Начни охоту

И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец;
и вышел он как победоносный, и чтобы победить.
 Откр. 6:1-2
 
«Начни охоту!» Я вижу эти слова краем глаза и я едва сдерживаюсь, чтобы не перевести взгляд. Зрачок отчаянно цепляется за строчки делового письма. Я вчитываюсь в заголовок, но паутина прицела манит меня, как муху. «Начни охоту!» Надпись мерцает на баннере моего ноутбука, и у меня уже нет сил продолжать борьбу. Я выхватываю у периферийного зрения это образ и пожираю его взглядом: отклянчившая полосатый зад антилопа, кося глазом, пасется в зарослях саванны, а я, засевший в зарослях охотник, ощупываю ее мушкой прицела. Чуть ниже блекло маячит другой баннер – кажется, реклама какой-то китайской клиники, но куда ему тягаться с шутером! «Начни охоту!» Баннер вкладывает мне в руки исполинский арбалет, я понимаю: так они манипулируют моим сознанием. Собрав остатки воли, я перевожу взгляд на текст письма. Я уже написал отчет, и мне нужно лишь правильно сослаться на номер запроса. Я навожу фокус взгляда на реквизиты входящего документа, но никак не могу выхватить длинный номер: письмо бумажное и блаженный копипейст не спасет меня в этот раз. Я должен включить сознание. Легко сказать: оно рвется за пределы черно-белого листа, как птица из клетки. Соз-на-ни-е. SOS! Я не могу удерживать внимание даже несколько секунд, я чувствую, как какое-то реле внутри меня желает переключиться хотя бы на миг. Я знаю,  что уступлю ему. Я на изготовке: пальцы левой руки лежат на клавишах Alt–Tab – переключение экрана, правая рука на кнопки мыши. Сменить экран? Посмотреть результаты матча? Проверить сообщение в Фейсбуке? Я возвращаюсь к письму, но неумолимый баннер зовет меня. Я не вижу его, но знаю: он там. Лучший способ избежать соблазна – избавиться от него... Ну хорошо, хорошо! Я навожу курсор на антилопу, и паутина прицела благодарно оживает. Антилопа приподнимает голову, преданно смотрит прямо мне в глаза: «Стреляй! Убей меня, большой белый человек. Я хочу, чтобы стрела твоего арбалета проткнула меня навылет. Я антилопа гну. Гни же меня, мой охотник!» Я знаю, что стоит мне щелкнуть клавишей, как все изменится: письмо исчезнет, а вместе с ним работа, офис, вечная борьба за внимание... Поверх распахнется саванна, и антилопа с влажным взглядом будет смотреть прямо на меня и тереться боками о рамку прицела. Вот девушка с газельими глазами выходит замуж за американца… Откуда это в моей голове? Я смотрю прямо в глаза антилопе. Она видит в моих руках тяжелое орудие, но даже не пытается убежать. Стоит мне захотеть, и я с легкостью превращу ее в дикобраза. Я буду точен, моя стрела найдет свой путь в этой дикой плоти. Так средневековые живописцы пронзали на своих полотнах тело святого Себастьяна, признаваясь в любви дружкам-натурщикам, оставляя на древке свое имя живописца… Живописка… Боже, что у меня в голове? Мне нужно дописать это чертово письмо, но я судорожно ищу повод, чтобы не делать этого. В моей голове барабан однорукого бандита с изображением вишенок и семерок. Я должен дергать ручку, потому что барабан должен вращаться. «Крутите барабан! У вас сектор Приз!» Я жалею, что не могу навести курсор на самого себя. Я прислоняюсь щекой к экрану и отчаянно бью по мышке. Стрела летит в антилопу. Она покорно ложится в сочную траву саванны. Появляются другие, но и они поражены моей точностью. Я бью без промаха. 10 из 10. 100 из 100. «Вы поете великолепно. Попробуйте еще раз». Мне нужна помощь. Кто-то должен залезть в мою голову и перезамкнуть провода, сделать так, чтобы искра не уходила. Потому что я знаю: искра есть. Но энергия утекает. Я хочу спать.

Укол первый
Я вижу людей в белом, они склоняются надо мной. Я слышу слово «интроверт», но я знаю: я – аутист. Я – мяч в ауте, я за линией поля. Я рассеян. Я абсолютно здоров, но я не способен направить свою силу на простейшие действия. Говорю вам, есть искра, огня нет. Голос соглашается со мной. Он выслушивает весь мой бред. Он внимает. Он велит мне записывать мысли, вести дневник. Легко сказать, я не могу даже поднять руку, чтобы записать эту строчку. Когда я смотрю на кончик авторучки, той самой, что сочится сейчас вязкой слизью, чтобы выписать из себя эту натужную строчку, кстати, это Паркер, так вот, когда я смотрю на кончик Паркера, то не могу отделаться от видения: стержень ручки с нежным хрустом-всхлипом протыкает чей-то слегка удивленный голубой глаз. Почему глаз голубой, я, убей Бог, не знаю. По крайней мере, он точно не карий – людям с карими глазами доверять нельзя. Это чистый, без единой кровинки, голубой глаз. Ручка проходит сквозь расширившийся зрачок, почти не задевая радужки, и вязко буксует где-то в глубине... Стоп, я должен вернуться к дневнику. Я прислушиваюсь. Фраза стучит в моей голове, поднимается, как тесто. Горшочек, вари! Я трогаю свой череп над ушами. Я ощущаю какие-то доли – они вздулись как подушечки, налились лиловым и, кажется, пульсируют. Если нажать на них, уши начинают слышать больше, а челюсти смыкаются и чувствуют соленое. Горшочек варит, но у меня нет сил подставить под него ложку. Не имея выхода, мысль вылетает облачком баббла и растворяется в небе, не отдавая себя бумаге. Вы не прочитаете ее. Вы не знаете меня, потому что я молчу. Я лежу, расплющенный собственными мыслями, и тихо пьянею от экзистенциального ужаса собственного бездействия. Вы не знаете меня. Мне есть что рассказать, но вы меня не услышите. Я каждый день сочиняю рассказ, каждую ночь – повесть, но я не могу заставить себя сесть и записать хотя бы строчку. Я нем. Нет, «нем» - это мужской род, а я – среднего рода. Я облако в штанах. Я немо. Я никто.
Облако в штанах… Когда в твоих штанах облако – это же импотенция. Им – потенция, а мне? Боже, что я несу. Я хочу привести мысли в порядок, хочу управлять мыслями, но это они управляют мной. Ведь это так просто – описать, выразить чувство. Просто выдерни эту иглу из сердца, воткни в бумагу и вышивай по ней гладью, распутывай клубок души.  Просто пиши. Так говорит голос. Я не знаю, откуда эти слова, я называю их голосом, потому что это голос. Чтобы писать, нужна сосредоточенность, а моя мысль скачет. Вьется ниточка за иголочкой… «Отключай ассоциативную кору, – настойчиво повторяет Голос. – Тебе нужно безусловное восприятие». Я стараюсь, но мысль бежит впереди пальцев, она множится, как фрактал, бесконечным садом расходящихся тропок. Ни один смертный не пройдет этот лабиринт, я сам в нем, как минотавр. Ну и пусть, не надо мне никого. Приводите раз в неделю самых красивых женщин своего города и черт с вами. Ах да, импотенция. Да кто об этом узнает, все равно приводите. А я пока посплю.

Укол второй
Я сделал первый шаг к успеху. К штыку приравнял перо. Это голос надоумил меня найти занятие по душе. По душе это значит, чтобы мне нравилось его выполнять. Занятие должно быть физическим, требующим взрывного усилия и точности. Активизирующим связь между седьмым полем и прифронтальной зоной, так, кажется. Долго я не думал. Сделал свой сон былью.
В момент удара ты должен сам превратиться в точку, стать зрачком, зеницей, как говорится, ока. Тогда попадешь в яблочко. А сосредотачиваться мне позарез нужно. Голос так и говорит: тебе нужно сосредоточиться, активируй свою прифронтальную зону. Я активирую. Если хочешь проникнуть в чужой мозг прямо через глаз, ты просто не можешь не сосредоточиться. Средоточие, точка, понимаете? И когда ты сосредоточен, ты весь входишь сквозь глазницу в чужое чрево… наверное, это похоже на Это. Помню, одна спросила меня во время Этого: «- Что это у тебя лицо такое сосредоточенное? - Потому, блин, что я пытаюсь сосредоточиться. Между прочим, в твоей…» Вот и здесь то же. И, скажу вам, колоть глаза – не хуже Этого. В прочем я и не помню, какое оно – Это. Давно дело было, в школе еще. А может и не было вовсе. Не мое это, видно. Всяк сверчок знай свой шесток. Мой шесток – Паркер.
Я предпочитаю, чтобы смерть наступала мгновенно, по мановению ока, избавляя меня от зрелища мучений или, упаси бог, конвульсий. Раз уж я начал охоту, я хочу выполнять свою работу качественно. Именно поэтому я отказался от арбалета: слишком грубый снаряд. Лишь взяв в руки ручку, я перестал полагаться на волю случая. Короткий без замаха удар, всхлип, хруст – и готово. Ручная работа. Если делать все как надо, то глаз даже не вытечет – это как проткнуть яйцо иголкой. Уколотый человека похож на античную скульптуру – ну, знаете, у них на месте зрачка всегда пустое место. Так же – без зрачков – рисовал свои портреты Модильяни. В честь него я взял свой охотничье имя – Амедео. Звучит почти как Айвенго: Амедео – рыцарь пера и шпаги. Поймите меня правильно, я не гонюсь за какой-то там романтической доблестью. Я просто хочу хорошо делать свое дело. А колоть глаза – мое дело. Помогает сосредоточиться. Амедео вышел на тропу войны.
Амедео любит смотреть на небо. Голос говорит, что мне полезно смотреть на безоблачное небо, провожать взглядом горизонт. Так вот голос говорит, что это активизирует прифронтальную зону. «Только синь сосет глаза», - говорил Есенин. Мне кажется, наоборот, глаза сосут синь: небо вливается в меня своей синевой, через зрачок, так что глаза становятся голубее. Я определенно иду на поправку.

Укол третий
Вчера произошло нечто незаурядное. Дамочка, которую я уколол, просто встала и пошла. Я так опешил, что даже не вынул Паркер из глаза. Клянусь, укол был безупречный, но что-то пошло не так. Голос рассказывает о случаях, когда череп человека пронзала упавшая свая, не задевая ни одну из жизненно важных зон. Известен случай, когда к терапевту обращалась женщина с жалобой на головную боль, а тот отправлял ее к хирургу, потому что из затылка у нее торчал кухонный нож. Вероятно, что-то подобное случилось и со мной. Дамочка, похоже, не пострадала, но вряд ли объяснит, что произошло с ней в кино и откуда у нее в глазу золотой Паркер. С другой стороны, Христос тоже отрубился лишь на третьем гвозде. Всегда хотел понять, почему для спасителя человечества была выбрана такая странная казнь? Я не знаю, но мой Паркер, очевидно, потомок одного из тех гвоздей, а я – лишь жрец Лонгина. Самое плохое, что у них теперь есть мои отпечатки. Впрочем, вряд ли они догадаются снять их, углядев в бытовом курьезе попытку убийства. Амедео не промахнулся.
Меня чаще посещают незнакомые мысли. Чтобы добиться полета, лук должен быть взведен. Думаете, султаны загоняли своих женщин в казематы, лишая их всех прав, желая унизить их? Нет, они взводили лук. Голос объяснил мне. Тайцы удлиняли своим женщинам шеи чуть ли не до жирафьих. Японцы перебинтовывали ноги своим женщинам, превращая их почти в калек. Они недооценивали женщин? Нет, они любили их. Они хотели любить их. И потому делали их непохожими на себя, на мужчин. Они разгоняли разность потенциалов. Они взводили лук, чтобы стрела любви летела. Феминистки не понимают этого, они хотят себе больше прав, но тем вычеркивают себя из числа женщин. Они становятся товарищем, но хотеть товарища нельзя. С соратником можно только сотрудничать и соперничать. Самая страшная ошибка – делать из женщины партнера. Да, она может стать для тебя партнером, но в тот же момент она перестанет быть женщиной. Ведь суть ее в том, что она не мужчина, и это отличие создает ту священную разность потенциалов, поддержание которой обуславливает тягу мужчины к женщине. Мужчина устроен так, что может вылепить лишь второго себя - а жить с собой бессмысленно, неинтересно. Желать можно лишь Другого.
Все началось с той антилопы, она разбудила во мне охотника. Сейчас я понимаю, что всегда был им, но забыл об этом, потому что охотник не нужен цивилизации, а охотник в офисе это просто смешно. Голос научил меня: все мужчины со времен Каина и Авеля делятся на охотников и земледельцев и каждый из нас фарширован генами тех или других. Кто-то ведет свой род от пахаря Микулы Селяниновича, ну а я – от Михайло Потыка. В этом драма жизни. Любовные трагедии происходят оттого, что женщина – это всегда женщина, а мужчина на самом деле – это два разных животных вида. Лишь один из них способен сделать счастливой женщину, и это точно не охотник. Все эти «посадить дерево», «построить дом» придуманы несчастными женами охотников: они с завистью глядели из своей одинокой пещеры на домовитых соседок, которым достались оседлые мужья, и мечтали стреножить своих кочевых супругов. Но охотнику чужды эти правила, его непоседливые предки были озабочены тем, чтобы разрушить чужой дом, пересечь лес, покорить чужой город, пока это не сделал враг. Охотник видит в женщине трофей, в лучшем случае – боевого товарища. Он не усидчив и не верен в привычном смысле, иначе он не был бы охотником. Охотник предпочтет жене любовницу. В конце концов, любовница от слова любовь, а супруга - от слова упряжь. Охотник живет не во времени, а в пространстве, и потому не сильно озабочен обустройством очага и продолжением рода. Подобно степным язычникам наши предки стали почитать Колесо вместо Креста. Колесо для них символизировало повторяемость Истории: все уже было и все уже будет. Для нас оно чаще означает Дорогу, но смысл один: пространство для охотника важнее времени. Мы не нехристи, просто для обитателя Вневременья приоритеты неизбежно смещаются.
Охотник не приспособлен к работе в офисе, так что я был обречен. Нет, не так: обречена была антилопа. Мне повезло услышать в себе зов предков и найти в себе отвагу, чтобы дать прозвучать ему во весь голос и повести за собой. Амедео выкопал топор войны. Я услышал этот зов во сне, как во сне я чаще всего слышу Голос: «Здравствуйте, Амедео? Вы оставляли заявку и мы готовы начать исследование. Когда вы готовы приступить?» Так и сказали, представляете.
С тех пор моя жизнь изменилась. Изменился и я сам. Я знал многих усыпленных охотников, которые оседали, как пыль на конторских креслах, обрастали семьей и жирели, как тигры в клетках. Я сам был таким расползшимся овощем с потухшим взглядом и вспухшим мозгом, жаждущим только одного: смены. Смены чего угодно: места обитания, семьи, запахов, окна экрана… Это ген хищника не давал мне сосредоточиться, потому что хищник может быть сосредоточен только на жертве. Мне нужна была моя жертва, мои жертвы, и я нашел их.
Я колю только травоядных. Их легко определить по глазам: глаза травоядного широко расставлены, будто сползают к вискам. Травоядный всегда в пассивном залоге, он озирается и предвосхищает. Предвосхищает хищника, понимаете. Хищник, напротив, играет на опережение, его глаза сдвинуты к переносице, как у гепарда, он всегда в поиске и в любой обстановке приучен оценивать свое положение в пространстве, машинально оценивая расстояние до людей и предметов. На эскалатор хищник заходит по левому краю, ловко и пружинисто обгоняя топчущихся справа травоядных. По эскалатору хищник спускается стоя, неспешно окидывая взглядом всю платформу, как орел, парящий над плато. Травоядный непременно семенит, он спешит неизвестно куда, увлекаемый толпой себе подобных, либо испуганно стоит, уйдя в себя или уставясь в гаджет.
Гаджеты вообще инструмент травоядного. Сегодня одна села рядом со мной – играла в какую-то игру, тыкала по монеткам. Не знаю, почему вышло так, что я сел, обычно я стою, охотники вообще стоят, но в этот раз вагон был совсем пустой, и я сел. Ее локоть касался моего, так что суетность быстро перелилась в мое тело. Я ощущал внутри всю никчемность этого безумного времяубийственного занятия: клик-клик-клик. Курица клюет зерно. Монетки ловко звенели под ее рукой, она била без промаха, и я чувствовал, как она заставляет меня вспомнить, кем я сам был совсем недавно, и это было хуже всего. Мне захотелось уколоть эту наседку тут же, всадить Паркер в ее стеклянную глазницу, поразить жвачный мозг этой клуши. Я уже нащупал стальное тело Паркера в своем кармане, ощутил его приятную прохладу, потенцию, налившуюся в моем плече, ждущую только команды «Пуск». 10, 9, 8… Стоп, нельзя. Во-первых, я сижу справа от нее, а значит должен действовать левой – нерабочей – рукой. А главное – это метро. Я не люблю колоть в метро. В метро лавки стоят напротив друг друга, так что ты весь на виду. Другое дело автобус, но лучше всего – кинотеатр. Он будто создан для того, чтобы колоть. Особенно места для поцелуев: посторонние  сидят к тебе спиной, вокруг долбит Долби и темно, хоть глаз выколи. Я предпочитаю ужастики. Когда человек видит страшное, зрачки его расширены, так что яблочко мишени так и просится быть проткнутым. Мне важно не задеть радужку, хотя это и непросто – как пришпилить бабочку, не повредив узор. Больше всего я люблю слэшеры – это где много молодежи и один маньяк. Главное, что молодежь в слэшерах много кричит, особенно девушки. Они так и называются – Scream Girl. Вообще в Голливуде все как-то называется, они и маньяков разложили по полочкам. Злодеи ходят по вязовым аллеям Америки, прилежно поправляя ярлычки с собственной классификацией – как в зоологическом музее. Почему-то ужастики особенно любят женщины. Мужчины тоже ходят на ужастики, но как правило в компании и чтобы посмеяться. А женщины – студентки или среднего возраста – часто ходят на ужастики в одиночку. Мне больше нравится колоть женщин. У них мозг как попкорн, колупается с таким приятным хлопочком. А у мужчин вместо мозгов какая-то сахарная вата – хрусть, и увязла ручка. Еле вытащишь. Женщины – мои любимые мишени.

Укол четвертый
Я ем яичницу каждое утро. Вообще еда – не та вещь, где уместно разнообразие. Чем однообразнее, тем вкуснее. Я всегда заказываю глазунью из двух яиц. Немного соли, немного перца – все. А глазунья, скажу вам, это очень тонкая штука. Одно неверное движение и ваша глазунья убита. Ничего не стоит недожарить яйцо, оставив в нем студенистые сопли белка. И так же легко пережарить, превратив желток в резиновую нашлепку от ракетки для пинг-понга. Но хуже всего – одноглазая яичница. Когда мне приносят тарелку с одноглазой глазуньей (не знаю, почему, но слепую яичницу они никогда не приносят), я расстраиваюсь. Я не возмущаюсь, нет. Сначала молча разглядываю, как она подмигивает мне растекшимся глазом, замутненным бельмом желтка; съедаю эту часть первой, чтобы освободить здоровый глаз от коросты; тщательно объедаю ошметки и какое-то время любуюсь безупречной красотой девственного глаза: глянцевой майоликой белка и одухотворенной вангоговской желтизной зрачка. После съедаю белок, до последнего сохраняя целостность желтка.  Наконец, делаю ловкий, как у Бунюэля разрез; наблюдаю, как растекается его янтарное содержимое, как, выпущенное на волю, оно неспешно заполняет собой дно тарелки. Этот процесс завораживает, я могу полчаса сидеть, наблюдая, как застывает и запекается  желток… Говорят, яйцо – это одна большая клетка. Не знаю, как вы, а я, поглощая яичницу, ощущаю, как эта клетка становится где-то внутри частью меня. Если посчитать, сколько яиц я проглотил за завтраком, выйдет, что я на добрых две трети состою их неродившихся бройлеров. Забавно. Но мне пора. Последний штрих – собрать потеки желтка хлебной коркой, все дочиста. Я не оставляю следов.
Я хожу на уколы в те дни, когда мне подают одноглазую яичницу. Я должен восстановить пошатнувшуюся гармонию – око за око, все просто. В этом есть какой-то высший смысл: если кухарка должна управлять государством, то почему бы ей не вершить судьбы конкретных людей? Я всегда колю правый глаз. Не знаю, почему. Возможно, это как-то связано с полушариями, или с тем, что я правша… не знаю. Я просто начинаю ощущать пульсирующее давление в правом глазу, когда вижу подмигивающую глазунью в своей тарелке. И проходит оно только после укола – это как сообщающиеся сосуды. После укола я обычно невероятно собран и продуктивен. Как говорит голос, «активизация прифронтальной зоны легче всего происходит через моторику», через резкое и направленное движение. Мои движения резки и направлены, я свое дело знаю. Это как проткнуть мыльный пузырь: если движения верны, то можно надуть второй пузырь внутри первого. Глаз остается нетронут, так что определить причину смерти без сканирования мозга почти невозможно. Со стороны человек выглядит, как живой, разве что страх с примесью удивления мог бы вызвать подозрение, но в кинотеатре такое в порядке вещей. Скажу больше, со временем я научился укорачивать удар так, чтобы в мозг проникал лишь самый кончик Паркера, достаточный для мгновенной смерти, но невидимый на томограмме. Диагноз остановки сердца от испуга при просмотре фильма означает, что моя работа сделана хорошо. Иногда я позволяю себе досмотреть кино, но чаще вынужден покидать фильм перед самой концовкой, пока не включился свет. Это чертовски обидно, ведь я так люблю титры! Титры – отлетающая душа фильма. Встать во время титров – все равно что расхохотаться на похоронах… Бывает, фильм оказывается сильнее, и я в оцепенении сижу в кресле до последнего аккорда. Но это, как вы понимаете, опасно. Однажды труп завалился в проход, и я очнулся только когда уборщица стала вопить у самого уха, расплескивая вокруг себя хлопья попкорна. В тот раз меня осенило. Даже не представляю, как я раньше не додумался устроиться киномехаником. Голос советует мне анализировать то, что я вижу, например, фильмы. Эта работа помогает мне быть ближе к любимым занятиям. О такой работе я мог только мечтать: ты работаешь один, в собственной лаборатории, а перед тобой темный зал и белый экран, на который ты льешь свет. Кинозал это чрево матери, из которого мы с восторгом глядим на узоры, которые рисует нам луч света... Нет, все-таки безусловное восприятие мне пока не дается. Ассоциативная кора так и норовит вмешаться в повествование, вкостыливает в гладь рассказа какую-нибудь неудобоваримую метафору. Боюсь, что творчество и сосредоточенность не совместимы. Лучше работы киномеханика только работа смотрителя маяка. Пожалуй, следующим моим местом работы станет маяк.

Укол пятый
Я меняюсь на глазах. Охота вернула меня к жизни, стрела придала вектор моим действиям, Паркер наделил меня стержнем. Энергия заструилась по членам. Теперь я знаю, что хочу и что для этого нужно. Я тигр, которого выпустили на волю. Я поджар, целеустремлен и целесообразен. Я красив, гибок и точен. Амедео хорош, Амедео могуч. Велик и могуч. Думаете, случайно цари выбирали невест с помощью выпущенной стрелы? А легенда о луке Нимрода? Кто сильней натянет, тот и получает царевневы руку, сердце и сами знаете что. Лягушатники настолько боялись английских лучников, что пленным бриттам в первую очередь обрубали указательный и средний пальцы – теми, что натягивают тетиву. При встрече с французом англичане, избежавшие плена, прежде чем пустить стрелу, демонстрировали тому уцелевшие части тела. Отсюда, будто бы, и пошел жест, называемый в народе фак. Что, облако в штанах? Фак вам!
Сегодня в метро видел одного из «наших»: белобрысый парень, краснобровый, в наушниках, конечно, в капюшоне. Сзади на рюкзаке надпись Predator. Но этот Предатор – предатель: капюшон неглубокий, на полголовы, а на планшете – я подсмотрел – игра в «шарики». Этот парень не наш. Травоядные часто мимикрируют под хищников. Охотников вообще мало. Вымирающий вид. Даже те, кто на первый взгляд воде бы охотники, на самом деле – не охотники. Вот взять мультфильмы. «Ну, погоди!». Волк: серый, волосатый, курит, преследует зайца… Чем не охотник? А ничем. В действительности это не волк, а пес. Дворовый пес-маргинал. Его волосы – атавизм, его розовые трусы – пародия, его охота за зайцем – банальная привязанность. По большому счету, он сам – жертва. Он как Шарик из Простоквашина, еще один «охотничек»: фоторужье, кеды. Хипстер, а не охотник. Вот кстати утром видел хипстера: лесоруб с телом младенца. В лесу о бабах, с бабами о лесе. Тоже мимикрируют под охотника. Мимимикрия. Или, там, «Старик и море», вот вам пример эпического противостояния: охотник – жертва! Фиг два! Немощная старческая упертость. Истинного охотника встретить трудно. Говорят, зверь убивает только для еды. Чушь собачья! Для еды может убить и насекомое. Хищник убивает, потому что может. Зачастую охотнику нужна жертва ради жертвы. Он добивается женщины только для того, чтобы забыть ее. Охота пуще неволи. Даже Джек-Потрошитель – мимикрия. Если ты убиваешь одних шлюх, значит, ты сам шлюха. Заложник мании. Тот случай, когда жертва управляет своим охотником. Не наш.
Наверное, у охотника тоже есть мания. Пожалуй, так, но эта мания не результат детской травмы или любовного переживания. Страсть охотника взведена самой природой, много лет назад. Его гены – поток заряженных частиц между двумя полюсами: тобой и жертвой. Представляете, насколько поляризованной должна быть система, чтобы образовать тягу, неистощимую с допотопных времен? Понадобилась сила Индры, Рамы, Вотана, Геракла, чтобы взвести божественный лук. Я – стрела того лука. Мне суждено, звеня от нетерпения, искать свою цель, вонзаясь в самое яблочко. В глаз быка. Я люблю играть в дартс. Это тоже мимикрия под охоту, но, по крайней мере, это та часть цивилизации, которая хранит память о прошлом и честно воспроизводит ее. Мишень – это стол короля Артура, он круглый, потому что на охоте все равны. Когда ты метаешь дротик, ты – древний воин, викинг, Роланд. Мишень сделана из Игдрасиля, дерева жизни. Круги мишени – годовые кольца жизни, попадая в самую сердцевину, из которой когда-то выросло это дерево, ты возвращаешься к истокам. В конце концов, всякая охота – охота за самим собой.
Я раньше и не замечал, сколько вокруг нездоровых людей. Иной раз оглянешься, диву даешься: тут сумасшедшая сама с собой переговаривается, там ветеран костылем машет, рядом какой-то доцент поймал студента за пуговицу и рассказывает ему «за науку». В переходе женщины инопланетным фальцетом романсы тянут, дежурная у эскалатора – и та стихи на немецком читает. Не метро, а паноптикум. Я люблю в метро за людьми наблюдать. Метро, оно вроде и часть города, и в то же время не от мира сего, вроде преисподней. Чтобы до работы без пробок добраться, не один круг чистилища проехать надо. Одно мне только в метро не нравится – когда эскалаторы отключают. Я вообще не люблю, когда меня в очередь загоняют, как дичь во время облавы. Охотнику не пристало стоять в очереди.

Укол шестой
Сегодня в пятый раз подряд подали безупречную глазунью. Целая неделя без уколов, представляете. А я чувствую себя превосходно: никаких следов ломки. Это говорит, что я не какой-нибудь маньяк. Поел с небывалым аппетитом. Интересно, сколько они продержатся? Пересмотрел старый эпизод из страшных историй Роальда Даля. Когда герой спорит на свой мизинец, что сможет пять раз подряд щелкнуть зажигалкой без осечки. Это история еще в «Четырех комнатах» повторена. Оттяпали бедолаге палец с одного щелчка. А ведь зажигалкой щелкнуть – это вам не яйцо разбить. Раньше я не замечал, что этот фильм про меня. Фильмы вообще нельзя смотреть, только пересматривать. Что с первого раза можно углядеть? Разве что сюжет. Глаз – слабый инструмент.
Вообще, то, что в детстве дается нам незаметно, само собой, с годами приходится отвоевывать. Начинается с зубов. Надо признать, срок их годности с жизнью человеческой никак не сопоставим, напутала что-то природа-мать. Потом глаза. Когда мы смотрим на что-то, то оставляем на нем частичку своего зрения, и чем с большим интересом, чем больше зрачки твои расширяются, тем сильнее зрение расходуется. Пропускная сила у глаза ограничена, со временем расшатывается, так что каждый фильм, каждая книга, проглоченная тобой в юности, это маленький кирпичик в могилу твоей слепоты. Когда я читаю или смотрю кино, я чувствую, как прямо на меня устремляется поток мыслей. Он струится через мои глаза, на мгновение замирает в воронке зрачка и исчезает в недрах. Удивительно, как только такая коробочка вмещает в себе столько? Целые миры! Что остается бедному разуму, на который как на Содом и Гоморру обрушены эти жгучие едкие кары? Закрыть единственный путь! Я слепну, мой друг. Я сам ослепляю себя, не в силах прервать этот поток. Не так ли слеп Борхес, погружаясь во мрак среди бесконечных лабиринтов библиотеки Буэнос-Айреса? Борхес, для которого книга была божеством, а чтение величайшим земным благом, слепнул. И слеп тем быстрее, чем большим числом книг окружал он себя в своей библиотеке. Он как будто возводил стену между собой и окружающим миром, и когда он возвел эту башню из слоновой кости, ему уже не нужно было зрение, ибо Борхес к тому моменту знал все о мире. Вселенная вся перетекла сквозь его зрачок, как песчинки часов, и он мог подобно Прусту замкнуться в своих воспоминаниях и описывать существо мира, подбирая песчинки под своими ногами и вглядываясь в них, в это утраченной время, в поисках отгадок Вселенной.
Я не Борхес, то есть я совсем не Борхес и даже не Пруст, однако я тоже слепну. Точнее, слепнул. Сидя за монитором, я ощущал, как каждый бит информации, проглоченной моим зрачком, погружает меня в темноту, путаясь в сетчатке, оседая где-то на хрусталике глаза. И вот когда нижняя часть моих песочных часов наполнилась с верхом, кто-то перевернул их. Зрачок - это щелка, через которую Бог подглядывает за нами. Теперь я с каждым днем прозреваю, и истина вот-вот сложится передо мной, остается пара кусочков паззла.
***
Перечитал свои записи. Я стал больше анализировать, но пока это скорее похоже на поток сознания. Голос бы не одобрил. Мне надо больше писать о переживаниях: здесь и сейчас. Я заметил, что легче всего добиться этого, описывая охоту. Там все просто, все по правилам. Японцы учат: если правильно натянуть лук, стрела сама прилетит в цель. Я действую по-японски: сажусь слева от цели. Японские лучники были почти неуязвимы для врага, потому что стояли на поле битвы боком. Я тоже сажусь к своим жертвам боком. Я опускаю правую руку в карман пиджака – там хранится Паркер – и просто распрямляю ее. Что ни говори, а самураи кое-что понимают в уколах. Когда я ощущаю Паркер в своей ладони, мне не нужно прицеливаться. Я чувствую, как энергия начинает струиться от плеча к локтю и от локтя в кисть. Я просто должен дать мышечной памяти сделать свое дело. Когда укол сделан, мне остается проделать действия в обратной последовательности и вернуться в свою будку. Голос называет это интуитивным уколом. Если хотя бы мысленно начать прицеливаться, то все пойдет насмарку: попадешь в грудь («в молоко») или еще куда. Однажды я испугался, что взял слишком сильный размах, и затормозил руку. В итоге залил мишень чернилами – они брызнули из глаза как кровь. Было очень некрасиво. Больше я так не делаю. Но сколько мне ждать моей яичницы?!

Укол седьмой
Сегодня перечитал историю про бабочку Чжуанцзы. Когда мужик проснулся и не знал, то ли он мужик, которому приснилось, что он мотылек, то ли мотылек, которому приснилось, что он мужик. Вот же глупость: как можно перепутать сон с явью? Я точно знаю, когда я охочусь, а когда сплю. Мне часто снится, что я несусь по саванне, преследуемый толпой туземцев, они сыплют мне вслед град из стрел, и одно копье, полое бамбуковое копье, наконец, пронзает меня, легко входя между лопаток. В этот момент я всегда чувствую облегчение и просыпаюсь. Сегодня сон иной.
Я закрываю глаза. Передо мной мой психоаналитик, мистер Ку, в его руках мой Паркер, он качается перед моим носом, как маятник. Во сне я вижу, что Ку доволен, он говорит, что я почти полностью вылечился от мании и могу возвращаться к офисной работе. Он вручает мне подарок – зеленый галстук. Галстук похож на петлю. За его спиной я вижу экран монитора. На столе визитка, на ней надпись Ame Dei и телефон китайской клиники гипноза и акупунктуры для лечения бессонницы, трудоголизма и половой дисфункции. Половая дисфункция. Приснится же такое!