О том, как Дед Озеро Атеистиду утешало

О том, как Дед Озеро Атеистиду утешало,
а та, в свою очередь, верхом на Пуге скакала

Не хотелось Атеистиде уходить, а надо, старец благословил. Пошла на берег, села на любимый камушек, и – как в том песнопении, что перед Великим Постом поется – На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом...
Внезапно всколыхнулось Дед Озеро, подернулось рябью, а когда успокоилось, увидела келейница в воде лик. Лоб высокий, белый, вокруг лба золотистые кудри вьются, и глаза, синие-синие, на нее смотрят.
Атеистида и удивиться-то толком не успела, зато в душе почувствовала небывалую радость.
«Кто ты?» – спросила она.
«Ах, Атеистида, столько раз ты со мною говорила, а не узнаешь».
«Дед Озеро! – догадалась келейница. – А я думала ты старый».   
Лицо в воде слегка затуманилось.
«Я вне времени».
«Это как?» – спросила келейница.
«Младенчески древен, старчески юн, – загадкой отвечало Дед Озеро. – Радость свечкой светится, грусть дорожкой стелется. Тебя батюшка на Горку послал, а ты слезы льешь. Не горюй, все у тебя хорошо будет».
«Правда?» – оживилась келейница.
Лицо в воде стало еще более отчетливым и огромным, чуть ли не с само Дед Озеро. 
«Я тебе больше скажу, – продолжало Дед Озеро, – Горка тебя уму-разуму научит. Но сначала ты должна трижды обойти меня, не оглядываясь. Как только обойдешь, так сразу и увидишь, что дальше делать».
Поклонилась Атеистида Дед Озеру и пошла, как было сказано. Что ни шаг, то узелок тянет и молитву читает. Так, с молитвою, дважды Дед Озеро обошла, на третий раз слышит, идет за ней кто-то. Прибавила шагу, и тот, сзади, тоже. Уже и дыхание мерзкое спины ее касается, и топот шагов все слышнее. А оглянуться не смеет, зарок Дед Озера нарушить боится.
К тому времени темнеть начало, солнышко за елки закатилось. Вот уже и камушек заветный близко. Наконец, не выдержала, припустила что есть духу, добежала до заветного камушка и, перекрестившись, оглянулась.
Видит – перед нею чудище человекообразное стоит, глазищи в сумерках сверкают и будто умоляют о чем-то. Размахнулась Атеистида и ударила чудище четками, а четки возьми да зацепись за его шею, наподобие бус или уздечки шерстяной.
Проснулся тут в келейнице боевой дух. Вспомнилось, как лупила она в детстве мальчишек за то, что те, по причине выразительных форм ее, проходу ей не давали. Схватила Атеистида чудище за плечи, запрыгнула ему на спину и, ударив по бокам пятками, завопила:
«Эге-гей!»
От неожиданности бедняга подпрыгнул на месте. Послышался протяжный треск, и воздух наполнился вонью.
«А ну, пошел, засранец!» – крикнула Атеистида и треснула бедолагу по загривку.
«Куда изволите, сударыня?»
«На Горку!»
Очередная порция газов с шумом вырвалась наружу, подбросив чудище и всадницу вверх, после чего они плавно опустились на землю. Но тут новый хлопок взметнул их еще выше, и, подвигаясь таким образом, вскоре исчезли они в гуще леса, над которым поднималось уже окончательно округлившееся светило.   

Лес со скоростью ветра несся им навстречу. За черными верхушками елок, то пропадая, то выныривая, скользила, не давая себя обогнать, ухмыляющаяся луна.
Обхватив шею чудища и охаживая его четками, Атеистида воображала себя если и не богиней, то во всяком случае воительницей.
«Э-гей!» – кричала она, разгоряченная скачкой.
«Эге-гей!» – отзывалось чудище.
Так мчались они по тропе, пока ноги несчастного не подкосились и он не свалился лицом в обочину. Келейница, кувыркнувшись, растянулась в траве. Все затихло.