Часть II Школьные годы... Чудесные?

   ПЕРЕЖИВИ СО МНОЙ МОЮ

Часть 2

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ… ЧУДЕСНЫЕ?

Посвящается друзьям
Ныне здравствующим Шилину Анатолию,
Гавриченко Александру…
С извинениями за ошибки, неточности и пробелы;
Ведь каждый видит происходящее со своей кочки;
Покинувшим нас и уже не имеющим возможности
ничего возразить или оспорить
Юдину Валентину,
Фёдорову Борису,
Гавриченко Юрию и Владимиру
и Веку ХХ.

Первая часть воспоминаний была посвящена самым тяжёлым дням Блокады – «Голодовке». Необходимость её написания объясняется тем, что истинных блокадников остаётся всё меньше, а в существующих описаниях Блокады она показана как бы сверху, я же написал, как её видели глаза ребёнка.
Вторая часть охватывает период с осени 1943 по 1952 год, 9 лет моего обучения в нормальной ( хотите, можно поставить это слово в кавычки) школе. Если по предыдущей части, при, в общем-то, положительных отзывах,  некоторые из читателей (близкие родственники и друзья) делали критические замечания, то свидетелей этого времени гораздо больше…
Замечаний, в общем-то, было два. Первое, что наличие одной лишней котлетки или блюдца винегрета не спасало от голода и даже дистрофии. Охотно верю, сочувствую и искренне рад, что это блюдечко дало возможность кому-то выжить. Иначе и история дальнейшей моей жизни была бы другой.
Второе замечание, что я показал собственную мать излишне жестокой. Да, после Войны она была другой; но если бы Вас, хилого, беззащитного ребёнка, периодически, без достаточных причин, бил поленом по чему попало грузчик, воспоминания об этом остались бы и у Вас на всю жизнь, как сплошной кошмар. Это вовсе не значит, что я не люблю мать, а характеризует, объясняет описываемое время. Лучше жить с жестокой матерью, которая честно делится с тобой каждым куском, чем с доброй и жалеющей, которая не может удержаться, и берёт себе в еде самую капельку лишнего, объясняя это возрастом, тяжёлой работой; а в результате, ребёнок отправляется на Пискарёвское кладбище и никаких записок уже никогда оставить не сможет. Такая мать всю жизнь будет носить цветы на кладбище, лить слёзы и корить себя.
Так почему же пишу я вторую часть? Можно объяснить это необходимостью самовыражения или желанием обрести – пусть даже в будущем – родственную душу… Раз она написана, значит, она всё-таки кому-нибудь нужна.
Ещё одно извинение и даже покаяние. Во второй части, вольно или невольно, я постоянно показываю свою исключительность, любуюсь ею. Да, в школьные годы интеллектуально я был развит не по годам, но это прошло примерно к 19 годам. В военном училище и дальше в армии были уже совсем другие ценности. Это, в первую очередь, физическая подготовка и умение выполнять приказания чётко, быстро, без их обсуждения  и критики (даже если она только написана на вашем лице), умение подчиняться человеку, иногда никчемному, ниже тебя по способностям и интеллекту, но выше по должности. Здесь я уже не только сравнялся с другими, но какое-то время был даже ниже большинства на новой иерархической лестнице.
Физкультура, например, сыграла злую шутку на выпускных экзаменах в военном училище. Получив на последнем экзамене (физподготовка) четвёрку, я был отброшен с 12 на 56 место в списке на выбор места дальнейшей службы.
Несколько слов о заголовке. В те времена по радио часто исполнялась песенка со словами: «Школьные годы чудесные…» Возможно, для автора слов эти годы и были чудесными, а вот какими они были для большинства учеников, судите 
по этим запискам.
Если первая часть воспоминаний («Блокадный мальчик») хоть и имела личностный характер, но всё же в большей степени показывала общую обстановку в блокадном городе (и даже была принята на хранение в библиотеке Музея обороны Ленинграда), то вторая часть является уже более личной.
Третья часть – это просто набор интересных фактов из личной жизни, а четвёртая – вообще сугубо интимная и посвящена отношениям с противоположным полом.

Осенью 1943 года начался новый этап  в моей жизни. Я – ученик 1А класса школы №93.
В школу шёл с огромным желанием. Много и бессистемно читая, в том числе и беллетристику, учебники, научную литературу, я впитывал эту информацию, но систематизировать сам её не мог. Перевес той или иной информации влиял на вопрос «Кем быть?». Ко времени поступления в школу я мечтал стать палеонтологом. До этого прошёл стадии путешественника, физика, историка, археолога, пытался писать стихи. Последнее время книги Марка Твена, Джека Лондона, Майн Рида, Фенимора Купера заставили меня, как многих мальчишек моего возраста в разные времена, задуматься о побеге в Америку. Существующую Америку я не знал совсем; а бежать хотел в страну пампасов и сельвы, ковбоев и краснокожих. Мешало мне в осуществлении мечты плохое знание географии. Считал: поступлю в школу, систематизирую свои знания, наберусь новых, выучу географию, особенно со стороны перемещения в Америку, и года через три (я давал себе столь длительный срок), когда уже не будет войны и появится возможность свободно перемещаться по всему миру, подамся в Америку.
Именно в 1943 году в стране принимается решение о раздельном обучении, школы разделились на мужские и женские. О достоинствах и недостатках этого эксперимента, думаю, можно написать не одну научную работу. Безусловно, это повлияло и на моё дальнейшее существование. Всю жизнь женщина была для меня чем-то совсем не похожим на меня и моих друзей, чем-то неземным, в какой-то мере чужим, неизведанным, не поддающимся осознанию. Поэтому, с одной стороны, женщина мной идеализировалась, с другой – по отношению к ней моей моралью допускались действия, совершенно недопустимые в отношениях с мужчинами, например, обман.
Первое неудобство от раздельного обучения состояло в том, что школа №116, стоявшая прямо у меня под окном, оказалась женской. Моя же школа (мужская) находилась на углу проспектов Карла Маркса (Б. Сампсониевский) и Первого Муринского, примерно в том месте, где сейчас стоит кинотеатр «Спорт». По прямой от моего дома до школы было сравнительно недалеко, однако по прямой пройти было почти невозможно. Нормальной же дорогой нужно было идти по Сердобольской улице до пр.Карла Маркса и затем по проспекту до школы. В современном измерении это  примерно три трамвайных остановки. Конечно, я старался придерживаться кратчайшего пути. Он проходил через огороды, вскопанные на стадионе завода «Ильич». Здесь появлялись первые причины задержаться. Огороды были убраны ещё не полностью, встречались и морковь, и бобы, на худой конец, свёкла. После этого  путь проходил мимо автобусного парка №2 на Земледельческой улице. Улицы ещё не было, но название уже существовало. Напротив автобусного парка находился огромный пруд, заросший камышом. Сейчас на его месте асфальтированная площадка для машин. Пруд также привлекал моё внимание, иногда очень надолго.
На самом краю пруда, напротив въезда в автопарк, стоял длинный барак, одноэтажное деревянное здание, построенное для временного проживания (ничто не стоит так долго, как временные постройки), вход с торца, через всё здание – длинный коридор с комнатами-клетушками по обе стороны. Удобства на улице, окна почти на уровне земли. В бараках жили люди приезжие, устраивающиеся в городе на самую неквалифицированную и малооплачиваемую работу. Даже по нашим с матерью меркам они были изгоями. Бараковские мальчишки приходили в школу в таком затрапезном виде и вели себя так, что по сравнению с ними мы были пай-мальчиками. Некоторые из них до глубокой осени приходили в школу босиком. Дрались они ожесточённо и по любому поводу.
От барака до проспекта Карла Маркса я шёл дворами. Причин для задержки было достаточно и во дворах.
Добираться до школы можно было и многими другими, не менее интересными, путями, что я и делал для разнообразия. Здесь тоже встречалось много объектов, достойных моего наблюдения и развлечения, поэтому были случаи, что в школу я приходил только к третьему уроку, хотя выходил из дома по-прежнему вместе с матерью. Ключ от квартиры всё ещё был только один, и мне он не доверялся.
Первый день в школе ничем отмечен не был. В те времена не принято было устраивать праздники по любому поводу. «Была Война, была Блокада».
Возраст учеников первого класса колебался от 8 до 14 лет. Откуда появлялись такие переростки, сказать не берусь. Одно время я дружил с одноклассником Алексеевым. Ему было 12 лет. Это считалось нормальным.
В последующем, примерно в течение трёх лет, эта разница в годах одноклассников уменьшилась; кто ушёл на завод, кто – в ремесленное училище (РУ) – дедушка ПТУ.
Одного такого 14летнего недоросля (фамилии не помню, но помню, что доставалось нам от него здорово, в том числе и мне) из третьего класса забрали в колонию для малолетних. Меня он однажды избил за то, что я не уступил ему очередь на книгу «Три мушкетёра», ходившую по рукам.
Никакой дошкольной подготовки почти ни у кого не было, в лучшем случае – знание наизусть нескольких стишков. Будущие отличники с трудом читали по слогам. Правда, такое было в нашей школе, находившейся в те времена на окраине города. В дальнейшем я убедился, что ближе к центру контингент школ был более грамотным.
В школе нам в первый же день нам выдали (заметьте, всё бесплатно) по нескольку тетрадей, ручку (тогда в Ленинграде её называли «вставочкой»), по три пера №86, а позднее и учебники – по одному на 2-3 человека. Чтобы не обременять себя, я отказался от всех учебников и носил в портфеле только тетради да несколько книг, которые втихую читал за последней партой
Если у тебя кончалась тетрадь, ты шёл к завучу, сдавал исписанную и получал новую. Плохое перо можно было также заменить на новое, но выдавалось оно после тщательного изучения причин выхода из строя.
Кормили в школе два раза в день: на перемене и после уроков. Не помню, это было бесплатно или за небольшую плату; и конечно, из продовольственных карточек вырезались какие-нибудь талоны. Могу сказать твёрдо: питаться в школе было выгодно, иначе мать мне этого не разрешила бы.
Отопление школы было печное. В каждом классе стояла печь. Рядом лежали дрова. К началу занятий печи всегда уже топились, и так хорошо было стоять наказанным в углу у тихо гудящей и потрескивающей печки.
Учительнице нашей явно перевалило за 60. Она придерживалась старорежимных методов воспитания. За любые провинности мы не только стояли у парт и по углам, но могли быть поставлены на колени у доски или получить линейкой по протянутым рукам. Агальцов это не пугало и не унижало.
Правда, уже со второго класса, у других учителей, таких методов не было.
Возникает вопрос. Если ты был так начитан, умел писать и считать, почему не был отличником? За всё время обучения не получил я ни одного «Похвального листа» - официального удостоверения отличника. Вопрос этот вставал даже у моих друзей, но не у одноклассников.
Причин несколько. Никогда не выпячивал я умение читать и свои знания, а даже стеснялся их. Больше всего дорожил я авторитетом у учеников, а не у учителей, дорожил своей независимостью; никогда не поднимал руку и считал это унизительным для себя. Иногда вообще не слышал, о чём идёт речь в классе. Чаще всего находился я в другом мире: путешествовал с героями Жюля Верна, воевал с индейцами Купера в лесах Америки, спускался с Геком Финном по Миссисипи. Если необходимо было выполнить какое-либо задание: написать три строчки текста, решить задачку, старался я сделать это, как можно, быстрее; обязанность эта была не тяжёлой, но она мешала, отвлекала от более важных и интересных вещей. В первые несколько лет обучения я понимал, что учительница не может мне дать ничего нового, чего бы я не знал. К выполнению же заданий, как классных, так и домашних, относился, спустя рукава, а часто вообще их не делал.
Все девять лет официального обучения в школе писал я деревянной ручкой со вставленным в неё пером, и все эти годы дома у меня не было ни чернильницы, ни чернил. Почти все домашние задания начинал делать тут же на уроке, как только их задавали, и заканчивал на перемене, в крайнем случае, очень редко, на следующем уроке. В старших классах  приходилось иногда задерживаться после уроков, особенно, когда писал сочинение. Я старался сделать их интересными, оригинальными, иногда в ущерб себе и оценке. Это было позже. В первом классе сочинений не писали.
Поскольку я всегда спешил, почерк у меня был ужасным, и это было одной из причин снижения оценок. Учителя никогда не видели моего прилежания, старания; некоторых это раздражало. Много было и других причин: я прогуливал, просто не мог не подсказывать, если кто-то «горел» у доски. При таком отношении к учёбе меня просто нельзя было сделать формальным отличником, ведь он должен быть примером для всех. Для такой роли я никак не подходил.
Иногда, если в классе мне слишком мешали, я уходил с книгой куда-нибудь в коридор, туалет, физкультурный зал, класс военного дела. Когда кто-нибудь из учителей меня там находил, возвращал обратно в класс. Некоторые обращали внимание на то, что я, первоклассник, читаю. Однажды, когда меня застукала медсестра с третьим томом «Истории Великой французской революции», она притащила меня в учительскую, вызвала завуча и мою учительницу. Втроём они обсуждали моё поведение. Медсестра требовала показать меня психиатру, утверждая, что чтение таких книг (всё без разбора) сведёт меня с ума. Учительница была с ней согласна. Она заявила, что своим поведением, отношением к учёбе я порчу весь класс.
Спасибо учителям старших классов, которые пришли на перемене, с некоторыми из которых был я уже знаком, так как иногда обращался к ним с вопросами. Они с трудом убедили завуча в моей нормальности. Истеричку медсестру и мою учительницу убедить не удалось.
В начале учёбы учительница пыталась вызвать в школу мать, чтобы поговорить с ней о моём аномальном поведении. На мои уговоры хотя бы раз прийти в школу мать отвечала:
- Вот ещё! Кто учится, ты или я? Зачем мне выслушивать их брюзжание? А тебе потом мало не будет.
Однажды мать почему-то освободилась от работы раньше. Ключ от квартиры, по-прежнему, был у нас один. На этот раз он находился у меня, и мать вынуждена была прийти за ним в школу. Учительница и другие набросились на неё со своими жалобами и замечаниями. Ха-ха. Они не знали моей матери.
- Он что не знает ваших «А» и «Б»? А если знает, что вам ещё надо? Воспитывать? Он ворует? Ругается матом?..  Нет? Так какого чёрта?.. Вам его государство доверило, вы его и воспитывайте. Моё дело – работать.
За все 9 лет моего обучения в нормальной школе мать больше там не появлялась, дневников не подписывала (их подписывал я) и учёбой моей не интересовалась.
Я пишу «9 лет», так как десятый класс пришлось сдавать экстерном. «Нормальная» школа противопоставлена «вечерней» или, как её официально называли, «школе рабочей молодёжи». И чем хуже бы я учился, тем лучше было бы для матери. На завод тогда принимали после 4го класса, можно было и в ремесленное училище – «ремеслуху», которые существовали почти при каждом заводе и каждой фабрике, где два года одевали, кормили, учили специальности, при необходимости предоставляли общежитие и даже немного приплачивали за выполненные работы. Мать с нетерпением ждала моего вступления на трудовой путь, что облегчило бы наше положение. Ждать ей пришлось долго. После каждого класса, начиная с четвёртого, она заводила разговор о необходимости пойти работать, и  каждый год умолял я мать подождать ещё хотя бы год. Под моим напором ей приходилось отступать. Помогла мне здесь пенсия за погибшего отца: 140 рублей, а затем, после подорожания хлеба с 1 руб. 15 коп. до 3 руб. за килограмм, - 200 руб. Я требовал отдать мне пенсию и обещал жить самостоятельно. Обещание я бы выполнил. Воли у меня хватало.
Требование матери пойти на работу объяснялось не её жестокостью или плохим ко мне отношением. Скорее наоборот, она считала, что время, проведённое в школе, это время потерянное. Она не видела и не могла представить себе другого пути, кроме как на завод, поэтому считала: чем раньше я туда попаду, тем большего достигну.
В конце концов, после 9го класса я всё равно вынужден был пойти работать, так как пенсию платили только до 18 лет, а мне 18 исполнилось бы в десятом (последнем) классе. Сидеть же на шее матери даже несколько месяцев было бы очень тяжело материально, да и морально я не мог этого допустить.
Но пока я учусь в первом классе. Друзей не приобрёл, но почти со всеми отношения хорошие.
Чтобы не лишиться последнего ключа, мать мне его не давала. Утром мы выходили из дома вместе, и приходил я в школу более чем за час до начала занятий. Таких как я было много. Мы оставляли портфели в любое время открытой школе и отправлялись на улицу.
Осенью 1943 года по проспекту Карла Маркса был пущен трамвай. Одним из наших развлечений перед занятиями было катание на трамваях. Двери в трамваях открывались и закрывались не автоматически, а вручную. Снаружи дверей выступала подножка и две ручки, что позволяло ехать снаружи, не входя в трамвай. Так делали не только мы, но и многие взрослые. Иногда на подножке лепились по 7-8 человек при пустом вагоне. Другим местом свободным от оплаты была «колбаса». Вначале так называли только задний буфер, а затем стали называть и всю заднюю стенку трамвая, так как, соответственно устроившись, можно было ехать на любой её части.
Скажу правду: на «колбасе» я стал ездить гораздо позже своих сверстников, только где-то в 6-7 классе.
Всё когда-то бывает в первый раз. В тот день я впервые надел шляпу. Всё детство мечтал я дожить до возраста, когда надену её, с широкими полями, приподнятыми сзади и опущенными спереди. Это должно было сразу изменить весь мой внешний вид, добавить мужества, авторитета.
Мы едем на гуляние в ЦПКО. Трамвай переполнен. Друзья уступили мне место самое лучшее, самое безопасное на всей «колбасе». Я стоял на буфере и двумя руками судорожно держался за отверстие, через которое подаётся кабель в другой вагон (в нашем случае вагон был последним). Ноги дрожат, пальцы рук побелели от напряжения. А мои друзья, свободно расположившиеся слева, справа и сзади меня, громко хохотали, снимая с меня мою шляпу и раскланиваясь с пассажирами вагона и прохожими.
Со временем, конечно, и я освоил эту премудрость и мог проехать целую остановку на любом заднем выступе, не держась ни за что руками.
В 1943 году трамвай стоил 15 копеек. Естественно, мы их не платили. Кондукторы гоняли нас, а мы перебегали на остановках от вагона к вагону, ехали на подножках, на «колбасе», через стекло дразнили кондукторов. Иногда тем удавалось схватить нас, затащить в вагон, а через несколько остановок приходилось отпустить – денег у нас всё равно не было; иногда они просто срывали наши шапки и выкидывали их, что приучило нас спрыгивать на ходу. 
Я старался прыгать только с последней площадки, так как несчастные случаи с детьми (да и с взрослыми тоже) происходили очень часто. Даже сегодня я мог бы назвать несколько фамилий моих знакомых, погибших или ставших инвалидами при попадании под колёса трамвая и даже поезда в 40-50 годы.
Прыгали «по науке», с соблюдением законов физики, которых ещё не знали: лицом вперёд, но с сильным толчком назад, предварительно проверив, нет ли сзади машины. С годами совершенствуясь, в этом виде спорта достиг я больших результатов. Да, это был наш вид спорта, наравне с лазанием через заборы. При большой скорости мы прыгали из положения «лёжа» ногами вперёд, складываясь, делали кульбит, а иногда и несколько. Даже уже в Ростове это умение помогло мне выиграть спори наказать за хвастовство моего друга Анатолия Гаврилова.
Мы с ним, делясь своими подвигами на гражданке, разошлись во мнениях, как правильно «осаживать» с транспорта, идущего на большой скорости. Пожалуй, с моей стороны это было нечестно, так как я в этом деле чувствовал себя профессионалом.
Мы выбрали самый скоростной участок – на Россельмаш, где трамвай шёл через поле. Я прыгал первым. Осадил красиво и свободно. Толя встал на подножку, но прыгать не решался. Я махнул ему рукой:
- Давай!
Очень он был самолюбивым, заставил себя выпрыгнуть. А дальше, как в детской присказке: «Жопа, ноги, голова…». Последние несколько метров пропахал плашмя.
Я подбежал, ругая себя. Боялся травм. Но их, к счастью, не было. Молодость! Однако ссадин на руках и коленах оказалось с избытком. Брюки и гимнастёрка, хотя и из крепкого материала сделаны, превратились в лохмотья… В любом деле надо быть специалистом…
У одного паренька из нашей группы раннего прихода в школу мать работала продавщицей в продовольственном магазине. Он ежедневно приносил что-нибудь поесть. Как правило, для одного это было многовато, и мы не находили ничего дурного в том, чтобы честно поделить это на всех по-братски. Мы по-прежнему были голодны, мы были ещё дистрофиками, хотя уже не умирали от голода, не сходили с ума, как моя сверстница и соседка Майя Васильева. Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, скажу, что чувство голода преследовало меня и во время обучения в школе, и при работе на заводе. Оно прошло только в военном училище на втором курсе. На первом курсе мы ещё собирали остатки хлеба со столов второкурсников.
Иногда наша группа школяров-одноклассников собиралась под окнами кондитерской фабрики. Мы кричали, махали шапками, просили женщин бросить нам конфет. Часто какая-нибудь работница через металлическую решётку на окне выкидывала несколько «подушечек». Собирая их, мы могли подраться, но делили добычу поровну.
Во время Войны, в том числе и в конце её, в городе находилось много военных. Здесь размещались пункты переформирования, обучения, госпитали, части ПВО. Постоянно по проспекту Карла Маркса строем проходили подразделения. Некоторые из нас (я никогда этого не делал) пристраивались к колонне и выпрашивали у солдат продукты, деньги.
Официального продлённого дня тогда ещё не придумали, но школа работала долго. Многие оставались делать уроки, ведь у большинства дома до позднего вечера никого не было. В школе реже, чем дома, отключали электричество, в школе топили печи, в школе было весело, особенно после уроков. Мы играли в шашки (а также в поддавки, щелчки, уголки, волки и овцы), в пёрышки, иногда и в картишки, но любимой игрой была «пятнашки по партам», кто касался пола, тот водил. Много шишек, синяков, а иногда и более серьёзных повреждений, получали мы во время этой игры.
Читать удобней было дома, но из-за отсутствия ключа мне приходилось устраиваться на лестничной площадке, в хорошую погоду – во дворе, иногда заходил я в ЖАКТ ко своим взрослым знакомым, где мне разрешали «делать уроки».
По-прежнему оставался я единственным ребёнком не только во дворе, но и на всей Сердобольской улице, по крайней мере, от Языкова переулка до трамвайного парка.
Осенью 1943 года у меня появился друг. Было ему лет 15-16, звали Николаем. Он пас коров недалеко от нашей школы, между насыпями железных дорог. Коровы принадлежали кондитерской фабрике им. Микояна. Моя бабушка называла её всю жизнь «фабрика Ландрина». Молоко предназначалось высшей администрации фабрики.
Николай любил читать. Это меня с ним и сблизило. Снабжать его книгами приходилось мне. Несмотря на то, что он был старше, в нашей дружбе лидером был я. Мы лежали с ним на осенней траве и говорили о книгах, жизни и шёпотом уже о политике. Мы видели много недостатков в существующем обществе (к сожалению, сейчас их гораздо больше), особенно в распределении благ. Наглядным примером являлось то же коровье молоко. Всё-таки хотя бы теоретически мы были приучены к равенству: карточная система (и сейчас не вижу в ней ничего плохого), почти одинаковая зарплата, солдатские нормы питания, о которых мы были хорошо осведомлены. Даже одежду тогда получали по талонам. Талоны на пальто, брюки, ботинки распределялись у матери на работе и у нас в школе. Кстати, в первом классе я получил по талону валенки. Талоны учитель выдавал тому, кто больше всех в этом нуждался, и попробывал бы он в те времена хоть немного схитрить: чья следующая очередь всегда было очевидно… А если бы такие талоны распределялись сейчас? Даже небольшое отклонение от всеобщего равенства, особенно материального, мы уже считали преступлением, предательством, чёрт знает, чем ещё.
Николай был отличным слушателем, а значит, идеальным собеседником.
Прошла зима, весной 1944 года я уже не нашёл Николая на насыпях.

Пожалуй, основным моим недостатком того времени была рассеянность, особенно в отношении вещей. Я терял шарфы и рукавицы, ключи и тетрадки, шапки и портфели. За время обучения в первом классе потерял три портфеля. Последний сгорел у меня на глазах. Мы, то есть мальчишки-школьники разжигали костёр на льду пруда напротив автобусного парка, недалеко от барака. Бросив портфель, я усердно собирал хворост и сухой камыш. Когда костёр разгорелся особенно жарко, кто-то из бараковских бросил мой портфель в самый огонь. Прибежав с очередной охапкой камыша, я увидел, как мой портфель коробится в пламени, но достать его было уже невозможно. За каждый портфель получал от матери не нагоняй, а жестокую порку, хотя мы их и не покупали, да тогда ничего и не продавалось. Портфели мы находили в нашей коммунальной квартире или их дарили жильцы дома. После утраты третьего я стал ходить в школу с противогазной сумкой, так ходили многие, в том числе и взрослые.
Каким-то образом умудрился я потерять шапку, хотя мать требовала, чтобы тесёмки внизу были всегда завязаны. Шофёр транспортного цеха, где работала мать, подарил мне старую замасленную солдатскую шапку. Она досталась ему в качестве трофея при аварии. Он столкнулся с военной машиной на одном из перекрёстков города. Кто прав, разбирались всё тем же способом, что и дети. Наш водитель оказался сильнее…
Учёба в первом классе не дала мне никакого удовлетворения. Меня ничему не научили, я не завёл друзей, школьная библиотека оказалась маленькой и для маленьких. За это время с интересом прочёл несколько учебников, которые брал у знакомых старшеклассников: Ботанику, Зоологию, Историю древнего мира, Историю средних веков. Пытался самостоятельно изучить алгебру и даже что-то понял из неё, а вот учебник по географии мне не попался. Больше всего нравились хрестоматии и истории.
Первый класс закончил с пятёрками по всем предметам (даже по физкультуре и военному делу) за исключением одного: по чистописанию в табеле стояла тройка. Писать палочки и крючочки до школы никто меня не учил, а в школе я считал себя слишком взрослым для такого занятия. Переходя осенью в другую школу, аккуратно исправил хвостик тройки в другую сторону. Это был мой первый подлог.
В мае 1944 года школу №93 закрыли. Её учителя перешли во вновь открытую школу №123 на Ново-Литовской улице, с некоторыми из них я встречусь позже в 8 и 9 классах. Я же был переведён во второй класс вновь открытой школы №120 на родной Сердобольской улице, дом 7А. Школа эта также стала мне родной. Здесь работали прекрасные учителя, здесь была нормальная, доброжелательная учебная атмосфера, здесь я мечтал о будущем, и нет вины моих учителей в том, что мечты не осуществились, здесь я встретился с настоящими друзьями, с которыми дружу до сих пор, а некоторые, к сожалению, уже покинули этот мир.
Лето после первого класса провёл я в пионерском лагере вблизи станции Удельная, в здании, где сейчас находится спецшкола или попросту – подростковая колония.
Добирались сюда только на поезде или трамвае-подкидыше, маленьком вагончике, который ходил по однопутке от Светлановской площади до Озерков туда и обратно.
Нас водили гулять в Удельный парк, купаться – на пруд Унитаз (говорили, что правильно называть его УНИТАСС), кормили.
Здесь заслуживают внимания три произошедших со мной события.
Первому предшествует вступление. В мужском коллективе, частицей которого стал и я, существовала строгая иерархия. В каждом классе, в каждой школе, пионеротряде и лагере (думаю, это распространялось и выше) каждый знал в ней своё место. Основным критерием, которым это место определялось, была, конечно, сила. Однако, имели влияние и храбрость, и ум, и поддержка старших, особенно наличие старших братьев, и даже личное материальное положение, ведь поддержку старших можно было и купить (как правило, ненадолго). Формально это звучало так: «Кто кому даст», попросту говоря, набьёт морду. На этой лестнице постоянно происходили перемещения. Спорные вопросы решались «стычкой», то есть дракой с определёнными правилами.
Стычка могла произойти случайно или по договорённости. Чаще всего стычки проводились один на один в присутствии свидетелей, но могли быть и коллективными. Основные правила стычки были незыблемы, некоторые конкретные устанавливались на месте.
Никогда нельзя было кусаться, царапаться, бить ногами, свято исполнялось «лежачего не бьют». В простой стычке нельзя было бить ниже пояса, в поддых. Иногда договаривались не бить по лицу – такие стычки проходили долго и неинтересно, победителя здесь чаще всего назначали свидетели. Могли быть стычки «до первой крови», пока один сам не признает себя побеждённым. Заплакавший или нарушивший правила всегда считался проигравшим.
Были стычки более серьёзные, особенно групповые. Старшие могли использовать ножи, дубины, кастеты, цепи и даже огнестрельное оружие, но, конечно, только в очень серьёзных случаях.
К началу 50х годов такие разборки могли происходить двор на двор, улица на улицу, район на район. Говорят, что для выяснения отношений Василеостровские приезжали в Выборгский район на двух трамваях. Возможно, это только красивая легенда.
Именно в такой драке 2 февраля 1945 года прямо посреди нашего двора, днём, на глазах у всех, был убит булыжником по голове брат моей учительницы. Непосредственного убийцу не нашли. Участники стычки (далеко не все) получили различные сроки. Однако во дворе все знали, что удар нанёс Толик Бровкин по кличке «Жаба».
У пацанов мелкие стычки были обычным явлением. Часто кто-нибудь из вредности подначивал более простодушного:
- Не дрейфь! Ты обязательно дашь Селёдке (кличку имел каждый). Стыкнись.
А затем он бежал к Селедке и говорил ему то же самое. Если оба соглашались, тут же находились свидетели, определялось место, уточнялись правила. Потеха начиналась.
Ещё через какое-то время проигравшего подбивали на реванш. Иногда для драки находили повод.
В лагере моим соседом был Вояка (имени и фамилии уже не помню, а возможно, никогда и не знал). Прозвище своё он получил за то, что носил подогнанную военную форму, вплоть до сапог и ремня. Был ли повод, вспомнить не могу, но между нами произошла стычка при свидетелях. В драках я был вообще отчаянным и себя не жалел. Паренёк попался хилый и быстро сломался. Когда я уже праздновал победу, он схватил кирпич и бросил мне в лицо. Порвалась губа. Её пришлось зашивать. Не завидую Вояке. Он нарушил правила в присутствии многочисленных свидетелей. После этого каждый мог его пнуть, ударить, а то и избить. Сейчас сожалею, но мучил его постоянно и я.
Шрам на верхней губе остался у меня на всю жизнь.
После второго класса, тоже в пионерлагере и тоже в стычке, мне сломали переносицу. Всё было по правилам.
Второе событие (всё в том же первом лагере) заключалось в том, что я чуть не утонул.
Купались на Унитазе. Я ещё только учился плавать; проплыв 2-3 метра, обычно вставал на ноги. В этот раз, когда попытался встать на дно, меня скрыло с головой. Берег был рядом. Я стал прыгать, подняв руки, в надежде, что меня кто-нибудь заметит и вытащит, но от прыжков уходил всё дальше на глубину. Если бы я действовал руками, то мог бы выскакивать из воды с головой… Если бы! Если бы я это знал.
Дыхание уже кончалось, когда увидел, что кто-то проплывает мимо. Как можно было это увидеть в такой грязи?! Оттолкнувшись в его сторону, я крепко за что-то ухватился. Он отбивался и кричал, но я держался насмерть. Нас вытащили обоих.
Этот случай был вторым, когда я чуть не утонул. Первый произошёл на Большой Невке в районе ЦПКО, когда мы с отцом рыбачили на плотах. Было мне тогда 4 года. Оступившись на бревне, я упал в воду. Успел крикнуть. Течением чуть не затащило под плот. Отец прыгнул следом, в чём был. Вытащил. По обоюдному согласию дома ничего не рассказали.
Третье событие (по значимости) произошло до стычки с Воякой. Не помню, за что, нас четверых несправедливо наказали в лагере. Мы были так обижены, что убежали из расположения. «Бежали» мы недалеко. Остановившись на деревянном мостике за Унитазом, стали решать, что делать дальше. Один из нас оказался каким-то маньяком-провокатором. Он спросил:
- Хотите, чтобы начальство лагеря наказали?
Конечно, мы этого хотели.
- В одном лагере был такой случай. Там пацаны, чтобы отомстить начальству, вскрыли себе вены. Всех взрослых поснимали с работы. Начальника лагеря судили.
Он вынул бритвенное лезвие:
- Это совсем не больно. Через какое-то время мы просто заснём.
Он так уговаривал нас, что ребята под его напором почти согласились. Я видел, сто он неправ, видел его иезуитскую сущность, понимал: это шантаж, даже был уверен, что сам он этого не сделает, но как трудно пойти против всех, показать себя трусом.
Всё-таки я заявил, что глупо из-за такого пустяка лишать себя жизни. Начальству попадёт, а нас не будет в живых. Он стал издеваться надо мной, обозвал трусом, предателем, подхалимом. Я пытался оправдываться. Он потребовал в доказательство того, что мы не трусы, всем прыгнуть с 7-8 метрового моста вниз на камни. Или вскрытие вен или прыжок.
Я предложил ему прыгнуть первым. Понимал, что сделал глупость. Если бы он согласился, нам пришлось бы, из чувства чести и солидарности, прыгать за ним. И скорей всего, прыгнули бы. Но он заявил, что будет прыгать последним: должен проследить, чтобы мы сделали это обязательно все. Парень опять стал обзывать нас, уговаривал, издевался над нами.
Я обозвал его провокатором. Чтобы доказать, что я не трус, предложил ему стыкнуться. Он был старше, крупней меня и заявил, что согласен, но обязательно до смерти. Я растерялся. Опять смерть. Ради чего? Предложение было рассчитано на то, чтобы запугать меня.
Договорились: до первой крови.
Драться мне приходилось часто. Раньше у меня не было сильной вражды к противнику, просто отстаивал своё место в обществе, и схватка походила на спортивную. Сейчас же я его ненавидел. Он покушался на мою жизнь и жизни других. Количество ударов меня не интересовало. Я не защищался, лишь нападал, старался бить только в иезуитскую рожу, как можно сильней и как можно больней.
Попал ему в глаз. Синяк. Схватку остановили, стали спорить, есть ли кровь. Решили драться дальше. Он тоже ненавидел меня, но под моим напором вынужден был только защищаться. Досталось мне крепко. Я падал, вскакивал, снова нападал. Позже выяснилось, что синяков у меня гораздо больше, чем у него, я их не чувствовал. И всё-таки мне удалось крепко врезать ему между глаз. Он схватился за лицо. Я ждал. Если он отнимет руки, тут же врежу ему ещё.
Он отвёл руки. Крови не было, но дальше драться он отказался, заявил, что у него сломан нос.
На правах победителя я предложил всем вернуться в лагерь. Поспели к обеду.
Рассказываю об этом случае так подробно потому, что я, к тому времени довольно начитанный, и, как считаю, с довольно сильной волей, готов был сдаться, поддаться провокации, стадному чувству. Двое других просто побоялись бы отказаться. Наверное, именно так происходят в некоторых случаях массовые самоубийства малолеток.
Новая школа находилась на нашей улице. Ходить было недалеко и по хорошей дороге.
Уже летом 1944 года во дворе стали появляться дети.
Первым приехал откуда-то Миша Ижевский. Мы ходили с ним в один класс, поэтому вначале сошлись близко. У Миши были две сестры: одна старше его, другая моложе. Кроме них семья включала отца, мать и бабушку. Все потомственные интеллигенты. В доме имелись книги. Много книг. От дедушки осталась большая коллекция марок, которую мы с Мишкой любили рассматривать. В коллекции имелись и марки фашистской Германии с соответствующими атрибутами. Невольно в голову приходила мысль: можно ли хранить такие вещи? Сейчас этот вопрос смешон, а тогда…
В этой семье в глаза бросалась чрезмерная, даже по сравнению с другими, худоба детей при относительной благополучности взрослых. Я бы не удивился, если бы было наоборот.
Учился Мишка хорошо, но в силу совсем хилой комплекции был физически слаб, а главное, трусоват. Он не только никогда не участвовал в драках, но в конфликтных ситуациях просто убегал, а бегал он быстро. За всё это получил прозвище «Заяц». Мы с ним обменивались книжками, играли в шашки и морской бой.
Однажды всем двором мы пошли купаться на Серебку – Серебряный пруд. Мишка боялся заходить далеко в воду, всегда плескался у берега. Я схватил его и, затащив на глубину (примерно по грудь), окунул с головой. Для меня это была не более чем злая шутка. Мишка же очень испугался. С тех пор он вообще перестал ходить с нами купаться, а плавать, пока я его знал, так и не научился.
С появлением во дворе других мальчишек наши отношения с ним прекратились, тем более, что выходил он во двор редко.
Как старейший житель двора, я считал себя его хозяином, поэтому, встречая каждого вновь прибывшего, проверял его готовность войти в дворовый коллектив, то есть, не является ли он ябедой, писклей, «гогочкой». Иногда мы сразу находили общий язык, реже проверка заканчивалась стычкой, даже если новичок этого не хотел.
В тот день я встретил во дворе паренька несколько младше меня, плотно сбитого, с открытым, благожелательным, доверчивым круглым лицом. Внешний вид его говорил, что он из относительно благополучной семьи и приехал откуда-то из более хлебного места. Он сразу вызвал у меня симпатию. Звали его Толя. Фамилия – Шилин. Когда он сказал, что отец у него капитан милиции, я сразу поставил штамп – «Мент». Сколько потом ни пытались изменить кличку на другую, более нейтральную (Толян, Шило), надолго пристало к нему это слово.
Мы подружились сразу и надолго, на всю жизнь. Пожалуй, он единственный из друзей и близких приятелей, с кем мы ни разу серьёзно не поссорились. В чём-то мы были похожи, в чём-то дополняли друг друга. При написании этих строк я задумался: почему же мы стали друзьями? Можно надумать много причин. Они будут верными, но всё-таки полностью не объяcнят причин дружбы. С другой стороны, именно потому, что мы были друзьями, проводили много времени вместе.
В жестоких мальчишеских играх мы всегда выручали друг друга, вместе ходили в дальние (для нашего возраста) походы, собирали металлолом (не для школы в качестве пионеров, а для заработка, сдавая его в ларёк), ездили за ягодами в финские леса, а затем продавали эти ягоды стаканами у булочной или магазина.
Однажды в одной из таких поездок (Это было летом 1949 года. Я опять забегаю вперёд) возникла ссора между ним и одним из братьев «Трынкиных» - Генкой. Прозвище они получили за то, что старший брат Борис назвал популярного тогда героя фильмов и радиопередач Василия Тёркина – Трынкиным. Ссора переросла в стычку. Толя, хотя и был с Генкой одного возраста, явно был сильнее. Стычка должна была закончиться его победой. Тогда старший брат Борис (мой злейший враг) зашёл ему в затылок и нанёс сильнейший удар по голове сбоку. Спереди на Толю налетел третий брат Валёк. Действительно, псы!
Толя упал. Тут же все три брата навалились на него. Я кинулся на защиту, но неожиданно получил сильнейший удар по голове от Фюрера, последнего участника экспедиции, который тоже находился с нами и в этой теперь уже просто драке принял сторону Трынкиных.
Фюрер был на два с половиной года старше меня, на четыре года старше Толи и уже являлся членом воровского (читай, бандитского) мира. Почему принял он ту сторону объяснять долго, речь об этом пойдёт позже.
Вчетвером они были намного сильнее нас двоих. Вокруг на много километров глухой лес. Ни помощи, ни свидетелей. Братья озлоблены, от них можно ожидать всего.
Я выхватил финку и, встав над Толей, дал ему возможность подняться. Он тоже вынул нож. Мы стояли спиной к спине, ожидая нападения. Ножи были и у них. В нашей среде придерживались воровских правил: вынул нож – бей. Если бы они начали вынимать ножи, мы применили бы их первыми. Началась бы поножовщина, которая могла привести и к убийству.
Готовые к обороне, мы ждали. Фюрер, как старший из них, оценил обстановку. После паузы он потребовал от нас отдать ему ножи в обмен на обещание, что нас не тронут. Ему можно было верить. Братья боялись и уважали его. Обстановка несколько разрядилась. Теперь думали мы. Толя отдал свою финку первым. Если бы Фюрер спрятал её в карман, пообещав, что вернёт на станции, я отдал бы и свою, но он, широко размахнувшись, выбросил её в чащу. Я после этого подарок самого Бровкина (Жабы) отдать не мог. Так и объяснил Фюреру. Братья ещё что-то тявкали, но накал уже прошёл. Фюрер в этой драке не был заинтересованным лицом, скорее – судьёй с расположением. Он уже достаточно показал свою власть, а упоминание имени Бровкина заставило его задуматься.
Захватив свои корзины, мы с Толей постарались скрыться в лесу. Никто нас не преследовал.
Надо сказать, что, в общем-то, это был рядовой эпизод из нашей жизни и тогда глубокого следа в памяти он не оставил. Забежал же я в своём рассказе вперёд для того, чтобы показать степень соединяющей нас дружбы. Много раз нас провоцировали на стычку, пытаясь якобы установить, кто из нас сильнее, а следовательно, и авторитетнее, но этого так и не произошло.
Материально его семья была гораздо выше моей, поэтому я принимал, как само собой разумеющееся, а он, соответственно, отдавал вещи, которые мне были нужны, делился деньгами, когда они у него были. Иногда свою лепту вносил в общий котёл и я, но она, конечно, была меньше.
Его отец принёс откуда-то две пары коньков, и одна сразу стала моей. У меня в очередной раз пропал портфель, и Толя отдал мне прекрасную трофейную брезентовую сумку, предмет зависти всех дворовых пацанов. Сумка имела длинную ручку, чтобы носить её через плечо, постоянно была достаточно набита книгами и вскоре превратилась в моих руках в грозное оружие, как ближнего, так и дальнего боя. Я раскручивал её над головой, как спортивный молот и метал в спину или под ноги убегающего противника, сбивая его с ног. Ещё раз напоминаю, что наши мальчишеские игры имели большой элемент жестокости. Уж такими мы тогда росли.
Я в любой момент мог взять Толины лыжи и, если ломал их, катаясь с гор, то он просто требовал от отца купить новые.
Накопив сообща какую-то сумму, мы шли в кино, и, если отец давал ему ещё на мороженое, то его мы съедали вместе.
О наших с Толей взаимоотношениях и приключениях мне ещё придётся рассказывать, но опять забегу на этот раз далеко вперёд и  расскажу о первой, единственно серьёзной ссоре между нами, которая могла повлиять на наши дальнейшие отношения.
Это произошло, когда нам было по 27-29 лет. Мы, друзья, собрались у него дома. Разговор зашёл о дружбе, насколько она может быть велика и до каких пор распространяются её законы.
Я считал (и до сих пор придерживаюсь этого мнения), что дружба выше всех человеческих отношений: родственных связей, любви, морали, закона. И вот тут он мне возразил. При всех! Он заявил, что ничего не может быть выше Закона.
Я обиделся. Я обалдел! Разве можно сравнивать конкретную дружбу и какой-то эфемерный теоретический Закон? Сразу поставил вопрос ребром, конкретно:
- Представь себе. Ты сидишь на мотоцикле. Мотор работает. Я выбегаю из подворотни с окровавленными руками и ножом. За мной гонится разъярённая толпа, впереди милиционер. Я сажусь к тебе на заднее сиденье и кричу: «Гони!» Ты что будешь их дожидаться, а потом ещё, может быть, разбираться, виновен я или нет…
Представьте, он ответил:
- Буду.
Я подумал, что он чего-то недопонял, спросил его:
- Мы друзья?
- Да.
- Я принёс тебе чемодан с вещами, попросил подержать пока у себя. Ты узнаёшь, что вещи краденые. Ты продашь меня?
Какое-то время он думал.
- Да.
- Тогда мы больше не друзья!
Этот, в общем-то, чисто теоретический, спор сильно охладил наши отношения, по крайней мере, моё отношение к нему. Надо сказать, что тогда я имел друзей, пусть не настолько близких, но в данном вопросе имеющих совсем другое мнение.
Теперь я стал терпимее к своим близким, понимаю, что надо учитывать и уважать и их мнение, пусть иногда отличное от моего. Бывает, что мы иногда не находим общего языка с женой, с одной из дочек, с товарищами. Это не должно становиться причиной расставания, отчуждения. Так мой лучший друг Валентин Юдин предавал меня больше, чем апостол Пётр Христа, а я, хоть и сильно ругал его за это, мог даже ударить, но всегда прощал, находя в этом даже какое-то удовольствие. Наверное, потому, что это давало возможность считать себя выше него.
Вернёмся же к школе. Второй класс, 1944 – начало 1945 года. Я просто влюбился в мою новую школу, в учителей, друзей, одноклассников.
Нашей учительнице второго класса едва исполнилось 19 лет. Была она доброжелательна, всегда весела, каждому из нас дала какое-нибудь необидное прозвище. Особенно ласково она обращалась с неблагополучными детьми, они же, отвечая на ласку, очень тянулись к ней. Смешно и печально было видеть, когда известный драчун и матершинник старался прижаться к ней щекой, в то время как она гладила его по головке.
Легенды ходили об учителе 4го класса Александре Евгеньевиче Баскине – «Очкарике». Рассказывали, что на его занятиях мальчишки сидят, раскрыв рты, боясь пропустить хоть слово. Это вообще было невероятно. Он разрешил обклеить стены класса открытками, иллюстрациями из журналов, разными картинками. Мы ходили в этот класс, как в музей. Я выпросил у Миши Ижевского открытку с бабой Ягой, несущей в корзине за спиной испуганную девочку, и отдал её ученику 4 класса. Открытка была повешена рядом с остальными. Это дало мне возможность гордиться своим вкладом.
В дальнейшем директор приказал снять эти открытки, они якобы мешали учебному процессу.
Очкарик носил длинные волосы почти до плеч, что в те годы было очень необычно. Все мы, в лучшем случае, имели короткую чёлку. Учителя-мужчины позволяли себе полубокс. Шла Война, и в школе ещё часто обнаруживалась вшивость.
Когда вывесили объявление, что Александр Евгеньевич будет вести кружок художественного чтения, я с нетерпением ждал начала занятий. Желающих набралось очень много. Сидели по 3-4 человека за партой, некоторые устроились на полу.
Кружок проходил своеобразно. Очкарик рассказывал истории, почти сказки. Иногда я узнавал знакомых мне (но не большинству слушателей) авторов, таких как Эдгар По, Жорж Санд и другие. Он не пользовался никаким текстом, рассказывал с выражением, прямо из головы. Сейчас думаю, что ему это было нужно не меньше, чем нам. На нас он оттачивал своё воображение, память и ораторское мастерство.
Не надо забывать, что телевидения тогда не было; радиоприёмников тоже, они были отобраны (или сданы, понимай, как хочешь) сразу в начале Войны; новых книг почти не выпускалось (промышленность работала на Войну), личные книги ходили зачитанными по рукам; на библиотечные стояла очередь; новые кинофильмы выходили  - один в несколько месяцев, а попасть в кино было очень трудно, мальчишки видели 2-3 кинофильма в месяц; о театрах многие только слышали, что они существуют. С точки зрения развлекательной информации мы были голодными.
Свои рассказы Очкарик связывал одним героем – Индусом. Его Индус походил то на Д,Артаньяна, то на Тарзана, то на капитана Немо, то на волшебника из сказки. Действовал этот герой в самых разных странах, на всех континентах, использовал все известные и возможные способы передвижения, попадал постояннов безвыходные ситуации и блестяще выходил из них.
Главное, что Индус был честен, благороден, добр, умён, силён и обладал всеми другими положительными качествами.
В классе, где мы сидели, несмотря на большое количество народа, можно было услышать шум горящей электрической лампочки. После кружка мальчишки долго обсуждали похождения Индуса; разговоры о нём и на переменах и вечером во дворе. Он стал для нас популярнее Василия Тёркина.
Видно было, что некоторые преподаватели во главе с директором ревниво относятся к популярности Очкарика…

8 февраля 1945 года после уроков я одевался в школьном гардеробе, чтобы идти домой. Прямо из гардероба меня вызвали в учительскую. Когда вошёл туда, то в первую очередь увидел одну из работниц транспортного цеха, в котором мать работала грузчицей. Я часто бывал на работе у матери, иногда подолгу ожидая пока их бригада вернётся из очередной поездки. Знал я всех работниц и по имени, и их нехитрые судьбы: кто потерял на фронте мужа, у кого дети в эвакуации, кто завёл дружка в другом цеху.
В учительской мне сообщили, что с матерью произошло несчастье, и я должен сейчас поехать к матери на работу до выяснения своей дальнейшей судьбы.
В конторе цеха узнал подробности. После погрузки машины и прицепа мать вместе с другими грузчицами забралась на вершину ящичной пирамиды. Ни о какой технике безопасности тогда разговора не было. Война!
Когда машина тронулась (может быть, излишне резко), мать упала с ящиков на землю, и тяжело гружёный прицеп прошёл по ней сперва передними колёсами, потом задними.
Речь шла даже не о переломах, а буквально о раздроблении костей и раздавлении всех внутренностей. Находилась она в больнице, и с минуты на минуту все ждали сообщения о смерти.
Что делать со мной, никто не знал.
Первую ночь я ночевал в семье заместителя начальника цеха, он жил прямо на территории завода. Утром был направлен в заводской детский сад, в который ходил до школы. Там несколько дней я ночевал и питался.
Поскольку я был на два года старше остальных детей, то в группе исполнял роль помощника воспитателя. Это сводилось к чтению вслух книг, рассказам сказок и различных историй, особенно на ночь.
Мне не верилось, что мать умрёт. Я постоянно думал об этом и старался больше быть среди людей. Однако любая прямая жалость меня раздражала, казалась мне неестественной, и я старался её избегать.

В детский сад приехала воспитательница детского дома Вера Ивановна и отвезла меня в детдом №51, который находился на углу Большой Спасской улицы и Дороги в Гражданку. Сейчас это проспект Непокорённых и Гражданский проспект. Мне было 10 лет. Начался очередной этап моего военного детства.       
Большинство детей детдома не имело матерей, отцы многих воевали, только некоторые вообще не имели родственников. У кого-то бабушка, дедушка, тётя или дядя жили в другом городе или были настолько малообеспеченными (особенно бабушки), что предпочитали держать ребёнка на государственном обеспечении.
Уже тогда, в конце Войны, в детдоме стали появляться желающие усыновить ребёнка. Они приезжали в детдом, ходили, присматривались, но за полгода моего пребывания там забрали только одного – первоклассника Володьку Горохова. Кое-кто, особенно девочки, завидовали ему, но большинство ожидало конца Войны, надеясь, что их найдёт кто-нибудь из родственников.
Обстановка в детдоме оказалась даже более дружественной, чем в школе. Сейчас, привыкнув к дедовщине в армии и главенству криминала в общежитиях, в это трудно поверить. Тогда же это было естественной нормой. Отношения между воспитанниками и воспитателями были почти семейными, не хватало только постоянных подзатыльников матери и её мата. Многие воспитанники в дальнейшем поддерживали между собой дружеские, почти родственные отношения всю жизнь.
Оказалось, что с некоторыми детдомовцами я уже знаком. Виктор Абакумов и Виктор Иванов, детсадовские коллеги, за это время потеряли матерей. Первому постоянно приходили письма с фронта от отца. В детдоме оказались и некоторые знакомые по школе.
По имени-отчеству дети обращались только к директрисе. Воспитательниц называли просто по имени, иногда добавляя слово «мама»: мама Вера, мама Оля. Было же этим воспитательницам по 18-20 лет, совсем недавно они сами воспитывались здесь же.
Меня приняли, вымыли под душем (в детдоме имелись «титан» и ванна), выделили место в столовой и в спальне, переодели. Мою одежду забрали и куда-то унесли. Это были грязный ватник, старая солдатская шапка, драный свитер, стоптанные ботинки. Взамен получил я новенький американский костюм (брюки и замечательную куртку со множеством молний), белоснежный шерстяной свитер, а также шведскую оленью шубу, хорошую шапку, новые ботинки (они были великоваты, но я постеснялся говорить об этом).
Мыли меня эти же молоденькие воспитательницы, не обращая внимания на мои стеснения и отказы, при этом ещё подтрунивали надо мной.
Кормили, конечно, не досыта, но никогда никто не покушался на чужой кусок, времена республики ШКИД уже прошли.
Естественно, как в любом большом коллективе, люди (имеется ввиду – дети) были разными: были и хитрые, и вредные, и жадные, и завистливые – все мы не без греха, но ещё повторю: в общем климат был очень благожелательным.
Мужская и женская спальни находились на втором этаже по обе стороны лестничной площадки: мальчики налево, девочки направо. Общения с девчонками не было никакого, хотя некоторые из нас учились уже в 5-7 классах.
Работать особенно никто не заставлял, но помню, мы сами мыли к весне окна, пилили и кололи дрова, убирали двор, копали огород.
В первый же вечер, когда мы легли спать, меня спросили:
- Новенький, ты сказки знаешь?
- Какие сказки?
- Любые. На ночь. Главное, интересные.
…И я начал рассказывать. Начал в первый день своего пребывания в детдоме и закончил в последний. Если до этого все ребята рассказывали сказки по очереди и каждый вечер спорили, чья очередь сегодня – никто не хотел быть очередным – то теперь должность рассказчика навечно закрепилась за мной. Я рассказывал каждый вечер, пока не засыпал последний слушатель. Сначала поддержал традицию и пересказывал сказки (в основном, Господарева и Афанасьева). Затем перешёл к любимым книжкам: Эдгар По, Майн Рид, Жюль Верн, Марк Твен, О.Генри, - всё, что прочёл к тому времени, и надо сказать, оно было очень свежо в моей памяти; к сожалению, сейчас она уже не та.
Каждую книгу рассказывал в течение нескольких дней. Равнодушных слушателей не было. Меня, словно автора, расспрашивали о подробностях, которых не было в книге, о дальнейшей судьбе героев. Приходилось отвечать, выдумывать на ходу, сочинять продолжение. Кроме того, я позволял себе вольности и передаче содержания. Думаю, мои слушатели в дальнейшем были немало удивлены, читая эту литературу, а ведь первое впечатление самое сильное, самое запоминающееся. Значит, они находили «ошибки» у авторов.
Когда всё, прочитанное мной, подошло к концу, я начал пересказывать приключения Индуса, которые слушал в кружке Очкарика. Здесь позволял себе ещё большие вольности и через какое-то время вынужден был включить нашего героя (факира и мага) в военные действия на фронтах Войны, ы тылу фашистов и в самой Германии. Это была какая-то смесь из Тарзана и Швейка, Маугли и советского разведчика. Слушатели заглатывали всё и жадно просили ещё. Наконец Индус добрался до нашего детдома: стали находить вещи, которые Индус терял, дарил отдельным мальчишкам и даже давал напрокат. Было создано «Тайное общество Индуса» с уставом, письменными клятвами и расписками кровью каждого члена и прочей дребеденью, которую может выдумать десятилетний мальчишка. Всё это, конечно, способствовало росту моего авторитета.

Женская школа находилась напротив детдома, мужская, как всегда, - далеко.
Ранний подъём, уборка постелей, завтрак, и мы, ещё окончательно не проснувшиеся, выстраиваемся в школу. Нужно дойти до безымянной площади (сейчас это площадь Мужества), затем по Второму Муринскому до школы №118. Расстояние в трамвайных остановках примерно четыре. Идут не все одинаково. Процессия растягивается. Воспитательница подталкивает отстающих.
В школе детдомовцы держатся дружно, не дай Бог, кого из нас затронут: все за одного, один за всех. Одеты мы по-разному, единой формы нет. О том, что я детдомовец, учитель узнаёт, только вручая табель. Почему-то это его удивило.
В школе, как и в любой другой, - беготня по коридорам, игра в пёрышки, фантики, которые остались ещё с довоенных времён. Напомню, что писали мы деревянными ручками, в которые вставлялись стальные перья. В школе разрешалось писать только пером №86. Существовало, кроме этого, много других типов перьев: «уточка», позволяющая писать без нажима, примерно так, как сейчас шариковая ручка; «рондо» - с очень сильным нажимом и много других, как отечественных, так и иностранных (слово «импортные» вообще не употребляли).
При игре в пёрышки необходимо было для выигрыша своим пером дважды перевернуть перо противника. У игроков – полные карманы перьев, они сражаются на подоконниках, партах, столах, сиденьях.
Васька Устинов сегодня проиграл мне в долг большое количество перьев, а назавтра не пришёл в школу…
Они бросали гранаты на пустыре в районе Политехнического института, примерно там, где сейчас бассейн и стадион. Васька выронил гранату с выдернутым кольцом и прикрыл её своим телом, чтобы спасти друзей, стоящих вокруг. Вечная ему память!
Гранат, снарядов, патронов, ракет, мин, а также всякого оружия вокруг было много. Недалеко от детдома, где сегодня находится Агроинститут, размещалась территория, которую называли «Пожарище». Очевидно, на этом месте находился склад боеприпасов и оружия, а затем он взорвался или сгорел. Если покопаться на Пожарище, то можно найти очень многое. Мы в детдоме прятали по укромным местам три ручных пулемёта с дисками, один станковый (без колёс и щитка), а автоматы ППШ, диски и патроны к ним, гранаты-лимонки были почти у каждого.
Мы постоянно использовали всё это при игре в войну, но никогда не вставляли патрон в патронник, хотя стрелять таким образом умели. Снарядить же магазин автомата или ручного пулемёта почему-то никто из нас не мог. Возможно, это спасло чью-то жизнь.
Ещё раз вспомню о Володьке Горохове. Насобирав где-то лимонок, он нацепил их за кольца на ремень и так пришёл в столовую. Шока ни у кого не было, только старшие мальчишки осторожно сняли с него ремень вместе с гранатами, отнесли всё это во двор, положили под дальний куст, разогнули усики каждой чеки, а к ремню привязали длинную  (метров 35-40) верёвку. Когда за эту верёвку дёрнули, то от куста осталась только ямка.
Никто из многочисленных зрителей, в лучшем случае, таращившихся из окошка, а в худшем, стоявших около здания, не пострадал. Когда же на шум взрыва явился завхоз, он объяснил, что убойная дальность такой одной гранаты – 200 метров.
Горох был строго наказан – его на следующий день не пустили гулять.
Стрелять из боевого оружия нам было запрещено категорически, но, если кому-то очень хотелось, то можно было, замаскировав ручной пулемёт в кустах и нацелив его в глухую кирпичную стенку детского дома, вложить патрон в патронник и, сделав одиночный выстрел, быстро убежать. Надо признать, что стенка здания была сильно истерзана.
Чтобы в дальнейшем не возвращаться к теме оружия, расскажу ещё один, по тем временам рядовой, эпизод, случившийся со мной. После обеда мы были предоставлены сами себе. Не помню, чтобы кто-то проверял наши уроки, каждый делал их, когда хотел. Уже тогда был я большим любителем поболтаться вдали от дома. Однажды весной, когда сне почти сошёл, а лёд в водоёмах ещё не растаял, я сидел на берегу бассейна прямоугольной формы, вырытого недалеко от Политехнического института.
У берега лёд уже растаял, образовав кромку воды шириной метра полтора. Края бассейна были обложены досками и круто уходили вниз, не известно на какую глубину. Ярко светило солнышко. Я наблюдал за движением какой-то живности у берега.
На противоположной стороне водоёма какие-то мальчишки постарше занимались своим делом.
Краем глаза я заметил резкое движение с их стороны и почти сразу увидел гранату, катящуюся по льду в мою сторону. Пока я поднимался, чтобы отбежать, граната докатилась до ледяной кромки и булькнула в воду. Я так и стоял на берегу, не успев сделать ни одного шага, когда прямо у меня перед носом поднялся высокий водяной столб. Гром взрыва оглушил меня. Если бы я упал в воду, то, несомненно, утонул бы. Столб вместе с кусками льда стал опадать в воду, а я стоял, оцепенев, удивляясь, что остался жив. Ничего себе – шуточки!
Ясно, что мальчишки не жаждали моей смерти, но и не исключали её.
Детдом имел неплохую библиотеку. Свободное время было чем занять. Проводилась с нами и культурно-общественная работа. Детдомовский хор, в котором состоял и я, часто выступал на заводах, в исполкоме, несколько раз нас живьём передавали по радио.
«Ох, и долго же отца я не видал.
А ведь сразу, как увидел, так узнал.
Он в простреленной шинели
И усы заиндевели,
И конечно, лучше всех он воевал.»
Когда солист пел эти слова, у меня каждый раз перехватывало дыхание – моего отца я уже не увижу никогда.
Кроме хора мы занимались декламацией, ставили небольшие пьески, изготавливали сами костюмы для выступлений. Я играл Дмитрия Донского (1380 год). Щит и меч изготовил для себя сам и делал это с большим энтузиазмом. Очень трудно было найти серебряную бумагу для оклейки их и шлема под металл. Дважды за время пребывания в детдоме мне удалось побывать в театре. Водили не всех, только отличников. Содержание «Иоланты» помню до сих пор. Ещё запомнилось, что в гардеробе перед началом спектакля воспитатель выдала каждому по апельсину. Второй спектакль был детским и впечатления не произвёл.
Один раз в две недели нас водили в Круглую баню, которая и сейчас стоит на площади Мужества. В этот день нас поднимали гораздо раньше, чем обычно. Мы были первыми и единственными в это время клиентами.
Баня ещё нормально не протоплена. Пока разденешься, совсем замёрзнешь. Парилка, конечно, не работает. Каждый в начале помывки получает одну шайку тепловатой воды. После этого вода перекрывается. Между нами суетятся воспитательницы в трикотажных трусах и белых лифчиках. Им тоже холодно. Младших они моют, старших заставляют мыться. Есть возможность подурачиться. У кого-то, пока он намыливал голову, стащили шайку, кто-то выплеснул свою воду на другого, и теперь самому сполоснуться нечем. Одеваемся полумыльными, полугрязными. Бегом обратно в детдом, чтобы позавтракать, и опять по той же дороге в школу… Как ветерана Круглой бани меня должны бы пускать туда бесплатно.
Ещё один интимный эпизод. Спальня находилась на втором этаже, туалет – в подвале. Чтобы ночью посетить туалет, необходимо встать, пройти мимо многочисленных кроватей, выйти в большой зал, из него на холодную лестницу, спуститься в подвал, а затем проделать тот же путь обратно.
Я, как рассказчик, засыпал последним, спал крепко и, даже если ночью просыпался от желания посетить туалет, старался всё-таки дотянуть до утра. В результате таких терпений кровать иногда становилась мокрой. Долго скрывать это было невозможно. Для «писунов» была выделена специальная спальня, куда меня со временем и перевели.
Я боялся, что это отразится на моём авторитете, но ребята только жалели, что потеряли рассказчика, а «писуны» (их всё-таки было меньшинство) ликовали.
Весна 1945 года. Все ждут окончательной Победы, все ждут с нетерпением конца Войны. Встречая на улице человека в форме, можно спросить:
- Война скоро кончится?
Он улыбнётся и как знаток ответит:
- Теперь уже скоро.
Первомай был одним из самых больших праздников Советского Союза. Все ждали этого дня. Война шла уже на территории Германии, наши войска уже штурмовали Берлин. Сообщения о Победе ждали со дня на день. В школе и детдоме разговор шёл только об окончании Войны, даже на уроках.
Утром 8 мая нас после завтрака построили в большом зале. Мы уже догадывались зачем. Директор зачитала сообщение ТАСС, кричали «Ура!», радовались. Некоторые воспитатели плакали. Дети были немного заторможены, мешали построение, дисциплина. Спели хором «Славься!» Глинки, потом Гимн Советского Союза.
Весь день каждый занимался, чем хотел. Повара постарались с праздничным обедом. Вечером на углу Гражданского и Непокорённых мы смотрели салют. Вот теперь орали «Ура!» от чистого сердца. Я всю жизнь был уверен, что это происходило именно 8го, а не 9го мая. Сейчас начинаю в этом сомневаться.
Лично у меня не было и не могло быть полной радости. Любимый мной отец погиб, он уже не вернётся. Мать в тяжелейшем состоянии который месяц  уже лежит в больнице. Несколько раз меня возили навещать её. Я сидел у кровати, мать неподвижно, молча лежала на спине. Ей было больно повернуть голову, больно говорить. Что ждёт нас дальше?
20 мая начались каникулы. Детдомовцы предоставлены сами себе. Как хорошо каждый день болтаться по Пожарищу, по громадному пустырю между Большой Спасской и Политехническим институтом. Чуть дальше по Спасской – парк Зелёнка. На опушке парка несколько разбитых самолётов. Совсем недавно здесь был аэродром. Можно посидеть в кабине настоящего боевого самолёта, покрутить ручки.
За парком – Пескарёвское кладбище, не такое, как сейчас, без памятников, надгробных камней, гранитных лестниц. Историю его мы знали, поэтому для нас было он таинственным и страшным.
Если перейти железнодорожную линию, попадёшь на другое кладбище – Богословское. Оно совсем не похоже на Пескарёвское, заросло кустарником и лесом, почти над каждой могилой стоит красивый памятник, мраморные ангелы, кресты; на нём хорошо играть в войну.
Каждый день – новое приключение.
Около кинотеатра «Норд», напротив Физико-технического института я встречаю Толю Шилина и других, новых обитателей нашего двора. Вот это встреча! Они домашние, у них есть деньги, и они щедро угощают нас, детдомовцев, мороженым, ведут в кино.
Прекрасный мир приключений обрывается неожиданно. После очередного катания на плотах где-то за Зелёнкой мы явились в детдом грязными, мокрыми, пропустив обед. Было проведено расследование, выявлены виновники и организаторы походов, найдены в тумбочках, под матрасами, в тайниках на улице многочисленные доказательства нашей вины, в соответствии с тяжестью которой и был наказан каждый. Как выяснилось позже, здесь имел место донос.
Мне, как главному зачинщику, не только запрещено было выходить на улицу, но даже спускаться со второго этажа без соответствующего разрешения (а туалет и столовая находились в подвале).
При срочном уничтожении вещественных доказательств я чуть серьёзно не пострадал. У меня набралось изрядное количество патронов. Они занимали много места, хранить их было негде. Я стал вытаскивать из них пули и ссыпать порох в консервную банку, которую хранил в тумбочке. При проведении «шмона» мне удалось вынести банку из здания. Куда её деть?
Во дворе отдельным помещением стояла прачечная. Я заскочил в неё. Ярко горел огонь в огромной плите. Людей не было. Распахнув дверцу плиты, швырнул банку внутрь… Такого не ожидал! Упругая волна пламени отшвырнула меня к дверям. Пришёл в себя не сразу. Только позже обнаружил, что лишился ресниц и бровей. Хорошо, что головы наши были пострижены «под ноль», иначе волосы загорелись бы. Тлеющую одежду затушил руками. Плиту разворотило.
Интересно, что меня в данном случае, как виновника, не обнаружили, а дело со взрывом плиты приписали малышам. Меня спасла глупость. Никто не мог даже представить, что десятилетний верзила не знал, чем такие вещи могут закончиться.
Сам я никому об этом не рассказал; понимал, узнай кто-нибудь, уже не отделаешься лишением гулянья, а можно загреметь в учреждение с более жёстким режимом. Случаи такие были.
Напуганный всем случившимся, сидел я в спальне писунов и старался меньше показываться на глаза воспитательницам. Несколько дней запоем читал. Потом постепенно стал успокаиваться. А затем лето, солнышко, хорошая погода, мальчишеская беспечность и патологическая тяга к свободе настойчиво потянули на новые подвиги.
Однажды сообщили, что меня ищут; ко мне кто-то приехал. В Ленинграде у меня осталась бабушка по матери, в Москве жила бездетная тётка, имеющая мужа-полковника, дядя по отцу эвакуирован в Томск, бабушка по отцу – в Красноярске.
Всё это время у меня теплилась надежда: есть же родственники, они могли бы забрать меня. Война кончилась. Пора уходить из детского дома…
Оказалось, что ко мне приехали ребята из нашего двора, которых я встретил у «Норда».
Можно было отпроситься у воспитательницы, но не хотелось рисковать. Можно было тихонько выйти, в конце концов – вылезти через окошко туалета. Никто меня тщательно не охранял. Жажда приключений взяла своё. Кто-то притащил от завхоза верёвку. По ней меня спустили со второго этажа прямо в объятия друзей. Вечером выяснилось, что моего отсутствия никто даже не заметил.

На что могли рассчитывать детдомовцы тех времён?
Золотая мечта каждого -  вернуться в собственную семью или попасть в приёмную.
Если детдомовец не показывал больших успехов в учёбе, то после 4го класса его переводили в ремесленное училище с общежитием и дальнейшим полным государственным обеспечением ещё на два года. Затем - работа на заводе.
При достаточно высоких показателях в учёбе (и примернейшем поведении) можно было остаться в детдоме ещё на три года, то есть, до окончания 7го класса, а затем поступить в техникум. Дальше: общежитие, полуголодное существование, армия.
Имея выдающиеся способности и соответствующее прилежание, можно было окончить и 10 классов, продолжая находиться в детдоме, а затем поступить в институт. Практически такие единичные случаи происходили только с девочками. Часто их на это время ставили на должность пионервожатой или воспитателя (мизерный оклад, детдомовская кормёжка).
Мать выжила. В середине лета её инвалидом выписали из больницы. Меня провожали все мои детдомовские друзья, практически, все мальчишки школьного возраста. Обмен сувенирами, адресами. Для матери главная радость – мне оставили всю одежду, выданную в детдоме.
После прощания сбегал на задний двор, где у нас привязана злая собака, достал из тайника свой автомат ППШ с диском к нему, взял его «на ремень», и так, с автоматом, пешком мы с матерью дошли до дома. Не думаю, что кто-нибудь даже обратил внимание на это. К оружию тогда все привыкли. Автомат был повешен, как игрушка или как украшение, на гвоздь в кухне. Как и куда он делся потом, не помню.
Какое-то время мать работать не могла. В дальнейшем ей рекомендовали лёгкую работу. Надо было жить. Меня мать отправила в пионерлагерь посёлка Териоки (сейчас Зеленогорск). Было написано письмо к богатой тётке с просьбой о материальной помощи, хотя бы вещевой. Мать просила тётю прислать какую-нибудь старую одежду для неё или меня. Ответ: лишнего нет, а бедных родственников слишком много.
Когда же я служил в Германии (конец 60х), моя любящая тётя, теперь уже генеральша в отставке, прислала мне большой список необходимых ей и мужу вещей. По возможности, все просьбы были выполнены. Тётя подарки приняла, даже не поинтересовавшись, сколько они стоят.
Осенью 1945 года мать потеряла новые, не начатые продовольственные карточки на целый месяц. Она сильно убивалась, но прожили мы целый месяц без больших затруднений. Помогала администрация завода, помогали рабочие цеха, периодически выделяя хлеб, оторванный от своей семьи, что-то давала заводская столовая. Пригодилось и умение собирать травку. Проблемы «выжить» уже не было.
Квартира, в которой мы с матерью в течение «Голодовки» оставались одни, теперь заполнена «под завязку».
В самую большую комнату Анны Карловны Бэм теперь вселилась семья Ивановых: мать Матрёна Ивановна и две взрослых дочери. Они вернулись из эвакуации. Деревянный двухэтажный дом во дворе во дворе дома №37, в котором они жили до Войны, был в 1942 году разобран на дрова.
Старшая дочь Нина тут же вышла замуж, прописала мужа, а в 1945 году родила первенца. Её муж выписал из Ашхабада свою маму, та вызвала и устроила на учёбу племянника. Так они и жили всемером в одной комнате, пока Нина не родила друг за другом ещё двоих (аборты были строжайше запрещены). Тогда стали жить вдевятером. Одну кровать они вынесли в коридор. Кровать эта была занята круглосуточно. Днём на ней отдыхала старушка из Ашхабада, спали дети. Ближе к вечеру, после сдачи очередного экзамена или просто после попойки, храпел племянник. На ночь её занимали Нина с молодым мужем. Я ушёл в армию в 1953 году. По крайней мере, до этого времени ситуация не изменилась.
В другой, соседней с нашей, комнате поселилась тётя Женя, ровесница матери. Вскоре она вышла замуж за одноногого солдата, вернувшегося с фронта. Быстро они тоже сварганили сына.
В последней комнате, самой маленькой, поселили бабу Машу Фролову. Она вернулась из деревни, в которой отдыхала перед Войной да так и попала в оккупацию. Баба Маша имела двух взрослых сыновей. Старший, Лёня, вернулся из армии, прослужив в общей сложности семь лет. Младший, Иван, во время Войны был с матерью, из деревни ушёл в партизанский отряд, где и прослужил всю Войну. Попав в определённую компанию, братья (оба орденоносцы) постоянно, то оба сразу, то по очереди, находились в местах лишения свободы, помогать матери возможности не имели, что заставляло старушку вечером и по ночам проверять содержимое чужих кастрюль на коммунальной кухне.
Для полноты картины надо добавить, что моя мама тоже не сидела сложа руки и ноги и из многочисленных воздыхателей, среди которых были вполне приличные люди, выбрала алкоголика, дважды отбывавшего срок и дважды лечившегося от белой горячки, а к началу 1948 года, несмотря на строгое запрещение врачей, а ведь у неё не было ни одной целой косточки, особенно в районе таза, подарила мне сестрёнку.
Вот в такой весёлой квартире мы жили. И это уже не юмор. Квартира, действительно была весёлой, дружной, и многие мои друзья считали, что мне с соседями повезло. Любой из жильцов с удовольствием занимался с потомством Нины, когда была необходимость. Каждый у каждого мог стрельнуть в долг до получки.
Иван знал много блатных, похабных, просто юморных песен, и когда на кухне он исполнял их под гитару, слушать собиралась вся квартира. Иногда, в хорошую погоду и при соответствующем настроении, Иван в одних трусах садился с гитарой на подоконник и с высоты нашего 3го этажа, свесив ноги наружу, давал большой концерт. Слушатели высовывались в окна, устраивались на заборе напротив дома или просто стояли внизу. Аплодисменты были обеспечены. Ивана все любили, и каждый раз, когда он попадал в очередную историю, кухонный консилиум решал, что говорить и как вести себя на суде. Нина при этом была крупным специалистом – она работала в суде секретарём.
Иван был «вором в законе». Все знали об этом, в какой-то мере гордились своим соседом и одинаково любили слушать его, начинённые юмором, рассказы, как о партизанских, так и о воровских похождениях.
Как-то я слышал по «Маяку» спор об авторе песни «Я помню тот Ванинский порт…». Три маститых учёных оспаривали авторство друг у друга. Первый заявлял, что песню сочинил его отец, второй – что его друг, третья (женщина)я – что её знакомый. Одно из всех трёх было одинаково – песня написана политическим заключённым в конце 60х – начале 70х годов. Нет, дорогие демократы-учёные, эту песню пел Иван Фролов ещё задолго до моего ухода в армию (1953 год). Думаю, что появилась она или в 30е годы или вообще до Революции. Текст, конечно, мог неоднократно переделываться.
Лёню, старшего брата Ивана, наоборот, все недолюбливали и боялись. Был он высокомерен, большое внимание обращал на свой внешний вид; имел выходную тройку цвета «кофе с молоком» и такую же шляпу. Завершала забавную картину старинная трость.
Леонид имел редкую по тем временам болезнь – он был наркоманом. Периодически ложился он на лечение в психиатрическую больницу, особенно когда имел альтернативный выбор: больница или тюрьма.
Имел Лёня и ещё одну странность. Он был садистом. Неотразимый в своём выходном костюме, Леонид знакомился с молоденькими девушками, чаще всего кондукторшами из ближайшего трампарка или воспитательницами детского сада; приводил её домой, представлял соседям, как жену. Случайно или нет, все девушки были приезжими и родственников в Ленинграде не имели. Девушки с удовольствием называли бабу Машу мамой и не хотели слушать предупредительно сочувствующих соседей. Каждв считала себя единственной и неповторимой.
Между тем Леонид уже делал в календаре отметку. В этот день должны  были состояться экзекуция и вынос тела из квартиры. Мне Лёня доверял, я заранее знал эту дату.
Представление начиналось ночью. В комнате бабы Маши вдруг раздавались дикие крики, рыдания, призывы о помощи, слышались резкие удары. Квартира просыпалась, но молчала. Через какое-то время жертве удавалось выскочить из комнаты, и она с криком неслась по длинному квартирному коридору. Сзади её догонял и лупил Лёня. Иногда он бил её кочергой, иногда – своей сувенирной тростью; пользовался он и ножом. Главное, чтобы было побольше криков и крови. Загнав её в тупик, Леонид, как кот мышке, давал ей возможность проскочить мимо. И опять бег по коридору, в этот раз на кухню, опять призывы о помощи и дикие, звериные рыки Лёни.
У себя в комнатах народ ворчал:
- Её же предупреждали.
Как просто сейчас можно было бы вызвать полицию, но телефонов ни в квартире, ни в целом доме не было. Дежурство дворников в подворотне тоже к тому времени отменили.
Заканчивалось всё по разному, но одним и тем же.
Иногда мать, не выдержав, поднималась с постели, брала швабру, храбро пряталась за угол коридора и, пропустив мимо девушку, била Лёню изо всей силы шваброй в лоб. Представляю чувства Лёни. После этого его с помощью других жильцов заносили в комнату, а девушка быстро собиралась и убывала в неизвестность.
Утром Лёня говорил матери:
- Ты, Полина, в следующий раз бей полегче.
Однако, если удар был недостаточно силён, Лёня с криком накидывался на мать. Тут уж надо было или добавлять или прятаться в свою комнату.
По другому варианту жертве удавалось выскочить на лестницу и далее в неизвестность.
Редко, но бывали случаи, когда женщине вызывали «скорую», а для Лёни – милицию. В этом случае ему приходилось срочно обращаться за помощью в психиатрическую больницу.
Периодичность «женитьб» Лёни составляла 35-45 дней.

Не собираюсь подробно описывать каждый год своего обучения в школе, но всё-таки должен остановиться на двух послевоенных годах, а точнее, на двух учителях, людях абсолютно разных, сыгравших громаднейшую роль не только в моём воспитании, но и становлении, как человека, большинства мальчишек нашего класса.
Наталье Дмитриевне Оглоблиной, нашей учительнице в третьем классе, едва исполнилось 18 лет. Как она была красива!.. А может быть, нам это казалось? Уверен, весь класс был в неё влюблён. Её были посвящены мои первые любовные стихи. Затем, увидев, что у меня что-то получается, я послал ура-патриотические стихи в газету Ленинские искры».
Наталья Дмитриевна единственная из учителей школы не имела клички.
Происходила она из интеллигентной семьи. Отец, к тому времени погибший, был доктором наук, профессором, каким-то образом связанным с Зоологическим музеем. Мать в 50 лет получила третье высшее образование. Жили они в большой комнате коммунальной квартиры на улице Якубовича, где каждый из нас в течение этого года побывал неоднократно. Вся комната была заставлена стеллажами с книгами. Я пользовался этой библиотекой в полном объёме.
Любовь наша к Наталье Дмитриевне основывалась не на её красоте. В основе нашей любви лежала её любовь к нам.
Она посвящала нам всё своё время. За этот один учебный год Зоологический музей стал для нас своим заведением. Кроме этого, мы побывали в Эрмитаже, в Казанском и Исаакиевском соборах. Она организовывала для нас культпоходы в кинотеатры и за город. С ней увидели мы развалины Петродворца.
Если классу выделялись талоны на ботинки, пальто или брюки, мы знали, что их получат самые нуждающиеся. Сама же она со смехом показывала нам дряхлые, дырявые туфли на своих замечательных ножках. Она заражала нас оптимизмом, она так ясно видела счастливое будущее.
Мы верили в коммунизм, хотя уже тогда кое в чём возникало сомнение. Несмотря на свою молодость или благодаря ей, Наталья Дмитриевна была отличной учительницей и в узком понимании этого слова. Мы же, в свою очередь, старались, чтобы понравиться ей, учиться как можно лучше.
Наталья Дмитриевна учила нас один год. Затем поступила в Академию художеств, закончила её, вышла замуж, родила двоих детей, а в 1950 году развелась. До 1952 года (до 17 лет) я периодически навещал её. Знаю, что бывали у неё и другие одноклассники.
Пока я ходил в третий класс, за стеной, в четвёртом классе вёл занятия любимец всей школы (точнее, её учеников) Александр Евгеньевич Баскин – «Очкарик». Я по-прежнему стремился не пропускать занятий в кружке, который он вёл. Всё так же класс был переполнен, в него набивалась чуть ли ни вся школа с первого по седьмой класс, так же на переменах бурно обсуждали услышанное.
О самом Очкарике тоже ходили легенды. Говорили, что он «пишет», что написал уже три книги, но не может их напечатать. Рассказывали о его богатой библиотеке, пытались выведать что-то о личной жизни.
…И вот я перехожу в четвёртый класс (1946 год), и нашим классным руководителем, а также преподавателем русского языка и литературы становится мой любимый Очкарик.
Наталья Дмитриевна и Очкарик были для меня не только любимыми учителями, но и самыми любимыми, самыми близкими (особенно по духу) людьми. Мать, прости, но ты меня никогда не понимала и не поддерживала. Эти люди не только увидели во мне «искру божию», но и старались, как могли раздуть её. Я же отвечал им духовной любовью и преданностью.
Самой желанной моей мечтой того времени было, чтобы эти два человека поняли друг друга и поженились.
Первое занятие в четвёртом классе Очкарик начал с диктанта. Диктант был сложен: с прямой речью, трудными словами, деепричастными и причастными оборотами и тд. Более половины класса получили «2», лучшая часть – «3», четвёрок не было, и только одна пятёрка на весь класс. Так я лично познакомился с Очкариком и был выделен им из общей массы.
После уроков он долго беседовал со мной. Мы говорили о книгах, о литературе, находили много общих привязанностей; но кое в чём я позволял себе иметь собственное мнение. Самым большим камнем преткновения стал Пушкин. Я понимал общее отношение к Пушкину, но не мог ничего с собой поделать, я видел мастера, но далеко не гения. Александр Евгеньевич придерживался расхожего мнения. Он попытался надавить на меня, упрекнул в незнании Пушкина, но тут я ему (по-моему) доказал, что он ошибается.
Во второй раз он ошибся, когда назначил меня старостой класса. Я был воспитан улицей, жил среди уголовников и никогда, ни разу в жизни (правда, как торжественно?), не предал интересы общества и даже отдельного человека в угоду начальству (даже такому как Очкарик). А уж, как у всякого, возможности у меня в жизни, конечно, были, и карьера моя могла бы измениться в лучшую сторону.
Очкарик задал нам сочинение «Как я провёл лето».
Это лето я провёл бурно, во дворе. Я категорически отказался впредь ездить в какие-либо лагеря или ходить в городские при школе. Свобода превыше всего! Этому меня научили и школа, и улица.
Размеры сочинения не ограничивались, и я исписал две тетради. Как потом заявил сам Очкарик, в этом сочинении не было ни одной грамматической ошибки. Сочинения других занимали две три страницы. Да, признаюсь, во времена детства и юности любил показать свою неординарность.
Моё творение было подражательным, о чём в самом начале и сообщалось. Оно было проникнуто духом Марка Твена и Диккенса. Гек Финн и Оливер Твист были моими любимыми героями (но не Том Сойер и Давид Копперфильд). Я описал наши походы, стычки, дикие, жестокие игры, стараясь быть, как можно, ближе к действительности, включил некоторые похождения в детском доме. Получилось интересно. Мне хотелось угодить любимому учителю.
Очкарик (по наивности, не желая мне зла) показал сочинение директору школы, который тоже преподавал литературу в старших классах. Я был взят начальством на учёт, как злостный хулиган, вращающийся в уголовных кругах.
Очкарик не успокоился и отвёз сочинение в Дом учёных. Не знаю, чего он хотел этим добиться, видимо, чего-то хорошего для меня.
Наши встречи с учителем и разговоры после уроков стали частыми. Очкарик рекомендовал писать ещё, показывал мои слабые места, снабжал литературой, в том числе и научной. В течение учебного года он подарил мне две книги: «Что надо знать начинающему писателю» и «Стих и проза». Кажется, обе книги имели коллективного автора. Как и многие другие книги, они затерялись, оставаясь у матери, пока я измерял необъятные просторы нашей Родины. Мать и сестра ценности книг никогда не понимали, читать не любили.
Поддержанный учителем, написал я пару исторических пьес, уже в подражание Шекспиру и Пушкину (типа «Маленьких трагедий»). Пьесы Очкарику не понравились. Он рекомендовал мне писать о том, что я хорошо знаю, описывать мир, в котором живу, ведь он не менее интересен, чем надуманный.
Мы оба любили Зощенко, разбирали его рассказы, пересказывали полюбившиеся места. Выступление Жданова (1946 год) было для нас обоих верхом несправедливости, жестокости по отношению к замечательному писателю. Михаил Михайлович так и не смог оправиться от такого удара. Вышедшие в 60х годах несколько его рассказов вызвали у меня сочувствие и понимание, но таланта в них уже не было.
Как-то я принёс своему «цензору» рассказ на кухонную тему, но Очкарик эту писанину забраковал, как подражание Зощенко. Ищи себя!
Одновременно с Зощенко мы оба зачитывались Эдгаром По. У Очкарика было его полное собрание сочинений. Оба совсем не увлекались детективами.
После того, как я прочитывал очередную, предложенную им, книгу, мы разбирали её. Разбирали не содержание, а технику написания, особенности, удачные и не очень, на наш взгляд, места. Доставалось даже маститым, особенно от меня. Никаких авторитетов я тогда не признавал.
Учитель пытался приобщить меня и к науке. Я получал от него задания. Сначала – к годовщине смерти Пушкина, потом – к 800летию Москвы. Кое-какую литературу он мне подкинул, но многое я находил и сам. Работа очень захватила меня.
Доклад о последних днях жизни Пушкина я делал в классе. Он явно имел успех.
Я рассказал то, что больше всего поразило меня самого. За последние годы Пушкин 6 раз посылал вызовы на дуэль, в том числе - лучшим своим друзьям. Мы мальчишки понимали, что значит на месте друзей отказаться от стычки.
Не Пушкин вызвал Дантеса на дуэль (так нас учили), а Дантес Пушкина.
Звание камер-юнкера соответствовало званию генерал-майора. Получив его, Пушкин радовался, а не обиделся, как сообщалось в учебниках.
Наталья Николаевна действительно встречалась с Дантесом, в том числе и наедине.
Много чего накопал я в литературе и даже в старых газетах. Каюсь, ради поднятия собственного авторитета всё это я выплеснул на одноклассников.
Очкарик добился, чтобы доклад о 800летии Москвы я делал перед старшими учениками школы. Напомню, школа была 7летней.
Доклад проходил после уроков в коридоре школы. Присутствовало человек 50. Все были недовольны. Как отбирали на это мероприятие слушателей, не знаю.
Материала было много. Сократить я ничего не мог. Шум мне мешал. Никто, кроме нескольких учителей, меня не слушал.
Этот доклад принёс мне не ту известность, которую ожидал Очкарик, а скорее вред. На меня стали коситься, как на выскочку, подлизу, а следовательно, вероятного сексота.
Александр Евгеньевич очень много работал со мной. Сейчас я его понимаю. Он хотел, чтобы всё то, что не смог сделать он сделали его ученики. Вложить часть себя в лучших своих учеников.
Дорогой Александр Евгеньевич! В отношении меня Ваши надежды не оправдались. Жизнь жестока. Постоянно бороться с ней, стремясь к собственной звезде, может не каждый. Особенно, если эта звезда так далека.
С точки зрения многих, чего-то я добился. Кандидат наук, доцент, 59 научных трудов, из них почти половина «совершенно секретно». Но Вы, да и я тоже хотели видеть совершенно не то.
Мне встречались художественные произведения, подписанные Соловьёвым Юрием. В одном из них даже описывался детдом, совсем как мой. Возможно, Вы даже говорили своим ученикам: «Это он, мой бывший ученик!» Тогда это «святая ложь», пусть она Вам поможет.
Говорили, что Очкарик всё же выпустил книгу. Она называлась «Две любви», но мне она, к сожалению, не встречалась. Якобы в этой книге выведен и я, как сын библиотекарши, читающий подряд всю литературу в библиотеке. Нет, Александр Евгеньевич, тут Вы пошли по пути упрощения. Прочесть книгу не трудно, выбрать из множества нужную – тоже не представляет труда. Как читать книги, когда их нет? Где их найти, особенно в то трудное время.
Сначала случайно в одной из книг находишь указание, упоминание, ссылку на нужную литературу. Начинаешь искать. Наши жалкие школьные, районные библиотеки никогда не имели таких книг, а если имели, то эти книги давно уже украдены. Закладываешь в память. Затем случайно, иногда через несколько лет, встречаешь то, что искал. Так об «Исповеди» Руссо я прочёл ещё в школе у Лермонтова в «Герое нашего времени», а встретил её случайно в училище в 21 год. И это хорошо. Потому что, когда стал искать «Опасные связи» Лакло, то выяснилось, что книга ещё даже не переведена на русский язык. Это было давно. Сейчас эта книга продаётся на каждом шагу и даже не пользуется успехом. «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского я прочёл, уже будучи полковником, в Ульяновске.
Все школы того времени работали по одной общей программе. Такая программа рассчитана даже не на среднего, а на слабого ученика. Скорость перемещения роты определяется скоростью последнего солдата. Периодичность и продолжительность привалов рассчитывают именно по этому солдату. Так и в школе. Если бы увеличить время индивидуальной работы с каждым учеником, то большинство из них достигло бы в учёбе гораздо большего.
У меня было только два учителя, которых интересовало моё будущее. Которые приняли посильное участие в моём обучении и воспитании.
Небольшой штрих к уже написанному. Ежегодно в школу приходил фотограф, который запечетлевал «на долгую память» класс во главе со своим классным руководителем или с любимыми учителями.
В моём альбоме есть фотография третьего класса во главе с Натальей Дмитриевной, но нет четвёртого класса с фотографией Очкарика. Да, нас фотографировали, фотография стоила 10 рублей, а мать получала 400 рублей в месяц. Карточную систему ещё не отменили. Мы с матерью были нищими. На все случаи жизни я одевал одни единственные ботинки, единственные брюки и всё остальное. Когда это единственное нельзя было больше носить, покупалась замена, не новая, а поношенная на барахолке. Каждая покупка – событие, выбивающее деньги из семейного бюджета, необходимые, в основном, для еды. Так старое пальто для меня мы купили на барахолке за 250 рублей. А ведь матери было чуть больше 30 лет, ей тоже надо было одеваться.
На фотографию четвёртого класса мать денег не дала, а так хотелось её иметь, тем более, что сидел я рядом с Очкариком. По-моему, даже он не понял меня тогда. Узнав, что фотографию я не взял, он удивился, потом нехорошо хмыкнул и сказал что-то вроде, что некоторые не понимают, как дорога будет память прожитых лет, а мне стыдно было объяснять ему, что у меня просто нет денег.
После четвёртого класса можно было пойти в ремеслуху (ремесленное училище) или, в крайнем случае, в Суворовское училище, но я не хотел быть военным, а всегда стремился к свободе. Мать рассчитывала, что я освобожу её от забот о себе. Я не мог требовать денег, да ещё на такую «ерунду», как фотография. Мне ещё предстояло отстаивать перед матерью своё желание, доказывать необходимость учиться дальше. Мать же всегда считала это моей дурью и леностью, то есть, нежеланием работать физически.
Очкарик как-то всегда во всём понимал меня. В случае с фотографией мне было и стыдно перед ним, и обидно за него, что он сам не понял моего положения. Как мой идеал, он должен был разобраться и подарить мне эту фотографию. В этом желании уже сказывался мой всегдашний эгоизм.
Может сложиться впечатление, что Очкарик занимался только мной. Нет, это был прекраснейший учитель, он занимался с нами очень тщательно, занятия проводил интересно, подчас нестандартно, знал возможности каждого, не спрашивал с него больше этих возможностей и соответственно им выставлял оценки, на которые никто никогда не обижался; никогда не уделял внимания дисциплине, да в этом и не было нужды.
Ученики других классов завидовали нам. Это был последний год его работы в нашей школе.
Однажды, когда я учился уже в 5 классе, и урок литературы вёл директор школы, к нам в класс заглянул Очкарик. Только заглянул. Видимо, он приехал за какими-нибудь документами.
Весь класс вскочил и заорал. Мы кидали тетради и учебники, бросались к двери, чтобы увидеть его, задержать. Так проявилась наша любовь. Директор был напуган. Поскольку я шумел, наверное, больше других, после уроков мне крепко досталось. Вообще, мои отношения с директором (намеренно не называю фамилии и имени, чтобы не загружать рассказ) были своеобразными. Он всегда ставил мне по литературе отличные оценки. И всё. Лично он явно меня недолюбливал. Мне же хотелось признания исключительности. Я пытался пробить стену отчуждения: писал сочинения в целую тетрадку, иногда даже стихами, старался показать мудрые мысли и знание жизни. Полное замалчивание. Только «отлично» на последней странице.
В сочинении на тему «Кем я хочу быть» написал, что хочу посвятить себя литературе, что собираюсь стать писателем, если не получится, то журналистом или актёром, в случае же полной неудаче моих планов, стану школьным учителем. Это был вызов. Он обязан был ответить публично. Нет. Только «пятёрка»
Лишь однажды директор, как мне кажется, с удовольствием поставил мне «пару» за сочинение. В нём, как всегда, не было ни одной грамматической ошибки. Называлось оно «Парк осенью». Нам было рекомендовано сходить в парк и описать свои впечатления. Я написал сочинение в форме разговора между мной и директором, идущими через парк. Он, якобы, показывал мне, как прекрасен парк, а я отвечал ему, что у мня промокли ноги и вода течёт за шиворот, что в парке осенью нет ни одного нормального человека, следовательно, и делать в нём нечего. В конце сочинения я признавался, что в парке не был, и это жестоко – посылать людей бродить под дождём по лужам. Кроме «двойки» в конце сочинения никакой другой реакции не было.
Очкарик же почти каждое моё сочинение разбирал перед классом, ставил в пример, иногда показывая его недостатки.
Ради правды скажу: директор тоже находил хорошие сочинения и ставил их в пример, но только не мои.
Сейчас я думаю, что директор по-своему был прав. Он имел больше опыта работы с людьми, чем Очкарик, знал, что из талантливых детей не всегда выходят талантливые взрослые. Он не хотел меня обнадёживать, чтобы потом не так горько было разочарование. Как сам я писал в одном из школьных стихов:
«…И вот моё, Борис, желание –
Не гнаться очень за большим,
Но стать уж тем, чем мы хотим,
Как говорится, по призванию…»
Наверное, директор видел у меня и зачатки таланта, и моё огромное самомнение, и почти полное отсутствие той пробивной способности, которая даёт людям, пусть даже бесталанным, продвигаться по жизни.

Эту (вторую) часть воспоминаний закончил я писать в 2001 году. Окунувшись в прошлое, ощутил сильнейшую ностальгию. Возник вопрос, а что сейчас стало с теми, кого я так помню: с Ирой Шведской, которая нянчилась со мной до Войны, которая тащила меня, уже готового умереть, на собственной спине в стационар; с любимыми учителями: Натальей Дмитриевой, Очкариком; с одноклассниками? С близкими друзьями я имею твёрдый контакт до сегодняшнего дня или имел до их ухода из жизни. Начались поиски. Многие из них увенчались успехом.
…Позвонила тётушка:
- Юра! Срочно приезжай! Для тебя есть сюрприз.
У тётушки проходила вечеринка однолеток. Сидящую на диване Иру Шведскую узнал сразу, хотя не виделись больше 60 лет.
Стал навещать старушку. Постоянно помогая другим, эта добрая, отзывчивая женщина так и не смогла устроить собственную жизнь. До Войны для замужества была ещё молода, а после Войны количество одиноких женщин в разы превышало количество мужчин. Ей не хватило.   
У каждого свои заботы. Ира пригласила погостить подругу из Белоруссии. Та приехала и осталась. Случайные деньги зарабатывала на рынке. Через какое-то время подруга привезла дочь с ребёнком (парню стукнуло 15 лет). В однокомнатной квартире стали жить вчетвером. Другим Ира жалуется, а выставить их стесняется.
Чтобы она не тратила свою пенсию на приезжих, муж племянницы (самой близкой ей родственницы) стал забирать эти деньги и привозить на них продукты… один раз в неделю. Иногда с задержкой. Отбирал всё, не оставляя даже на карманные расходы, подарки родственникам и близким. Рассказывали, как она плакала, когда не смогла из-за отсутствия денег не смогла купить подарок девочкам, соседкам по лестничной площадке. А ещё поп!
Последние годы старушка тяжело болела, с постели почти не сходила. А жильцам и родственникам не до неё. У всех свои дела.
Сейчас Ира уже умерла. Белорусов из квартиры выселили. Её сдает внаём племянница.
…Побывал на улице Якубовича. Хотел навести справки о Наталье Дмитриевне.
Дом стоит на своём месте, но даже в подъезд войти нельзя. На дверях подъезда табличка какого-то частного учреждения…
…Номер телефона Александра Евгеньевича Баскина (Очкарика) я помню до сих пор наизусть. Но он ещё даже шестизначный. Хорошо, что в автоматической телефонной связи я разбираюсь. Позвонил на Куйбышевскую АТС… Описывать не буду, как несколько дней искал Очкарика в телефонной сети. Кажется, нашёл.
Набираю номер. Почему-то задрожали руки, так не волновался, даже когда звонил через много лет любимой девушке.

Услышал всё тот же голос, но старее. Он отлично помнит меня. Встретились.
- Никак не предполагал, что станешь военным. У тебя же были совсем другие интересы, способности.
Понятно. Жизнь часто заставляет ради куска хлеба жертвовать и мечтами, и интересами. Александру Евгеньевичу скоро стукнет 90. Он бодр. У него разнообразные интересы.
Долгое время учительствовал, потом читал лекции в Обществе политических и научных знаний. Написал несколько романов и рассказов. Зачитаешься. Сейчас тоже не сидит без дела. Серьёзно разрабатывает собственную «Теорию непротяжённости», одновременно переводит с немецкого роман 18 века с готическим шрифтом, следит за открытиями в науке. Совсем не потерял памяти. Теория его требует знания разделов математики и физики, квантовой механики и астрономии, неврологии и психиатрии и тд.
Когда он мне эту теорию объяснял, вроде бы, всё ясно, а вот редактировать её или оппонировать, чего он хотел бы, увольте; боюсь найти хотя бы одну ошибку, тогда полетят в тартарары все его труды.
Квартира Очкарика забита книгами и не кое-как. Любую, нужную в данный момент, он может протянуть руку и достать.
В школе давно не работает, но бывшие ученики, по-прежнему, осаждают его дом. Да какие ученики! Доктора наук и профессора, кандидаты и доценты, большие чиновники и врачи, художники и писатели, юристы и переводчики. А сам не имеет бумажки о высшем образовании.
Каждого из них он когда-то отмечал, работал с ним индивидуально, знал их работы, достижения.
Я не голословен. Примеров можно привести множество. Фамилий я не запомнил, только некоторые имена.
В квартире висит картина известного художника (пламя свечи, за ним в полутьме лицо). Альбом с цветными иллюстрациями его картин лежит на полке. Сам художник живёт сейчас в Америке. Периодически пишет Учителю.
Бережно хранятся на этой же полке и изданные книги его учеников. Пару добавил и я.
Бывшая ученица принесла свою очередную книгу на рецензию. 
Профессор Первого медицинского института приходит, чтобы осмотреть его и подправить, когда нужно, здоровье.
На очередную годовщину Учителя собрался большой кагал. Я оказался самым старым.
Сначала он повел нас всех в дельфинарий. Там мы попросили администрацию его поздравить. Ведущий провозгласил:
- 60летние ученики поздравляют с днём рождения своего 85летнего учителя. Желают ему…» и тд.
Да. Мало кто достигает своей деятельностью таких любви и уважения.
…Несмотря на то, что Баскин АЕ проработал в городе всю Блокаду, медалью «За оборону Ленинграда» его обошли. А это приличная добавка к его пенсии. Сам он во-время не подсуетился – такой характер.
До Войны работал он уже в НИИ гриппа лаборантом. С началом Войны перешёл в военизированную охрану. По достижении призывного возраста был призван. Это было блокадное время. Призывника осмотрели и направили в госпиталь лечить дистрофию.
Именно в это время составлялись списки на медаль. В охране он уже не работал, а в часть, куда был зачислен, ещё не прибыл. В госпитале же представление писали только на постоянный состав.
Разобравшись со всем этим (и то не с ним, а с помощью его жены), мы с Андреем, профессором Первого медицинского института пробили ветерану медаль.
Женат Александр Евгеньевич на своей бывшей ученице. Мила играет громадную роль не только в его повседневной жизни, но и в труде. Сама она обладает талантом резчика по дереву. Её миниатюрные работы выставлялись даже в Эрмитаже.
Несмотря на разницу в возрасте мы с Александром Евгеньевичем по-прежнему дружим. Не часто, но по возможности, я посещаю своего Учителя.
Недавно он попросил меня обращаться к нему по имени и на «ты».
Спасибо тебе, Саша, за яркий луч света, которым осветил мою жизнь.

Кроме литературы наибольшие успехи в школе я имел по математике. Преподавал нам её бывший директор школы Георгий Георгиевич. Ему было, на мой взгляд, не менее 70 лет. Он признавал мои знания, даже успехи, не раз посылал меня на олимпиады, но никогда не ставил мне в журнал больше четвёрки. Она стала моей почти постоянной оценкой.
Объяснял он это просто. Один балл снимал с меня за отношение к занятиям. Зато, если можно было поставить мне «пару» он делал это с удовольствием. В первую очередь, получал я их за подсказки (а не подсказывать не мог). Во вторую, за то, что давал списывать домашние задания. В последнем случае высчитывал он меня элементарно. Вызвав двоечника к доске, предлагал объяснить то или иное в домашней работе. Если тот не мог этого сделать, он вызывал с тетрадкой меня. Сличив наши решения, особенно если решение было нестандартным (а я любил иногда загнуть), он обоим ставил 2. Меня это не обижало и не волновало. Талантом в математике себя не считал и своё будущее с ней не связывал… Как потом выяснилось, зря.
Забегая вперёд, расскажу, что в 8 и 9 классах Заслуженный учитель СССР Михаил Михайлович Муравьёв вообще не вызывал меня к доске. Пока он диктовал условия, я выкрикивал ответ. Он ставил мне 5. Всё-таки школьную математику я знал.
Не удержусь и расскажу ещё один случай из своей жизни, связанный с математикой. Сдавал экзамен по математике на первом курсе Академии связи. Билет не был простым. Пришлось раскинуть мозгами. Когда я доложил первый вопрос, профессор спросил:
- Скажите, Вы что читали Лейбница?
Увидев мои выпученные глаза, он пояснил:
- Так доказывал эту теорему Лейбниц, пользуясь формулами только элементарной математики. Я же, по формулам высшей математики докладывал этот вопрос гораздо проще.
При ответе по третьему вопросу выяснилось, что я за исходные данные взял то, что требовалось доказать, и доказал исходные данные.
Когда профессор мне это указал, я, схватив тряпку, проговорил:
- Так это же проще, я сейчас, - и, стерев всё, не заглядывая в листок, а там ничего и не было, начал писать. Конечно, волновался, поэтому мысль работала усиленно.
Увидев первые строчки моего доказательства, профессор остановил меня, поставил 5 и даже произнёс небольшую речь о том, что математический талант или есть, или его нет. В последнем случае учить математику бесполезно.
Продолжение. Через два года я сдавал экзамен по математике теперь уже другому профессору. В качестве дополнительного вопроса он попросил меня написать какую-то формулу в третьем виде (то ли Фурье, то ли кого-то другого). Я не растерялся и сказал, что на память её не помню, но сейчас выведу, и стал что-то высчитывать на доске.
- Не старайтесь,- сказал он, улыбаясь, эта формула пока выведена только эмпирическим путём, ещё никому не удалось её доказать. Он поставил мне тройку, которая и пошла в диплом.
Пишу пока о школе, но когда память заносит меня вперёд, не могу остановиться. А в вопросе с математикой было и ещё одно продолжение, но об этом потом.
По всем другим предметам успевал нормально. Ленинградские учителя в большинстве дело знали, к работе относились с любовью или, в крайнем случае, с уважением. Конечно, можно было бы описать каждого с его особенностями, отношением к ученикам и жизни. Было бы интересно, но так я никогда не закончу эти записки.
Есть в любом деле люди, которые занимают не своё место. Хорошо, если это исключение. К такому исключению относилась наша учительница химии Анна Ивановна. Химии мы не знали потому, что не знала её она. Лично меня химия интересовала лишь с практической точки зрения, но заниматься самостоятельно было тяжеловато.
Каково же было моё изумление, когда в 8 классе (и уже в другой школе) химию стала преподавать нам Ксения Георгиевна. Оказалось, что это простой, понятный, а главное, интересный предмет. Весь класс был влюблён в химию, особенно в органическую. Сколько дополнительной литературы мы перечитали, сколько проделали самостоятельных опытов.
Однажды (правда, это было в седьмом классе, и химию я ещё не любил) мы нагнали 3,5 литра самогона. Он получился плохого качества, с сильным сивушным запахом. Мы решили забить запах эссенцией, которая тогда продавалась в магазинах. Купив четыре флакона (коньячная, земляничная, фисташковая и лимонная), вылили по флакону в каждую бутыль. Не рассчитали. В бутылках теперь был одеколон. Тогда пришлось лезть в учебник по химии. Оказалось, что спирт кипит при 78 градусах, а эссенция при 36. Вот вам и выход. Полученную бурду стали кипятить. Пришлось открывать все окна, но самогон удалось спасти.
Об этом случае будет написано более подробно, но сейчас мы говорим о хороших и плохих учителях. Опять забегу вперёд. В Училище специальной связи майор Райков преподавал нам «Секретное делопроизводство». Казалось бы, скучнее предмета не найти. Райков рассказывал вдохновенно. На его занятиях ловили мы каждое слово. Мы менялись нарядами, чтобы не пропустить его часы. Его рассказы о книгах учёта, формах документов, порядке их оформления, передачи, хранения превращались в детектив…
Майор Райков пошёл на повышение. Я встретил его в Хабаровске. Он уже не преподавал. Серый, неинтересный офицер, хороший исполнитель, он плохо знает и совсем не любит новую работу.
Пропал хороший педагог. Если бы кто-то посоветовался с курсантами, его учениками, сколько пользы мог бы он принести…

…Приготовление уроков в школе практически времени не отнимало. Большую часть свободного времени мы проводили во дворе. Играли в шашки, шахматы, домино и, конечно, в карты. Конечно, на деньги.
Зимой катались на коньках, и не только ходили на каток, но использовали и улицу. Мы цеплялись за проходящую машину с помощью специально изготавливаемых крючков. Особым шиком было привязать к крюку верёвку, за которую держались несколько человек. Один на коньках догоняет машину и цепляет за борт крючок, остальные змейкой едут сзади машины. Если впереди один падает, на него налетают остальные, получается «куча мала». Снег тогда с улиц не убирали, скорость машины была не больше 40 км.
Летом мы купались, ловили рыбу, исследовали все водоёмы в округе на предмет купания и рыбной ловли. Особой популярностью пользовались Озерки, но пользовались и Коммункой около школы, и Унитазом в Удельном парке, Серебкой, безымянным прудом на углу Ланского проспекта и проспекта Энгельса.
Во дворе – подвижные игры: круги, лапта, казаки-разбойники, футбол, зимой хоккей. Став старше, в футбол и хоккей играли двор на двор, улица на улицу. Бывало, что заканчивались эти игры дракой, в которой участвовали уже и болельщики.
Как-то Толя Шилин рассказал мне, что в Доме пионеров и школьников (ДПШ) есть судостроительный кружок, где делают макеты кораблей. Решили сходить, посмотреть. Какое-то время позанимались в судостроительном кружке, но на изготавливаемые модели можно было только смотреть, они даже не плавали.
В этом же помещении, но в другое время работал авиамодельный кружок. Его модели могли летать. Мы стали трудиться в авиамодельном.
Мои модели летали, и даже неплохо, однако ювелирная работа руками была не для меня. Никогда не будет у меня «золотых рук».
Однажды шёл я в ДПШ вместе с Юркой Гавриченко (старшим Гавриком). Оказалось, он ходит в драматический кружок. Когда я узнал о существовании в ДПШ и такого кружка, решил сразу – это моё… Я пошёл с Юркой.
Валентина Михайловна, проверив меня, сразу дала главную роль (второй состав) в готовившемся спектакле «Дорогие мои мальчишки».
Занятия в драмкружке – это было то, что мне надо.
Через некоторое время включили меня и в другой, уже идущий, спектакль «Юность отцов», правда, уже не на главную роль, но мой Федька постоянно находился на сцене, что давало мне возможность импровизировать без слов.
Выступали мы довольно часто, как в самом ДПШ, так и в других местах, в основном, на заводах, фабриках, в районных домах культуры.
Особенно запомнились выступления на кондитерских фабриках имени Микояна и имени Самойловой. Как только мы попадали на территорию фабрики, под ноги на земле, на асфальте видели валяющиеся конфеты, иногда шоколадные. Нам за кулисы приносили лучшие конфеты фабрики в неограниченном количестве. Ещё до начала спектакля мы уже были ими сыты.
Шоколад производил на ребят опьяняющий эффект, что сказывалось и на спектакле. Вся труппа была раскована и играла вдохновенно. Валентина Михайловна сказала, что это были лучшие наши выступления. Особенно хвалила она Сашку Чарыкова, ну и меня.
У Сашки, действительно, пробивался большой артистический талант. Лучше всего давались ему комедийные роли. Прекрасно пародировал он Чарли Чаплина. В дальнейшем в театральных афишах я такого имени не встречал. Жаль.
В течение очень короткого времени влился я в коллектив, лучше даже сказать, слился с ним. Здесь между всеми, независимо от таланта, были тёплые, дружеские отношения. Здесь были и девочки, с которыми я в других местах не встречался (школа-то мужская).
Все вместе выбирали для постановки новые пьесы, предлагали друг другу соответствующие им роли.
Меня больше тянуло к классике. Несколько раз предлагал я поставить Шекспира, Пушкина. Сверстники соглашались, но Валентина Михайловна утверждала только детские и юношеские пьесы.
В новой пьесе «Кортик» мне дали роль скаута Юры Лисицкого, то есть, опять обошли главной ролью. Это меня задело. К тому же, я за короткое время заметно прибавил в росте (за лето вырос на 17 см). Мне уже просто неудобно стало выходить на сцену в роли подростка.
Заметив, что я охладел к игре в спектаклях, Валентина Михайловна посоветовала заняться художественным чтением, что также больше соответствовало моему характеру индивидуалиста.
К этому времени у меня просто открылась память на стихи. Валентина Михайловна предложила подготовить вступление к «Медному всаднику» - я выучил поэму целиком. С огромным удовольствием выбирал куски из поэм, драм, заучивал их и работал с ними, готовый выступить в любой момент. «Евгения Онегина», все сказки Пушкина, «Конёк-горбунок» мог  продолжить с любого заданного места. «Скупой рыцарь», «Борис Годунов», «Крестьянские дети» стали моими любимыми произведениями.
Все стихи и драматические произведения, которые мы проходили в школе, совершенно свободно и, как мне казалось, навечно укладывались в памяти.
Когда в 8 классе учительница литературы принимала у нас после уроков необходимый минимум стихов наизусть, я занял у неё весь вечер, и она ни разу не остановила меня.
Не трудно догадаться, что и сам я стал грешить стихами. Первые стихи, которые никто никогда не видел, были любовными, написаны в 3 классе и посвящены Наталье Дмитриевне. Затем последовал целый цикл стихотворений о родном городе, о весне и осени, лесе и полянке, школе и друзьях, басни в духе Михалкова, блатные песни…
В 3 и 4 классах пытался посылать свои «произведения» (тут уж без кавычек не обойтись, а то ещё кто-нибудь не поймёт юмора) в газеты и журналы, неоднократно приглашался в редакции, получал предложения «кое-что подправить», но, выходя из кабинета очередного редактора, говорил себе гордо (а точнее, повторял чью-то фразу): «Однажды написанное не переделывается».
Большого желания быть напечатанным, желания известности и славы не было. Честно говоря, считал, по наивности, что они придут позже и сами по себе. Наоборот, я даже боялся опубликования, чтобы в будущем не краснеть, как многие маститые писатели, за свои ранние «произведения», так как даже сам видел их недостатки.
Уже в 5 классе стал признанным поэтом класса, часто писал стихи на заказ (любовные, сатирические), консультировал других, ибо число поэтов в классе быстро росло.
Как-то, придя в школу, застал в дверях с нетерпением ожидающего меня Юшкевича. Его так и распирало. Он бросился ко мне и взахлёб выложил:
- Знаешь, я вчера тоже стихи сочинил. Послушай!
   Шли мы с товарищем в баню,
   Мылись горячей водой,
   В жаркой парилке сидели,
   Парились грязной метлой.
Когда он закончил, ему будто стало легче.
Я не смеялся и даже не покритиковал нового поэта. Как мэтр, немного свысока, поздравил его с первым стихотворением, сказал, что оно великолепно, а «грязная метла» - просто находка, которая по плечу только что Маяковскому.
В 6 и 7 классах поэтов стало ещё больше, и мы перебрасывались записками с просьбой подсказать рифму к тому или иному слову.
В дальнейшем моё увлечение стихами привело к тому, что начальник Училища спецсвязи собирал комсомольский актив и требовал «найти этого писаку», для того, чтобы немедленно выгнать его из Училища. Не правда ли, лестно. Пожалуй, это всё, что дали мне мои стихи.
Когда мне стало не хватать драмкружка, а это было в 6 классе, с разрешения директора я организовал его сам. Мы решили ставить «Ревизора». Желающих играть оказалось много.
Двух девочек пришлось пригласить из ближайшей женской школы. Они оказались бездарными, и цели их прихода в нашу школу остались для нас непонятными. Нетрудно догадаться, что режиссёром и Хлестаковым был я. Правда, быстро понял, что это вызывает зависть и неприязнь других, ограничился ролью Осипа, отдав Ивана Антоновича Вовочке Попову (а ведь сыграл он гораздо лучше меня).
Всю пьесу мы так и не поставили, ограничились отдельными сценами, которые играли в 120 школе в течение двух лет, а затем и в другой 123 школе два года. Успех был.
Кроме того, я стал часто выступать с художественным словом в своей школе и в дружественной (женской), участвовал в конкурсах, выступал в ЦПКО.

Начиная с 1944 года, двор быстро наполнялся мальчишками (пацанами, агальцами).
К слову «друг» я всегда относился очень серьёзно, даже излишне. Считал, что так можно называть человека лишь после тщательной проверки временем и жизнью. Когда, уже в Училище, мой сосед по койке, в общем-то, друг, Толя Гаврилов представлял меня: «Мой друг Юрий», Я всегда его поправлял: «Не друг, а приятель». Это показывает, что друзей отбирал я тщательно и ни разу не ошибся.
Кроме Анатолия Шилина появились у меня и новые друзья.
Самурай.
Борис Фёдоров (Самурай) был не из нашего дома и даже не из нашего двора. Мы с Ментом поймали его на улице за то, что он от нас убегал. Логика подростка. Он был похож на японца, настоящий Самурай. Так мы и подружились. В дальнейшем я чуть не убил за него человека, его отчима.
Борис был моложе меня почти на два года. Он беспрекословно признавал моё лидерство, однако, будучи очень самолюбивым, если ему указывали, что он мне подчинен, сразу лез в драку… со мной. Конечно, я избивал его, после чего мы мирились и снова становились друзьями.
Самурай был излишне подвержен постороннему влиянию. Пока он водился со мной, то придерживался моих взглядов. Стоило нам расстаться на пару дней, он менял их на противоположные.
Борис с матерью приехали из другого города, жилплощади в Питере не имели, поэтому, ради получения служебной площади, она работала дворником. Жили они в бывшей прачечной, переоборудованной под жильё. Получилась как будто отдельная квартира с собственной лестницей до третьего этажа.
Мать Бориса была красива и умело этим пользовалась при послевоенном дефиците мужчин. Борис, как и я, был всегда свободен, никто не следил за тем, ходит ли он в школу, делает ли уроки, где и с кем гуляет. Моя тяга к путешествиям передалась и ему. Мы могли на трамвае уехать в другой конец города и бродить там по незнакомым улицам или шли пешком исследовать свой район. Если мне надо было куда-нибудь по делам, он всегда сопровождал меня, но при этом ставил условие:
- Будешь рассказывать.
Любил он слушать мои выдумки и постоянно просил что-либо рассказать. Учитывая его интересы, часто приходилось импровизировать на ходу на тему похождений «Птахи» - выдуманного мной, ленинградского бандита, само собой разумеется, умном, смелом, честном и благородном – Робин Гуде на городской почве. Птаха защищал обиженных, грабил только богатых и отдавал деньги нуждающимся в них подросткам. В образе Птахи нетрудно было увидеть мои черты, а его постоянный друг, Китаец, естественно, походил на Бориса. Сходство подтверждали клички. Меня в школе и во дворе звали «Соловей», «Соловей-разбойник», а затем и просто «Разбойник».
Чаще всего гуляли мы вдвоём; постоянно к нам присоединялся кто-нибудь ещё: сегодня – Мент, завтра – Юдин, послезавтра – Юрка Гаврик, Марафон или кто-нибудь ещё.
Мы называли эти походы «искать на жопу приключений», так как постоянно ввязывались в драки, знакомились с девушками, попадали в различные истории.
На популярную тогда мелодию сочинил я песенку-гимн, который мы горланили во время болтания по городу.
Очень часто мы выходим погулять,
Дальше от дома идём,
По переулкам идем петлять
Летом, зимой, ночью, под дождём.
   Мы можем побывать на ЛТА,
   На Ферзин оттуда идём,
   От кольца или с катка
   Мы на Суворовский зайдём.
Всегда идём,
Всегда втроём
И всегда везде поём.
Можем мы город весь обойти
И не устанем в пути.
Пояснения. ЛТА – Лесотехническая академия, точнее – её стадион. На нём постоянно и зимой и летом собирались подростки, в том числе и из нашей школы. В Ферзином переулке жили девушки, с которыми мы хотели познакомиться. Кольцо трамвая находилось на Светлановской площади. Дальше до Озерков ходил «подкидыш» по однопутке, а в Шувалово можно было попасть только на поезде (электричек тогда не было). Затем подкидыш продлили до Шувалово. На Суворовском проспекте однажды мы ввязались в драку. Пели мы, действительно часто, особенно там, где нет прохожих; а вот в отношении того, что «втроём», то это, с одной стороны, рифма, с другой стороны мы и вправду чаше всего были втроём. Была ещё и третья причина – любимые «Три мушкетёра», которые во все времена влияли на взгляды и характеры мальчишек. Для меня идеалы этих героев и сегодня очень значимо.
Мы дружили с Борисом много лет. Когда мне исполнилось 15, случилось происшествие, которое могло серьёзно повлиять на всю мою дальнейшую жизнь. Оно характеризует наши отношения с Борисом и моё понятие о справедливости в те времена.
Мать Бориса вышла замуж. Ради неё новый муж оставил прежнюю семью. Они прожили несколько лет. Затем мать Бориса тяжело заболела. Рак лёгких.
Умирала она долго и мучительно. Такой больной требовался постоянный уход. За три дня до её смерти отчим Бориса, устав, вернулся в прежнюю семью, оставив 13летнего мальчишку один на один с умирающей матерью.
Я приговорил негодяя.
Когда-то я, с большой любовью, сделал себе из промышленного веретена нечто между шпагой и кинжалом. У оружия была красивая ручка и ножны из гибкого шланга, оплетённого шнуром. В руках это походило на пастуший хлыст, а, когда нужно, вынутая из ножен, длинная (около 50 см), тонкая (7-8 мм), хорошо заточенная игла превращалась в грозное оружие.
Я узнал, где работает приговорённый, время возвращения его домой и маршрут, несколько раз проводил домой после вечерней смены.
Да, я очень боялся, за себя за свою дальнейшую судьбу, но его поступок необходимо было наказать.
Я это сделал! Полночи после этого болтался по улицам города, боясь появиться дома. Я всё продумал один. Своими планами не поделился ни с кем.
Слава Богу! Он не умер. Несколько раз Бориса вызывали в милицию (всё-таки кто-то видел подростка). Всё обошлось. Я молчал об этом случае несколько десятков лет. Тогда понял: если нужно, могу убить.
А вот что случилось с нашей дальнейшей дружбой.
Я устроил Бориса работать на завод, где вкалывал сам. В отличие от меня, он не стремился заработать, не сидел около своего наставника, перенимая опыт, а болтался по цеху, по другим цехам, устраивался спать на чердаке. Постоянно получая за это замечания от мастера, стал его бояться. Однажды, курил, сидя на подоконнике; увидев мастера, спрыгнул вниз. Там лежали металлические отходы. Острый штырь вошел моему другу в мошонку, прямо между двумя яичками. Повезло.
Борис, вместе с другими, провожал меня в армию, нёс мой мешок до самого военкомата. Дальше мы виделись только тогда, когда я приезжал в отпуск, вначале из Училища, потом с Дальнего Востока.
Он за это время женился, родился ребёнок.
Приехав в Питер в отпуск из Хабаровска, попал на свадьбу к Юрке Гаврику. Там был и Самурай. А на другой день его жена прибежала к нам и срочно попросила в долг 150 рублей (мой месячный офицерский оклад в то время, со всеми надбавками, составлял 145 рублей, жены – 70). Долг женщина обещала вернуть на следующий день:
- Завтра у Бориса получка, и он принесёт вам эти деньги.
Мы с женой не раздумывали. Деньги у нас были, копили на отпуск два года. Друзей надо выручать.
На другой день стали готовиться встречать гостей… Гости не пришли.
- Наверное, не смог сразу собрать все деньги, или получку не дали, - решили мы.
На следующий вечер опять сидели дома и ждали друга.
Обычно в отпуске встречались с Борисом каждый день – я к нему или он ко мне -  но теперь мне было неудобно к нему идти. Не появлялся и он.
Отпуск подходил к концу, когда Юрка Гаврик попросил меня вместе сходить к Борису. Борис был должен ему 100 рублей. Всё прояснилось.
Нам открыла его жена, провела в комнату. В усмерть пьяный Самурай спал. Мы растолкали его. Долго не мог он ничего понять. С трудом нас узнал. Поговорили.
На заводе, где он работал, стали делать ружья для подводной охоты. Я спросил, есть ли у Бориса такое ружьё. Знал, если ему нужно, он вынесет ползавода.
- Что вы, ребята! Зачем мне оно? Я пью, курю. Какая охота?
Мы ушли. Со временем Юрка свои деньги из этой семьи выбил с помощью брата.
Через год я поступил в Академию, переехал в Питер и пришёл навестить Бориса. Из отдельной квартиры они уже переехали в комнату в коммуналке.
На этот раз пьяны были оба: и он и она. Разговора не получилось.
Друзья говорили мне, что общаться с ним бесполезно: пьёт, не просыхая. Вокруг такая же компания.
После пяти лет учёбы в Академии я решил, вопреки всем отговорам, пригласить Самурая на обмывание диплома. На мотоцикле подкатил к подъезду, а мне навстречу вывалилась пьяная компания, да ещё агрессивно настроенная, среди них узнал Бориса. Пришлось развернуться и уехать. Диплом обмывали без него.
Ещё через 6 лет, после службы в Германии, я поступил в адъюнктуру Академии. Опять приехал навестить Бориса. В прежней квартире они уже не жили. Пришлось долго дожидаться, пока мне откроют дверь в полуподвальное помещение. Открыла старушка. Увидев человека в форме, испугалась, потом долго допытывалась, зачем мне нужен Борис.
- Он мой друг.
- Друг? – старуха всё ещё не верила. – Ну иди, посмотри на друга.
В маленькой, неубранной комнатушке прямо на полу лежали пьяные Борис и жена…
Затем мне сообщили, что их лишили родительских прав, отобрали к тому времени уже троих детей и, в конце концов, сослали на 101 км.
Меня уверяют, что я не виноват в судьбе Бориса. Я говорю себе то же самое. Но на моих глазах медленно погибал человек, друг. Можно же было что-то сделать. В глубине души я всё же чувствую себя виноватым. Самурай, Борис Фёдоров, умер в 1996 году, в один год с Валей Юдиным, но с Валентином мы дружили до самой его смерти, а Бориса мы, его друзья, предали. Первым его другом был я.
Если бы не эти злосчастные 150 рублей, может быть, я бы общался с ним чаще, может быть, где-то смог помочь ему…
Валентин Юдин.
Не помню, когда и как мы познакомились. Они с Борисом учились в одном классе, дружили. Казалось бы, ничто не способствовало нашей дружбе. Валентин был сыном интеллигентных родителей. Учился неважно. Книг почти не читал. С детства увлекался техникой, что мне всегда претило, и во дворе появлялся нечасто. Домашний избалованный ребёнок.
Его отец преподавал у нас пение. Наверное, истинную дружбу, так же, как и любовь, объяснить трудно.
Если перед памятью Бориса-Самурая я чувствую себя виноватым; ведь мог же чем-нибудь ему помочь, хотя бы дать иногда денег (если он пил, то и денег у него, наверное, иногда не было даже на хлеб), то Валентин скорее в этом отношении виноват передо мной. Я никогда, ни разу не предал и не подводил его, он же, благодаря лёгкости своего характера, подводил меня часто и даже сильно.
Он мог посочувствовать моей жене, пожалеть её и подробно «нечаянно» рассказать ей о моей очередной любовнице, даже столкнуть их носом к носу, а потом уверять меня, что сделал это только ради моего же блага. Мог взять денег в долг, и, вместо того, чтобы вовремя вернуть их, отдать их взаймы без моего ведома одному из своих многочисленных, совершенно мне не знакомых, приятелей. Он сообщил моей матери,  когда я ушёл в армию, где спрятан револьвер, который мать, конечно, сразу же выбросила на помойку. Наконец, он вынудил меня выйти из кооператива, в котором мы с ним работали, что, безусловно, повлияло на мою дальнейшую жизнь. Дело было так. Я обнаружил, что председатель и бухгалтер по-крупному воруют, и довёл это до сведения остальных членов. Мы договорились выгнать их из кооператива. Для перевеса в голосовании нужен был всего один лишний голос. Никто не сомневался, что Валентин поддержит меня. Оказалось другое:
- У тебя большая пенсия, - объяснился Валентин, - поэтому ты относишься к работе в кооперативе несерьёзно. Каждый год ездишь в отпуск. А эти ребята пашут постоянно. В отпуске не были по несколько лет. Мне плевать, сколько они воруют. Главное, они дают мне хорошо заработать.
Председатель и бухгалтер ушли меня из кооператива. При этом они обобрали меня, как липку. При расчёте моей доли оказалось, что я ещё должен. А через три месяца они обобрали и выгнали Валю. Тогда он прибежал ко мне жаловаться, а что я, не член кооператива, мог сделать, кроме того, что набить мошенникам морду.
Если бы Валентин своевременно поддержал меня, в кооперативе остались бы честные люди (насколько это возможно), а заработок бы всех значительно увеличился.
Я специально подробно описываю всё это, чтобы показать: корни дружбы необъяснимы. Валентин был моим лучшим, самым близким другом. От друзей не ждёшь подвоха. Поэтому каждое его предательство я сильно переживал, не потому, что мне было плохо, а потому, что это било по вере в самое, на мой взгляд, святое – мужскую дружбу.
И апостол Пётр не  единожды предавал Христа.
Зато он мог в любое время в любом вопросе совершенно бескорыстно помочь, прийти на помощь…
Далеко за городом я упал с мотоцикла, разбился, сломал руку. Меня попутной машиной доставили в город в больницу, мотоцикл ночью нашли и привезли в город Валентин и Шурик Гавриченко.
Если мне было очень плохо, я шёл к нему за советом или просто излить душу.
За помощью к нему обращались все, кто его знал. Он не отказывал никому. У него дома одновременно, ожидая ремонта, по шесть телевизоров, по несколько приёмников, магнитофонов, электроутюгов, дрелей. Правда, ремонтировать всё это он не очень спешил.
Я знал секрет, как заставить его выполнить заказ. Необходимо было прийти к нему и вместе взяться за дело; не уходить, пока работа не будет выполнена.
Валентин считался специалистом во всех областях техники. Ещё в конце 40х он взялся собрать для меня ламповый радиоприёмник. Совместно накупили на барахолке радиодеталей, ламп, уговорил он меня купить и микрофон, чтобы можно было из окна смешить девчонок из школы напротив.
Я с нетерпением ждал, когда буду иметь собственный приёмник. Приходя к нему домой, видел его перекладывающим мои детали, иногда даже что-то паяющим. Валентин прислал мне уже в училище большую фотографию, где он сидит за столом с паяльником, а перед ним разложены, ставшие мне хорошо знакомыми, радиодетали. Мы ещё долго потом смеялись над его обещанием.
Вместе с ним покупал я свой первый мотоцикл. И здесь он был специалистом. Второй мой мотоцикл покупал опять он. Я находился тогда в лагерях, а покупать нужно было сразу, как только мотоцикл появился в магазине. Дефицит! Третий мотоцикл покупал опять он, вместе с моей женой. Я в это время находился в Германии.
Вместе с ним покупал я в Апраксином дворе свою первую машину. Вторую машину я купил с его помощью у одной из его многочисленных знакомых. Пятую… Тут произошла осечка. В этот раз он посоветовал мне купить «Москвича». Я выбрал машину на рынке и с продавцом приехал к нему на работу. Валентин долго осматривал её, кряхтел, бормотал что-то про себя, затем сказал:
- Решай сам.
Машина была куплена и буквально с первых дней стала разваливаться. Отвалился во время езды даже карданный вал. На мои претензии Валентин ответил:
- Я же не посоветовал тебе её покупать, так как видел машина – говно.
- Почему же не сказал об этом прямо?
- Неудобно было говорить при продавце, что машина в ужасном состоянии. Если бы ты отвел меня в сторону…
- Ты же видел его в первый и в последний раз. Чего было стесняться?
Валентин развёл руками.
Шестую свою машину купил я опять же через него у его родственников путём сложного обмена, в результате которого удалось избавиться от разваливающегося «Москвича». Та была новой. Я проездил на ней 10 лет и её в отличном состоянии уже после его смерти.
Если с детства я был лидером, то Валентин был и до конца своих дней оставался как бы в тени. Основным девизом его жизни было: «Я не хуже других». Доказывал он это, в первую очередь, себе.
Проведя три года в седьмом классе, он уже после армии пошёл в 8 класс вечерней школы и закончил её, хотя ему это было совершенно не нужно. «Я не хуже других».
Появились в частном пользовании первые машины. Валентин, при мизерной зарплате, залезши в долги, покупает «горбатого Запорожца». Долги надо отдавать, и он экономит на всём: по коммунальной квартире ходит в одних трусах; пожалев его жену, родственники покупают ей кофточку, чтобы приличней было выглядеть на работе.
За «Горбатым» Валентин, подкопив, покупает «Мыльницу», затем, ещё через несколько лет – «Москвич – 412», ВАЗ – 2101 и, наконец, долгожданную «девятку» - ВАЗ – 2109, мечту своей жизни. Можно было ездить и на предыдущих машинах, но «не хуже других» заставляло его прыгать через собственную голову.
У меня получился нелучший портрет лучшего друга, наверное, сам вижу в людях больше недостатков, чем достоинств.
Главными достоинствами Валентина были доброта, желание помочь любому, всем, поэтому на его днях рождения, 27 января, собиралось всегда громадное количество народа. Для нас, друзей детства, этот день рождения был своеобразным 19 октября (Пушкин). В этот день, где бы мы ни находились, чем бы ни были заняты, если появлялась хотя бы малейшая возможность, мы приезжали к Валентину. Он стал днём встречи друзей. Вот таким центром, осью дружбы, стал не я, не Толя Шилин, ни братья Гавриченки, Юра, Саша, Володя – все отличные ребята, близкие друзья – а Валентин. Почему? Наверное, всё-таки потому, что каждому из нас он был наиболее близок.
Однако, каждый раз на этих посиделках мы встречали у него множество новых, не знакомых нам, лиц, его новых друзей. Некоторые становились потом нашими друзьями, другие, однажды появившись, исчезали.
Похороны его собрали громадное количество народа, это всё были близкие ему люди.
Каждую годовщину его смерти на кладбище не хватает места вокруг его могилы. Теперь уже днём встречи друзей стал день его смерти.
Я показал здесь характеры, элементы судьбы своих самых близких друзей и своё отношение к ним. Кроме них считаю друзьями с детства трёх братьев Гавриченко: Юру, Сашу и Володю. Вот, пожалуй, и все мои друзья. На разных этапах жизни находился в дружеских отношениях и с другими людьми: на заводе, в училище, в академии, в период службы в Германии, - но по отношению к ним слово «друг» употреблять не решаюсь.
Так вернёмся снова в конец 40х годов, когда эта дружба зарождалась и крепла.
В те годы, а точнее, во все советские годы, почти каждый человек вынужден был иметь два лица.
В школе я был отличником, активистом, занимал ряд ответственных постов; выходя на улицу, становился хулиганом, сорви-головой. Так было почти с каждым, иначе Нельзя было жить полноценной  жизнью.
С одной стороны – жизнь, которую пропагандируют учителя, радио, газеты (телевидения ещё не было), с другой – реальная, улично-дворовая жизнь среди уголовников и тех, кто хотел бы ими стать, с матом, пьянством, воровством, постоянными выяснениями отношений (не кто прав, а кто сильнее).
Если с этого «лезвия бритвы» перейдёшь на правую сторону, то не появляйся во дворе: забьют, заплюют, будешь бегать от школы до дома, оглядываясь, боясь встречи даже с одноклассниками, отдавать копейки любому встречному, получая за это презрение и щелчок по носу.
Если упадёшь на другую сторону, уничтожат презрением учителя, махнут рукой, как на естественные отбросы; а дальше – гоп-компания, беспробудная гульба, срок (может быть, не один) и в лучшем случае «взяться за ум», завод, чинные (законные) выпивки по выходным в кругу семьи и таких же, как ты, друзей. Вот этот путь и прошел Борис, только ему не удалось «взяться за ум».
Мы с Толей Шилиным придерживались середины, точнее, переходили с одной стороны на другую, в зависимости от обстоятельств. Его клонило немного вправо, меня – влево.
Теоретически не отвергал я для себя и путь уголовника. В этом случае и такую «работу» необходимо продумывать, просчитывать, подводить под неё научную основу, использовать все новинки техники. В этом случае ещё больше, чем в обычной жизни надо быть умным, волевым, настойчивым, находчивым, обладать организационными навыками.
Всё, что делали наши «урки», становилось известным и нам, пацанам. Как правило, почти на каждом втором «деле» они горели. И вот уже «воронок» появляется на нашем дворе, и кого-то уже, совсем не вежливо, заталкивают туда, и мы уже не увидим этого «кого-то» в течение нескольких лет. Как в популярном фильме: «украл, выпил, в тюрьму».
Каждый раз, когда такое происходило, я собирал своих и производил детальную разборку «дела». Ошибки были очевидны. Наши дворовые авторитеты не удосуживались уйти от дома далее, чем на 1,5 – 2 км; объект работы выбирали стихийно: «кто-то сказал» - было достаточно, чтобы тут же лезть в магазин, квартиру, обобрать человека на тёмной лестнице. И дома, и «на деле», и после этого одежда на них была одна и та же. Каждый лез вперёд, чтобы показать свою храбрость, большее участие в деле, никаких дозоров не выставлялось. Добычу несли прямо домой. Продавали, а иногда и просто пропивали её тут же.
Надо признать, что бандиты 90х были на несколько голов выше наших дворовых уголовников.
Я же в конце разбора подводил итог и популярно разъяснял, что наши авторитеты делали неверно, и как надо было.
Мои собеседники, все младше меня, дети приличных родителей, никогда не собирающиеся грабить и воровать (пожалуй, кроме Бориса) смотрели мне в рот и принимали на веру каждое слово.
Во главе отпетых дворовых уголовников стоял Толик Бровкин, по кличке «Жаба», вор «в законе», имевший к тому времени несколько серьёзных судимостей и бесконечное число приводов.
О собственной силе Жаба рассказывал легенды. Проверить его правоту, конечно, смельчаков не находилось. Его друзьями были мои соседи, Лёня и Иван Фроловы, Толик Жирный, Серёга рыжий и несколько человек с других дворов. Большинство из них тоже уже отмотало срок. В Войну Лёня, Толик Жирный и Серёга были на фронте, честно воевали, Иван партизанил.
Собираясь во дворе, они шумели, пели блатные песни, рассказывали увлекательные истории из воровской и тюремной жизни, иногда выпивали. Правды ради, надо сказать, что много рассказывали он также о Войне, где и удаль проявляли, и жизнью рисковали.
Смотреть и слушать никому не возбранялось. Вокруг заворожено, ловя каждое слово, кучковались совсем маленькие мальчишки, подростки, парни призывного возраста.
На обычных мужиков, даже старше себя, уголовники смотрели свысока, перебивали, если те хотели что-либо сказать, иногда резко, язвительно высмеивали. Их сила была в единстве.
Старшие подростки (15-17 лет), подражая кумирам, соответственно вели себя по отношению к младшим (то есть, к нам, школьникам). Пожалуй, слово «соответственно» здесь даже не подходит. Желая утвердиться в создавшейся иерархии, они постоянно жестоко издевались над нами: заставляли выполнять мелкие, часто оскорбительные, поручения, приносить из дома пищу, курево, деньги; отбирали понравившиеся им вещи, иногда даже из одежды, унижали физически и морально.
Мы называли их «большими». Терпеть издевательства «больших» скоро стало невмоготу. Отсутствие физического отпора, безнаказанность вызывали у них уже садистские наклонности. Мне даже противно описывать издевательства, которым большинство из нас подвергалось. На всякий случай замечу, что никаких сексуальных посягательств не было.
Первым попытался дать отпор «большим» Мент, мой друг Толя. Он был несколько замкнут, чтобы организовать на это и других. Физическая сила у него была, смелость тоже. Сыграло свою роль и то, что отец его, напившись, частенько постреливал в воздух из пистолета.
После того, как Толя выдержал несколько драк с более взрослым и сильным противником, от него почти отстали.
Как мог, защищался и я. Но наши с Толей младшие друзья почти перестали появляться во дворе. Они боялись.
Конечно, можно было пожаловаться в школе, родителям, даже тому же Бровкину, с которым меня связывала почти дружба, как единственного ребёнка блокадного двора, но этого не могла позволить моя дворовая гордость. Надо было выходить из положения самим, надо было дать «большим» организованный отпор.   
Увлекательно, с подробностями, гордостью за себя и своих друзей описал я всё это в сочинении, заданном Очкариком, «Как я провёл лето». Мы дали отпор «большим», но обошлось это с большими потерями для нас. Бои были жаркими, не на жизнь, а насмерть, с синяками, «кровянкой», а иногда и с переломами.
Мы, мальчишки-подростки, договорились защищать друг друга: «Один за всех и все за одного!» Общее собрание происходило в коммунальной квартире Юдиных-Гавриченко. Естественно, создаваемое общество должно быть тайным, иметь название, аббревиатуру, девиз, председателя и прочие атрибуты тайного общества. Называлось оно «Смерть. Труд, Война», сокращённо «СТВ». Председателем был избран, конечно, я. Через какое-то время Гаврики шутливо расшифровали эту аббревиатуру, как «Соловей товарищ военный». Мне это очень не понравилось. Надо знать, где можно шутить, а к чему относиться серьёзно.
Дальше необходимо было вооружиться. У меня, Шилина, Бориса уже имелось основное оружие уголовника – финка. Вооружать финками Юдина и Гавриков было бы смешно, да и применять нож можно было лишь в крайнем случае. Действовал воровской кодекс: вынул нож – ударь!
Даже в квартире Гавриченок нашлись кастет и свинчатка (свинцовая шайба на ремешке, одеваемая на ладонь). Свинчатку я забрал себе. Гаврикам сделали заточенные напильники. Юдин взял себе плоскогубцы – он всегда был осторожен, а за носимый с собой «инструмент» наказания не понесёшь. Кроме этого, у каждого из нас была своя индивидуальная «шпага» (ох, уж эти «Три мушкетёра», они воодушевляли мальчишек всех времен), то есть, палка, вырезанная из акации, черёмухи или рябины, которой каждый из нас фехтовал совсем не плохо.
На следующий после создания тайного общества день представилась возможность показать себя в деле. Во всеоружии и готовые к борьбе, мы вышли во двор. Повод нашёлся сразу. Насмешка со стороны «больших» - неожиданно смелый, наглый ответ – удар – и один из наших лежит на земле… А дальше – полнейшая неожиданность – обидчик получает сразу несколько полновесных палочных ударов, а Валя Юдин перестарался и врезал ему кирпичом. Обидчиком оказался «Вологодский» - деревенский парень из-под Вологды – обычная «шестёрка» у уголовников.
Мы праздновали победу… Конечно, рано. Это было только начало затяжной и, как уже было написано, довольно кровавой войны. У Вологодского были тоже друзья-ровесники, объединённые общей идеей. Им, растущей смене блатного мира, посмели дать отпор сопляки, каждый день посещающие школу, ещё носящие пионерские галстуки!
Через день ими был пойман и жестоко избит прямо на глазах у взрослых нашего двора Боря Самурай.
Тем же вечером мы пришли на переговоры и потребовали объяснений, за что избит Борис? Над нами посмеялись. Посыпались угрозу добавить ещё.
На этот раз мы накинулись с палками уже не на одного. Больших было трое. К тому же, Вологодский постоянно теперь ходил с тяжёлой палкой – дрыном. Всё происходило на глазах у настоящих уголовников, которые поощряли кто одну, кто другую сторону. Это усиливало значимость боя.
Мне, как самому старшему из наших, пришлось взять на себя Вологодского. Фехтовать он не умел и только размахивал дубиной от плеча до плеча. Надо было отвлечь его внимание на себя, чтобы он никого не ударил из наших. Пришлось увёртываться от ударов и нападать самому. Во время игр я иногда (очень редко) пользовался подлым ударом – бил, как бы нечаянно по костяшкам пальцев, держащих «шпагу». Гарды ни у кого не было. Этот приём я использовал теперь с Вологодским. 
Получив болезненный удар по пальцам, он на какое-то мгновение застыл; я же, воспользовавшись этим, сделал выпад и нанёс ещё один, запрещённый в играх, удар – в лицо.
Это оказалось неожиданным даже для меня – сильнейший удар прошёл. Голову Вологодского отбросило. Я застыл, а он, отпустив свой дрын, схватил мою «шпагу», дёрнул её на себя, и мой нос ощутил жёсткость его тужурки… Попытался ударить его головой по зубам. Не прошло… Силы были явно не равны. Он ломил меня.
Тут можно было бы сказать: «Когда я отчаялся…», но это было бы неправдой. Я не чувствовал обречённости и готов был на всё. И всё-таки скажем так: когда я был в почти безвыходном положении, то вдруг телом почувствовал удары, которые кто-то наносил Вологодскому по голове, спине, ключицам. Он вынужден был выпустить меня. Мы дружно… побежали.
Долго потом вспоминали малейшие подробности этой драки. Каждый представлял себя героем. На выручку мне, оказалось, первыми пришли братья Гавриченко, но, по своей природной интеллигентности, бить сильно они не могли, жалели противника. Когда в беде меня увидел Борис, то уж он вложил в свой удар всю накопившуюся у него ненависть. Это и спасло меня.
Несмотря на бегство, мы посчитали эту драку своей победой. Мы показали, что можем сопротивляться «большим». Одновременно приобрели врагов почти на всю жизнь.
Двор раскололся. Одни приняли нашу сторону, другие (это было удобнее и выгоднее) – сторону больших.
Тогда нам казалось, что больших было очень много. Сейчас, пересчитав по пальцам, обнаружили, что ядро их составляло 4-5 пареньков. Иногда в драку (ради удали, а не по злости) подключались ещё 2-3 их ровесника.
Больших можно было обойти; от них можно было убежать. Они, как сытые львы, иногда довольствуясь сознанием своей силы, просто лениво поглядывали на нас издалека. Драки с нами не приносили им уважения, зато приносили много неприятностей. Зачастую на нашу сторону вставали взрослые, а иногда и уголовники.
Самым большим злом для нас оказались наши ровесники, принявшие безоговорочно сторону больших. Это были отбросы двора. Их по-прежнему унижали, обращались с ними, как с домашними животными. Они же получали наслаждение, выслеживая нас и докладывая о нашем появлении большим, натравливая тех на нас. Иногда, осмелев, чувствуя за спиной поддержку больших, они кучей, как шакалы, нападали на одного или двух из наших, возвращающихся из школы или из кружка.
Я сознательно не называл имён, фамилий, даже кличек больших. Продукт своего времени, они и вели себя соответственно,  соблюдая при этом какие-то, пусть жестокие, но установившиеся правила. Среди же их подручных (наших ровесников) особенно выделялись братья «Трынкины»: Борис, Генка, Валек и Сосун. Они были особенно опасны тем, что постоянно ходили вместе. Увидев кого-нибудь из наших, они поднимали шум и буквально заставляли больших бросать свои дела и гоняться за нами. Они могли часами поджидать кого-либо из нас в подворотне или на лестнице, после уроков у школы или по дороге в булочную. Они не давали нам жить. Почти ежедневно кто-то из нас имел от них неприятности.
Я пытался говорить с ними, выяснить, чем мы перед ними виноваты. Бесполезно. Они, как звери, смотрели на нас с ненавистью, готовые всегда наброситься на одиночку, отбившегося от нашей группы.
Может быть, мы не могли тогда объяснить даже себе причины такой ненависти, но интуитивно их понимали. Большинство моих друзей, кроме меня и Самурая, воспитывались в полных, благополучных семьях. Обо мне же слишком много говорили в школе, ставили в пример, пророчили какое-то будущее. То есть мы имели жизненные перспективы.
Наши противники жили, кто с одной матерью, кто с бабушкой, а то и с тёткой. Эти женщины уже не могли повлиять на их поведение, не могли обеспечить сколько-нибудь нормальное материальное положение своих подопечных.
Мы называли наших противников то шакалами, то псами, то, почему-то, ляхами. Каждая из этих кличек показывала сущность этих ребят. Предоставленные сами себе, они тяготились школой, посещали её, мягко говоря, нерегулярно, рыскали по дворам, улицам, магазинам, иногда и помойкам, воровали всё, что плохо лежало, в том числе и в школе у своих сверстников. Они были обделены судьбой не только в настоящем времени, но и в будущем, чувствовали это и мстили тем, кто был не такими, как они. Мы тоже были нищими, голодными, тоже пропускали уроки и воровали, однако всё же на социальной лестнице находились выше, чуть выше.
Как шакалы, как псы, они сбивались в стаи, вынашивали планы мести, часами тупо ждали возможности напасть на кого-нибудь из нас. Казалось, у них не осталось никаких других дел. Мы частенько ходили по одному, они же всегда стаей.
На меня псы нападали несколько раз.
Однажды вечером возвращался из ДПШ. Темнело. Они зажали меня в подворотне. Двое спереди, один сзади. Пока раздумывал, как вырваться от передних, задний повис на мне. Это обеспечило передним возможность нанести несколько ударов. Били молча, зная, что я тоже буду молчать. На руке у меня была надета свинчатка, но воспользоваться ей возможности не было. Когда упал, стали бить ногами. Досталось крепко. В душе надолго засели ненависть… и страх.
Так же избили Бориса, ему всегда почему-то доставалось больше, чем другим. Потом досталось Вале Юдину. Отец Юдина пытался принимать какие-то административные меры. Эффективности их я не почувствовал.
Как-то они втроём напали на меня прямо днём на глазах у всех, когда я возвращался из булочной. В руках у меня был святая святых – хлеб, я не мог свободно защищаться, да против троих и не устоять. Несколько раз они ударили меня ногами и под крики взрослых разбежались.
Я уже боялся свободно выходить на улицу, постоянно оглядывался. Бояться больших было естественно, бояться этих псов – зазорно. Приходилось прятаться и молчать. Не хотелось терять авторитет во дворе. С этого времени пришлось носить финский нож, мечтал о пистолете.
Долго терпеть такое положение было невозможно, и я официально вызвал старшего Трынкина на стычку. Правда, он сам этого давно хотел, так и рвался в драку. Условия выставил он самые жёсткие: пока один не сдастся или до смертельного исхода.
Такого в нашем дворе ещё не было. Честно скажу, ч не хотел принимать таких правил. Думал о последствиях. В лучшем для меня случае (победа), отправлялся в колонию, в худшем (поражение) – мог стать калекой, инвалидом, не говоря уже о большем, что, правда, было всё же мало вероятно.
Когда я предложил драться до первой крови, они рассмеялись, обвинив меня в трусости.
Бой проходил в закутке за домом Толи Шилина. С моей стороны в качестве секунданта был Шилин, со стороны Бориса Трынкина – два его брата.
Он бился отчаянно. Я был немного сильнее, но у меня не было столько злости, решимости. Я знал, что он постарается навредить мне, как можно сильнее и поэтому берёг лицо, особенно глаза.
Давно уже с обеих сторон текла кровь. Нас несколько раз останавливали, спрашивали, не хочет ли кто-нибудь закончить, то есть признать себя побеждённым. Пыла у моего противника поубавилось, он выдыхался, иногда даже всхлипывал. Небольшого преимущества я добился. Это дало мне уверенность, возможность действовать более решительно. Всё чаще прижимал я противника к щербатой кирпичной стене прачечной…
…В один из таких моментов я неожиданно получил сильный удар сзади палкой по голове. В драку вступил Генка – средний брат. Это дало возможность Толе выпустить накопившийся пар. Завязалась коллективная драка.
Кто и как нас разнял, точнее, разогнал, не помню. Не в этом дело. Непримиримый антагонизм остался. Всё так же они поджидали нас в укромных местах, так же при малейшей возможности жестоко избивали. Пришлось, по возможности, кучковаться. Ведь большие тоже существовали, а вместе с псами представляли немалую опасность.
Несколько раз проходили драки с участием со стороны противника больших и псов вместе. Конечно, в этих случаях мы были биты. Когда мы, рыдая (чего греха таить), размазывали по лицам кровь, сопли и слёзы, нас отпускали с соответствующими напутствиями и подзатыльниками.
Второй этаж сараев во дворе какое-то время оставался бесхозным, и это место стало нашим «штабом», маленькой столицей. Там мы собирались, обсуждали свои дела, строили стратегические планы. Туда и являлись большие, когда хотели развлечься. На второй этаэ вела одна маленькая открытая лестница. Её легко было защищать – своеобразное Фермопильское ущелье. С неё под ударами наших палок-шпаг можно было свалиться. На этой лестнице было пролито немало крови, наставлено синяков и шишек с обеих сторон. «Счастливое детство», о котором так много говорили по радио и в официальных выступлениях, писали в газетах и детских книжках, на самом деле оказывалось не таким уж и счастливым.
Как-то, где-то мы нашли маленького блохастого котёнка с гнойными глазами. Взять его домой никому не разрешили, и мы постановили, что будем воспитывать его сообща в нашем штабе; сделали ему жильё, приносили еду.
Когда нас не было, псы выкололи котёнку глаза. Бедный, беспомощный, слепой котёнок постоянно пищал. Мы очень жалели его.
Ещё через некоторое время они поломали ему лапы и хвост. Этим они мстили нам, заставляли нас страдать вместе с котёнком.
В конце концов, мы нашли своего подопечного сплющенным между двумя кирпичами.
Жертву похоронили в огороде, примерно там, где потом построили кинотеатр «Максим». На могиле произносились речи, давались клятвы, всё, как у взрослых.
Такая жестокость была обыденной для псов. После Войны в Ленинграде были повешены военные преступники. Большие и псы присутствовали на церемонии повешения, проходившей перед кинотеатром «Гигант». Они с интересом и даже с восторгом рассказывали подробности.
Затем в течение какого-то времени во дворе, то там, то здесь, можно было увидеть повешенную кошку или собаку. Это развлекались псы.
А сейчас немного о мистике. В детстве бабушка привила мне веру в Бога. Если мне было очень трудно, я молился.
Я молился, когда получили похоронку на отца, чтобы это оказалось ошибкой. Как я просил Бога, чтобы он вернул мне отца, согласен был на все самые тяжелые условия! Молился искренне, со слезами, целыми часами, днями, запершись один в комнате. Чуда не произошло.
Я молился также, пусть не так пылко, когда псы не давали мне прохода, когда я стал бояться выходить на улицу. Я просил Провидение, чтобы все братья Трынкины понесли самые жестокие наказания, а Борька попал бы под трамвай или под поезд и лишился руки, которой он выкалывал глаза котёнку, именно руки. И вот через каких-то три года старший Трынкин, перебираясь на ходу из вагона в вагон (убегал от контролёров), попадает под поезд. Ему отрезало правую руку выше локтя, а на левой остались только два пальца: большой и мизинец. К тому времени мне было на это уже совершенно наплевать. Я вырос, возмужал, стал достаточно нахален; друзья тоже не были уже маменькиными сынками. Мы теперь не боялись и презирали псов.
Борька Трынкин после несчастья совсем опустился, побирался на рынке; как ни странно, воровал оставшимися двумя пальцами и скоро попал в тюрьму.
Случайно встретились мы в конце 50х годов на месте, где сейчас площадь Мужества. К тому времени я проработал год на заводе, закончил военное училище, три года прослужил на Дальнем Востоке, участвовал в запуске первых баллистических ракет. Он обрадовался встрече, как будто мы всегда были друзьями. Поговорили. Он только что вышел после очередной отсидки, вспоминал двор, наши проделки, общих знакомых, словно это всё происходило только вчера. О зоне не сказал ни слова. У меня к тому времени накопилось много новых впечатлений, двор через них просматривался уже туманно.
Он попросил денег. Я дал. Разошлись. И это злейший враг, человек, испортивший мне несколько лет жизни!
Второй брат, Генка, тоже посетил лагеря не единожды. При последней отсидке его убили уголовники. Говорят, «ссучился», то есть предал своих. Это в характере братьев-псов.
Как-то на улице Бутлерова мне повстречалась их старшая сестра Нина. Она рассказала, что Валёк тоже сидел, но остепенился, работает шофёром на грузовой машине.
К тому времени и позже я стал замечать, что если о чём-нибудь усиленно думаю, чего-то очень хочу, то желание это, в конце концов, сбывается; к сожалению, мне от этого нет уже никакого толка. Исполнение желания происходит много позже, чем мне это необходимо.
Что это? Накопленный жизненный опыт позволяет предугадать событие, или, действительно, существуют какие-то флюиды, волны, которые помогают желанию исполниться? С годами отрезок времени между желанием (иногда просто навязчивой мыслью, приходящей помимо моей воли) и исполнением всё укорачивается. Сейчас я уже боюсь пожелать кому-то плохого. Суеверие? Ведь в Бога, по крайней мере, в того, которым пугала меня бабушка, с иконами, церквями, обрядами, молитвами, я уже давно не верю.
Суеверия тоже основываются на опыте. Вот пример. Юрий Гагарин перед полётом в Космос попросил остановить машину и помочился на колесо. С тех пор у космонавтов это стало традицией. Дважды она нарушалась. И оба раза полёты заканчивались катастрофой. Третий раз нарушить традицию желающих нет. А Комаров не пускал женщин на космодром, не назначал запуск на 13е.

Как уже писалось, выпивать я начал рано, а курить пробовал чуть ли ни с детского сада. Вокруг курили все. Солдатам во время Войны выдавали фронтовые 100 грамм и махорку. Как тут не закурить! Мальчишки, глядя на старших, старались не отставать.
Сначала мы пробовали курить сухие листья. Затем стал воровать курево у матери. Хотелось самоутвердиться, быть, как все, и даже впереди.
Большое впечатление произвёл на меня рассказ отчима – дяди Саши. До Войны он работал в порту грузчиком. Однажды они с друзьями проходили мимо иностранного судна. На палубе стоял «буржуй» и курил сигару. Кто-то из грузчиков крикнул ему в шутку:
- Оставь покурить!
Буржуй размахнулся и бросил окурок сигары на пирс. Грузчики схватили его и стали по очереди пробовать, закатывать глаза от удовольствия. Буржуй вынул ещё пяток сигар, бросил их на пирс и ушёл. Грузчики из-за сигар чуть не подрались.
Дядя Саша божился, что вкус сигар напоминал какао с молоком. Я поверил. А поверив, стал покупать дорогие папиросы, сигареты, трубочный табак и, наконец, сигары. Искал вкус «какао с молоком». Естественно, купленное надо было докуривать.
Курил в компании и в одиночку, но тяги к табаку так и не приобрёл. Когда в Училище надо было собрать все физические возможности для того, чтобы быть не хуже других, особенно на кроссах, я бросил курить и никаких мучений при этом не испытал.
Со спиртным было сложнее.
Из знакомых взрослых принципиально не пил только отец Вали Юдина. Не знал я ничего и об учителях, понимал, что мы видим только одну сторону их жизни, повёрнутую к нам.
Ия, и Толя Мент, и Борис Самурай постоянно выпивали в праздники дома в семье и могли, не моргнув, принять за вечер 200-300 граммов.
Без выпивок не проходил ни один праздник. Как говорилось: «Последнее продай, а выпей». Самыми значительными из праздников были 1 мая и 7 ноября. В эти дни народ с утра шёл смотреть парад, участвовал в демонстрации, а во второй половине дня садился за стол. Когда после Войны уровень жизни немного вырос, стали отмечать Новый год, 8 марта, 23 февраля… в зависимости от материального положения.
Чуть оперившись, мы уже не хотели встречать праздники с родителями. Гораздо интересней было делать это в кругу друзей.    
   С утра собирались мы на демонстрацию. Идти в колонне с определённой группой было нудно и неинтересно. Маршруты колонн определялись милицией и военными. Чем ближе к Дворцовой площади, тем труднее прорваться снаружи через оцепление, тем интереснее. Мы пролезали под машинами, прорывали оцепление с разбегу, иногда просились «назад в колонну, к маме или папе», указывая в движущейся мимо толпе на любого взрослого.
Побывав на Площади, считали свою задачу выполненной. Дальше надо отметить праздник, как все.
Особенно запоминается то, что делаешь в первый раз. Наша первая коллективная пьянка произошла, когда я учился в шестом классе, Шилин и Юрка Гаврик – в пятом, Борис и Валентин – в четвёртом.
Готовились тщательно. Спиртное закупали за несколько дней: бутылку «Зубровки», бутылку «Спотыкача» и большую бомбу «Клюквенного вина», - всего 1800 граммов на пятерых. На закуску – батон, полкило дешёвой колбасы, банка килек.
Дома всё это спрятать было ни у кого нельзя, прятали в заброшенном, разбитом сарае. Бутылки зарыли, съестное в авоське подвесили к потолку, от крыс.
Отмечали у меня дома. Мать с дядей Сашей и только что родившейся сестрёнкой уехали в гости.
Валентин, отвечая за музыкальную часть, принёс проигрыватель, уличный динамик, за снятие которого полагалось три года, пластинки «на костях». Динамик выставили в окно, проигрыватель пришлось поставить рядом. Электрическая розетка в комнате была только одна и далеко от окна. Пришлось делать удлинитель, для которого использовали оголённые медные провода, других не нашлось. Во избежание «короткого замыкания» между проводами вставили деревянные прищепки для белья. Удара током боялись не очень. Напряжение сети было 127 вольт, и отец Юдина и моя мать могли  держать два провода голыми руками. Пробовали и мы. Почти получалось.
Проигрыватель громыхал на всю улицу. Мы веселились. Были тосты. За дружбу и единство, за будущее и, конечно, за женщин.
К тому времени Борису и мне нравилась Бокушка (она училась в пятом классе), Шилину и Юдину – Томка Борискевич (4 класс), Алка была свободна, но никому не нужна (слишком толста), а остальные девчонки все были влюблены в Витьку Петрыгу, никчемного, на наш взгляд, парня. Основным достоинством его было то, что он с раннего детства играл с девчонками в их куклы.
Ни Бокушка, ни Томка о наших симпатиях не знали, да и мы не очень-то страдали о них. Либидо ещё дремало, влюбляться заставляли всё те же романы.
Валентин и Юрка Гаврик пили впервые и быстро вышли из строя. Остальные, уже бывалые, тоже с трудом держались на ногах. Закуска быстро кончилась. Выяснилось, в то время, как все ели кильки целиком, беря за хвостик и отправляя вниз головой в рот, Валентин тщательно вытаскивал кишки, отрывал головы и хвосты. В начале застолья его кто-то в шутку спросил:
- Ты оставляешь всё это на потом?
Когда еда кончилась, его заставили съесть все остатки.
Соседка забарабанила в дверь (коммунальная квартира):
- Юрка! У тебя парень сейчас выпадет из окна!
В окне, рядом с динамиком, торчали ноги Гаврика, внутренности его выворачивало на улицу. Общими усилиями Юрку втащили назад в комнату. Он ничего не соображал. Лицо его стало серо-зелёным… Мы положили его на материну кровать и продолжили веселье.
Юдин забуянил и стал требовать, чтобы привели Томку (она жила двумя этажами выше). Толя Шилин избил соперника (недаром, «Мент») и засунул в детскую кроватку моей сестры. Там Валентин и остался лежать, положив ноги на спинку кроватки.
Борис уже лежал на моей постели, но, повернувшись, упал с неё и смог встать только на четвереньки. Я отупело сидел на стуле напротив. Увидев его задницу, упёрся в неё ногой. Ничего не соображая, под напором ноги Борис полез под кровать и вскоре заснул там.
Если кто-то из этих троих подавал признаки жизни: пытался встать или куда-то пойти, мы с Шилиным тут же его успокаивали и укладывали на место.
Всех постоянно выворачивало. По полу невозможно стало ходить.
В это время пришли девчонки из соседней квартиры и пригласили нас на чай.
Бросив друзей, мы с Толей пошли в гости.
Девчонки оказались старше нас и тоже выпивши. Они только что приехали из деревни к тётке устраиваться в «ремеслуху» или на работу.
В гостях мы оба стали демонстрировать свою нетрезвость: переворачивали чашки, садились мимо стула, передвигались, держась за стенку, много и беспричинно смеялись.
Девочки пригласили нас поехать на салют. Оба мы одновременно этого сделать не могли – у нас в моей квартире лежали подопечные. Я оставил их на Толю (он настоящий друг) и отправился с девчонками.
Сначала пошли на танцы в какую-то общагу. Девочки танцевали, я дремал в углу. Затем посетили ещё какое-то злачное место, где меня грозились прирезать такие же, как и я, пьяные подростки. Потом мы кричали «Ура!» на салюте, и только посреди ночи я вернулся домой.
Что же в это время происходило у меня дома?
Кто-то положил вилку на оголённые провода, ведущие к проигрывателю, и «пережёг свет», не только в нашей квартире, но и в ряде других.
Ребята успокоились, лежали тихо, и Толя, устав сидеть в темноте, ушёл домой.
Мать вернулась поздно. В комнате воняет, пол скользкий, весь облёван. В их кровати кто-то лежит. Мать стала звать меня. Не дозвалась. Попытались положить сестрёнку в кроватку, но там тоже кто-то лежал и жалобно стонал.
Мать стала зажигать спички. Ни Юдина, ни Юрки она не знала, а Борис лежал под моей кроватью и признаков жизни не подавал. Разбудить кого-либо из них оказалось невозможно. С трудом поднявшись, они что-то мычали и замертво падали.
Как мать отправила их домой, никто рассказать не мог. Помогла бывшая профессия грузчика.
Не думайте то, что вы подумали. Мне почти не попало. Всё было нормой – растёт мужчина. Да и бить меня было уже нельзя, мог дать сдачи.
Каждому потом нашлось что рассказать. Выставляли себя героями, почти взрослыми; по крайней мере, нажрались не меньше.
Подобных пьянок было несколько.
Запомнилась ещё одна. Я учился тогда уже в восьмом классе. Остальные – соответственно.
Спиртное стоило дорого. Его не могли часто употреблять даже взрослые. Денег не было.
В некоторых семьях, в том числе и у нас, ставили бражку: сахар, дрожжи, вода. Три дня, и хмельное готово. У многих появились самогонные аппараты. Город-то промышленный, руки у людей золотые.
Уже третий год я изучаю химию. Если из спирта можно получить уксус, то должен существовать и обратный процесс. Наивность юности. Пролистал много специальной литературы, но обратной формулы не нашёл.
Самогонные аппараты были в семьях Бориса (он теперь жил с тёткой) и Толи Шилина.
К очередному празднику мы готовились тщательно. Купили сахар, дрожжи. Брагу поставили у меня. Бутыли с сосками вместо пробок спрятали в сундук с тряпьём, стоящий в коридоре, на котором спали то бабушка из Ашхабада, то её племянник. Запашок можно было унюхать, но никто ничего не заметил. Брагу ставили часто многие в квартире, запах привычный.
Сложности предстояли впереди. Бутыли перенесли в квартиру Бориса. А ночью, когда его тётка, её муж и дочь хорошо заснули, Борис через окно впустил меня в квартиру (первый этаж), и мы на кухне собрали нехитрый аппарат, залили в него нашу бражку, и пошёл процесс самогоноварения.
В квартире стояла жуткая вонь, хотя окна на кухне и в комнате Бориса были открыты. Через дверь хорошо было слышно, как ворочаются, стонут, вздыхают родственники Бориса… Мы, попробовав первача, уже ничего не боялись.
К утру получили 3,5 литра мутного, вонючего, ещё тёплого самогона.
Днём собрались у Бориса, дегустировали, высказывали своё мнение. Согласились: пить противно, надо что-то делать.
Перегонять второй раз не решились – и так натерпелись страху за ночь. Опять же – самогона меньше будет. Решили отбить запах эссенцией. Это не было нашим изобретением, в магазинах продавалась и народом широко использовалась эссенция с различными запахами. Мы купили четыре флакона… Об этом уже было… Развели всё. Потом вынуждены были кипятить, чтобы убрать запах одеколона…
Керосина истратили – страсть. Пришлось покупать, чтобы родственники Бориса ни о чём не догадались.
В школу в этот день не пошли. Праздник на носу, надо всё доделать, подготовиться.
Опять открывали окна. Запах коньяка, груш, земляники, в смеси со спиртом и сивушными маслами, стоял на весь двор. Это было днём, поэтому под окном собрались любопытные: некоторые из больших и псов, мальчишки лет 8-11. Пришлось прямо из окна выдавать угощение. Сами попробовали тоже. Во дворе стало весело.
Выпарить эссенцию полностью не удалось, но все откушавшие признали, что пить можно.
Этот праздник справляли у Бориса. Должны были прийти девочки – знакомые двоюродной сестры Бориса. Мы не стали их дожидаться – веселья хватит на всех. Опять организовали музыку. Под окном девчонки нашего двора устроили танцы.
Когда все уже достаточно набрались, пришли приглашённые девочки. С кривлянием они преподнесли нам бутылку настоящего вина (какой-то дешёвый портвейн) и торт.
Чистый ароматный самогон девочки пить отказались. Тогда на кухне, вдали от девичьих глаз, содержимое принесённой ими бутылки было вылито в кастрюлю и там смешано с таким же количеством самогона. Безусловно, цвет улучшился, вкус остался таким же противным (сивуху не перебьёшь ничем). Смесь из кастрюли разливали поварёжкой по стаканам. Пойло девочкам понравилось.
Всем не терпелось накинуться на торт, но была дана команда: торт не трогать, пусть едят девчонки.
Вскоре все дошли до кондиции. Мы разлили остатки самогона по бутылкам, вышли во двор и угощали всех встречных. Не отказывались даже взрослые; пробовали 10летние мальчики и девочки. Шурик, брат Юрки Гаврика, потом признался, что в этот день он напился впервые. 
Приглашённые девчонки во дворе танцевать стеснялись и предложили пойти на народное гуляние в парк Лесотехнической академии.
Однако выяснилось, что Валентин, хотя и ещё немного соображает, но идти самостоятельно уже не может. Оставлять же его в квартире Бориса, тем более, нести домой было нельзя. Пришлось двоим, почти таким же пьяным, как и он, взять его под руки и в таком виде тащить по всей Сердобольской улице до парка.
Тащили Вальку по очереди, при этом пели песни, выкрикивали непристойности. Ног Валентин не переставлял, они тащились сзади, как у паралитика.
 Девочки шли далеко позади, мы уже забыли о них. Они тоже были в таком состоянии, что или ничего не соображали, или просто махнули на нас рукой.
И тут мы видим, что навстречу идёт наш учитель музыки, он же отец Валентина, он же наш сосед по дому, а для Гавриков и по квартире, абсолютный трезвенник – Иван Иванович Юдин. Встречи избежать нельзя. Во-первых, мы заметили его поздно; во-вторых, мы были сильно заторможены и соображали с трудом; в-третьих, деваться нам всё равно было некуда. Разойтись невозможно, и мы тупо продолжаем добросовестно тащить тело Валентина прямо на его папу.
Тому пришлось посторониться. Он стоял на тротуаре, вытаращив глаза и не веря им. Мы прошли молча и деловито, а отставшие Борис и Юрка, поравнявшись с ним, отпустили друг друга и в один голос громко и чинно поздоровались:
- Здравствуйте, Иван Иванович.
Я ожидал, что он остановит нас, устроит разгон и заберёт Вальку домой или заставит нас тащить его обратно, но он так и остался стоять.
На стадионе Лесотехнической академии гремела музыка, танцы были в самом разгаре.
Валентин мешал нам веселиться. Надо было его где-то пристроить, и он сам предложил нам положить его за одной из скамеек, стоящих вдоль главной аллеи, что мы и сделали.
Вот как он сам потом об этом рассказывал:
- Я всё соображал, но не мог сообразить ни рукой, ни ногой; знал, что если немного отдохну, то смогу двигаться, поэтому и попросил оставить меня за скамейкой. Я лежал на травке, слушал музыку и представлял себе, что вы сейчас делаете. Вечером меня разбудили, и я вместе со всеми сам пошёл домой.
На такие праздничные танцы приходили все возрасты, в одиночку, парами, группами. На танец приглашали знакомых и незнакомых. Подростки чаще танцевали друг с другом. Дурачились. Могли устроить и драку, но приходили не за этим.
На танцы можно было пойти и в воинскую часть, и в трампарк, и к студенческому общежитию. В некоторых дворах вечером выставляли на улицу динамик, и тут же организовывались танцы. Иногда такие импровизированные мероприятия разгонялись милицией, но никакого криминала в этом не находили, никого не наказывали, не забирали, не привлекали и даже не предупреждали. Здесь я говорю только о наших окраинах: Чёрная речка, Ланская, Светлана, 2й Муринский.
По двум сторонам Ланского шоссе ещё простирались совхозные огороды.
Продолжая тему потребления различных алкогольных напитков, скажу, что совсем нехороший случай, с далеко идущими последствиями, произошёл в день рождения Толи Шилина.
В этот день (24 февраля 1950 года) у них дома собралось много близких и дальних родственников. Из сверстников был приглашён я один. Лучшим подарком, на наш взгляд, стал старенький фотоаппарат «Фотокор», о котором Толя давно мечтал. Подарил его дядя по отцу.
В качестве выпивки его родители, люди простые, родившиеся и выросшие в деревне, заготовили нехилое количество самогона деревенского изготовления.
Новорожденный и я считались уже взрослыми и пили наравне со всеми.
За столом я заметил, что несколько совсем не старых женщин обращают на меня назойливое внимание, отпускают двусмысленные шуточки, задают довольно нескромные вопросы. Вначале это меня покоробило, но после нескольких рюмок я стал чувствовать себя загадочным героем байроновского типа и стал отвечать на их флирт, как мне казалось, смело и остроумно.
Одна молодая дамочка была совсем ничего. Ещё после нескольких рюмок она попросила меня вывести её на свежий воздух, но ни на улицу, ни на лестницу мы не пошли, а стали целоваться в тёмном коридоре… Однако, этому будет посвящена целая 4ая часть, а пока скажу, что из-за своей робости с женщинами свой шанс стать мужчиной  я в этот раз пропустил. Случаем воспользовался более старший и более опытный мужчина, а я вернулся к столу.
Ещё через несколько рюмок почувствовал, что моё тело и его отдельные части мне не подчиняются. Голова несколько отставала от тела и ещё что-то соображала.
Толя был в состоянии хуже моего.
Решив, что пить хватит, мы решили поздравить с днём рождения Витьку Давиденко, деревянный дом которого находился через двор. В обнимку мы подошли к крыльцу, но подняться по ступенькам не смогли. Упав в снег под Витькиным окошком, мы стали кричать и свистеть, вызывая его.
У Витьки, хотя он был старше нас, всё происходило по-другому. В гости были приглашены только подростки и девушки. В качестве букета здесь находилась наша сверстница, дочь Аркадия Райкина. Так, по крайней мере, нам сказали.
Чаепитие проходило под наблюдением родителей.
Услышав наши крики, гости и родители высыпали на крыльцо. Мы попытались подняться, опираясь друг на друга, но каждый раз наши попытки заканчивались тем, что мы снова оказывались в снегу.
Наконец нас подняли и помогли войти в дом. Там какое-то время отпаивали чаем, а мы, почувствовав всеобщее внимание, изображали из себя шутов, потешая публику.
Когда дочь Райкина сказала, что ей пора домой, все стали собираться её провожать, в том числе и мы, заявляя при этом самые рыцарские чувства.
В качестве провожающих кавалеров девушка выбрала именно нас.
Мы шли по Сердобольской к проспекту Карла Маркса, что-то ей объясняя и даже втолковывая. Она много смеялась. Помню момент, когда Толя, высморкавшись в кулак, со всего маху шлёпнул зелёные сопли под ноги даме. Мне это показалось несколько нетактичным.
Дальше в моей памяти провал. Возвращались домой почему-то по Земледельческой улице. Если при девушке мы старались держать себя в руках, то теперь алкоголь окончательно взял своё. Сознание то совсем куда-то улетучивалось, то на короткое время появлялось, чтобы пропасть опять.
Толя упал и выше четверенек подняться не мог. В таком положении он ещё смог помочиться, потом окончательно выключился.
Некоторое время я сидел рядом и ждал, не придёт ли он в себя. Мороз крепчал. На Земледельческой прохожие редки даже днём. Пришлось домой тащить его на себе. Теперь я уже не позволял сознанию покидать меня. Толя был сложен крепко. Ох, как тяжёл! Я тащил его по снегу то за руки, то за шиворот. Отдыхал и тащил снова…
Когда, наконец, моего друга увидели его родные, то испугались очень. Вид его, действительно, был страшен. Лицо зелёное. Полная потеря сознания.
Врача не вызывали. Накладывали на лоб холодные компрессы. Пытались вызвать рвоту. Не вызвали.
Ни его, ни меня так и не рвало.
Толя приходил в себя не один день.
После этого случая он очень изменился. Из шумного, драчливого, инициативного подростка превратился в тихого, задумчивого, замкнутого юношу.
Первая его особенность, на которую мы обратили внимание, было то, что он начал работать над своим почерком. Почерк стал ровным, красивым, послушным.
Он перестал общаться с девчонками. Раньше мог подраться с любым из-за понравившейся ему обитательницы нашего двора; теперь стал избегать девичьего общества. Если ему случайно приходилось попасть в компанию, где были девушки, он тут же уходил, а если ещё его при этом пытались с кем-то познакомить, то грубил и показывал себя стойким женоненавистником.
Его школьные оценки по всем предметам резко пошли вверх.
Это продолжалось долго. Распространяться об этом он не любит до сих пор.
Хочется рассказать ещё один эпизод, связанный с Толей в какой-то степени ( но не связанный с выпивкой, о которой до сих пор шла речь).
После Войны резко возрос поток возвращающихся или просто прибывающих в Ленинград. Люди ехали отовсюду и зачастую везли с собой болезни, часто даже такие, которых раньше в городе не было.
К Шилиным приехала семья его дяди. Мальчишку, двоюродного брата Толи, привезли в тяжелейшем состоянии. Брюшной тиф.
Парень лежал в кухне на топчане, а вокруг, по больному, по топчану, по полу, по окружающей мебели, ползали огромные вши, почти с клопа величиной. Во время Войны вшей я видел много и в школе, и дома, и в детском доме, но таких больших, противных не видел никогда. Мы с Толей периодически брались за молотки и били этих тварей. Почему мальчишку не отдали в больницу, я тогда не интересовался.
Как-то сосед Лёня Фролов попросил меня помочь ему напилить на зиму дров. После выполненной работы Лёня угощал меня мутным, дрянным самогоном. Мало того, после возлияний мне подарена «маленькая» (бутылочка 0,25 литра).
Я давно уже собирался переплыть Неву. Это повысило бы мой авторитет во дворе. Под воздействием выпитого, пригласил всех желающих присутствовать свидетелями очередного подвига.
Переплывал я не Неву, а Большую Невку, в районе Строганова (ныне Ушаковского) моста. На месте мы распили подаренную Лёней бутылку, и я смело бросился в воду.
Борис и Валентин взяли в охапку мою одежду и  пошли пешком на ту сторону реки через мост. Они шли дольше, чем я плыл, так как меня отнесло в сторону течением.
Когда мы встретились, я, всё ещё под воздействием винных паров, смеясь, заявил, что поплыву обратно. И снова им пришлось, с моей одеждой, идти через мост, теперь уже  назад.
При возвращении течением меня вынесло на берег уже в районе Новой деревни. Там я был встречен восторженной публикой в лице подростков нашего двора, которые и зафиксировали очередной подвиг.
Купаться, как все мальчишки во все времена, мы очень любили. Быстро освоили все близлежащие водоёмы. Лучшие из них – Озерки и ЦПКО – но туда нужно ездить на трамвае. Ближе всех, прямо напротив нашей школы – пруд Коммунка. Он был очень грязен; к тому же, из ближайшего автопарка в него сбрасывали отходы и металлолом.
Часто ездили мы на Большую Невку, но там вода была холоднее, чем в других водоёмах. Купались также на Серебке, на Унитазе и Щучке (Удельный парк), в безымянном пруду на углу Энгельса и Ланского шоссе, а также во многих прудах, лужах, речушках.
Конечно, у каждого была заветная мечта: научиться хорошо плавать.
Первый урок плавания получил я, купаясь с большими в ЦПКО. Когда я стоял по пояс в воде, боясь шагнуть дальше, кто-то из больших сильно толкнул меня сзади. К моему удивлению, я не упал на дно, а проплыл какое-то расстояние по поверхности воды. Дальнейшее было делом техники. Отойдя в сторонку, сам попробовал этот приём: сильно толкнувшись вперёд, проскользить по поверхности. Получилось! Подключив к этому действия рук и ног, стал осваивать первые метры.
Основными стилями, которые мы знали, были «сажёнки» и «по-морскому»; отдыхали «на спине». Обратив на плавание более серьёзное внимание, опять же с помощью литературы, теоретически узнал о «кроле», «брассе», «баттерфляе» и других стилях.
Сначала освоил их там, где познакомился, то есть, дома на диване. Затем проверил на воде. Нормально научился плавать я где-то после 2го класса.
Свой метод обучения плаванию использовал на пацанах нашего двора. Научил многих, а двоих, наоборот, отучил.
Про Мишу Ижевского уже рассказывал. После злой моей шутки он вообще перестал заходить в воду. С Витькой Петрыгой получилось несколько сложнее.
Подтверждением того, что ты умеешь плавать, являлось в нашем дворе умение переплыть Коммунку, пруд около школы.
- Плавать умеешь?
- Умею.
- А Коммунку переплывёшь?
- Нет, пожалуй.
- А-а-а! – презрительно.
На такой шаг надо было отчаяться, и решались на него после того, как проплывали такое расстояние вдоль берега.
Витя Петрыга, получив от меня пару уроков по приведённой здесь методике, заявил, что поплывёт через Коммунку.
Как инструктор, я надел ему на руку ремень, другой конец которого взял себе. И мы поплыли.
Доплыв до середины, Петрыга довольно спокойно, на мой взгляд, произнёс:
- Всё.
И пошёл на дно. Я ринулся к берегу, дёрнул за ремень… Он соскочил с руки Петрыги.
Пришлось вернуться, поднырнуть под него. Он уже приличное время находился под водой. Надо было дать ему дохнуть. Я схватил я Петрыгу за талию, приподнял, ноги мои достали дна. Я чувствовал руками, как он дышит. Но воздух был нужен и мне. Толкнув Петрыгу на дно, вынырнул, чтобы дохнуть. Так мы и перемещались, пока у самого берега кто-то не перехватил его у меня.
Наглотался Витя тогда изрядно и дальше учиться плавать не захотел. Спокойнее и безопаснее играть с девчонками.
Витя Петрыга стал первым человеком, которого я вытащил из воды. Всего за свою жизнь пришлось, пожалуй, выловить больше тридцати утопающих, из них трое оказались утопшими.
Одного утопшего мы с Толей вытащили в Озерках, второго (я был тогда лейтенантом) – парня 18ти лет, мы с приятелем выловили на Амуре. Хотя он пробыл в воде совсем не долго, откачать не смогли.
Про третьего можно рассказать особо. К тому времени (22 года) я уже не только прилично плавал, но и нырял. В Ростове на спор я прошёл под водой 50 метров. Мечтал о маске, ластах и трубке. Читал о них в литературе, но в продаже их ещё не было.
В журнале «Техника – молодёжи» появилась статья, где рассказывалось, как можно самому сделать ласты, маску и трубку. В слесарной мастерской штаба округа мне помогли осуществить мечту.
Пробные испытания проводил на правом берегу Амура. Рядом никого не было.
Нырнул и поплыл… Здорово! Всё видно. Растут водоросли. Между ними снуют мальки. Вот присыпанный песком якорь. Вот затонувшая, без дна лодка… А вот человек!.. Он лежал на дне. Красная майка, клетчатая рубашка, чёрные ботинки и почему-то без брюк.
Схватил его за рубашку и потащил к берегу. Вытащил. Подумал. Пошёл заявлять.
На правом берегу находился только дебаркадер, к которому раз в два часа причаливал катер, перевозивший публику с одного берега на другой.
Дождался катера и, рассказав всё команде, вернулся к трупу.
Через два часа, следующим рейсом катера, прибыла милиция.
Ещё через полчаса я был свободен.
Забрав своё снаряжение, пошёл вверх по течению продолжать испытания. Выбрал место, надел свои самодельные маску с трубкой, ласты, зашёл по колено в воду, но дальше идти не смог.
Мне казалось, нырни я ещё раз и опять встречу покойника, может быть, даже не одного.
Прошёл вверх по течению ещё километра полтора, заставил себя успокоиться, но в воду зайти так и не смог.
Другие случаи были не столь мрачны.
С девицей, которую я на Амуре в общем-то спас (пришлось очищать желудок, делать искусственное дыхание) мы даже какое-то время встречались.
С другой, 15летней школьницей, которую вытащил прямо на городском пляже Хабаровска, встречались тоже…
Маленький анекдот на тему Озерков.
Ехать туда надо было на трамвае. Ехали, конечно, бесплатно. Да и откуда достать деньги, если ехали в одних трусах и босиком? Как говорится: «В чём спал, в том и встал, в том и в люди вышел». В трусах, как известно, карманов нет. Ну, выгонит кондуктор из вагона - в другой можешь перескочить. Не успеешь – доедешь на следующем трамвае.
А так как трусы были единственной одеждой, то каждый раз на месте вставал вопрос: «Как купаться? В трусах или без». И каждый раз решали: «Конечно, без».
Ладошкой закроешься, в воду войдешь, а там уже никто ничего не видит. Так мы ку3пались лет до 18, а иногда и позже – привычка – великое дело.
Беда заключалась в том, что, заигравшись в воде, на берег переставали смотреть, а когда из воды выходили, то частенько не только рубашки там, майки или сандалий не находишь, но иногда и этих самых, последних, трусов.
Домой же на трамвае надо ехать. Вроде бы – неудобно. Уже кое у кого пушок кое где начал появляться.
Так однажды с Борей Одноглазым случилось. Хорошо, у Шурика, самого младшего из нас, кроме трусов, маечка была. Булавкой снизу её закололи. Одноглазый её кое-как натянул. Лямки до плечей не доставали – маечка – то маленькая. Он в трамвае за эти лямки держался потому, что резинки на майке нет. Мы его окружали, чтобы не очень было видно и не очень стыдно. Доехали.

Моя родная тётка жила в Москве. После 4го класса, когда я сделал доклад об истории столицы, очень захотелось посмотреть её живьём. Матери же очень хотелось хоть ненадолго от меня избавиться. А тётке, хотя и не хотелось меня видеть, неудобно было нам отказать. Родной племянник. Своих детей нет.
Мать договорилась с соседом, Лёхой Петровым, спортсменом по призванию и проводником поезда по профессии, и на зимние каникулы я еду в столицу в купе проводника. Скорый поезд Москва – Ленинград преодолевал это расстояние за 18 часов.
Муж тётки, полковник, в то время служил в Германии. Жила тётя на Большом Новинском переулке в ведомственном доме и занимала одну комнату в 4комнатной коммунальной квартире.
Две комнаты в этой квартире занимал полковник Генерального Штаба с женой и тремя детьми. Старшей дочери перевалило за 20, среднему было 16, а младший оказался моим ровесником. Все дети жили в одной комнате. Я заходил к ним запросто, и когда Майя, не стесняясь меня, одевалась утром, то внутри у меня что-то замирало и опускалось.
В коммунальных квартирах жили семьи и других старших офицеров.
Из окна комнаты было видно Москву-реку и мост через неё, по которому проходили поезда метро, а также большой строящийся дом.
Меня поразило, что дом рос прямо на глазах: один этаж – за два дня. Вообще, Москву того времени можно было назвать «Москва строящаяся». Дома росли по всему городу. В Ленинграде такого огромного строительства не было.
Каждому времени соответствует своя мода. В Москве все женщины постоянно ходили в резиновых ботах на каблуках, новом писке послевоенной промышленности. Были такие боты и у тётки. Вообще-то, они должны были одеваться на туфли, но тётка, как большинство женщин, набила каблуки тряпками, что давало возможность носить их без туфель. Однажды в музее её заставили снять эти боты, но тогда моей тёте пришлось бы ходить по музею босиком. Повернули домой.
Вид мой был настолько затрапезен, что тётке пришлось купить мне хлопчато-бумажные серые брюки и клетчатую (ковбойскую) рубашку, которой я очень гордился. Вернувшись в Ленинград, поспешил увековечить себя в этой рубашке и специально сфотографировался в фотоателье у Финляндского вокзала на собранные деньги от завтраков. Фотография и сейчас хранится в моём альбоме.
Пару раз показав меня своим знакомым и единожды сводив в музей, тётя ко мне охладела. Мне её друзья не понравились, тем более, что каждый раз она шутливо рассказывала им, как много я могу съесть. Действительно, в первый день приезда, поверив в её искренность, я, впервые за много лет, наелся досыта. Тётка несколько раз предлагала мне добавки, а я, естественно, не мог отказаться от еды.
Но, когда на следующее утро она, прежде чем накормить меня, показала большую полную миску (почти тазик) каши всем соседям, а те, ахая, усомнились в способности человека столько съесть, я понял, что лучше немного поголодать, чем стать посмешищем, и тут же отказался есть из тазика. В отношениях родственников появилась первая трещина.
С младшим соседом (ровесником) мы не нашли общего языка. Слишком был он инфантилен. Даже гулять его далеко не отпускали, а если какой-то вопрос между нами решался кулаками, то он тут же жаловался на меня.
Зато с другим братом мы подружились. Он, будто взяв надо мной шефство, водил меня по всей Москве, от Мавзолея до Воробьёвых гор, где тогда ещё ничего не было. Иногда мы возвращались домой за полночь, тогда родители его указывали тётке на моё дурное влияние.
Никто из друзей и соседей моей тёти не был коренным москвичом. Оказалось, что я, никогда не бывавший в Москве, знал её историю и географию гораздо лучше них.
Когда я уезжал, мой новый приятель собрал дома всю литературу по Москве, её пригородам и подарил её мне. Тётка же с соседями облегчённо вздохнули. Переиначив Некрасова, я написал:
Густо напудрены щёки висящие,
Кольца на толстых руках,
Вечно тяжёлые серьги носящие
Уши отвисли, …и вши в волосах.
Вшей у тёти и её друзей не было. Это для рифмы и от злости. Они мне (не вши, а тёткины друзья) очень не понравились, и я уже никогда больше не соглашался поехать в Москву, сколько мать меня ни уговаривала. Правда, тётя меня тоже больше не приглашала.

Со временем двор и улица стали тесны для наших игр и интересов. Рядом находились два прекрасных парка: Удельный (тогда его называли парк Челюскинцев) и парк Лесотехнической академии. Зимой каток ЛТА занимал всё наше свободное время. Интересно, что сразу после Войны на катке можно было встретить катающихся в военной форме, с погонами, с орденами и медалями.
В Удельный парк мы ходили летом. Людей в той части парка, которую мы облюбовали, почти не встречалось, и можно было, никого не стесняясь, играть в войну, используя громадные площади парка.
Одним из любимых наших занятий в парке были «прыжки с парашютом». Для этого необходимо забраться на дерево (рябину), а затем, ухватившись за макушку, опуститься на землю, не сломав дерево.
Ягоды рябины ели и собирали на зиму.
Иногда нашу шумящую компанию в парке останавливали мужики и заставляли обходить стороной определённое место. Мы знали, что там совокупляется парочка, а мужиков считали их друзьями, оберегающими покой влюблённых. Позднее выяснилось, что мужчины посторонние, больные и получают удовольствие от подглядывания.
Как-то, когда я был уже взрослым, ностальгия привела меня в парк; гулял по нашим любимым местам, отдалённым и глухим. Навстречу мне из кустов вышел мужчина.
- Ну что? – спросил он, – и на мой недоумённый взгляд добавил, - Есть там кто-нибудь?
Мне стало стыдно. Он решил, что я такой же.
Володька Гавриченко, когда ходил в Удельный со своей будущей женой, сначала брал большой дрын, обегал вокруг намеченного места, разгоняя подглядывающих, и только тогда приступал к делу.
Эти люди не стеснялись друг друга. Иногда их набиралось в одном месте очень много.
В парке ЛТА можно было встретить (особенно женщине) другую категорию больных. Эти показывали…
Почему-то эти две категории ненормальных людей никогда не менялись местами. У каждых была своя рабочая территория.
Интересной для нас была и дорога в Удельный парк. Она проходила мимо совхозных полей, где росли морковь и капуста, редиска и даже клубника. Не отказывались мы и от картошки, которую можно было испечь на костре.
Поля всячески охранялись. Приходилось использовать военную хитрость. Чаще всего мы делились на две группы. Первая группа, не скрываясь, шла по дороге, шумела, галдела, останавливалась вблизи поля и всячески привлекала внимание сторожей. Вторая же группа, обычно из 2-3 человек, с другого конца поля собирала урожай.
Когда мы стали старше и наглее, то иногда брали огород «на абордаж», то есть, проходя мимо, вдруг с криком и свистом бросались в запретную зону, сшибали ударом ноги капусту, хватали, рвали всё, что попадало под руку, и скрывались в парке.
Недалеко от парка, в районе Чёрной речки (у места дуэли Пушкина), размещалась овощебаза. Старшие и некоторые из наших ровесников уже давно освоили её. Они проникали на территорию базы через дырки в заборе, или просто через забор, и выносили ящиками картошку, яблоки, овощи и многое другое. Кто нёс это домой, а кто тут же возле забора продавал. Иногда у дырки образовывалась даже очередь из старушек.
Я тоже, за компанию, сходил с ними пару раз на базу; но когда принёс домой мешок картошки и ожидал бурной благодарности, мать отлупила меня, хотя уже давно этого не делала, и впредь категорически запретила ходить на базу. Меня тогда это удивило, Ведь мать сама приносила овощи, если работала на их погрузке, или ездила «на картошку». Теперь же она боялась, что я втянусь в это дело и в конце концов попаду в тюрьму.
Домой я больше ничего не приносил, продавать овощи боялся, но на базу всё-таки ходил из озорства, особенно когда привозили арбузы, дыни, яблоки. Я бегал и лазал через заборы лучше других, шансов попасться у меня было меньше, да и рабочие базы не пытались нас задержать, а просто расстреливали картошкой, когда мы убегали. А уж если вместе с нами был Жаба, то мы вообще ничего не боялись, знали, что он нас не оставит, а если что, применит «удар молотобойца».
Разбойничью энергию надо было на что-то тратить. Мы жили на окраине, где большинство жителей имели сады и огороды. Наши ребята никогда не чистили чужие огороды. Совесть не позволяла. Однако наша совесть молчала, когда мы лезли в чужой сад, особенно, если за цветами, и дважды особенно, если они тщательно охранялись.
Днём ходили мы мимо садиков и намечали жертву. Вечером все, кроме меня, собираясь «на дело», надевали чёрную или серую одежду и обязательно – шляпы. Я же, как предводитель, надевал, обязательно для этого хранимые, абсолютно белые плащ (его мне подарили Гаврики) и шляпу (когда-то она принадлежала Ивану Ивановичу).
Каждая операция тщательно разрабатывалась. Так, узнав, что сад охраняется собакой, мы сначала выяснили, что это сучка, а вечером взяли с собой Мишку – нашего дворового кобеля. Сначала через забор перекинули его, и пока собаки выясняли отношения, я перелез через забор, по верху которого проходила колючая проволока, опасной бритвой срезал все цветы, передал их своим, ожидавшим по ту сторону забора, и благополучно перелез обратно. На колючей проволоке остался висеть хозяйский коврик, который мы сняли с верёвки для сушки белья.
Цветы нам были абсолютно не нужны, и мы могли тут же преподнести их незнакомой девушке или постучать в дверь соседей хозяина садика и сунуть эти цветы  открывающему дверь. Когда же появились любимые девушки, цветы преподносились им.
В другом месте хозяин построил в садике маленький сарайчик и ночевал в нём. На всякий случай, подперев дверь сарайчика колом, мы срезали все цветы. Не жадничай!
Небольшой сезонной статьёй дохода для многих во дворе, особенно для пожилых женщин, являлись сбор и продажа ягод. Специально за грибами никто не ездил, это считалось баловством, но, одновременно с ягодами, их иногда набирали «на сковородку».
Многие в это время брали на работе отпуска. Естественно, матери брали нас с собой, двойная выгода: и на глазах, и, всё таки, подмога. А лет с 12-13 мы уже ездили в лес самостоятельно. Это были наши первые заработки.
Электричек ещё не пустили. Поезда ходили редко. К месту сбора ягод ехали с вечера на ночь, чаще всего почему-то в Каннельярви.
В 10-11 часов вечера на Ланской штурмуем переполненный ещё на Финляндском вокзале поезд. Никаких автоматически закрывающихся дверей. Люди везде: на открытых площадках между вагонами, на подножках. Одной рукой держишься за любой выступ вагона, другой тянешь к себе корзину. Если едешь, сидя на подножке, это уже шик; в тамбуре – тем более, в салон пробираются самые проворные.
Света в вагонах нет; давка страшная. Некоторые сидят на коленях друг у друга, мальчишки часто забираются под скамейку и там спят.
И при этом ещё осуществляется контроль билетов. Возможно, кто-нибудь их покупал, но я с такими знаком не был.
Периодически какой-нибудь шутник кричит:
- Контроль! Приготовьте билеты!
60летние бабушки, килограммов по 80 весом, пыхтя, пытаются забраться под скамейку.
- Занято! – доносится оттуда.
Бабуся лезет под другую скамейку. Голова спрятана, зад не входит. Шутник стучит по нему носком ботинка:
- Вылазь! Шутка.
Бабуся, кряхтя, вылезает, ругая последними словами 12летнего насмешника.
В темноте мы до хрипоты орём «запрещённые» песни: среди них Утёсов, Пётр Лещенко…
Не тёмной, а чёрной ночью выходим на нужной станции. В отличие от многих других финских станций здесь есть станционное помещение. Оно ночью закрыто. Почти на ощупь находим «свою» дорогу. Ориентиром служит сгоревшая немецкая самоходка – «Пантера», стоящая почти на путях. Стремимся, как можно, дальше уйти от станции. Каждая группа рвётся вперед, чтобы первой прийти на место. Однако, в темноте далеко не уйти. В стороне от дороги разводим костёр и ждём рассвета. Удаётся немного вздремнуть.
Чуть засерело – снова в дорогу. Считается, чем дальше уйдёшь – тем больше ягод. Идём час-полтора. Уже можно различить черничные кусты, если нет тумана.
Пора приступать к работе. А работа не легкая. Расслабляться не приходится. Больше наберёшь – больше заработаешь.
Периодически заглядываем в корзины друг к другу: у кого больше?
Старухам таскать за собой корзины тяжело. Они собирают ягоды в маленькую посуду, оставляя большую корзину иногда далеко от себя. Этим пользуются псы. Они пасутся вокруг бабкиных корзин.
На обратном пути женщины удивляются:
- Как много набрал Генка (Борис)!
Мы молчим. Если едем с матерью, охраняем её корзину.
Днём собирать ягоды всё труднее и труднее. Припекает солнышко. Хочется спать. Колени подгибаются.
Не дай Бог, заблудиться. Примерно в три часа собственно сбор ягод заканчивается. Надо ещё найти дорогу на станцию и успеть на поезд.
О компасе мы слышали только в школе. Часто ни у кого нет даже часов. В пасмурную погоду найти обратную дорогу подчас очень трудно. Опоздаешь на дневной поезд, приедешь домой только ночью.
Если приходишь на станцию раньше времени, засыпаешь тут же, на земле.
Конечная станция не далеко, поэтому на обратном пути едешь, сидя на скамейке. Сразу выключаешься начисто. Одежда пахнет потом, грязью и дымом костра. Пища за день – ломоть хлеба и брошенные в рот ягоды. В поезде это тоже даёт себя знать соответствующими запахами. Сидящая рядом, едущая с дачи дама отталкивает упавшего на неё, спящего мальчишку, отворачивается и морщит нос. Наконец она не выдерживает и будит пацана:
- Мальчик!.. Мальчик!..
- Чего?
Пауза. Как ему сказать?
- Тебе скоро выходить?
- Нет, Я до самого конца, - счастливо улыбается полупроснувшийся сосед и тут же засыпает снова; снова периодически падает на даму и портит воздух… до самого конца.
Добравшись к вечеру домой, немедленно засыпаешь. А завтра надо встать пораньше, чтобы занять удобное место. Ягоды надо ещё продать. Утром лучше всего сидеть на ступеньках булочной, днём – на углу у почты, вечером – у продовольственного магазина – женщины пойдут с работы за продуктами.
А ты не один. Ездили вместе, и продавать выйдут тоже все. Конкуренция.
После трёх таких поездок я смог купить у Лёни Фролова ворованный фотоаппарат «Комсомолец». Потом мы с Шилиным собирали деньги на плёнку, фотобумагу, химикаты. На фотоувеличитель ягодных денег уже не хватило. Сезон кончился.

Вторым источником дохода стали карты.
Во дворе появилось много мужчин. Их любимое занятие – домино и карты.
Начали с «подкидного дурака» и «козла», но уже через несколько дней играли только в «очко», «буру», «крюк» (он же «сека»), любую игру, где деньги были мерилом мастерства и ловкости рук.
Играть принимали всех, от 7-8 лет до стариков, были бы деньги.
Большинство мужиков не только отвоевали своё на фронтах, но и уже успели отмотать срок, то есть, опыт игры имели.
Испытав пару раз судьбу, я понял: чтобы повезло, нужно и здесь учиться. Несколько дней наблюдал, как играют «счастливчики», особенно Толик Бровкин (Жаба). Передергивал он мастерски, часто «ненароком» подсматривал нижнюю карту в колоде, вспоминал, какая карта шла за какой в прошлый раз, следил за лицами и поведением игроков.
Как-то вечером, после игры, я подошёл к нему, рассказал, что видел, попросил научить некоторым приёмам. Кое-что он показал, но этого было не достаточно. Пришлось опять обращаться к литературе. Специальных справочников по таким вопросам, естественно, не было. Собирал по крохам, намёкам, у Пушкина и Лермонтова, Достоевского и Гоголя, Толстого и Мамина-Сибиряка. Нашёл несколько приёмов, о которых, кажется, не знал даже Толик.
Во дворе игра шла уже полным ходом. Выявились фавориты судьбы. Одним из них стал Сашок – мужик лет сорока с третьего этажа соседнего дома. Он выигрывал почти постоянно. К концу очередной игры к столу подходила его жена, отбирала, как бы шутя, у него деньги, оставив только на «маленькую».
Однажды Фортуна повернулась к Сашку задом. За вечер он проиграл всю получку. Прибежала жена, расплакалась, обругала всех игроков, пообещала вызвать милицию.
Через две недели Сашок проиграл аванс. А спустя ещё несколько дней, игроков впервые навестила милиция.
Игральные карты в те времена были дефицитом. Я достал где-то новую колоду и долго колдовал над ней: у тузов и десяток на малые доли миллиметра обрезал края, почти незаметным крапом пометил остальные карты. От часто упоминаемых в литературе «наколок» пришлось отказаться (на их месте быстро появлялись пятна от рук – играли далеко не аристократы).
Много дней тренировался я с этой колодой дома, и только, когда стало получаться почти как у Толика, сел за игровой стол.
В первый день свои карты я оставил дома и дал себе зарок проиграть не больше трёх рублей. Играл долго, до вечера – сказалась домашняя тренировка – но с трёхой всё-таки пришлось расстаться.
На следующий день пришёл снова – отыграться.
Карты за столом тасовались старые, потрёпанные, почти каждую можно было сразу узнать. А через какое-то время к нам подошёл Валя Юдин, он вообще никогда не играл, и сказал, что у его отца дома лежит новая колода, которую он мог бы подарить игрокам.
Через некоторое время мы уже играли моими картами. Мне стало «везти».
- Новичкам всегда везёт, - говорили суеверные мужички, а я разыгрывал из себя дурака: колоду держал неумело, спрашивал общеизвестные истины, проявлял излишние эмоции при проигрыше и выигрыше.
К ночи Бровкин кое-что раскусил, но промолчал и стал умело пользоваться моими трудами.
Я сидел в напряжении: спина мокрая, руки дрожат. С удовольствием ушёл бы, но «с выигрышем не уходят», а проигрывать не хотелось.
В этот день я заработал больше, чем мать зарабатывала за неделю.
На другой день сделал себе выходной. А в следующие дни вёл себя уже не так нагло, более осторожно, и опять остался с выигрышем, пусть не таким большим.
Со временем поиграть в наш двор стали приходить посторонние, сначала из ближних домов, а потом и с Языкова, Чёрной речки, от Ланской.
Вскоре моя колода истрепалась, и её заиграли. Однако таким же образом я ещё несколько раз подбрасывал игрокам крапленые карты.
Прекрасным шулером был мой сосед по квартире Иван Фролов. Карты порхали в его руках так, что глаза не успевали за ними следить, золотая фикса сверкала, отвлекая внимание, поговорки и шутки так и сыпались из него. Хотя он всегда выигрывал, но играл редко и недолго. Обобрав играющих, заявлял, что его ждут более важные дела, и исчезал. Именно за эти дела его, видимо, и забирала милиция, иногда надолго.
Больше всего я любил играть «В крюка». Здесь часто совершенно не важно, какие у тебя карты. Главное, знание человеческих характеров и умение ими пользоваться. Получив карты и подсчитав очки, каждый решает, играть ему дальше или выйти из игры, оставив вступительный взнос. За дальнейшую игру надо платить в «банк». Каждый следующий игрок должен положить в банк не меньше предыдущего. Перед очередным ходом ты можешь «посмотреться» с соседом. У кого очков меньше, тот выходит из игры. Но каждый имеет право не «смотреться». Представьте себе: осталось три игрока, один хочет «посмотреться», двое других – нет. Тот, кто сомневается, или должен играть дальше, ставя в банк всё большие суммы, которые диктуют ему те двое, или выйти из игры. Только оставшись вдвоём, можно «замерить», то есть, поставить на кон столько же, сколько партнёр, и проверить, у кого больше очков. А если партнёр перед этим поставил фантастическую сумму?
Чаще всего, выигрывает не тот, у кого больше очков, а у кого крепче нервы.
Однажды, как у каждого, у меня был свой звёздный час. При игре из четырёх карт у меня вышли три туза и джокер. Больше очков даже теоретически не могло быть ни у кого. В игру вышло несколько человек. А через какое-то время нас осталось двое. Напротив меня сидел громила лет 25, откуда-то с другой улицы. Перед ним для устрашения воткнута в стол финка. Деньги у меня были, хотя и не очень большие. Если бы мне не хватило, мои дали бы в долг. Болельщиков собралось много, имелись и его сторонники, но, в основном, стояли за меня.
Верзила играл смело и всё увеличивал ставки. Зная, что могу оставить его без штанов, не выдерживаю и замеряю первым.
К моему удивлению, скандала не было. У парня оказалось 41 очко на одной масти. Он считал, что больше быть не может, в крайнем случае, столько же. В какой-то мере он был мне даже благодарен, что я закончил игру.
Я снял тогда кучу денег, гораздо больше, чем месячная зарплата рабочего…
Милиция всё больше прижимала играющих. Пришлось перемещаться на чердаки, в подвалы, в огороды.
Жизнь шла своим чередом. Заядлым игроком я так и не стал, хотя ещё долго руки мои дрожали, когда в них попадала колода карт.
Карточная игра принесла мне немалую материальную поддержку, особенно во время учёбы в старших классах. Карманных денег я не получал вообще (по договору с матерью), а уже даже не подростку, а юноше, деньги были очень нужны.
В школе тоже поигрывали в картишки после уроков, но после нескольких сеансов со мной садиться боялись. Володя Попов, интеллигент не в первом поколении, как-то сказал про меня:
- Раньше таких били канделябрами по морде.
Но он мог только что-то сказать. Драться со мной в старших классах тоже боялись.
 А вот стихи на эту тему. Правда, они написаны несколько позже, когда я уже вкалывал на заводе, но они показывают дух того времени и мою маленькую роль мечущегося статиста на большой сцене жизни. Это чистое подражание Есенину, с оглядкой на Пушкина.
Опять проигрался. Ну, как же так?
Играю, кажется, с толком.
Только зачем (какой я мудак!)
Поставил всё на шестёрку!
Шестёрка… Король… Десятка. Очко!
Ах, нет. Не очко, а двадцать.
И он набирает. Шестнадцать. Ещё.
Ещё валет. Восемнадцать.
Ещё берёт. И дама виней…
Она, она виновата!
Пришла бы она немного поздней!
Ну, почему не дружу я с ней?
Виновая дама проклятая!
На перекрёстке дворник зевает,
Сидя около будки.
На мутном небе луна сияет,
Как голая жопа проститутки.
Что делать? Куда идти? Домой?
- Я голоден сам, эх, Жучка!       См. «Дай, Джек, на счастье лапу мне»…
Но что принесу я туда с собой?
Мать ждёт – сегодня получка.
Смешно как старуха носом сопит,
Да, спит и горя не знает.
А почему она здесь сидит?
Ах, да. Ларёк охраняет.
Вот сторож! А воры придут?.. Постой!
Постой! Спит ведь баба!
Вокруг никого. Замок простой.
Старухе много не надо.
Смелости мало. Да, дела!
Старухи мне не прикончить…
А ладно. Лезу. Была – не была.
Пусть спит, если жить ещё хочет.
Легко как поддался замок… Вино,
Табак, колбаса, шоколад.
Времени мало. Мне всё равно.
Скорее! Беру всё подряд.
Милиция! Неужели сюда?
Бежать? Нет, теперь уже крышка.
Спрятаться надо. Но куда?
Руки кверху! Воришка!
Старуха боится меня, как огня.
- Ну, что за Лягавого спряталась?
Опять, как всегда, продала ты меня,
Винновая дама проклятая!
Этим стихам уже больше 60ти лет. Их никто никогда не слышал и не видел. Я их тоже не вспоминал, а стал писать о тех временах, выплыли из памяти в полной сохранности.

Это произошло в 7 классе (для 120 школы – в выпускном). Первомайских праздников нам с Марафоном показалось мало. Утром 3 мая мы вышли из дома в школу, но, забросив портфели в строящийся на заднем дворе сарай, пошли в Удельный парк. Травка зеленеет. Солнышко блестит. Птички чирикают.
За рулём у каждого торчало по песеннику. Мы разлеглись на травке, вынули песенники и, не пропуская ни одной, дурными голосами несколько часов горланили песни.
Перед этим, чтобы прийти домой вовремя, смастерили солнечные часы: расчертили окружность, поделили её на 12 частей, в центр воткнули палочку, отметили начальное время, в которое пришли. Всё по науке.
Время в этот день тянулось медленно. Уже пропеты оба песенника, желудки давно просят пищи, а на наших часах всё ещё половина первого.
Не выдержав, пошли домой. Шли не более 15 минут, а пришли в половину шестого. Только дома кто-то подсказал: окружность надо было делить на 24 части.
В следующий день мы исправились, и природные часы уже не врали.
В течение недели, ежедневно, точно в школу, ходили мы утром в парк, 5-6 часов валялись на солнышке, пели песни и к обеду возвращались домой.
10 мая пришли в родную школу. Каждый оправдывался, как мог. Я наплёл что-то насчёт маленькой сестрёнки. Марафон очень убедительно рассказал, как ездил к матери в Кингисепп, где она действительно работала и проживала.
Я учился хорошо, был комсомольцем, председателем Совета дружины – моё дело спустили на тормозах. Марафона, за 10 дней до экзаменов исключили из школы.
Тогда я пошёл к директору, рассказал, что мы были вместе, и потребовал исключить и меня…
Через пару дней Марафона восстановили. Причиной этому, конечно, был не мой поступок, но я им гордился.
С Марафоном у меня был ещё один маленький, но смешной, случай. Он постоянно, не думая, списывал у меня домашние задания, а потом ничего не мог объяснить у доски. Выходя отвечать, он смотрел на меня и ждал подсказки.
Однажды на литературе директор спросил его:
- Сколько лет прожил Пушкин?
Марафон задумался и посмотрел на меня. Пока я на пальцах пытался показать ему число, директор изменил вопрос:
- Когда родился Пушкин?
- В 1799 году, - прошептал я.
- В 1799 году! – громко произнёс Марафон.
- А когда он  умер?
- В 1837м, - прошептал я.
- В 1837м! – громко повторил Марафон.
- Ну, так сколько лет прожил Пушкин?
- 90, - довольно громко, улыбаясь, произнёс я. Не ожидал, что Борис не поймёт шутку.
- 90! – ещё громче уверенно сказал Марафон.
Конечно, было очень смешно, но мы оба получили по «паре». Директор был оскорблён, Марафон – обижен.
Язык и желание пошутить или неожиданно ляпнуть что-либо, на мой взгляд, оригинальное, ещё не раз приносили мне неприятности.
Марафон был добрым, отзывчивым парнем, любую неприятность умел превратить в смешную историю.
Желая познакомиться с девчонкой, я уговорил Марафона «пристать» к ней и доблестно её освободил. Мы очень натурально разыграли сцену драки.
В другой раз мы искали знакомую, зная только, что она живёт в Ферзином переулке. Поиски оказались безуспешными. Тогда Марафон встал перед окнами предполагаемого дома и громко закричал:
- Тамара! Тамара!
Тамары это были или нет, но из окон высунулись сразу несколько девушек и женщин. Увидев такую публику, Марафон встал в позу, эффектно выставив вперёд ногу в громадном клоунском ботинке, и запел:
- Я жду тебя, желанный друг.
Приди, приди. Я твой супруг…
Когда в классе на уроке химии после очередной двойки Володька Гусев заплакал, Анна Ивановна брезгливо сказала:
- Распустил нюни. Принесите кто-нибудь тряпку – пол вытереть.
Марафон вскочил и, не реагируя на оклики, выскочил из класса. Он вернулся перед самым звонком, неся перед собой бачок для питьевой воды.
Анна Ивановна спросила удивлённо:
- Зачем Вы его принесли? Кто Вас посылал?
Марафон:
- Вы. Я принёс его для Гусева.
Марафона вызвали к доске рассказать наизусть отрывок из поэмы «Мцыри».
- Рассказывать с выражением? – спросил он, стараясь затянуть время.
Директор разрешил.
Плохое знание стихов Марафон решил компенсировать мимикой, жестикуляцией и подвыванием.
- Он завы-ы-ы-л! – затянул Марафон. – Затем… - И он подставил руку к уху («Подсказывайте же!), - Затем… из последних сил… рванулся… Затем  опять завы-ы-л…
Выл Борис очень красочно.
-…Затем прилёг.
Марафон эффектно лёг на бедро. Класс ржал. Ободрённый общим вниманием, Борис продолжил, уже прозой:
- Затем присел, собравшись с силами (и опять фигура с раскоряченными ногами), затем ещё раз завы-ы-ыл…
К двойке ему не привыкать, а класс развлёк.
Будь у него соответствующие папа или мама, получился бы хороший комедийный артист, в «Аншлаге» мог бы играть. Там и похуже его есть.
Жил он с бабушкой и младшей сестрой в ужасной нищете. Из мебели у них весел на стене один подростковый велосипед – подарок бросившего их отца. Сидели и ели на ящиках из-под картошки, спали на полу, одевались, во что придётся.
Если мы ходили воровать на овощебазу и совхозные огороды из озорства, то Марафон – чтобы выжить.
Моей заветной мечтой было – собрать свою библиотеку. Признаюсь, если у меня появлялись деньги, я заказывал Марафону определённую книгу, и он приносил её, стащив в какой-нибудь библиотеке.
Марафон не спился, не попал в тюрьму, как это должно было произойти; не покончил с собой, как это сделал Витька Гусев, живший примерно в таких же условиях.
Лет через 20 после наших походов в Удельный мы, совершенно случайно, встретились почти на том же месте, где когда-то распевали песни.
Я служил тогда в Германии и, приехав в отпуск, гулял по родным местам.
Борис работал дизелистом на судне, ходил в загранку, приобрёл даже «Волгу». Для советского человека это было символом большого успеха.
Телефонов у нас не было, адресами меняться не стали.
При написании этих воспоминаний так захотелось встретиться, посидеть за столом, вспомнить школьные годы… Чудесные?
На диске, купленном в метро, нашел адрес и телефон Морфицкого Бориса Васильевича. Предвкушая сюрприз, набрал номер.
- Слушаю!
- Марафон, это ты!?
- А кто спрашивает?
- Соловьёв Ю П, по прозвищу «Соловей». Привет!
- Здравствуйте. А что Вам нужно?
- Марафон! Я – Соловей!.. Вспоминай. 120я школа, 7й класс.
- Ну и что?
Не понимает. Сразу не врубился.
- Я – Соловей! 120я школа, 7й класс…
- Да помню я. Помню. На третьем этаже жил. Ещё под окном большими буквами было написано «ЮПС»… Так что надо-то?
- Помнишь, как мы в Удельном уроки прогуливали, песни пели, часы солнечные…
Он перебил:
- Знаешь, если хочется поболтать, позвони кому-нибудь другому.
И повесил трубку… Вот тебе и друг!.. Эх! Марафон! Марафон!..

Нам уже по 15-16 лет. Постепенно взрослея, мы искали применения своим прибавляющимся силам, смелости, ловкости. Хотелось подвигов. Походы за цветами, за яблоками, на овощебазу нас перестали удовлетворять. Мы уже не боялись больших; на всяких псов и шакалов вообще не обращали внимания.
Удельный парк с давних пор привлекал нас своей таинственностью. Говорили, что там периодически находят трупы без головы или без рук, зарезанных или повешенных. Скорей всего, это были легенды, хотя по тем временам (конец 40х годов) могло что-то оказаться и правдой.
О том, что у кого-то в Удельном отобрали деньги, сняли хорошую куртку или рубашку, мы слышали часто и иногда от самих потерпевших. Теперь мы ходили в парк с какой-то тайной надеждой на необычное приключение. У каждого имелся свой набор оружия, которое постоянно бралось с собой: финские ножи, кастеты, свинчатки, немецкие штыки-кинжалы, самодельные заточки из напильников, острые, как спицы.
Мы ни к кому не приставали, но мечтали о том, как кто-то пристанет к нам, и какую они получат взбучку.
Вскоре наша тайная мечта почти сбылась. На Щучке – пруде среди болот Удельного парка отобрали деньги и вещи сначала у пацанов с Языкова переулка, а потом и у группы с нашего двора. Среди обобранных оказались и псы, которые, вообще-то, себя в обиду не дадут.
Имеется серьёзный противник и место, где его можно встретить. И вот четверо Робин Гудов, вооружившись до зубов, надев на себя самое лучшее, что у нас имелось, отправляются на Щучку восстанавливать справедливость.
На пруду купались мальчишки младше нас, явно не представляющие угрозы для окружающих. Мы разделись, замаскировав под одеждой своё оружие, несколько раз выкупались. Никто так и не появился. Наконец, нам надоело ждать, и мы стали собираться домой.
Именно в это время к Шилину, самому здоровому и крепкому из нас, подходит сопливый пацанёнок, снимает с его головы кепку и спокойным голосом говорит другому:
- Хорошая кепка, почти новая. Пригодится.
Мы даже рады этому. Наконец-то противник обнаружил себя. Выхватив каждый своё любимое оружие, мы окружаем эту группу, прижимаем её к кромке воды и уже празднуем лёгкую и скорую расправу.
Ребятишки явно не ожидали от нас такой реакции. Некоторые даже вошли в воду. Все смотрят на заводилу и явно чего-то ждут от него.
- Серёга! Наших бьют! – кричит он.
Мы видим, как из кустов, которые мы перед этим проверили, появляется верзила лет 25-28, огромного роста, то ли кривая сажень в плечах, то ли косая, а в руках верзила держит соответствующую ему дубину, против которой всё наше оружие не страшнее булавки, а за спиной этого Серёги стоят и сверкают фиксами ещё двое таких же.
Серёга, увидев наши ножички и кастеты, как поднимет свою дубину, как размахнётся… А мы, не сговариваясь, как дунем бежать по кочкам, кустам и болоту… Метров через 500 только снова собрались.
Посчитались: все на месте. Ну и слава Богу. Впредь наука.

Поход на Лахту.
Как-то Юрка Гаврик рассказал, что они с отцом ездили за грибами на Лахту. Это совсем рядом. Можно даже на велосипедах доехать. Место оригинальное: Лахтинский разлив, речка, в которой можно ловить рыбу, на островах среди болота можно собирать грибы, разжечь костёр…
Через пять минут после его рассказа мы уже всерьёз обсуждали вопрос похода на Лахту, а ещё через пять минут было принято решение: ехать немедленно. Все ждали приключений.
Было это в самом конце лета. Уже вечерело.
Распределили обязанности: кто берет какую посуду, инструмент, оружие, еду. Меня откомандировали в булочную за хлебом.
Собирались вроде бы недолго, однако, когда на Ланской садились в поезд, было совсем темно. Белые ночи уже прошли. А когда поезд от станции Лахта ушёл в темноту, оставив нас с одним, но громадным,  мешком возле рельсов, мы уже с трудом могли различить друг друга.
Луны не было, зато накрапывал дождь.
Чтобы не заблудиться, решили пойти вдоль линии назад до разлива, а затем вдоль берега в сторону леса.
Только теперь выясняется, что наш рюкзак (один на всех) совершенно не подъёмен. Мы тащим его по очереди.
Низкий сырой берег изрезан канавами, в которые регулярно кто-нибудь из нас падает. Особенно неприятно падать с мешком. Под ноги постоянно попадаются лодки, цепи, брёвна, доски.
Далёкий резкий свет в окнах хибар посёлка не освещает местность, а только слепит глаза.
Дождь усиливается. Под ногами чавкает болотная грязь. Чтобы хоть немного сохранить в сухости обувь и одежду, раздеваемся догола. Одежду сворачиваем и стягиваем ремнями.
Попробовав взять повыше, в сторону от реки, оказались на кладбище. Потеряв всякую ориентацию, богохульствуя, пробираемся голые через кладбище, покрывая четырёхслойным матом кресты, ограды, покойников, могильщиков и друг друга. У кого иссякает фантазия, орёт во всё горло похабные песни. Думаю, в посёлке нас слышали. А что думали они о происходящем на кладбище, догадайтесь сами.
За погостом – глубокие окна холодной воды. Дальше воды становится ещё больше.
Возвращаемся к кладбищу, туда, где кто-то видел большую широкую доску. Находим её. Самурай и Юдин теперь несут эту доску на плечах. Планируем по этой доске перебираться через глубокие канавы. Длинная доска пружинит, не даёт возможности выбирать дорогу. Если один соскальзывает с кочки, то второй падает; после чего падает первый. Каждый обвиняет другого в неловкости и неумении. Остальные обвиняют обоих.
Доска явно задерживает наше перемещение. Пробуем заменить несущих, как не справившихся. Результат тот же. Приходится доску выбросить, хотя понимаем, что она очень нужна.
Болото становится глубже. Бредем почти по пояс, даже не в воде, а в каком-то холодном супе из болотных растений. От холода ноги онемели и уже ничего не чувствуют.
Падаем, встаём, падаем, встаём… Все в болотной жиже, с каждого свисают водоросли.
Вернуться бы. Устали, измучились. Огоньки поселка уже еле мерцают вдали.
Изредка жижу под ногами пересекают то ли маленькие речки, то ли ручьи. Вода в некоторых из них доходит уже до шеи. А сухого места всё нет и нет.
Чтобы всем не мучиться, особенно несущим мешок, периодически высылаем в разные стороны разведчиков.
Вот опять впереди река. На этот раз широкая. В разведку идёт (именно идёт по дну речки, а не плывёт) Юрка Гаврик. Плавать умеют все, но нужно переправить тяжелейший мешок. Разведчик проверяет путь.
- По шею! – кричит Юрка.
Мы с ним одного роста. Мешок несу я. Поднимаю его над головой. Иду… Метров через 7 вода доходит до подбородка. Тяжёлый мешок давит сверху – ноги глубоко уходят в ил. Хочу крикнуть… Уже поздно. Скрыло с головой.
В мешке провизия, инструмент, одежда. Бросить никак нельзя. Иду вперёд. Дыхание кончается. Ещё шаг, ещё… Сейчас брошу! А как же потом? Нырять?.. Ещё вперёд. Кажется, становится помельче. Или только кажется? Точно – мельче. Макушка уже снаружи. За три последних шага я чуть не лопнул, но мешка не бросил.
Юрка потом признался, что самую середину он переплыл.
Некоторое время прихожу в себя. Потом ругаюсь с Юркой. Делимся своими переживаниями.
Разведчики снова разошлись…
- Земля! Земля! – кто-то кричит не хуже, чем мореплаватели в океане.
Земля представляла собой совсем маленький островок с одним кустиком, не больше двух квадратных метров. Мы стоим на нём, как в переполненном автобусе, прижавшись друг к другу, со спасённым мешком в середине. Необходимо хотя бы отогреть ноги. Но и стоять так долго нельзя.
Минут через пять опять разошлись в разведку, оставив одного с мешком.
Мне не хотелось уходить далеко от чистой речки, и я поплыл по течению. Кто-то ушёл вверх. Дежурный у мешка постоянно даёт позывные.
Осторожно плыву вдоль речки. Одному страшно. Периодически проверяю оба берега – нет ли твёрдой земли? Откликаюсь дежурному.
И вдруг, в этой, казалось бы, полной темноте справа возникло что-то большое, ещё более тёмное.
Подплыл ближе. Деревья! Высокие, настоящие деревья, а не кустарник… Целый лес!
Подплываю. Выхожу на берег. Твёрдый берег! Почва сырая, но это уже пустяки. Вокруг деревья.
Кричу от радости. Зову остальных.
Надо бы вернуться за мешком. Валентин один не сможет его доставить сюда в целости, но я боюсь потерять это чудо.
Собирается наш народ. Это небольшой, диаметром метров 15, остров. С одной стороны – река, по которой я приплыл; с другой – всё то же болото.
Спешу к Валентину за мешком, а кто-то уже расчищает площадку, собирает валежник.
Нет, спички не забыли. Их много. Есть и газеты, взятые специально для растопки. Загорается костёр. Становится светло. Вокруг костра прыгают от радости, с палками в руках, абсолютно голые люди, тела покрыты тёмной болотной грязью, водорослями.
Палки летят в костёр. Он разгорается всё ярче, всё жарче. Из мешка извлекаются топор, пила. Безжалостно валятся деревья. Всё туда!
Костёр ещё больше, ещё ярче. Он уже выше двухэтажного дома, выше окружающих его деревьев. Летят вверх и в стороны искры. К костру уже не подойти. Кто развесил сушиться свою одежду, спешит её убрать. Поздно. У одного сгорели носки, у другого прогорели брюки.
Это возбуждает ещё больше. Мы хохочем, кричим, пляшем. Наконец-то тепло. Наш костёр был виден, наверное, с железной дороги.
Мы проблуждали по болоту около пяти часов, зато сейчас чувствуем себя первооткрывателями, путешественниками.
На костёр ушла почти половина растительности островка.
Отогревшись, принялись за готовку ужина. В три часа ночи. По тем временам у нас был прекрасный запас еды: около одного килограмма макарон, две буханки хлеба, несколько картошин и граммов 200 сливочного масла, которое Гаврики стащили из дома.
Всей посуды – одна алюминиевая кастрюля.
Приготовили очаг: две рогульки, перекладина. К перекладине проволокой привязали кастрюлю.
Макароны сварились быстро. Масло у костра растаяло, и, чтобы его не делить, постановили: всё бросить в макароны. Воду не сливали – она тоже питательна.
Тут выяснилось, что ни тарелок, ни ложек у нас нет. Не взяли. Кто-то вспомнил, что китайцы едят макароны палочками. Мы с Толей сразу приспособились вылавливать толстые, двадцатисантиметровые макаронины. Те, кому это не удавалось, забили тревогу:
- Всё должно быть поделено по-честному.
- Делить! Делить!
Куда же класть каждому?
Борис схватил топор:
- Мне на топор.
Юрка протянул тюбетейку – отличная посуда.
Валентин оттянул горелую штанину на ноге:
- Мне сюда.
Толяну разложили макароны на оставшийся носок.
Я делил всё по-честному, оставив свою долю в кастрюле.
- Вот хитрый. Он оставил себе всю воду и масло.
- А макарон до этого съел больше всех.
Кастрюля была привязана к палке. Несколько рук ухватились за палку с разных сторон. Каждый тянул к себе. Я крепко удерживал кастрюлю за две ручки… Они оказались сильнее – кастрюля вырвалась из моих рук. Содержимое вылилось в грязь. Это была моя доля.
Костёр почти потух. Пора спать. Земля сырая. Сверху слой натоптанной грязи сантиметров десять.
Валим ещё несколько деревьев. Кладём их вокруг костра и на их стволах устраиваемся на ночлег. Гораздо хуже, чем неудобно.
Есть одни часы на всех. Разыгрываем время дежурства каждого. Первому вручаются часы. Обязанности дежурного – поддерживать огонь.
Большинство засыпает моментально. Периодически кто-то падает со своего ложа (круглого ствола дерева) прямо в грязь. Встаёт не сразу, а только когда холодная вода достанет до тела.
Постоянно приходится переворачиваться, с одной стороны – огонь костра, с другой – холод и сырость болота. И всё-таки мы спим…
Просыпаюсь от пронизывающего холода. Костёр потух. Дежурный спит. Дрова кончились. Проснулись и остальные. Только Шурик, очередной дежурный, продолжает спать. Надо снова разводить огонь. В поисках дров обходим свои владения при утреннем свете.
Да! Наделали мы делов! Пожалуй, лучше сматываться.
Ориентируемся на местности: где станция, где посёлок. Оказывается, река в этом месте достаточно широка: можно купаться. 
Замечаю на противоположном берегу нишу в камышах. Что там может быть?
Впервые за поход надеваю плавки. На всякий случай надо вооружиться, ведь даже и Тарзан и Маугли имели ножи. Беру с собой немецкий штык-нож. Ныряю. Пошёл. Остальные – наготове, вдруг понадобится помощь.
В камышах оказалась большая лодка, к сожалению, без вёсел, привязанная к вбитому в воду столбу веревкой. Верёвку можно развязать, но я перерубаю её, иначе зачем брал нож.
Гребу руками к нашему острову. Лишь только вышел из камышей – рёв радости. Все бросаются мне навстречу:
- На абордаж!
Вырубаем шесты и загружаемся в лодку. К станции плывём по реке. Не надо шастать по болоту, искать броды и тропинки.
Иногда останавливаемся, пытаемся ловить рыбу. Все считают себя заядлыми рыбаками. Какую-то мелочь поймали, но на уху явно не тянет.
На лодке добрались почти до посёлка. На всякий случай спрятали её в камыши. Сами расположились на берегу; кто спит, кто купается.
Вскоре лодку обнаружили местные пацаны и, счастливые, пошли на ней дальше к посёлку.
Мы злорадствовали: кому-то попадёт за воровство лодки, но не нам.
Иногда, вспоминая это приключение, я думаю: а что бы мы делали, если бы я бросил тогда мешок в речку?
После этого были и другие походы, туда же и в большем составе, и с девочками, но такого впечатления они уже не производили. Выезжали в хорошую погоду, в светлое время, место для стоянки находили сразу, брали с собой спиртное, стаканы, ложки, миски. А ночью у костра ветераны вспоминали первый поход.
Это один из примеров того, как повторение какого-либо мероприятия или его «улучшение», в конце концов, приводит к его профанации.
Не удержусь, чтобы не привести такой пример из своей дальнейшей жизни. Опять забегу вперед на целых 15 лет.
Германия. Мы с другом Борисом, оба страстные охотники, обнаружили во время охоты на Зееловских высотах заброшенную советскую братскую могилу. Напомню, бои здесь были жестокие, и погибло народа много. Здесь начиналась территория Германии, а Гитлер заявил, что нога советского солдата никогда не ступит на эту землю.
Могила находилась посреди маленького островка леса. А сам лес, как это часто бывает в Германии, располагался посреди большого поля.
На могиле был установлен даже памятник, но уже давно её никто не навещал. Могила была завалена хворостом, свободное место вокруг неё заросло сорняками.
Я предложил секретарю комсомольской организации части провести поход по местам боёв и навести порядок на этой могиле.
Часть наша режимная. Солдатам выход за пределы колючей проволоки категорически запрещён. Этот поход мог стать для них отдушиной в повседневной, в общем-то, нелёгкой службе.
Желающих оказалось много. Напросились солдаты и из роты охраны, и из другой (строительной) части.
Выписали на сутки сухой паёк. Мы с Борисом на свои деньги купили несколько килограммов сала (в Германии оно очень дешёвое, всего в 2,5 раза дороже хлеба).
Утром, сразу после подъёма, колонна вышла за пределы гарнизона.
Местность мы с Борисом знали хорошо, к тому же, взяли с собой карту.
После Войны прошло к тому времени 20 лет, но на этой земле Война оставила ещё много следов. Я знал, где стоит советская 57миллиметровая пушка без колеса, где лежат три неиспользованных фауст-патрона, ржавая винтовка образца 1887/30 года (ими ещё пользовались в Войну), немецкие и советские каски, противогазы, ДОТ,ы, траншеи и многое, многое другое можно было увидеть в лесу, на опушке или прямо в поле.
Чтобы посмотреть всё это, приходилось сворачивать с основного пути, пробираться через лес, шагать по пахоте.
Около одного из ДОТ,ов долго бросали немецкую противотанковую гранату, сначала мы с Борисом, потом осмелевшие солдаты. Она так и не взорвалась.
Разговоры, естественно, шли о прошедшей Войне. Солдаты, рождения 1946-47 годов, вспоминали рассказы отцов, дядей, соседей.
Я сказал:
- Вот вы сейчас свободно, без оружия, даже без строя, идёте, громко разговариваете, ничего не боитесь. А ведь они 20 лет назад шли, озираясь, под пулями, постоянно ожидая нападения, перестреливаясь, теряя товарищей. Давайте, представим себя на их месте. Вот впереди поляна, за ней, прямо за первыми деревьями – противник. Необходимо преодолеть поляну под огнё м противника и выбить его из первой траншеи.
Боевой подготовкой наши солдаты почти не занимались, в лучшем случае, выполняли на стрельбище первое упражнение по стрельбе из автомата. Всё время съедала работа по специальности. Мы устанавливали и монтировали новую аппаратуру, одновременно изучая её. Кроме политических занятий, других почти не проводилось.
Солдаты приняли моё предложение с интересом. Своеобразная игра в войну. Они рассредоточились в цепь; короткими перебежками, ползком преодолевали поляну, с криком «Ура!» бросались на ближние кусты.
Я руководил боем. Борис был «противником», сидел на опушке и, когда кто-нибудь делал слишком длинную перебежку, или, ползая, слишком задирал зад, кричал:
- Иванов убит! – слишком долго бежал. Груздев ранен в задницу…
В другой раз, при выходе на поляну, солдаты сами попросили повторить штурм обороняющегося противника.
Затем мы немного заблудились. Некоторое время шли не по той дороге, потом возвращались обратно.
Не сразу нашли могилу.
В результате, вместо запланированных 16 км мы прошли в один конец, как потом выяснилось, 25 км.
Заядлые охотники-браконьеры, мы с Борисом прошли это расстояние легко. Сказалась и курсантская подготовка.
Молодые парни, постоянно работающие в помещении на одном месте, как правило, сидя, устали очень. Многие уже еле плелись.
У могилы сделали большой привал. Развели костры. Поели. Наше сало было принято на «Ура!».
Затем работа. Солдату убираться привычно. Его учат этому постоянно. Убрали и спалили хворост. Выпололи траву. Возложили землякам цветы. Много фотографировались.
Всё, вместе с отдыхом, заняло около трёх часов. Пора домой в часть
Взятыми с собой ракетами дали прощальный салют.
Дальше самое трудное и неприятное. Многие солдаты, особенно из других подразделений, идти не могли. Некоторые буквально требовали прислать за ними машину.
Пришлось объяснять, что машина нам не запланирована, присылать её никто не будет. Если уж мы сравниваем себя с солдатами 40х годов, то давайте прочувствуем всю тяжесть их положения, хотя бы в течение одного дня. Им же приходилось испытывать такие трудности (не такие, а много большие) в течение многих дней.
Назад шли прямой дорогой. Растянулись на несколько сот метров. Борис впереди вёл авангард, я подбадривал отстающих.
Всё было: мат, слёзы, прямой отказ идти. Окрики тут бы не помогли. Приходилось уговаривать, садиться рядом, помогать перематывать портянки. Оставлять их на дороге было никак нельзя.
Особенно много хлопот со строителями и окружением замполита: музыкантами, фотографами, почтальонами и тд.
Некоторых вели под руки, иных насильно.
В часть вернулись уже после ужина.
Зато потом сколько было рассказов, взахлёб. Каждый после похода почувствовал себя настоящим солдатом.
Оставшиеся завидовали. Они просили замполита повторить эту «прогулку».
Что ж, это его работа.
В следующие выходные замполит заказал машину. Всех желающих взять не удалось. Загрузили только актив.
Менее, чем за полчаса, проехали 16 км. Высадились около ухоженной могилы. Постояли. Посмотрели. Замполит произнёс речь. Загрузились в машину и приехали обратно.
- Ну, и что там интересного? – спрашивали приехавшие на машине у ходивших пешком. – То, что вы ноги натёрли?
Некоторые из ходивших пешком тоже говорили:
- Надо было лучше на машине съездить.
Следует отдать должное солдатам, так считали далеко не все.
Лучше бы замполит вообще туда не ездил.
Получилось вот такое длинное лирическое отступление. Сравнение двух походов. Пора уже заканчивать описание периода моего пребывания в родной школе.
Конечно, моей мечтой было стать писателем. Вначале я даже сам себе не признавался в этом. Однако поддержка Очкарика помогла мне утвердиться в таком решении. Очкарик ушёл, решение осталось. Немалое значение имело и признание меня, как будущего писателя, ребятами класса и друзьями.
Предупреждаю ещё раз, кто ещё не понял, что читать всё, здесь написанное, надо с улыбкой, учитывая возраст, импульсивность и мечтательность подростка, каковым я тогда был.
Готовясь к будущей профессии, я стал собирать материалы для будущих произведений: оригинальные выражения, мысли, события. Ведь у всех писателей были свои записные книжки. Одну из них специально отвёл для редких пословиц и поговорок. Правда, в основном эта книжка пополнялась за счёт русских выражений.
Первоначально уже в 5-6 классах было задумано два романа (!).
Содержание первого, автобиографического, составляли события от  рождения до окончания школы, подобно «Детству» Аксакова, «Детству Тёмы» Гарина, «Детству» Горького и тд. Эту тему настойчиво советовал мне Очкарик и предлагал писать (или делать пометки) именно сейчас, сразу по горячим следам. Что я и сделал, спустя более чем полвека. А тогда было написано несколько глав, в том числе о раннем довоенном детстве, детском доме, драках с большими, приключениях в Удельном парке. Канвой романа должен был стать дневник, который я вёл с первого класса.
Второй роман должен был стать приключенческим, подобно романам Жюля Верна, Стивенсона, Фенимора Купера, Майн Рида и др. Назывался он «Поиски Эльдорадо». Володя Батраков нарисовал к нему уже красочную обложку, на которой, кроме заголовка, фамилии автора и замечательного рисунка, был указан и год выпуска – 1953. Впереди было ещё более четырёх лет, и я считал, что в такой большой срок уж уложусь непременно. Впервые об Эльдорадо прочёл у Вольтера в «Кандиде». Книгу, как скабрезную, соседка дала почитать матери. Я прочёл её первым. Затем упоминание Эльдорадо стало встречаться и в других произведениях.
В одном из старинных журналов нашёл большую статью, посвящённую истории Южной Америки, где вопросу возможного существования Эльдорадо уделялось много страниц. Там описывалось, как появились первые слухи о сказочном государстве, где оно должно было находиться, кто и когда организовывал экспедиции в поисках этой страны и полученные ими однозначные результаты, заставившие усомниться в её существовании.
Там же говорилось, что в начале 18 века в Европе появился испанец (называлось даже имя), который заявил, что он был в Эльдорадо. Этот испанец, действительно, приехал из Америки, был сказочно богат, подробно описывал местоположение страны, её государственный строй, законы и обычаи.
По его словам, их было трое. Один остался в Эльдорадо, другой погиб на обратном пути.
Ну, чем не готовый сюжет для авантюрного романа?
Журнал я присвоил, как делал это часто с понравившимися книгами, и стал собирать материалы для будущего шедевра. К седьмому классу, так же как и по первому роману, было написано несколько глав.
Были разработаны биографии героев.
Основной герой (к сожалению, сейчас не могу вспомнить даже имя), испанец, прототипом которого стал Дон Жуан, на дуэли убивает вельможу и вынужден бежать из страны. Куда? Конечно, в Америку.
Вторым героем я сделал старого еврея (прототипы – Шейлок, Скупой рыцарь), который за какие-то провинности был присуждён к аутодафе, чудом избежал смерти и, скрываясь от инквизиции, также бежал из Испании.
Третьим героем пришлось сделать русского. Причин этому много. Удачный случай использовать собираемые русские пословицы и поговорки. Русскую историю и народ я знал всё же лучше, чем Испанию 17-18 веков. Сыграл свою роль, конечно, и патриотизм. Мой герой был крепостным, сопровождающим своего барина на учёбе за границей (читай «Табачный капитан»). В России он оставил невесту, которую хозяева продали в соседнюю усадьбу. Иван (как же ещё назвать русского), получив образование вместе с барином (или вместо барина), бежит от него в свободную страну Америку, где собирается разбогатеть, а затем вернуться в Россию, чтобы выкупить невесту. Последнюю, в случае необходимости, можно заменить целой семьёй Ивана.
Случайности сводят всех троих воедино. Испанец уговаривает их отправиться на поиски Эльдорадо.
Далее идёт череда преодоления различных трудностей в море и на суше: штормы, тропические ливни, разлив Амазонки, наводнение, лесные пожары, дикие звери.
После нахождения Эльдорадо даётся описание страны и, конечно, её сказочных богатств.
Еврей встречает здесь своего сына, который уже завёл семью, и остаётся в стране.
Поскольку в документах об Эльдорадо нигде русский не упоминается, его приходится умертвить на обратном пути. Варианты: гибнет, спасая друга; гибнет от руки жадного спутника.
Кроме зажатого мной журнала со статьёй об Эльдорадо за несколько лет я собрал много материала по географии, истории, животному и растительному миру.
Были написаны главы с биографиями героев, с описанием приключений в сельве (наводнение, пожар), где каждый проявил характерные ему черты: испанец – волю, твёрдость духа, даже жестокость; еврей – расчётливость и комическую жадность; русский (разве можно было его обделить) – благородство, доброту, самоотверженность, смекалку…
Приехав из училища в первый отпуск, я не нашёл дома никаких следов оставленных мной материалов, а было их несколько папок и лежали они в старом чемодане под кроватью. Мать выкинула чемодан вместе с ненужным ей хламом.
От меня  будто бы отрезали часть плоти. Пока были материалы, ещё теплилась надежда, что буду писать, что хотя бы продолжу, закончу начатое. Потеря бумаг одновременно показывала – перелом в судьбе уже наступил.
Пропали не только написанные главы запланированных книг, но и мои дневники из нескольких толстых тетрадей, записные книжки, исчезли также фотографии и негативы, коллекция пёрышек и коллекция старинных медалей и монет, которые я насобирал во время Блокады в оставленных квартирах. Среди них были уникальные вещи: монеты с квадратными дырками, иностранная медаль 17 века, изображавшая корабль то ли Магеллана, то ли Колумба, то ли викингов. 33 серебряных рубля 1922-24 годов сестрёнка истратила на булочки в буфете, расплачивалась 1:1.
Растащена была и моя первая небольшая библиотечка, собранная с громадным трудом, на сбережённые от обедов и завтраков деньги. Там были Ильф и Петров, Бокаччио и Рабле, Сенкевич и Жорж Санд, Майн Рид и Марк Твен, Дюма, Стивенсон и другие – книги, составлявшие по тем временам громадный дефицит. Их у сестры брали все, кому не лень, и не возвращали.
Когда я слышу выражение «святая простота», то не улыбаюсь умильно. Это синоним невежества, неуважения чужих интересов, чаще всего ради собственного благополучия и покоя.
Понял: в Питере меня уже списали, дома у меня там уже нет.
Пусть мне покажут человека, у которого сбылись юношеские мечты…

Как очутился я в восьмом классе, до сих пор сам объяснить не могу. Моя родная школа была семилетней. Большинство учеников, закончив её, получали неполное среднее образование, и на этом их обучение заканчивалось. Учителя уговаривали некоторых из нас учиться дальше, но семьям нужны были деньги. Очень немногие могли позволить своим детям продолжать учение.
На выпускном ужине в 120й школе я также заявил, что пойду на завод. К этому времени уже были подобраны несколько мест с «приличной» зарплатой. Мать после больницы работала агентом по снабжению, получала 400 рублей, по тем временам – очень немного, моя пенсия равнялась 200 рублей. Отчим, оставив мне сестрёнку, исчез, алиментов от него мы не получали. Сестра часто болела. Скорее всего, её болезни объяснялись недостаточным и плохим по качеству питанием.
Директор школы вызвал меня в учительскую, где вместе с основными учителями убеждал в необходимости учиться дальше. Как будто я сам этого не хотел. Из гордости я не мог объяснить им моё положение.
Перед этим мать попросила меня написать письмо тётке, теперь уже генеральше. Скрепя сердце, я написал его, якобы прося совета, как быть дальше. На самом деле это был призыв о помощи. Ответ пришёл. Тётя советовала (!) учиться дальше.
Милая тётя! Если бы тогда, из генеральского содержания, составлявшего более 6000, вы смогли выделить 150-200 рублей, то на всю оставшуюся жизнь получили бы любящего, глубоко обязанного родственника… Вы ведь мечтали о сыне… А впрочем, в чужом кармане денег не считают.
Если бы я работал, пенсию прекратили бы платить в 16 лет, если продолжу учёбу – в 18. Удалось, на определённых условиях, уговорить мать потерпеть ещщё, пока не прекратят выплачивать пенсию.
Новая школа находилась на Ново-Литовской улице. Состав учащихся был совершенно другим, по сравнению с прежней школой. В нашем классе учились двое сыновей профессоров, двое – кандидатов наук, многие были детьми инженеров, директоров различных учреждений от магазина до НИИ. Конечно, и уровень знаний их был довольно высоким.
Сначала нас, пришедших новичков, задавили тройками, чтобы показать уровень требовательности, но к концу года отношения с учителями у нас выровнялись, а вот с точки зрения социального положения, разница оставалась до конца обучения. Мы видели в них буржуев, они в нас – голытьбу, которую, с одной стороны, презираешь, с другой стороны – боишься.
Кстати, с 8 класса за обучение необходимо было платить. Сумма, правда, чисто символическая, но для кого как. Дети погибших фронтовиков от уплаты освобождались.
В этой школе я уже не был ни лучшим, ни отличником. В первой четверти вообще нахватал троек, потом относительно выправился. Бесспорно впереди всех я оставался впереди всех лишь в литературе и в математике.
Литературу любил всегда, школьная программа была для меня смехотворно мала. Я на память запоминал с первого чтения огромные тексты, особенно, конечно, стихи. Наизусть Мария Фёдоровна задавала нам очень много, я же заучивал минимум в три раза больше. Иногда старушка оставляла меня после уроков, и мы, почти на равных, рассуждали о любимом предмете.
Математик Сергей Михайлович, в последствии Заслуженный учитель СССР (или РСФСР) почти никогда к доске меня не вызывал, а ограничивался оценками за письменные работы и за мои выкрики на уроках: пока он писал условия задачи на доске, я в уме решал задачу и выкрикивал ответ. Понимаю, это было некрасиво. Что поделаешь? Молодость любит высовываться. В конце урока я находил в журнале против своей фамилии очередную пятёрку.
В этой школе я полюбил Химию. На примере этого предмета ещё раз понял, как много зависит в учёбе от мастерства преподавателя. В предыдущей школе мы не понимали химии. Какая уж тут любовь! В новой школе почти каждый читал по химии дополнительную литературу. Не удивлюсь, если под влиянием Ксении Георгиевны кто-нибудь из её учеников стал известным химиком.
Кстати, скорей всего, это под её влиянием Толя Шилин поступил в Технологический институт.
Наша классная руководительница, «немка», сама язык знала неважно. Чтобы добиться от нас дисциплины, она ставила двойки за любое малейшее её нарушение. Особенно не любила она остряков, поэтому в течение каждой четверти количество двоек по немецкому языку превышало у меня количество остальных оценок. Пришлось прикусить язычок.
За два года обучения в этой школе мне несколько раз пришлось встречаться с директором и, отнюдь, не по вопросам учёбы.
Причина первой встречи была пустяковой. Будучи редактором классной газеты, я сам её, как правило, и заполнял. Здесь находил я место для самовыражения. Как-то поместил там стихи о дисциплине на уроке. Тема была заказана самой Немкой. 
Кто мог ожидать, что она отнесёт стенгазету директору, а тот уделит стихам ученика такое внимание. Качество стихов заставляло желать лучшего, но директор обратил внимание не на это.
Всего стихотворения точно не помню. Несколько фрагментов восстановил по памяти.
От училки вдалеке
Очень весело сидеть,
На Камчатке, в уголке,
И на класс восьмой глядеть.
Редко просто улыбнёшься,
Наблюдая наш народ,
Очень часто так смеёшься,
Что потом болит живот.
Тот читает, тот поёт,
Этот ест и пишет,
Тот в уборную идёт,
Я ж залез повыше,
И в окошко посмотрел,
Кто-то там гуляет:
Или просто «заболел»,
Или много знает.
Тут ко мне училка скок:
- Отвечай-ка мне урок.
Я от огорчения взмок.
Вдруг… Спасительный звонок.
Вот спасибо. Бог помог.
Хорошо!
Что б и следующий урок
Так прошёл.
В газете находилась ещё одна моя статейка, тоже о дисциплине, но в прозе. Подражание Зощенко. Вроде бы, тоже ничего особенного.
Юмора в моих «произведениях» директор не заметил. Что ж, не каждому дано.
Его интересовали частности: Чей урок описан? Действительно ли, такое может быть? А может быть, это я такой дрянной, что вижу всё в чёрном свете? Познакомились. Поговорили. Разошлись без последствий.
Учился в нашем классе Татищев. Инвалид. В школу ходил на костылях. Имел он безусловный талант к рисованию. Мы все заказывали у него свои портреты. Делал талантливо. Карикатур терпеть не мог.
А тут Немка потребовала от нас, для большей сохранности дневников, обернуть их в белую бумагу и сверху подписать всё, как положено: класс, ФИО и тд.
Я попросил художника изобразить на лицевой стороне обёртки мой портрет. Получается, что и подписывать ничего не надо. Вот он я, приятно улыбающийся, молодой идиот.
Немке это новшество не понравилось, и она потребовала обёртку заменить. Я требования не выполнил. Она отнесла дневник, вместе с художественным произведением Татищева, к директору. Тот взял и, не задумываясь, снял обёртку. А зря, что не задумываясь и что снял. Под обёрткой, на тыльной стороне обложки дневника, надежно укрытые обёрткой (как мне казалось) моей рукой были написаны стишки на тему Великой Сталинской Конституции и тоже, естественно, в шутливой и даже несколько сатирической форме. Там и конституции досталось, и Уголовному кодексу, и тому, кто законы сочиняет. Такой уж у меня паршивый характер: к любой власти – в оппозиции, только плохое вижу. Что вижу, то и пою.
Тут бы директору всё-таки задуматься, дневник обратно обернуть, как будто он ничего не видел. Всё было бы тихо, мирно. Не догадался он.
Директор опять вызвал меня и стал рассказывать, что за такие стишки может быть, в первую очередь ему, как директору, а потом уж классному руководителю и, конечно, мне. Обидно было, что он себя на первое место поставил, а меня на последнее. Всё-таки стихи-то мои.
В то же время он, как коммунист, не может этого так оставить. Вот ведь. Что делать? Это он меня спрашивает!
Подобная ситуация произошла со мной через 35 лет, когда я, будучи уже полковником, старшим преподавателем академии, коммунистом и тд, заявил, что в трудах Маркса есть ошибки, точнее, маленькие ошибочки – ведь и на солнце есть пятна. Кто-то очень умный (оттуда) предложил мне эти ошибочки перечислить. Я и написал, даже пронумеровал. 5 получилось. Больше я сходу придумать не мог.
Что тут было!
Партком обвиняет политотдел; политотдел – партком, а все вместе – начальника кафедры. Вызвали меня:
- Покайся! Откажись!
Я же им:
- Давайте устроим диспут. Докажите мне, что я неправ. Я не отвергаю теорию Маркса. Но каждый человек имеет право на ошибку, даже Маркс. Нельзя делать из человека икону. Хотя бы допустите, что Маркс мог ошибаться.
Слушать не хотят. Уши затыкают.
Пришёл ко мне генерал – начальник кафедры:
- Не хочешь служить – твоё дело. Пожалей меня.
Всегда приятно пожалеть человека. Пришлось пойти, покаяться, признать ошибки.
Все вздохнули с облегчением.
Что же было делать? Такие времена. Галилей и тот каялся.
Потом я серьёзно Марксом занялся, и уже не 5, а гораздо больше ошибок нашёл. А уж личная его жизнь уж совсем не соответствовала Моральному кодексу строителя коммунизма. Ну, никак! Но я уже молчал, а иначе запросто мог пенсии лишиться.
Об этом эпизоде можно было бы гораздо подробнее рассказать, и об ошибках Маркса, и об его личной жизни, но это, может быть, как-нибудь потом. Да и не актуально уж всё это. Марксистскую теорию я в общем признаю. Право же на ошибки должен иметь каждый…
Директор школы уговорил меня дневник дома немедленно сжечь, никому не показывая, а назавтра ему лично новый дневник предъявить. О моём портрете на обёртке все забыли совсем.
Понял я, что при первой же возможности постарается он от меня избавиться.
Скоро я ему такую возможность предоставил.
Предполагая себя знатоком литературы и чуть ли ни литератором, считал для себя обязательным прочесть всё, что проходили по литературе. Проходили же мы мимо очень многого. Нормальному школьнику прочесть всё это в течение отведённого времени почти невозможно.
Например, на Толстого отводилось около месяца, и мы с серьёзным видом обсуждали и «Войну и мир», и «Анну Каренину», и «Воскресенье», и «Севастопольские рассказы», и «Крейцерову сонату», и «После бала», а также многочисленные толстовские публицистические статьи, подробности его биографии и многое другое.
Конечно, большинство ограничивалось знакомством с этими произведениями по учебнику. Я же вынужден был по 2-3 дня не ходить в школу, чтобы прочесть всё от корки до корки и иметь собственное мнение. Мне это нравилось, и я сам собой гордился…
Не успел ещё полностью прочесть «Былое и думы», а по роману уже необходимо писать сочинение. Лучше не пойти в школу, чем показать посредственный результат.
Для прогула необходим оправдательный документ. Мы уже умели «набивать» температуру, натирать под мышкой солью, пить чефир и знали много других способов «косить». Жизнь и среда научили. Я пошёл в поликлинику получать освобождение.
Медсестра сунула мне градусник, усадила у стола прямо напротив себя, сама стала читать книгу. Я попробовал пальцами правой руки натереть головку градусника, но незаметно этого сделать не удалось, и был остановлен сестрой.
Время шло. Сестра никуда не уходила. Я напряжённо оглядывался вокруг в поисках выхода.
Под книгой медсестры увидел пачку бланков со штампом и печатью поликлиники. Вот если бы заполучить такой бланк!.. Осторожно стал протягивать руку к пачке. Вот снят первый бланк. Так же осторожно рука идёт обратно. Бланк в кулаке, а затем уже в кармане. От напряжения взмокли и трясутся руки. Но теперь уже можно расслабиться.
И тут мне приходит озорная мысль. Повернувшись, неловким движением роняю с края стола несколько амбулаторных книг. Сестра, ругаясь, нагибается к полу, чтобы их собрать, а я хватаю пачку бланков и сую их себе за пазуху.
Поднимается сердитая сестра:
- Хватит. Давай градусник. Всё равно ничего нет.
Прежде чем вернуть градусник, сам проверяю свою температуру. Ничего себе! 37,5! Надо полагать, это было от нервов.
Я получаю законное освобождение, а в кармане у меня пачка бланков с печатями, точно таких, как тот, на котором написана моя справка.
Своей радостью поделился с друзьями. Те, в свою очередь, потребовали освобождения от занятий. Каждый готов погулять на халяву. Мне не жалко. Собственной рукой выписываю каждому справку. На всякий случай, меняю диагнозы, почерк и даже подпись. Но гордыня снедает меня: в конце каждого освобождения стоит моя фамилия, по крайней мере, можно четко различить первые 4-5 букв. Даже выписывая очередную справку самому себе, ставлю собственное факсимиле.
Бланки кончились довольно быстро, а народ всё валил и валил за освобождениями. Обращались уже не только друзья, но и друзья друзей и их знакомые из многих классов.
Я стал знаменитостью и расписывался уже не после слова «врач», а присвоил себе степени «доктор» и даже «профессор». В школе ко мне обращаются чаще со словами: «доктор Соловей».
Нельзя отказать просящим. Из резинки вырезаю прямоугольный штамп «13 поликлиника». На нём больше ничего нет, он чуть косоват, но медперсонал школы мои справки принимает.
Больше всего такими справками пользовались два друга: Юрка Гаврик и Гришка Абыдва (кличка). Они совсем обнаглели, почти перестали ходить в школу, а появившееся свободное время чаще всего проводили в бане. Я несколько раз уговаривал их прекратить прогулы, но отказать в освобождении не мог.
Конечно, в конце концов, их разоблачили. Разразился скандал. Чтобы уйти от ответственности, они не нашли ничего лучшего, как убежать из дома (мечта моего детства). Родителям оставили записки: «Не беспокойтесь… и тд. Мы едем на стройки коммунизма… на юг».
Указание направления движения родителям и учителям показалось странным, да ещё оба, оставив дома все учебники, взяли с собой коньки (!).
Вскоре их сняли с Архангельского поезда.
Они меня не выдали. Но анализ справок и некоторые другие приметы указывали на меня, особенно эта дурацкая кличка, которой пользовались уже многие в школе.
Опять встреча с директором. И опять он повёл себя неправильно. Ему бы, как Николай 1 с Каховским, обнять меня за талию, сказать, что всё прощает, да и выведать всё потихоньку (правда, я бы, всё равно, на эту удочку не попался). Он же опять стал меня пугать законами о подделке документов, а заодно и  совокупностью всех моих бывших грехов. Это ещё больше заставило меня внаглую отказываться от всего.
Хорошо ещё, что я тогда серьёзно увлекался подделкой почерков: сличение справок с моими тетрадками тождества почерков не показало, особенно таким специалистам, как директор и Немка.
Вспоминая школьные годы, не могу пропустить по-своему очень яркую личность – Володю Батракова и на его примере показать, что стоило и стоит наше образование.
Мы с Володей учились вместе с 1го по 9й класс. Начиная с первого класса, и далее каждый год, я и все остальные, знающие его, ожидали, что Володя останется на второй год. То, что он переходил из класса в класс, было чудом. Он не знал почти ничего.
Володя не был ни идиотом, ни дураком. У него не было способности к учёбе, зато он имел другие блестящие таланты: обманывать, подглядывать, списывать, пользоваться шпаргалками, выкручиваться из самых трудных, почти безвыходных положений. Иногда Володя мог воспользоваться и шантажом. Не развиваясь в науках, он с каждым годом всё больше совершенствовал свои таланты.
Письменные домашние задания он списывал всегда, просто не представляя, что их можно делать самому. Диктанты и контрольные – тоже. Все его ухищрения описать невозможно. У него не было штампов. Как гений в своей области, он постоянно импровизировал.
Если его вызывали к доске, а отвечать ему в этот раз не хотелось, он мог встать и заявить, что его соседу плохо, и удивлённый сосед вынужден был вступать в игру: изображать обморок или хвататься за живот. Проходя к доске, мог по дороге устроить драку, заявив, что ему подставили ногу. Мог он, ни с того, ни с сего, зажимая нос, громко закричать, что кто-то испортил воздух и он не может больше находиться в этом помещении. При этом Володя очень выразительно смотрел на того или иного ученика, давая понять, кто виноват. Тот начинал оправдываться. Время шло.
Был у Батракова ещё один талант. Он быстро, очень похоже и сочно, рисовал шаржи и карикатуры. Талант этот тоже  своеобразно использовался у доски. Как говорится: «Если у тебя есть лимон, то делай лимонад».
Володя у доски. В одной руке – мел, в другой – тряпка. Он ничего не знает, но надеется, что кто-то подскажет, покажет на пальцах или другим каким-либо способом. «Надежда умирает последней».
Ему нужно совсем не много. Он понимает с полуслова. Володя даёт сигнал о помощи… А на доске появляется шарж на учителя. Видел бы тот! Класс разражается хохотом. Учитель поворачивается к доске, но там только мокрое пятно от тряпки. Володя смущённо и наивно смотрит на класс: «Я сделал что-нибудь не так?» Учитель отворачивается – новый шарж – взрыв смеха – учитель видит только мокрое пятно на доске. А с первой парты Володе продиктовали уже часть решения. Он пишет, тянет время, прислушиваясь, оглядываясь. Если надо, он ещё смешнее нарисует карикатуру, опять хохот, а он уже получил очередную порцию информации.
На контрольной работе Володя садится рядом со мной. Варианты у нас разные. Я успеваю сделать его и свой. Именно в такой последовательности, ведь он такой настырный, а ещё может где-то подсидеть. Чистый Ноздрёв.
Трудно представить, как дотянул Батраков до конца 7 класса. Думали, что расстались. А Володя уже в восьмом, а там и в девятом.
Бывшие одноклассники сообщили мне: Батраков окончил 10 классов (среднюю школу), поступал в институт, провалился. Ну, наконец-то, раскусили! Нет. Оказывается, всё же поступил в Горный институт. Через 5 лет узнаю: окончил.
Я уверен, что в институте Володя новых знаний не получил, но я также был уверен, что устроился он после института хорошо. Не удивился бы, если бы узнал, что Батраков Владимир Алексеевич – кандидат наук.
Позже мне встречались люди, похожие на Володю Батракова, но лишь похожие, а этот – настоящий типаж…
…В Интернете вычислил Володю Батракова. Позвонил. В отличие от Марафона, Батраков обрадовался.
Встретились. В солидном, важно вышагивающем, ответственном работнике узнать остроносого, вертлявого, перед всеми заискивающего подростка было очень трудно.
Закончил Горный институт. Работал по специальности, в основном, в экспедициях на Кольском полуострове. Начал с рядового инженера, но к пенсии достиг степеней известных. Не кандидат наук, но при необходимости, мог бы им стать. Свои природные таланты использовал, будучи начальником экспедиции, при снабжении её необходимым оборудованием и продовольствием.
Вышел на пенсию. Занимается дачей в Каннельярви.
Встречу мы отметили. Пил Володя только водку, но предпочитал чистый спирт. А где его сейчас найдёшь?
Я удивлялся его биографии, он – моей:
- Никогда не смог бы представить тебя военным. Ты всегда был нарушителем дисциплины, бунтарём.
Каждую весну мы с Володей созванивались, встречались на Сердобольской около его бывшего дома, гуляли по парку ЛТА, навещали школу (в этом здании теперь банк), обходили вокруг Коммунки, шли затем к моему дому. Естественно, где-нибудь на свежем воздухе, выпивали…
Очередной весной на мой звонок ответил девичий голосок:
- Бабушка! Тут кто-то дедушку спрашивает…
…Летай иль ползай – конец известен: все в землю ляжем, всё прахом будет…

Расскажу ещё об одном эпизоде, который произошёл за время обучения в старших классах.
Тяжело было ходить в рваных брюках и стоптанных башмаках, вместо носок донашивать материнские чулки, по несколько раз загибая износившуюся часть вниз, питаться только хлебом и кашей. Хотелось выглядеть приличней, ходить в театры или хотя бы в кино, знакомиться с девушками. Надоело слышать упрёки матери, что ты нахлебник. А в перспективе – лишение пенсии в 18 лет, то есть в начале учёбы в выпускном 10 классе. А что дальше?
В технический ВУЗ, где были военные кафедры, я не собирался; из гуманитарного, даже если бы успел поступить, берут в армию, а это ещё минимум три года, потом житьё на студенческую пенсию в течение ещё пяти лет. Это сколько же мне будет, когда начну зарабатывать?
Учёбу на вечернем факультете я отвергал, так как считал её учёбой ради бумажки, а мне подавай знания.
В силу всего этого после окончания 8 класса забрал документы из школы и подал заявление в Артиллерийское подготовительное училище.
Все четыре вступительных экзамена сдал на пятёрки, но количество мест было ограничено, и безусловно приняли только круглых сирот. Нам, четверым отличникам, велено было ждать решения сверху. Кроме того, мне подгадила школьная характеристика. Вот что писала обо мне Немка: «…Школу посещает через два дня на третий…, …очень способный, но способности направлены не на учёбу…, …много и красиво говорит, но ничего не делает…, …в коллективе авторитетом пользуется, но для этого может пустить в ход кулаки…». Напомню, что это не объективная истина, а проявление сволочного характера классной руководительницы.
В конце августа мы с друзьями поехали в училище узнавать о решении сверху.
Лил ленинградский дождь. Было холодно. На плацу маршировали «кадеты».
- Смотри! – сказали мои друзья. – Вот твоя судьба.
Минутное решение, возможно, изменило дальнейшую жизнь. Я забрал документы и снова подал их в школу.
Когда Немка узнала, что написанная ей характеристика помешала мне поступить в училище, то объяснила с улыбкой:
- Я же не знала, что ты будешь куда-то поступать. Характеристика писалась для директора, а для поступления я написала бы тебе другую.
Это удивило меня. Значит, и у учителей двойной стандарт. Зачем тогда вообще писать характеристики?
Приведу ещё один, в общем-то, рядовой эпизод, который, однако, мог серьёзно повлиять на жизнь автора.
Ездить в школу трамваем было неудобно и накладно. Приходилось ходить пешком, а это далеко и долго. Дворами выходил на Языков переулок, шёл до проспекта Карла Маркса, затем по нему или по Лесному до школы.
Легкового транспорта в городе в те времена почти не было, грузовой ходил редко и далеко не с той скоростью, как сейчас. Если по пути в школу или обратно я видел грузовую машину, идущую в мою сторону, то заранее подготавливался, а когда машина проходила мимо, разбегался и хватался за задний борт. Можно было гигантскими прыжками бежать, держась за борт; если же ехать предстояло далеко, то можно залезть и в кузов. В нужном месте спрыгивал на ходу.
Однажды, возвращаясь из школы, зацепился за борт проходящей машины и стал уже забираться в кузов, как вдруг почувствовал, что учебник, находившийся за пазухой, сейчас выпадет. Пришлось спрыгивать. Мы, учебник и я, коснулись земли вместе. Я присел у раскрывшейся книги и уже взялся за неё рукой, чтобы поднять. И тут по учебнику, рядом с моим лицом, проехало колесо грузовой машины, идущей сзади, а за ним и второе (заднее) колесо. На развёрнутых страницах чётко отпечатался рисунок шин. Механически, на корточках, я убрался с дороги, держа книгу за корку. Всё произошло так быстро, что испугаться не успел, осознал всё уже позже.
В другой раз забрался в кузов, загруженный ящиками с колбасой. Соблазн был велик. Заднее окно кабины, закрыто ящиками. Страх ответственности пересилил – я выпрыгнул из кузова.
Юности часто приходят в голову мысли, которые старшему поколению кажутся бредовыми, необъяснимыми. К концу 9 класса я понял (или решил), что время и усилия, затрачиваемые на обучение в школе, не соответствуют полученным при этом знаниям. Хождение в школу и обратно, безразличное сидение на уроках, выслушивание ответов дебилов, выполнение ненужных, на мой взгляд, упражнений по разным предметам, посещение учительских и директорского кабинета – всё это часть жизни, затраченная попусту, загубленная… Да ещё при этом штаны рвутся, обувь изнашивается.
Ведь самому за такое же время можно изучить гораздо больше и именно то, что тебе нужно.
Службы в армии не избежать. В ВУЗе учиться возможности нет. Тогда, вообще, зачем ходить в школу, мучить мать и себя? Я решаю идти работать.
Итак, после 9 класса, не доучившись в нормальной школе один год, я, по протекции соседа Лёни Фролова, прихожу на завод п/я 639 учеником расточника-координатчика. А что? Престижная профессия, не хуже других.
На этом и оканчивается описываемый этап моей жизни, но мне кажется, он будет не полным, если я не дам здесь кратких биографий ещё нескольких человек, сыгравших определённую роль в моей жизни, и не коснусь характеристики общего состояния общества середины 40х – начала 50х годов.
 
Фюрер.
С Юркой Фюрером я познакомился в школе. Мы учились вместе во втором классе, хотя он был на 4 года старше меня. Где-то в середине учебного года, при разборке осветительной ракеты, ему оторвало пару пальцев на правой руке. После больницы в школе он уже не появился. До Войны был единственным ребёнком в семье. Пока отец воевал на фронте, мать прижила ещё двоих сыновей (аборты были запрещены). Вернувшийся после Войны муж семью не бросил, но жену свою «учил уму» долго. Душераздирающие крики её часто можно было слышать далеко за пределами двора, а встретив её на улице, каждый спешил отвернуться – следы «учёбы» резко выделялись на лице.
Всё это не помешало вскоре появиться на свет и четвёртому сыну – Генке. Жили они в небольшой комнатушке на первом этаже в коммунальной квартире.
Отец признавал членами семьи только своих детей: Юрку и Генку, двоих других знать не хотел, в комнату, а вскоре и в квартиру, их не пускал, на еду и одежду денег на них не давал.
Спали они под лестницей, на помоечном тряпье, одежды почти не имели, а обуви не имели вообще, круглый год ходили босиком; не умывались никогда; не только лицо и руки, но и всё тело, было покрыто слоем из цыпок и грязи, сквозь которые сочились где кровь, а где гной. Слово «кормили» к ним отношения не имело. Ели они что придётся и где придётся. Жильцы дома сами были голодными и подкармливать их не могли.
Иногда, ради злой шутки, кто-нибудь из мальчишек вызывал их свистом из-под лестницы и бросал корку хлеба в лужу, грязь или снежный сугроб (в зависимости от времени года). Маленькие Фюреры (даже имён их никто не знал) босиком, наперегонки бросались искать добычу, разгребали грязь и снег, торопливо заталкивали корку в рот и снова возвращались к шутнику, ожидая очередной подачки.
Видавших всякие виды соседей удивляло отношение к ним матери: вяло-лениво- безразличное. При главе семьи она вообще к ним не признавалась, но и когда его не было, вниманием не баловала, вынесет иногда мисочку еды под лестницу и, как деревенская баба от свиней или коз, возвращается обратно в квартиру.
Физически ребята росли крепкими и закалёнными. Зато умственное их развитие соответствовало образу жизни. По пришествии времени в школу они не пошли. Да и как они могли бы пойти туда без одежды, обуви, умственно недоразвитые.
Как в нашем бюрократическом государстве, где всё учитывалось, это могло происходить, не знаю.
Как-то, в начале 60х, я увидел одного из маленьких Фюреров. Он сидел на скамейке в скверике. Рваные ботинки без шнурков на голых ногах, грязный пиджак на голом теле, одутловатое, небритое лицо. Он спал сидя, и слюна изо рта текла на пиджак.
Собираясь писать о них, поинтересовался у Шилина их дальнейшей судьбой. Тогда Толя жил с ними в одном доме и на одной лестнице. Их имена – Анатолий и Владимир. При расселении дома семья получила трёхкомнатную квартиру, где-то на улице Карпинского, и два брата законно вселились в одну из комнат.
Анатолий так и остался дебилом. Владимира кто-то привёл в зал атлетической гимнастики. Он стал там заниматься. Затем устроился где-то грузчиком.
Сам Юрка Фюрер постоянно вертелся около уголовников. Иногда по мелочи попадал в тюрьму. В 1954 году, вместе с Толиком Жабой, был осуждён за убийство в драке шести человек на 15 лет. Отсидел от звонка до звонка. После отсидки его видели на Карпинского.
Младший брат, Генка, в общем-то, любимый родителями, ухоженный и вовсе не дурак, пошёл по пути старшего: рано бросил школу, сидел за хулиганство, затем ещё раз – за воровство. Дальше его следы теряются.

Толик Бровкин (Жаба).
Кумир всех мальчишек нашего двора, их гордость, наставник, пример для подражания, самый сильный и бесстрашный человек из всех, кого мы знали, Толик Бровкин по кличке «Жаба» жил в нашем подъезде.
Рассказывать о нём можно очень много. Человек сложнейшей судьбы, русский Папийон, «вор в законе», он отсидел в тюрьмах в общей сложности более 28 лет, столько же, сколько великий революционер Бланки. Добрейший человек, проявляющий иногда чудовищную жестокость. Имел своё понятие о чести и твёрдо следовал ему. Немалая вина в его судьбе лежит на обществе, но это уже область специальных исследований.
Он был на 6 лет старше меня (1928 года рождения, на один год старше Очкарика). Мой дед и его отец дружили до самой смерти. Отец мой, заядлый рыбак, часто брал Толика-мальчишку с собой на рыбалку, куда иногда прихватывали и меня.
Семья их состояла из отца с матерью и троих детей. Толик был младшим. После смерти отца, единственного кормильца, семья живёт бедно, почти нищенски. Вскоре попадает под трамвай старший брат. Это случилось прямо около нашего дома. Взрослые ходили смотреть, как парня вынимали из-под колёс. Мы, притихшие, сидели во дворе.
С началом Войны Толика, как многих детей, эвакуировали из Ленинграда, но через какое-то время он сбежал из мест эвакуации и вернулся в город. Об этом этапе жизни он рассказывал много и интересно. Побывал в Средней Азии, Ростове, волжских городах. Конечно, кое-где и воровал, нужны были продукты и деньги.
После открытия Дороги жизни через Ладогу Толика снова эвакуируют. Он доезжает до берега Ладоги и, пользуясь общей неразберихой, убегает из группы подростков, в составе которых должен был ехать на Большую землю. Некоторое время вращается на месте посадки населения на машины.
В основном, люди из города до Ладоги шли пешком. Каждый тащил с собой всё, что мог. При посадке на машину разрешалось брать только самое необходимое, что помещалось на коленях. Остальное оставалось на берегу.
Толик ходил среди раскрытых чемоданов, разбросанной одежды, выбирал для себя самое нужное, самое необходимое (для подростка 13 лет): новые кальсоны, хромовые сапоги, тёплые портянки, шапку; где-то нашёлся и финский нож – «финка».
После того, как переоделся во всё новое, собрал в мешок, что показалось ценным, и на попутных машинах, идущих в Ленинград с продуктами, снова вернулся в город. Кто из солдат-водителей откажется подвезти мальчишку?
В городе привезённые вещи удалось обменять на продукты или продать.
Теперь уже Толик самостоятельно отправляется на берег Ладоги, но вовсе не для того, чтобы переправиться на Большую землю. Он знает, что надо везти обратно.
Затем Толик понимает, что не обязательно мотаться на Ладогу. В городе много квартир, хозяева которых вернутся очень не скоро, а, может быть, и вообще никогда. Он становится завсегдатаем барахолки. Вещи легко достаются и легко уходят. Появляются друзья-сообщники. Приобретается набор инструментов, необходимых для проникновения в квартиры. Люди становятся специалистами.
Милиция тоже не дремлет. Он попадается. Дело слушается в суде. Толику везёт. Девушка-секретарь находит возможность научить его, как правильно вести себя на суде. Толик ничего не отрицает:
- Да, был там и там; но дверь была уже открыта. Взял только старые брюки и рабочие рукавицы, чтобы легче было убирать снег во дворе.
По малолетству и незначительности преступления его оставляют на свободе.
Интересно, что основной виной 13летнего подростка суд посчитал то, что он не учится и не работает. Ему назначают срок на трудоустройство.
Вместо этого он снова ворует. Опять его разыскивает милиция. Толик бежит из города по Дороге жизни, скитается по тылам воюющей страны, а после снятия Блокады возвращается снова в Питер.
Теперь он уже признанный лидер группы (я избегаю здесь слов «шайки», «банды», это для них совершенно не подходит) таких же Агальцов, как он.
В феврале 1945 года в очередной разборке между такими группами они убивают 17летнего парня. Толик, вместе с другими, получает первый срок.
По амнистии 1945 года все осуждённые по этому делу выпущены на свободу. Толик устраивается на работу молотобойцем. Теперь это уже не подросток, а кряжистый парень с переливающимися мускулами груди и рук. Всё тело его покрыто татуировками.
Его коронный номер – удар молотобойца. После его удара никто не может устоять на ногах. Удар действительно страшен. Это мы, подростки, наблюдали много раз. Перед очередной дракой Жаба заявляет:
- Одно убийство у меня уже есть. Будешь следующим.
Вскоре число «один» заменилось на «два». Но вина Жабы на суде не доказана, и он остаётся на свободе.
Большинство его друзей-сообщников под стать ему. Они  нагло грабят людей даже в своём районе, «чистят» квартиры. Постоянно кто-то из них садится, кто-то освобождается. Пару раз побывал в тюрьме и Толик. Теперь он уже не Толик, а вор в законе – Жаба.
В период своих жизненных колебаний по окончании 9 класса (Кем быть?) я попробовал было вступить в ряды друзей-сообщников Толика. Относился он ко мне дружелюбно, видимо, в память об отце, разговаривал всегда, как равный по возрасту, говорил даже, что завидует моим успехам в учёбе.
Я поймал его на лестнице и заставил выслушать. Объяснил собственную ситуацию, что другой дороги, кроме завода, перед собой не вижу, рассказал о подвигах в садах и огородах, о подделке документов, умении изменять почерк. Затем перешёл к деятельности его компании. Указал их ошибки, объяснил, что бы сделал я на их месте и предложил своё участие (для пробы) в очередном деле.
Он слушал меня серьёзно, задавал вопросы, потом подвёл итог:
- Тебе, Юрка, с нами не по пути. У тебя своя дорога. Не горюй. Пробьёшься. А очень нужны будут деньги, подходи, дам, сколько смогу.
Я понимал, что последние слова его были в большой степени бравадой и сказаны для красного словца, однако, очень хотелось проверить Толика, а ещё больше, показать другим своё влияние на него.
Случай такой представился.
Однажды я подошёл к столу играющих в карты и, зная, что денег у меня нет, обратился с усмешкой к Жабе, который только что снял большой банк:
- Толик! Помнишь своё обещание? Дай червончик.
Отдавать деньги во время игры считается дурной приметой – проиграешься. Особенно, с выигрыша. Нельзя ни отдавать долги, ни давать в долг, тем более, раздавать их просто так.
Толик посмотрел на меня внимательно, задумался, что-то решая в уме.
- Помню, - и протянул мне 10 рублей.
- Карточку! – нагло произнёс я и сел за стол.
В этот раз я выиграл. Толик тоже не проиграл. Он не проигрывал никогда. После игры я попытался вернуть ему долг. Он отказался.
Весной 1954 года Валя Юдин прислал мне в училище письмо с вырезкой из газеты «Ленинградская правда». В статье сообщалось, что Жаба с Фюрером, защищая свою голубятню (тогда многие держали голубей), убили ломами и из револьвера 6 человек, в том числе одного милиционера.
Жабе чудом удалось избежать расстрела. В это время в Советском Союзе только что отменили смертную казнь. Толику дали 25 лет, Фюреру – 15. Через несколько месяцев смертную казнь введут опять, а максимальный срок сделают 15 лет. На этот раз никакие амнистии не помогли. Оба отсидели ровно по 15 лет…
Я встретил Толика Бровкина в конце 80х годов, при очередном ностальгическом посещении нашего двора. На мне была форма полковника, и Толик узнал меня не сразу. К любой форме он всегда относился презрительно, и я даже побоялся, что этот старик сейчас оскорбит меня. Но он очень обрадовался, сказал, что всегда верил в меня и потащил к себе домой.
Жил он всё в той же квартире. Обстановка комнаты убогая. В грязной кровати лежит толстая, пожилая, совершенно голая женщина.
Толик растолкал её:
- Смотри! Это мой старый и очень близкий друг, Юрка Соловьёв. Видишь, с какими людьми я знаюсь.
Женщина вскочила с кровати, поддерживая руками низко висящие груди:
- Ой, простите! Я голая. Отвернитесь!
- Кому ты интересна! – с презрением произнёс Толик.
Мне стало стыдно. Я стал что-то лепетать о том, что тороплюсь, обещал зайти в следующий раз. А Толик – наш бывший кумир, всегда не унывающий, острый на язык, весельчак, стоял передо мной жалким, заискивающим, сгорбленным стариком и жаловался на нужду, на то, что не дают пенсию – не хватает стажа, а ведь он 28 лет оттрубил в лагерях. Толик ждал от меня помощи и поддержки (не материальной), считал большим начальником, каковым я вовсе не являлся, просил где-то посодействовать.
Я же, пряча глаза, второпях объяснял ему, что военная линия не пересекается с гражданской, и ему лучше обратиться к Володьке Гавриченко – депутату местного Совета.
Мне хотелось посидеть с ним, послушать, как когда-то, его захватывающие, опьяняющие нас, рассказы о многочисленных приключениях; рассказать что-то о себе.
Не получилось.
Наша последняя встреча с Бровкиным была совсем мимолётной. В районе новостроек я вылезал (именно, вылезал, а не выходил) из переполненного автобуса, а он пытался влезть в него. Он опять не узнал меня, даже не услышал, когда я его окликнул. Я же был с молодой женщиной, которой нравилось во мне всё, кроме моего возраста. Она, шутя, просила меня не вспоминать при посторонних, что я делал «до Революции или во время Гражданской войны». Толик же выглядел очень неухоженным, совсем дряхлым, и мне не хотелось смущать свою спутницу таким знакомством.
Заявляю: это всё враки, что братва заботится о своих старых ворах, помогает им из так называемого «общака». Жаба последние годы своей жизни провёл в одиночестве и нищете. Умер он в один год (1996) с Валентином Юдиным и Борисом Фёдоровым (Самураем), и в последний путь его из жалости провожали только две старушки – бывшие соседки по двору.
Биографическая часть рассказа о школьных годах на этом кончилась. А теперь несколько слов о политике, которой никто не интересовался тогда, зато сейчас о ней жарко толкуют все, всегда и везде.
Что отличало ту нашу жизнь от сегодняшней?
Казалось бы: постоянное недоедание, дефицит всего, двойной стандарт в поведении, коммуналки, засилие бюрократов всех мастей (государственных, партийных, общественных), нехватка денег (на костюм, пальто или ботинки копишь по полгода и дольше). Так почему же мои современники и я с сожалением вспоминаем то время? Ностальгия по юности? Конечно, присутствует и это, но не является главным.
Глалвное – это вера в лучшее будущее для всех. Даже в самое трудное время – «Голодовку» (зима 41-42 гг) мы верили в Победу, ждали её, знали, когда она придёт, будет лучше. Прибавление 25 граммов хлеба в день считали уже пусть маленьким, но улучшением, подтверждением постулата: завтра жизнь станет лучше. Открытие Дороги жизни, прорыв Блокады, снятие Блокады были праздниками общими, искренними, а не надуманными, бюрократическими, как сегодня.
Кто, простите, отмечает сейчас 12 июня? Что за праздник – День независимости? Независимости от чего или от кого? Мы «слизали» его у американцев? Так те, действительно, освободились от владычества Англии, стали самостоятельным государством. Недаром этот день народ метко окрестил «Днём независимости президента от своего народа».
Каждый праздник военных и ближайших послевоенных лет означал очередное улучшение жизни каждого, реальное улучшение жизни каждого, в ближайшее время.
День Победы отмечали не только как окончание Войны, но и как скорое возвращение солдат и офицеров в семьи, перевод промышленности с военного производства на мирное, что опять же оборачивалось улучшением жизни каждого.
Материальное положение любой семьи действительно улучшалось с каждым месяцем, с каждым годом. Конечно, оно оставалось ещё очень низким, поэтому и каждое, пусть даже маленькое, улучшение его было заметно.
Когда в 1947 году отменили карточки, мы, мальчишки, бросились смотреть, как в магазинах продукты будут сметаться с прилавков. Но на прилавках свободно лежали деликатесы: копчёная колбаса по 88 рублей за килограмм, конфеты всех сортов; пачка печенья 200 граммов «Ленинград» стоила 4 руб. 70 коп. Напомню, мать получала зарплату 400 рублей, моя пенсия за погибшего отца составляла 200 рублей. Хлеб в булочной был всегда и стоил 3 руб/кг. Голодом это уже не назовёшь.
Я собирался навестить свою учительницу Наталью Дмитриевну и подумал, что вполне прилично будет явиться с пачкой печенья в качестве подарка.
Относительно небольшое неравенство в материальном или общественном положении не мешало ожиданию лучшей жизни, близкого счастья. Достаток, конечно, в разных семьях был не одинаковым, но, по крайней мере, одного порядка. Ещё никто не кичился ни положением своих родителей, ни их зарплатой. Слова «доход» в обиходе не было.
Безусловно, не все жили одинаково. Семья, в которой после Войны остался в живых отец, жила несколько лучше других. К сожалению, таких семей в нашем доме было гораздо меньше половины.
Безотцовщина влияла не только на материальное положение, но и на поведение подростков. Одновременно с этим, детям погибших предоставлялся целый ряд льгот. Сейчас я не могу перечислить их, для этого пришлось бы поднимать архивы. Знаю, что мы не платили за обучение в 8-10 классах. Кажется, дети погибших не могли лишаться стипендии в ВУЗах. При поступлении в ВУЗы социальное положение также учитывалось.
Главное, что никто не чувствовал безысходности. Все видели: сегодня стало лучше, чем вчера; знали: завтра будет лучше, чем сегодня. Да, по этому поводу велась громадная пропаганда, об этом твердило радио, писали газеты и журналы, но одновременно люди и сами ощущали это улучшение на себе, на своих близких и знакомых.
Уже тогда далеко не все верили в скорый приход коммунизма.
Что значит: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».
Некоторые спрашивали даже в школе:
- А если я способен буду по 12 часов в день, то мне столько и работать придётся?..
- А если я захочу иметь 12 шуб, то мне их дадут?
Да, даже шуба была мерилом благосостояния. Как и сейчас.
Нам туманно разъясняли о высокой сознательности каждого, но мы-то, те, которым грозили, что они будут жить при коммунизме, знали больше их о своей сознательности, даже в том, пусть далёком, будущем.
Пародию на коммунизм построили в Кампучии «Красные кхмеры». Они выполнили почти все условия коммунистического общества. Отменили деньги и определили, что человек способен работать по 16 часов в день; установили каждому «потребности» в баланде, чтобы тот не умер с голода.
И всё-таки тогда, в конце 40х – начале 50х мы все (?), ну, почти все (!) верили в наше светлое (без кавычек!) будущее.
Каждый год в марте или апреле происходило снижение цен. Этого времени ждали с нетерпением и радостью.
Если цены снижались только на 10-15%, наступало разочарование. Люди чувствовали себя обманутыми.
Правда, снижались цены – «повышалась» производительность труда, то есть, за одну и ту же проделанную работу платили меньше.
Увеличивалась ценность накоплений, которых почти ни у кого не было.
В 1947 году проведена денежная реформа. Все наличные деньги обесценились в 10 раз, хотя цены остались прежними. Обесценивание денег объяснили наличием скопившихся за время Войны фальшивых и нажитых нечестным путём. Подразумевалось, что праведники должны были держать свои накопления в Сбербанке. Деньги, лежащие на сберкнижке, до 3000 рублей сохранились 1:1; до 10 000 - 1:3. Новые деньги народ стал хранить в Сбербанке.
При проведении той реформы мелочь, то есть монеты, осталась прежней. С тех пор некоторые стали хранить мелочь в кубышках (на всякий случай).
Большинство трудящихся тогда ещё накоплений не имело, поэтому реформу перенесло спокойно. О накоплениях «под матрасами» ходило много легенд.
Реформа опять уравняла материально в какой-то степени всех.
Постоянное снижение цен, с одновременным уменьшением уровня зарплаты, - это, пожалуй, вариант, более приемлемый для народа, более честный, чем непомерное увеличение в дальнейшем (особенно при Брежневе) зарплат и пенсий, что привело, в конце концов, к всеобщему дефициту и росту цен, опережающему рост заработной платы. Накопления, в результате, тоже обесценивались и хранить деньги в Сбербанке под 2% и 3% становится невыгодным.
Приведу здесь один жизненный эпизод, который никак не могу никуда пристроить, и в то же время произведший на меня большое впечатление.
После Войны в Ленинград вернулась семья моего двоюродного брата (точной даты не помню). Они поселились на положении временных приживальщиков у своих родственников на Лесном проспекте, в доме, построенном для привилегированных лиц.
Глава принявшей их семьи занимал ответственный пост в Смольном.
Не помню, приглашал ли меня кто-нибудь в гости, на такие пустяки внимания я не обращал, но братца и родного дядю должен был навестить.
Увиденное поразило меня. При всеобщем голоде и  нехватке самого необходимого хозяева квартиры уже жили при коммунизме.
Семья имела отдельную, громадную, по моим взглядам, квартиру. Не берусь сейчас утверждать, сколько комнат в ней было, ведь меня пускали не везде. Знаю, что была гостиная, кабинет Самого, спальня Самого и его супруги, детская, комната бабушки, в которой теперь приютился мой дядя с женой и сыном Володькой.
Квартира имела центральное отопление, которое до этого я видел только в общественных учреждениях (например, в школе), ванную комнату, куда меня, как на экскурсию, затащил Володька, следовательно, и горячую воду.
В гостиной я впервые увидел живьём радиоприёмник. До этого видел их только в кино, так как с началом Войны из личного пользования они были изъяты, а возвращать их, конечно, никто не собирался. Приёмник, размером с солдатскую тумбочку, стоял на отдельном столике и ловил 3 станции.
В дальнейшем, посещая эту квартиру, я садился у приёмника и слушал радиопередачу «Театр у микрофона». Для меня такие посещения были интереснее кино.
Семья, занимающая эту квартиру, состояла из Самого (его так называли и в семье), его жены, троих детей и бабушки (матери жены). Ни жена, ни бабушка не работали.
Того, что нам подавали к столу, я не видел у себя дома даже до Войны.
Сам дома бывал редко; если появлялся, то все в квартире разбегались по углам, а нас с Володькой вообще отправляли на улицу.
На этом примере я увидел, что не все в стране живут одинаково.
Побывал я в этой квартире всего несколько раз. Вскоре семья Володьки получила комнату в коммуналке, такую же, как у всех.
Справедливости ради, дополню, что Сам прошёл по Ленинградскому делу, получил длительный срок, а жена его вынуждена была устроиться на работу. Не знаю точно, отобрали ли у них квартиру. Думаю, что – да. Тогда не церемонились. Ведь вынужден же был даже Зощенко переехать из 8комнатной квартиры в однокомнатную.
Да, наше общество нуждалось тогда в совершенствовании, но совершенствоваться должны были отдельные элементы системы. Сам социализм, как строй, безусловно, являлся более прогрессивным, передовым, по сравнению с капитализмом, к которому мы вернулись.
Нас сейчас уверяют (а впрочем, никого даже не пытались уверять), что рынок, то есть, анархизм, хаос, самотёк, лучше планового хозяйства, что разделение общества на бедных и богатых – естественное его состояние, что наличие безработных стимулирует развитие экономики. То есть, народ пытаются уверить, и имеют в этом успех, в абсолютном абсурде.
Возможно, управляемый рынок лучше плохо спланированного хозяйства. Тогда необходимо совершенствовать планирование, а не выплескивать ребёнка вместе с грязной водой. Человек, не работающий или работающий плохо, должен жить хуже старательного специалиста; но разве капитализм приводит к этому?
Не берусь проводить здесь научный анализ нашего поворота от несовершенного социализма к дикому капитализму. Моё примитивное мнение таково: нашей прежней верхушке надоело жрать икру под одеялом. Лицемерно говоря о всеобщем равенстве, люди недалёкие, карьеристы, достигнув, иногда случайно, определённых высот в жизни, наделяли сами себя различными привилегиями, льготами. Со временем им этого показалось мало. Дети этих людей уже вообще не хотели работать, им лень было даже продвигаться по проторенной именитыми отцами дорожке, а иметь хотелось всё больше и больше. Основной принцип социализма: «Кто не работает, тот не ест!» - их уже не устраивал. Им идеально подходило капиталистическое общество.
Почему к «новой жизни» быстрее других приспособились комсомольские работники? Да потому, что папы готовили их в партийные боссы, а занять эти посты можно было только через комсомол.
Поневоле, не желая касаться Большой науки, снова приходишь к теории. Получается, что любое новое, прогрессивное общество, победив, само готовит себе могильщиков. Ими являются умные проходимцы (очень умные и очень проходимцы), не верящие ни в Бога, ни в чёрта, ни в коммунизм, но быстро смекающие, где можно урвать жирный кусок.
Так христианство, с мучениками за веру в начале пути, привело к инквизиции; социализм, с достойными, верующими в него и готовыми ради него пойти на муки, людьми, после победы, просуществовав всего три поколения, создал громадный, грязный, развратный, лицемерный партийно-правительственный аппарат, славными представителями которого явились выживший из ума Брежнев, лицемер Горбачёв, пьяница Ельцин, перевёртыши Алиев и Шеварнадзе. Они подготовили прямых предателей своего народа: Гайдара, Чубайса и множество других.
Почти сразу после Второй Мировой войны в США был создан совершенно секретный институт по развалу Советского Союза. Сейчас это уже ни для кого не тайна. Американцы денег на ветер не бросают. Дешевле всего оказалось купить нашу верхушку и их руками сделать это чёрное дело.
Об этом, правда по-своему, пишет резидент английской разведки. Они вербовали молодых, перспективных комсомольских работников и с помощью своих связей доводили их даже до Политбюро. При этом он особо утверждает, что несколько раз они пытались найти ключ к Горбачёву, но так и не смогли. А не лукавит ли он?
Сами американцы сейчас утверждают, что всё у нас идёт по их плану.
Одним из первых элементов этого плана стала «гласность», объявленная Горбачёвым. Она дала возможность начать подготовку народа к перевороту. Газеты, журналы, телевидение, радио бросились чернить наше недалёкое прошлое и настоящее. Выворачивали с грязного дна самую гадость, насмехались над тем, что было дорого, всё поставили с ног на голову.
У меня на даче лежат «Огоньки» и «Юность» конца 80х, начала 90х годов. Читая их, чувствуешь, как ненавидели редакторы и авторы свою страну, свой народ. Нет, жалости к народу там нет, только сарказм и насмешки. Всё это печаталось при советском правительстве и руководящей и направляющей партии, что даёт возможность утверждать: гниль, продажность шли от нашей верхушки; народ, как всегда, безмолвствовал.
Для меня всегда было трудным писать выводы и заключения, даже в лекциях и научных работах. Мне кажется, что в этом случае опять надо начинать всё с начала.
Итак, в конце Войны и в первые послевоенные годы началось, пусть медленное, но последовательное, улучшение жизни. К тому же, мы тогда были молоды. Эти два фактора вселяли в нас надежду, мы верили в лучшее (светлое) будущее, ждали его в скором времени.
Существующий общественный строй мы считали самым незыблемым, пусть не лишённым недостатков, но временных, и, безусловно, самым перспективным, справедливым и передовым.
Нельзя допускать к власти людей, к ней рвущихся. Они стремятся к ней для собственной выгоды. Это так просто. Нормальный честный человек понимает всю меру ответственности и никогда добровольно не возложит на себя такой груз. Нужно выбирать во власть человека, отказывающегося от неё (при всех других достоинствах, необходимых для этого), как это было с Александром Невским, Дмитрием Пожарским, Михаилом Романовым, Михаилом Кутузовым. Противоположных примеров в истории так много, что приводить их не хочется.
Умышленно почти ничего не написал об отношениях с женским полом, общении с девушками. Да ничего особенного в этот период времени пока и не произошло. Это большая отдельная тема, о которой уже написана четвёртая (пока последняя) часть. Возможно, для некоторых она окажется самой интересной.
В третьей части, самой большой, состоящей из шести ёмких глав, что-то вроде «Моих университетов», будет показана почти вся дальнейшая активная жизнь. Называется она «Служил Советскому Союзу».