       Соня проснулась и, посмотрев на часы, поняла, что если прямо сейчас не выскочит из кровати, то опоздает на репетицию в театр, и в очередной раз придётся выслушивать нотации этого зануды режиссёра. Послезавтра должна была состояться премьера последнего творения местного гения, авангардная пьеса под названием «Суламифь», где заслуженная сорокатрёхлетняя актриса театра играла четырнадцатилетнюю Суламифь, а ей – гениальной актрисе досталась лишь второстепенная роль её девятилетней сестры.
На сцене она появлялась всего на несколько минут, да и то всё это время должна была изображать крепко спящую рядом с Суламифью сестру, которая должна иногда ворочаться, но даже не проснётся, когда Суламифь побежит на свидание с Соломоном. Соломона играл дородный детина из какого-то питерского театра. Соня уже решила, как с неё, со спящей медленно сползёт одеяло, и до того, как сонная девочка сумеет снова прикрыться, изумлённые зрители успеют заметить её потрясающее голое тело, и тогда ей успех конечно будет обеспечен, и это будет начало её карьеры актрисы, а тупой режиссёр, конечно не догадывался о таком гениальном ходе в своей пьесе.
       В театре она проскучала всё репетицию, актёры с трудом запоминали свой текст, часто сбивались, и приходилось начинать всё сначала. Соня вспоминала Поля, жалела, что часто прогуливала в школе уроки французского, не понимая, насколько может ей пригодиться в будущем знание языка, мечтала, что она станет послом Советской России во Франции, и встретит как-нибудь Поля на очередном приёме в посольстве, и он конечно же сразу её узнает и позовёт замуж, а она скажет, что решила никогда не выходить замуж, а всю свою жизнь посвятить борьбе за свободу угнетённых во всём мире, а потом они снова будут танцевать, и он скажет, что она говорит по-французски как настоящая парижанка, и спросит, где она получила такое блестящее образование и знание светского этикета, ну и так далее.
       После театра надо было идти на тайное заседание товарищей по подполью, она зашла в небольшой покосившийся домик на окраине Севастополя, в нём давно уже никто не жил, а до войны это была наверное чья-нибудь дача, закрыла за собой дверь, и угрюмый высокий парень проводил её в одну из комнат, где уже видимо давно сидели несколько молодых людей с невесёлыми лицами, и вполголоса обсуждали последние, навалившиеся на них проблемы.
Соня молча села на предложенный стул, и приготовилась слушать, она не очень любила эти встречи, и никогда не доверяла искренности молодых революционеров, и если бы не брат, который всё время давал ей разные интересные поручения, она бы в этой компании не прижилась. «Из тюрьмы нам передали, что твой брат долго не продержится, хотя он знает, что если он кого-нибудь сдаст, то первая умрёшь ты»,- помолчав тихо сказал самый старший, в свои двадцать семь лет он десять провёл на каторге, и не задумывался над ценностью чужой, да и собственной жизни. Он прокашлялся, у него был открытый туберкулёз, снова выдержал паузу, и продолжил: « Поэтому тебе партия поручает ликвидацию начальника разведки армии Врангеля, полковника Куроедова. По нашим данным он должен будет завтра прийти на премьеру в театр, будет сидеть в первом ряду. Оружие сегодня тебе принесёт наш человек, сделаешь это в конце представления, пробежишь за кулисы, и у служебного выхода из театра тебя будет ждать извозчик, после этого мы отвезём тебя в безопасное место»,- он переглянулся с остальными и сказал: « Не бойся, твой отец в курсе этого дела, это он предложил твою кандидатуру».
       Соня не спала всю ночь, она рассматривала двухзарядный маленький дамский револьвер, несколько раз целилась из него в своё отражение в зеркале, и всё же не могла представить, что завтра она вот так просто подойдёт и убьёт из него живого человека, пусть даже и самого ужасного негодяя на свете. Как она не пыталась развить в себе чувство мести за брата, набраться решимости, устремлённости, ничего не получалось, а только захотелось поскорее засунуть револьвер подальше в рот и нажать на курок, лишь бы не видеть больше этот поганый злобный мир, в котором люди вынуждены убивать друг друга, с помощью этого укрепляя высокие идеалы, к которым следует направить это мерзкое капиталистическое общество. История с Полем совершенно вылетела из её головы, за всю ночь она так ни разу о нём и не вспомнила.
       «А ведь можно было отказаться, или не пойти тогда в театр, пересидеть где-нибудь несколько дней до подхода Красной Армии, ну а отцу я бы всё объяснила, он бы понял, и зачем я придумала отсидеться в пустой квартире брата, надеясь, что как раз там искать точно не будут, всё перевернули ещё во время обыска»,- думала она старательно вчитываясь в французский текст, пытаясь из нескольких знакомых фраз и слов понять смысл стихотворения. Она тихонько подошла к входной двери, часовой за дверью чиркнул спичкой, и видимо затянулся только что свёрнутой самокруткой, она почувствовала запах казацкого самосада и отошла назад к окну. Надо было выбираться, пока не совсем рассвело. Прыгать с четвёртого этажа не хотелось, и Соня попыталась вылезти из окна и спуститься вниз по водосточной трубе, надо было только стараться не греметь, чтобы не разбудить соседей, она ещё маленькой девчонкой лазила по водосточным трубам с мальчишками, чтобы украсть стоявшее на подоконниках варенье, и повторить это снова ей казалось совсем не страшно. Она уже спустилась на один этаж ниже, когда кусок проржавевшей трубы, который она обхватила обеими руками, обломился под её тяжестью, и она вместе с ним полетела вниз, глядя на всё быстрее удаляющееся от неё знакомое окно, и успев подумать, как бы звук удара о землю не привлёк часового. Она глухо стукнулась о траву позвоночником, гулко брякнула об ногу труба, и Соня потеряла сознание.
       После бессонной ночи она пришла в театр, револьвер непривычно оттягивал вниз маленькую модную сумочку из голубого бисера, зайдя в гримёрку и подойдя к зеркалу Соня с отвращением посмотрела на побелевшее, осунувшееся лицо с перепуганными безумными глазами. «Если спросят, скажу, что страшно волнуюсь перед выходом на сцену»,- подумала она, но на неё никто не обращал внимания, началась последняя репетиция перед началом, и как обычно все недочёты всплыли в последний день, и весь персонал как сумасшедшие бегали по театру, пытаясь отыскать то куда-то девшегося вчера осветителя, то кем-то по ошибке захваченный реквизит, актёры зубрили роли, а режиссёр от волнения был в стельку пьяный ещё с самого утра.
       Она лежала на раскладушке, которая должна была изображать общую постель Суламифи с сестрой, лучи прожекторов били прямо в глаза, Суламифь, стоя на коленях, воздев полные руки к небу, загробным голосом читала выдержки из Песни Песней, под одеялом было жарко, в зале стояла ужасная духота, и Соня подумала «Скорей бы всё это кончилось».- она вспомнила, как собиралась как бы случайно обнажиться, и ей стало противно. Прямо напротив неё, почти в правом углу первого ряда, время от времени внимательно разглядывая её торчащие из-под одеяла голые ноги, сидел полковник Куроедов с женой и некрасивой шестнадцатилетней дочерью, которая постоянно что-то жевала и сплёвывала на пол. Через два ряда после него она почувствовала взгляд, и встретилась глазами с Полем, который сочувственно улыбнулся и показал ей букет тёмно красных роз. Она закрыла глаза и больше их не открывала, пока раскладушку не вынесли за кулисы.
       Соня встала, завернувшись в одеяло, зашла в гримёрную, там никого не было, быстро оделась, и, услышав донёсшиеся из зала аплодисменты, вынула револьвер из сумочки, засунула его под лифчик, и быстро побежала в зал. Актёры встали в шеренгу, по обе стороны от стоящего в центре счастливого пьяного режиссёра, и ждали, когда поднимется занавес, и они выйдут к неровно хлопающей и улюлюкающей публике. Соня встала последней справа, напротив того места, где по её расчётам сидел полковник, было темно, прожектора освещали занавес снаружи, она спокойно вынула, чуть повернувшись назад, из лифчика револьвер, взвела курок, и сжала, обхватив пальцами правой руки, он легко умещался в её небольшой ладони. Наконец занавес поднялся, сверкнули прямо в глаза софиты, она вместе со всеми шагнула вперёд, приближаясь к зрителям, вытянула вперёд правую руку, Куроедов, перехватив её взгляд всё понял, вжался в сиденье, поджав под него ноги, и наклонил вперёд голову. Его жена сидела справа от него, она ещё ничего не заметила, и хлопала, стараясь попадать в такт с залом, глядя влюблёнными глазами на кивающего ей Соломона. Дочь уже встала, чтобы направиться к выходу, и смотрела вглубь зала, видимо надеясь там встретить знакомых молодых офицеров.
Соня выстрелила два раза, целясь в пол перед креслом первого ряда, обе пули попали в паркет, и полковнику в ноги полетело несколько щепок, он ещё сильнее поджал под себя ноги, и так и не поднял голову. Соня бросилась за кулисы, её не преследовали, мало кто в зале понял, что происходит, аплодисменты заглушили звук выстрелов, и только два сидящих за Куроедовым офицера бросились, перелезая через ряды к полковнику. Он откинул назад голову и сосредоточенно смотрел в потолок, кисти рук, обхватившие ручки кресла побелели и начали подрагивать.
       Соня влетела в коридор, и бросилась мимо гримёрной к выходу, около гримёрной стоял Поль всё в той же форме французского морского офицера, и протягивал ей букет роз, аккуратно завёрнутый в газету. Он хотел что-то сказать, но она схватила букет, на бегу поцеловала его прямо в губы, задержалась на мгновение, прижавшись к нему всем телом, и выбежала из театра. Извозчика не было. Она перебежала на другую сторону улицы, с разбегу перемахнула через забор, и побежала по парку, со стороны театра начали раздаваться крики, застучали о булыжники мостовой конные жандармы, завели двигатель автомобиля, который непрерывно сигналя понёсся по улицам к центру. Соня вспомнила, что совсем рядом, за парком находится квартира брата, она часто к нему ходила до ареста, и теперь ноги сами несли её прямо к этому дому. Она забежала в подъезд, и промчалась по лестнице на одном дыхании до четвёртого этажа, быстро открыла дверь, ключ с тех пор на счастье так и лежал у неё в сумочке, и прошмыгнула вовнутрь. Соня бросилась прямо в одежде на кровать, цветы, которые она так и сжимала в левой руке, положила на стол, и почти мгновенно заснула. Она не слышала, как ночью около двери выставили охрану, утром её брата должны были привести на квартиру, чтобы устраивать очную ставку с другими членами группы, которых взяли сегодня ночью. Он, как и все другие не мог долго терпеть боль, а после трёх дней в душной камере, без воды и нескольких плотных обедов селёдкой, он стал рассказывать даже то, что только планировал сделать, и называл все вспомнившиеся ему фамилии и адреса своих севастопольских знакомых, даже которые давно уже умерли.
       Она не знала, сколько пролежала без сознания на траве, у дома, открыв глаза увидела уже начавшее голубеть от вставшего солнца небо, приподнялась, застонав от резкой боли в пояснице, встала сначала на четвереньки, потом на ноги, и пошатываясь пошла в сторону моря. Голова кружилась, яркие красные и жёлтые пятна всплывали перед глазами. Она около часа шла вдоль берега, город кончился и ей попадались лишь одинокие домики небогатых мичманов, которые любили селиться в этой части бухты. Соня села у самой кромки моря на гальку и посмотрела на стоящий на рейде в двух милях от берега французский эсминец. Она разделась и быстро вошла в тёплую, такую освежающую и ласкающую её уставшее тело воду и поплыла, не обращая внимания на прибитых к берегу после вчерашнего шторма, медуз.
       Когда до корабля осталось не более трёхсот метров, она увидела, что матросы начали поднимать якорь, из трубы повалил ещё более густой дым, по палубе забегали люди, французы не собирались защищать Севастополь, и отправлялись назад в Средиземное море. Соня высунулась из воды и замахала руками, она кричала, но видимо никто этого просто не замечал. Тогда она стала грести изо всех сил, и через десять минут подплыв к самому борту, начала барабанить по нему кулаками и хриплым от слёз голосом кричать: «Поль! Поль!», её всё-таки заметил какой-то матрос, позвал офицера, и через несколько минут уже человек пятьдесят смотрели с борта эсминца на бьющую кулаком о борт и не поднимающую на окрики головы, девушку, которая не переставала, захлёбываясь морской водой, сквозь слёзы кричать: «Поль!Поль!Поль!». Вдруг с верхней палубы, головой вниз сорвалась чья-то фигура в белом офицерском кителе, и человек упал в воду, быстро вынырнул в нескольких метрах от девушки и подплыл к ней. Она обняла его, закрыла глаза и только не переставала повторять его имя, он что-то говорил на французском, шептал : «Суламифь» и целовал всё её солёное от слёз и моря лицо.
Они не замечали, как матросы кидали им спасательные круги, потом стали прыгать один за другим в воду, но не решались совсем близко подплывать к время от времени исчезающими за волнами двумя сросшимися в объятьях людьми, другие уже спускали две шлюпки, соревнуясь, какая первой до них доплывёт, и в этот момент пара чёрных, поблёскивающих на солнце, дельфинов, резвясь в свободном и открытом море начали поочерёдно выпрыгивать из воды между кораблём и начинающим просыпаться в воскресное летнее утро Севастополем.
      
 Брата расстреляли за день до прихода красных, он не плакал, а только попросил, чтобы к нему привели Соню, и чтобы больше не видеть перед смертью других товарищей, которых он сдал, потом его вывели во двор, поставили лицом к стене, в длинную шеренгу его старых друзей, почему-то сестры среди них не было, но никто ему не сказал ни слова, он рассматривал и считал кирпичи на стене, потом закрыл глаза, попытался заплакать, и услышал позади себя звук своего предназначенного только ему, звонкого выстрела.

       Через три дня на улицах Севастополя, когда почти на каждом фонарном столбе раскачивались на ветру повешенные белогвардейцы, а за городом постоянно были слышны залпы расстрельных команд, к немногим редким в то время прохожим подходил пьяный немолодой комиссар в кожаной куртке, одетой прямо на голое тело, показывал фотокарточку девушки с детским лицом и короткой стрижкой, и спрашивал: «Вы не знаете где моя дочь, она играла сестру Суламифь на последнем представлении в нашем театре»,- люди испуганно смотрели мимо фотографии и шли дальше.
      
Соня сидела в офицерской столовой, завернувшись в толстый белый махровый халат, с вышитой синей ниткой на груди надписью «Маршал Ной», и молча смотрела на сидящего прямо напротив неё Поля, руки у неё всё ещё дрожали, она медленно подносила ко рту уже третью рюмку настоящего французского коньяка, который из красивой бутылки, всё время подливал ей сидящий слева от неё капитан эсминца – пятидесятилетний серьёзный француз с аккуратно побритой головой и ухоженными, покрашенными в чёрный цвет усами. Он постоянно о чём –то спрашивал, называл её «моя бедная девочка», сказал, что они могут довести её только до Стамбула, потому что он не имеет права на военном корабле перевозить пассажиров, но в городе много русских, и она конечно там не пропадёт, может быть встретит своих родственников или друзей, всю равно это лучше, чем дожидаться скорого прихода красных, в её родном Севастополе, и что он конечно её понимает, сейчас каждый русский пытается попасть на любой пароход, уходящий из города, а мест на всех не хватает…Она поняла, что они ничего не знают о сцене в театре, но а о возможности оказаться в забитом белогвардейцами Стамбуле, она как-то до этого не размышляла, а Поль всё молчал, не вмешивался в разговор и только продолжал её рассматривать, внимательно изучая её лицо, глаза, взъерошенные мокрые чёрные волосы, наблюдая за её всё ещё подрагивающими, лежащими на столе загорелыми детскими руками с красивыми нежными пальцами и обкусанными ногтями. У Сони вдруг закружилась голова, красные пятна опять появились перед глазами, и она не смогла больше держаться, положила голову на плечо рядом сидящего капитана, и потеряла сознание.
      
 Она проснулась от доносившихся с берега заунывных призывов муэдзинов, солнце только появилось из-за моря и освещало неохотно просыпающийся Стамбул, торчащие одинокие минареты, окна серых домов, с собирающимися на утреннюю молитву турками. В каюте она была одна, она встала, подошла к открытому окну, эсминец стоял довольно близко от города, и долго смотрела на тёмную, черноморскую воду, она здесь была какая-то совсем чужая, не такая как в Крыму, ей захотелось прыгнуть прямо из окна в эту воду, погрузиться на несколько метров в глубину, затем выпустить весь оставшийся в лёгких воздух, и почувствовать, как она погружается всё глубже, пока на достанет обеими ногами дна. К окну подошёл матрос и сказал, что через час с берега подойдёт шлюпка, которая заберёт её в город, а они ночью снимаются с якоря и уходят в Средиземное море.
      
Соня сидела в шлюпке, на носу, она совсем не хотела рассматривать приближающейся к ней город, два турка старательно гребли к берегу, переругиваясь между собой на незнакомом ей языке, и рассматривая её, одетую в морскую французскую форму, с маленьким, подаренным капитаном чемоданчиком с продуктами и одеждой, и даже бутылкой французского коньяка, который она двумя руками старательно придерживала у себя на коленях. Поль перед тем как она садилась в шлюпку подошёл попрощаться, протянул её руку, и она почувствовала в своей руке маленький скомканный из бумаги шарик, она всё ещё сжимала его в правой руке, и только сейчас, когда стало почти невозможно прочитать написанную по-французски на носу судна надпись «Эсминец Маршал Ной», она развернула клочок бумаги, и прочитала, написанную мелким почерком короткую записку: «Завтра в пять утра у Софии».
      
Капитан нервничал, было утро, они только что вошли в пролив, и уже два часа вся команда искала во всех помещениях корабля лейтенанта Поля Элюара, который не появился на утренней линейке, его не оказалось и в собственной каюте, хотя все его вещи были на месте, последний раз его видели на ужине, он ни с кем не разговаривал, был как всегда серьёзен и задумчив, но посмотрев прямо в глаза капитану улыбнулся и предложил выпить по рюмке коньяку, хотя до этого никто не видал его пьющим.
Капитан спросил: «За что будем пить?»,- а он весело подмигнув, ответил:
« Конечно же за любовь», и залпом выпил рюмку до дна.
       Надо было писать телеграмму начальству, потом возможно на судно прибудет военная комиссия для разбора происшествия, чего совсем не хотелось, и капитан написал: « Лейтенант Поль Элюар сегодня ночью пропал при загадочных обстоятельствах, зная его как лучшего офицера эсминца, я не могу заподозрить его в дезертирстве, и прошу считать его пропавшим без вести».
      
Мужчина в почему-то мокрой форме морского офицера и девушка, в штанах и тельняшке, бежали, прикрыв глаза, крепко держась за руки, по узким улочкам по направлению к морю, попадающиеся им на встречу сонные турки, испуганно прижимались к стенам домов, и с удивлением смотрели им вслед, видно было, что они не замечают ни встречных прохожих, не знают куда бегут, как будут жить дальше, а просто несутся всё быстрее и быстрее, всё дальше и дальше, готовые ворваться в неизвестность, и скрыться за следующим поворотом такой непонятной, к счастью ими не прогнозируемой любви.







Цена предательства

Такого дождливого октября, как в сорок третьем году, не было наверное уже лет десять, даже постоянные облавы в гетто на время прекратились, видимо немцам совсем не хотелось бегать под дождём, разыскивая пытающихся повсюду спрятаться, увиливающих от принудительных работ, евреев. Несмотря на объявленный месяц назад приказ всем больным и превысившим шестидесятилетний возраст, в течении трёх дней явиться в комендатуру с вещами для отправки на восток, пришло не больше половины, из отмечавшихся до этого людей, остальные скрывались по всем возможным укромным уголкам и дырам, предпочитая быть расстрелянными при задержании, чем отправиться, оставив родных и имущество в набитом людьми эшелоне в Польшу или на Украину.
       Терезе было тогда уже двадцать пять лет, четыре года назад она закончила медицинский университет, замуж так и не вышла, и всё ещё жила с матерью и сестрой в их старой квартире на самой окраине гетто, из окна её комнаты, через несколько рядов колючей проволоки, был виден уходящий в дождливый туман бульвар, по которому по вечерам всё ещё гуляли парижанки, их держали под руки подтянутые немецкие офицеры, прямо около пропускного пункта пожилая торговка продавала цветы, как это было ещё задолго до оккупации. Казалось Париж жил не думая о завтрашнем дне, люди как могли стремились найти удовольствие в таких неприличных вещах, которые до этого не могли себе просто позволить, женщины в открытую изменяли мужьям, за продукты и сигареты на чёрном рынке можно было купить всё что угодно, включая любые документы и оружие, процветали ложные доносы на насоливших когда –то родственников и врагов, повсюду работали бордели, и только гетто жило какой-то особой мрачной жизнью, там никто уже давно не улыбался, и постоянная тревога за будущее висела в сыром, душном воздухе.
       Мать, пятидесятилетняя маленькая сухая итальянка, несла в себе какую-то часть еврейской крови, то ли её дедушка был ломбардийский еврей, то ли прадед, но на еврейку она была не похожа, и вышла замуж за отца, который был из ортодоксальной иудейской семьи, несмотря на бурные протесты его родителей, тогда он влюбился в неё, упёрся, и никого уже не слушал и даже первые пять лет совместной жизни ни разу не встречался со своими агрессивно настроенными родственниками. Потом родилась Тереза, затем сестра, отец с головой ушёл в работу, он работал конторщиком в крупной транспортной компании, мать преподавала немецкий в школе, в центре Парижа, старела, и быстро теряла свою южную итальянскую привлекательность, к началу войны её уже мало что интересовало в этой жизни, кроме постоянный страхов и забот о собственном здоровье, к тому же она вдруг заподозрила, что у неё рак желудка, и ходила по врачам, жалуясь на частые боли и плохой аппетит. В школе преподаватели и ученики её не любили, презирали за педантизм и склонность к показному порядку и ханжеству, она редко улыбалась и открыто проявляла неприязнь к мальчикам из старших классов, которые в свою очередь звали её еврейской сучкой. Мать в самые первые дни оккупации устроилась на работу делопроизводителем в департамент железных дорог Третьего Рейха, и даже умудрилась позже устроить Терезу на работу врачом в больницу, которая находилась за пределами гетто. Теперь у Терезы был дневной пропуск, и она должна была возвращаться назад в гетто до наступления комендантского часа, ежедневно отмечаясь на пропускном пункте, недалеко от их дома. Отца неделю назад, как и других мужчин, увели на принудительные работы по восстановлению мостов в пригороде Парижа, с его внешностью устроиться на работу в городе шансов не было никаких, а для Терезы это было намного лучше, чем каждый вечер смотреть на его безвольное, перепуганное лицо, и слушать как истерично кричит мать, проклиная судьбу за то, что угробила всю свою жизнь с тупым евреем, и теперь должна сидеть в гетто, когда могла бы как другие нормальные люди расхаживать по городу, если бы не встретила когда-то такого «никчёмного идиота» как он.
       Сестре было девятнадцать лет, она была некрасивая, не очень умная девушка, недавно лишилась невинности с немолодым мясником из дома напротив, и теперь время от времени бегала к нему в лавку, а он не стесняясь тискал её прямо на глазах у редких покупателей, пользуясь отсутствием своей сварливой, толстухи жены, которая устроилась на работу уборщицей в районной комендатуре.
       На улице было темно, по подоконнику продолжал барабанить дождь, Тереза стояла у окна и смотрела на проезжающие по бульвару военные грузовики, свет от их жёлтых фар, пробиваясь сквозь дождь, слепил глаза, она прикрывала их и снова смотрела вдаль, на вершину холма. В дверь постучали, она решила, что наверное вернулся отец, и бросилась открывать. За дверью стояла бабушка, последний раз они виделись больше месяца назад, с тех пор она как-то осунулась, похудела, и теперь стояла молча, пальто на ней промокло насквозь, и вода тоненькими ручейками стекала на бетонные ступеньки лестницы, но ведь тогда Тереза простилась с ней и считала, что её вместе с другими стариками отправили на Украину. Бабушка нерешительно смотрела на неё и не решалась зайти, ей было уже семьдесят семь лет, она жила одна на другой стороне гетто, и даже до войны виделась с ними не чаще раза в месяц, временами забывала как кого зовут, и постоянно бормотала про себя какие-то молитвы. Тереза взяла её за руку, провела в комнату, сняла тяжёлое пальто и усадила на кровать, «Почему ты не уехала?»,- спросила она, и тут же подумала, что если немцы найдут её здесь во время очередной облавы, то на работе в городе точно можно будет поставить крест, хорошо если ещё не отправят в гестапо за укрывательство и неповиновение властям. Бабушка пробормотала что-то вроде «Где мои дети, там и мне помирать»,- и закрыла глаза, беззвучно шевеля губами. Мать пришла поздно, увидела висящее на вешалке мокрое пальто, побледнела, заглянула в комнату, долго смотрела прямо в лицо спящей, лёжа на спине, старухе, потом тихо прикрыла дверь и ушла в свою комнату.
       Тереза ушла на дежурство в больницу рано утром, было ещё темно, мать сидела на кухне и казалось совсем не ложилась, она подняла на Терезу усталые бесцветные глаза и сказала: «Как она могла, ведь нас всех из-за неё могут расстрелять, как это глупо…»,- она отвернулась и стала смотреть в окно. В больнице день прошёл незаметно, в городе началась эпидемия тифа, и больные прибывали один за другим, их складывали в коридоре на пол, коек на всех не хватало, и Тереза даже не успела перекусить, как дежурство закончилось, но когда она вернулась домой и зашла к себе в комнату, бабушки там не оказалось, только уже почти высохшее пальто висело на вешалке, да следы от мокрых солдатских сапог остались на чистом паркете в комнате и коридоре. Мать пришла с работы раньше обычного, и ни слова не говоря прошла в свою комнату.
       Дни до этого тянулись однообразно один за другим, в больнице было много работы, там Тереза старалась отвлечься, но разговориться с персоналом и больными не очень то получалось, в больницу привозили гражданских со всего города, больных евреев из гетто почти не было, сюда отправляли только в случае опасных инфекционных заболеваний, немцы боялись, что в гетто может возникнуть эпидемия тифа или холеры, после выздоровления евреев отправляли под охраной обратно, больше половины пациентов отправлялось на центральное кладбище. Тереза зашла в ординаторскую, села на стул, почему то перед глазами стояло лицо бабушки с мокрыми от дождя волосами, положила голову на письменный стол и решила немного подремать, было время обеда, и начальство обычно уходило в какое-нибудь кафе в центре, часа на два, чтобы перекусить, все старшие врачи были немецкими офицерами, время от времени их меняли и отправляли снова на фронт, а попасть на службу в Париж, пусть даже и не на долго, считалось большой удачей. Она не заметила сколько прошло времени, но когда открыла глаза и подняла голову, то увидела, что прямо напротив неё за столом сидит немолодой немецкий офицер в форме майора медицинской службы, и внимательно её рассматривает. Она вскочила, поправила халат, и на хорошем немецком языке начала извиняться, объясняя что больше такого не повториться, просто она очень устала и не спала после вчерашнего дежурства. Майор, ему было лет сорок пять, она редко его встречала до этого, оказывается он появился в госпитале месяца три назад, и работал в хирургическом отделении, улыбнулся, сказал, что ничего страшного, он просто зашёл чтобы встретиться с начальником отделения, но не мог его нигде найти, и поэтому решил подождать его в ординаторской, и уже полчаса сидел тут, так что она ему совсем не мешала, напротив ему было даже очень интересно наблюдать как она спит, во сне у неё просто ангельское лицо, да и сейчас не хуже, и вообще он хочет её пригласить завтра вечером куда-нибудь поужинать, а если потребуется, он договорится, чтобы её отпустили пораньше с работы. Тереза не знала радоваться ей, или нет, молчала и только смотрела на него не мигая своими огромными карими глазами. Майор спросил, как её зовут, его звали Конрад, он был из Кёльна, всю жизнь проработал там хирургом, и решил, что она итальянка, и даже успел рассказать, что его первая девушка тоже была итальянка, тут в коридоре послышался голос начальника отделения, который наконец вернулся с обеда, и весело рассказывал кому-то сцену из последнего популярного фильма, Конрад шепнул, что придёт за ней завтра в шесть вечера, и выскочил за дверь, так что она даже не успела ему ничего ответить.
       Придя домой Тереза за ужином рассказала матери про интересного майора, как он подумал что она итальянка, и возможно даже не в шутку пригласил её поужинать. Сестра принялась расспрашивать как он выглядит, красивый, женатый или нет, какого цвета у него волосы, но мать оборвала её и сказала: «Я надеюсь ты не собираешься с ним встречаться, рано или поздно ему скажут, что ты еврейка, и у нас у всех будут неприятности. Не забывай, что на эту работу тебя устроила я, и ты живёшь в моей квартире, денег ты от него всё равно не получишь, так что на это можешь и не рассчитывать». Тереза покраснела, и выскочив из-за стола, бросилась рыдая в свою комнату, мать с сестрой даже не догадывались, что она до сих пор ещё девственница. Она заснула с томиком Гюго в руках, не раздеваясь, и ей приснилось, как Конрад вместе с ней стоит на палубе идущей под всеми парусами в открытом море шхуны, обнимает её одной рукой за талию, прижимает к себе и даёт посмотреть в большую подзорную трубу на очертания виднеющегося вдалеке острова. Когда она проснулась, она была точно уверена, что остров был Гран Канариан, а шхуна называлась «PREDIGT».
       Весь день она суетилась, всё валилось из рук, она несколько раз решала идти на свидание, потом не идти, и наконец придумала, что встретиться с Конрадом всё-таки необходимо, раз договорились, но она сразу скажет ему, что она еврейка из гетто, извинится за недоразумение, и останется на работе. Конрад пришёл ровно в шесть, он протянул ей маленький букетик белых ромашек, и улыбнулся. «Извините, что не успела вам сказать, господин майор раньше, но я не итальянка, а наполовину еврейка»,- быстро сказала заготовленную фразу Тереза, и опустила глаза. Конрад серьёзно посмотрел на неё, и сказал: «Какое это имеет значение? Ты же всё равно женщина, пойдём», он взял её за руку и они вышли на улицу, направляясь к маленькому кафе с заклеенными крестами из разноцветной бумаги стёклами, на углу бульвара, около парка. Они сели за столик около окна, и молча смотрели, как капли дождя отрываются и медленно ползут вниз по стеклу. «На какую поставишь, что твоя придёт первая?»,- спросил Конрад, она показала ему, и они сидели, прижавшись друг к другу и затаив дыхание. Капля не хотела ползти, и продолжала висеть на том месте, где и была, тогда Тереза перегнулась через столик, и несколько раз стукнула по стеклу, стекло задребезжало, сидящие рядом девушка с лейтенантом удивлённо обернулись, капля Терезы ринулась вниз, достигла Конрада, перегнала её и заскользила по подоконнику. Конрад удивлённо посмотрел на Терезу, засмеялся и сказал, что в таком случае он завтра её берёт с собой на ипподром.
       Утром, когда Тереза на кухне с сестрой пила чай, вошла мать, подозрительно посмотрела Терезе в глаза, хотела что-то сказать, но не решилась и набросилась на сестру, почему та устроила такой беспорядок на кухне, Тереза понимающе переглянулась с сестрой и пошла собираться на работу. Про Конрада мать её больше не спрашивала, зато стала говорить про то, как она их с сестрой любит, боится что с ними случится что-нибудь страшное, что она всю жизнь жертвовала собой ради семьи, хотя сейчас могла бы жить совсем по другому, если бы не отец она бы вращалась в высшем обществе, такие у неё были ухажёры, но она всем отказала, и теперь должна гнить вместе с евреями в этом паршивом гетто.
       Тереза уже две недели каждый вечер встречалась с Конрадом, они сидели в кафе, бродили по городу, два раза сходили в театр и на ипподром, но до сих пор Конрад её так и не поцеловал, хотя она была уверена, что он потащит её в постель в первый же вечер. Они разговаривали об искусстве, поэзии, философии, он обладал совершенно поразительными знаниями в разных областях, но старался не выставлять это, если на то не было необходимости. Однажды, когда они шли по бульвару в сторону гетто, он спросил у неё: «Если бы от тебя зависела жизнь других людей, но возможно за это придётся расстаться с собственной, ты бы пошла на такое?», Тереза подумала и ответила: «Да, ведь ты говорил, что любовь сильнее смерти, и я действительно не боюсь сейчас умереть, раньше боялась, а теперь почему-то нет», Конрад молчал всю дорогу до пропускного пункта, потом сказал, что его неделю не будет в Париже, так что они встретятся, когда он вернётся.
Пока Конрада не было, Тереза о нём думала и чувствовала, что любит его с каждым новым днём всё сильнее и сильнее, она твёрдо решила ему отдаться сразу же в день его приезда.
       Он встретил её через несколько дней у выхода из госпиталя, почему то он был очень серьёзен и даже слегка взволнован, «Нам надо с тобой поговорить, я сделаю тебе одно предложение, но если ты в себе не уверена, то можешь отказаться»,- быстро сказал Конрад, и повёл её ко входу в парк, они молча дошли до одинокой скамейки в конце парка, почему то расспрашивать ей по дороге его о поездке совсем не хотелось, сели на скамейку, и он смотря ей в глаза сказал: «В ваше отделение поступают евреи из гетто, так вот, вместо определённого живого человека на его место положат труп, его принесут незаметно из хирургического, ты можешь написать, что этот человек сегодня умер от тифа, и приложить к нему документы на него из гетто, тогда этого человека с чужими документами мы переправим в Англию, и он останется жить, а можешь в этом не участвовать, но ты должна знать, что все евреи из Парижа в течении трёх месяцев будут отправлены в концлагеря на Восток, а оттуда уже вряд ли кто вернётся живой». Это было совсем не то предложение на которое рассчитывала Тереза, майор Конрад в роли бойца Сопротивления совсем не вписывался в её представления, «Может он меня просто проверяет, а если нет, так значит специально разыгрывал любовь, чтобы использовать меня в своих целях»,- промелькнула в голове мысль, но Конрад молчал, старательно вырисовывая какие то иероглифы палочкой на утоптанном сером песке дорожки. «Я согласна»,- ответила Тереза и отвернулась, чтобы Конрад не заметил заблестевшие в глазах слёзы, в это мгновение она поняла, что всей её жизни до этого попросту не было, а был какой то жалкий чёрно-белый сон, и только сейчас она начинает ощущать свежее дыхание любви, внутри как будто разжалась сдавленная пружина, и её переполнило какое то необычное веселье, детская радость, она засмеялась, взяла у Конрада из руки палочку, бросила её пробегающему мимо терьеру, который ловко схватил её на лету и побежал назад к своей старой, бродящей по аллеям, хозяйке, обняла Конрада за плечи правой рукой, и поцеловала его прямо в губы, затем прижалась к его щеке, и потёрлась о такую неожиданно мягкую наверное трёх или четырёхдневную щетину.
       Дома на Терезу снова нахлынули сомнения и страхи, она подумала, что врят ли Конрад хочет её подставить гестапо, не такая уж она важная птица, да и просто расстрелять еврейку можно совершенно баз всякого повода, но почему он так не разу и не настаивал на интимных отношениях с ней, так странно вёл себя, не как обычные мужчины с молоденькими девушками на свиданьях, может он действительно агент Сопротивления и изначально выбрал её, только для того, что бы использовать её возможности на работе, но тогда, если она откажет им, то её запросто могут убить буквально на следующий день, из боязни, что она выдаст их план немцам, в общем версий было слишком много, рисковать жизнью ради незнакомых евреев и для того, чтобы больше понравиться Конраду, она была не готова, как пытают в гестапо всем тоже было известно, и казалось, что выхода из этой ситуации просто не существует, больше всего захотелось сказаться больной и просто не ходить на работу. Тереза зашла в комнату матери, и сказала, что ей надо с ней посоветоваться по очень важному и совершенно секретному вопросу. Мать побледнела, выслушав её рассказ, и сказала, что отказываться конечно опасно, лучше всего потянуть время и взять на принятие окончательного решения дней пять, авось ситуация сама как-нибудь разрешится.
       На следующий вечер, Конрад снова ждал Терезу у выхода из госпиталя, она сказала, что сегодня ей нездоровится, провожать её не надо, а окончательное решение она примет через пять дней, Конрад понимающе кивнул, сказал что к этому надо подходить конечно взвешенно и без эмоций, он сам не сразу принял подобное решение, и что оно не обязательно повлияет на их отношения, так как он бы хотел, что бы они были гораздо выше, чем все эти дела, война, гетто, «Сопротивление», и всё такое, он её любит просто как человека, и совсем не хотел её где-либо использовать в своих целях, просто он решил, что у неё высокие идеалы и она стремится помогать людям на своём месте, но он надеется, что она конечно ни с кем не будет делиться этой информацией.
       Когда на следующее утро она вышла из гетто, и пошла по бульвару, ей навстречу вышли два мужчины в одинаковых серых пальто и шляпах с широкими полями, сказали, что они из жандармении, и ей необходимо проехаться с ними, чёрный Опель-капитан ждал за поворотом. Допрос длился часа два, с ней говорили вежливо, не били, откуда то они все знали про Конрада, сказали, что если она хочет жить, то надо согласиться на его предложение, пусть она не волнуется, хоть Конрад и очень опасный человек, они её прикроют, лишь бы она ничем себя не выдала и продолжала с ним любовные отношения, Тереза подписала протокол допроса, потом какие-то бумаги о содействии в сотрудничестве с полицией, её довезли и высадили из машины в глухом дворе недалеко от больницы.
       Конрад зашёл в приёмную начальника госпиталя, секретарша приветливо посмотрела на него, сказала, что генерал Штеер его ждёт, и через две минуты примёт, а пока она может угостить его чашечкой кофе, Конрад отказался, и простоял в приёмной, пока генерал не отворил массивную дубовую дверь и не пригласил его в кабинет. «Конрад фон Хальберштадт, очень рад ещё раз с вами встретиться»,- генерал почтительно улыбнулся, иметь дело с Конрадом ему рекомендовали весьма уважаемые в Берлине люди, «Вы уже готовы принять деятельное участие в нашем плане, ведь продолжать свою работу без вашей помощи нам будет весьма затруднительно, нескольких участников операции пришлось отправить на фронт, и уже почти месяц, как канал приостановлен, и клиенты начинают нервничать»,-продолжил генерал, аккуратно наливая в хрустальные бокалы коньяк. «Я это делаю ради спасения людей, поэтому деньги я не возьму, надеюсь, что этим я вас не обидел, генерал Штеер»,- утвердительно ответил Конрад, «да, и к сожалению я не пью». «Жаль, м да… но не волнуйтесь, не пропадёт»,- то ли по отношению к деньгам, то ли к выпивке бодро ответил генерал, и залпом осушил один за другим оба бокала.
       Обер-капитан Квинт с прошлого года был назначен старшим следователем в отдел по работе с евреями, до войны он был начальником полиции в маленьком местечке под Дюссельдорфом, Париж для него был пределом его карьерных мечтаний, его прекрасное знание французского и опыт работы в лагере для перемещённых лиц в Польше не прошёл даром, а активность и служебное рвение нравилось начальству. Сегодня, после вчерашнего допроса у него на столе лежало личное дело майора Конрада фон Хальберштадта, которое не так то легко было заполучить в архиве медицинской части. Майор оказался весьма известным в Германии человеком, лучшим в Кёльне хирургом, автором нескольких книг и исследований по философии, с ним были знакомы очень влиятельные люди, и даже сама «великая Марлен» была им успешно прооперирована перед самой войной. Вызывать такого человека на допрос из-за показаний какой-то еврейки было просто опасно, Квинт это хорошо понимал, и решил установить за наивной девицей скрытое наблюдение, набрать побольше улик, ну а через месяц, другой, прихватить и самого «благородного майора» с его сообщниками, чем утереть нос парням из гестапо, которые опять проворонили канал по пересылке богатых евреев в Англию.
       Тереза продолжала встречаться с Конрадом, ей казалось, что он влюбляется в неё всё больше и больше, о допросе она старалась не вспоминать, казалось, что про неё там забыли, время от времени в отделении появлялись на вид совершенно здоровые люди, потом они исчезали, а на их месте оказывался свежий труп какого то забулдыги-француза, её задача была просто не поднимать шум, забрать из приёмного отделения личную карточку поступившего еврея, и вызвать санитаров из морга, всё проходило гладко, и ей начинало казаться, что не так уж мало людей в госпитале включены в это дело. Матери она больше ничего не рассказывала, помня, что в жандармении с неё взяли расписку о неразглашении любых обстоятельств связанных с этим делом, да мать и не лезла больше с расспросами, и вообще старалась её избегать. Конрад был конечно необычным и странным человеком, таких она ещё не встречала, она многое не понимала из того, что он ей говорил, но чувствовала, что любит его всё глубже, и всё более таинственным он ей кажется.
       Генрих Квинт шёл, насвистывая мелодию из французской оперетки по пустынной улице, по направлению к госпиталю, он чувствовал, что почти приблизился к достижению своей цели, в течении месяца девятнадцать мужчин и шесть женщин из гетто, все они были из известных и обеспеченных еврейских семей, умерли в больнице, в личной карточке у всех стоял одинаковый диагноз: «смерть наступила в результате брюшного тифа и общего ослабления организма, лечащий врач Тереза Фридман», но что самое интересное, и это была личная, обладающая неопровержимыми доказательствами, творческая инициатива Квинта, фотографии, сделанные им в морге госпиталя совершенно не соответствовали фотографиям, которые он получил, посещая родственников усопших. Он не очень доверял своим сослуживцам, и поэтому конверт с фотографиями предусмотрительно запер в своём личном сейфе в кабинете, и никому про него не рассказывал. Позавчера он написал рапорт начальству, в котором просил полномочий для вызова и получения объяснений с майора Хальберштадта по поводу его личных отношений с Терезой, сегодня утром он позвонил майору, и попросил его завтра в десять часов зайти в его кабинет, а после этого можно было делать и очную ставку.
       Генерал Штеер попросил секретаршу соединить его с шефом отдела контрразведки гестапо полковником Кунцом, генерал был очень возбуждён и просил сделать это немедленно. Разговор длился не более десяти секунд. «Необходимо сегодня начать зачистку, подробности узнаете у обер-капитана Квинта из Парижской жандармении, он уже столько раз посещал морг в нашем госпитале, что всем давно надоел, а ваши люди как всегда не оперативно работают, господин полковник»,- раздражённо сказал генерал, на другом конце провода промолчали и повесили трубку.
       После сегодняшнего разговора с генералом у Конрада остался какой то очень неприятный осадок, совет генерала быть спокойным, пока ничего не предпринимать, а самое главное никому ничего не рассказывать, был банальным и не вызывал особых подозрений, но почему он так настойчиво требовал, чтобы Конрад ближайшие несколько дней не встречался с Терезой, и откуда он узнал про их отношения. Конрад дождался конца рабочего дня, вышел на улицу и отошёл пару кварталов по направлению к гетто, он зашёл в просторную парадную, встал за дверью с красивым цветным витражём, изображающим герб какого то французского рыцарского рода, и стал терпеливо ждать. Через двадцать минут появилась Тереза, она шла в своём светло голубом плаще, по солнечной стороне улицы. Когда она поравнялась с парадной, Конрад резко открыл дверь и схватив её за руку притянул к себе, Тереза от неожиданности вскрикнула, но увидев его лицо улыбнулась и спросила : «В чём дело, Конрад?». «Меня вызывают в жандармению, ты не почувствовала слежки или чего то необычного в последние несколько дней?»,- спросил он и посмотрел ей прямо в глаза. Тереза испуганно заморгала, не зная что сказать, потом не выдержала, расплакалась и всё ему рассказала про допрос, сказала, что всё время хотела его предупредить, но боялась, а так как люди из жандармении больше не появлялись, решила, что всё обойдётся, и даже каждый вечер молилась за благополучный конец этого дела, и за его, Конрада, спасение. Конрад выслушал, поморщившись, все эти сбивчивые объяснения, потом заверения в бесконечной любви и преданности, и сказал: «Хочешь исчезнуть со мной,… или остаться, выбирай, даю тебе две минуты».
       Квинт сидел, привязанный к стулу телелефонным проводом, лампа светила прямо в глаза, человек в кожаном плаще, который пол часа назад подошёл к нему на улице, и на ломанном немецком спросил как пройти в центральный госпиталь, после чего Квинт ощутил удар чем то тяжёлым в затылок, от которого у него потемнело в глазах, и он потерял сознание, так вот, этот самый человек сейчас уже наверное минут пять держал зажжённую зажигалку прямо у него под подбородком, с одним и тем же вопросом : «Кто ещё знает про госпиталь?», Квинт плакал от боли, стонал, и понимал, что в любом случае жить ему осталось совсем недолго.
       Дверь долго не открывали, потом выглянула перепуганная итальянка лет пятидесяти, двое мужчин в кожаных плащах не спрашивая разрешения зашли в квартиру, один остался стоять около двери, а другой, включив свет в коридоре, пошёл, открывая одну за другой двери комнат, девушка в комнате вскрикнула, глухо прозвучали два выстрела, итальянка бросилась на лестничную площадку, прозвучал выстрел, потом через несколько секунд ещё один, эхо отразилось от стен и несколько раз прокатилось по лестнице, затем соседи услышали неторопливые удаляющиеся шаги, но до самого утра выйти из квартиры и посмотреть, что случилось, так никто из них и не отважился.
       В Цюрихе Конрад с Терезой остановились в маленькой дешёвой гостинице, рано утром в дверь постучали, на пороге стоял сморщенный сутулый старик в чёрном пальто и шляпе, «Рафаэль Мозель»,- представился он и бесцеремонно зашёл и стал в центре номера. Тереза всё ещё спала в соседней комнате, и Конрад предложил раннему гостю побеседовать в баре гостиницы. «Хотел просто посмотреть на вас»,- сказал тихо старик, и пристально уставился прямо в лицо Конраду, «Вот возьмите, это не только от меня», сказал он и положил на журнальный столик серебряный полированный портсигар.
       Брильянты ювелир оценил в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, он посоветовал Конраду не продавать их все сразу, если на это нет такой уж необходимости, Конрад вернулся в гостиницу, дверь в номер была приоткрыта. Он вошёл и в двух метрах перед собой увидел новые, только сегодня купленные красные туфли Терезы, она висела почти у самого потолка, от люстры шёл чёрный телефонный провод и несколько раз обматывал её уже посиневшую шею, на торчащий конец провода был одет вырванный из его блокнота лист бумаги, на котором аккуратным прямым почерком на идише было написано одно, неизвестное пока ему слово: «предатель».

















































Приезжай на Окинаву

      Алекс выходил из самолёта последним, он как обычно не выспался и недовольно щурился, прикрыв ладонью глаза. Он верил в приметы и придавал особый смысл совпадениям, и это не раз спасало его в самых опасных ситуациях. Его интуиции можно было только позавидовать. Ему было уже сорок семь лет, хотя женщины давали ему не больше тридцати пяти, это был крепкий, худощавый мужчина невысокого роста с озорным огоньком в зелёно- голубых глазах. Его отец был советским военным лётчиком, воевал в Германии и потом в Китае, дважды герой Советского Союза, он застрелился в пятьдесят третьем году, когда Алексу было всего четыре года. Его вырастила мать – бывшая шанхайская проститутка, с которой отец познакомился в госпитале в Шанхае, и взял её с собой в Ленинград. Алекс больше был похож на мать ,чем на отца, и в школе его дразнили китайцем. Он был одет в модный светло серый помятый льняной костюм. Алекс много чего повидал, и знал много такого, про что лучше никогда никому не рассказывать. Он и не рассказывал, поэтому и работал по этой теме уже в три раза дольше, чем обычный курьер. Он закончил филфак университета, после которого ему предсказывали блестящее будущее. Ему не захотелось быть кабинетным учёным, и он занялся исканием приключений, результатом которых стало семилетнее заключение в якутских лагерях. Потом была служба в течении пяти лет во французском иностранном легионе, он участвовал в спец. операциях в Анголе и Конго, был ранен, попал в плен к ангольским коммунистам, память о котором навсегда осталась на его теле…
       Тёплый и влажный воздух окатывал его горячими волнами, пока он не вошёл в здание аэропорта. «Хочешь увидеть рай – приезжай на Окинава!»,- гласила надпись на английском и японском языках, на огромном ярком плакате, с которого на него довольно щурилась маленькая симпатичная японка в бикини, с фотоаппаратом и почему-то в вязаной шапочке. «Не жарко ей в шапочке то?»,- подумал он. Таможенный офицер долго изучал его старый российский паспорт, весь забитый штампами и визами разных стран. «На сколько дней приехали, отдыхать, или по делу?»,- спросил он. «Отдохнуть, на три дня»,- соврал Алекс. На самом деле он приехал по делу, и дело было важным и небезопасным. Он был настоящим профессионалом в двух вещах – скупке краденых драгоценностей и контрабанде брильянтов. Работал он в этом бизнесе почти шесть лет, не считая тех семи, которые он провёл на зоне в Якутии. У выхода с таможни его встретили два, одетые в одинаковые чёрные костюмы, угрюмого вида японца с прозрачными наушниками у одного в левом, а у другого в правом ухе. Один улыбнулся и на плохом английском спросил: «Багажа нет?». « Нэкак нэт»,- сказал он с грузинским акцентом, тоже улыбнулся и зашагал к выходу. Японцы не поняли, но послушно пошли за ним. Улыбавшийся забежал вперёд, открывая перед ним заднюю дверь только что вымытого БМВ, и вся компания поехала в гостиницу. «Девочки есть?»,- спросил он. «Конечно!»,- весело закивал головой улыбчивый. Алекс откинул голову назад и прикрыл глаза. Проснулся он ,когда уже подъезжали к гостинице. В номере он разделся и сразу пошёл в душ, ребята остались сидеть в холле гостиницы. Он стоял под прохладной струёй и думал, как ему надоели эти командировки, девочки, таможни и ворованные драгоценности. Мысль о желанности смерти всё чаще лезла ему в голову. Ему с детства было трудно найти место в обычном обществе, он совсем не любил подчиняться, ненавидел бытовуху, и любил путешествия и опасности. Ёще он любил красивых загадочных девушек, желательно совсем молоденьких и из юго- восточной Азии, дорогие рестораны с французской кухней и модные ночные клубы. Но в последнее время ничего особенно интересного что-то не попадалось. Единственно интересное была Наташа, ей было уже двадцать семь лет, такая огненная смесь якута и еврейки. С её отцом Алекс сдружился на зоне, его убил конвоир при пытке побега на пересылке, Алексу тогда прибавили ещё три года. Он первый раз увидел её, когда ей было ещё тринадцать лет, он только вышел из зоны, а в восемнадцать они уже были любовниками. Сейчас она второй год жила в Шанхае, и он регулярно высылал ей деньги, а она только слала ему короткие бессодержательные любовные письма и свои фотографии в разных купальниках на фоне моря, по Интернету. Было не понятно, чего же всё-таки она от него хочет.

«Хотя бы поплаваю и поныряю в океане»,- решил он. В халате он вышел из душа, включил телевизор, и в этот момент в дверь постучали. Вошли два старых знакомых и один новый -пухлый японец с усиками и металлическим чемоданчиком в левой руке. Японец сказал: «Хэллоу»,-сел на диван и раскрыл чемоданчик, положив его на журнальный столик у телевизора. Алекс промолчал и сел напротив. «Ребята» с равнодушными лицами стояли, смотря в телевизор. Он тщательно рассматривал драгоценности, откладывая в сторону те, которые могли заинтересовать заказчика, японец каждый раз писал в блокнотике цену. Наконец он открыл последнюю коробку. Алекс вздрогнул, он сразу его узнал и всё вспомнил. За этот камень его посадили в тюрьму двадцать один год назад. Рубин был величиной с крупную виноградину, кроваво- красного цвета, в старинной серебряной оправе работы китайского мастера четырнадцатого- пятнадцатого века и невиданной чистоты. Тогда в Питере он купил его у знакомого вора, а когда Алекса взяли, оказалось, что предыдущего хозяина камня – старого японского коммуниста, который приехал с официальной делегацией по приглашению МИДа, зарезали в номере гостиницы неделю тому назад. Вора Алекс конечно не выдал, и через три месяца уже ехал по этапу в Якутию. Вся эта история в одно мгновение пронеслась в его голове, но он старался не выдать волнения.
       Цифра в блокноте оказалась в три раза больше, чем сумма всего, что было написано до этого. И у Алекса опять предательски задрожало левое веко. Он с безучастным видом отдал коробку японцу, выключил телевизор и весело подмигнув улыбчивому, спросил: «Ну и как там девочки?». «Ждут»,- почему то хором сказали улыбчивый с пухлым, и застенчиво переглянулись. Только когда за ними закрылась дверь, Алекс расслабился. «Каким путём попал этот камень снова в Японию, да ещё опять ко мне в руки - это точно судьба»,- подумал он и откинулся на кровать.
       Сделка должна была состояться завтра, а сегодня надо было звонить заказчику, сказать общую сумму, количество предметов и номер счёта. В этом бизнесе часто кидают, и все это знали, и русские и японцы, и друг другу не доверяли. . Вечером он выбрал японку, и ребята одобрительно закивали. Придя в номер он лёг на кровать не раздеваясь, девушка сидела напротив не диване, он пил виски, молчал, делая вид, что смотрит по телевизору ралли. Она пару раз пыталась заговорить с ним, но он жестом остановил её, и ей больше ничего не оставалось как тоже смотреть телевизор. Ралли закончились, он выразительно указал ей на место рядом с собой, и когда она радостно подошла, он уже всё обдумал. План был рискованный, но вполне выполнимый. Девушка старалась, и казалось испытывала к нему какую-то симпатию, он целовал её и думал, что лучше начать попозже, когда ей уже будет трудно терпеть. «Тише едешь – дальше будешь»,- сказал он ей по-английски. Она поняла, перестала торопиться и стала более нежной. Утром она, как все остальные стала расспрашивать его о работе, ему стало противно, и он пошёл мыться. Когда он вставал, она с интересом рассматривала шрам в виде звезды во всю его загорелую спину – память от пребывания в плену у ангольских партизан.
 Алекс позвонил заказчику и назвал несколько цифр, суммы хватало, чтобы купить рубин, покупать остальное не имело уже никакого смысла. Он твёрдо решил уйти из этого бизнеса.
       Утром они все вместе поехали в банк, он сказал пухлому номер кода, положил в карман коробку с рубином, и они вместе с «ребятами» поехали назад в гостиницу. Японцы опять остались в холле, он зашёл в номер, через пять минут спустился вниз, подошёл к ним и сказал: «Товар в сейфе, присматривайте за номером, а я пока схожу на море искупаюсь». Японцы послушно пошли в номер. Он вышел из гостиницы держа девушку за руку, и улыбаясь вышел на улицу, левой рукой в кармане он сжимал камень. Алекс плыл медленно, брассом, камень он уже проглотил, и думал, как бы ему незаметно добраться до аэропорта, японка лежала на берегу и пристально за ним наблюдала. Желания возвращаться в гостиницу не было никакого, слишком нервничали «ребята», поэтому паспорт и кредитную карточку он прихватил с собой. Подобные варианты у него уже были, но ему всегда удавалось выкручиваться и ускользать в самый неожиданный момент. Он вышел из воды, улыбнулся японке, лёг рядом, поцеловал её и предложил прогуляться вместе в какое-нибудь укромное местечко поблизости. Они оделись, вышли с пляжа, держась за руки, девушка доверчиво прижималась к нему, и перейдя шоссе пошли по направлению к зарослям дикого орешника. Алекс предложил девушке раздеться и закрыть глаза, а потом подойти к дереву и повернуться к нему спиной. Она разделась, сложив аккуратно одежду на землю, и застенчиво повиливая бёдрами подошла к дереву. «Теперь досчитай медленно до пятидесяти и жди»,- ласково сказал он. Девушка начала считать, Алекс взял её аккуратно сложенную одежду и радиотелефон, и осторожно ступая быстро пошёл к шоссе. Он стал посередине шоссе, широко расставив руки, и когда первая появившаяся из-за поворота машина остановилась, бесцеремонно открыл дверцу, сел рядом с водителем и хриплым голосом сказал: «Пятьсот долларов в аэропорт, только быстро, я опаздываю». Водитель, ни слова не говоря переключил передачу и рванул вперёд. Алекс позвонил в аэропорт, спросил, куда самый ближайший рейс, и продиктовал номер своей кредитной карты. Когда Алекс уже был в аэропорту, машины всё ещё шарахались в сторону от размахивающей руками совершенно голой девушки. Он сел в кресло салона первого класса рейса Окинава – Франкфурт и залпом выпив полный бокал Блейк Лейбл закрыл глаза. «Чем больше ты ищешь его, тем больше он уходит от тебя»,- пронеслось у него в голове. «Хочешь увидеть рай- приезжай на Окинава»,- сказала почему то по русски девушка в вязаной шапочке, щёлкнула затвором фотоаппарата и поцеловала Алекса.
       Два японца сидели в номере и смотрели ралли, телевизор работал без звука. Пистолет с привинченным глушителем тускло поблёскивал на журнальном столике рядом с пустой коробкой из под рубина.«Не понимаю я этих русских, работать нормально не умеют, бабы им не нравятся, а мы ещё должны за них бесплатно отдуваться»,-тихо сказал улыбчивый. «Заткнись»,- ответил второй на чисто японском языке. В этот момент зазвонил телефон, японка что-то сбивчиво кричала сквозь слёзы в телефонную трубку. Но было уже поздно. Алекс совершенно пьяный сидел в зале ожидания во Франкфурте, и думал о Наташе, до вылета в Шанхай оставалось ещё шесть часов. Он набрал её номер и сказал: «Давай завтра в пять утра встретимся в аэропорту, я по тебе соскучился». Наташа не удивилась и спросила: «А что ты мне привезёшь?». «Себя!»,-ответил он и выключил телефон. С самолёта он выходил первым, быстро прошёл таможню, и шёл через холл к выходу, ища глазами Наташу. Она сидела в серебристой ауди ТТ и смотрела на себя в зеркало, увидев Алекса она призывно замахала рукой. Он сел в машину, поцеловал её в губы, и вытерев тыльной стороной ладони привкус губной помады, сказал: «Поехали купаться пока ещё не рассвело», он любил купаться в предрассветном, казавшимся ему сказочном океане. По дороге ему почему-то всё время хотелось выйти из машины. На одно мгновение даже возникло чёткое ощущение опасности, хотя Наташа ехала медленно. Он попробовал разогнать это ощущение, но тут же вспомнил, как не выдержал и вышел первым из самолёта. Наташа нервно жевала картофельные чипсы, горстями зачёрпывая их из пакета, который лежал между ними. «Следи за дорогой»,- раздражённо сказал он, когда она опять отправила в рот очередную порцию чипсов.
       Алекс плыл по совершенно гладкой поверхности залива, мимо длинной скалистой гряды, метров на триста выходящей в открытое море, в сторону, где совсем скоро должно было взойти солнце. Ему почему то вспомнился один почти им забытый случай. Это случилось единственный раз в его жизни, в России, в Санкт- Петербурге, наверное где-то лет сорок назад. Он шёл по набережной ночью, и толпы туристов, как мухи облепили гранит, в надежде увидеть увлекательнейшее зрелище развода мостов, которое он видел уже наверное раз триста и которое интересовало его только как невозможность попасть домой, когда он в детстве жил на другой стороне Невы. Он шёл медленно, от нечего делать разглядывая туристов, иногда встречаясь с некоторыми из них взглядами, и сначала даже прошёл несколько метров мимо, но остановился и почувствовал, что должен вернуться, хотя он даже не уловил взгляд. Тогда он ещё не понял, что это была она. Она стояла к нему спиной, облокотившись об набережную, и через какое-то время, видимо почувствовав уперевшийся ей в спину взгляд, быстро обернулась в пол оборота, краешком глаза желая незаметно рассмотреть, кто же это так вводит её в напряжение. Он сделал вид, что тоже мечтает посмотреть мосты, и пихнув рядом стоящего парня, стал справа от неё. У неё были азиатские черты лица, белая вязанная шапочка и маленький фотоаппарат. Он не помнил о чём они говорили, она сказала как её зовут, что приехала из Японии, учится здесь в университете на филфаке, и разведение мостов видит первый раз в жизни. А он первый раз в жизни разговаривал с японкой. Через десять минут мосты развелись окончательно, он предложил ей прогуляться, но она отказалась, сказав, что должна вернуться в автобус. Они попрощались, и он больше никогда её не видел. Получалось, что встреча с этой японской девушкой была для него чем-то необычайно таинственным и важным, именно с ней ему хотелось встретиться там. «Встречу ли я её там, или она всё ещё здесь»,- подумал он.
       Наташа осталась в машине, она не любила купаться рано утром. Он доплыл до конца гряды и посмотрел назад. На берегу, около машины его ждали две знакомые фигуры в чёрных костюмах. «Так быстро, неужели Наташа…»,-подумал он. Японцы вместе с ней направились к стоянке катеров. Один сказал другому: «Почему у нас на Окинаве так мало кто хорошо умеет плавать?». «Зато у нас умеют хорошо работать»,- мрачно ответил угрюмый.
       Алекс попробовал по привычке проанализировать ситуацию:«Что камень я проглотил они не знают, самое трудное выдержать, если Наташа будет смотреть, когда они будут меня пытать, ведь боль не самое страшное. От катера далеко не уплывёшь, а сдаваться не хочется – всё равно пристрелят»,-думал Алекс. Почему-то на неё он совсем не злился, но всё равно было трудно принять решение. Алекс с тоской посмотрел в океан, туда, где уже через несколько минут могло появиться солнце, в этот момент до него донёсся приглушённый звук катерного мотора. Алекс несколько раз с шумом выдохнул и вдохнул полные лёгкие прохладного морского воздуха, и нырнул. Он двигался почти вертикально вниз, проталкиваясь через всё более плотные слои воды, сглатывая слюну, когда начинало болеть в ушах. Становилось всё темнее, а дна всё не было видно. Воздуха оставалось совсем мало, и желание скорее добраться до дна, оттолкнуться от него и всплыть, становилось всё сильнее. Он вспомнил стихотворение дзэн из университетской программы:
       «Ловля рыбы на удочку в быстром потоке –
       Он жадно проглотил наживку и поймался!
       Стоит тебе открыть рот –
       И твоя жизнь потеряна!»
       Краски становились всё более блеклыми, захотелось закрыть глаза, перед ним сразу появилась голова японки в красной вязанной шапочке, девушка обернулась и прошептала: «Хочешь увидеть рай…», она глубоко вздохнула и нырнула ещё дальше в глубину. Он тоже вздохнул и поплыл за ней, почти касаясь её ступней руками.
       Солнце вот- вот должно было показаться из-за горизонта. Над морем стояла серая дымка, хрипло кричали чайки. Маленькие крабы уже вылезли на скалы, чтобы первыми погреться на солнышке. Два мужчины и девушка в катере медленно плыли в сторону только что показавшегося из воды первого луча солнца.
       Наташа подъехала к дому Джулии, когда солнце было уже почти в зените. Она захлопнула дверцу машины, потёрла лицо ладонями, и нетвёрдой походкой подошла к дому, лицо у неё вытянулось и приобрело светло серый оттенок, в глазах стояли слёзы. Джулия быстро открыла дверь, взглянула ей прямо в глаза, потом вся как бы съёжилась, и спросила: «Что произошло?». «Он сам ушёл, утонул, я ничего не успела сделать, он сам…»,- сбивчиво повторяла Наташа. Они бросились друг к другу, обнялись и зарыдали, вошли в комнату, и прижимаясь друг к другу, лежали на ковре, поскуливая и сотрясаясь всем телом, дверь так и осталась открытой. Вдруг они как-то одновременно перестали плакать, встали, Джулия с ненавистью посмотрела на Наташу, и молча вышла в другую комнату. Она подошла к письменному столу, села, открыла крышку ноутбука, нажала кнопку, и через несколько секунд на экране появилась фотография сидящего по-турецки на скале Алекса, в белом кимано, на фоне серо голубого предрассветного неба.
       Джулия познакомилась с Алексом год назад в Шанхае, куда четыре года назад она приехала учиться в университет на врача стоматолога, хотя нельзя с уверенностью сказать, что она собиралась стать «бизнес-вумэн», а просто ей не хотелось в жизни от кого-либо зависеть, ну и конечно же хотелось быть подальше от родителей. Ещё год назад, несмотря на то, что ей шёл уже двадцать первый год, она всё ещё хранила девственность, не собираясь её отдавать первому попавшемуся симпатичному китайцу. С Алексом её познакомила Наташа, которая быстро стала её подругой, и с которой Джулия любила болтаться поздно вечером по улицам и ночным клубам Шанхая, чувствуя себя с ней в полной безопасности. Алекса Наташа представила, как своего старого друга и учителя из России. Неделю они все вместе гуляли по самым дорогим ресторанам, заходили в сомнительные ночные заведения, где его знали, как щедрого клиента, и клубные девочки при виде его улыбались и показывали подругам на него пальцами. Странно, но Алекс ни с кем не разу не остался, хотя подолгу разговаривал с самими обворожительными китаянками. Уже на второй день Джулия влюбилась в него по уши, не могла не думать о нём, и даже просыпалась ночью, с чётким ощущением, что он стоит у неё в комнате и пристально на неё смотрит. Моясь под душем она каждый раз представляла себе всякие разные самые фантастические картины их совокуплений, и даже такие непристойности, о которых вообще лучше было никому никогда не рассказывать. В общем на шестой день, не выдержав всего этого, и боясь, что скоро так и «крыша может поехать», она, когда Наташа вышла из-за столика в ресторане сходить в туалет, и они с Алексом остались наконец вдвоём, призналась ему в любви, и предупредила, что если он не лишит её девственности в ближайшие два дня, то она повторит подвиг Анны Карениной. Алекс скромно улыбнулся, и сказал, что подумает и завтра вечером ей позвонит. Тут как раз вернулась Наташа, и подозрительно их оглядела.
       Он позвонил в одиннадцать вечера, и сказал, что будет ждать её завтра в пять утра недалеко от стоянки катеров, где они катались на катере несколько дней назад. Джулия всю ночь не могла заснуть, слонялась по комнатам, пробовала читать, смотреть телевизор, и в четыре утра она уже мчалась на машине по ночному Шанхаю за город в сторону моря.
       Алекс сидел по-турецки на камне, в самом конце скалистой гряды, уходящей далеко в море, лицом на восток, солнце ещё не взошло. Она подошла к нему сзади, и услышала, как он с шумом вдыхает воздух, потом задерживает дыхание и медленно со звуком «Сю» выдыхает, потом он ещё шесть раз выдохнул со звуком «Чуй», и повернулся. «Мама каждое утро заставляла меня делать китайскую гимнастику, а я всегда хотел ещё поспать…Ну что не выспалась?»,- спросил он. «Выспимся в гробу»,- весело ответила она, подошла, села рядом, и поцеловала его в плечо. Он посмотрел ей в глаза и спросил: «Ты уверена, что тебе это необходимо, назад то уже не вернуться». «А я никогда и не возвращаюсь»,- игриво сказала она, расстёгивая его кимано.
Они сидели в небольшом углублении в скале, которое было заполнено тёплой морской водой, по пояс в воде, обвив друг друга ногами и обнявшись. «Как у меня дома в ванне»,- успела подумать она, и вскрикнула от резкой боли, сердце бешено стучало, и казалось готово было выпрыгнуть из груди, грудь вздымалась от частых импульсивных вздохов. Алекс не двигался, боль почти ушла, а дыхание стало таким же ритмичным и глубоким, как у него. Она подумала, что надо что-то делать, представила сцену из вчерашнего фильма, попробовала зашевелится и поменять положение, но он сжал ей плечи ещё сильнее, давая понять, что вырываться не стоит, да и не получится. Так они просидели ещё несколько минут, и вдруг она почувствовала, какое-то жжение внизу живота, почему-то стало очень щекотно, она еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться, а потом в голове появились «мурашки». Алекс всё так же был неподвижен, и сосредоточенно смотрел ей прямо в глаза, казалось, что он находится вообще совершенно в другом месте. Вдруг горячая волна нахлынула снизу, и остановилась на уровне солнечного сплетения. Она никогда не ощущала ничего подобного, внутри неё возник светящийся белым светом шар, размером с теннисный мячик, от которого по всему телу к голове пошли удивительные радостные вибрации, дыхание участилось до предела, и она даже испугалась, что может прямо сейчас умереть. Шар медленно стал перемещаться выше, ненадолго задерживаясь в некоторых местах, остановился в горле, в какой то момент она даже не могла вздохнуть, и вошёл в голову.
       Джулия лежала на спине на заботливо расстеленном Алексом полотенце, на её загорелом плоском животике весело поблёскивали капли воды в первых лучах ярко розового рассвета, пальцы ног слегка подрагивали. Алекс задумчиво с грустью смотрел на только что появившийся на горизонте красно огненный апельсин и молчал.
       Больше они не встречались, а через неделю Наташа стала её первой любовницей.
       Алекс был первым и единственным мужчиной Наташи, за всю свою жизнь она так и не встретила хоть какого то даже чуточку похожего на него, все остальные на его фоне выглядели какими то тупыми домашними животными, или просто незаметными насекомыми. Она выбрала Алекса не только как мужчину, но и как своего единственного учителя и друга, первые несколько лет они были почти неразлучны, он рассказывал ей истории из совершенно разных областей жизни, обсуждал все её проблемы, вытаскивал из различных сложных ситуаций, обучил китайской гимнастике и самолечению. Но за последние три года он сильно изменился, виделся с ней всего несколько раз, перестал заниматься сексом, редко звонил, ничего не рассказывал, и казалось стал жить какой то особенной внутренней жизнью, совершенно не интересуясь её внешними проявлениями. Его партнёры заволновались, и не понимая, что с ним происходит даже звонили ей, и расспрашивали, не начал ли он употреблять наркотики, или может влюбился в какую-нибудь девчонку. Алекс редко отвечал на прямые вопросы, и отшучивался, говоря, что увлёкся компьютерными играми и поэтому у него совсем нет свободного времени, Наташе он вообще ничего не отвечал, таинственно улыбаясь и заглядывая ей прямо в глаза, будто ища там какого то понимания. Она его конечно не понимала, давно мечтала иметь от него ребёнка, но только в прошлом году сказала ему об этом, к тому времени они не имели уже близости, но несмотря на Наташины настойчивые требования, и умелые попытки затащить его в постель, Алексу каждый раз удавалось выкручиваться, оставляя её совершенно в дурацких ситуациях, и так и не объясняя ей настоящую причину отказа. Сначала это её просто раздражало, потом появилась грусть, иногда переходящая почти в отчаяние и ненависть, затем она решила, что долго так продолжаться не может, Алекс совсем зарвался, и его следует проучить, может тогда он всё таки поймёт, где истинные человеческие ценности, и в чём смысл женщины в жизни мужчины. Именно тогда в её голове и появился план, как привязать к себе Алекса, чтобы он понял что такое настоящее, а не призрачное, выдуманное им после прочитанных книг счастье, и начал жить полноценной жизнью обычного человека вместе с ней, а не занимался разной философской ерундой, которой он когда то её завоевал, теперь она знала, как завоевать его. Алекс должен был проиграть со стопроцентной вероятностью, а для этого необходимо было смоделировать опасную проигрышную ситуацию, затем его из неё вытащить, после этого он бы уже не смог от неё освободиться, и навсегда остался рядом. Наташа тщательно, в течении нескольких месяцев вынашивала этот план, и только после того, как всё продумала, начала приводить его в исполнение. Когда позвонил партнёр Алекса и попросил приглядеть за ним, как бы он не свалил в какой-нибудь монастырь, или не пустил себе пулю в лоб, так как предстояло провести очень крупную сделку по покупке и вывозу особо ценного камня, её план заработал, и быстро стал набирать обороты. Женщина проснулась посреди ночи, встала и подошла к окну, «Опять мне снится Питер»,- сказала женщина. Светила полная луна и всё небо было усыпано звёздами. Одна звезда оторвалась и упала, «Можно загадать желание»,-подумала она. Желаний чего то не было. «Тогда подожду рассвета»,- решила женщина, она в этот год каждое утро встречала рассвет.




































Девушка японского летчика

Ди Син только вчера прилетел на Окинаву, и не успев даже познакомится со всеми товарищами по эскадрильи, и как следует отоспаться, был поднят по тревоге в пять утра, и уже летел на своём истребителе на боевое задание. Надо было сопровождать военные транспортные суда по пути в Шанхайский порт. Небо было без единого облачка, и корабли были прекрасной мишенью для советских штурмовиков. Осенью сорок пятого года мало кто сомневался в исходе войны, каждый японский солдат мечтал об отправке в какое-нибудь сравнительно спокойное место. Но Ди Син был во-первых на половину китаец, а во- вторых ни о чём уже несколько лет не мечтал. Ему было абсолютно всё равно, умрёт он сегодня, или через пятьдесят лет, так как на протяжении последних нескольких лет он планомерно уничтожал один за другим все свои идеалы, пока не уничтожил их полностью. Некоторые, как например жена вместе с трёх летним сыном, были уничтожены без его вмешательства в сорок четвёртом году, во время бомбёжки американцами Токио, а идеал в виде «горячо любимой родины» за который следует убить как можно больше «врагов» у него отсутствовал с детства. При этом Ди Син был сыном потомственного японского самурая, и выполнял свои боевые задачи всегда безукоризненно и быстро. Друзей у него не было, а товарищи его не понимали и побаивались, да и он уже давно ни с кем без необходимости не разговаривал, и в офицерских попойках не участвовал. Высокое начальство его недолюбливало, и постоянно перебрасывало из части в часть, стараясь заслать туда, где «погорячее». Он год назад отказался расстреливать американский транспорт с раненными, а после возвращения нокаутировал майора – командира эскадрильи, поэтому больше ему подобные задания не предлагали. В свои сорок семь лет Ди Син всё еще был капитаном, хотя на его счету было четырнадцать сбитых самолётов противника.
       В этот раз русские так и не прилетели, и через три часа вся эскадрилья уже сидела в маленьком ресторанчике в рыбацкой деревне и ела горячую лапшу с маленькими креветками. Лапшу разносила невысокая молоденькая китаянка с озорными голубыми глазами, и не очень тщательно скрываемой насмешливой улыбкой на почти детском лице. Девушку звали Акико, ей было девятнадцать, она ещё не знала мужчин, но зато умела носить сразу по шесть тарелок с горячей лапшой в своих худеньких загорелых ручках. Все лётчики были конечно в неё влюблены, и настойчиво пытались за ней ухаживать, но она отшучивалась, и говорила, что выйдет замуж за генерала. Генералы в ресторанчик почему то до сих пор не захаживали, и Акико возвращалась всегда домой в гордом одиночестве, хотя это ей уже начинало надоедать, и она неделю назад твёрдо решила, что её доведёт до дома молодой лейтенант, но пока она прикидывала, подойти ли к нему первой, или дожидаться от него предложения, он не вернулся с задания. Это случилась вчера, и поэтому она была слегка расстроена, и не обратив никакого внимания на севшего за отдельный столик нового немолодого капитана, быстро поставила к нему на стол тарелку с лапшой, у уже развернулась, чтобы побежать за барную стойку, но что-то её остановило, она повернулась и столкнулась на мгновение с ним глазами. В его взгляде была такая таинственная мистическая глубина, и было столько неподдельной любви и грусти, что Акико страшно захотелось тут же выскочить из ресторана и убежать, как можно дальше, лишь бы никогда больше не видеть этого человека. В тот вечер она больше не подходила к его столику, подослав вместо себя пожилого японского официанта, и сказав, что ей не здоровится, ушла с работы задолго до закрытия ресторана. Дома ей действительно стало плохо – опять началась сильные головные боль, которые мучили её с регулярностью не меньше раза в неделю. Три дня она не выходила на работу, но когда к ней домой пришёл сам хозяин ресторанчика, и сказал, что если она завтра не появится, то на этом её карьера в этом ресторане закончится, и он посмотрит, как и какую она найдёт работу в военное время на этом острове; Акико стремглав бросилась в ресторан, а когда хозяин вернулся, уже стояла за барной стойкой, в новеньком фартуке и с услужливой улыбкой на перепуганной мордочке. Она так перепугалась, что даже не заметила капитана, который сидел за столиком в углу ресторана, и весело наблюдал за развернувшимся при нём спектаклем. В ресторане больше не было посетителей, было раннее утро и лётчики наверно отсыпались после вчерашней пьянки. У неё всё ещё жутко болела голова, и когда хозяин ушёл, Акико села на стул, и подперев голову руками, сидела, закрыв глаза. Так она сидела уже несколько минут, когда услышала голос лётчика, он негромко сказал: «Попробуй просто сесть на стул, скрестив ноги, расслабиться, и представить чёрную точку, которая летит с востока, и врезается тебе прямо в лоб, на три пальца выше переносицы. Это не трудно, и боль уйдёт сама». Она так и сделала, и через пять минут на её личике появилась улыбка, Акика открыла глаза, и скромно сказала: «Меня зовут Акико, а Вас?». «Ди Син»,- сказал капитан, и тут же вышел из ресторана. Теперь она каждый день ждала, когда он придёт, и облегчённо вздыхала, когда он входил в ресторан вслед за шумной компанией лётчиков, и молча садился за свой столик в углу, терпеливо дожидаясь очередной порции лапши.
       Через пять дней она уже была влюблена в него до смерти, и решила, что это тот единственный в мире мужчина, с которым она готова быть всю свою жизнь. Она совершенно не знала его, но ей представлялось, что Ди Син очень нежный и страстный любовник, верный муж, никогда не предающий друг, и сильный мужчина, который возьмёт её за руку, и поведёт за собой по жизни к какой то ей не известной, но для него совершенно ясной высочайшей духовной цели. Акико воспитывалась в буддистких традициях, и твёрдо верила, что самое главное в этой жизни максимально улучшать собственную карму, и всех, появляющихся в её жизни людей оценивала с этих позиций. В общем, почему то она была уверена, что именно Ди Син окажет на неё самое благотворное влияние, и мощно развернёт её жизнь в совершенно новое русло. При этом она начинала ощущать крайне сильное сексуальное возбуждение от одного его присутствия, справляться с которым становилось с каждым днём всё труднее и труднее. Но лётчик казалось совсем её не замечал, всё так же молча съедал свою лапшу, и напряжённо сосредоточась, сидел, уставившись в одну точку до самого вечера, будто решая какую то неимоверно трудную задачу. Ей было крайне любопытно узнать, о чём он всё время думает, но она считала, что будет выглядеть совсем полной дурой, если подойдёт и об этом спросит.
       На шестой вечер, когда они остались в ресторане одни, Акико решительно подошла к нему, покраснела, и тихо сказала: «Не могли бы вы проводить меня до дому после закрытия ресторана, а то одна я боюсь». Ди Син поднял голову, посмотрел ей в глаза, кивнул, и снова опустил голову, продолжая рассматривать доски стола. Акико вернулась за барную стойку, дрожа от стыда и нетерпения.
       Они вышли вдвоём из ресторана на набережную, и медленно пошли, взявшись за руки, вдоль моря, прямо на встречу полной луне, которая повисла над городком, освещая, покрашенные в голубые и белые цвета стены рыбацких домиков, поблёскивающие закрытыми окнами. Когда они подошли к её дому, Акико прижалась к Ди Сину, подняла голову, и прошептала: «Я никогда не хочу с вами расставаться, пожалуйста останьтесь сегодня со мной». «Завтра утром нашу эскадрилью отправляют в Шанхай, я буду ждать тебя рано утром на аэродроме»,- сказал он и улыбнулся. Это было так неожиданно для неё, что она не знала, что ответить, и сказав: «Мне надо подумать», подбежала к дому, быстро открыла дверь, и скрылась внутри, забыв даже попрощаться. «Как женщины всегда медленно думают»,- задумчиво вслух сказал Ди Син, развернулся, и быстро пошёл назад, не оглядываясь на светящую ему прямо в спину прекрасную полную луну, на безоблачном и чёрном, усыпанном звёздами небе. Он уже знал, что завтра она не придёт, и даже не собирался ждать её у въезда на аэродром. Так и случилось, Акико всё ещё взвешивала все плюсы и минусы последнего предложения, а Ди Син уже подлетал к Шанхайскому заливу, совершенно не вспоминая о ней, и любуясь открывающейся прекрасной панорамой города в лучах восходящего солнца, он старался никогда ничего не вспоминать, и не оглядываться назад в прошлое.
       Третий день уже в ресторане было совершенно пусто, лётчики больше не приходили, и в груди Акико чувствовала ещё большую пустоту, которая с каждым часом всё разрасталась, и казалось, что вот- вот поглотит её целиком вместе с рестораном и островом, как она проваливается в чёрную бездонную пустоту, и несётся вниз, где воздух такой плотный, что становится трудно дышать. Что- то чрезвычайно важное ушло из её жизни, и казалось, что в будущем уже нет и не появится вообще никакого смысла. Это становилось просто невыносимо, и на четвёртый день Акико до рассвета вышла из дома с маленьким военным рюкзаком, вышла на причал, у которого стояли несколько рыбацких баркасов, готовых к сегодняшнему очередному выходу в море, зашла по узенькому дощатому мостику на борт последнего к морю баркаса, умело завела дизель, и точными двумя ударами мачете перерубив канат, вошла в рубку, крутанула рулевое колесо, разворачивая баркас, и держа курс прямо в открытое море, туда, где через несколько минут должно уже было появиться яркое солнце. На её детском загорелом лице появилась счастливая, немного озорная улыбка.
       Ей повезло. Несмотря на полную блокаду Шанхая американскими подводными лодками, которые не пропускали ни одного военного и гражданского транспорта, и постоянно охотящимися за кораблями советскими штурмовиками, она благополучно за двое суток добралась до китайского берега, и причалила в небольшой бухточке, к концу скалистой каменной гряды, уходящей метров на триста в открытое море. До Шанхая было километров пятьдесят, она вышла на идущее вдоль моря шоссе, и через десять минут уже сидела рядом с молодым весёлым водителем грузовика, который вёз какие-то бочки в Шанхай, расспрашивая его, не знает ли он, где находится часть японских военных лётчиков. Он, если и знал, то предпочёл не отвечать, опасаясь, не раскроет ли он какой-нибудь важной военной тайны, отвечая на вопросы этой молоденькой японки.
       В Шанхае, который был в то время достаточно далеко от линии фронта, и госпитали которого были до отказа забиты раненными японскими офицерами, стояла влажная эротическая атмосфера курортного города во время пика туристического сезона, или большого борделя, в который только что зашла рота, вернувшихся с передовой солдат. Практически все мало-мальски симпатичные девушки работали проститутками, ожидая клиентов не только в специальных заведениях, но и прогуливаясь по улицам, сидя за столиками обычных кафе, и даже стоя в очередях в кинотеатры и продуктовые магазины. Самым прибыльным считалось устроится медсестрой в военный госпиталь, и несмотря на огромные взятки, конкурс туда был несколько десятков человек на место, офицеров на всех не хватало, и многие девушки предлагали свои услуги почти бесплатно, лишь бы за кого-нибудь зацепиться. Офицеры со скучающими лицами болтались по улицам, изредка подзывая начинающих радостно улыбаться девиц, и подшучивали над ними, чувствуя себя настоящими королями города.
       Акико поблагодарила водителя, который довёз её почти до самого центра города, и пошла по улице, заходя во все, попадающиеся по дороге ресторанчики, и спрашивая у встречающихся японских офицеров, не знают ли они что- либо про недавно приехавших сюда военных лётчиков. На неё никто не обращал никакого внимания, большинство отрицательно качали головой, или недовольно отмахивались, как от надоедливой мухи. На Окинаве всё было совсем по другому, и она сначала разозлилась, а потом почувствовала настоящее отчаяние, и уже молча брела по улицам, заходя в кафе, и окидывая печальным взглядом, сидящих там посетителей в военной форме. Наступили сумерки, у входа в кафе стали зажигать маленькие разноцветные бумажные фонарики, и Акико уже еле сдерживала слёзы, она ненавидела себя, Ди Сина, и вообще всех мужчин, но в этот момент, зайдя в очередной китайский ресторанчик, она увидела в углу, сидящего одного за столиком мужчину. Он сидел к ней спиной, но она сразу же почувствовала, что это именно он, подошла, отодвинула стул, и села напротив. Ди Син ел, аккуратно поднося ко рту небольшие порции лапши, и смотря прямо в тарелку, после нескольких одинаково выверенных движений, он положил палочки на край тарелки, повернулся, и громко сказал официанту: «Еще одну порцию китайской лапши, пожалуйста»,- и продолжил своё занятие, уже смотря ей в лицо. Она смотрела в его глаза, молчала, машинально подносила палочки ко рту, и только слёзы капали в быстро пустеющую тарелку с лапшой.
       Они пришли в скромную маленькую гостиницу на окраине города, зашли в номер, в котором не было ничего кроме узкой односпальной кровати и сломанного бамбукового стула, сели, держась за руки на кровать, и закрыли глаза. Его рука была такой необыкновенно тёплой и желанной, что Акико хотела бы держаться за неё вечно, хотелось прямо сейчас доверить ей самые сокровенные участки и уголки своего, вдруг запылавшего вожделение тела, но Ди Син видимо почувствовал, куда она уже «поплыла», разжал руку, и сказал: «Сейчас я должен идти на вылет, но к утру я вернусь, и мы поговорим». «Только постарайся быть осторожным, я буду тебя ждать»,- прошептала она. Он кивнул, быстро встал, и вышел из номера, прикрыв за собой дверь, Акико легла на кровать, и уже через несколько минут ровно задышала, проваливаясь в глубокий и крепкий, без сновидений сон.
       Он возвращался на базу, летя где-то на высоте полторы тысячи метров, стрелка прибора показывала направление курса точно на запад, всё небо было затянуто густыми серыми облаками, и он летел над ровным, спокойным морем, прямо под облаками, время от времени оглядываясь назад, не потому ,что так было положено по инструкции, а потому, что он не хотел пропустить рассвет – солнце вот-вот должно было появиться из-за кромки моря. Горючего оставалось ещё вполне достаточно, чтобы долететь до Шанхая, огни которого были хорошо видны точно по курсу, боекомплект был на половину уже израсходован, а в правом крыле зияла рваная дыра от попадания русского зенитного орудия, но истребитель шёл ровно и уверенно держал высоту. Он думал об Акико, как она сейчас сидит, наверное на краешке кровати и мечтает о своём единственном лётчике, за которым готова пойти куда угодно, даже возможно на смерть. В этот момент где-то в пяти километрах правее него, из облаков вынырнули два советских штурмовика, и направились на Шанхай тем же курсом, что и он. Видимо они его ещё не заметили, и летели один за другим, чуть ниже его. Он хотел направить самолёт в их сторону, и зайти последнему в хвост, но какое-то сомнение мешало ему это сделать, и дело тут было не в на половину израсходованном боекомплекте, а в чём то другом, Ди Син начал ценить свою жизнь, чего давно уже у него не было. Он резко потянул на себя штурвал, и самолёт ушёл в облака, пока русские ничего не заметили. Он летел точно по курсу в плотном тумане, и на душе стало почему-то тоскливо, «Так и не увидел рассвет»,- подумал он, и в этот момент самолёт дёрнуло, резко потянуло влево, и он успел заметить, как часть левого крыла отрывается, будто срезанная опасной бритвой, и вращаясь летит вниз, к поблёскивающему внизу морю. В этот же миг до него донёсся хорошо знакомый звук советского крупнокалиберного пулемёта, Ди Син оглянулся, и увидел радостно улыбающееся лицо русского лётчика, летящего не более, чем в тридцати метрах позади него. Он улыбался, и показывал большим пальцем правой руки вниз, в сторону моря. Ди Син тоже улыбнулся в ответ, и понимающе развёл руками, отпустив штурвал, держаться за который уже не имело никакого смысла. До поверхности моря оставалось не менее километра, надо было открыть колпак, и вылезти из кабины, пока самолёт не вошёл в штопор, он был спокоен, ведь с парашютом он прыгал уже не один раз, а по неформальному кодексу чести лётчики сбитых парашютистов противника не расстреливали, и до берега оставалось не более десяти километров, но почему-то выпрыгивать не хотелось. Он снова повернулся назад, русский пикировал за ним на расстоянии метров ста, и Ди Сину показалось, что у него такие же озорные голубые глаза, как у той девушки с Окинавы, потом самолёт с русским лётчиком начал крутиться вокруг своей оси вместе с небом, и Ди Син понял, что входит в штопор, и что выпрыгивать уже поздно. Самолёт врезался в ровную искрящуюся поверхность моря, подняв целый фонтан брызг, которые на мгновение повисли в воздухе, образовав радугу, в первых появившихся игривых лучах ярко розового утреннего солнца. Русский лётчик – совсем ещё молодой парень, быстро перекрестился, развернул самолёт, и полетел на восток, прямо к солнцу.
       В дверь номера настойчиво стучали, Акико открыла глаза, потянулась, и села на кровать, медленно начиная вспоминать, где же она оказалась, оказывается солнце встало уже давно, и в комнате становилось жарко. Она вскочила, подбежала к двери, отодвинула задвижку, и распахнула дверь перед отпрянувшим назад от неожиданности незнакомым молодым лётчиком, державшем в руках большую серую картонную коробку. Акико смотрела на него с недоумением и вопросом в глазах, и уже решила, что парень наверное ошибся номером, но лётчик протянул ей коробку, и смотря в пол прямо перед её ногами, сказал: «Ди Син просил передать, если он не вернётся, его вещи вам, нам сообщили, что его самолёт сегодня утром упал в море». Она протянула руки, взяла коробку, зашла в номер, поставила коробку на пол, и села на кровать, напротив окна, не совсем понимая, что происходит. Акико сидела неподвижно уже несколько минут, и вот в горле образовался комок, стало трудно дышать, по щекам потекли слёзы, и она откинулась на кровать, нахлынувшие волны рыданий сотрясали всё её тело, ей стало невыносимо себя жалко, и обидно за такую несправедливость, которую ей устроила жизнь. Но через час она уже без слёз сидела на полу, и с интересом доставала из коробки различные предметы, тщательно рассматривая их. Она достала несколько плиток чёрного шоколада, стянутых туго резинкой между собой, развернула одну, и ела шоколад, сидя на полу, скрестив ноги, и продолжая доставать из коробки другие интересные вещи. Там было несколько книг, на которые она почти не обратила внимание, блокнот с записями Ди Сина, бинокль, лётчицкий кожаный шлем, бронзовая статуэтка Будды, галеты, парадная форма, и маленькая, обтянутая фиолетовым бархатом коробочка из под бижутерии. Она с любопытством открыла коробочку, и достав из неё крупный рубин тёмно красного цвета, в старой, потемневшей серебряной оправе, смотрела через него в окно на тускло светящее из низко висящих муссонных дождевых облаков, солнце.
       Акико вышла на улицу, когда солнце уже начало опускаться в море, в кожаном шлеме на голове и с биноклем на шее, она выглядела странно, но привлекательно, девушка быстро двигалась по направлению к ювелирным лавкам, которые находились к востоку от центра города, коробку с остальными вещами она оставила в гостинице, и не собиралась больше туда возвращаться. Старый, с бесцветными мутными глазами кореец в лавке нисколько не удивился, или сделал вид, что не удивился, когда молоденькая девушка в лётчицком шлеме, с грустными голубыми глазами, показала ему очень крупный рубин, в оправе, работы мастера пятнадцатого века, и спросила, сколько за него можно получить прямо сейчас. Шла война, и он давно привык к подобным сюрпризам судьбы. «Наверное проститутка»,- подумал он, отсчитывая ей толстую пачку купюр, которую девушка быстро засунула за пазуху, видно было, что она никогда не держала в руках столько денег, даже не подозревая, что в следующей лавке ей бы заплатили в десять раз больше, кореец придирчиво рассматривал рубин под лупой, ворча, что он слишком старый, и поэтому должен стоить ещё меньше, чем он заплатил. Не дожидаясь, пока он передумает, и попросит деньги назад, Акико выскочила на улицу, и побежала в сторону шоссе, которое выходило из города, извиваясь вдоль моря на север, она хотела ещё до темна добраться до своего баркаса, и отправиться скорее назад на Окинаву, где всё было так понятно и знакомо; приключения ей уже надоели, хотелось чего то уютного и попроще. Она села третьей в кабину грузовика, где рядом с водителем ехал молодой лейтенант в форме лётчика-камикадзе, и вёл с водителем оживлённый разговор на философские темы. Водителя интересовало, как можно, и для чего нужно идти на верную смерть, если ты всё равно не увидишь те почести, которые воздадут тебе после смерти, и что толку, получил та дворянское звание, или нет, и как будешь жить, зная, что совсем скоро тебе предстоит умереть, да ещё не выпуская из рук до последней секунды штурвал самолёта. Весёлый лётчик шутливо пытался ему объяснить свою жизненную позицию, говоря, что смерти не существует, равно как и не существует всего того, что он видит, то есть машины, дороги, и хорошенькой японки в кожаном шлеме рядом с ним, и даже его; а всё это лишь иллюзии и содержание его собственного сознания, а поэтому не имеет значения, как и когда ты умрёшь, важно, лишь где ты после этого появишься. Он приобнял Акико, и весело заглядывал ей в глаза, шутя, что ему очень нравятся «подобные прекрасные содержания его сознания», и он не готов с ними так быстро сегодня расстаться. Водитель с ним согласился, и сказал, что он тоже пока не готов, после чего все трое весело расхохотались.
       Акико чуть не пропустила свой поворот, время в такой компании пролетело совершенно незаметно, и выходить, и идти одной к баркасу совсем не хотелось, но она уже настроилась на скорейшее возвращение домой, и поэтому, несмотря на все уговоры весёлого лейтенанта остаться, сдержанно попрощалась, поблагодарила водителя, и спрыгнула с подножки на секунду притормозившего автомобиля на пыльную обочину шоссе. Баркас стоял в целости и сохранности около каменной гряды, совершенно спокойное море приобретало пурпурно синий оттенок в лучах, опускающегося в него солнца, и на душе стало спокойно, но как то немного грустно. Она быстро заснула, не снимая шлем, и с головой закутавшись в ватное одеяло, свернувшись калачиком между двух невысоких бортов на носу баркаса, влажный туман спускался с берега в море, постепенно скрывая очертания судна, приятно обволакивая девушку, и унося далеко в море все тяжёлые переживания и мысли о её возлюбленном.
       Рано утром, ещё до рассвета она проснулась от приступа головной боли, голова болела просто невыносимо, надо было что-то делать, и она снова вспомнила Ди Сина, как они первый раз заговорили в ресторане на Окинаве, и он ей показал, как победить боль. Она посмотрела на восток, туда, где совсем скоро должно было появиться солнце, скрестила ноги, и села на ватное одеяло, закрыв глаза, и расслабившись. Чёрная точка появилась над линией горизонта, точно на востоке, и медленно приближалась, постепенно увеличиваясь в размере, и намереваясь вонзиться ей прямо в голову, боль начала ослабевать, и уже почти ушла, когда до неё донёсся приглушённый звук двигателя летящего самолёта, звук всё усиливался, ей стало очень любопытно, но она не хотела открывать глаза, не закончив до конца упражнение. Самолёт был уже совсем близко, и звук становился всё выше, и уже превратился в вой пикирующего истребителя, который ей был так хорошо знаком, когда она жила на Окинаве, наконец чёрная точка впилась в голову, боль полностью ушла, она собралась открыть глаза, и посмотреть, кто же это так низко летит, и в этот момент кто-то будто кувалдой со всей силы ударил ей в голову, она отлетела, проскользив несколько метров по палубе, и ударившись всем телом об рубку. Она всё таки приоткрыла глаза, и увидела разворачивающийся над морем серебряный самолёт, поблёскивающий крыльями в первых лучах оранжевого, только что появившегося из моря, совсем необычного солнца.
       Русский лётчик с голубыми глазами и по- детски озорным лицом возвращался на базу, слева на комбинезоне поблёскивали аккуратно привинченные две звёздочки «героя Союза», с которыми он не расставался уже второй год, и считал их своим талисманом, сегодня он так и не смог обнаружить в тумане японский морской конвой, и был слегка раздражён из-за этого. Около скал стоял одинокий рыбацкий баркас, и он летел прямо к нему, чтобы не возвращаться домой с полным боекомплектом, но уже подлетая, он разглядел японскую девушку в кожаном лётчицком шлеме, которая неподвижно сидела лицом на восток, и совершенно не реагировала на его приближение. «Как на картинке»,- подумал он, перекрестился, и ловко поймал её в перекрестие прицела.
Притча об Изумрудном Будде


У последнего императора династии Мин была не только самая большая по тем временам в мире регулярная армия, которая достигла к концу его царствования численности почти в пол миллиона человек, и величайшая в мире библиотека, что известно широкой публике, но также мало кто знает, что больше всего он гордился своим садом и оранжереей с редчайшими экземплярами удивительных растений из всех уголков мира, а также удивительных гибридов, полученных в результате длительной селекции и скрещивания разных видов, которым на протяжении нескольких веков занимались специально обученные монахи, передавая из поколения в поколение тайные знания этой сложной науки, которую сейчас называют генетикой. Многие, слишком разговорчивые из них поплатились жизнью только за то, что сумели создать что то совершенно необыкновенное, недоступное для понимания простых людей, но могли раскрыть тайну непосвящённым. В этом саду были загадочные растения, которые предсказывали важные события, например начало войны, временем распускания определённых бутонов, и увядания цветов, другие были настолько красивы, что если человек смотрел на них всего несколько минут, и уходил, то начинал тосковать, а потом заболевал и умирал, не в силах пережить разлуку с драгоценным цветком, который начинал ему сниться каждую ночь, от запаха других люди сходили с ума, и им делалось неудержимо весело и смешно на протяжении нескольких недель. В общем, по описанию современников это был не простой ботанический сад в нашем сегодняшнем понимании, а что то совершенно невиданное и превосходящее человеческий опыт, к сожалению он был почти полностью уничтожен пожаром во время свержения династии Мин, а остатки растащили окрестные крестьяне. Сохранилась легенда, что самой большой ценностью в нём император считал изумрудное дерево, которое выглядело как обычная дикая слива, но с всегда зелёными плодами почти прозрачно изумрудного цвета, и к тому кто их один раз попробовал, по преданию приходил Изумрудный Будда, и уводил тебя навсегда в совершенно удивительную прекрасную страну, из которой никто никогда не возвращался назад на Землю, а навсегда оставался там вместе с Изумрудным Буддой и другими, вырвавшимися из колеса сансары существами. Был некий секрет, и те смельчаки или невежды, которые его не знали, а просто ели плоды с этого дерева, умирали в страшных мучениях, при этом всё тело их покрывалось гнойными нарывами, издающими тошнотворный запах. То ли не каждый плод можно было есть, то ли дело было в чём то другом, но так как секрет знал только император, и унёс его с собой в могилу, мало кто при его жизни пытался экспериментировать с опасными плодами. После того, как императора отравили, и династия Мин была повержена, изумрудное дерево пропало, и его больше никто не встречал.
       Почти через восемьсот лет после этого можно найти упоминание об изумрудном дереве и его плодах в древнем китайском трактате И Цзин, а потом его следы снова теряются, и только после культурной революции в Китае, в наше время, когда по всему миру за бесценок продавались бесценные рукописи древних китайских дзенских монастырей, в коллекции Британского музея, появилась рукопись, написанная монахом, жившем в пятнадцатом веке в монастыре маленькой провинции Дэ, находящейся на юге Китая, где он описывает такой случай:
       Один молодой послушник по имени Дим Ли был учеником монаха- садовника из этого монастыря, он не отличался особыми способностями, пришёл в монастырь недавно, не очень любил работать, был ещё слишком нетерпелив, и не достаточно почтительно относился к настоятелю и другим старожилам, считая их просто старыми занудами и ничего не понимающими в дзен фантазёрами. Были они на самом деле такими, или нет, трактат умалчивает, а о достоинствах молодого монаха отзывается определённо нелестно. Монах ухаживал за монастырским садом, и старался не часто попадаться на глаза начальству, для чего под любым предлогом отправлялся в леса за пределы монастыря, в поисках дикорастущих плодовых деревьев, привив которые к выросшим в монастырском саду старым культурам, можно было получить новые, более сочные и вкусные плоды. Как то далеко в лесу, неподалёку от заброшенной деревни, он обнаружил старую, почти засохшую сливу, которой было наверное уже не одна сотня лет, отрезал от неё маленький черенок, и принёс его в монастырь. Он поставил его в банку с водой, и так как дело было летом, решил оставить его в своей комнате до весны, хоть это и не разрешалось монастырским уставом, а весной пересадить его в сад, если он конечно удачно перезимует, и его не выставит настоятель на улицу. Зима прошла быстро, монах бездельничал, медитировал, иногда разговаривал с маленьким, но значительно подросшим за зиму деревцем, рассказывая ему забавные истории из своей жизни до монастыря, предусмотрительно прятал его от настоятеля под кровать во время еженедельных обходов, не забывал поливать, и так привязался к нему, что стал считать своим другом, и совсем не хотел с ним расставаться. Он не знал, мужское это растение, или женское, долго решал, как его называть, и потом согласившись, что лучше, конечно жить в одной комнате с женщиной, назвал её Дан Я, что в переводе с древне китайского значило: «новая жизнь». Весной, через две недели, после того, как он пересадил Дан Я в аккуратно выкопанную и тщательно удобренную им яму на склоне холма, вдали от других деревьев, в самом малопосещаемом уголке монастырского сада, у него действительна началась новая жизнь, так, как он видимо окончательно надоел настоятелю, и тот отправил молодого монаха собирать милостыню на ремонт монастырского храма, в Шанхай, а тут как раз началась война в Корее, и правительство не придумало ничего глупее, как для поднятия воинского духа китайских солдат отправлять дзенских монахов священниками в действующую армию, в обмен на подачки и дополнительные земельные участки монастырям. Ему с трудом, но всё таки удалось избежать участия в бессмысленном кровопролитии, хоть он и был ранен в ногу, и долго не мог ходить, пока окончательно не выздоровел.
       Он смог вернуться в монастырь только через пятнадцать лет, старый настоятель к этому времени уже несколько лет как умер, и его место занял старый монах-садовник, учеником к которому он поступил семнадцать лет назад, казалось старик почти не изменился, он будто знал, когда Дим Ли вернётся, и совсем не выглядел удивлённым, когда увидел его на пороге своего дома. Дим Ли снова стал работать садовником, и ухаживать за фруктовым садом, он совершенно забыл про маленькое сливовое деревце, которое он называл Дан Я, и так давно посадил на окраине сада. На следующий год в конце июля, когда на деревьях созрели сливы, и земля вокруг них была усеяна переспевшими сочными плодами, он забрёл в конец сада, и решил спрятаться от палящего солнца в тени широко раскинувшегося сливового дерева, он вдруг захотел медитировать прямо здесь, а не как обычно в своей комнате, но через полчаса, как с ним иногда случалось, задремал, и даже начал негромко храпеть. И как утверждается в рукописи, именно в этот момент к нему во сне подошёл Изумрудный Будда и открыл секрет изумрудного дерева. Оказывается дело было совсем не в том, какой плод следует выбрать, все плоды были совершенно одинаковые. Надо было суметь полюбить дерево так, как ты можешь полюбить самого близкого человека, и спросить у него разрешения воспользоваться его плодами для встречи с Изумрудным Буддой, и далеко не каждый человек был готов к такой встрече. Некоторые вместо Будды видели сами себя, но в таком необычном и совершенно ужасном виде, что пугались, и бросались назад, не понимая, что попались в ловушку своего собственного сознания, и они больше не могли жить в старом привычном мире, и умирали, не способные взять за руку Изумрудного Будду, и уйти с ним в его прекрасную страну навсегда.
       Дим Ли пришёл к настоятелю возбуждённый, с двумя прозрачными изумрудными сливовыми плодами в руках, учитель посмотрел на него, и улыбнулся, «Ты что стоишь с таким идиотским видом, будто только что разговаривал с Буддой, решил опять смотаться из монастыря?»,- громко спросил он и заговорщицки подмигнул. «Просто хотел угостить вас спелыми сливами»,- смиренно ответил Дим Ли, и протянул одну сливу настоятелю, «Другие наверно такое есть не будут, они ещё не созрели»,- сказал настоятель, и целиком засунул сливу в рот. Никто не видел, как настоятель с Дим Ли выходил из монастыря, монахи обыскали весь монастырь, но так их и не нашли, и решили, что видимо их похитили злые духи, и весь монастырь несколько месяцев молился за упокой их бедных заблудших душ.
       В рукописи было написано, что потом ещё много лет монахи, сидя под деревом часто слышали весёлый смех двух невидимых, как будто сидящих над ними на дереве мужчин, но после того, как несколько монахов умерло в страшных мучениях, напившись зелёного чая со сливовым вареньем, пробовать плоды со сливовых деревьев в монастырском саду, так никто и не решался, и знаменитое на всю округу сливовое варенье в монастыре варить перестали…