Нереальность

      На место чахлого, но большого декоративного лимона в зале поставили гроб с телом моей матери. Горшок с деревцем перенесли в спальню, заслонив почти всё окно. Форточки в квартире были открыты, свежий морозный воздух беспрепятственно гулял по комнатам, шевелил нижние ветки вдруг ставшего ненужным растения, которое опекала при жизни мать.
      В половине восьмого вечера жутко сидеть одной в пустой квартире, даже в кровати и под одеялом, зная, что за стеной лежит покойница. Я почему-то боялась её. Может быть, из-за белой тряпки на лице, называемой маска, может быть потому, что не чувствовала ~живого~, но и мёртвую её не приняла.
      Мать жила одна, поэтому, когда встал вопрос, кто с ней останется в первую ночь, а потом ещё и во вторую, мы все долго препирались. Сестра давила на жалость («Я тут с ней рядом и лягу»), на чувство долга («Ну что, один сегодня, второй – завтра, вы же внуки её!»), но в итоге решили, что дежурить лучше попарно. В первую ночь остались мои сыновья, во вторую – мы с сестрой. Днём Наташа принимала в квартире соседей, и я сменила её на вечер с тем, чтобы она отдохнула до ночи. Ночь должна была наступить только в десять. Я сидела, поджав ноги и, закутавшись в плед, невольно прислушивалась.
      Вчера, сыновья рассказывали, мать громко «пукала». Так из тела выходил лишний воздух. Перед смертью она сильно отекла, и теперь сдувалась. К моему приходу она лежала смирная, с головой, похожей на луковицу: полные щёки не опали, как ожидалось, а распростёрлись широко и мягко. Сама я побоялась снимать маску, но когда мы с сестрой менялись в пять вечера, она показала мне её лицо. «Луковка ты моя!» – не сдержала я умиления. В душе защипало, и слёзы разъели глаза. С того дня, я заметила, мои слёзы стали горючими.
      Появилась и ещё странность, связанная с матерью,– ноутбук. Он стал мне неприятен окончательно. Три года назад мать впала в кому, но перед этим я осталась у неё ночевать, потому что вечерняя «скорая» сделала ей укол и уехала. А оставлять её одну было неспокойно. Я пыталась смотреть кино. Диск тормозил, а тяжёлое дыхание с кровати у стены принуждало вслушиваться не в то, что говорилось с экрана. Я закрыла ноут, но не осмелилась включить свет, чтобы узнать, почему так хрипло дышит мама. Дышит – значит, жива, и значит спит. Так я рассудила. И мне надо было постараться уснуть тоже. Три часа ночи. Сакральное время. Всё плохое почему-то происходило около трёх. Утром я поняла, что пока пряталась за ноутбук, мать уже пребывала в коме.
      И сейчас раскрытый ноут с застывшим кадром на мониторе не спасал меня от ужаса и горя, да и не мог он этого сделать никак: тормозил уже не диск – испортился дисковод. Но занять себя чем-то надо было, и, глядя, как шевелятся от сквозняка ветки погибающего лимона, я начала писать. Не вчитываясь, не стремясь понять смысла… Важно было не сбежать и не оставить её одну. Мы и так всё время от неё сбегали. Последние годы стали невыносимыми для всех.
      Однажды в субботу – мать тогда уже сломала руку, но ходила ещё сама – она вдоволь поиздевалась надо мной, так, что я не просто психанула, а – сломалась. И сказала ей, что больше она меня не увидит. Это были не просто слова. Я вылетела из квартиры на трясущихся ногах, с дрожащими руками, которые не удержали даже сумку; нагнулась поднять её с подъездного пола, но села прямо там, в пыль лестничную, и ревела минут десять, пока не заставила себя подняться, чтобы выйти на улицу.
      Спустя три дня успокоилась, потому что приняла решение не навещать её месяц, и верила, что смогу легко это сделать. Наивная...
      В воскресенье она звонила раз пятнадцать (ей отвечал мой младший) и требовала отдать полотенце, которое я брала стирать. Всё, что я постирала, лежало на кресле рядом с ней. В понедельник она звонила четырежды (говорил снова сын) с требованием признаться, куда я дела её пятьдесят рублей из кошелька. Которые я не брала.
      Наконец, во вторник она позвонила один раз – уточнить, правда ли, что я не приду к ней «сегодня». И в ответ на моё: «Если ты будешь так ко мне относиться, то я не смогу к тебе ходить», – потребовала отдать ключ от домофона. Я сказала «хорошо» и услышала, как она кладёт трубку. Помню, что подумала тогда: «отказалась дочь от матери». Вторая дочь отказалась от матери на две недели позже: Наташа с семьёй уехала на юг.
     …Внутри поднималась волна несогласия. Я встала и нерешительно пошла в зал. Долго стояла и смотрела на тело под белым покровом. Ничто не дрогнуло во мне, будто не мать лежала там, и не человек вовсе, а… что-то неживое изначально. Я не чувствовала её, и это было жутко. Неуютно. И стыдно. Осторожно приподняла «маску»… Розовые щёки – от спирта, вероятно. Недовольное выражение лица. Словно вновь укоряла меня: «Почему ты не пришла утром?!»
     Я не пришла к ней утром в воскресенье. Потому что это был день Наташи. А я устала. И мне хотелось быть страусом, и зарыться в песок, и убежать в пустыню. Не видеть и не слышать никого. Последние два месяца я ходила к ней каждую неделю, она высасывала меня до дна, и я не успевала восстанавливаться к следующему посещению… Поэтому я не пошла к ней утром в воскресенье. Но вместе с сыновьями пришла вечером, почти зная, что – прощаться. Помню взгляд её – бегающий, не умеющий зафиксироваться, помню нервозность её и истеричность вплоть до брани. Я пыталась накормить её картошкой, она требовала грибы. Стучала чайной ложкой по тарелке и бессильно-мученически приказывала: «Дай мне ещё грибы!» Но мне важно было поднять ей на ночь сахар, и я настаивала, чтобы она поела картошку. Мать послала меня грязно, но вместе с грибами зацепила и пару картофелин. Плюясь и ругаясь, попила сладкой воды. На том и прожила ночь и половину следующего дня.
     Я чувствовала фальшь, когда задержалась в прихожей перед уходом. Так в фильмах показывают последний взгляд на того, кого больше не суждено увидеть. Но вот в чём не было фальши, так это в нездоровом интересе, когда я смотрела на её лицо сзади и сверху. Она не могла поднять голову, но, вероятно, видела крайним зрением, что я стою за спинкой кровати и смотрю на неё.
     Её взгляд суетился, глаза были почти чёрными – в них жила смерть. Жила давно, ещё с того воскресного дня в ванной, когда вместо зрачков проявились глубокие квадратные дула, и когда она крикнула при моём приближении: «Уйди-и-и!!!» И с ужасом сказала Наташе: «Пусть она уйдёт. В ней враг сидит!»
     Я отшатнулась. И, наверно, побелела. Потому что мне стало страшно.. страшно холодно от её слов. Слёз не было. Они появились позже,- когда я шла по крошеву льда и слоистого снега вдоль высокой металлической ограды, цепляясь за стылые прутья, и повторяла на разные лады: «в ней враг сидит!», «пусть уйдёт!», «в ней враг сидит».
     Враг.
     Во мне.
     Сидит.
     Это сказала не мать. Это сказали тоннельные, невероятно чёрные, огромные и неестественной формы зрачки.. (и пусть две точки вместо трёх. я так хочу. горизонтальное двоеточие выражает больше, чем банально-пошлое, но правильное трёх-…) .. – это моё смятение. мой ужас. мой личный синтаксис. моя защита от того, что завладело душой матери неожиданно, но исподволь.. в то время, как я хотела любить её, жалеть, понимать и окружать заботой.
     Я спрятала обиду за злостью и насмешками. Она - за постоянным недовольством и брюзжанием. Не так было всё: еда негодная, радио тихое, вода – тухлая, памперсы –  дырявые, пелёнки – "сама на них спи", таблетки – "ты отравить меня хочешь", и под занавес всегда – "дууура! какая же ты дураааа!!!"
     Я пыталась не слушать, не слышать, смириться, понять… Но несправедливость раз за разом вставляла в горло ком и выбивала слёзы. Как с матерью справлялись сиделки, мы с сестрой предпочитали не думать. Главное, что в рабочие дни было кому её кормить-поить и в туалет поднять. Знали, конечно... И про варёные котлеты, и про жёсткую овсянку, и про повышенный голос и резкие слова. Сиделкам ведь что надо? Подмыла, покормила, книжку почитала – и домой. И ни одна не ожидала, что за день ни секунды покоя не будет: чуть расслабилась, и тут же: "Люда (Таня, Зоя, Женя, Надя), подойди на секундочку!" У нас даже шутка такая была, горькая: если мама всем довольна, то сиделка вот-вот уволится. И наоборот: если сиделке хорошо, значит, матери очень плохо. Так и балансировали на грани.
      Дольше всех у нас продержалась Людмил Михална. Почти ровесница матери, на два года моложе. Но разница между ними была огромна! Людмила Михайловна - бодрая, энергичная, знающая меру в косметике и не знающая – в восхвалении себя; и мать – добровольно слёгшая в постель, с атрофированными мышцами и спутанными волосами, постоянно ноющая, себя жалеющая и всех обвиняющая. То есть – обвинявшая. Теперь уже в прошедшем времени.
      ...Я осторожно опустила маску на её лицо, попятилась. По-моему, так спиной вперёд и вернулась в спальню. Увидела недвижимое – совсем! – деревце лимона. И поняла, что не в силах оставаться в этой мёртвой квартире. Я снова сбежала. Было девять вечера. И мне было стыдно.
      Я вышла из подъезда, обогнула дом. И подняла голову. Окно на третьем этаже было нестерпимо светлым. Раньше это всегда был такой маячок для меня – если свет в зале есть, значит, с мамой всё в порядке (она даже на ночь оставляла лампу). Четыре года назад, незадолго до комы, в половине десятого вечера окно было тёмным, и я уже от остановки бежала, захлёбываясь слезами. Меня охватывал ужас от того, что мама там, в тёмной комнате – одна. Сейчас слёзы душили от вида яркого окна. Потому что ей не нужен был свет, ей нужна была я, Света. Но я ушла. И мама осталась одна.. как всегда – однаааа..
      Словно в ответ на моё бегство, или на мысли, или сама по себе, на улице разразилась метель. Меня тянуло к людям, к свету фонарей, почему-то к деревьям. Вьюга мотала, как тряпку, верхушки берёз, засыпала снегом узкую тропку, швыряла колкую крупу мне в лицо и крутилась позёмкой по дороге. Людей было мало, да и те на другой стороне. А мне хотелось ~живого~ рядом; я позвонила сестре и призналась, что жду её на улице. Наташа заверила, что скоро она приедет, и ничего страшного, если мама побудет одна. Но она запнулась - и перед "мама", и перед "одна". Я прошептала "ладно, пока" и заревела в голос.
      Ноги почему-то сами понесли прочь от дома; десятка через два шагов поняла, к кому. Вновь достала телефон, на ходу долго листала входящие, потом исходящие, наконец остановилась и нажала на список контактов. Так вот бывает... Месяцами не созваниваемся с друзьями, а когда прижмёт, вспоминаем, что они рядом – за двумя поворотами и тремя домами. Гришина ответила сразу. Удивилась, обрадовалась. Но я не дала ей и двух слов сказать, огорошила вопросом:
      – Ты можешь сейчас, вот прямо сейчас выйти на улицу? Постоять со мной минут десять?
      Ветер толкал меня в спину, и тут же швырял снежной крошкой в лицо.
      – Н-ну... да. Могу, наверное. Зайцева, что случилось?!
      – У меня мать умерла, Тань. Лежит одна в квартире. Я не могу там быть, мне нужен кто-то рядом. Выйдешь? Я почти у твоего дома.
      Гришина неуверенно ответила: "Да... да, конечно, иду",– и положила трубку. Это сейчас я понимаю её: поздний вечер, гадкая погода, дома муж в трусах на диване, любимый сериал в зомбоящике, – и я выдёргиваю её из уюта в пургу. Но тогда мне казалось это очень правильным, и даже то, что у неё день рождения через две недели, меня не смущало. Не в этот же день, а через почти половину месяца! А мне было плохо сейчас, и прямо сейчас, в эти десять вечера мерзопакостного дня, мне нужен кто-то, кто будет рядом, пока не придёт сестра. Я повела себя так же, как и моя мать: я – центр, все остальные – руки-ноги. Вот оно. Я дочь своей матери. Мы с ней были похожи до умопомрачения. Оттого и все наши стычки, взаимные обиды, отторжение и любовь на грани ненависти.
     Танька вышла в ночь, мы потопталась, и я сказала: "Пойдём походим?"
     ...Странно. Память стирает всё, что не хочет помнить. Не я – сама она, память. Мне хотелось бы сейчас пройти тот часовой путь с подругой заново – с моими бессвязными, и её успокаивающими словами, с остановками под фонарями, когда свет казался то сказочным, то мрачным, а нас заносил снег и сбивал с ног ветер. Мы кружили между домов, не уходя далеко от нашего. Я высматривала сестру и невольно тянулась взглядом в окно, которое всё так же нестерпимо било по глазам светом из угловой квартиры третьего этажа.
     Метель незаметно сошла на нет, я увидела это первая, воскликнула:
     – Она смирилась! Таня! Мать смирилась с уходом. Видишь? Непогода кончилась. Ветер стих. 
     Я готова была бросить Таньку тут же, одну, посреди дороги в десять вечера, и бежать в квартиру, лишь бы увидеть умиротворённое лицо мамы. Мне было важно, чтобы она нашла покой, и неприятно царапало, что до сих пор она лежит недовольная. Мы подошли к подъезду, я спросила:
     – Подымешься со мной?
     Татьяна поёжилась и сказала:
     – Нет, Свет, прости, но нет. – И добавила быстро: – Это не твоя Наташка идёт?
     Сестра шла к нам, перекладывая из руки в руку натуго набитый чем-то пакет, её муж закрыл машину и тоже направился в нашу сторону.
     – Спасибо тебе, Тань. Ты реально помогла мне, я бы свихнулась одна тут. – Мне почему-то остро захотелось, чтобы она ушла, я фактически выпроваживала её словами. – Дойдёшь? Или проводить, может?
     – Дойду я, ты держись.
     Она обмахнула мой воротник от снега, кивнула Наташе: "Привет",– и свернула за угол дома.
     Началась наша с сестрой совместная и очень долгая ночь…



читать другое http://www.proza.ru/2007/07/24-255