Ванька

Ванька Жуков, двадцатилетний мальчик, отданный три месяца назад надежными людьми в учение к посудомойщику «Мак Дональдса» Бляхину, в ночь под Новый год не ложился спать. Дождавшись, когда все посетители слегли на (и под) столы, он достал из укромного уголка под кофемолкой маркер «Паркер» и, разложив перед собой измятую салфетку с фирменной буквой «М», стал писать.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! — вывел он со вздохом кривыми буквами. – Пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Новым 1999 годом...»
Перечитав, Ванька с досадой сплюнул, переправил «1999» на «1886» и продолжил: «Нету у меня здесь никого, только ты один, и то — там. Смотрю я вокруг, как ты велел, да заметки записываю. А вокруг — жуть кошмарная и страхи страшные.
Человеки тут совсем как у нас. Когда в бане. А как портки да прочая наденут, так и не поймешь: мужик аль вовсе насупротив. Потому как мужики сплошь подбородки со шшоками скоблят, как барин с Погорелкина (помнишь его?), а девки да бабы в штяниках ходят, почти все курят цигарки, как ты, и ругаются хуже дружка твово, Федьки ямшшика, когда тот подопьет на день промежнародной солидарности трудяшшихся женчин 8 Марта. (Правды ради сказать, одну видел шибко баскую девку. На наших похожа. Сарафан дюже красный да сапожки сафьянные. Токмо чудная какая-то: стоит — не шелохнется цельные дни в трактире, через большушшее стекло на улицу глядит да хлеб-соль в руках держит. То ли ждет кого, то ли по родимой стороне тоскует, как я. Уж хотел было с ней перемолвиться, да она молчит, как та хлеб-соль в руках ейных).
Не поверишь, дедушка милый мой, Константин Макарыч, народ несчастный живет в избах каменных, по 100—300 семей в кажной. Живности, окромя тараканов, не держат, а те, которые совсем странные, в своих комнатах собак держат. Мучают их, бедных, взаперти, выводят токмо пару раз за день на улицу, чтоб те нагадили: которые под куст, а которые и посередь дороги. Жалко их до невозможности.
А семьи (клянусь, дедушка!) собираются дома токмо вечером и допоздна сидят, в живую картинку тарашшатся. А в картинке той то бабы голые скачут, то мужики друг дружку лупасят (кровишши-то!). А то вовсе чего-нибудь полыхает али совсем бесстыдство полное и невозможное, какое ни во сне увидать, ни нашему Барбосу с Каштанкой выдумать. А детишки малые тож всю эту пакость глядят, а потом играются, уродами всякими себя кажут.
А природа, где подальше от города, как и у нас, хороша. Походишь по лесу — как дома побывашь. И зашшемит так, что инда сплакнешь. Вот токмо снег серый.
А терпежу моего нету больше, милый дедушка. Починяй свою машину быстрее да забирай меня отсель, покуда я тут буйства какого не учинил. Потому как это токмо мертвые сраму не имут, а я живой покуда, и глядеть на это все нет никакой мочности.
Забери меня, дедушка! Я тебе ероплан пособлю довершить, если хошь, а если хошь, так хоть в подпаски, хоть куды хошь, токмо забери! А я никогда больше не буду прокламациев домой таскать, Дарвина выброшу, а Вовку, ежели придет, с крыльца спушшу.
Остаюсь твой внук, Иван Жуков.
Милый дедушка, поспешай!»
Ванька вчетверо свернул исписанную салфетку и вложил ее в конверт, купленный накануне за рупь девяносто пять...
Подумав немного, он подышал на выдохшийся маркер и написал адрес: «На деревню дедушке. В 1886 год».