Товарищ лейтенант. Часть 1

Светлой памяти моего отца
Петра Даниловича Романенко
ПОСВЯЩАЮ


Амурский рубеж


1.

Ливень, что начался ещё позавчера, перешёл в ровный умеренный дождь, казалось, беспросветный и бесконечный… Лейтенант Пётр Романенко продолжал рассматривать карту района предстоящих боевых действий, которые должны были начаться девятого августа. За метровыми бетонными стенами приграничного дота (1) плыл ненастный вечер, и это продолжающееся ненастье не сулило ничего хорошего.
 Вчера, сразу же после обеда, его вызвали в штаб. Командир батальона майор Кантемиров подвёл Петра к висящей на стене карте.
— Слушай, лейтенант, внимательно, тебе предстоит выполнить очень сложное задание. Ты уже знаешь, что войскам нашей армии предстоит прорвать оборону противника вот в этой полосе. Японцы понастроили здесь оборонительные сооружения, которые тянутся с севера на юг — всего четыре крупных укрепрайона. Прорыв начнётся послезавтра утром мощным артиллерийским ударом. И здесь мы придаём большое значение вашим миномётам. Но нам известно, что кроме открытых позиций у японцев также имеются орудия, установленные непосредственно в скалах. До них около четырёх километров от границы, поэтому детальная разведка этих укреплений была невозможна.
Кантемиров повернулся к карте и показал Петру расположение противника.
— Есть выход, товарищ майор.
— Да? Интересно, какой?
— На западе от наших казематов хорошо просматриваются две высоты, откуда наверняка видны все цели. Если ночью скрытно подняться на любую из них, то уже на рассвете можно начать корректировать огонь артиллерии.
Кантемиров внимательно посмотрел на Петра, потом, усмехнувшись, ответил:
— Именно это и есть первая часть твоего задания. Кстати, у вас на Украине есть хорошая пословица: «Не лизь поперед батьки в пекло».
— Виноват, товарищ майор…
— Виноват. Но соображаешь правильно, и это хорошо. Значит, суть задачи тебе понятна.
— Так точно.
— Ладно. А теперь — детали операции. Идёт сильный дождь, местность, по которой ты пойдёшь, низменная, сильно заболоченная, есть глубокие ямы. Двигаться будет трудно, но постарайтесь шума не поднимать. Вообще-то этот дождь тебе на руку, пока он идёт, противнику мало что слышно. Твоя высота — правая — 44/14. Пограничники заранее проделают проходы в заграждениях и выведут вас на нужное направление.
— Разрешите?
— Ну, говори.
— Считаю необходимым кроме связиста иметь в составе группы разведчика из взвода управления, обязательно с буссолью. Координаты этой высоты хорошо известны, к ним можно привязывать и координаты целей.
— Ну что ж, наверно, имеет смысл. Сержант Лубяна подойдёт?
— Толковый мужик.
— Вот и славно. Но это не всё. Учитывая, что ваш рейд будет проходить по чужой территории, тебя будет сопровождать группа разведчиков, все бывалые фронтовики. И ещё. На левую высоту — 44/15 — пойдёт корректировщик гаубичных батарей 152-го калибра. Ты его знаешь — твой «заклятый друг».
— Метельников?
— Он самый, лейтенант Метельников. И что бы там у вас в отношениях когда-то ни было, друг другу помогайте. Не дай Бог, что с ним случится — возьмёшь целеуказание на себя. Кстати, за свою последнюю выходку он понижен в звании. Знаешь?
 — Нет.
 — Ладно, это к делу не относится. Ты имей в виду, что связисту придётся нести и катушку, и телефон, и рацию, один он не потянет, возьми кого-нибудь ещё в помощь. Рацией пользуйтесь только после открытия огня, иначе засекут и накроют моментально, японцы это делать умеют. Твой позывной — «Град», у Метельникова — «Ливень», частоты — у связистов. Позывной нашего КП — «Секач», на батарее — «Рожок». Когда выйдешь на высоту, сразу же обязательно сообщи.
— Ясно, товарищ майор!
— Это хорошо, что ясно. И учти, что в твоём распоряжении будут двенадцать стволов 120-миллиметровых миномётов, страшная сила, распорядись ею по-хозяйски.
— Никак нет, товарищ майор, мой взвод — всего четыре миномёта…
— Я сказал — двенадцать, — жёстко оборвал его Кантемиров. Потом, уже мягче, добавил:
— Галимов и Михальченко откомандированы по распоряжению штаба фронта, так что три взвода — твои. Справишься?
— Постараюсь, товарищ майор.
— Уверен, что справишься. Время ещё есть, я распоряжусь, чтобы эти стволы переправили на твою позицию, она очень удобная и недалеко от штаба. Параллельно с тобой, но на час позже и немного правее, пойдёт основной штурмовой отряд, ты его сверху увидишь, посматривай и за ними. Если собьются с направления — дай знать, командование их поправит, попросят огня — помоги. Кто будет у миномётов вместо тебя?
— Старшина Белоус.
— Доверяешь? А впрочем, тебе виднее…
Кантемиров немного помолчал, потом, подойдя к Петру, тихо добавил:
— Ну, Петро, как говорится, с Богом. Разведчики и Лубяна подойдут к тебе завтра в 19:00. Ещё раз вместе посмотрите карту, определите, где и как лучше идти. Выдвигаться начнёте 9-го числа, в 4 часа утра.
— Разрешите выполнять?
— Выполняй!
Пётр одёрнул гимнастёрку, отдал честь и, развернувшись, как на строевом плацу, вышел из штабного помещения.
Как долго он ждал этого дня!

* * *

Судьба Петра Романенко из украинского села Парафиевки могла сложиться совсем иначе. В далёком 40-м его вместе с несколькими одноклассниками впервые вызвали в Ичнянский райвоенкомат. Медицинская комиссия внимательно осматривала всех призывников, делала отметки в своих объёмистых бумагах, а когда осмотр закончился, почти всех ребят отпустили по домам, но его и ещё двоих парней попросили задержаться до следующего вечера. На другой день с ними занимались офицеры, форму которых украшали голубые петлицы. Мальчишек заставляли поднимать гири, крутиться на перекладине, отжиматься от пола. К полудню Петра пригласили в кабинет начальника призывной комиссии. Высокий майор внимательно посмотрел на него через круглые стёкла очков и спросил:
— Романенко Петро Данилович?
— Так.
— Как у вас с физкультурой в школе? С математикой?
— Гарно. И на ГТО здав, — ответил Петро.
— Вот и хорошо, что гарно, — сказал майор и усмехнулся. — А в какие хотите войска? Думали?
— Ни, поки нэ думав… — от волнения он перешёл на родной язык.
— У комиссии есть мнение, что вы можете служить в авиации.
У Петра перехватило дыхание. Он мог ожидать чего угодно, но только не такого предложения. Летать! Мечта всех сверстников, мечта, о которой он старался даже не думать. Он молча смотрел на майора и не знал, что ответить.
— Ну, так что, направим тебя в лётное училище? Согласен?
— Согласен, товарищ майор.
— Ну… гарно, так у вас, кажется, говорят? Оканчивай школу и жди. Пришлём направление, сразу приходи сюда, оформим проездные документы, и на взлёт! Желаю успехов, Петро Данилович!
От районного центра Ични до Парафиевки — пятнадцать километров напрямик по лесной тропке, и эти километры Петро пролетел на едином дыхании. Он будет лётчиком, пройдёт ещё совсем немного времени, и ему покорится это огромное небо, просторы над Арктикой, над сибирской тайгой… Слава, поднявшая Чкалова и Водопьянова, как будто уже и над ним распростёрла свои золотые лучи. Но вдруг он вспомнил о том, что говорил вчера военком — время грозное, в Европе фашизм, война… Нет, не придётся ему, Петру Романенко, летать над полюсом и над Тихим океаном. Скорее всего, уже через два года он сядет за штурвал боевого самолёта — бомбардировщика или истребителя — и будет защищать свою страну! И, конечно, одержит немало побед в небе…
Петро вышел на крутой косогор. Перед ним развернулась знакомая с раннего детства панорама Парафиевки. Вон там, за цепочкой высоких тополей, родная хата под соломенной крышей, дальше, за поворотом, дымит высокая кирпичная труба знаменитого на всю Украину сахарного завода, а ещё дальше — школа, где завтра он скажет всем одноклассникам, что его, Петра, берут в лётчики…
Первыми, кто услышал эту новость, были Петровы сёстры — Нина, Катерина и Надежда. Старшая из них, Надежда, восприняла известие, принесённое братом, спокойно, даже с некоторым недоверием, но в конце концов решила, что в данном случае Петро говорит правду, потому что если бы он привирал, то в итоге получился бы большой конфуз, и его засмеяли бы сверстники. Младшие сёстры обрадовались за брата по-детски шумно и сразу же побежали делиться этой радостью с подружками. На следующий день об итогах вызова Петра в военкомат знала вся школа. К нему подходили сверстники, учителя, поздравляли, желали всяческих удач. Мальчишки-одноклассники, которые знали, что его задержали в военкомате ещё на день, услышав о цели этой задержки, потихоньку завидовали, но смотрели на Петра с нескрываемым уважением.
Петро никогда не выделялся среди сверстников ни ростом, ни особо привлекательной внешностью. Он был обычным деревенским мальчишкой — невысоким и крепким, с удивительно смуглым лицом, за что получил в школе прозвище Цыганок. Науки давались ему относительно легко, особенно математика, и лишь изучение немецкого языка не продвигалось почти никак, что приводило в настоящую ярость учительницу, немку Эльзу Карловну. Из всех немецких фраз, которые звучали на уроках, Петро более-менее легко мог воспроизвести лишь одну: «Зер шлехт, зицен зи зих!»(2)
В последние годы учёбы он, как и все подростки его возраста, стал поглядывать на девчат. Больше других его внимание привлекала Оксана Маринченко — красавица с длинными чёрными косами, которая до поры до времени не обращала на Петра никакого внимания. Перемена в их отношениях произошла лишь в начале девятого класса. Тогда молодой учитель физкультуры, только что отслуживший положенный срок в армии, установил в школьном дворе перекладину — турник — и показал ребятам несколько упражнений. Особое восхищение вызвала демонстрация стремительного вращения на вытянутых руках — «солнца». И если мальчишки подтягивались на турнике без особого труда, то повторить это самое «солнце» не удавалось никому. Каково же было удивление физрука, когда через неделю Петро подошёл к турнику и сделал несколько вращений подряд! Окружившие перекладину товарищи дружно ахнули, а учитель немедленно включил его в команду школы по гимнастике. Оксана первой подскочила к Петру и удивлённо спросила:
 — Когда это ты успел научиться? И где?
 — Да здесь же и научился. Вечером приходил и пробовал до тех пор, пока не получилось.
 — ЧудОво…
В тот день после окончания уроков Петро и Оксана шли из школы уже вместе. Теперь же, когда все окружающие знали, что Петра ждёт лётное училище, Оксана не отходила от него ни на шаг и даже пересела за его парту, поменявшись местами с подругой Ганной Горобчук.
Казалось, самые смелые мечты наконец-то обязательно осуществятся…
В июне 40-го Петро окончил школу, но когда наступила осень, вместо направления в лётное училище он получил вместе с другими одноклассниками обычную повестку в военкомат, где им снова предстояли медкомиссия и оформление призывных документов. В полутёмном коридоре Петро увидел того самого майора, который предлагал ему поступить в лётное училище, и быстро подошёл к нему.
— Товарищ майор, можно…
Майор обернулся и узнал его сразу.
— Романенко? Петро, если не ошибаюсь? Давай-ка зайдём ко мне.
Он взял Петра за плечо, завёл в знакомый кабинет и усадил на стул.
— То, о чём ты меня спросишь, я знаю. Поверь, мы посылали запрос по тебе дважды, но так и не дождались ответа. В лётные училища отбирают не только самых лучших, но и самых проверенных. Во-первых, ты пока не комсомолец. Во-вторых, насколько я знаю, твой отец отказался не только стать председателем колхоза, но и вообще в него вступать, потом был даже осуждён… возможно, причина в этом.
— Теперь он уехал…
— Знаю. Но люди здесь служат разные, всем не объяснишь. А призвать тебя этой осенью мы просто обязаны. Ты, как я понял, парень грамотный, теперь вот с полным средним образованием, поэтому посылать тебя абы куда я тоже не хочу. Направим тебя в инженерные войска, в железнодорожный батальон. Там и техника серьёзная, и знания нужны. Послужишь, осмотришься, себя покажешь, а потом, глядишь, и в офицерское училище поступишь. Может, даже в лётное.
Петру показалось, что мир вокруг рушится, как и все надежды на будущее, которого с этой минуты он себе уже не представлял…
Майор внимательно посмотрел на него и сказал:
— Знаешь, Петро, я тебя понимаю, как, может быть, никто больше. Я ведь по молодости хотел быть артиллеристом, да не получилось. Не сложилось как-то. Воевал в кавалерии, в Туркестане ранило, теперь здесь воюю… с бумагами. Но знаешь, что самое главное для настоящего, хорошего солдата? Настоящий солдат не выбирает, где ему служить, а идёт туда, куда его посылает приказ. Ты запомни это.
Так сентябрь 40-го положил начало его воинской службе. Где-то далеко-далеко осталась тёплая и уютная Парафиевка, откуда изредка доходили письма от матери и сестёр. Отец покинул деревню ещё в 39-м, и связь с ним окончательно прервалась, а письма от Оксаны перестали приходить вообще. Сестра Нина написала, что Оксана стала встречаться с Митько Дзыбой, известным в Парафиевке сердцеедом, и просила брата сильно не переживать по этому поводу. Но чувства молодого солдата к Оксане к этому времени заметно поостыли сами собой.
Майор из военкомата не обманул — Петра направили на службу в 68-й инженерный батальон, в Забайкалье. Станция Оловянная, где находилась эта часть, располагалась на пересечении Транссибирской магистрали с полноводным и широким Ононом. Насколько хватало глаз, расстилалась холмистая степь, покрытая выгоревшей за лето травой. Склоны холмов и низменности были изрыты множеством ям и бугров, в которых, как Петро узнал позже, обитали тарбаганы — местные сурки, внешне похожие на крупных крыс.
Батальон занимался охраной, осмотром и ремонтом рельсовой колеи, а также моста через Онон. Служба оказалась делом весьма однообразным, скучным, и, как скоро выяснилось, вовсе не предполагала изучение техники — главным образом, она состояла из работ на железнодорожной насыпи, караулов, нарядов и редких часов отдыха. Вслед за сухой и жаркой осенью наступила суровая забайкальская зима с сорокаградусными морозами, обжигающими ветрами и снегопадами. К караульной службе добавилась расчистка станционных путей, стрелочных переходов, и всё это, казалось, слилось в бесконечную тяжёлую вереницу дней и недель…
Когда до Нового, 1941, года оставалось всего полтора месяца, Петра неожиданно вызвали в штаб батальона. Начальник штаба, кивнув на приветствие, ровным голосом произнёс:
— На вас, товарищ красноармеец, поступил приказ — откомандировать в 65-й артиллерийский полк. Даю вам на сборы два часа — наш ремонтный состав идёт на Свободный в одиннадцать, поедете с ним.
…Судьба опять совершила неожиданный поворот. Конечно, тяготы жизни и службы здесь, в инженерном батальоне, были немалыми, но именно теперь, когда появились новые друзья и до новогоднего праздника осталось не так много времени, желания уезжать не было. Петро нехотя сложил в вещмешок свои нехитрые солдатские пожитки, получил на складе сухой паёк на двое суток — и вскоре уже раскачивался в промёрзшей теплушке, завернувшись в большой овчинный тулуп, заботливо предоставленный на время поездки земляком — старшиной батальона Васей Шкребченко.

2.

  Свободный был небольшим одноэтажным городком, который, так же как и Оловянная, прилепился к Транссибу, разделявшему его на две неравные части. Невысокие каменные дома теснились в основном вокруг станции, большая часть остальных строений представляла собой обычные деревянные избы и бараки. Вокруг города раскинулась покрытая синей дымкой, казавшаяся бесконечной тайга, которая смыкалась у горизонта с зимним морозным небом. Выйдя из теплушки, Петро немного попрыгал на месте, разминая замёрзшие ноги, совершенно занемевшие даже в валенках, и направился к станционному зданию, в котором размещалась и военная комендатура. Коменданта на месте не было. Сухонький младший лейтенант, ростом такой же, как и Петро, замотанный шерстяным шарфом, сделал отметку в его направлении и рассказал, как пройти в полк.
 — Когда выйдешь из этого дома на пристанционную улицу, иди по ней до самого конца, увидишь перед собой длинную сопку. Поворачивай направо — и до моста через овраг. Сейчас он сухой, а весной там самая настоящая река. За мостом — казармы и конюшни. Там же штабной дом, он из кирпича. Тебе как раз туда.
Младший лейтенант внимательно всмотрелся в лицо Петра.
— Да ты посинел весь, как же ты служить-то здесь будешь?
— Служил уже, почти год в Оловянной…
— Да, да, я видел в документах. Но здесь всё же климат получше, вокруг леса.
В этот момент дверь распахнулась и, вытолкнув перед собой облако морозного пара, вошёл почти двухметрового роста человек в армейской шинели, с капитанскими петлицами. На его пышных чёрных усах, кончики которых немного свисали вниз, блестели мелкие капельки воды.
— Здравия желаю, бойцы! Как дела, Перцев? Кто это к нам?
Младший лейтенант встал из-за стола и поднял руку к ушанке, то же самое вместе с ним сделал и Петро.
— За время вашего отсутствия происшествий не станции нет. Красноармеец Романенко следует согласно направлению в 65-й лёгко-артиллерийский полк.
— Романенко, говоришь? — капитан присел на стул у окна и поднял глаза на Петра. — Не с Украины ли, может, земляк?
— Село Парафиевка Черниговской области.
Усатый капитан заулыбался, быстро встал и, протянув руку в его сторону, громко воскликнул:
— Ну, Перцев, я же сразу распознал своего! Да не просто земляк! Из одного района! Про Качановку слышал, конечно?
— Соседи! — радостно ответил Петро.
— От що, сидай-ко, та росповидай мэни, як там, у Качановци, Туркеновци, Ични!.. Перцев, зробы нам чаю! Ось, як змерз хлопець, нехай сугриеця. И давай, давай на ридной мове…
Петро перешёл на украинский язык, рассказал, как и чем живёт далёкий Ичнянский район, потом поведал и историю о том, как оказался здесь, в Амурском краю. Капитан покачал головой, грустно посмотрел на земляка и тихо сказал:
— Да, обидели тебя, хлопчик, зря обидели.… Ну, ничего, комполка — человек правильный, я хорошо его знаю. Ты служи пока, а я ему подскажу, чтобы направил тебя на учёбу — у них каждый год дают разнарядку на лучших солдат. Школу окончил? — Петро утвердительно кивнул. — О це гарно! Значит, будешь офицером, точно будешь. Я к тебе, может быть, наведаюсь, а теперь ступай в часть. Счастливо тебе, Петро!
 Штаб полка Петро нашел без особого труда. Дежурный офицер внимательно проверил его документы и, подняв трубку полевого телефона, несколько раз провернул рукоятку вызова.
— Дежурный, дай один-три… Да. Старшина? Зайдите, к вам пополнение. — Затем он поднял глаза и негромко сказал: — Пока поступаете в распоряжение старшины Звонарёва, он сейчас подойдёт. А завтра утром снова зайдите сюда, начальник штаба окончательно распорядится относительно вашего места службы…
На следующее утро после завтрака Звонарёв, пожилой и уже седеющий старшина, подошёл к Петру и сообщил, что в штаб ходить не надо и что необходимые распоряжения относительно него, красноармейца Романенко, уже получены.
— Остаёшься ездовым в нашей батарее. Я знаю, что хлопец ты деревенский. С конями обращаться умеешь? Может быть, разучился?
— Никак нет, пока не разучился, — ответил Петро, вытянувшись перед старшиной в струнку.
— Ты вот что, дорогой, держись слегка посвободнее. Мы не в строю, к тому же по стойке смирно много не наработаешь. Тебя как величают?
— Петро, товарищ старшина.
— Вот и славно. По-вашему Пётро, но в армии это звучит как-то несерьёзно, потому с этого момента ты — Пётр. А меня, опять же, если не в строю, можешь звать Степаном Игнатьичем. Или просто Игнатьичем, как все солдаты. Сейчас мы с тобой пойдём в парк, в конюшню, я покажу тебе и наше оружие, и наших лошадок.
Они пересекли широкий плац и вошли в конюшню. Лошади стояли возле длинного ряда яслей, несколько солдат, которые находились здесь же, интенсивно чистили их скребками и щётками. Приглядевшись, Пётр сразу заметил, что лошади эти заметно отличаются от тех, которые были в Парафиевке и её округе. Он с любопытством рассматривал их, и это не прошло мимо внимания старшины.
— Что, не видел ещё таких? Низкорослые и не очень красивые? Может быть, и не очень, но зато силы необыкновенной, выносливые, хорошо ходят по горам и холодов не боятся… Чумышки!
— Кто? — с удивлением переспросил Пётр. — Извините, Степан Игнатьич, я не понял.
— Это мы их так называем, а вообще-то это — чумышская порода, алтайская. Самая подходящая для нашей артиллерии. Иди-ка сюда!
Звонарёв подошёл к лошади гнедой масти, погладил её по холке, потом достал чёрный сухарик и протянул Петру.
— Возьми вот, угости её и погладь, она это любит. И знакомься — это твоя новая подруга, кобылка Мирза. Сладишь с ней?
— Постараюсь, товарищ старшина.
Пётр положил руку на шею лошади и поднёс сухарь к её губам. Кобыла подняла голову, несколько мгновений оглядывая нового хозяина, потом подхватила хлеб и принялась хрустеть — громко и, вероятно, с большим удовольствием.
— Смотри-ка! Признала, чертовка! Ты с ней понежнее — она у нас норовистая, грубостей не признаёт. Ты думаешь, чего она без ездового-то? В госпитале ездовой. Вздумал Мирзу кнутом огреть, так она ему так врезала задним копытом по ноге, что до сих пор лечится, бедняга. Ну да ладно, я ещё не всё тебе рассказал о твоей новой службе.
Старшина, повертев головой, но так и не найдя того, кого искал, громко выкрикнул:
— Грач, где ты прячешься, покажись!
— Здесь я, Игнатьич!
 Из-за водяного куба показалась фигура в ватнике. К ним нескладной походкой подошёл долговязый худой солдат с ведром.
— Привет, служака, вот, тебе напарника привёл. Служите вместе, не ссорьтесь, и чтоб больше никаких драк! Слышь, Казимир?
— Да я ж стерпеть не мог, чего ж он бедную лошадь лупил?! Вот и врезал ему по уху. А Мирза добавила. Так ей — ништо, а мне — три сутки… губы,.. — пробормотал Казимир. Сильный акцент выдавал в нём коренного белоруса.
— Это ты своему новому напарнику пожалуешься, потом. А пока объясняю ваши совместные действия по службе. На одно орудие в нашем полку полагается четыре лошади. Кроме собственно пушкарей в состав расчёта входят двое ездовых — тех, кто ухаживает за конями. Это, значит, вы. Работать будете в паре. Вы обязаны содержать лошадей в порядке, ставить их в упряжку, если понадобится — и сено им косить, убирать их стойла в конюшне. А при стрельбе и Грач, и ты должны подносить снаряды. Но это всё командир расчёта тебе, Пётр, расскажет на занятиях. И ежели, не дай Бог, с кем из вас несчастье, обязанности по всем лошадям переходят напарнику. Так что, красноармеец Романенко, после обеда получишь личный инструмент — лопату, ведро, вилы, скребки, щётки, ветошь — и приступай! А теперь идём в артиллерийский парк, командир вашего расчёта сейчас там.
Старшина вывел Петра через дверь в другом конце конюшни и двинулся к длинному деревянному бараку на противоположной стороне плаца. Всю стену этого приземистого сооружения занимал ряд широких двустворчатых пронумерованных дверей с узкими окошками. Подойдя к одной из таких дверей, Звонарёв открыл её и, пропустив вперёд Петра, вошёл сам. Трое солдат, сидевших на корточках перед металлическими частями какой-то конструкции, быстро встали. Один из них, широколицый и широкоплечий, чем-то напоминающий богатыря из старинной былины, выкрикнул:
— Расчёт, смирно! — затем, обернувшись к старшине отрапортовал: — Товарищ старшина, вверенный мне расчёт занимается проверкой и обслуживанием матчасти. Командир расчёта сержант Варламов!
— Вольно! — скомандовал старшина Звонарёв, козырнул по уставу, повернулся к Петру и показал на него сержанту. — Принимай пополнение, Паша. Прошу жаловать — красноармеец Пётр Романенко, он зачислен в твой расчёт ездовым. Но не для того, чтобы вы новенького заездили, а то знаю вас — как молодой солдат, так начинаете гонять его на побегушках. Да и не новичок он в армии на самом деле, чтоб вы знали, год служил в Забайкалье, в инженерном батальоне.
— Так ты уже будешь инженер? — криво ухмыльнулся немного сутулый черноглазый артиллерист, стоявший слева от Варламова.
— Ну что ты за личность, Сергиади? Прямо скажем, неприятная ты личность! Первый раз видишь человека, а уже издёвки и шуточки. Здесь — не Одесса, здесь армия. Смотри, узнаю…
— Не обращайте внимания, Игнатьич! Он у меня сегодня снова заработал наряд вне очереди, вот и злится.
— Наряд? Это за какой же подвиг?
— Это мы сами тут разберёмся, — Варламов перевёл взгляд на Петра и протянул ему руку, — будем знакомы, Павел, на службе — сержант Варламов. А тебя как по батюшке?
— Отца звали Данило Максимович.
— Значит, ты — Романенко Пётр Данилович. Сам откуда? Как с образованием? Среднее есть?
— Сам с Украины, окончил десятилетку.
Варламов бросил взгляд на Сергиади и, назидательно качая указательным пальцем, проговорил:
— Слышишь, Жора, рядом с тобой он и в самом деле инженер — у тебя-то, с грехом пополам да еле-еле, семь классов.
— Зато я, может быть, умнее!
— Не умнее, а хитрее, — отозвался третий солдат из варламовского расчёта и протянул Петру тонкую ладонь с длинными пальцами, — Брайлович Илья… из…
Старшина Звонарёв, подобрав полу шинели, присел на зарядный ящик и громко прервал процесс знакомства:
— Для первой встречи достаточно! Твоя задача, Паша, научить парня всему, что умеешь и знаешь сам, чтобы он мог в любой момент тебя заменить. Международное положение знаешь? Вот и делай выводы. В бою может быть всякое…
После непродолжительного и не очень обильного обеда, который состоял из рыбного супа, хлеба и варёного гороха, немного сдобренного растительным маслом, Пётр, взяв у старшины принадлежности по уходу за лошадьми, снова направился в конюшню. Казимир Грач был уже там. Встретив Петра, он откровенно обрадовался и сразу же повёл его к скамейке, стоявшей в углу возле водяного куба, под которым в небольшой кирпичной печке горел огонь. Здесь было намного теплее, лишь где-то под самой крышей посвистывали сквозняки. Солдаты сели и Грач заговорил, медленно и размеренно, как-то по-особенному выделяя в словах согласные звуки:
— Служба здесь, Петро, тяжёлая. Нам с тобой на двох — четыре лошадки, и каждую неделю проверки — чтоб были они чисты, накормлены, чтоб подковы были в порядке, чтоб не болели… Опять же, не должно быть у них тёртых мест — ни на холке, ни на спине, ни на шее. Комбат у нас — старший лейтенант Коломиец, очень строгий, порядок любит. И как чего не так — крепко ругается и наказывает. А работы много, ох как много. Надо не только за конями ходить, но готовить и чинить упряжь, смазывать и проверять колёса. Придёшь в казарму — сил нет, хоть с ног вались. А ещё раз в месяц полковой смотр с ветеринаром… А ещё караулы…
— Когда я в инженерном батальоне служил, там было не легче, особенно зимой. Ты вот что, Казимир, покажи мне остальных лошадок!
— Пойдём, покажу, — с усмешкой ответил Грач.
 Они подошли к тому месту, где была привязана уже знакомая Петру Мирза. Казимир указал на лошадь, стоявшую рядом с ней:
— Это Хмара, тоже кобыла. Она совсем смирная, её можно не бояться. Здесь у нас одни кобылки, а кони там, за перегородкой. Сам понимаешь, вместе их держать нехорошо, у них с февраля начинается случной сезон — рядом с кобылками очень уж они беспокоятся.
Грач провёл Петра на другую половину конюшни. У самого входа стояли два вороных коня, таких же низкорослых, как Мирза. При появлении Казимира они явно оживились и потянулись к нему мордами.
— Как ты уже понял, Мирза и Хмара поручены тебе, а это — Валет и Бубен. Мои. И все четверо они наши.
 — У нас в Парафиевке гривы и хвосты лошадей немного подстригают. А здесь, я вижу, нет. Почему?
— Тайга кругом, рядом Зея, очень большая река, потому летом много мошкары и комаров, лошадки всё время обмахиваются… А ты, стало быть, с Украины?.. Я вот из Беларуси, с Гомеля. У нас там тоже леса, леса… Только не такие — тёплые, бероз много. Здесь берозы совсем другие.
— Берёзы и у нас растут, целыми рощами. Черниговская область — это от Гомеля совсем недалеко.
— И правда, недалеко. У тебя мать, батька как, живы?
— Живы, слава Богу. И сёстры есть.
— Это хорошо… Моего батьку вот в финскую убили. Он у меня был инженер, зимой 39-го его призвали с запаса. А весной 40-го и я в армию ушёл, теперь дома мама да младший брат.
Казимир замолчал, потом, достав вышитый кисет, свернул самокрутку и поднял глаза на Петра.
— Куришь?
— Не, не курю, батька не велит.
— Мне вот тоже не разрешал…
Петру стало неловко, он замолчал, потом положил руку на плечо Казимира.
— Ничего, ты не журись, мы им всем ещё покажем!
— Ладно, сейчас покурю и пойдём до коней.
 После вечерней поверки и отбоя Пётр заснул почти сразу. Всю ночь ему снилось, как он вместе с парафиевскими мальчишками купает лошадей в Туркеновском пруду, как шумит вокруг летний лес, снились сёстры, мать, что ждёт его дома, в хате под соломенной крышей, а на широком деревянном столе дымятся в глиняной миске вареники с вишнями, собранными с дерева, растущего во дворе у плетня.

3.

 Четыре артиллерийских расчёта построились на плацу рядом с орудиями, уже собранными, вычищенными, сверкающими жёлто-зелёной краской в лучах утреннего солнца. Артиллеристы в солдатских телогрейках и меховых шапках стояли вольно. Варламов придирчиво осмотрел внешний вид каждого из них, потребовал застегнуть верхние пуговицы телогреек, поправил шапку на голове Сергиади. Перед строем прохаживался и Звонарёв, поглядывая на дверь штаба. Когда оттуда вышел и направился к строю офицер, старшина крикнул:
— Батарея, равняйсь! Смирно!!
Подняв правую руку к виску, отбивая строевой шаг, он подошёл к офицеру и, чеканя так же, как шаги, слова, доложил:
— Товарищ старший лейтенант! Третья батарея первого дивизиона 65-го лёгко-артиллерийского полка построена. Старшина батареи Звонарёв!
Старший лейтенант взглянул на вытянувшийся перед ним строй и мощным голосом выдохнул:
— Здравствуйте, товарищи артиллеристы!
— Здра… жла... тва... ста… нан!!! — ответили двадцать пять дружных голосов.
— Вольно, — командир батареи надел рукавицу и кивнул старшине.
— Батарея, вольно! — повторил Звонарёв и вполголоса добавил: — К нам вчера прибыло пополнение, товарищ комбат.
— Много?
— Один. Я его во второй расчёт ездовым определил, вместо Шинкаря.
— Пожадничали… Хоть бы двоих прислали. Ну, хорошо, после построения пусть зайдёт в штаб, побеседуем.
Комбат не спеша двинулся вдоль шеренги артиллеристов, обходя каждую пушку, иногда заглядывая внутрь стволов. У четвёртого орудия он задержался, внимательно рассматривая что-то сверху.
— Это что ещё за деталь? Вот здесь? — сердито спросил он у командира расчёта. — Я вас спрашиваю, сержант Черемных!
Сержант взглянул на то место, куда показывала рука комбата, и густо покраснел.
— Виноват, товарищ старший лейтенант. Это птица наделала. Не углядел.
В строю послышались редкие смешки.
— Отставить смех! Нет ничего смешного в том, что орудие в г…е.  Ну, птице всё равно, ей не совестно — а вам, сержант, не стыдно? Я вас спрашиваю!
— Может, она только что?..
— Эта блямба появилась на пушке ещё в парке, птицы и сидят, и гадят там, а здесь их нет, холодно им здесь. А вы постыдно оправдываетесь. У вас до построения было достаточно времени, чтобы осмотреть пушку, но никто этого не сделал. Эх вы, отличник… Не был бы расчёт лучшим в полку, точно отправил бы вас на гауптвахту на пару суток.
— Виноват, товарищ комбат!
— То-то, что виноват… Убрать немедленно.
Черемных зыркнул на плотного маленького солдата, тот сразу же метнулся к двери артиллерийского парка и уже через несколько секунд старательно вытирал тряпкой оставленное птицей пятно.
— Смазать не забудьте, — усмехнулся комбат и снова обратился к строю:
— Сегодня, товарищи, у нас по плану учебный день. Тренировка на время перевода орудия в транспортное положение и приведения его в боевую готовность. Командирам расчётов получить учебные снаряды и обеспечить проведение занятий. Можете приступать. И помните, на носу зимние учения. Разойдись!
Строй рассыпался, комбат подозвал Варламова.
— Пришли ко мне своего новичка.
— Есть… Романенко, в штаб к командиру батареи!
Пётр быстрым шагом вошёл в штабное здание  вслед за комбатом и, когда тот обернулся к нему, замер на месте. Доложиться он не успел, Коломиец сразу же, окинув его взглядом с головы до ног, спросил:
— Ты, что ли, у нас новичок? Ну, подожди в коридоре, я позову.
 Он вошёл в одну из дверей, выходящих в длинный коридор. Через несколько минут из-за двери послышался его громкий голос:
— Заходи!
Командир батареи сидел за небольшим, видимо, самодельным, столом. Его вьющиеся чёрные волосы немного свисали на крупный лоб, на тёмной гимнастёрке тускло поблёскивал орден Красной Звезды. Петр не отрываясь глядел на этот орден — ещё ни разу в жизни он не видел настоящих боевых наград. Коломиец поднял голову от папки с какими-то бумагами и взглянул на вошедшего.
— Ну, и что мы молчим? Судя по твоим документам, ты не первый год в армии, доложись, как полагается, по уставу!
Пётр, отдав честь, назвал себя, комбат жестом попросил его подойти поближе.
— Вот так-то лучше. А я — твой командир батареи, Егор Иванович Коломиец. Ты прибыл позавчера, но твоё личное дело переслали нам чуть-чуть раньше. В целом, я с ним ознакомился. Скажу сразу — я не рассчитываю, что ты будешь вечным ездовым, хотя старшина сказал мне, что с лошадью обращаться умеешь. Это, конечно, хорошо, но, я думаю, для тебя этого мало. Ты вполне можешь овладеть и работой наводчика орудия, и даже усвоить обязанности его командира — общих знаний достаточно. Нужны специальные. Сержант Варламов будет заниматься с тобой лично, но многое зависит и от твоего старания, и от желания. Есть желание?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Вот и замечательно…
Коломиец поднялся с табуретки, отошёл в угол кабинета и приложил ладони к разогретой печке.
— Артиллерия — это, брат, н а у к а! Здесь надо не только умную голову иметь, но и умные руки.
Комбат, подняв вверх указательный палец, глядел прямо на Петра, его глубоко посаженные чёрные глаза смотрели внимательно, без какого-либо признака личного отношения к собеседнику. Казалось, прежде чем произнести фразу, он слушает и оценивает её где-то внутри себя и лишь потом обращает в басовитые звуки голоса:
— Недаром в старину говорили: «Щёголя ищи в кавалерии, а умного в артиллерии». Так что сегодня же и начнём учиться. А скажи мне, Пётр, ты почему ещё не комсомолец?
— Хотел поступить в инженерном батальоне, но вот, перевели.
— Ничего, мы тебя здесь примем, если, конечно, служить будешь как надо. Всё, шагай к Варламову и приступай к службе. Вопросы есть?
Петру очень хотелось спросить про орден, но позволить себе этого он не мог, лишь снова перевёл глаза на звезду тёмно-вишнёвого цвета с серебряным барельефом, изображающим красноармейца.
 — Что опять молчишь? — спросил комбат и перехватил его восторженный взгляд. — Орденом интересуешься? Это у меня за Халхин-Гол. Я там, считай, боевое крещение получил, при таких же точно пушках, как наши. Замечательные пушки, лёгкие, меткие, мы с ними бок о бок с пехотой шли и очень её выручали… Я там в первый раз с японцем глаза в глаза встретился, когда они на батарею полезли. И, чует моё сердце, не в последний.
— И что ж японец?
— Мелковат оказался, я его прикладом оглушил, атаку мы с пехотинцами отбили, а потом сдали очкастого в органы. У них все офицеры почему-то в очках. Хорошо, что меня отец ещё в детстве драться научил, я ведь артиллерист потомственный. Батька мой, донской казак, в Империалистическую служил, потом с Ворошиловым, и также был в конной артиллерии. А ты из каковских будешь?
— Тоже из казаков, только черниговских.
— Значит, военная жилка где-то есть? Думаю, что есть… Будут вопросы — спрашивай, не робей.
— Разрешите идти?
— Иди, — комбат снова сел к столу и склонился над бумагами.
Пётр, отдав честь, вышел на плац, где его уже ждал расчёт сержанта Варламова. К Петру подошёл Казимир Грач и, озабоченно сдвинув брови, сказал:
— Сейчас буду учить тебя впрягать лошадей в пушку. Наука не очень сложная, но треба внимание. Ты, Петро, с Мирзой работай очень обережно, я говорил, что она бывает сердитая. Кобылки у нас возят зарядный ящик со снарядами, а пушку — кони. Вот с их и начнём.
 Тренировка продолжалась до самого обеда. Через пару часов Пётр уже довольно уверенно освоился с артиллерийской запряжкой, которая отличалась от привычной тележной совсем немного. Поэтому и работа с ней не вызвала у него больших затруднений и не потребовала больших усилий. Сложнее оказалось запрячь лошадей в зарядный ящик — здесь кобыла Мирза в полной мере проявила свой несговорчивый характер. Едва только она увидела возок, как круто повернулась в сторону конюшни и двинулась к приоткрытой двери. Пётр взял её под уздцы и попытался силой развернуть обратно, но лошадь резко мотнула головой, и он от неожиданности повалился на утрамбованный снег. К нему сразу же подбежал Варламов и протянул руку, чтобы помочь встать.
— Не ушибся, Пётр?
— Я ж тебе говорил, с ней треба обережно, — с сожалением в голосе снова напомнил Казимир, — давай я тебе покажу…
— Не надо, я попробую сам.
Пётр отряхнулся и медленно направился к лошади. Все находившиеся на плацу солдаты повернули головы и смотрели, что будет дальше, рассчитывая повеселиться над неловкостью новичка. Он остановился в двух шагах от Мирзы, потом осторожно приблизился к ней, обнял за шею, прильнув щекой к лошадиной морде, и что-то тихо заговорил ей на ухо. К удивлению наблюдавших за ним сослуживцев, лошадь замерла, лишь иногда негромко похрапывая. Через две-три минуты они вместе и вполне спокойно двинулись к зарядному возку. Мирза послушно встала на нужное место и столь же послушно позволила надеть упряжь. Раздались удивлённые возгласы, плац дружно загалдел. Варламов похлопал Петра по плечу и, улыбнувшись, воскликнул:
— Ну, Пётр, ну ты даёшь! Где же ты так наловчился-то?
— Дома, где ж ещё. У нас в колхозе тоже была одна такая лошадка, вредная до невозможности. Все на неё кричали, все били, а мы, хлопцы, всегда её жалели. Кто яблоком угостит, кто горбушкой. Я как-то пробрался вечером в конюшню и дотемна с ней разговаривал, гладил её, в общем — тоже жалел… Лошадь почти как человек, отношение понимает. Так после этого она только меня и слушалась, до седьмого класса я при ней и состоял, трудодни зарабатывал. Вот, решил и с Мирзой попробовать так же. Получилось!..
— И чему тут удивляться? На тебя только посмотришь — так это же таки чистый цыган-конокрад! Это ж у тебя в натуре, я ж вижу! А молодку ты можешь так же уговорить? — хохотнул Сергиади.
— Ох, и намну я табе бока, — негромко ответил ему Грач, — хочь и придётся ещё на губу сходить, но треба ж табя учыть?.. Язык у табя — что поганое помело.
— Отставить! — Сержант Варламов недовольно посмотрел на Сергиади и Грача. — Делаю вам замечание. Ещё раз услышу — получите внеочередной наряд. А сейчас прокатимся, как полагается. Двое на передке орудия, трое на зарядном возке. По местам!
Солдаты заняли места, Казимир осторожно тронул коней, и орудие двинулось вокруг плаца. Пётр легко хлестнул поводьями Мирзу, возок пошёл вслед за пушкой, а вскоре за ними вытянулись все расчёты батареи, совершая плавное и неспешное дефиле.

4.

…До Нового, 41-го, года оставалось не более недели. Начало службы в артполку оказалось для Петра Романенко крайне напряжённым периодом — Коломиец действительно поручил сержанту Варламову его обучение всем премудростям новой военной специальности. Всё время Пётр проводил либо в артиллерийском парке, либо в учебном классе. Вместе со всем расчётом он разбирал и собирал орудие, изучал прицел, действия наводчика, заряжающего, выполнение команд и многое другое, что необходимо знать солдату-артиллеристу. Вечером он шёл в конюшню и исполнял все обязанности ездового, возвращаясь в казарму лишь к вечерней поверке, за которой сразу же следовал отбой. К концу дня плечи и ноги ломило от усталости и Пётр почти сразу же засыпал, а команда «подъём» всегда казалась ему неожиданной и несвоевременной. Перед новогодним праздником комбат отправил Илью Брайловича в клуб по просьбе политотдела, поэтому Варламов сразу же определил Петра в наводчики орудия по штату, что, впрочем, не снимало с него и обязанностей ездового…
Между тем приближение праздника стало уже заметным. В полковом клубе установили ёлку, обвешанную картонными украшениями, яблочками-ранетками и ватой, на окна крахмальным клейстером налепили затейливо вырезанные белые бумажные снежинки. Дети из семей офицеров всё время, свободное от школы и домашних заданий, проводили только здесь и готовили новогодний концерт.
Вечером последнего дня года протрубили общий сбор, и почти весь полк собрался в натопленном с утра клубе. На сцене за длинным столом, накрытым красной суконной скатертью, разместились командир полка и несколько офицеров, которых Пётр ещё не знал. Вся его батарея — и солдаты, и комбат, и старшина — расположились вместе в правой стороне зала. Пётр заметил, что рядом с Коломийцем сидела красивая женщина в расшитой кофте, с маленькой девочкой на руках, которой было на вид около пяти лет. «Наверно, жена», — догадался он и, оглядевшись вокруг, заметил, что здесь довольно много женщин и детей. Сразу же появилось какое-то тёплое и знакомое с детства ощущение большой семьи. Он взглянул на девочку, сидевшую с женой комбата, девочка улыбнулась, смущённо уткнулась лицом в мамину кофту, потом снова повернулась к Петру, внимательно разглядывая его лицо. В это время небольшой полковой оркестр грянул «Интернационал» и зал дружно поднялся с мест. Когда музыка затихла, один из офицеров, сидевших на сцене, жестом руки разрешил сесть и открыл торжественную часть собрания:
— Товарищи! Сегодня последний день года, и я поздравляю весь личный состав полка — красноармейцев, командиров и членов их семей — с наступающим праздником! Слово имеет командир полка полковник Акимов.
Полковник Акимов вышел к трибуне. Это был офицер лет сорока, на лице которого был заметен красноватый шрам, похожий на след ранения. Его гимнастёрку украшали два ордена Красного Знамени и медаль «10 лет РККА». Старшина Звонарёв рассказывал как-то батарейцам о том, что в гражданскую Андрей Акимов, лихой командир эскадрона и бывший гимназист, отбил у колчаковцев батарею орудий, почти точно таких же, как те, которыми сейчас вооружена их часть. Командование не знало, что с ними делать дальше, так как обученных артиллеристов в кавалерийском полку не было, но на всякий случай оставило батарею в эскадроне и поручило пушки тому же, кто их и добыл, учитывая, что Акимов — едва ли не самый образованный в полку человек. Андрюша, как его звали в ту пору кавалеристы, не стал по этому поводу особенно огорчаться. Он отобрал среди красноармейцев пятерых наиболее сообразительных и вместе с ними начал изучать один из доставшихся трофеев. Уже через пару недель после этого Акимов провёл пробные стрельбы, а затем обучил ещё полтора десятка конников работе с пушками. Так в полку появилась первая батарея, которая очень скоро показала своё значение в реальном бою. За всё это комэск Акимов и получил свой первый боевой орден. Второй появился у него недавно, после боёв возле озера Хасан, откуда его и перевели сюда — командовать артполком.
Акимов положил перед собой несколько листков, но говорил не читая, а глядя прямо перед собой, казалось, в глаза каждого, кто его слушал. Он рассказывал об обстановке на границах страны, о том, какое внимание уделяется жизни и оснащению Красной Армии, об успехах боевой учёбы полка, в общем, всё то, о чём не раз уже говорилось на политзанятиях и о чём знал почти каждый. Вероятно, Акимов и сам понимал это, поэтому говорил недолго. В заключение он сделал небольшую паузу и добавил:
— Я хочу сказать вам ещё вот о чём. У всех нас есть должности, звания, степени подчинения по уставу. Это, конечно, важно, на этом держится дисциплина. Но надо всегда помнить ещё и о том, что мы здесь — не просто воинская часть. Для меня все вы — большая семья, братья по оружию. Если придётся воевать, мы должны выручать и оберегать товарища в бою, как родного брата, если надо — не жалея собственной жизни. Готовы ли мы к этому сейчас? Я думаю, пока не все. Такие отношения складываются не сразу, их надо формировать и укреплять постоянно, ежедневной жизнью. Офицеры, я надеюсь, это знают и понимают, поэтому обращаюсь, прежде всего, к солдатам и сержантам. Помните, что мы служим на границе страны, за нами наши семьи, дети, где бы они ни находились. Я всем вам, дорогие товарищи, желаю всяческих успехов и счастья в новом, 41-м, году!
Торжественная часть закончилась, и был объявлен концерт. С первых его минут Пётр окунулся в знакомую с детских лет атмосферу школьной самодеятельности — сначала солдатский хор, потом песни под баян, чтение стихов… Разница была лишь в том, что наряду с артистами-солдатами на сцену выходили женщины — жёны офицеров — и их дети, а репертуар имел выраженную армейскую окраску. Особый успех выпал на долю сатирической сценки, разыгранной двумя мальчишками, один из которых изображал японского самурая в очках, с огромными вилкой и ножом. Демонстрируя завидный аппетит, самурай разрезал, как пирог, географическую карту и укладывал её куски на столь же внушительную тарелку. В конце концов, он был бит и изгнан вторым участником представления в форме солдата-красноармейца. Неожиданно объявили выступление Ильи Брайловича. Сергиади, сжав правую руку и коротко взмахнув ей, прошептал:
— Ну, сейчас Илюха всем покажет!
— А ты откуда знаешь? — удивлённо спросил Пётр.
— А я его уже слышал, поэтому и знаю.
На них зашикали сзади, Варламов строго посмотрел в их сторону, и они замолчали.
На сцену вышел Илья, и ведущий концерт младший политрук объявил:
— А сейчас красноармеец Илья Брайлович сыграет нам молдавскую мелодию «Жаворонок».
Пётр не сразу заметил, что в руках Ильи была скрипка. Он не раз слышал, как играют на скрипках цыгане, которые иногда проезжали табором через Парафиевку и порой останавливались на ночлег у окраины села. Он хорошо помнил их таборные мелодии, их грустные песни, их зажигательные пляски, которые он вместе с парафиевскими  мальчишками слушал и смотрел, порой до глубокой ночи. В его представлении скрипка была инструментом чисто цыганским, и он с радостью ожидал издавна знакомой таборной музыки.
Но то, что зазвучало со сцены клуба, было для Петра совершенно неведомым. Звуки скрипки сразу же заставили его прикрыть глаза, и он увидел себя среди солнечного пшеничного поля, которое раскинулось слева от тропинки, ведущей к Туркеновскому озеру. Над полем взлетел жаворонок и, описывая широкие круги, стал подниматься всё выше и выше, пока не превратился в точку и не слился с глубокой безоблачной синевой. И как только он исчез, сверху полилась его песня, звонкая, стремительная, с пересвистами и переливами. Жаворонок кружился, кувыркался, то падая, то поднимаясь — и, казалось, этой песне и этому кружению никогда не будет конца. Но постепенно мелодия становилась всё более плавной, тихой и медленной. Жаворонок опустился среди пшеничных колосьев и затих.
Пётр поднял веки и посмотрел на Сергиади. Взгляд Жоры заметно повлажнел. В клубе на мгновение воцарилась полная тишина, а потом, как взрыв, грянули аплодисменты и долго не смолкали. Илья стоял на сцене, кланялся публике и, судя по всему, был совершенно счастлив. Среди громких рукоплесканий Пётр услышал голос жены Коломийца:
— И вы такое сокровище держите на батарее? И не стыдно? Его надо немедленно отправлять учиться! Это талант!
— Если бы ты знала, какой он замечательный наводчик орудия!
— Жадничаешь… Таких наводчиков можно найти десятки, сотни. А такой музыкант — один на десятки тысяч. Сама скажу об этом Акимову!
— Может, ты, Лиза, и батареей покомандуешь? — недовольно спросил Коломиец.
Лиза замолчала, потом мягким голосом ответила:
— Нет, это уж ты сам. Но скажи, разве я не права?
— Права, конечно, только служить должны все — таков закон.
Концерт закончился весёлой солдатской пляской, после чего все находившиеся в клубе бросились раздвигать стулья, чтобы освободить место для танцев.
Коломиец с женой и дочерью подошёл к своим батарейцам. У Лизы в руках была большая полотняная сумка.
— С Новым годом вас, мальчики! Угощайтесь печеньем. Сладкое, домашнее, мы с Зиночкой для вас вчера целый вечер его пекли, — она взглянула на Петра, потом на мужа: — С новеньким познакомишь, а то Зинка мне уже надоела с вопросами?
— Ну, так пусть сама и спросит, если так интересно!
Солдаты дружно засмеялись, а Зиночка, вконец смутившись, спряталась за мамину юбку. Коломиец легонько подтолкнул Петра в спину и представил:
— Знакомься, Елизавета Андреевна, это Пётр Романенко, наш новый ездовой. Надеюсь, в ближайшем будущем и наводчик.
Елизавета вытащила за руку прятавшуюся за ней Зиночку.
— Это, Зиночка, дядя Петя, он у нас будет смотреть за лошадками. Угости его печеньем.
 Зиночка послушно достала из сумки несколько кусочков, подала Петру и спросила:
— А ты меня на лошадке покатаешь?
— Только если папа разрешит.
— Он разрешит, разрешит! Правда, папа?!
— Я подумаю… — уклончиво ответил комбат. — Илья, ты где? Покажись!
Брайлович сделал шаг вперёд.
— Здесь я, Егор Иваныч.
— Ну и молодец же ты, Илья! Музыкант от Бога… Вот, Лизавета говорит, что тебя надо немедленно переводить в музучилище. Я слышал, есть такое в Хабаровске. Попробую поговорить с командиром дивизиона, потом с комполка. Она права — грех такого, как ты, у пушки держать.
— Я лучше здесь, с ребятами…
— Отставить! Талантливый человек — это достояние государства. А пока… Качать его, хлопцы!!
Два десятка крепких рук подбросили Илью вверх, потом ещё, ещё… Он летал почти так же, как жаворонок, только вместо песни выкрикивал просьбы поберечь его руки.
Всеобщее веселье, развернувшееся вокруг ёлки, трудно было назвать танцами. Под музыку двух баянов кружились и плясали и дети, и взрослые. Некоторые солдаты, повязав головы женскими платочками, изображали «дам» и под всеобщий хохот охотно отвечали на приглашения кавалеров. Зиночка неожиданно подбежала к Петру и, крепко схватив его за руки, попросила:
— Дядя Петя, покатай меня, ну покатай!
Пётр поднял девочку на плечи и с удовольствием стал кружить с ней вокруг ёлки. Зиночка смеялась от радости, смеялись все вокруг, глядя и на наездницу, и на него. Казимир Грач, дёрнув за рукав Брайловича, удивлённо воскликнул:
— Смотри, оседлала его Зинка, как сивку оседлала!
От бега по кругу у Петра немного закружилась голова, он остановился, но Зиночка оставалась сидеть на его плечах. Елизавета подошла к нему и сняла дочку на пол.
— Ну, будет тебе, покаталась и хватит! Спасибо, Петя, а то мне бы точно пришлось делать то же самое.
— Ничего, я с удовольствием!
Елизавета взяла Зиночку на руки и отошла в сторону.
— Вижу, понравился тебе дядя Петя.
— Он такой смешной… такой добрый… — Зиночка устало положила голову на плечо матери.
— О, да тебе спать пора. Пойдём, дружочек, домой.
За окнами клуба посвистывал зимний ветер. Набирала силу пурга, как будто предвещая неумолимо надвигающееся суровое время…

5.

  В середине января было объявлено о начале учений с боевой стрельбой. Батарея Коломийца готовилась к ним со всей возможной тщательностью и ежедневными тренировками, а сам комбат лично проверял состояние пушек, прицелов, слаженность каждого расчёта и отработку команд. Все ожидали приезда нового командира 1-го дивизиона, в состав которого входила батарея. По слухам, он должен был приехать откуда-то из-под Ленинграда. Однако майор Задорожный прибыл в часть лишь в начале последней январской недели. Он придирчиво осматривал хозяйство дивизиона, вместе с командирами батарей проводил занятия, иногда делал замечания. После окончания знакомства с подразделением майор собрал офицеров, красноармейцев и подвёл итог:
— Ну что же, товарищи, в целом всё выглядит неплохо — это касается и выучки, и состояния материальной части, и конной тяги. Командир полка информировал меня о том, что наш первый дивизион, то есть все двенадцать орудий с расчётами, скоро отправится на полигон для проведения учебных стрельб. Вместе с нами поедут и взвод управления, и связисты, и даже полевая кухня. Выезд будет произведён по тревоге, день её объявления держится пока в секрете. Действовать придётся быстро, но без суеты, особенно обращаю внимание ездовых на то, что надо быть очень осторожными и внимательными при запряжке и выезде из парка. Скажу вам по своему опыту, здесь бывает наибольшее количество неприятностей. На стрельбах комполка полковник Акимов будет давать вводные, например, может в любой момент объявить о выходе из строя кого-нибудь из солдат или командиров… условно, конечно. На эти вводные надо реагировать без промедления, поэтому я требую: во всех батареях и расчётах подготовиться к таким вводным заранее, определить, кто кого должен менять и в каком порядке. Теперь о самих стрельбах. Первое упражнение — беглый огонь. После наведения орудий по заданным углам необходимо сделать три залпа подряд за возможно короткое время. Норматив — полминуты. Потом — прицельный огонь по щитам прямой наводкой. И наконец, стрельба по удалённым целям. Я уже наблюдал ваши действия на тренировках, если сделаете всё так же в боевой обстановке и не будете мазать, думаю, оценка будет хорошей.
Майор сделал паузу, потом с некоторой досадой добавил:
— Жаль, что пушки эти уже давно устарели — ещё дореволюционного образца. Сейчас есть гораздо новее, надёжнее. Не надо открывать и закрывать затвор, гильзу снаряда не надо выдёргивать из казённика , всё выполняется автоматически, намного лучше все стрельбовые характеристики. Ну да ладно, придёт срок, будут такие и у нас. А пока — что есть, то есть. Значит, надо уметь использовать орудия наилучшим образом. В общем, готовьтесь, время ещё имеется, хотя и совсем немного.
После сообщения о предстоящем учении Коломиец решил обсудить его с бойцами во время занятия в артиллерийском парке.
— То, что мы сейчас слышали, — это общая информация. Будем говорить по существу. Так вот, по первому этапу — стрельбе беглым огнём. Я думаю, нам надо немного изменить порядок заряжания. Заряжающим нужно работать только с затвором, вкладывать снаряд в ствол будут подносчики, то есть ездовые. Пару секунд мы на этом сэкономим. Сержант Варламов, я давал вашему расчёту команду попробовать. Как, получается?
— Получается, товарищ командир, только снаряды надо держать рядом с орудием, а не таскать из возка.
— Кто мешает? Как только разместим пушки, сделайте это немедля — заготовьте сразу три фугасных. Дробышев, Черемных, Климчук — тоже потренируйтесь со своими!
— Есть, товарищ старший лейтенант! — ответил за всех командир первого орудия Никита Дробышев. — Да мы уже пару раз пробовали, так правда быстрее выходит.
— Это правильно, что пробовали. Старшина Звонарёв!
— Я, товарищ командир!
— Валенки у всех исправны? Проверяли? Проверьте ещё раз, у кого прохудились, надо подшить. И выдайте каждому бойцу по два комплекта портянок — морозы сейчас нешуточные. Да, не забудьте, что у каждого должны быть котелок и ложка.
— Вот про ложку никто точно не забудет, я уверен!
Солдаты засмеялись. Сергиади, приподнявшись на ступеньке зарядного возка, громко добавил:
— А если что, можно хлебной корочкой кашу черпать…
Коломиец строго посмотрел на него, подошёл поближе и, показав на Жору рукой, спокойным и ровным голосом произнёс:
— Обратите внимание, товарищи красноармейцы. Перед вами — образец нарушителя армейской дисциплины и носителя расхлябанности. То, что он невоздержан на язык, это мы все знаем, а то, что он ещё и предлагает неуставной порядок приёма пищи — это уже ни в какие ворота. А зачем, Сергиади, тебе хлебная корка, может, лучше голыми пальцами? А?
— Горячо будет, — ответил Сергиади и поморщился.
— Ну, что с ним делать, бойцы? По уставу, надо наказать, но если всё время будет торчать в нарядах на кухне — во-первых, растолстеет, во-вторых, некому будет народ веселить. Ты хоть осознаёшь, Сергиади, что нарушил устав? Как надо обращаться в присутствии старшего по званию?
 — Попросить разрешения… — пробурчал Жора.
 — Стало быть, знаешь. И нарушаешь. Вот что, сержант, — обратился он к Варламову, — наказать его надо, но посылать в наряд на кухню не стоит — нечего наказанного подкармливать. Пусть завтра он поработает в конюшне с ездовыми. У людей его образумить не получается, может, у лошадей получится.
Снова раздался смех, Варламов утвердительно кивнул головой. Коломиец дождался, когда смех прекратится, потом снова заговорил, немного нахмурившись:
— Ещё раз напоминаю, что по дороге на полигон есть подъёмы и спуски. В этих местах не сидеть, сразу же соскакивать и всем расчётом помогать лошадям. На подъёмах подталкивать упряжку, на спусках тормозить. Упряжки тяжёлые, как говорится, не дай Бог, подавим коней, не будет нам прощения. Вопросы есть?
Батарейцы молчали. Коломиец ещё раз окинул всех внимательным взглядом и дал команду продолжать занятия по расписанию. Затем подошёл к Варламову и спросил:
 — Как у тебя с подготовкой Романенко? Удалось обучить?
— Паренёк смышлёный, с прицелом работает уверенно, сам проверял. Очень подвижный, крепкий. Думаю, у него получится.
— Давай посмотрим на стрельбах, как справится, дадим ему хотя бы один выстрел. Брайлович — наводчик хороший, но я думаю, его скоро направят в музучилище, на военное отделение. Меня вчера по этому поводу вызывали в политотдел.
— Жаль, товарищ командир.
— И мне жаль. Но, сам видишь, когда он играет, кажется, что у него вырастают крылья. А крылья подрезать нельзя, не каждому они даются. Так что готовь, готовь Петра!
Начало учений задерживалось. Батарейцы проверили уже всё, что можно было проверить, привели в полный порядок пушки, зарядные возки, выстроили их в парке так, чтобы без задержки выкатить и поставить в упряжку. Старшина Звонарёв дважды лично осмотрел вещмешки и амуницию солдат, но дивизион по-прежнему оставался на месте. И лишь в начале первой недели февраля, в пять часов утра, пронзительный и резкий звук трубы пропел сигнал учебно-боевой тревоги. Казармы заполнились голосами, дружным топотом, и уже через несколько минут раскрылись двери конюшен, на широкий плац из парков выкатывались пушки и зарядные ящики. Солдаты в ватниках, с короткими винтовками за плечами, запрягали лошадей, сразу же выстраивали орудия и возки в линию. Коломиец наблюдал за действиями своей батареи внимательно, почти не вмешиваясь в происходящее, лишь изредка поглядывая на часы и поторапливая своих солдат. Через полчаса, когда дивизион был готов к движению, на плац выехали верхом командир полка Акимов и майор Задорожный. Пётр заметил, что все офицеры, так же как и солдаты, были при оружии – с пистолетами и кавалерийскими шашками. Дивизион в полном составе построился в походном порядке, артиллеристы стояли рядом с пушками и возками. Акимов окинул взглядом колонну, потом спросил у Задорожного:
— Ну что, Глеб Константинович? Готовы? Боезапас загрузили?
— Загрузили, товарищ полковник, ещё вчера днём. Можно двигаться.
— Тогда командуйте. Начнём.
Командир дивизиона приподнялся на стременах и громко скомандовал:
— Дивизион, по местам!
Артиллеристы поднялись на передки орудийных лафетов, на скамейки возков, а когда все разместились и стало тихо, над плацем прокатилась новая команда, та, которую давно ожидали все:
— Дивизион, шагом, дистанция десять метров… марш!
Командир дивизиона и комполка заняли место впереди колонны, командиры батарей, также верхом, — слева от своих орудий. Было ещё темно, когда колонна выехала за ворота военного городка, лишь полная жёлтая луна, зависшая над горизонтом, скупо освещала заснеженную дорогу, ведущую к берегу покрытой льдом Зеи.
Пётр сидел рядом с Жорой Сергиади и Ильёй, впереди них двигалось орудие, на передке которого покачивались тёмные силуэты Грача и сержанта Варламова. Илья, прижимаясь слева к Петру, немного поёживался от холода, пробиравшегося под телогрейку, Сергиади, сидевший с другой стороны, кажется, задремал. Пётр опасливо хлопнул его по колену и, наклонившись к его уху, сказал:
— Не спи, свалишься, руки-ноги поломаешь!
— Не свалюсь, — ответил Жора, — я не раз уже так спал. Я правой рукой упираюсь, потому ничего не случится… Эх, жизнь солдатская! Уже катим, а ещё не ели. Знать бы, когда пожрать дадут. И что дадут.
— Дадут через пару часов, не раньше, и дадут пшёнку. А ты, что, жареной кефали захотел? — отозвался Брайлович.
— Илья, ну откуда тебе знать, что такое жареная кефаль? Ты её хоть раз видел? У вас там, в Житомире, только дохлого карася поймать и можно. Молчи уж за нашу кефаль!
— Зря ты так, Жора, я в Одессе тоже пару раз бывал, там у нас родственники живут на Пересыпи. И кефаль пробовал. Ничего особенного, рыба как рыба…
— Нет, вы посмотрите на этого фраера! Он там бывал! Он что-то может говорит за рыбу и ничего в ней не мерекает! Чтобы понимать что-то в рыбе, так надо в Одессе родиться! — возбуждённо возразил Сергиади.
— Всем ты уши прожужжал про эту свою Одессу. А там кроме моря и набережной ничего хорошего нет… — вяло отозвался Брайлович.
— Да? А Дерибасовская? А Потёмкинский спуск? А Привоз?
— Сборище воришек ваш Привоз. У моего брата точно там прямо из кармана пять рублей вытянули.
— Так и надо ему, твоему брату, лопух, значит! Точно как ты!
Пётр почувствовал, что спор начинает переходить в ссору. Он повернулся к Сергиади и попросил:
— Ну, хватит, Жора! Что ты всё заводишься? Из-за ерунды готов чуть не подраться. И что ты всех всё время поддеваешь, обижаешь? Не надоело?
Сергиади помолчал, потом тихо ответил:
— Скучно здесь… Ни погулять, ни пошутить. Между прочим, Одесса — город хороший, весёлый, я привык, когда вокруг весело. А здесь — всё по команде, всё по уставу, всё расписано. Я, может, стараюсь, чтоб вам тоже было не скучно, а вы не понимаете…
— А ты б так старался, чтобы другим не было обидно, — отозвался Брайлович. — А то всё твоё веселье превращается в обиды и лишние наряды.
— Как умею…
Сергиади вздохнул и замолчал. В морозном воздухе раннего утра поскрипывали колёса. Над кромкой дальних горных вершин начинало розоветь небо, и скоро стало совсем светло. Пётр с удовольствием смотрел, как поднимающееся всё выше и выше солнце раскрашивает золотисто-зелёными красками тёмное пространство тайги. Дорога тянулась по речному берегу, затем повернула в сторону. Колонна остановилась. Командиры батарей скомандовали спешиться — начинался подъём. Бойцы соскочили на землю и изо всех сил подталкивали сзади и орудия, и зарядные возки, помогая лошадям, которые с трудом продвигались вверх. На помощь подбежали связисты, солдаты взвода управления, и вскоре дивизион выбрался на небольшое плато, за которым начинался спуск. Полковник Акимов наблюдал движение колонны сверху и, когда последняя повозка выехала из-за перегиба возвышенности, снова приказал всем остановиться.
— Спуск здесь длиннее и круче, чем подъём, поэтому упряжки будем спускать по очереди. Пока не съедет предыдущая, следующая стоит на месте, — сказал он майору Задорожному, — будьте очень осторожны, лошади могут скользить по снегу, поэтому бойцам — удерживать груз, особенно пушки. Связистам и управленцам тоже помогать.
— Понял, товарищ полковник!
Лошади медленно потянули первое орудие к склону холма, затем двинулись вниз. Руки красноармейцев с трудом удерживали пушку от быстрого скатывания, и Пётр видел, что эта работа требует большого напряжения сил. Валенки солдат иногда соскальзывали по снегу, и тогда командир расчёта быстро подставлял под колесо деревянный тормозной клин. Когда упряжка останавливалась, солдаты немного оттягивали её назад, клин убирался в сторону, и движение продолжалось столь же осторожно. За первой упряжкой пошла вторая, затем третья. Наконец настала очередь расчёта Варламова. Пётр оставил зарядный возок и крепко взял под уздцы одного из коней, запряжённых в пушку. Другого держал Казимир Грач. Тяжёлое орудие давило сзади всей своей массой, кони упирались в снег подковами, Варламов, Брайлович, Сергиади и несколько связистов, вцепившись руками в щиток, не давали ему разгоняться по склону. Когда они оказались у подножья возвышенности, от всех валил пар. Оставалось спустить ещё зарядный возок, но это было намного проще, поскольку возок был не столь тяжёлым.
Через час с небольшим дивизион был готов ехать дальше. К Варламову подошёл старшина Звонарёв и, оглядев раскрасневшихся от работы красноармейцев, обратился к сержанту:
— Самый трудный участок прошли. Как, Паша, летом полегче было?
— Трудно сказать, Игнатьич… Теперь мороз, летом — жара, другие трудности. Но бойцы — молодцы, и тогда, и теперь.
— Не хвали раньше времени, сглазишь. Нам ещё надо пару километров проехать до места. Потом завтрак и собственно стрельбы. И ещё назад вернуться без приключений. У тебя всё нормально?
— Пока да.
— Ну, тогда держитесь.
Дивизион снова покатил по утрамбованной снежной колее. Теперь дорога потянулась по ровной широкой просеке и, наконец, вышла на широкое ровное поле с редкими деревьями, тянувшееся насколько хватало глаз, до границы далёкого хвойного леса.
— Приехали, — выкрикнул Варламов.
По колонне передали команду остановиться, подошедший Коломиец провёл батарею к месту развёртывания. Ездовые распрягли лошадей, привязали их к стволам деревьев. Затем солдаты руками закатили пушки и зарядные возки в окопчики, оставшиеся на полигоне с прошлых лет и хорошо различимые под невысоким слоем снега. Пётр заметил, что невдалеке уже дымит полевая кухня, от которой разносится ароматный запах.
— Быстро они справились, — Пётр улыбнулся Жоре и протянул руку в сторону кухни.
— Чудак человек, — усмехнулся Сергиади, — они же на ходу кашу варили. Пока мы ехали и трепались, они работали. А ты что, не знал? Не видел такого?
— Пока не приходилось, — смутился Пётр.
Батарея расположилась для завтрака на двух лежащих сосновых стволах. Звонарёв настоятельно посоветовал солдатам не затягивать еду и как можно быстрее возвратиться на позицию, поскольку команда «к бою» могла прозвучать в любой момент. Подъехавший верхом Коломиец, однако, успокоил его и сообщил, что учение начнётся не ранее чем через час, так как связисты ещё не провели все телефонные линии на командный пункт. Сам он соскочил с лошади и взял из рук старшины котелок.
— Найдётся местечко? Подвинься, Климчук. Как настроение? Не очень устали?
 Командир третьего орудия сержант Климчук пересел на соседнее бревно и бодро ответил:
— Всё нормально, товарищ командир! Силы ещё остались.
— А мазать ты будешь так же, как на прошлых стрельбах? Или как?
— Всего один раз…
— В настоящем бою всего один промах может решить твою судьбу. И не лучшим образом.
— Мы постараемся, Егор Иваныч!
— Вот-вот, постарайтесь… А то мажете вы, а краснеть за вас перед начальством приходится мне.
…После каши настала очередь чая, и когда Коломиец убедился, что завтрак завершён, он поднялся и спокойным голосом произнёс:
— Давайте на позицию, бойцы, лучше подождём команду там. Командиров орудий прошу ещё раз проверить ориентацию стволов. Ориентир тот же, что и раньше — 2216.
Пётр обернулся к Брайловичу и спросил:
— Где это?
— Сейчас покажу, — Илья поднялся с бревна и указал рукой на синеющую вдалеке, почти у самого горизонта, остроконечную вершину. — Видишь гору? Её макушка — это и есть тот самый ориентир. А по-простому гора эта называется Дунькин Нос. Сам видишь — правый склон длиннее, чем левый, вот на нос и смахивает. В прицел она видна покрупнее.
Солдаты двинулись к позиции, перешагивая небольшие сугробы. Сергиади первым подошёл к пушке и сразу же немного приоткрыл орудийный затвор, Пётр и Казимир остановились у зарядного возка и вскрыли снарядный ящик, Варламов и Брайлович присели у панорамы . Над полигонным полем повисла тишина, настолько чистая, что, казалось, она сама по себе звучала какими-то прозрачными звонами. В этой тишине зуммер полевого телефона загудел резко, неожиданно грубо, и сразу же над соснами взлетела яркая красная ракета. Над полигоном прокатились крики команд, лязг открывающихся орудийных затворов.
— Батарея, к бою!..
— Орудие, к бою!
Пётр и Казимир, выхватив из ящика снаряды, подбежали к пушке и уложили их на заранее заготовленные хвойные ветки, Сергиади привычным движением загнал один из снарядов в ствол.
— Второе орудие к бою готово!
— Третье орудие…
— Четвёртое орудие…
— Первое орудие…
— Третья батарея к бою готова! — выкрикнул в телефон Коломиец и, не отрываясь от трубки, начал записывать цифры на планшетке, потом, выпрямившись, во весь голос прокричал:
— Прицел пятнадцать, буссоль два, беглым, три снаряда!..
Наступила непродолжительная пауза, потом прозвучала резкая, как сам выстрел, команда:
— Огонь!!
Оглушительный грохот залпов пронёсся над полем, и через секунду Пётр увидел, как примерно в километре от позиции вздыбилась от взрывов стена земли и снега. Сергиади мгновенно открыл затвор орудия, ловко выхватил гильзу, а Казимир Грач немедленно вложил в ствол новый снаряд и, повернувшись к Петру, крикнул:
— Следующий твой, не прозевай!
— Не прозеваю, — Пётр уже держал свой снаряд наготове и, как только грохнул второй выстрел, а гильза выскочила из ствола, заслал его в казённик.
Двенадцать орудий дивизиона непрерывно гремели ещё несколько мгновений, потом снова воцарилась тишина. От непрерывного грохота у Петра звенело в ушах, он почти не слышал, о чём говорили стоящие рядом товарищи. Однако постепенно глухота прошла, и он стал различать звуки речи и смех. Подошедший к нему Жора Сергиади усмехнулся и спросил:
— Что, пропал-таки слух? Знакомое дело. Ты во время пальбы рот-то не закрывай, не бойся, петух не влетит. Зато уши сохранишь целыми!
— Опять твои шуточки…
— Не шутит он, — отозвался Варламов, — это я раньше должен был тебе сказать, да забыл. Ты уж извини. И вот что, Пётр, сейчас комбат ушёл на КП дивизиона, а когда вернётся, будем отстреливать второе упражнение — прицельная стрельба по мишеням. Из двух выстрелов один твой. И не забывай, что на нашей пушке есть особенность, я тебе о ней говорил.
Пётр помнил, что стрелять надо чуть-чуть выше перекрестия прицела, буквально «на ниточку», как любил говорить Илья. Он почувствовал, что волнуется. Одно дело — лошади или подноска снарядов, в этом его ошибки не так уж сильно заметны, но боевой выстрел…
Варламов, увидев, что губы Петра стали слегка подрагивать, почувствовал это волнение и постарался его успокоить:
— Ты, главное, не дрейфь, я буду рядом.
 Подъехал Коломиец.
— Ну что, бойцы, первое упражнение мы отстреляли совсем неплохо. Можно сказать, быстрее всех. Я, честно говоря, доволен. Сейчас начнём стрелять по мишеням. Здесь торопиться не надо, нужно аккуратно и точно целиться. А цели наши — с девятой по двенадцатую. Всем приготовиться!
Пётр почувствовал, как от волнения немного ослабели ноги. Грач поднёс снаряды и тоже остался рядом. Снова взлетела красная ракета, полигонная команда подняла щиты.
— Второе орудие, цель номер десять! Учебно-бронебойным… — скомандовал Варламов.
 Илья, глядя в прицел, стал медленно разворачивать орудийный ствол в направлении мишени. В этот момент сзади раздался голос командира полка Акимова:
— Отставить! Командир орудия и наводчик выбыли из строя.
 Брайлович отодвинулся от ствола, Варламов встал, легонько подтолкнул Романенко и громко шепнул:
— Давай, Пётр!
Пётр приник к панораме и взялся рукой за маховик поворотного механизма. Мороз делал своё дело, орудие поворачивалось с трудом, но Пётр с усилием вращал ручку — и наконец увидел в окуляре фанерный щит с цифрой «10». Он осторожно совместил перекрестие прицела с серединой щита и срывающимся от волнения голосом выкрикнул:
— Второй готов!
— Огонь!
Пётр, резко дёрнув спусковой шнур, скорее почувствовал, чем услышал выстрел и сразу же ощутил толчок дёрнувшегося вниз от резкой отдачи ствола. Он увидел, что его мишень упала. Сергиади перезарядил орудие, полковник Акимов, глядя в бинокль, дождался, когда щит снова подняли. Посмотрев несколько мгновений, он оторвался от окуляров и перевёл взгляд на командира батареи.
— Отличный выстрел, Егор Иванович! Почти в центр, в яблочко. Значит, будем решать вопрос с вашим скрипачом. Продолжайте…
— Есть, товарищ полковник!
Коломиец, козырнув командиру полка, проводил его до соседней батареи, затем вернулся на свою позицию, махнул рукой Варламову и Брайловичу:
— Вводная отменяется. К орудию! А ты молодец, Пётр, всё верно сделал!
Около пяти часов вечера учение закончилось. Майор Задорожный построил дивизион и доложил об окончании стрельб командиру полка. Акимов, судя по всему, был в хорошем настроении — значит, учения удались.
— Товарищи красноармейцы! Подробный разбор стрельб мы с командирами батарей проведём немного позже, но предварительно могу вам сказать уже сейчас, что результаты в целом хорошие. Особенно порадовала третья батарея, там даже есть отличившиеся. Сержант Варламов подготовил нового наводчика орудия — красноармейца Романенко. Сержант Варламов и красноармеец Романенко, выйти из строя!
 Варламов и Пётр сделали несколько шагов и развернулись лицом к шеренгам.
— За отличную службу и стрельбу объявляю благодарность!
— Служим трудовому народу!!
…Пётр почти не помнил дорогу назад, в гарнизон. Его переполняли чувства радости и гордости, он молча держал вожжи и с его лица всю дорогу не сходила улыбка. Сергиади что-то говорил, посмеиваясь над ним вместе с Ильёй, но Пётр не воспринимал ни его шуток, ни смешков. Ничто не было важнее первой благодарности за удачный выстрел и этих почти священных для него слов: «Служим трудовому народу», возможность произнести которые перед строем была для Петра едва ли не самой большой наградой и главным событием прошедшего дня. Когда колонна подъехала к городу, раздалась команда: «Песню… Запевай!» В вечернем воздухе над темнеющими улицами взлетел звонкий тенор Никиты Колышева — бессменного запевалы, ездового из второй батареи:
— Стоим на страже всегда, всегда,.. — и сразу же десятки молодых голосов подхватили мотив, в такт ударам копыт и стуку колёс по мёрзлой мостовой:
— ...Но если скажет Страна труда,
Прицелом точным — врага в упор!..
Дальневосточная,
Смелее в бой,
Краснознамённая…
Артиллерийский полк шёл конным маршем по темнеющему городу, в окнах, выходящих на улицы, вспыхивал свет, и бойцам казалось, что это их песня зажигает тёплые огни среди холода февральской ночи.

6.

Весна шла в Приамурье откуда-то с юго-запада, шла медленно, как будто нехотя. Почти до самого конца марта в окрестных лесах потрескивали от мороза лиственницы и кедры, и только в начале апреля тёплые ветры слизали с вершин холмов слежавшийся за зиму снег. Пётр вспоминал Парафиевку — там тепло приходило и быстрее, и раньше, уже в середине апреля деревья покрывались молодыми листьями, а в мае бурно цвели сады…
Здесь же в это время только-только появлялась трава. Старшина Звонарёв вместе с ездовыми выводил лошадей на окрестные луга, чтобы те полакомились после зимнего сенного рациона свежей зеленью, и Казимир с удовольствием рассказывал Петру, как хорошо греться рядом с ними на первом весеннем солнышке. Сам Пётр всё это время проводил в орудийном парке — вместе с Варламовым и Сергиади он занимался чисткой, смазкой и подкраской пушки.
Сразу же после первомайских праздников из полка отбыл Илья Брайлович. Рапорт полковника Акимова прошёл через все инстанции — политотделы дивизии, округа, через управление кадров — и, наконец, вышестоящее командование приняло решение направить Брайловича на учёбу в Хабаровск, в музыкальное училище. На прощание Илья устроил небольшой концерт в клубе полка. Когда Брайлович сыграл несколько пьес, Коломиец поднялся на сцену и с некоторой грустью сказал:
— Вот, товарищи, мы сегодня провожаем на учёбу нашего Илью… Лично мне жаль с ним расставаться — наводчиком красноармеец Брайлович был, конечно, хорошим, — но в музыке он, как говорится, мастер. Не знаю, может ли он стать великим артиллеристом, но музыкантом будет точно великим. Я уверен! Что скажешь, Илья?
— Да мне, собственно, нечего и говорить, — немного растерянно ответил Брайлович. — Спасибо, что даёте мне возможность учиться, для меня это счастье, всегда об этом мечтал, только вот не думал, что так сразу всё получится… Музыка, она сама говорит. Что вам, дорогие, сыграть ещё? На прощание?
— «Жаворонка»! — крикнул Сергиади.
— Сен-Санса!! — выкрикнули ещё несколько голосов.
— Да я же уже играл всё это, — удивился Брайлович.
— Ничего, сыграй снова, — ответил комполка.
В зале клуба стало тихо, и на сцене опять зазвучала скрипка…
Елизавета Андреевна поднесла Илье испечённый по этому случаю большой пирог, чему, впрочем, порадовалась за ужином вся батарея.
Поезд, на котором уезжал Илья, отправлялся рано утром. На перроне он обнял на прощание Петра, Жору, Варламова. Сергиади негромко шепнул ему на ухо:
— Ты… это… не сердись на меня, если что… Вот, возьми на память.
Он полез за пазуху и достал поблёскивающую никелем большую губную гармошку.
— С ума сойти! Это-то у тебя откуда?
— Я её ещё до армии в Одессе у одного румына купил. Чистая контрабанда! Сам хотел научиться, да вот не получается… Нет таланту. А тебе может и пригодиться.
— Ну… не знаю как и благодарить… Спасибо тебе, Жорка, даст Бог, увидимся ещё.
Стукнули вагонные сцепки, состав медленно тронулся. Илья вскочил на подножку. Жора замер, молча посмотрел на Варламова, потом на Петра.
— Ну вот… Улетел жаворонок.
Жизнь полка шла своим чередом — политзанятия, кроссы, стрельбище. Всё это составляло чёткий и устоявшийся ритм жизни воинской части, к которому Пётр уже основательно привык. Однако в середине июня этот ритм изменился, причём к радости и удовольствию всего полка. Наступала пора сенокосов, время, когда весь личный состав, включая офицеров и даже некоторых членов их семей, перемещался на луга и с рассвета до заката заготавливал на зиму корм для многочисленного табуна полковых лошадей. Сенокосы располагались километрах в пятнадцати от гарнизона, у самой границы лесного массива. Здесь, под кронами деревьев, устанавливались палатки, размещались полевые кухни, деревянный «грибок» для дневального, связисты протянули телефонную линию связи со штабом — словом, казалось, что готовится настоящая военная операция. Старшина Звонарёв призывал рассматривать предстоящую работу именно так, поскольку от её успеха зависели благополучие и сытость тягловой силы, а значит, и боеспособность артиллерии. Рядом с палаткой, где располагался командир полка, находился медпункт, в котором обосновалась Елизавета вместе с Зиночкой и ящиками для медикаментов, шприцев и других медицинских премудростей. Сам Коломиец находился со своими батарейцами.
Как только начинало светлеть небо, полковая труба играла побудку, красноармейцы выбегали из палаток к лесному ручью, умывались, разбирали косы, вилы и шли на луга. Местность здесь была в основном бугристая, кочковатая, поэтому косить приходилось больше вручную — лишь на возвышенных местах работала конная косилка. Для Петра сенокос был делом привычным — деревенская жизнь в большой семье с детства приучила его к нелёгкому крестьянскому труду. Ритмичные движения рук, свист косы в густой траве, звон точильного камня по лезвию — всё это как будто возвращало его в родное село, к матери, сёстрам, далёким друзьям. Всего неделю назад он получил письмо из Парафиевки с хорошими новостями: старшая сестра Надя поступила в учительский институт, сестра Катерина — в индустриальный техникум. Младшая, Нина, пока что оставалась с матерью, но также собиралась продолжать учёбу. Год складывался хорошо, весна обещала добрый урожай…
После восьми часов утра снова звучал голос полковой трубы: «Бери ложку, бери бак…», и полк сходился к бакам полевых кухонь. Солнце уже начинало крепко припекать, и недолгий отдых с завтраком был в эту пору весьма кстати. Зиночка постоянно вертелась рядом с поварами и, как только видела Петра, бежала к нему с уже наполненным котелком и своей ложкой. Весь завтрак они съедали вместе, к немалому удивлению Елизаветы Андреевны:
 — Ума не приложу, как тебе, Пётр, это удаётся! Дома заставить её есть кашу почти невозможно.
Кобылка Мирза, с которой у Петра сложились особые доверительные отношения, пока он был ездовым, паслась здесь же, на сенокосе. Он иногда брал Зиночку на руки и сажал её на спину лошади. Пётр вёл Мирзу под уздцы вдоль лагерных палаток, а Зиночка обнимала лошадь за шею и замолкала, плотно прижавшись к её холке. Увидев первый раз это конное дефиле, Казимир Грач раскурил самокрутку и, покачивая головой, взмахнул рукой в их сторону:
— Я ж не зря в Новый год говорил, оседлала Зинка нашего Петра, ох, оседлала! Невестой будет!
— Глупости говоришь, — недовольно проворчал Варламов, — мала ещё в невесты, совсем дитё.
— На вырост будет, — хмыкнул Жора.
— Это у тебя всё от зависти. Дети, они редко ошибаются и хорошего человека чувствуют. Вот ты, Жорка, — настоящая язва. Потому у тебя, наверно, никогда девчонки и не было...
Сергиади ничего не ответил, прилёг на траву, потом, глядя на висящие в небе над лугом редкие облака, тихо произнёс каким-то совсем незнакомым мягким голосом:
— Эх, Пашка, Пашка… Чтоб ты так всё знал…
На минуту воцарилось молчание, но Сергиади, очнувшись от воспоминаний, снова резко повернулся к Варламову.
— Тут, говорят, у тебя самого свадьба на носу! Вот и выгораживаешь Петьку! Не забудь позвать!
О том, что Павел Варламов уже год ухаживает за дочкой Звонарёва, в полку знали все. Хронология этого романа от первого до последнего дня была известна и многократно обсуждалась в гарнизоне, особенно среди его женской составляющей. По последней информации, Марина Звонарёва всё-таки согласилась стать Пашиной спутницей жизни, а колебавшийся поначалу Степан Игнатьич уже не возражал. Поначалу его смущало то обстоятельство, что Варламов ещё не закончил срочную службу, но в конце 40-го сроки увольнения были отодвинуты на неопределённое время, и старшина посчитал, что со свадьбой лучше не тянуть — а там, глядишь, время всё поставит на свои места. Пока же у Варламова будет возможность оформиться на сверхсрочную и жить в его доме.
Первая неделя сенокоса подходила к концу. Однажды утром перед завтраком Пётр заметил, что Зиночка, которая уже спешила к нему с котелком, идёт не одна. Рядом с ней шёл кто-то ещё — издали было невозможно определить, кто именно, но это был явно незнакомый человек. Шаровары, белая рубашка, короткая стрижка — поначалу Петру показалось, что это какой-то мальчишка, но когда они приблизились, он понял, что рядом с дочкой комбата идёт молоденькая девушка. Её смуглое лицо, густые брови, большие серые глаза возникли перед ним как полная неожиданность здесь, у кромки тайги, среди почти полностью мужского сообщества.
— Дядя Петя, дядя Петя!! Это моя тётя Анечка, она приехала к нам на каникулы из Иркутска, она там учится!
— Здравствуйте, — с улыбкой сказала Зиночкина спутница и протянула руку Петру, — Аня. Мне Зинка про вас вчера весь вечер рассказывала… Вот вы какой, Пётр… Я к сестре на каникулы приехала, погостить, а вы все, оказывается, на сенокосах! Лиза сказала, что я могу попробовать, что такое работа в поле, и что у вас для меня может найтись какое-нибудь полезное дело. Найдётся?
Пётр пожал руку девушки.
— Ну, как меня зовут, вы уже знаете. А насчёт чего-то полезного… Косить вы, я так думаю, не умеете. Попробуйте взять вилы и ворошить за мной скошенную траву. Она сейчас влажная, но будет быстро подсыхать, правда, больше верхний слой. Так вот, её надо ворошить и переворачивать, чтобы сохла быстрее и вся. Справитесь?
— Никогда не пробовала…
День выдался на редкость жарким. Елизавета и несколько других женщин заготовили к этому времени бочку хлебного кваса, и к ним то и дело подходили работавшие на лугу косари и их помощники. Пётр взял флягу с собой и всякий раз просил Аню воспользоваться этим кисловатым напитком, когда видел, что она садится отдохнуть. Жара усиливалась, комполка приказал прекратить работу до четырёх часов, и люди разошлись по палаткам, пережидая полуденный зной. К вечеру, когда с северных гор потянуло холодным ветерком, красноармейцы снова вернулись на луга и уже не отрывались от работы до захода солнца.
Перед сном, как обычно, на поляне развели костёр, подошли баянисты — и расположившиеся вокруг костра солдаты, командиры, все, кто был здесь, затянули первую песню, за которой последовала вторая, третья… Звуки мелодий улетали вместе с искрами от огня в бархатное тёмное небо и, казалось, превращались там в далёкие звёздные узоры. Пётр очень любил эти минуты покоя, эти песни и очень жалел, что не обладал голосом. Сам он обычно не пел, только слушал. Слева от него прижалась Зиночка, справа сидела Аня и тоже с удовольствием подпевала общему хору. Зиночку вскоре увела спать Елизавета, а песни ещё продолжались до тех пор, пока труба длинным сигналом не пропела отбой. Когда музыка смолкла, Пётр почувствовал на плече тяжесть и услышал рядом с ухом тихое посапывание. Он повернулся и увидел, что Аня спит.
— Аня! Аня, вставайте! Идите в палатку, спать лучше там…
 Аня открыла глаза и, не двигаясь, ответила:
— Не могу, Петя, встать не могу, ноги болят…
— Я вам помогу, опирайтесь на руку.
Он поднял её, поддерживая под локоть, и, не отпуская, повёл к палатке Елизаветы. Аня неожиданно споткнулась и обняла Петра левой рукой. Какое-то непонятное волнение охватило его от ощущения этой руки, от её тепла, от ночного стрёкота кузнечиков в скошенной траве. Когда они остановились, Аня почти прошептала:
— Спасибо вам, Петя. Завтра воскресенье, надеюсь отоспаться.
— Это вы зря надеетесь, Аня. Нет у нас здесь выходных, завтра снова работа. Если сможете, приходите, с вами всё же дело идёт быстрее.
— Правда?! Ну… я постараюсь.
Аня скрылась за пологом, Пётр направился к своей батарее. Волнение последних минут не проходило, он замедлил шаг. Дневальный возле «грибка» окликнул его и недовольно проворчал:
— Давай быстрее, ночь-полночь на дворе…
До наступления воскресенья оставался всего один час.
7.

  Позже Пётр часто вспоминал этот день. Он начинался как обычное рабочее воскресенье, каких было немало и до этого.
Солнце быстро пробилось через неплотный утренний туман и выстрелило слепящим лучом сквозь щёлку в брезенте палатки…
Протрубили подъём…
Солдаты высыпали на воздух. Громкие голоса сержантов, звон точильных камней по лезвиям, улыбка Ани, которая шла рядом с вилами на плече и рассказывала что-то смешное из студенческой жизни…
Свист косы, надвигающаяся жара… котелок с овсянкой… Смех Зиночки…
Ближе к вечеру, после дневного зноя и отдыха, когда надо было снова выходить на работу, неожиданно раздался сигнал общего сбора. Полк быстро собрался у полевого штаба, из палатки вышел полковник Акимов, одетый по форме, в фуражке, и явно встревоженный.
— Становись!.. Равняйсь!.. Смирно!!
Полк вытянулся в три шеренги вдоль кромки леса и застыл в полной тишине.
Пётр почувствовал, что произошло что-то очень важное, что-то такое, что может круто изменить всю дальнейшую жизнь.
— Товарищи! Только что мне передали телефонограмму. Сегодня в 4 часа утра германская армия перешла границу нашей страны и вероломно, без объявления войны вторглась на нашу территорию. Авиация немцев бомбит города на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, — Акимов на мгновение замолчал, потом, уже немного тише, добавил:
— Словом, война, товарищи… О дальнейших действиях нашего полка распорядится командование, а пока нам приказано срочно вернуться в гарнизон и перейти в состояние полной боевой готовности. Хозяйственному взводу остаться здесь, как можно быстрее собрать всё, что мы заготовили, и доставить в часть, остальным приготовиться к маршу! Исполняйте!
Строй быстро рассыпался. Красноармейцы бросились сворачивать палатки, собирать в телеги всё полковое имущество, повара гасили огонь в топках полевых кухонь. Старшина Звонарёв с Варламовым помогали Елизавете Андреевне и Ане грузить на телегу медицинские принадлежности. Зиночка присела на охапку сена и затихла, немного испуганно глядя на всю эту суету…
Через два часа можно было двигаться в город.
Полковник Акимов подозвал Звонарёва.
— Степан Игнатьич, сажай всех женщин и детей на телегу и — «аллюр три креста» в гарнизон. Им бить ноги вместе с нами совсем ни к чему. А мы пешим маршем часа за три-четыре дотопаем. Я на тебя надеюсь.
— Есть, товарищ полковник!
Звонарёв приблизился к стоявшей в стороне группе женщин, сказал им несколько коротких фраз и повёл за собой. Аня что-то крикнула Елизавете Андреевне, потом быстрым шагом подошла к Петру. Она взяла его за руку чуть повыше локтя и, глядя прямо в глаза, с грустью сказала:
— Вот ведь как, Петя, всё получилось… Я завтра уезжаю в Иркутск, поезд в пять утра… А ты, Петя, — хороший, очень хороший… Если получится, я буду тебе писать. Прощай!
Аня побежала за уже поехавшей повозкой, вскочила на нее и махнула Петру рукой, белая косынка ещё минуту-другую мелькала над полем, потом скрылась за тёмной зеленью невысоких берёз…
Полк шёл по каменистой извилистой дороге, которая то поднималась на гребни холмов, то опускалась и пересекая широкие балки, громко стучали солдатские сапоги, распугивая притаившихся в траве птиц, никто не разговаривал. Пётр думал о том, что там, на далёкой Украине, где уже падают немецкие бомбы, — мама, сестрички... Что теперь будет с ними? Где-то в Киеве работает отец… И как получилось так, что война, предчувствие которой давно было у всех, к которой негласно готовились и военные, и гражданские, всё-таки оказалась неожиданной и пришла столь внезапно? Ему казалось, что это всё — не надолго, что Красная Армия быстро выдворит захватчиков и достойно отплатит за вероломство. И всё-таки им всё больше и больше овладевали тяжёлые предчувствия…
Колонна вошла в город, когда было ещё светло. Улицы были почти пусты, из приоткрытых кое-где окон доносились хрипловатые звуки репродукторов — мелодия военного марша. После прибытия в гарнизон полк снова построился на плацу. Начальник штаба полка подполковник Вальченко огласил последнюю сводку Информбюро — ожесточённые бои от Мурманска до Чёрного моря, бои в воздухе, бомбёжки Минска, Киева, Одессы, Севастополя. Сводка была короткой и из неё невозможно было понять, что действительно происходит на западной границе. После того как он закончил, Акимов снял фуражку и заговорил о том, что волновало более всего каждого, кто находился в строю.
— Я уверен, что всех вас интересует, когда мы отправимся на фронт, в действующую армию. Мы с вами — солдаты, мы с вами будем находиться там, где это необходимо более всего, куда нас пошлёт приказ. Пока поступило только одно распоряжение командования — в течение завтрашнего дня тщательно проверить оружие, материальную часть полка, комплектность всего снаряжения и обеспечения. К шести ноль-ноль двадцать четвёртого быть готовыми к полной передислокации всем составом. А сейчас — отбой!
Однако после отбоя в казарме долго никто не спал. Стоял ровный тихий гул голосов, обсуждались последние новости, несколько красноармейцев стояли возле карты СССР, многие писали письма домой. Жора Сергиади сидел на койке, поджав ноги, и, мерно покачиваясь, всё время повторял:
— Одессу бомбят… Сволочи… Сволочи… Там же моя Олеся...
Пётр удивлённо посмотрел на него и спросил:
— Ты же всегда говорил, что один на свете, что у тебя нет никого.
— Чтоб вы все так всё знали… Таки правда, вроде и нет никого…
Сергиади бросил быстрый взгляд на Петра, потом, глядя вверх, в одну точку, заговорил снова:
— Оно ведь как было? Я в школу ходил только до седьмого класса, да и то как ходил? Больше прогуливал… Потом работал в порту, жил с дедом. Отец с матерью давно умерли, и дед был очень старый. Скоро его тоже не стало, я и остался себе один, как тот перст. Помню, однажды понтовались мы с приятелями на Французском бульваре, и вижу я — на скамейке моя одноклассница Олеся, да совсем не такая, как в школе. Повзрослела, а красивая стала — чтоб я так жил. Я к ней, поздоровались, гулять вместе пошли… С того дня и поехало — через месяц чувствую, не могу без неё больше. Мы с ней иногда неделями не разлучались, раз даже её мамаша приходила со скандалом. И вдруг — всё как обрезало. Пропала моя Олеся. Тут один фраер мне и подсказал, что видел её в кино со спецом из конторы порта. Я потом того спеца прижал в тёмном углу, ну и наставил фонарей! А утром прибежала моя Олеся, стала бакланить, кричать, не смей, говорит, его трогать, я замуж за него выхожу…
— А ты что же?
— А что мне оставалось? Только что держать фасон. Ладно, говорю, милочка, свободна, как муха. Тут она замолчала, потом кинулась ко мне на шею и давай рыдать… Тогда я понял, что не по своей воле Олеся от меня ушла. Я её, конечно, как мог, успокоил, дал слово, что трогать её жениха больше не буду. А скоро после этого меня и в армию призвали.
Жора немного помолчал, потом добавил:
— Вроде и давненько это было, пора бы забыть, да вот не могу. Недавно пришло письмецо от дружка — пишет, что всё у неё в порядке, дочку растит. Подозреваю — мою, а там — кто знает… Вот я и говорю — вроде и нет у меня никого, а вроде и есть. Что теперь с ними будет, живы ли?..
В казарму быстрым шагом вошёл Коломиец.
— Что это ещё за базар? Всем спать, немедленно!
Красноармейцы бросились к своим койкам, и скоро всё затихло.
Первая ночь войны была здесь удивительно тихой.
Зато первый военный понедельник прошёл в беспрерывной суете и спешке. Гарнизон напоминал встревоженный муравейник — все вокруг куда-то бежали, что-то несли, укладывали в мешки и ящики, всюду стоял шум, на фоне которого то и дело раздавались крики и команды. Расчёт Варламова так же перемещался в этом, вероятно, казавшемся со стороны почти беспорядочном, движении людей, грузов, лошадей и повозок. Лишь к вечеру, когда суета стала понемногу стихать, командир батареи Коломиец собрал всех своих подчинённых в артиллерийском парке и объявил о дальнейших действиях:
— Товарищи красноармейцы! Согласно приказу командования, наш полк завтра в десять ноль-ноль выступает в юго-западном направлении в сторону советско-маньчжурской границы. Мы должны будем занять оборону на вверенном нам участке, в боевых порядках стрелкового полка, и быть в полной боевой готовности. Вы прекрасно знаете, что государство Манчжоу-Го — это на самом деле фикция, на самом деле за Амуром стоят японские части — союзники Германии, которые в любой момент готовы нанести удар в спину. С сегодняшнего дня все воинские соединения на Дальнем Востоке входят в состав Дальневосточного фронта и выполняют боевую задачу. Все сведения, касающиеся нашей службы, — это военная тайна, не подлежащая разглашению ни в каком виде и ни при каких обстоятельствах. Дисциплинарная ответственность устанавливается по законам военного времени. Хочу предупредить о необходимости быть бдительными — со стороны противника возможны попытки шпионской деятельности и провокаций. И ещё. Ни одна пуля, ни один снаряд не должны вылететь в сторону врага без приказа, такие действия будут рассматриваться как измена Родине. Японцы будут считать любое подобное событие поводом для нападения, а воевать нашей стране на два фронта сразу будет крайне тяжело, думаю, вы это понимаете сами. Но мы должны быть готовы ответить на нападение в любую минуту. Всем всё понятно? Что молчите?
Сергиади поднялся с места и, встав по стойке смирно, громко спросил:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
— Обращайтесь.
— Товарищ старший лейтенант, прошу направить меня на Западный фронт!
Коломиец молча оглядел собравшихся, потом повернулся к стоящему перед ним Сергиади и устало присел на табуретку.
— Сядь, Георгий… я вот смотрю на вас — у всех в глазах та же просьба. А кто здесь будет? А ну как через неделю они попрут? Если мы все снимемся и двинемся на западные фронты, так точно попрут. Вы понимаете, что тогда произойдёт? Страна окажется беззащитной, вот что. В общем, так. У нас есть командование, оно и будет решать, где, кому и как страну защищать, а личное пожелание каждого отдельного солдата здесь ни при чём… Вы думаете, я туда не хочу? У меня, между прочим, тоже родня под Киевом… Ладно, хлопцы, вы уж меня не подводите. Старшина Звонарёв!
— Я!
— Паёк получили? Всё собрали, всё проверили?
— Так точно! Паёк раздал, патроны к личному оружию — завтра.
— Завтра в девять тридцать всем быть на плацу с оружием и полным боезапасом, орудия и возки поставить в упряжки. Форма одежды — летняя походная, шинели в скатку. До свидания, товарищи.
Он круто повернулся и вышел, вслед за ним вышли и красноармейцы. Связист подключал на столбе рупор громкоговорителя. Рупор похрипывал, через него прорывались какие-то резкие звуки, потом зазвучал металлический голос московского диктора: «…тяжёлые упорные бои с превосходящими силами противника на минском направлении…»

8.

  Двадцать четвёртого июня полк прощался с теми, кто оставался в городке. Походная колонна орудий, зарядных возков и повозок со снаряжением вытянулась далеко за ворота гарнизона. Плакали женщины, стоявшие рядом с офицерами, играл оркестр… Марина Звонарёва, молча обняв Варламова, гладила его рукой по коротко остриженной голове, Елизавета Андреевна, глядя покрасневшими за ночь глазами на Коломийца, что-то тихо говорила ему, не выпуская ни на минуту из своих ладоней руку комбата. За другую его руку держалась Зиночка. Пётр плохо помнил тот момент, когда прозвучала команда «К маршу!», в его памяти остались только мелодия этого марша, развёрнутое знамя полка и вскинутые вверх руки провожавших. Уже через полчаса гарнизон остался позади, а вскоре и город исчез за лесистыми холмами.
До нового места дислокации артполку предстояло пройти около 150 километров, в основном по лесным и полевым дорогам — для артиллерии на конной тяге путь немалый и нелёгкий. Пушки и повозки катились неспешно, переваливаясь на ухабах, иногда застревая в вязких местах. Особенно замедляли движение длинные подъёмы на гребни холмов. Дважды полк останавливался на ночлег в берёзовом мелколесье. Палаток не ставили, спали прямо на траве, накрывшись шинелями. Караул усилили двумя пулемётными расчётами, замаскированными под деревьями. К полудню третьего дня дорога вышла к берегу широкой реки. Колонна остановилась. У головы колонны собрались офицеры полка, туда же направился и Коломиец. Через некоторое время он вернулся к батарее.
— Командиры расчётов и старшина, ко мне!
Сержанты — Варламов, Климчук, Дробышев и Черемных — вместе со старшиной Звонарёвым подошли к комбату, старшина, подняв руку к фуражке, начал рапорт о прибытии по приказанию, но Коломиец перебил его:
— Вольно, вольно… — он присел на валун, от которого хорошо просматривались оба берега протекавшей внизу реки. — Вот, смотрите, это Амур. Амур-батюшка, как говаривают местные жители, государственная граница, дальше — Манчжурия, там японцы.
Коломиец на минуту замолчал, потом снова заговорил:
— Обстановка, значит, такая. Только что нас встретил полковник Ковров, командир стрелкового корпуса, в порядках которого будет находиться наш полк. Задача — огневая поддержка действий пехоты в случае попыток прорыва японцев через реку. Место это для них довольно удобное — берега не очень крутые, можно высадить десант и захватить плацдарм. Мы этого допустить не должны. Здесь река делает плавный длинный изгиб, поэтому батареи будем устанавливать примерно через каждые полкилометра по линии обороны, это позволит перекрыть перекрёстным огнём весь участок. Пока что закатите орудия и возки в орешник и отдыхайте. Через полчаса, когда начштаба определит места расположения батарей, двинемся, как говорится, на свою квартиру.
— Надолго ли? — спросил Климчук.
— Полагаю, что надолго… хотя всё возможно. В общем, пока ждите и набирайтесь сил.
Коломиец поднялся, одёрнул гимнастёрку, сдвинул набок кавалерийскую шашку и ушёл. Сержанты вернулись к батарее. Пётр, Жора и Казимир встали навстречу Варламову:
— Ну, что дальше, сержант?
— Дальше — пока отдыхать. Я так думаю, хлопцы, быть нам здесь немало времени. Где будем стоять — пока не знаю, это решат в штабе, но устраиваться придётся основательно, а это — большая работа. И расставят нас не разом всем дивизионом, а побатарейно, среди пехоты, в этом тоже есть свои сложности службы. Кроме всего прочего, второго ездового нам так и не дали — некомплект получается. А ещё — всё сено осталось там, в Свободном, не пришлось бы косить заново… Словом — будем готовиться к трудностям. Лошадей не распрягли?
— Нет пока, а что, надо? — отозвался Казимир Грач.
— Сначала закатим пушку в кустарник, потом можно. Будем ждать команды.
Неожиданно на противоположном берегу что-то сверкнуло. Пётр вопросительно посмотрел на Варламова:
 — Что это?
 — Стекло бинокля, вот что. Мы сейчас у японцев, как на блюдечке, они нас рассматривают, пересчитывают, изучают. Давайте-ка быстрее отсюда!
 Пётр оглянулся и увидел, что красноармейцы соседних расчётов развернули лошадей в сторону от берега. Варламов и Грач взяли под уздцы Бубна и Валета, те нехотя потащили орудие в придорожные заросли. Следом за ними и немного правее повели зарядный возок Сергиади с Петром. Вскоре на дороге не осталось ни одной упряжки. Пётр нащупал в кармане остатки сухарика и подошёл к Мирзе. Лошадь потянула к нему морду, ожидая угощения, и, получив его, ткнула влажными губами лицо.
— Нема больше, мое серденько, — вздохнул Пётр, — давай я тебя освобожу от этой брички, и жуй себе...
Он снял упряжь с неё, потом с Хмары и привязал их по очереди так, чтобы они могли кормиться подножной травой.
 По небу плыли частые тёмные облака, с Амура дул прохладный ветер, предвещая ухудшение погоды. Пётр размотал скатку, прилёг, закутавшись в шинель, рядом с Казимиром и вскоре задремал. Этот сон был непрочным и недолгим, он как будто слышал всё, что происходит вокруг, и когда почувствовал, что кто-то трясёт его за плечо, сразу же открыл глаза. Оказалось, что уже вечереет. Над ним наклонился Жора.
— Вставай, Петро, всем побудка. Коломиец приказал собраться.
Пётр быстро вскочил, протёр заспанные глаза, поправил пилотку. Было прохладно, с реки наплывал туман. Он заметил, что все красноармейцы ходят в шинелях, также надел шинель, затянулся ремнём и пошёл вслед за Сергиади. Полоса кустарника вдоль дороги была не очень широкой — не более десяти метров, за ней тянулась ещё одна дорога, столь же неухоженная и разбитая, как первая, у её края дымила трубой полевая кухня. Дальше расстилался луг, его противоположный край упирался в высокую стену густого смешанного леса. Едва Пётр и Жора вышли из зарослей, они увидели свою батарею, которая строилась неподалёку, и сразу же заняли места в строю.
Коломиец окинул взглядом своих батарейцев. Убедившись, что все на месте, он достал планшетку и заговорил, чётко выделяя слова:
— Отдых окончен, через полчаса мы двинемся на место дислокации. К тому времени наверняка стемнеет, именно это нам и нужно — перемещение лучше всего делать скрытно от противника. По этой же причине двигаться надо осторожно и по возможности без лишних громких звуков, до места ещё четыре километра, там нас встретят. Поедем вот по этой дороге, она идёт так же, вдоль Амура, но за растительностью колонну не будет видно с той стороны реки. Сейчас — на ужин, потом готовиться к маршу. Разойдись!
Пётр, Казимир и Жора, наполнив свои котелки, присели на лафет орудия. Жора зачерпнул ложкой тёмный густой суп.
— Похоже на фасоль. Это здорово, я фасоль очень даже уважаю! — он с наслаждением принялся за еду, но вскоре, отстранившись от котелка, посмотрел на Грача, потом на Петра и медленно произнёс: — Не, хлопцы, не фасоль, вкус какой-то странный…
— Ешь, привыкай, — усмехнулся Пётр и добавил: — это соя, тоже что-то вроде фасоли, полезная, к слову, штука. Когда я служил в инженерном батальоне, нам иногда готовили её. Сытная, говорят.
— Говорят, рыбий жир ещё полезнее и сытнее. Противный только, мама родная, какой же он противный!.. И это… Лучше бы была фасоль.
— Може, табе ещё курицу на вертеле? — отозвался Грач.
— А что, я бы её смолол до косточки!
— Если приснится, не забудь угостить.
Солдаты засмеялись, и в этот момент из-за деревьев показался Варламов.
— Закрывайте ресторан, бойцы. Чрез пятнадцать минут выезжаем.
Они наскоро доели остывающий  суп, быстро запрягли лошадей и, не дожидаясь команды, выкатили возок и пушку из орешника. В дорожной колее уже стояли два орудия из их батареи, ещё одно выезжало с трудом, видимо, зацепившись за лежащий на земле ствол деревца. Вторая батарея двигалась далеко впереди, в сотне метров.
К орудиям подошли старшина Звонарёв и Коломиец.
— Мы что, отстали, товарищ старший лейтенант? — осведомился Грач.
— Ничуть, — ответил Коломиец, — разъезжаемся побатарейно, с интервалом. Готовы? — он прошёл вдоль запряжек, выстроившихся у полосы кустарника, потом вернулся в голову колонны и молча махнул рукой в сторону движения: давайте, не спеша.
Орудия, зарядные возки и повозки медленно тронулись вперёд. Было уже почти темно. Накрапывающий мелкий дождик стал густым ливнем, и скоро шинели артиллеристов промокли насквозь. Полевая дорога почти сразу же раскисла, покрылась глубокими лужами, копыта лошадей скользили, застревали в грязи, солдатам то и дело приходилось выталкивать пушки руками, иногда общими усилиями двух или трёх расчётов. Прошло около получаса, и за густой сеткой воды показался огонёк карманного фонарика, который сначала мелькнул, потом описал круг.
— Батарея, стой, — скомандовал Коломиец, — прибыли.
К комбату подошёл человек, закутанный в плащ-палатку, и негромко спросил:
— Какая?
— Третья, — ответил комбат. — К вам?
— Так точно. Лейтенант Михеев, командир стрелкового взвода, — представился он, подняв руку к козырьку фуражки.
— Командир батареи старший лейтенант Коломиец. Принимайте.
— Мы прорубили в кустарнике проёмы для установки ваших орудий, начиная отсюда, закатывайте. Левее — наши землянки. Одну, самую большую, освободили для вас, пока вы не построили свою, я приказал старшине, чтобы протопили её хорошенько. Сушитесь, на вас нитки сухой нет. В общем, если что, будем воевать вместе.
— Спасибо, лейтенант, но сначала разместим пушки. Как у вас с караулом?
— Сегодня обойдёмся моим, они все проинструктированы. А там решим…
— Добро.
Михеев обернулся и негромко крикнул куда-то в темноту:
— Горбенко!
Рослый красноармеец появился рядом с ним, как будто возник прямо из водяных струй.
— Сержант Горбенко прибыл…
— Тише, тише, слышу, что прибыл. Покажи места для пушек и землянку.
— Есть!
Горбенко включил фонарик и повёл комбата вдоль дороги, показывая заезды, вырубленные среди мелких берёз и орешника. Солдаты, спотыкаясь в темноте, с руганью вкатывали орудия на подготовленные площадки, отводили в сторону лошадей, расставляли возки.
Дождь неожиданно стих. Коломиец внимательно осмотрел место установки батареи, затем скомандовал отбой. Подозвав Звонарёва, отвёл его в сторону и тихо проговорил:
— Степан Игнатьич, люди устали, ты расположись пока с ними в землянке, размести, проследи, чтобы обсушились. Печурка там горит, я смотрел, пусть отогреются. Завтра у нас работы — чёртова прорва. Я — к Михееву, он приглашал на ночлег.
Звонарёв собрал батарейцев, пересчитал личный состав, потом объявил:
— Всё на сегодня, хлопцы. Отдыхать, сушиться и греться.
— Греться лучше всего изнутри, товарищ старшина!
— Ты, Ваганов, думаешь, что я тебя не вижу, поэтому тебе всё что хочешь трепать можно? Я тебя по голосу с первого звука узнаю. Насчёт «изнутри» ты ошибаешься — ещё лучше греть снаружи, особенно лозой по седалищу! Жаль, что в наряд некуда послать…
— А потому, Васёк, готовься, сымай галифе, вместо наряда пороть будут, — со смехом вставил кто-то из батарейцев.
 — Ничего, ничего, завтра я ему подберу самую большую лопату, будет землянку рыть… Точно не замёрзнет. Ладно, пошутили и хватит! Шагайте за мной.
В железной печке, стоявшей возле самой дальней от входа стены землянки, ярко светились угли, пахло хвойным дымом, у других стен было несколько деревянных лежанок. Красноармейцы легли вповалку, кто где, заснули почти моментально. Печурка постепенно совсем погасла, и прибрежный ветер стал наигрывать на её длинной узкой трубе тихую и грустную песню.
Подъём следующего дня был таким же ранним, как на марше. Пока солдаты умывались и приводили себя в порядок, командир осматривал расположение батареи, выбирал места для землянок, артиллерийского склада, погреба для провианта, коновязи для лошадей. Когда красноармейцы были готовы к работе, он собрал сержантов вместе со Звонарёвым.
— Надеюсь, отдохнули как следует? Как спалось?
— Тесно и неуютно, — ответил за всех Климчук, — своё жильё строить надо…
— Это война, — отозвался Коломиец, — вы привыкайте к военному быту, всё может быть и намного хуже. — Он помолчал, потом продолжил: — Но придётся нам ещё пару-тройку ночей потесниться у хозяев. Я уже осматривал позицию, маньчжурский берег. Так вот, позиция у нас пока никакая. Надо начинать именно с её оборудования. Сегодня же непременно заглубите орудия так, чтобы ствол на ладонь выступал из-за бруствера. Ширина окопа должна быть в полтора лафета, глядишь, надо будет разворачиваться в стороны. Плюс к тому — укрытие для боекомплекта, склад и прочее, и только потом — жильё. Поняли?
— Чего ж не понять? — вздохнул Варламов. — А что, с фронта новостей нет?
— Пока ничего нового сообщить не могу…
— Политрука у нас нет, вот плохо, уже давно нет, пора бы прислать, — недовольно проворчал Звонарёв, — а то будем сидеть, как мыши в погребе.
— Что правда, то правда… Кого ещё пришлют, а то наплачемся больше, чем пользы получим, — тихо проговорил Коломиец. — После обеда у нас должны появиться комполка и комдив, их и расспросим. Так что за работу, не ударим в грязь лицом!
Тяжёлая сырая глина вперемежку с корнями деревьев поддавалась с трудом. Погода стояла ясная, но холодный восточный ветер избавлял от нестерпимой июньской жары, и приехавшие на позицию после полудня майор Задорожный и полковник Акимов с довольным видом рассматривали установленные в готовых окопчиках пушки.
— Хорошо, очень хорошо… завтра, майор, присылай топографов из взвода управления, можно делать привязку и определять ориентиры.
— С ориентирами неважно, на том берегу практически нет ни строений, ни высоких предметов, а горы очень далеко, товарищ майор, — нахмурился Коломиец, — как быть, непонятно.
— Ничего, они разберутся, — ответил Задорожный. — А ты, комбат, главным образом имей в виду, что стрелять если придётся, то больше прямой наводкой. Ширина реки здесь какая?
— Метров двести.
— Двести двадцать. Это надо знать точно! Прекрасная дистанция для прямой наводки.
К офицерам подошли красноармейцы батареи.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться!
Комполка оглядел усталых от работы артиллеристов и негромко сказал:
— Вы садитесь, товарищи. Знаю, о чём будете спрашивать, вы сегодня не первые. Не скрою, положение на Западе очень тяжёлое. Немцы навалились силой более двух десятков армий, заняли Львов, бои идут от Севера до Чёрного моря, на Украине, а особенно жестокие — в Белоруссии. Их авиация постоянно бомбит Ленинград, Минск, Гомель, Киев, Севастополь… Судя по всему, гитлеровцы рвутся по кратчайшей прямой к Москве. Наши части сопротивляются, хотя пока отступают. Но я уверен, фашисты скоро выдохнутся, вот увидите.
— А почему же нас не посылают на фронт? Здесь ведь не стреляют! — обиженно воскликнул Жора.
— Фамилия? — строго спросил Акимов.
— Красноармеец Сергиади.
— Из греков, что ли?
— Так точно! Из них.
Акимов улыбнулся, потом, что-то вспомнив, снова заговорил, уже мягко и с заметной усмешкой:
— Узнаю горячую южную натуру. В гражданскую у меня в эскадроне был один грек — храбрец редкий, и тоже очень горячий. Но на войне нужна не только храбрость — требуются и осторожность, и осмотрительность и дисциплина. Как у тебя с дисциплиной, боец?
— Рекордсмен по нарядам, — недовольно процедил комбат.
— Очень похоже, — снова улыбнулся Акимов. — На фронте цена проступка намного больше, чем наряд — жизнь, своя или товарищей. Но это я так, к слову. А вопрос в общем правильный, по существу. Я сегодня изучал карту с данными разведки. Вот вы смотрите на ту сторону и даже не подозреваете, что там на самом деле. Там тоже мощнейшая армия. Танки, артиллерия, авиация, полный комплект вооружения, пятикратный боезапас. И при этом у них имеется договор о союзе с германскими фашистами. Вы что, думаете, у японцев желание отхватить нашу территорию меньше немецкого? У них сейчас превосходство сил над нами втрое, а может, и поболее. Нам надо думать, как обеспечить оборону границы, несмотря на это превосходство, вот о чём. А не о том, чтобы на фронт сбежать, как уже это пытаются делать сопливые школьники. Вы же взрослые люди! — Акимов помолчал и снова спросил: — Ты сам откуда, Сергиади?
Жора поднялся и, смяв в руке пилотку, ответил:
— Из Одессы…
— Понимаю, — вздохнув, произнёс Акимов, — плохо сейчас в Одессе. Бомбёжки, обстрелы с моря, наверняка много погибших. Замечательный город, гордый. Крепись, солдат.
Командир полка поднялся, вслед за ним встали остальные.
— Поеду дальше. Я помню, комбат, у тебя политрука так и нет. Плохо, солдатам нужно внимание. Вот что, пришлю-ка я тебе на батарею одного молодого парня. Он слабоват на зрение, но для политработы это не помеха. Его мне в штаб направили, а в штабе ему делать пока просто нечего. Пусть у тебя послужит. Ну, бывай здоров, Егор Иваныч! Поехали, майор!
Ординарец подвёл Акимову и Задорожному лошадей, сел верхом сам и они галопом помчались в сторону четвёртой батареи.
Коломиец подошел к Сергиади.
— Что, боец, снова отличился?
Жора молча поднял на него печальные влажные глаза. Коломиец нахмурился, потом легко стукнул его кулаком в плечо:
— Ничего, Жора, ничего, побегут они ещё, как трусливые куры, дай срок.
Он огляделся вокруг. Солдаты молча курили, глядя куда-то в бесконечность. Казимир Грач сидел, прислонившись к стволу деревца и закрыв лицо пилоткой, его плечи едва заметно вздрагивали...

9.

В начале июля на батарею Коломийца прибыл лейтенант Алексей Полянский. Полнеющий юноша, внешне начисто лишённый военной выправки, выглядел на позиции несколько странно. Перед самой войной он окончил университет, после ее начала был призван в армию и направлен в штаб артполка. Однако в штабе применения ему пока не находилось, поэтому Акимов предложил Полянскому занять должность младшего политрука в батарее Коломийца, тем более что в личном деле этого совершенно невоенного по складу и образу человека значилось, что в университете он избирался комсоргом факультета. Полянский был близорук, носил круглые очки, сутулился, густо краснел, когда кто-нибудь из офицеров в его присутствии употреблял непечатные выражения. Вместо уставного «здравия желаю» Алексей по старой привычке произносил «добрый день», независимо от того, с кем он здоровался или кто его приветствовал, называл всегда и всех офицеров-сослуживцев по имени-отчеству и страдальчески морщился, когда старшие командиры делали ему по этому поводу замечания. Среди офицеров и красноармейцев возникло мнение, что этот лейтенант наверняка никогда в жизни ни с кем не дрался, не стрелял даже из своего пистолета, более того, вообще боится стрельбы и наверняка будет падать в обморок от орудийных выстрелов, что он физически столь же слаб и немощен, как ребёнок. Однако это мнение очень скоро рассеялось.
Офицеры полка еженедельно проводили учебные стрельбы из личного оружия. Когда очередь выйти на огневой рубеж дошла до Полянского, Акимов, внимательно посмотрев на него, спросил:
— Стрелять приходилось? С оружием обращаться умеете?
— Приходилось в университете, товарищ полковник!
— И каков результат? Сколько можете выбить с трёх выстрелов?
— А сколько нужно?
— Странный вопрос, лейтенант… Впрочем, если выбьете хотя бы двадцать пять — уже очень хорошо!
— Ладно, — ответил Полянский и, подняв пистолет, быстро сделал три выстрела.
—;Слишком торопитесь, целиться следует более тщательно, — назидательно произнёс подполковник Вальченко, — оружием надо владеть, в бою всякое может случиться.
— Просили двадцать пять, — смущённо пробормотал Полянский и пожал плечами.
Комполка удивлённо повернул к нему лицо.
— Вы хотите сказать, что выбили ровно двадцать пять очков? Вы не ошибаетесь?
Полковник поднял к глазам бинокль и стал внимательно разглядывать мишень. Через минуту он подошёл вплотную к Алексею, молча посмотрел в его лицо, потом обернулся к Вальченко и с некоторой издёвкой сообщил:
— А знаете, товарищ начальник штаба, всё правда! Кучненько так, две «восьмёрочки» и чуть в стороне — «девятка»! А вы так сумеете?
Он снова подошёл к Алексею.
— Зарядите полную обойму и покажите максимум, что можете.
Полянский зарядил пистолет, протёр очки, надел их и сделал подряд несколько выстрелов. Ординарец побежал за мишенью, и когда принёс её для обозрения, удивлению офицеров не было предела — отверстия от восьми пуль образовали абсолютно симметричный крестик в центре.
— Что же вы молчали, Полянский, что занимались стрельбой? — недовольно спросил Вальченко. — Мастер спорта?
— Просто тренировался…
— Довольно вопросов! — комполка широко улыбнулся и крепко пожал Алексею руку. — Вы молодец, лейтенант, я такую стрельбу вижу впервые в жизни. Нам ведь показалось поначалу, что у вас совершенно нет военной жилки. Рад, что мы ошиблись!..
Слух о выдающихся стрелковых способностях «штатского» политрука дошёл до батареи очень быстро. Бойцы смотрели на него с нескрываемым уважением, а Звонарёв распорядился устроить для Полянского отдельную землянку и изготовить стол для удобства письма.
Ещё один сюрприз Полянский преподнёс в конце июля. Во всех приграничных частях Дальневосточного фронта ввели обязательное изучение приёмов рукопашного боя. Обучение проводили сержанты и офицеры, имевшие в этом некоторый опыт, но все хорошо понимали, что речь может идти лишь о начальных навыках и простейших приёмах обращения с холодным оружием — для успешного овладения этим военным «ремеслом» необходимы опытные инструкторы и время. Ни тем, ни другим командование, в сущности, не располагало.
В третьей батарее занятия проводил дюжий сержант из разведвзвода стрелкового корпуса. Продемонстрировав несколько приёмов защиты от нападения противника, вооружённого ножом, он предложил желающим попробовать повторить их. Ни у Варламова, ни у Черемных, ни у других сержантов ничего не получилось, не удалось «с ходу» овладеть этими приёмами ни Петру, ни Казимиру, ни даже опытному в уличных драках Сергиади. Сержант-разведчик с досадой покачал головой, и в этот момент перед ним появился мешковатого вида политрук в очках.
— Может, не стоит вам, товарищ лейтенант? — опасливо спросил разведчик.
— Да чего уж там, бей, — простовато ответил Полянский, — чем я-то лучше? Попробую…
— Я осторожно,.. — пытался успокоить его сержант.
— Нет уж, учи, как полагается.
Сидевшие вокруг них батарейцы вытянули от любопытства шеи. Сержант замахнулся учебным деревянным ножом, и в эту секунду произошло нечто неожиданное. «Учитель» резко отлетел в одну сторону, учебный нож — в другую, ударившись о торчавший из земли камень. Политрук немного постоял на месте, потом подошёл к незадачливому преподавателю и подал ему руку. Сержант быстро вскочил на ноги, потирая ушибленный локоть.
— Ничего не понял, товарищ лейтенант…
— Ну, попробуй ещё разок!
Сержанту снова подали деревянный нож, он резко взмахнул правой рукой, но Полянский ловко увернулся от удара неожиданно оказавшись за его спиной. Ловко перехватив и вывернув руку «нападавшего», он опрокинул его  наземь под восторженные крики артиллеристов. Наблюдавшие эту сцену издали Коломиец и Звонарёв подошли поближе.
— Занятие окончено. Разойдись!
Комбат немного помолчал, потом подошёл к политруку и негромко сказал:
— Силён… И стрелок, и боец… Пойдём-ка ко мне, поговорим.
Они спустились в землянку Коломийца и присели на лежанку.
— Ну, рассказывай, орёл, откуда ты такой!
— Из университета…
— Ну да, конечно… интересный такой университет!
Полянский склонил голову и, помолчав пару секунд, заговорил тихим и мягким голосом:
— Да ничего особенного, Егор Иваныч. Всему виной моё негодное зрение. Я в университете учился на восточном факультете — японский и китайский языки, литература Востока… ну, всё такое… На втором курсе, учитывая обстановку в Маньчжурии, из нашей группы отобрали семерых студентов и начали готовить для работы в военной разведке. Язык противника мы уже малость знали, всему остальному обучались после занятий. А мне вот не повезло — за год до выпуска медкомиссия обнаружила, что у меня появилась близорукость, мне выписали очки, а заодно и отчислили из спецгруппы. То, что вы видели, — это навыки, которые пока остались, но кое-что я уже забыл. В штаб вашего полка я направлен штабным переводчиком — работать с возможными трофейными документами или пленными. Ни того, ни другого пока нет, и когда появятся — неизвестно. В разведуправлении армии всё это знают, конечно…
— Меня не предупредили… А тебе, наверно, не стоило об этом говорить.
— Наверно. Но всякие слухи и подозрения ничем не лучше.
— Ладно, будем считать, что ты мне рассказал, как до войны занимался в Осоавиахиме.
— Согласен.
Они вышли из землянки и увидели, что большая часть батареи поджидает их у двери. Сержант Климчук, не сводя восторженных глаз с Полянского, выпалил:
— Товарищ политрук, мы тоже хотим этому научиться, научите нас!
— Что же вы до войны не учились? Эта учёба — непростая, труда требует, упорства… Хорошо, будут возможности — постараюсь. А завтра после ужина прошу всех комсомольцев подойти ко мне, проведём собрание.
Прошло уже полтора месяца после прибытия полка на границу. Фронтовой быт понемногу налаживался, артиллеристы перебрались в новые землянки, связисты протянули линии полевых телефонов, офицеры изучали местность, рассматривали в бинокли противоположный, занятый японцами, берег. Над орудиями растянули маскировочные сети. Коломиец организовал караул батареи, и теперь позиция постоянно охранялась — это была хорошая помощь для караула пехотинцев, так как рядом друг с другом постоянно находились фактически двое часовых. Сегодня Пётр заменил в карауле Казимира, который должен был присутствовать на комсомольском собрании.
Он привык к караулам ещё со времени службы в инженерном батальоне, и его совершенно не утомляли ночные дежурства. Во второй половине июля дождей стало совсем немного, и густая тёплая темнота ночи выводила на небо бесчисленные стада звёзд, таких же, какие в эту пору гуляли и в небе над Парафиевкой. Из сводок Информбюро, которые теперь ежедневно читались по вечерам, было ясно, что немцы продвигаются вглубь Украины, что им не так уж и до Чернигова, и до родной Парафиевки. Последнее письмо, отправленное сестрой Надей ещё до начала войны, он получил, но это было письмо из другого мира, из другого времени, вообще как будто с другой планеты…
Пётр всматривался в размытые лунным светом тени и старался не думать обо всём этом, но не думать не получалось. Он вслушивался в тишину над Амуром, постепенно научился различать отдельные звуки, узнавать их, понимать, откуда они доносятся. Это только неопытному человеку кажется, что тишина — значит полное безмолвие. Вот внизу, по берегу реки, быстрыми шагами движется пограничный наряд с собакой. Где-то за спиной, у самой кромки леса, крикнул фазан... Ржание лошади — это за рекой, прямо перед постом. Уже интересно, это от японцев, надо будет утром сказать ребятам из артразведки — они просили запоминать, откуда и какие звуки слышны ночью. А вот что-то звякнуло там же. Громкий шелест в кустах заставил Петра резко обернуться. Он вскинул винтовку.
— Стой, кто…
Заяц одним прыжком выскочил из-под берёзки и пустился в сторону леса. Пётр опустил винтовку, отёр холодный пот со лба. Через минуту подошёл часовой пехотинцев.
— Чего шумишь?
— Звери тут бегают… заяц, мабуть.
— Подстрелишь — поделись лапкой.
Пехотинец ушёл.
Пётр до сих пор так и не стал комсомольцем. Сегодня вечером в батарее проходило комсомольское собрание, поэтому он был назначен в караул, вместе с Жорой Сергиади и ездовым четвёртого расчёта Расулом Батыровым, также «не состоявшими в рядах». Расул был призван из маленькой башкирской деревни, где комсомольцев не было вообще, окончил всего три класса школы, очень плохо говорил по-русски, читал с большим трудом. О приёме в комсомол Сергиади с его богатой коллекцией самых разных дисциплинарных взысканий пока не было и речи. Перед выходом в караул политрук пригласил Петра в свою землянку для личной беседы.
— Ну, расскажи, Пётр, как жизнь сложилась, почему до сих пор не комсомолец.
Пётр заговорил, заметно волнуясь, иногда переходя с русского на родной язык:
— Так получилось… Когда в нашем селе образовали колхоз, батько идти туда не захотел. Остался одноличником. Колхоз оказался слабым, голова попался на краже и его через год посадили. А батько мой в Парафиевке был самым грамотным из селян козаком — много читал, рисовать умел, потому опять пришли к нему и просили стать головой колхоза. Он и хозяин был хороший — работящий, строгий. Батько — ни в какую, говорил, что может только за себя отвечать, что быть в колхозе — всё одно что в батраках. Потому в тридцать шестом его арестовали и посадили на два года… за саботаж… Мне тогда четырнадцать было. В девятом классе всех наших ребят в комсомол приняли, а меня не взяли — сказали, что сын врага…
Пётр опустил голову и замолчал.
— Я что-то не понял — ты что, из кулаков, что ли? — удивлённо спросил политрук.
— Каких там кулаков?! У нас даже лошади своей не было, семья — шесть человек, жили в глиняной хате с соломенной крышей. И вовсе он не враг, просто многого не понимает, в политике особенно…
— А что же, в вашей организации всего этого не знали?
— Знали, конечно. Сказали, что если я сознательный, должен был его агитировать. Только в селе так не бывает, чтобы сын батьку учил. У нас батька — всем в семье голова. А потом из-за этого и в лётное не взяли.
— Но у тебя в документах написано, что ты сын колхозницы.
— Так. Как батьку забрали, мать со всем хозяйством пошла в колхоз, там сейчас и работает… до войны работала.
— А батька что же?
— Его как выпустили, он домой не поехал, остался в Киеве на табачной фабрике. Приезжал к нам пару раз, гроши привозил, потом я его до самого призыва не видел.
— Значит, сейчас твой отец — рабочий… В инженерном батальоне заявление не подавал?
— Не успел, меня этой зимой сюда перебросили.
Полянский немного помолчал, потом что-то записал в свою тетрадку, поднял глаза на Петра.
— Вот что, Пётр. Я думаю, что ваша школьная комсомолия была не права. Всё, что с тобой сотворили, — это, как говорил товарищ Сталин, типичный перегиб, чёрствое отношение. Я знаю, что служишь ты хорошо, что овладел специальностью наводчика орудия. Я поговорю с товарищами, и если тебе дадут рекомендации, мы тебя примем, обязательно примем. Только на собрании, когда будешь рассказывать биографию, ничего не скрывай, ни малейшей детали. Расскажи всё, как было. А пока ступай, Пётр, тебе сегодня в караул. Добро?
— Добре.
Он вышел на воздух и улыбнулся. Несмотря ни на что, его жизнь постепенно менялась в нужную сторону.

10.

Почти до конца августа на маньчжурской границе было тихо и спокойно. Поздняя летняя жара плавила воздух и душистую смолу на молодых прибрежных ёлочках, разливалась стрекотанием цикад в зарослях уже подсыхающей травы. На позиции полка наконец-то прибыл хозяйственный взвод с заготовленным на зиму сеном, и неподалёку от землянок артиллеристов выросли два больших стога. Эта мирная тишина, эти запахи сена и еловой смолы никак не сочетались с грозными событиями на Западе и новостями с фронтов, совсем не внушавшими оптимизма. Пал Смоленск, война вплотную подступила к Ленинграду. После того как немцы вышли на окраины Одессы, на батарее совсем не стало слышно едких шуток и замечаний Жоры Сергиади. Казимир Грач также почти не разговаривал, узнав о том, что наши войска оставили Гомель. Заметно беднее стал и солдатский рацион — видимо, основная часть продовольствия направлялась на действующие фронты. Политрук батареи Полянский как мог пытался подбадривать красноармейцев, но его успехи в этом деле были невелики — более всего бойцов удручали почти полное бездействие и сомнения в том, что здесь тоже решается важная военная задача.
В один из таких погожих дней, в самом начале сентября, на позиции появились командир дивизиона майор Задорожный и вместе с ним — капитан в форме с синими петлицами. Майор приказал собрать весь личный состав батареи в большой палатке, которая одновременно служила столовой.
— Товарищи красноармейцы! К нам прибыл представитель особого отдела капитан Игнатьев с важным сообщением. Прошу внимания!
Капитан откашлялся, оглядел сидящих перед ним солдат и заговорил густым басом, немного окая, медленно растягивая фразы:
— Буду краток. Покой, который вас сейчас окружает, скорее всего заканчивается — в последние трое суток на соседних участках границы отмечено несколько серьёзных провокаций со стороны японцев. Во-первых, вдоль реки наблюдаются пролёты японских самолётов — одиночных и небольшими группами, которые, как правило, на короткое время, до одной минуты, нарушают границу и пытаются вести разведку с воздуха. Во- вторых, японские части демонстративно выходят на берег, имитируют подготовку к переправе десанта, допускают оскорбительные действия в адрес нашей страны и её руководства. И — что самое опасное — в ночные часы стреляют из винтовок в нашу сторону. Как мы предполагаем, стреляют снайперы. Но и это ещё не всё. На той стороне появились вооружённые группы семёновских бандитов, бывших белогвардейцев. Они отлично знают местность, переплывают на нашу сторону. Цель очевидна — диверсии, антисоветская агитация и прочие пакости, так сказать, из-за угла. Поэтому мы вынуждены принять дополнительные меры оборонного характера. В частности, вам кроме караулов надлежит организовать пост круглосуточного наблюдения за обстановкой. Помните, что необходимо соблюдать максимальную бдительность.
 Капитан оглядел сидевших перед ним красноармейцев. Майор Задорожный поднял глаза и встал.
— Есть ли вопросы к товарищу капитану?
— Разрешите? Сержант Дробышев, командир расчёта. Можно ли в случае стрельбы открывать ответный огонь?
— Ни в коем случае. Обо всех изменениях за рекой и вокруг расположения части, обо всех происшествиях немедленно докладывать непосредственному начальнику и ждать приказа. Пока приказ один — соблюдать бдительность и выдержку. И дисциплина, конечно, должна быть на уровне. Любую отлучку из части без приказа будем рассматривать как дезертирство и судить по законам военного времени.
 Среди солдат снова поднялась рука.
— Красноармеец Сергиади. А если встретится нарушитель, как с ним? Грохнуть?
— Крайне желательно взять живым. Уничтожать только в самом крайнем случае. — Капитан усмехнулся: — Если возьмёте живым, без награды не оставим, это я вам точно обещаю, для нас такой гусь залётный — исключительно ценный экземпляр, много рассказать может. Только имейте в виду — драться они очень хорошо умеют.
Капитан опустился на скамейку. В палатке к этому времени стало нестерпимо душно. Майор Задорожный вытер платком выступившую на лбу испарину и снова обратился к батарейцам:
— Вы, товарищи, знаете, что положение на западных фронтах тяжёлое. Пока тяжёлое. Японцы, видимо, решили, что наступил подходящий момент для того, чтобы взять свой кусок пирога. Мы не должны им позволить ни шагу ступить на нашу землю… Всё это — очень серьёзно. Товарищ старший лейтенант, давайте ещё раз посмотрим ваше хозяйство.
Коломиец махнул рукой Звонарёву, старшина зычным голосом скомандовал:
— Батарея, смирно!
Офицеры штаба, а вместе с ними комбат и политрук, вышли.
— Батарея, вольно, разойдись!
Солдаты выходили из разогретой палатки, расстёгивая воротники, негромко переговариваясь, обсуждали между собой последние новости. Майор Задорожный посмотрел в их сторону, затем на Коломийца.
— А ну-ка, Егор Иваныч, объяви боевую тревогу!
— Могу только голосом и ракетницей… демаскируем себя.
Он вопросительно посмотрел на особиста, тот молча кивнул, Задорожный достал карманные часы.
— Кстати, комбат, обязательно выберите и оборудуйте запасную позицию. Я уверен, что противник вас и так давно разведал, поэтому в случае опасности можно будет сменить место дислокации.
Коломиец обернулся в сторону палатки и громко выкрикнул:
— Боевая тревога!
В тот же миг красная ракета с шипением ушла вверх. Люди стремглав бросились к пушкам, заняли свои места, заряжающие открыли затворы, а буквально через несколько мгновений ездовые вынесли ящики со снарядами.
— Зарядить орудия!
— Отставить! — командир дивизиона поднял руку и оторвал взгляд от своих часов.
— Неплохо, не правда ли? — взглянул он в сторону Игнатьева.
Пригнувшись под маскировочной сетью, он двинулся вместе с комбатом вдоль пушек, внимательно осматривая каждую, потом, не оборачиваясь, спросил:
— Где храните снаряды, комбат? Не слишком далеко?
— Артиллерийский склад в блиндаже, десять метров отсюда.
— Вообще-то, Коломиец, я за тебя и твою батарею не волнуюсь. Только вот что, выдай всем бойцам каски. Обстановка действительно очень тревожная. У нас тут в тишине все слегка расслабились, и это плохо. Надо возобновить учебно-боевые тревоги, тренировки наводчиков, отработку связи, подноску боеприпасов — всё. Из винтовок давно стреляли?
— Давно, товарищ майор.
— Плохо… Оборудуй стрельбище и выводи бойцов расчётами по очереди каждую неделю, надо тренироваться.
— Вы, товарищ старший лейтенант, не волнуйтесь насчёт скрытности, — добавил капитан Игнатьев. — У них разведка работает, и, я думаю, неплохо. Тем более что вы, как ни крути, на виду. Зато будете держать этих хищников в напряжении, пусть знают, что прорыв здесь не получится!
Беседу прервал рёв авиамоторов. Два самолёта быстро прошли над руслом реки и резко повернули в сторону позиции. Через считанные секунды они так же резко отвернули к западу и скрылись из виду.
— Ну вот, долго ждать не пришлось… — сердито проговорил капитан, — надо сообщить командованию. Где у вас телефон?..
Десятое сентября сорок первого… После завтрака, как обычно, политрук Полянский достал из планшетки листок с записями и, отхлебнув чай из алюминиевой кружки, начал читать утреннюю сводку. С первых же его фраз у Петра перехватило болью горло. Оставлен Чернигов… значит — и Парафиевка. Ему стало душно, он, не говоря ни слова, встал и вышел на воздух. Старшина Звонарёв что-то выкрикнул ему вслед, но он не расслышал. Дыхание сбилось, Пётр сел на мокрую от утренней росы траву. «Господи, что я здесь делаю? Я должен быть там, я должен сражаться!..»
Тяжёлая рука старшины легла на его плечо.
— Что, Пётр, худо?
— Дюже погано…
— Ты, сынок, успокойся. Ты ведь не один здесь такой. Смотри, и Казимир, и Жорка… Их родные места тоже под немцем, а ничего, держатся хлопцы.
— Я пийду пысаты заяву. На фронт.
Старшина молча посмотрел на Петра, достал кисет и свернул самокрутку. Несколько раз затянувшись, он неожиданно махнул рукой и почти выкрикнул:
— Ну иди, пиши!! Давайте все напишем заявления, всем полком!
Из палатки вышел Полянский:
— Ругаетесь? С какой такой нужды?
Старшина сердито кивнул в сторону Петра:
— Вот, хочет бежать на Западный фронт, заявление решил писать.
— Та-а-к! — политрук присел рядом с Петром. — Ну, допустим, тебя отправят, учитывая твою нежную и ранимую натуру. Доберёшься за пару дней до поезда, потом недели две будешь катиться с маршевой ротой в вагоне. Ещё неделю — где-нибудь ждать, куда определят воевать. Почти месяц! А пока ты будешь кататься, на нас здесь японцы навалятся. А твоё орудие — без наводчика! Красивая картинка…
— Виноват, товарищ политрук.
— То-то, виноват, — буркнул старшина, потом назидательным тоном добавил: — Ты должен быть мужчиной, нечего нюни распускать! И вообще, если я правильно помню, тебе сегодня снова в караул.
Дневной караул — занятие скучное и монотонное. Часовой движется от орудий к складам, от складов к землянкам, от землянок к коновязи, затем снова к орудиям. Теперь к этому маршруту добавился наблюдательный пост, который расположился на низком холмике справа от позиции. Разговаривать в карауле вообще-то не положено, но можно тихонько переброситься парой слов с ребятами на этом посту. Можно, подойдя к лошадям, погладить по холке Мирзу и поднести ей кусочек припасённого в кармане сухарика или, если сухарика нет, горсточку соевых бобов, подаренных Звонарёвым. Вот Казимир смазывает оси зарядного возка. Варламов возле пушки в очередной раз пытается объяснить Сергиади, как пользоваться прицелом. Теперь у каждого орудия приказано припрятать по три фугасных снаряда — на случай боевой тревоги, и прибывший на прошлой неделе новенький ездовой Тимофей Щербак, призванный из Благовещенска, вырезает куски дёрна, чтобы укрыть лежащий у пушки снарядный ящик. Каждый чем-то занят, и никому нет дела до проходящего мимо часового, который как будто выпадает из жизни на время караула.
Совсем по-другому — ночью.
 С наступлением темноты Пётр чувствовал себя притаившимся в засаде охотником, старался идти по своему маршруту осторожно, неслышно шагая по траве, не издавая никаких звуков и пристально вглядываясь в темноту. Иногда на краю артиллерийской позиции он встречался с часовым пехотинцев, но никогда не заговаривал с ним, лишь иногда здоровался, поднимая руку, и сразу же уходил на свою территорию. В ту ночь часовой соседей сам подошёл к Петру и спросил:
— Махорки не найдётся? Очень курить хочется…
— Так на посту же нельзя…
— А… мало чего нельзя. Кто здесь увидит?
Пехотинец отошёл в свою сторону, Пётр двинулся в другую. На обход охраняемого участка уходило не очень много времени, поэтому уже через полчаса он снова приблизился к позициям стрелкового взвода. Всего в пяти метрах от себя Пётр увидел неожиданно вспыхнувшую спичку, затем красный огонёк самокрутки — часовой соседей всё-таки раздобыл курево. И сразу же из-за реки прогремел в ночной тишине короткий звук выстрела. Пётр боковым зрением заметил неяркую вспышку под деревьями на противоположном берегу и в тот же миг услышал вскрик со стороны пехотной позиции. Он подбежал к тому месту, где стоял часовой, задел что-то лежащее на траве, а когда наклонился, понял, что это винтовка. Несмотря на темноту, ему удалось разглядеть, что пехотинец лежит, прижав правую руку к лицу. «Неужели убит?» — он подёргал лежащего за руку, но тот оставался неподвижным.
Пётр в несколько прыжков оказался возле наблюдательного поста. Казимир Грач сразу же обернулся к нему:
— Что случилось?
— Выстрел с того берега видели?
— Слышали звук, похожий на выстрел, — ответил находившийся рядом с Казимиром Черемных, — от нас вспышки видно не было.
— Я видел, точно стреляли, кажется, пехотного часового убили, вон там лежит! — Пётр махнул рукой.
— Грач, оставайся здесь, а мы посмотрим.
Черемных и Пётр, спотыкаясь о неровности, побежали на край позиции. Солдат-пехотинец по-прежнему лежал в той же позе. Сержант достал карманный фонарик и, надвинув на лампочку плотное синее стекло, осторожно посветил на его лицо. Из-под ладони красноармейца стекала густая струйка крови.
— Странно… Как же это им удалось так точно попасть?.. — подумал Черемных вслух.
— Вин закурыв, ще в мэнэ тютюн запрошував, — взволнованно ответил Пётр.
— Закурил, говоришь… Предупреждали же всех! Ты, Пётр, оставайся здесь, а я к комбату.
Сержант исчез в темноте, а по траншее пехотного взвода уже слышались быстрые шаги нескольких человек…
Расследование обстоятельств ночного чрезвычайного происшествия началось ещё до восхода солнца. Петру пришлось подробно рассказать о случившемся ночью Коломийцу и командиру взвода пехотинцев лейтенанту Михееву. Тело убитого часового оставалось на том же месте. Несколько позже прибыли военный следователь и капитан Игнатьев, которые также выслушали показания Петра и подробно записали всё, что он рассказал.
— Насколько точно вы можете показать, откуда был выстрел? Где вы в это время находились?
Пётр отошёл туда, откуда он увидел огонёк на маньчжурской стороне, Игнатьев встал рядом.
— Видел с этого места, товарищ капитан, а стреляли оттуда.
 Игнатьев сделал несколько шагов к телу убитого и посмотрел туда, куда показывал Пётр.
— Действительно, прямая видимость. Значит, так оно и было. Ладно, боец, отдыхай пока. Может, ещё понадобишься…
Его снова подняли после полудня. Коломиец вывел Петра на берег Амура, где уже находились политрук Полянский, полковник Акимов, капитан Игнатьев и ещё трое офицеров, которых Пётр раньше никогда не видел. Двое из них, судя по цвету фуражек, были пограничниками. С другой стороны реки быстро двигался небольшой моторный катер. Когда нос катера уткнулся в песчаный берег, из него вышли двое японских военных. Старший из них, поправив круглые очки в тонкой оправе и церемонно поклонившись, представился, младший перевёл сказанное:
 — Военный комендант приграничной части района майор Ихара Кэноку и переводчик лейтенант Кагава.
Капитан Игнатьев назвал себя и сразу же резко произнёс:
— Советское командование имеет претензию к японской стороне, которая заключается в том, что сегодня ночью выстрелом с занятого вами берега был убит советский солдат-часовой. Выстрел был произведён в два часа двадцать четыре минуты. Место, откуда он был сделан, зафиксировано вторым часовым, Петром Романенко, который находится здесь как свидетель. Советское командование выражает по этому поводу решительный протест и требует объяснений.
Игнатьев передал японскому коменданту лист с текстом. Кагава быстро переводил речь Игнатьева, глядя на него в упор маленькими немигающими колючими глазками. Японский майор ответил сразу же несколькими короткими, отрывистыми фразами.
— Господин Ихара Кэноку говорит, что считает очень сомнительным тот факт, что в тёмное время можно определить место выстрела.
Игнатьев обернулся к Петру:
— Красноармеец Романенко, подойдите сюда.
— Есть, товарищ капитан! — Пётр чётким шагом подошёл к особисту и поднял руку к пилотке: — Красноармеец Романенко по вашему приказанию прибыл.
— Покажите майору Кэноку место, где вы зафиксировали выстрел.
Пётр вытянул руку в направлении двух берёзок на противоположном берегу. Японский майор, не глядя ни на него, ни на его руку, что-то спросил.
— А ты не ошибся, солдат? — переводчик Кагава упёрся сверлящим взглядом в лицо Петра. Пётр выдержал этот колкий холодный взгляд и вопросительно взглянул на Игнатьева.
— Можете отвечать, — кивнул капитан.
— Никак нет, не ошибся, точно оттуда, я видел.
Кагава перевёл, и снова заговорил японский майор, как бы выталкивая из себя отрывистые слова, которые слагались в довольно длинный и непонятный монолог. Пётр впервые в жизни слышал язык врага, но едва не засмеялся от сочетания его непривычных и причудливых звуков и интонаций. После того как Кэноку закончил свою затянувшуюся речь, Кагава нравоучительным тоном начал переводить сказанное:
— Господа советские офицеры хорошо знают, что здесь, среди нас, находится целая армия ваших соотечественников, которые хотят с вами сражаться. Японская армия не несёт ответственности за те разногласия, которые есть между ними и коммунистическим правительством России. Выясняйте свои отношения сами — мы не можем в это вмешиваться. Возможно, вам стоит вступить с ними в переговоры…
— Мы не собираемся вступать ни в какие переговоры с бандитами, которых вы содержите на своей территории, — резко оборвал его речь Игнатьев. — Переведите своему начальнику, что, по данным нашего эксперта, пуля — японского образца и была выпущена из японской снайперской винтовки.
Майор Кэноку и лейтенант Кагава перебросились несколькими фразами, после чего Кагава ответил:
— Японское командование изучит все обстоятельства происшествия, и если выявит виновных, они будут наказаны.
Оба японца поклонились, быстро сели в катер, майор что-то выкрикнул, судёнышко сразу же развернулось и, стуча моторчиком, поплыло на другую сторону Амура.
— Что это он прогавкал? — спросил Акимов политрука.
— Сердился. Сказал, что надо было убрать и второго часового.
— Ну, теперь совсем всё понятно.
Присутствовавшие на встрече старшие офицеры двинулись в сторону позиций, Пётр и Коломиец с Полянским шли немного поодаль.
— Ну, что скажете, Макар Гаврилович? — спросил Игнатьева полковник Акимов.
— Видали, как этот Кагава по-русски чешет? Лучше меня, без ошибок и акцентов. Я по его роже вижу, что это никакой не переводчик, а самый настоящий шпион. Надо запросить наши органы, может, они в курсе. И выстрел этот — их рук и мозгов дело, всё они прекрасно знают.
Капитан Игнатьев повернулся к полковнику в фуражке с малиновым околышем и добавил:
— А вашим стрелкам надо быть осмотрительнее!
— Тысячу раз говорил своим — не допускайте курения на посту, — с досадой воскликнул полковник, — хоть кол на голове теши! Докурились! Придётся крепко наказать комвзвода.
— Наказать, может, и надо, но был бы смысл, — возразил Акимов. — Это же не он самокрутку в зубы часовому сунул. Боец сам нарушил устав, сам и поплатился. Уверен, что этих самых цигарок в караулах вы больше не увидите, наука смерти — самая крепкая.
Когда Пётр возвратился в землянку, его поджидала с расспросами большая часть батареи. Жора Сергиади подсел к нему ближе всех:
— Ну, Петро, расскажи ты нам, что они такое, эти японцы, и как их надо бить!
— Какие собой на вид?
— Что говорили?
Пётр сразу смутился. Никогда прежде он не испытывал такого внимания, а в произошедшем не видел ровным счётом никакой своей роли. Правильно сказал особист — он свидетель, и только. Но вопросы сыпались со всех сторон, и надо было как-то на них отвечать. Паша Варламов наконец поднял руку и выкрикнул:
— Да прекратите же галдёж, вы ему и слова сказать-то не даёте. Ну, рассказывай!
— Да я не знаю, что и рассказывать-то…
— Ну, для начала расскажи, что за персоны были эти японцы.
— Маленькие они какие-то… Один, тот, что старший, пополнее, в очках, другой, молодой, — совсем мелкий. Он всё на русский переводил и наоборот — с русского на ихний. По-нашему говорит, как на своём, всё понимает. И глаза такие… колючие, острые. Капитан, тот, что из особого отдела, сказал, что это — настоящий шпион. А речь у них — точно на лай похожая.
— Ну так шакалы, чисто шакалы, как есть, — вставил Жора.
— А что про стрельбу говорили? Признали, что это они убили часового?
— Как же, признают! Говорили, что это кто-то из наших бывших пульнул, их там вроде целая армия… Врут, наверно.
— Насчёт того, что целая армия — точно врут, пугают, — отозвался от двери голос незаметно вошедшего политрука.
Полянский пробрался в центр окруживших Петра артиллеристов, снял фуражку и присел на спиленный чурбак.
— Ты, Пётр, молодец, действовал правильно, и ночью, и на берегу. А главное — увидел врага в лицо и теперь представляешь его себе, хотя бы немного. Эти ребята мелкие, но крайне коварные, у них есть очень опасная система рукопашного боя, называется джиу-джитсу, и если ею владеть, не обязательно быть большим и сильным — можно победить любого, даже самого крупного, противника. У них свои, очень строгие правила жизни. Вы что-нибудь слышали о самураях?
— Песню слышали… «В эту ночь решили самураи…» — пропел из глубины землянки чей-то голос.
— А кто это такие, самураи? Не знаете… Самураи — это их японские дворяне. Так вот, самурай должен, убив врага, немедленно вырезать его печень и сразу же её съесть. Такой зверской жестокости не знает ни одно воинство в мире, кроме, может быть, дикарей Полинезии из прошлых веков, которые съедали своих пленных. Но если сам самурай попадёт в плен или проиграет поединок, он не должен оставлять себя живым, он обязан по законам самурайской чести покончить с собой, сделав себе харакири.
— Я что-то такое читал, — отозвался Варламов, — какой-то особый вид самоубийства.
— То-то, что особый! Заколоть себя в живот специальным остро отточенным мечом!
— Ничего себе! Это яка же воля нужна! — воскликнул Климчук.
— Вот и представьте себе, какими они будут в бою.
Политрук усмехнулся, потом посмотрел на Петра и укоризненно сказал:
— Ну, а насчёт языка — это ты зря. На самом деле певучий, красивый язык, хотя и совсем непривычный для нашего уха.
— Да нет, товарищ политрук, точно на лай похож, я же слышал!
— Ну, то, что ты слышал, может быть, и не очень красиво. А что, когда у вас на базаре два пьяных мужика ругаются матом, это что — красиво?
— Это как посмотреть, товарищ лейтенант, матом — очень даже уметь надо, это таки искусство! Вот у нас в Одессе на Молдаванке… — оживился Сергиади.
— Жора, не позорь расчёт! — оборвал его Варламов. — Давно в наряд не ходил?
— А что наряд? Да хоть и в наряд… для разнообразия.
— Сергиади, прекрати пререкаться! После беседы подойдёшь ко мне, — послышался из угла землянки строгий голос старшины Звонарёва. — Продолжайте, товарищ политрук!
Полянский поправил очки, потом, дождавшись тишины, продолжил:
— Я вам сейчас кое-что прочту, послушайте.
Зазвучали какие-то напевные ритмичные звуки на непонятном языке, напоминающие то ли стихи, то ли пение. Когда он закончил читать, Пётр, удивлённо подняв глаза, произнёс:
— Что-то и правда напоминает их слова, но… совсем не так, непохоже.
— Вот видишь, — Полянский засмеялся, потом уже серьёзно добавил: — А ведь это и правда японский язык, ты не ошибся, Пётр. Это стихи средневекового поэта Отомо Табибо из книги седьмого века — «Маньёсю», одной из самых древних книг Японии. По-русски это звучит так:
«Не сливы ли белой цветы
у холма моего расцветали,
и кругом всё теперь в белоснежном цвету?
Или это оставшийся снег
Показался мне нынче цветами?»
В землянке повисла тишина, потом кто-то из красноармейцев вздохнул и тихо сказал:
— Красиво…
— Красиво, — повторил Полянский, — как видите, японцы — народ весьма талантливый и довольно культурный. Поэтому Япония — это противник, я думаю, очень серьёзный. А значит, если хотим его победить, надо этого противника уважать и хорошо знать, в том числе, желательно, и его традиции, историю, культуру. Но в первую очередь — оружие, тактику, приёмы ведения боя и многое другое. Со всем этим мы с вами знакомы пока слабо, и это плохо.
— Вы в этом тоже можете помочь, товарищ лейтенант? — спросил старшина.
— Далеко не во всех вопросах, но… в чём-то смогу.

11.

То, что Жора снова заговорил и стал позволять себе пререкания, старшину Звонарёва даже обрадовало: «Значит, входит парень в нормальное состояние, это не так уж плохо. Вот с Грачом сложнее будет». Он сразу же решил отрядить Сергиади на работы под видом дисциплинарного наказания, чтобы немного разнообразить его жизнь. Едва закончилась беседа с политруком, Звонарёв подозвал Жору к себе.
— Ну что, боец, опять хулиганишь?
— Да что вы, Степан Игнатьич! Я только так… для шутки.
— Гляжу на тебя, Жорка, и жалею, что ты мне не сын…
— Не жалейте, Игнатьич, вы нам всем и так как отец родной, а мы — как ваши дети, точно говорю.
 Звонарёв немного помолчал, глядя в сторону, потом обернулся к Сергиади и ответил:
— Нет, Жорка, не сын ты мне, а я тебе не отец. И очень даже жаль. Иначе, был бы ты мой сын, взял бы я лозу или вожжи и так тебя выстегал за твой трёп, что сто раз ты подумал бы, прежде чем рот открыть.
— Ну во-о-от! — обиженно протянул Жора. — Я уж решил, что хоть вы меня понимаете, а вы…
— Очень я тебя понимаю, дорогой мой боец! Вижу, ты без внимания заскучал, а потому помогу тебе. Всю следующую неделю будешь ты возить на батарею воду. Вставать придётся в четыре часа, запрягать нашу бочку и ехать на озеро. Там бочку наполнишь доверху — и назад, на службу.
Сергиади заулыбался и обрадованно, во весь голос выпалил:
— Есть, товарищ старшина! Спасибо, Степан Игнатьич!
— Это что ещё за «спасибо»?! Ты наказан и должен это понимать!
— Виноват, товарищ старшина!
— То-то же. И вот что. Сам понимаешь, места здесь небезопасные, граница, обязательно бери с собой оружие. А комбату я  скажу.
С лица Жоры, однако, не сходила радостная улыбка, он отдал честь, круто развернулся и зашагал на позицию, докладывать Варламову о наложенном старшиной «взыскании».
Небольшое озерцо, где брали воду и пехотинцы, и артиллеристы, было совсем недалеко, не более чем в ста метрах от позиции, там, где течение Амура образовало когда-то небольшую протоку. В низине протока расширилась, и на этом месте получилось нечто вроде озера, видимо, довольно глубокого и чистого, поскольку в нём били родники, а избыточная вода маленьким и быстрым ручейком стекала в Амур. Сергиади в самом деле обрадовался тому, что можно будет хотя бы ненадолго уйти из батареи, прогуляться по лугу, просто побыть одному.
Утром он вышел к коновязи, запряг лошадь в тележку, на которой была закреплена двадцативедёрная бочка, и не спеша двинулся в сторону леса. Дорога к берегу озера была уже основательно проторена, и лошадь шла сама, можно было не понукать её, а лишь держаться за вожжи. Было уже по-осеннему прохладно. Небо только-только начинало светлеть, на луга лёг полупрозрачный туман, который как будто плыл беззвучно над землёй. У самого озёрного берега Жора снял с плеча винтовку и присел на большой плоский камень, край которого уходил в воду. В абсолютно гладкой и неподвижной поверхности озера уже довольно чётко отражались прибрежные деревца, стал проглядываться синий цвет предрассветного неба. Неожиданно в воде что-то сильно плеснуло — раз, потом ещё. Жоре показалось, что он даже увидел выпрыгнувшую из глубины рыбу, охотившуюся на мелких насекомых. Размяв плечи и сняв с крючка висевшее на повозке ведро, он быстро наполнял пустую бочку, а когда закончил, снова присел на камень… Так и сидел, глядя на озёрную гладь, вспоминал Одессу, море, лиманы, Олесю — всё то, что связывало его с прошлым, которое казалось теперь потерянным навсегда.
Он вернулся на позицию, когда краешек солнца уже выглянул из-за шершавого лесного горизонта. Из головы никак не уходила картинка выпрыгнувшей из воды рыбины. «Надо попробовать что-нибудь здесь поймать, наверняка получится… Удочки вот только нет, но ничего, попробую смастерить. Рыба, точно, непуганая — некому её тут пугать, должно получиться…»
Мысль эта не давала ему покоя, особенно за завтраком, теперь уже совсем скудным, после которого всем всё равно хотелось есть. Он открыл ремонтный ящик орудия, отыскал кусочек жёсткой проволоки и быстро соорудил крючок, потом вырезал из толстой берёсты поплавок. Труднее всего оказалось найти длинную суровую нитку, но и нитка нужной длины неожиданно нашлась — у Казимира, в обязанности которого входил мелкий ремонт конской упряжи.
Следующий день Жора встретил на берегу озера во всеоружии. Вырезав удилище из длинной ветки орешника, он прицепил к нему нитку с крючком, насадил на крючок жирного навозного червяка и забросил самодельную снасть как можно дальше от берега. Берестяной поплавок плюхнулся в воду, разгоняя вокруг себя круги, и Жора вдруг почувствовал, что в глубине души поднимается ощущение чего-то родного, праздничного. Ему давно не было так тепло, покойно и уютно, как в это утро…
Прошло всего несколько минут, поплавок дёрнулся, потом нырнул в глубину. Жора потянул за удилище и почувствовал на другом конце нитки нечто тяжёлое и сильное. Ему стоило немалого труда вывести к берегу увесистую рыбину почти полуметровой длины.
«Ничего себе улов! — подумал он. — Можно сварить уху на всю батарею, а то уже вторую неделю голодными ходим».
Он снова насадил наживку, закинул удочку, и снова почти сразу же началась поклёвка. Новая добыча была не столь велика, как первая, но выглядела также довольно внушительно.
Это был настоящий триумф!
По возвращении Сергиади, прежде всего, продемонстрировал свои трофеи Звонарёву. Старшина немало удивился улову и сразу же спросил, чем удалось всё это поймать. Когда Жора показал ему свои снасти, Звонарёв удивился ещё больше.
— Ну, ты умелец! А что же ты мне сразу не сказал об этой своей задумке?
— Думал, будете против, Степан Игнатьич…
— Думал, думал… Подожди меня здесь.
Он спустился в блиндаж, в котором находился склад имущества батареи, и скоро вынес оттуда небольшой свёрток.
— Я ведь и сам это дело люблю! Вот, возьми, мне всё равно некогда, а тебе, глядишь, и пригодится. Если и завтра что принесёшь, будем только рады. Да-а… Плохо, очень плохо у нас с провиантом стало, всё какая-никакая, а помощь.
Жора развернул бумагу и не поверил своим глазам — настоящая леска, поплавки, крючки разных размеров — целое рыбацкое богатство. Он взволнованно взглянул на старшину и негромко сказал:
— Ну вот, Степан Игнатьич, а вы говорите — не отец… Ещё как отец, лучше отца! Спасибо мало сказать, а как ещё — не знаю.
— Ладно, ладно, иди уже… разговорился, тоже мне…
Уху приготовили на костре, и она стала ощутимой добавкой к обеду, который привезла на батарею полевая кухня. Коломиец лично поблагодарил Сергиади, даже поставил его в пример за инициативность в обеспечении продовольствием, что было для батарейцев совершенно непривычно — до сих пор Жора получал только порицания и взыскания. Следующим утром он поехал за водой уже с настоящей удочкой и снова вернулся с уловом, даже ещё большим. Батарея с удовольствием предавалась рыбному лакомству, но, когда обед закончился, к Варламову неожиданно подошёл Тимофей Щербак.
— Несправедливо это, товарищ сержант.
— Что несправедливо?
— Жора — он ведь из нашего расчёта?
— Ну да…
— Ловит рыбу он, а ест вся батарея… несправедливо это.
— Так ты что, хочешь сказать, что есть её должен только наш расчёт?
— Так будет правильно.
— Ну тогда ещё правильнее, если её съест сам Сергиади! Слушай, откуда ты, такой жмот, взялся? Случайно не из куркулей?
Щербак насупился и, ничего не ответив, отошёл в сторону.
Казимир, который слышал весь этот диалог, подсел к Варламову и кивнул в сторону нового ездового:
— Ничего себе, подарочек на батарею!
 Сержант достал кисет, отсыпал табака Грачу, они свернул цигарки и закурили.
— Кто его знает, чего он так, — немного помолчав, ответил Павел, — может, голодал в детстве. Всяко до войны было, сам знаешь.
— А хоть и голодал, так что? — возразил Грач.
— Посмотрим… Время покажет.
На третье утро Сергиади вернулся на позицию уже без добычи — ночью пошёл мелкий густой осенний дождик, который продолжался почти весь день, и только к вечеру небо прояснилось. Перед рассветом четвёртого дня Жора, согреваемый новыми надеждами на рыбацкое счастье, снова привёл упряжку с бочкой к озеру, удобно расположился на берегу, привычно закинул удочку. В этот момент ему послышалось, что вдоль берега кто-то идёт. Туман после дождя усилился, и примерно с десяти шагов за его пеленой не было видно почти ничего. «Показалось», — решил он, но скоро шаги стали совершенно явственными. Жора, взяв на всякий случай винтовку, пошёл на звук, и скоро в тумане мелькнула фигура человека, судя по силуэту, одетого не по-военному.
«Это ещё кто бродит возле позиций?» — несколько удивлённый столь неожиданной встречей, Сергиади громко выкрикнул:
— Стой, кто идёт?!
Незнакомец остановился, потом молча стал приближаться. Жора уже разглядел, что это действительно человек гражданский, одетый в широкий плащ с капюшоном. Приблизившись на расстояние не больше трёх шагов, он неожиданно выхватил нож, бросился вперёд, но, поскользнувшись, упал на мокрую траву вниз лицом. Жора почувствовал на ноге что-то похожее на ожог и тоже упал, отлетев назад и выронив из рук винтовку. Он сразу же ощутил резкую боль выше левого колена, но смог быстро подняться и увидел, что напавший на него человек уже встаёт, снова готовится к удару. Жора схватил лежащую рядом винтовку, быстро передёрнул затвор и, не целясь, выстрелил навстречу.
Человек в плаще схватился за правое плечо, застонал и упал. Было уже намного светлее, Жора, не выпуская оружия, с трудом встал и увидел, что брюки на левой ноге прорезаны насквозь, а из раны течёт кровь. Он не стал приближаться к раненому, отошёл в сторону, сделал ещё два выстрела в воздух и лёг на бок.
Ждать долго не пришлось — вскоре он услышал топот сапог бегущих людей со стороны батареи. Первым подбежал лейтенант Полянский, за ним ещё трое батарейцев. Политрук приблизился к Жоре, поднял его за плечи и громко спросил:
— Ты стрелял? Что случилось?!
— Там,.. — Сергиади показал рукой на лежащего на траве человека, который уже очнулся и пытался ползти, — осторожно, у него нож.
Политрук приказал красноармейцам связать лежащего вожжами, а сам вернулся к Жоре.
— Рассказывай, что стряслось.
— Да вот, этот биндюжник вывалился на меня с пером, но, видать, поскользнулся. Ну, я в него и шмальнул. Кажется, он меня таки задел… — Сергиади зажал рукой рану и хотел встать, но сразу же опустился на землю.
— Да ты ранен, боец! Сам идти не сможешь? Ладно, поедешь на тележке. Снимай ремень, я тебе ногу перетяну, а то много крови потеряешь.
— Сниму ремень — штаны потеряю!
— Потеряешь — подберём! Нашёл время зубоскалить, слушай, что тебе говорят!
Жора выдернул из брюк брезентовый ремешок, и Полянский сноровисто наложил жгут немного выше раны. Солдаты погрузили рядом с бочкой связанного человека в плаще, подсадили на повозку Жору и двинулись к батарее. Один из красноармейцев подал лейтенанту окровавленную финку.
— Возьмите, товарищ политрук, рядом с этим типом нашли.
— Спасибо, будет вещественное доказательство.
— Что-что?
— Вещественное доказательство, темнота, — откликнулся Сергиади, — предмет, найденный на месте преступления.
— Кстати, обыщите, как вы сказали, «этого типа», может, что ещё есть… Впрочем, я сам.
Полянский ощупал брюки, пояс связанного, проверил все карманы и, наконец, вытащил у него из-за пазухи револьвер.
— Ну вот, ещё гостинчик. А ведь он, Жора, мог тебе из него прямо в лоб влепить. Хотя не мог, шум поднимать не хотел…
Как только повозка подъехала к позициям батареи, Коломиец позвонил в штаб полка. Старшина Звонарёв побежал к соседям за санинструктором и, по счастью, встретил в траншее пехотинцев военврача, которого также привёл с собой. Военврач осмотрел рану Сергиади и, махнув рукой, успокоил стоявших рядом:
— С точки зрения медицины, ничего страшного, повреждены мягкие ткани, правда, глубоко. Продезинфицируем, наложим тугую повязку, через пару недель будет ходить. А пока — пусть лежит. Цыбин, обработай рану, перевяжи, — приказал он санинструктору и подошёл к раненому незнакомцу.
Человек в плаще лежал, закрыв глаза, и стонал. С него сняли и плащ, и намокшую от крови рубашку, военврач вытер место ранения влажной салфеткой и покачал головой.
— В госпиталь надо, рана серьёзная и крови потерял немало.
— Вы его обязательно должны вылечить, товарищ военврач! — приподнялся на локте Жора. — Капитан Игнатьев сказал, что, если возьму живого, мне таки медаль полагается!
— Уймёшься ты, Сергиади, или нет?! Уже и раненный, а всё паясничаешь!
— Не ругайтесь, старшина, — спокойно проговорил военврач, — у раненых это бывает от избыточного нервного возбуждения, это скоро пройдёт.
— Похоже, он у нас вечно раненный и возбуждённый, — в сердцах воскликнул Звонарёв, и в этот момент раздался истошный вопль Жоры.
— Что ещё там? — сердито спросил, оторвавшись от телефонной трубки, Коломиец.
— Это йод, — ответил санинструктор, — я вашему бойцу йод в рану влил, а эта жидкость мало что на спирту, так ещё ужас какая едкая.
— Сергиади, ведите себя как солдат и не разводите на батарее детские ясли! — строго проговорил комбат и снова взялся за телефон. Через одну-две минуты он вернулся к медикам и лежащим рядом с ними раненым.
— Поступило распоряжение: личному составу оставаться на позиции и действовать по установленному распорядку. Раненых перевязать и ко мне в блиндаж. Климчук, одного бойца с оружием — к двери блиндажа для охраны. Сейчас приедут комполка и капитан Игнатьев.
Полковник Акимов и капитан особого отдела прискакали верхом в сопровождении четырёх красноармейцев, после чего сразу же направились в блиндаж командира батареи.
— Я вижу, не дают вам покоя, Егор Иваныч! Оно и понятно, место здесь удобное для форсирования, вот и щупают со всех сторон… У соседей, кстати, ненамного спокойнее. — Игнатьев сел за самодельный дощатый стол и перевёл взгляд на Сергиади. — Ну, боец, докладывай всё подробно и по порядку.
Сергиади рассказывал о случившемся, стараясь не упустить ни одной детали. Комполка внимательно слушал, капитан делал записи в блокноте. Когда Жора замолчал, капитан оторвался от блокнота и спросил:
— Всё? Ну хорошо… В общем, действовал ты молодцом. Как считаете, товарищи? — он обернулся к полковнику, потом посмотрел на комбата.
— Я так думаю, другого выхода у него просто не было. И выстрелил удачно — не убил, но обезвредил, — ответил Коломиец.
— А я тебя, боец, вспомнил — это ведь ты спросил меня недавно, как поступать с бандитами? Точно, ты. Я ещё тогда ответил, что, если задержишь живого, без награды не оставим. Ну что ж, особый отдел будет ходатайствовать о твоём награждении. Поддержите, товарищи?
— Вообще-то, Сергиади — солдат не очень дисциплинированный… — проговорил Коломиец, — но…
— Никаких «но», комбат, — прервал его Акимов, — примерные мальчики гораздо реже отличаются настоящей храбростью. Слова словами, а Георгий Сергиади проявил настоящую доблесть. И вообще, обещания надо выполнять, так, капитан?
— Именно так.
Игнатьев посмотрел на связанного в плаще. Он сидел опершись на стенку блиндажа и уже открыл глаза, с ненавистью глядя на всех окружающих.
— Ну что, гражданин хороший, расскажи, кто такой, откуда к нам в гости!
Человек в плаще в упор посмотрел на особиста, потом тихо процедил сквозь зубы:
— Ничего я тебе не скажу, сука комиссарская…
— Всё ясно, — почти радостно воскликнул Игнатьев, — и речи очень даже знакомые. Значит, из семёновцев… Ну, здесь с ним разговаривать не о чем, отвезём его сейчас же под усиленной охраной в НКВД. А бойца надо отправить лечиться, всё, что мне нужно, я выяснил.
Коломиец вышел из блиндажа и через минуту вернулся с двумя батарейцами, которые подхватили Жору за плечи и повели в солдатскую землянку.
Выздоравливал Жора на удивление быстро. Казимир насобирал вокруг батареи каких-то трав, сделал в котелке отвар и каждый вечер менял повязку на ноге раненого, смачивая её этой пахучей жидкостью. Рана затянулась на третий день, но нога по-прежнему болела, особенно когда Сергиади пытался встать. В конце недели Жора уже начал, прихрамывая, ходить. Пока он лежал, Грач носил ему в котелке еду и при этом всё время просил побыстрее подняться на ноги и сходить на рыбалку.
— Очень хлопцы по ухе скучают, — говорил он, — еда стала совсем пустая.
— Жил бы ты у нас на Пересыпи — никогда бы нужды в еде не знал, тебе бы её больные торбами носили! — ответил ему однажды Жора. — Это ж надо, ты же настоящий доктор, ты понимаешь? Кто б ещё такое лекарство для раны соорудил? Я думаю, в медсанбате так не умеют. Нет, правда, такой талант — и пропадает!
— Брось, Жора, не так много я и кумекаю в этом. Вот моя бабуля покойная — та много умела. Она даже из бульбы смазы готовила, всё лечить могла. Ну, немного чего и мне показала.
— Как вы там без меня, справляетесь? Как твой новый напарник?
— Пётр гораздо лучше был. Этот нелюдимый какой-то. Как нет дела — молчит всё, сидит на закорках и молчит. Или бурчит, что еда плохая. А когда ты рыбу приносил, сказал Павлу, что её надо есть только в своём расчёте — сам слышал.
— А Паша что?
— Паша его высмеял, так теперь он вовсе волчонком ходит.
— Ничего, Казимир, мы его быстро жить научим, дай только ходить начну.
На исходе третьей недели в батарею снова приехали комполка Акимов, комдив Задорожный и начштаба Вальченко. Батарею построили в полном составе рядом с орудиями. После уставного приветствия прозвучала команда «вольно», комполка сделал шаг навстречу строю и заговорил торжественно, с небольшими паузами, как обычно, глядя прямо перед собой:
— Товарищи артиллеристы! Вы знаете, что не так давно в расположение нашей части пытался проникнуть враг. Органы НКВД выяснили, что его целью была не только разведка. В задание, которое он получил в семёновском штабе, входили вербовка агентов и создание шпионской диверсионной сети в нашем тылу. Но этот враг не прошёл и был задержан благодаря храбрости и умелым действиям красноармейца Георгия Сергиади. Мне выпало приятное поручение — вручить от имени командования Дальневосточного фронта нашему сослуживцу высокую правительственную награду, медаль «За боевые заслуги». Кроме того, ему присвоено очередное воинское звание — ефрейтор. Ефрейтор Сергиади, выйти из строя!
Жора, пытаясь печатать строевой шаг, но ещё заметно прихрамывая, вышел вперёд и, подняв правую руку к пилотке, доложил:
— Ефрейтор Сергиади по вашему приказанию прибыл!
Полковник раскрыл небольшую красную коробочку, вынул медаль и приколол к его гимнастёрке. Сергиади круто развернулся лицом к строю и, отдавая честь, громко отчеканил:
— Служу трудовому народу!
Пётр никогда не видел, чтобы Жора смотрел такими строгими, серьёзными глазами, и неожиданно для себя отметил, что он на самом деле очень красивый человек. Полковник зааплодировал, а вместе с ним, с криками «Ура!», — вся батарея.
Когда рукоплескания и крики смолкли, начштаба Вальченко, улыбнувшись, добавил:
— В армии издавна есть традиция обмывать награды. Конечно, положение с продуктами у нас сейчас сложное, но комполка решил выделить из резерва угощение для всей батареи — тушёнку, рис, хлеб, немного водки. В общем, чем богаты… Полевая кухня подъехала, разгружайте ящики и накрывайте столы! А мы — обратно, в штаб. Счастливо отметить!
Стоявший за спиной Петра Щербак зло выругался и процедил сквозь зубы:
— Вот гады, сами небось каждый день так жрут, а нас тут пшённым супом морят!
Пётр повернулся к нему лицом и буквально наткнулся на злой, ненавидящий взгляд.
— Ты що, с глузду зъихав? Праздник ведь! Сам же первым побежишь за стол!
— Да ладно, хохол… знаем, не маленькие!..
Кровь ударила в лицо Петра, рука сама поднялась, сжалась в кулак, и он, наверно, ударил бы Щербака, но кто-то крепко перехватил её сзади. Он оглянулся и увидел, что это Варламов.
— Брось его, потом разберёмся. Пойдём, Жору поздравим.
 Они едва протиснулись среди обступивших Сергиади товарищей и обняли его сразу, втроём, потом все вместе, взявшись за плечи, пошли в палатку-столовую.
Старшина уже разлил водку по кружкам, а Коломиец поднял руку и обратился к Сергиади:
— Прежде всего, по правилам ритуала награждённый должен опустить медаль в кружку и, не вынимая, выпить до дна. Чтобы была не последняя. Давай, Георгий!
Жора с удовольствием исполнил предписанный ритуал и поставил кружку на стол. Старшина снова налил в неё совсем немного из бутылки, а комбат продолжил свою речь:
— А теперь давайте выпьем за победу. Мы знаем, что враг рвётся к Москве, знаем, что на Западе пока очень тяжело, но я ни на секунду не сомневаюсь, что мы обязательно победим. Для нас сейчас главное — не дать врагам ударить нашей армии в спину. И мы не дадим этого сделать, Георгий Сергиади это ещё раз доказал! В общем, за победу!!
Все батарейцы дружно встали и выпили.
— Эх, жаль, Ильюхи с нами нет, сыграл бы… — Жора задумчиво посмотрел на керосиновую лампу и закрыл глаза. Но старшина Звонарёв, опустив кружку, громко прервал его воспоминания:
— Ты больше, Сергиади, не проказничай, ты теперь медалист, да ещё ефрейтор, пример всем подавать должен! И как теперь тебя прикажешь наказывать?
— Так мы, Степан Игнатьич, теперь со скуки помрём! — возразил Варламов.
— Не помрём, японец не даст, придумает для нас развлечение! — в тон ему ответил политрук.
Все дружно захохотали.
Лишь один Щербак молча сидел наклонив голову и спешно доедал вторую порцию варёного риса.

12.

Как-то незаметно в Приамурье пришёл октябрь. Отгорела в окрестных лесах золотая осень, зарядили нудные осенние дожди. Сводки с западных фронтов не радовали — немцы стояли под Можайском, уже совсем недалеко от Москвы. Во всех частях Дальневосточного фронта по-прежнему стояла напряжённая тишина, которая, впрочем, так же как и в сентябре, периодически нарушалась рёвом пролетающих над позициями японских истребителей, иногда — на бреющем полёте, над самой землёй. В середине месяца, в один из редких погожих дней, на противоположном берегу появилась машина с большими рупорами. Коломиец и его бойцы с удивлением смотрели, как японские солдаты разворачивают эти прямоугольные воронкообразные раструбы в сторону советского берега.
— Это ещё что за чудо-юдо? — удивлённо спросил Полянского Сергиади.
— А это, как в сказке — лягушка-квакушка в коробчонке едет.
Когда японцы закончили работу, рупоры ожили — из них громко зазвучал… царский гимн «Боже, царя храни…», потом песня: «Ой ты, степь широкая…»
Казимир Грач, улыбнувшись, повернулся к политруку:
— А что, товарищ лейтенант, они и правда придумали для нас развлечение?
— Погоди, Грач, это, я думаю, только начало — обязательно будут квакать, но скорее — гавкать, вот увидишь!
Песня закончилась, и вкрадчивый голос заговорил:
— Русские солдаты, вспомните, где ваша родина и где ваш дом! Что вы защищаете на Востоке, на земле, которая вам не принадлежит? Скоро те места, откуда вы приехали сюда, за тысячи вёрст, будут освобождены от большевистских комиссаров и их прислужников доблестной немецкой армией, которая уже стоит под Москвой. Там начнётся счастливая и сытая жизнь для вас всех, для ваших жён и детей. Бросайте оружие и уходите туда, в освобождённую Россию. Если сейчас для вас это невозможно, переходите к нам — мы вам поможем добраться до родных мест. Мы знаем, что вы, как и вся Красная Армия, голодаете. У нас много еды, и вы не будете нуждаться ни в чём.
Далее вкрадчивый голос перешёл к перечислению тех блюд, которые в обязательном порядке ежедневно подаются к столу японского солдата, потом снова зазвучала песня. Когда она смолкла, японцы развернули рупоры в транспортное положение и машина двинулась вдоль берега.
— К соседям поехали, — негромко проговорил Черемных.
— И что вы на это, товарищи, скажете? — комбат обернулся к обступившим его красноармейцам.
— Калачом заманивают, сволочи, — зло процедил сквозь зубы Варламов. —Долбануть бы эту квакушку фугасом!
— Правду говорят! — почти выкрикнул Щербак. — Что, не нравится правда?
Батарейцы от неожиданности остолбенели.
— Ничего себе, — Варламов ошеломлённо присвистнул и тяжёлым взглядом оглядел Щербака с головы до ног, — да тебя за такие речи надо немедленно сдать в органы!
— Ну и сдавайте, мне всё равно, где помирать. Все здесь без толку помрём. Что у нас тут голод — так это правда, вы и сами знаете. И что Москве конец, тоже правда.
Тимофей сел на станину орудия и опустил голову. На позиции воцарилось молчание. Лейтенант Полянский поправил очки, потом подошёл к соседней пушке и так же присел, напротив Василия.
— Чего лицо прячешь, Щербак? Раз считаешь, что правда, в глаза товарищам смотри… Не смотришь? Значит, или стыдно, или не очень уверен. Ты что, один такой? Все недоедают — и солдаты, и офицеры. Я ем вместе с вами, комбат тоже, если хочешь, проверь! Но все держатся.
— Все не знают, что такое голодать… А я знаю. Мы тогда на Волге жили, у меня вся семья от голода померла — и мать, и два брата, и сестра малая — все. Я тоже уже почти неживой был, слава Богу, дядька мой в сарае меня лежачего нашёл, кое-как выходил, сюда с собой забрал. А теперь вот — опять. Вы говорите, что почти всё на запад уходит, а мы, нешто, не люди? Всё эти ваши колхозы — счетовод наш Ефимка сказывал, что вся беда и голодуха — из-за них!
— Контра ваш Ефимка, а ты — его холуй! — зло рявкнул старшина Звонарёв.
— Погодите, товарищи! — Полянский обернулся к Петру: — А у вас на Украине в 33-м, Пётр, как было, лучше?
— Погано было, товарищ политрук, всё село голодовало, померли многие…
— Чего ж так? Тоже колхоз виноват?
— Про колхоз не знаю, а всё лето — ни капельки дождя, с самого мая, и палило нетерпимо. Посохло всё — и хлеб, и картопля, и сонечник. Что выросло по чуть-чуть — забрали по заготовкам, а мы уже в августе лебеду ели, мать борщ из крапивы варила. Потом и худоба вся попадала — и коровы, и свиньи… Споминать страшно. Детям колхозников иногда патоку понемногу давали — с нашего сахарного заводу, то, что счищали с баков. Потому мы и живы осталися.
— Видишь, Щербак, не один ты такой, у многих других такое же горе было. Но один только ты ноешь, да ещё теперь, в военное время.
— Может, ты к японцам собрался?! — резко спросил комбат. — Старшина, арестовать его!!
— Да пошёл ты!.. — зло выругался ездовой.
 Неожиданно, на глазах у всей батареи, он сбросил шинель и рванулся к реке. Вслед за ним выскочили за бруствер орудийного окопа Коломиец и политрук, но Щербак уже подбежал к воде и кинулся вплавь, оставляя за собой пузыристый бурун. У самой кромки берега Коломиец выхватил пистолет и дважды выстрелил вслед.
Бурун пузырьков быстро опал, над покрасневшей водой закачалась спина солдата. Коломиец, с лицом белым как мел, покачиваясь, попятился от берега.
— Дайте две зелёных ракеты пограничникам и достаньте тело.
Комбат медленно двинулся на позицию к телефону, докладывать о происшествии командиру дивизиона. После доклада он удалился в свой блиндаж, вслед за ним зашёл Звонарёв. Коломиец молча сидел, прислонившись к стене, и не мигая смотрел на тлевшие в маленькой железной печке угольки.
— Ты успокойся, Егор Иванович! Если бы он удрал, было бы много хуже!.. — начал было старшина, но Коломиец прервал его, не отрывая взгляда от огоньков:
— Молчи, Игнатьич. Я во всём виноват, я его спровоцировал, а потом сам же и убил. Понимаешь? Убил своего солдата! Мне порученного…
— Дезертира и предателя! Ты не мальчик, Егор, ты старший лейтенант, боевой командир. Бога благодари, что Щербак это сделал на твоих глазах. А если бы тайком, ночью рванул прямо с поста да с оружием? Представляешь, какой был бы подарок самураям? Ты лучше думай, как завтра отчитываться будем…
Попытка бегства Щербака к японцам переполошила не только артиллерийский полк, но и весь участок обороны. Офицеры и сержанты батареи весь следующий день писали капитану Игнатьеву и прибывшим из штаба армии особистам объяснительные, красноармейцы отвечали на их бесконечные расспросы о поведении Щербака в течение его службы в батарее, дивизионный и полковой комиссары проверяли у политруков всех подразделений тетради записей по ведению политработы. Варламов и весь его расчёт ещё накануне дружно решили никому не рассказывать о репликах, которые позволял себе Щербак, и о происшествии при награждении Сергиади. Сразу же после гибели дезертира Павел собрал своих у коновязи и сообщил:
— Вы, хлопцы, понимаете, что мы были обязаны доложить о его болтовне и политруку, и комбату. То, что мы этого не сделали, можно расценить как укрывательство врага… Не хотелось ябедничать, думал, что мы его сами перевоспитаем… В общем, получил мерзавец своё, и Бог с ним…
Товарищи Варламова дружно кивнули. Комиссия по расследованию факта дезертирства пришла к выводу, что скрытный по характеру Щербак допустил внезапный срыв по причине недоедания в прошлом и, потеряв рассудок, пытался дезертировать на сторону противника. Комбат после этого случая ещё долго не мог прийти в себя. При этом ему была объявлена благодарность за решительные действия, а Полянскому — строгое взыскание за недостаточную воспитательную работу… Можно было бы считать, что всё обошлось, если бы не появившаяся следующим вечером японская «квакушка», как с меткой подачи Полянского во всём дивизионе стали называть машину с рупорами. И артиллеристы, и пехотинцы вынуждены были выслушать длинную передачу в память о «невинно убитом солдате, который в условиях голода решил перейти к гостеприимным маньчжурам». Немного позже всё тот же лейтенант Кагава привёз ноту протеста в связи с выстрелами с русского берега в сторону японских позиций, но, как сказал потом Полянский, протест был отклонён.
Радиомашина, тем не менее, выезжала на берег почти ежедневно. Её работа начиналась, как и прежде, с исполнения царского гимна, песен, затем читалась сводка новостей с Западного фронта, из которых явствовало, что Красная Армия почти окончательно разбита и осталось два, самое большее — четыре, дня до полной и окончательной победы «доблестных немецких войск». Однако прошла неделя, затем ещё одна, но бои на западе продолжались со всё большим ожесточением… В батарее уже привыкли к громкоголосому диктору и почти не обращали на машину внимания.
В самом конце октября старшина Звонарёв и четверо красноармейцев поехали на склад полка — пополнить израсходованный на учебных стрельбах комплект патронов к винтовкам, получить новые бронебойные снаряды к орудиям, а также доставить валенки и канистру со спиртом для бойцов на случай сильных морозов. Вернулись они уже ночью, ездивший с ними Жора, войдя в землянку, сразу же прилёг рядом с Петром и тихо сказал ему на ухо:
— Есть новость, Петро…
— Какая новость, не плохая?
— Не, не плохая. «Квакушка» сегодня была?
— А то как же, по ней часы проверять можно…
— Ну ничего, завтра мы её заткнём…
— Это как, пушкой что ли? Есть приказ?
— Не, проще, увидишь…
Утром Звонарёв и Сергиади вытащили к брустверу окопа несколько странную металлическую конструкцию в кожухе, из боковой части которой торчала рукоятка. Жора снял с лафета небольшую лопатку и обернулся к Петру:
— Вот здесь — ямку на два штыка.
В вырытое углубление опустили длинную штангу неведомого аппарата, под присмотром Звонарёва засыпали землёй и плотно утрамбовали.
— Ефрейтор, ознакомь личный состав с новым оружием, ты его уже попробовал, устройство знаешь, я пойду по делам.
Старшина ушёл, а вокруг Жоры собрались все четыре расчёта. Он откашлялся и, явно подражая — скорее всего, инструктору, проводившему занятие в полку, — указывая в сторону установленного устройства, заговорил уверенно и назидательно:
— Этот механизм называется сирена. В греческих легендах — это у них так назывались сказки…
— Не у них, а у вас, — хохотнул наводчик четвёртого расчёта, — или ты уже не грек?
— Я грек, а греки были всегда умные, поэтому и придумали легенду про сирену. Эта сирена — морская русалка, и пела она так, что все, кто её слышал, сходили с ума. И прошу не перебивать учителя, старшего по званию!
Тон, которым это было сказано, вызвал всеобщий хохот, от которого засмеялся и сам Жора. Наконец, просмеявшись, он почти жалобно попросил:
— Ну чего вы ржёте?! Я же сбиться могу и всё забуду…
— А ты ближе к делу — при чём тут какая-то греческая русалка?
— А я и так по делу, эта железка тоже называется сиреной. Если быстро крутить эту ручку, она гонит воздух с большой скоростью и при этом издаёт ужасный вой, такой, что с ума сойти. Её вообще-то для объявления воздушной тревоги применяют. Понятно, да? Вот как «квакушка» начнёт свой бубнёж, кто ближе к сирене — хватай ручку и крути сильнее.
— Попробовать можно? — осторожно дотронувшись до сирены, спросил Грач.
— Надо подождать, когда приедут, пока не стоит выдавать себя…
«Квакушка» появилась как всегда, не опоздав ни на минуту. Японцы, уже не торопясь, деловито разворачивали рупоры в сторону реки — и когда из них раздались первые звуки, Сергиади толкнул Петра в бок:
— Ну, давай!
Пётр взялся за рукоять. Быстрого вращения сразу не получилось, но механизм сирены вращался всё быстрее, издавая сначала низкое гудение, потом пронзительно-громкий воющий звук, который перекрыл всё как-либо звучащее — и рядом, и вдалеке. Вскоре такой же вой послышался из расположения первой батареи, а потом откуда-то слева, из расположения третьего дивизиона. Над всей границей стоял сплошной рёв сирен, за которым невозможно было расслышать не только работу японской радиомашины, но и голос стоящего рядом человека.
Пётр видел, как японцы забегали вокруг «квакушки», как из кабины выскочил их офицер и, размахивая руками, стал отдавать какие-то команды. Рупоры почти моментально были развёрнуты назад и машина, быстро набирая скорость, двинулась, но уже не вдоль берега, а куда-то на запад, в сторону от границы.
Сирены стихли, и над окопами пронеслось громовое «Ура!!!».
Это была победа. Первая, очень скромная, но всё-таки победа.
А «квакушка» больше никогда не появлялась.
После истории со Щербаком и японской радиомашиной Алексей Полянский впервые задумался о том, что политработа в батарее — это намного сложнее, чем деятельность комсорга факультета. Там, в университете, ему тоже приходилось проводить собрания и другие, как говорили в парткоме, «крупные мероприятия», обращаться с трибуны к большой аудитории, сразу ко всем. По правде говоря, он многих комсомольцев не знал тогда даже по имени, а в кутерьме бурной общественной жизни факультета и не думал о том, чтобы дойти до каждой души. Здесь, в небольшом коллективе красноармейцев, эта привычка «быть среди массы» во многом сохранилась. Перебирая в памяти фамилии и имена артиллеристов, он вдруг понял, что конкретно о каждом из них не знает почти ничего, разве что о некоторых. В том, что случилось, виноват прежде всего он, политрук, поэтому наложенное на него взыскание — совершенно справедливое и даже мягкое — если бы он нашёл время поговорить со Щербаком по душам, успокоить его, помочь войти в дружеские отношения с батарейцами, может, не было бы и этого ЧП. Это он, лейтенант Полянский, назначенный в батарею политруком, должен был понять всю глубину психологического надлома совсем ещё молодого парнишки, видевшего своими глазами голодную смерть родных людей, чудом оставшегося в живых и, видимо, надолго сохранившего в себе ужас начала голодных 30-х годов. Последнее собрание комсомольцев, которое он провёл, — это полная казёнщина! Президиум, доклад, решение… Не было главного — братской атмосферы, интереса даже к самому этому событию, душевного разговора о том, что действительно волновало бы каждого. Никто не высказал наболевшего, сокровенного… как в семье. А ведь другой семьи у этих ребят, по существу — мальчишек, сейчас нет.
Он раскрыл тетрадь, выданную ему в политотделе после назначения. Даты проведения политбесед… Темы… И ничего из того, что он когда-то обещал, — ни рассказов об истории и культуре страны противника, об их оружии, о системах рукопашного боя — ничего… Как же так? Где и когда он потерял конец ниточки, которая могла связать его накрепко со всеми, помочь удерживать дух бойцов? Одно несомненно, надо найти её снова…
Следующее собрание комсомольцев батареи было запланировано перед Ноябьским праздником. Пётр очень волновался — наконец-то должно было рассматриваться его заявление в комсомол. Политрук настаивал на том, чтобы такое же заявление подал и Сергиади.
— Ну, товарищ лейтенант… я же совсем для этого не гожусь! Ну что с того, что наградили! Я же другим не стал. Я и так с трудом держусь, то и дело подмывает что-нибудь отмочить или сквасить! Так язык и чешется…
— Но ведь держишься, а это уже хороший сдвиг. И комсомол — это не пансион благородных девиц. Главное — парень ты крепкий, надёжный. Я за тебя поручусь.
— Ну… если вы… Ладно, только я пишу с ошибками.
— Как я и предполагал, Жора. Вот тебе листок бумаги и карандаш. Пиши с ошибками, так и быть.
Первое написанное Жорой заявление пришлось переписывать — ошибок было слишком много. Полянский снова усадил его за стол и диктовал текст, указывая, как пишутся некоторые слова, потом сам расставил запятые…
Комсоргом батареи был сержант Валерий Черемных, на первый взгляд очень строгий, всегда немного нахмуренный. Он редко улыбался, но на деле отличался довольно мягким характером, и красноармейцы его расчёта очень редко попадали во внеочередные наряды. Было похоже, что эта напускная строгость — всего лишь маска, которой он пытался скрыть свою доброту и покладистость. Его расчёт в мирное время считался, однако, лучшим в полку и всегда показывал на учениях самые высокие результаты. Черемных никогда не повышал голос без лишней надобности, а если у кого-нибудь из его бойцов что-то не получалось, он показывал, как надо выполнять команду, и повторял до тех пор, пока подчинённый не добивался нужного результата. В батарее его любили почти все, хотя за некоторую угрюмость и за пышные белёсые брови называли между собой Сычом.
Батарея собралась в обеденной палатке в полном составе, когда уже почти стемнело. На столе слабо горела керосиновая лампа, за палаточным полотном моросил холодный ноябрьский дождь, а порывистый ветер то и дело выгибал внутрь брезентовый потолок, с которого то в одном, то в другом месте падали крупные капли.
Черемных поднялся с табуретки, объявил о начале собрания. Первым вопросом повестки был приём в члены ЛКСМ Петра Романенко и Георгия Сергиади. Комсорг прочитал заявление Петра, потом предложил желающим задавать вопросы.
— Пусть, что ли, про международное положение… — неуверенный голос из темноты затих, не закончив фразу.
Полянский встал и, оглядев слабо освещённые, заметно похудевшие за последний месяц лица, тихо сказал:
— Ну какое там положение, хлопцы? Война идёт, вот и всё положение. Ты, Пётр, расскажи о себе. Где родился, кто родители, как учился, как и где службу нёс… И как жизнь прожить хочешь, тоже скажи. Вот как мне рассказывал, так и здесь.
Пётр сильно волновался. Он заговорил сбивчиво, переходя иногда с русского на украинский, потом снова на русский. Когда немного успокоился, его рассказ зазвучал более ровно, пока он не произнёс последнюю фразу:
— Вот и всё. А жизнь хочу прожить, чтобы польза от меня была. И учиться дальше тоже очень хочу… если получится.
Черемных слушал, опустив лицо, а когда Пётр закончил, поднял глаза и спросил:
— Ещё есть вопросы? Нет? Что скажете, комсомольцы?
Поднялся Варламов.
— Я готов за Петра поручиться. Он очень толковый парень, всё на лету схватывает, за месяц стал наводчиком орудия, хоть никогда до этого с артиллерией дела не имел. А ещё работящий и совсем не трус. И в сложной обстановке не терялся — и когда пехотинца убили, и когда с японцами была встреча. Надёжный человек. Я — за!
— И я — за! Пётр — он к людям очень добрый, всегда как надо — помогает. Хоть с пушками, хоть с конями. А за конями лучше меня ходит, даже завидно, как он с ими умеет.
— Ты, Казимир, никак его к кобыле Мирзе приревновал? — со смешком спросил ездовой из первого расчёта.
Раздался смех, Черемных недовольно постучал по столу.
— Ну как вам не совестно? Тут судьба человека решается, серьёзное дело, а вы гогочете.
— Можно, я? — политрук встал и, одёрнув гимнастёрку, обратился к присутствующим: — Перед собранием мы долго разговаривали с Петром и всё то, что вы услышали здесь, я знал раньше. Время теперь грозное, неудобное время, мы с вами уже были свидетелями и геройства, и предательства. То, что в это неудобное время Пётр решил идти в комсомол, — это здорово, это правильный поступок. Я тоже готов за него поручиться и предлагаю его принять!
Голосование было единогласным.
— Что скажешь, комсомолец Романенко? — бодро спросил Черемных.
— Спасибо, товарищи, я оправдаю…
Пётр сел на место и почувствовал, что от волнения горит лицо и подёргиваются уголки губ. Он не сразу услышал, что собравшиеся перешли к рассмотрению заявления Сергиади.
— Зачитывать это заявление я не буду, оно точно такое же, как и от Петра. И Жору мы все давно и хорошо знаем. Это наша, можно сказать, знаменитость.
В палатке послышались смешки.
— Особенно по количеству взысканий, — пробурчал Варламов.
— Я не согласен! — громко возразил Грач. — Покуражиться он любит, такой характер. Но мы его любим, товарищ сержант, вы это и сами знаете. С кем всегда весело? С ним, с Жоркой. Кто рыбу ловить придумал? Опять же он. И бандита поймал — он же. Я б точно не смог. А что я калысь хотел ему шею намылить за длинный язык — так это ж для воспитання.
— Ну и как, есть результат?
— Так я ж не успел. Война началась.
— Спасла тебя война, Жорка, — съязвил Климчук, и в палатке снова зашумели. Когда стало тихо, Черемных повернулся к Сергиади, который всё это время молча переминался с ноги на ногу.
— Расскажи биографию.
— Не надо биографию, — Полянский откашлялся и добавил: — Ты, так же, как Пётр, расскажи за жизнь. Так, кажется, у вас в Одессе говорят?
— Так, товарищ политрук. Ну, все знают, что родился я на берегу Чёрного моря. Родителей не помню…
Жора говорил о школе, о том, что и в детстве ходил в хулиганах, потом незаметно перешёл к рассказу о своём городе, о его набережных, улицах, о том, как однажды ходил в оперный театр, о кораблях, приходящих в порт, и о том, какое это искусство — быстро и правильно загрузить большой корабль, о Привозе — самом большом базаре Юга, о рыбалке в лиманах, о том, как красиво по вечерам на Французском бульваре… Он говорил, как ему казалось, совсем не то, что надо, но его никто не останавливал. Все молчали, и, вероятно, каждый вспоминал что-то своё…
Наконец он замолчал. В палатке стояла тишина. Жора оглядел всех, затем негромко произнёс:
— Теперь этого всего нет, город разбомбили фашисты, многие друзья мои, наверно, погибли. Никогда не прощу…
Наступила пауза. Черемных, не вставая, спросил собравшихся:
— Ну что, примем Георгия?
Никто не проронил ни слова, но лес поднятых рук был лучшим ответом на заданный вопрос.
— У нас ещё один пункт повестки дня — о годовщине Октября. Докладывает политрук батареи Полянский.
Политрук подсел поближе к лампе, вынул свою тетрадку, посмотрел какие-то записи, потом решительно закрыл её и спрятал в карман шинели.
— Я не думаю, что здесь есть кто-нибудь, кто не считает 7 ноября великим праздником, или кто не понимает значения этой даты. Самое важное, что каждый из нас — это часть географии и часть истории Страны. Я вот родился в Новосибирске, отец — машинист паровоза, мать — швея. Словом, из рабочих. После школы поступил в Иркутский университет, изучал восточные языки. Иркутск — это тоже замечательный город. Только у нас не море, а огромная сибирская река — Енисей, а рядом — самое большое в мире пресное озеро — Байкал…
Когда Полянский закончил свой рассказ, в палатке поднялся шум, потом кто-то выкрикнул:
— У нас под Владимиром леса, как в сказке…
— А кто был когда-нибудь во Владивостоке?
— А в Архангельске почти три месяца подряд белые ночи!
— Ну, ну, не все хором! — нахмурился Черемных. — Давайте начнём с Москвы! Есть москвичи?
— Ну как не быть?!
— Константин Прохоров, наводчик четвёртого орудия. Что расскажешь?
— Расскажу, как мы с нашим классом катались по каналу Москва — Волга…
 Собрание закончилось, когда была уже почти полночь. Решение по второму вопросу повестки дня принято не было. Но воспоминания о лучших днях мирной довоенной жизни складывались в большую картину единой и дорогой всем великой Родины. И самое главное — чувство единой семьи всё-таки появилось, возникло как будто само собой, когда каждый из солдат говорил о своём доме, о своих родных и друзьях. И о войне — о беде, одной на всех. В самом конце собрания в палатку неожиданно вошёл Коломиец.
— Батарея, встать, смирно! — скомандовал Полянский, но комбат, подняв руку, прервал его и, весело подмигнув Варламову, спросил:
— А что, завтра праздник, или как? Ну, ждите дорогих гостей! А теперь, если наговорились, отбой!

13.

Праздничное утро встретило артиллеристов парившим на лёгком морозце Амуром, в воздухе плыл ставший уже привычным запах соевого супа. На батарее не сразу услышали приближающийся шум мотора полуторки, которая медленно ползла, переваливаясь через подмёрзшие за ночь дорожные ухабы. Часовой — он же Костя Прохоров, заступивший на пост всего час назад, — выбежал наперерез машине, остановил её, и из кабины буквально выпрыгнула женщина в офицерской шинели, с новенькой пилоткой на голове… От неожиданности красноармеец едва не выронил винтовку — он почти сразу узнал в ней Елизавету Андреевну. Военная форма младшего лейтенанта медицинской службы сотворила из добродушной жены его командира внешне весьма строгую даму.
— Что, Костик, совсем не узнал меня?
— Я… я узнал, я сейчас, сейчас доложу, подождите, Елизавета Андреевна!.. извините, товарищ младший лейтенант!
 Из кузова выбрались, разминая затёкшие ноги, ещё две женщины — Ольга Семёновна, жена комполка Акимова, и Марина Звонарёва, но ждать часового им не пришлось — навстречу гостям уже бежала почти вся батарея во главе с Коломийцем. Старшина Звонарёв и Паша Варламов сразу же кинулись к Марине, а Елизавета Андреевна быстрым шагом подошла к комбату и громким голосом, так, чтобы слышали все окружающие, отрапортовала:
— Товарищ старший лейтенант, военфельдшер Коломиец прибыла для медосмотра личного состава… вот!..
Коломиец несколько мгновений молча смотрел на жену, потом обнял её и прошептал на ухо:
— Да ладно тебе… тоже мне, амазонка… Ну, подарок так подарок! Как это вам удалось к нам вырваться, здесь же фронт?
— Во-первых, я тебе писала, что теперь призвана в армию… У нас в Свободном открыли госпиталь, и наша обязанность — посещать части и проводить осмотры. Во-вторых, для шефской работы остальным женщинам выписали пропуска. В общем, мы ещё успеем с тобой поговорить, скажи, чтобы разгрузили гостинцы, моё медимущество, а Ольгу Семёновну отпустим к Акимову.
Красноармейцы быстро сняли с кузова небольшой зелёный ящик и внушительный мешок. Елизавета Андреевна махнула рукой Акимовой:
— Езжайте, Ольга Семёновна, счастливо!
Машина двинулась, а батарейцы обступили свою «матушку», как они часто величали между собой жену комбата.
— Ну, здравствуйте, мои дорогие мальчики, с праздником вас всех! Все ли здоровы? Впрочем, мы это скоро выясним. Сейчас Марина со старшиной сварят для вас праздничный обед — настоящий борщ с мясом. А ещё мы привезли пироги, но пока обед будет готовиться, надо всем пройти медосмотр. Помогать старшине будут Паша Варламов и Казимир, а остальные — в палатку, будем проверяться.
Красноармейцы дружно и радостно зашумели, потом кто-то с опаской спросил:
— А что, раздеваться надо?
— Обязательно, как же я осматривать вас буду?
— А уколы будут?
— Ну, какая же медицина без уколов? – ответила   Елизавета    Андреевна, — Что, испугались? А кто это там такой отважный?
Шум сразу стих. Комбат наблюдал эту сцену со стороны, усмехаясь в усы. Елизавета подошла к Коломийцу и взяла его под руку.
— Ты не сердись, что я тут без тебя покомандовала, у нас очень мало времени.
— А… ничего, ничего, у тебя неплохо получается…
— До вечера надо осмотреть ещё три батареи, а завтра — всех остальных. После обеда за мной заедут, но к ночи я вернусь сюда. До утра буду у тебя! — она обняла комбата и, приникнув к его щеке губами, прошептала:
— Ты думаешь, я не соскучилась? Ещё больше, чем ты…
— Ну, будет, Лизанька, бойцы вокруг смотрят, — он оглянулся, но вокруг уже никого не было. — Как Зиночка, с кем она?
— Нормально, вполне здорова. Она сейчас с мамой. Я забыла тебе сказать —  к нам моя мама приехала.
Коломиец немного нахмурился, потом кивнул головой:
— Ну, правильно, держитесь вместе, всё легче будет. Что там у нас ещё нового?
— В вашем бывшем парке ремонтные оружейные мастерские открыли, про госпиталь ты уже слышал. Я, знаешь, тебе наш радиоприёмник привезла с запасными батареями. Будете Москву слушать, а то у вас тут совсем тоскливо.
— Вот это ты молодец, умница! Спасибо!
— Пойду, Егорушка, время идёт…
— Я провожу тебя до палатки.
В палатке, где обычно обедала батарея, был развёрнут временный медпункт. Елизавета расстегнула шинель, села за стол и раскрыла толстую книгу для записей, похожую на гроссбух. После переклички она подняла глаза на сидевших и топтавшихся в нерешительности батарейцев.
— Ну, кто первый? Не слышу радостных голосов.
Сержант Климчук, подмигнув остальным, воскликнул:
— Так у нас есть герой! Жора, выходи!
 Сергиади внимательно посмотрел на коробку для шприцев и промямлил без особого энтузиазма:
— Я, вообще-то, уже был ранен… И не люблю я, когда колют сзади, а сам этого не видишь.
— А тебе персонально воткнут спереди, — не удержался Ваганов.
Сержант Черемных поднялся с лавки и, скрипнув от злости зубами, возмущено выкрикнул:
— Отставить глупости! Перед вами женщина, офицер, старший по званию. Елизавета Андреевна всегда о нас как мать родная заботилась, а вы кривляетесь, что клоуны!
Наступила неловкая и неприятная пауза. В этот момент Пётр встал перед столом, за которым сидела Елизавета.
— Разрешите мне, товарищ военфельдшер?
Елизавета благодарно посмотрела в его тёплые добрые глаза, потом кивнула и ответила:
— Давай, Пётр. Раздевайся и подходи. И всем раздеться до пояса.
Медосмотр пошёл быстро и без суеты. Елизавета Андреевна измеряла пульс, прослушивала дыхание, делала записи. Настала очередь прививок. Всё шло более или менее гладко, пока к столу не подошёл Климчук. Он неожиданно сильно побледнел и начал быстро и сбивчиво объяснять, что совершенно здоров, что никакая зараза взять его не может и что для него прививки совершенно не нужны и даже вредны. Елизавета, не прерывая его путанный монолог, слегка ударила сержанта сзади по месту укола и ввела иголку. Климчук ещё продолжал говорить, но она, прервав его, спросила:
— Ты всё уже сказал, сержант?
— Ну… в общем, да… Пожалуйста, не надо укол, не стоит… а?
— Так я уже давно его сделала. Одевайся.
Климчук, остолбенев от удивления, молча отошёл, потом, как будто самому себе, произнёс:
— Не может быть… Я же ничего не слышал…
Красноармейцы загоготали, а Елизавета пояснила:
— Ты слышал только свой страх перед тоненькой иголкой. И нечего смеяться, все вы тряслись от этого страха, я же чувствовала — кто-то больше, кто-то меньше. Ты когда-нибудь дрался, Климчук?
— Бывало. Как все, до первой крови…
— И не страшно было?
— А что же страшного в драке-то? Там всё видно, всё понятно. Ну, нос расквасят, глаз подобьют. Дело привычное.
— А теперь привыкай и к иголкам. И крови тут никакой нет. Чего страшного?
— Сам не знаю. Всегда боялся я этих ваших штучек. Сколько уже в армии, а привыкнуть не могу. А вы как-то так сделали, что я ничего и не почувствовал.
— Должность обязывает, — улыбнулась Елизавета Андреевна. — Ладно, всё не так уж плохо. Пока вы все относительно здоровы, но на носу зима, время будет нелёгкое. И как оно сложится, я не знаю. Всем вам совет — следите за чистотой, и лучше бы постричься покороче — в полевых условиях может возникать педикулёз.
— Это что ещё за зверь? — удивлённо спросил Сергиади.
— А этот зверь называется в народе вшивостью. Между прочим, вши — разносчики тифа. Поэтому я вам и делала сегодня прививки, спасибо должны были сказать. Одевайтесь, и все свободны. И не забудьте, там для вас готовится обед! Пётр, подойди на минутку.
Пётр приблизился к столу. Елизавета Андреевна достала из кармана шинели небольшой свёрток.
— Это тебе подарок от Зиночки. Очень она по тебе скучает. Просила передать и сказать, чтобы поскорее возвращался, и обязательно с лошадкой.
Пётр развернул бумагу и увидел плотные шерстяные носки. Вместе с носками в пакете был сложенный вчетверо листок бумаги с детским рисунком, на котором были изображены солдат с «лошадью» и надпись по-детски печатными буквами: «ДЯДЯ ПЕТЯ И МИРЗА».
На глаза Петра невольно навернулись слёзы.
— Спасибо, Елизавета Андреевна, и вам, и Зиночке спасибо!
— Носи на здоровье.
— А… от Ани нет известий?
— Аня на курсах санинструкторов. Пишет очень редко, наверно, в марте отправят на фронт… — Елизавета печально вздохнула: — Совсем ребёнок ещё… Жестокое время…
После медосмотра офицеров Елизавета оставила в палатке одного комбата и, раскрыв тетрадь, заговорила тихо и медленно:
— Егор, есть обстоятельства, которые ты должен обязательно знать. Все ребята заметно исхудали — это и понятно при таком рационе. У некоторых — покраснение дёсен. Если это не первые признаки цинги, то, во всяком случае, точно недостаток витаминов. У вас парилка есть? Надо оборудовать и периодически пропаривать одежду. Понимаю, что и со стиркой проблема, понимаю, что уйма трудностей, но не было бы чего-нибудь более страшного. Совсем ведь мальчишки.
— Это для тебя они мальчишки, а для меня — солдаты. И ничего с этим не поделаешь. Но я учту. Учту…
— Знаешь, ты скажи, чтобы старшина привёз рыбий жир. Его на складе в достатке. Для борьбы с цингой — первое средство. И при обморожениях помогает.
Комбат поморщился.
— Гадость невероятная и жутко воняет.
— Ничего, зато все здоровы будут.
За брезентом палатки послышались шаги, потом раздался голос старшины Звонарёва:
— Товарищ старший лейтенант, обед готов, можно подавать.
Комбат взял жену за руку.
— Пойдём, пусть готовят столы.
Борщ из оленины, купленной вскладчину у местных охотников специально для этого события, удался на славу. Как только котёл был доставлен к обеденной палатке, батарейцы стали сходиться на дразнящий запах, описывать вокруг котла круги, некоторые предлагали свои услуги по «сервировке столов», недвусмысленно намекая на необходимость обязательно снять пробу. Однако старшина распорядился прежде всего оставить часть обеда для караула и для наблюдательного поста. И только после этого все заняли места за столами. В этот момент подъехал грузовичок, а затем послышался цокот конских копыт. В палатку вошли комполка Акимов и его жена Ольга Семёновна. Красноармейцы дружно поднялись со скамеек, но Акимов жестом попросил сесть.
— Вот, приехали в гости, пустите?
— С удовольствием, — с улыбкой ответил Коломиец.
— А я не с пустыми руками. Хочу сообщить: командиру третьей батареи старшему лейтенанту Коломийцу присвоено очередное воинское звание — капитан! Вот тебе две шпалы вместо кубиков на петлицы, Егор Иванович, обмывай!
— Служу трудовому народу, — ответил комбат. Новость была для него неожиданной и явно взволновала его, хотя он, как всегда, хотел казаться спокойным и невозмутимым.
— А вы, солдаты, что затихли? Или не рады за командира? Ура комбату!
Общее троекратное «ура» было таким дружным, что, казалось, брезент палатки поднялся вверх, как от дуновения ветра. Когда все сели и принялись за борщ, вбежал запыхавшийся наблюдатель.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту!
Акимов, взглянув на вбежавшего, поправил его:
— С этого дня ваш комбат — капитан. Так и обращайтесь теперь.
Красноармеец улыбнулся, потом, нахмурившись, доложил:
— Двое японцев выскочили на берег, ведут разведку биноклями.
Акимов засмеялся и, похлопав красноармейца по плечу, успокоил его:
— Это они выскочили в честь нашего приветствия комбату, тоже хотят поздравить. Ступай, солдат на службу, не волнуйся…
Коломиец снова встал, поднял кружку с компотом и заговорил:
— Товарищ полковник, товарищи офицеры и красноармейцы! Я сердечно благодарен командованию полка и фронта за присвоение очередного звания. Конечно, по этому случаю полагаются другие напитки, но сегодня такой возможности нет, да это и не важно. Важен ритуал. Будет возможность, придёт срок — «обмоем» звание, как надо, а пока — есть замечательный компот из сушёных яблок и ягод, который приготовила Марина. Есть горячий борщ, который вполне заменит горячительное. А больше всего спасибо вам, бойцы, за выдержку, за надёжную службу… И нашим женщинам сердечное спасибо за поддержку. Знаем, тяжело под Москвой, знаем, что крови там пролито — реки. А всё равно я знаю, что мы победим. Поэтому в этот праздник скажу то же самое, что говорят те, кто идёт в атаки, защищая столицу, — за Родину! За Сталина!
В палатке снова громыхнуло «Ура!». Через минуту Полянский, возившийся в углу палатки с привезённым Елизаветой Андреевной приёмником, поднял руку:
— Товарищи, Москва! На Красной площади идёт парад!
Из громкоговорителя уверенно и размеренно звучали слова Верховного.

14.

После Ноябрьского праздника настроение в батарее заметно изменилось — лица красноармейцев как будто посветлели, и, несмотря на крайне тревожные фронтовые сводки, на них уже не было тени беспокойного ожидания надвигающейся катастрофы. Бойцы с удовольствием вспоминали визит гостей из гарнизона, подтрунивали над Климчуком и с энтузиазмом сооружали баньку с парилкой неподалёку от озера, на берегу которого прославился Жора Сергиади. Так было до вечера 15 ноября, который не предвещал ничего грозного и необычного.
После ужина, когда солнце уже опустилось и начали густеть фиолетовые ноябрьские сумерки, в блиндаже комбата тревожно загудел зуммер телефона — звонили с наблюдательного поста. Мебрана в трубке громко звенела взволнованным голосом Петра:
— Товарищ капитан, японцы на том берегу выкатывают орудия!
— Спокойно, Пётр, спокойно… Кто с тобой рядом?
— Черемных, он сказал вам звонить!
— Правильно сказал, позови его, а сам смотри внимательно…
Голос в трубке затих, но Коломиец явно слышал какой-то неясный рокот, доносившийся до него по линии связи.
— Сержант Черемных! — услышал комбат слегка подсевший на холоде голос.
— Спокойно, Валера, — повторил он то же самое, что сказал Петру, — доложи обстановку.
— Японцы выкатывают на берег орудия, на прямую наводку в нашу сторону!
— Какие орудия, сколько?
— Орудий всего шесть, привезли на тягачах. Точно определить калибр в сумерках не могу, но, кажется, не меньше, чем «сотки». И стволы подлиннее наших.
— Пехота есть?
— Пока не видно.
— Понятно, сержант. Вот что, продолжайте наблюдать и ждите команды.
Коломиец быстро оделся и выскочил из блиндажа. Он в несколько секунд добежал до землянки, где отдыхали красноармейцы, рывком открыл дверь и громко скомандовал:
— Батарея, подъём!
Бойцы ещё не спали, поэтому все сразу же оказались на ногах. Кто-то усилил огонёк в керосиновой лампе. Варламов встал по стойке смирно для доклада, но капитан, подняв правую ладонь, остановил его:
— Тихо!! Немедленно и без шума всей батарее занять свои места, с полной выкладкой, всем надеть каски. Боекомплект — на позицию. Боевая тревога!
Коломиец сделал шаг к двери, в землянке поднялся гул голосов, комбат резко повернул голову и ещё раз, почти зло, потребовал:
— Ни звука, ни огонька! Я приказываю!
Выскочив на воздух, он рванулся на позицию к наблюдательному посту, залёг рядом с сержантом и, вынув из футляра бинокль, нацелился на противоположный берег. Шесть японских пушек стояли в линию, вокруг бегали солдаты и обкладывали каждое орудие мешками с песком, сооружая таким образом высокие брустверы. Пехоты вокруг не было. Кто-то тронул Коломийца за плечо, он обернулся и увидел, что это старшина Звонарёв.
— Все на местах, товарищ капитан, ждём команды.
— Ждите. Я сообщу в штаб.
Коломиец подвинул к себе телефон и, крутнув ручку аппарата, назвал позывной. Когда на другом конце линии ответили, он коротко сообщил о происходящем, потом несколько минут слушал ответ. Затем, бросив в трубку короткое «Есть!» и подняв голову, приказал:
— Пост временно снять, все на батарею! Связисту — на позицию с телефоном.
Пригнувшись, насколько было можно, он, а вместе с ним Пётр, Черемных и Звонарёв, перебежал к пушкам.
— Командиры расчётов, ко мне! Слушайте приказ комполка. Орудия зарядить, но, что бы ни случилось, без моей команды не стрелять. Невыполнение приказа будет рассматриваться как трусость в бою и измена присяге!! Все поняли? К орудиям и смотреть в оба.
Его голос заметно подрагивал от волнения, и это волнение сразу же передалось всем остальным. Уже через несколько мгновений пушки были заряжены, бойцы всматривались в густеющую темень, вслушивались в доносившиеся с другой стороны реки звуки. Неожиданно всё разом стихло, потом из-за реки явственно донеслась какая-то команда. Полянский, стоявший рядом с комбатом, тихо перевёл:
— Приказ «Заряжай».
После этого в тишине прокатился металлический лязг и прозвучала новая команда, после которой ударил оглушительный грохот залпа шести стволов. Артиллеристы бросились на землю, закрывая головы руками в ожидании взрывов. Но взрывов не было. Коломиец, приподнявшись, снова прильнул к окулярам, потом процедил сквозь зубы:
— Сволочи! Холостыми палят, надеются, что ответим боевыми!
На противоположном берегу вновь звякнули затворы и вновь загрохотала японская батарея, как и прежде, ничего не оставив после залпа, кроме вспышек от выстрелов и звона в ушах. Так повторялось ещё дважды, после чего снова воцарилась тишина.
Коломиец встал, отряхнув шинель, вместе с ним поднялись и все остальные.
— Да-а-а… — протянул он, глядя на политрука, — чего угодно ожидал, но только не психической атаки…
— А ведь расчёт простой — мы не выдерживаем, отвечаем на их пальбу боевыми снарядами — и можно объявлять войну.
— Да это-то понятно… Но какая наглость!
— Обыкновенное восточное коварство.
— Ладно, обошлось пока, и то хорошо. А что будет дальше — кто его знает? В общем, так. Всем оставаться на батарее, караул восстановить, при изменении обстановки докладывать мне немедленно.
Загудел зуммер телефона.
— Вас вызывает «Первый», товарищ капитан! — доложил подбежавший с аппаратом связист.
— Я — «Третий-бис», — ответил Коломиец, взяв трубку. — Да, стреляли. Холостыми… Нет, пока всё тихо… Есть без приказа не отвечать и вести наблюдение.
Он отдал трубку связисту и устало присел на лафет пушки.
— Думаю, братцы, ночь будет длинная и бессонная…
До самого утра действительно никто так и не смог даже задремать.
Рассвет был пасмурным, с востока надвигались тяжёлые тучи, из которых то и дело срывался редкий снег. Коломиец распорядился отправить в землянку два расчёта — они, отдохнув, должны были сменить оставшихся на позиции после полудня. Японские пушки по-прежнему стояли напротив батареи, и Коломиец с любопытством рассматривал их в свой бинокль. Повернувшись к Черемных, он удивлённо заметил:
— А знаешь, сержант, зрение у тебя отменное! Пушки и правда калибра «сто пять».
— Я, товарищ капитан, их не по толщине ствола определил, нам политрук картинки показывал, я их вид запомнил — очень похожи…
Снег заметно густел, покрывая толстым слоем позицию, шинели солдат, орудийные стволы. Коломиец распорядился надеть плащ-палатки и сесть потеснее. Ближе к двум часам дня подъехал комдив Задорожный. К тому времени немного отдохнувшая половина батареи появилась у орудий, поэтому почти весь личный состав был в сборе.
— Ну что, капитан, сильно напугали вас японцы? — спросил комдив с усмешкой.
— Заставили поволноваться… — уклончиво ответил комбат.
— Да не только вас заставили. Они это на нескольких участках границы проделали. Здесь палили из пушек, в полосе первого дивизиона — из пулемётов, тоже холостыми. А в пяти километрах отсюда устроили имитацию переправы на лодках. До середины реки добрались — и обратно. Но, правды ради скажу, так никого и не спровоцировали. В общем, держитесь, ребята. Нервы — в тугой узел и держитесь. Орудия, комбат, оставь заряженными, всем оставаться на позиции и быть предельно внимательными. Провокации наверняка повторятся, хотя меня немного успокаивает тот факт, что наша разведка больших скоплений пехоты возле границы пока не обнаружила.
— А что, наша разведка туда ходит? — удивлённо спросил Коломиец.
— Разная бывает разведка… Какие у тебя проблемы? Есть ведь?
— Есть, товарищ майор. Надо что-то с питанием делать. Совсем скудный паёк — всё  соя да пшённый суп. Зима ведь начинается…
— Командование фронта эту проблему знает. Разносолов не обещают, но, возможно, увеличат снабжение рыбой и растительным маслом.
— Соевым?
— Может, и соевым… всё лучше, чем без ничего. Лошади как?
— А что им сделается. Они траву да сено жуют…
Коломиец глубоко вздохнул и промолчал. Пауза затянулась.
— Ладно, Егор Иваныч, поеду дальше… Я, как всегда, буду на связи.
Когда стало смеркаться, политрук принёс записанную с радио сводку Информбюро.
— Понятно, почему японцы задёргались — немцы опять усилили натиск на Москву. Так сказать, моральная поддержка…
К вечеру подул северный ветер, жёсткий и морозный, влажный снег схватился тоненькой ледяной корочкой. Командир батареи вызвал старшину и распорядился выдать всем ватники и валенки. Пётр с удовольствием натянул привезённые Елизаветой Андреевной носки и ещё раз развернул Зиночкин рисунок. «Забавная она, эта Зиночка, — подумал он, — дитя, хочет внимания взрослых, а дома все всегда заняты, сверстников в гарнизоне почти нет, вот и тянет её ко взрослым. Опять же — все хлопцы в батарее рослые да крепкие, один, кажется, я такой невысокий, вот она и приняла меня за мальчишку. А что лошадей любит — это хорошо…». Он накрылся шинелью поверх ватника, завязал ушанку на подбородке и приклонился к щитку орудия. Стало теплее, подступила дремота…
Его разбудил окрик Варламова:
— Пётр, кончай спать! Там опять зашевелились.
Пётр открыл глаза, схватил пригоршню снега и протёр им лицо. Было ещё довольно светло — ярко-бордовый закат горел за верхушками лиственниц и подсвечивал уже очистившееся от туч небо. Сон пропал почти мгновенно, Пётр перескочил через лафет и приник к панораме. Сквозь линзы было хорошо видно, как вокруг японских пушек движутся тени. Слева от батареи звучал топот ног — стрелковый взвод занимал позиции, щёлкали затворы винтовок, были слышны отрывки команд. С верхнего течения реки послышался гул, который постепенно нарастал, и вскоре показались две самоходные баржи, шедшие посередине фарватера. Баржи остановились напротив траншей пехотинцев, не глуша моторов, и в этот момент с маньчжурского берега взлетело несколько ракет, ярко и контрастно осветивших всю округу. Пётр увидел, что на палубах барж в три ряда стоят японские солдаты с винтовками наизготовку, и подумал, что из-за того, что они находятся ниже позиции и всего в ста метрах, попасть в них из пушки прямой наводкой будет трудновато. Вдруг грянул залп японских орудий, такой же холостой, как и прошлой ночью. Через минуту снова взлетели осветительные ракеты и залп повторился, но и артиллеристы, и пехотинцы по-прежнему как будто не замечали ни этого грохота, ни барж с японской пехотой, ни ярких огней ракет. Баржи понемногу сместились в сторону батареи, и когда взлетела очередная ракета, можно было даже разглядеть лица стоявших на них солдат. Это нервное противостояние продолжалось около часа, но неожиданно, уже с восточной стороны Амура, яркий луч прожектора контрастно осветил позиции японцев, потом стоящие баржи, и скоро показались два больших корабля с орудийными башнями на палубах. Коломиец вскинул бинокль, вглядываясь в их силуэты.
— Самураи? — спросил стоявший рядом Полянский.
— Наши речные мониторы, Амурская флотилия…
Мониторы заметили и на баржах, и на японской батарее. Палубы барж стали пустеть на глазах. Под громкие отрывистые команды солдаты быстро сбегали в трюмы, сами баржи, взревев запущенными на полную мощность моторами, спешно отошли вниз по течению и скрылись вблизи маньчжурского берега у высокого прибрежного обрыва.
Мониторы шли, не меняя курса, грозно поводя орудиями башен. Пушки японцев молчали, а вся их прислуга попряталась за мешками с песком…
Так продолжалось до самого конца ноября. Японцы периодически  устраивали пальбу, мороз всё крепчал, Коломиец и Звонарёв теперь больше всего беспокоились о том, чтобы не было обморожений. Печки в землянках горели почти непрерывно, поэтому днём, когда на позиции дежурили два расчёта из четырёх, остальные красноармейцы заготавливали дрова в прибрежных зарослях. Основным средством, позволявшим хоть как-то согреться, был кипяток, заваренный ягодами калины, который старшина Звонарёв приносил к орудиям по мере готовности напитка. Комдив Задорожный распорядился выдавать к ужину по пятьдесят «наркомовских» граммов, но только в морозную погоду. Оставаясь практически без сна и отдыха, артиллеристы были измотаны до предела, сил одной батареи явно не хватало, и Коломиец, захватив с собой полфляжки спирта, отправился в гости к лейтенанту Михееву, командиру соседнего стрелкового взвода, чтобы попросить о помощи.
Михеев принял гостя, как всегда, радушно, но к просьбе отнёсся без особого энтузиазма.
— Людей у меня, конечно, поболее, — ответил он, — но и проблем тоже намного больше… Ладно, раз уж мы выпили за содружество родов войск, закрепим это делом. Давай так. Я тебе дам двух крепких молодцов, чтобы они напилили и нарубили вам дров, но телегу и лошадь с ездовым предоставишь сам.  Ну и спиртику принеси, хотя бы ещё немного…
— Хорошо, лейтенант. Кстати, вы рыбий жир получили?
— Пока нет. Да я и не тороплюсь, боюсь, у меня его никто и в рот не возьмёт!
— Голод — не тётка… Я вот что тебе предлагаю. У меня есть запас пушечного сала для смазки стволов. На самом деле — это самое настоящее свиное сало, только старое и топлёное. И тоже противное на вкус, но вполне съедобное. Могу поделиться.
— Ну, принеси на пробу.
— Договорились.
Идея использовать для усиления питания пушечное сало пришла сама собой, прямо в землянке Михеева. Конечно, вкусовые и прочие качества этого продукта были весьма сомнительны, но попробовать не мешало. Вернувшись на батарею, Коломиец обсудил идею со Звонарёвым. Степан Игнатьич решил предварительно пережарить небольшое количество этого самого сала и лично попробовать его, намазав на хлеб. «Если со мной ничего не случится, можно понемногу давать и бойцам… в крайнем случае — пронесёт». Эксперимент удался без последствий. В первый же день декабря он выехал на склад полка и выписал сразу четыре бочонка пушечной смазки, мотивируя это тем, что стволы давно не чистились, поэтому требуется поработать с ними основательно. Кроме того, он доставил на батарею и канистру рыбьего жира, о котором в войсках ходило уже довольно легенд, одна страшнее другой.
Вечером следующих суток Звонарёв появился возле орудий с двумя ёмкостями. Собрав вокруг себя всех красноармейцев, старшина объявил:
— Ну, значит, так. Вот в этой банке — рыбий жир, о котором вы уже много слышали. Он, конечно, противный, но не настолько, чтобы умереть от него. А в этой канистре — чистый спирт. Так вот, спирт получит теперь только тот, кто сначала выпьет эту стопочку рыбьего жира.
Он достал из кармана ватника медицинскую стопку и налил из первой ёмкости.
— Показываю на личном примере.
Звонарёв зажмурил глаза, зажал пальцами левой руки нос и залпом опрокинул в рот склянку. Когда он открыл глаза и сомкнул губы, вся батарея захохотала, ибо лицо старшины так и оставалось перекошенным от впечатления о «медицинском» напитке.
— Что же у вас, Степан Игнатьич, этак губы-то передёрнуло? — ехидно спросил Сергиади.
— А это мы сейчас поправим!
Старшина налил из второй канистры в кружку и снова выпил залпом — и, как было видно, с гораздо большим удовольствием.
— Вот и вся медицинская процедура. А раз ты у нас, Жора, такой наблюдательный и любопытный — быть тебе следующим.
Старшина снова налил рыбий жир в стопку и протянул её Жоре. Сергиади поднёс жидкость к губам, вдохнул, и его лицо исказила гримаса брезгливости.
— Товарищ старшина, это же просто неприлично кушать, это же, простите, компот из тухлых бичков! У нас на Привозе за такой товар могут два раза подбросить и один раз поймать!
— Опять концерт устраиваешь, Сергиади! А ведь герой, ефрейтор, пример показывать должен.
Сергиади опустил плечи, глубоко вздохнул и уже открыл рот, чтобы выпить из стопки, потом опустил её снова.
— Степан Игнатьич, а можно наоборот?
— Это как?
— Сначала спирт, потом этим закусить.
Старшина усмехнулся, цокнул языком, потом, хитро посмотрев на Жору, покачал головой.
— Не-а. Я ж тебя, Георгий, знаю, обманешь, схитришь. Поэтому пей так, как я сказал.
Сергиади повторил действия Звонарёва полностью — зажав нос и зажмурив глаза, проглотил рыбий жир, затем запил его спиртом.
— Ну как? — спросил его Пётр.
— Я так думаю, что жить буду… Давайте, ребята, в очередь и — делай, как я. Первая стопка — так себе, но вторая вполне хороша!
К этому времени Амур уже покрылся слоем льда. Японские разведчики днём демонстративно расхаживали по оледенелой поверхности реки, измеряя толщину покрова прямо перед траншеями пехотинцев и артиллерийскими окопами. Ранним утром четвёртого декабря к берегу на маньчжурской стороне подъехали несколько грузовиков, из которых выгрузилось около батальона японской пехоты. Сначала они выстроились в несколько редких шеренг вдоль пологой части берега, потом, по команде офицера, с оружием наперевес двинулись по льду на батарею и на Михеевские окопы. Пройдя несколько метров, шеренги остановились. И в этот момент произошло непредвиденное, о чём долго ещё не могли без смеха вспоминать и артиллеристы, и пехотинцы. Лёд под одним из японских солдат треснул, проломился, и тот сразу же ушёл под воду. Двое из стоящих рядом кинулись к полынье, но их несчастного товарища уже затянуло течением, его тело мелькало где-то под полупрозрачным слоем льда, а подошедший слишком близко к пролому пехотинец тоже соскользнул в воду. Его успели ухватить за ствол винтовки и потащили наверх. Один из тащивших его солдат поскользнулся, с маху упал прямо на штык, насквозь проколов правое плечо, и тут же разразился визгливым воплем на всю округу. Солдата, который барахтался в полынье, всё же кое-как вытянули из воды, офицер, отдававший команды, что-то закричал, размахивая пистолетом, и весь японский батальон бросился в полном беспорядке к грузовикам. Уже через несколько минут на берегу никого не было, кроме японских артиллеристов, которые молча наблюдали эту сцену, выйдя из-за своих брустверов. Над позициями Коломийца и Михеева стоял долгий и громкий свист. Политрук Полянский и комбат, видевшие всё происшедшее в бинокли, злорадно улыбались.
— Это уже, как говорится, Бог наказал! — Полянский показал пальцем вверх.
— И поделом, — добавил Коломиец, — может, поумерят наглость.
Так или иначе, но вся следующая ночь на границе прошла спокойно.

15.

Сводки с Западного фронта, которые по утрам записывал из передач московского радио политрук Полянский, были по существу вчерашними. В этот раз он с первых слов диктора, по тембру и темпу его речи, почувствовал, что под Москвой происходят события чрезвычайной важности. Так оно и оказалось. Красная Армия перешла в контрнаступление, освобождая подмосковные города и деревни, немецкие солдаты бежали, бросая технику, замерзая от лютых русских морозов в подмосковных полях. Радостно возбуждённый этой новостью, политрук немедленно сообщил о ней всей батарее, а после передал листок с записью во взвод пехотинцев. Сам он опасался, что это, возможно, только временный успех, что гитлеровцы могут опять собраться с силами и возобновить движение на восток — но прошла неделя, а контрнаступление советских войск продолжалось, причём силами сразу нескольких армий.
В батарее царило радостное, почти праздничное настроение, и для бойцов уже, казалось, не имели никакого значения ни скудные пайки, ни почти тридцатиградусный мороз. Японская батарея после происшествия на льду Амура замолчала, её артиллеристы вообще куда-то исчезли, оставив орудия без охраны, видимо, грелись неподалёку в блиндаже. Десятого декабря на японском берегу появились тягачи, подцепили пушки и неспешно потянули их по прибрежной дороге на юго-восток.
В тот же день на батарею поступил приказ разрядить орудия и произвести их полный осмотр, чистку, а также подготовку возков и лошадей к маршу. В полку поговаривали, что полк будет отправлен на Запад, в действующую армию, но смысл приказа толком не знал никто — ни Коломиец, ни командир дивизиона, ни капитан особого отдела Игнатьев, который приезжал к командиру батареи с личными делами красноармейцев за день до выезда полка и долго беседовал с ним и с политруком в землянке. Он сообщил лишь то, что пока полк должен вернуться в Свободный «на зимние квартиры». В последние дни 41-го года все три дивизиона снялись с приамурского берега и возвратились в свой городок. Он встретил красноармейцев жарко натопленными казармами, баней и солдатской столовой — всё это после проведённых на границе месяцев тревог, морозов, полуголодной жизни и бессонных ночей казалось совершенно нереальным чудом… Новый год все встретили «дома».
Январь 1942-го был в Приамурье сухим и ветренным. Лютый морозный «северянин» давно сдул остатки скудного снега, изредка выпадавшего в ноябре и декабре, гнал по плацу песок и пыль, образуя над самой землёй маленькие замысловатые вихри. Полк выстроился на плацу — поступил приказ о расформировании, и весь личный состав в последний раз встал в общий строй для прощания со знаменем. Полковник Акимов, с трудом сдерживая волнение, зачитал строки приказа, потом опустил листок и добавил от себя:
— Дорогие товарищи, боевые друзья! Свою задачу, которую поставило нам командование, вы выполнили честно, мужественно, так, как это требовалось. Мне очень тяжело прощаться и с вами, и со знаменем, под которым я служил несколько лет. Но наша служба на этом не кончится, поскольку война не закончена и враг ещё не разбит — мы все будем направлены в различные подразделения и продолжим выполнение своего воинского долга. Я уверен — везде, где вам придётся сражаться, вы не уроните честь полка, что защищал восточную границу нашей Родины. Я желаю вам удачи, желаю всем остаться живыми и вернуться после войны домой!
Акимов, достав из кармана платок, вытер глаза, потом подошёл к знамени, опустился на левое колено и, сняв папаху, припал губами к шёлковому полотнищу. Пётр почувствовал, что на глаза навернулись слёзы. Он, не отрываясь, стараясь не глядеть на рядом стоящих товарищей, смотрел, как со знаменем один за другим прощаются все офицеры при полной тишине и молчании строя.
Ритуал прощания закончился.
— По-о-олк! На знамя… равняйсь… смирно!! К прощальному маршу! Побатарейно! Шагом… арш!!
Акимов поднял руку к виску, оркестр рванул морозный воздух «Прощанием славянки», и прямоугольные строевые «коробки», печатая шаг, двинулись мимо знамённой группы. Пётр неожиданно для себя заметил, что пушки, которые были оставлены возле стены парка, стоят уже без щитков, и их стволы наклонены вниз. «Наверно, для них сегодня тоже очень грустный, прощальный день. И скорее всего — конец службы…»
Вскоре Варламова, Черемных и Петра вызвали в штаб. Подполковник Вальченко объявил, что все трое направляются на учёбу в Уссурийское артиллерийское училище, и сразу же выдал им предписания.
— Товарищ подполковник, разрешите вопрос, — Варламов растерянно посмотрел на листок плотной бумаги, потом поднял глаза.
— Вопрос не разрешаю. Не разрешаю, потому что знаю, о чём — на фронт хотите. Выполняйте приказ, здесь вам не колхозное собрание…
В этот момент дверь отворилась, и из своего кабинета вышел полковник Акимов:
— Что, Вальченко, возражают?
 Он обернулся к солдатам:
— На фронте острейшая нехватка командирских кадров, тем более в артиллерии, где нужны грамотные офицеры. Вам придётся в короткий срок научиться командовать огнём батарей и восполнить потери, заменить выбывших из строя, а вы возражаете. Это несерьёзно, несерьёзно и стыдно. Кого же нам туда посылать? Ездовых с четырьмя классами?
Он перевёл глаза на Петра и усмехнулся:
— А за тебя, Романенко, вчера, между прочим, твой земляк хлопотал — комендант гарнизона. Помнишь такого? Не подводи земляка.
Пётр сразу же вспомнил грузного пышноусого капитана, которого встретил на железнодорожной станции год назад. «Надо же, не забыл…» — подумал он.
Вальченко, сердито взглянув на сержантов и Петра, повторил снова:
— Выполняйте приказ. В субботу идёт воинский эшелон, с ним и двигайтесь. Идите, без вас тут дел невпроворот.
Когда они вернулись в казарму, Варламов собрал весь расчёт.
— Поскольку, друзья дорогие, я уже вам не командир, не приказываю, но прошу — начиститься, наблиститься и при всём параде быть сегодня в пять вечера в доме Степана Игнатьевича. Прощаться будем.
— А не всыпят за отлучку? — опасливо осведомился Казимир.
— Не бойся, сам старшина просил, а значит, всех вас он уже отхлопотал. Я думаю, там и наш комбат будет. Тут ещё какой-никакой повод предвидится...
Казимир пристально посмотрел в глаза Варламова, и когда тот отвёл их, удивлённо спросил:
— Э... Пашка, да ты не жениться ли задумал?
Варламов что-то промычал в ответ, махнул рукой и направился к двери.
— Ну, как есть с ума съехал, в такую-то пору… — Грач пожал плечами и глубоко вздохнул.
— А я ему завидую, — грустно произнёс Жора. — Вот женится, уедет, а потом дома его будут ждать — и Марина, и, может быть, сынок, чи дочка… А ты, Пётр, не прочь бы сам свадьбу сыграть, а?
— Куда мне… молодый слишком. Да и невесты пока нет и буде, мабуть, не скоро. И война теперь. А если с Пашей чего случится, как Марине-то будет?
— Тяпун табе на язык! — выкрикнул Грач, сердито зыркнув на Петра. — Ничего с ним не случится.
Он свернул самокрутку, затянулся и уже спокойнее добавил:
— Ну даже кали случится — всё равно его живая кровь на свете останется…
Семья Звонарёвых проживала в половине небольшого бревенчатого дома, состоявшей из двух комнат и маленькой кухни, значительную часть которой занимала плита. Приглашённые собрались почти без опозданий, когда стол уже заполнился полагающимися по случаю свадебного торжества напитками и закусками. Когда появились товарищи Павла, в комнате уже находились подруги Марины и соседи по дому, немного позже пришли Коломиец и Елизавета Андреевна, которая тут же вручила Марине пакет со свадебным подарком. Степан Игнатьевич беспокойно поглядывал на дверь, но когда ходики на стене показали четверть шестого, наклонился к Коломийцу и негромко спросил:
— А что, Егор Иваныч, политрук придёт или занят?
— Уехал Полянский, срочно откомандирован во Владивосток. Просил извинить и передать поздравления.
— Ну что ж, тогда прошу всех садиться!
Невеста в белом нарядном платье и Павел в новенькой форме сели во главе большого овального стола — если так можно было назвать его узкую сторону, — рядом с ними Степан Игнатьевич и его жена. Пётр только теперь заметил, что Марина и правда очень красива. У неё были удивительного, глубокого цвета тёмно-серые глаза, широкое открытое лицо, очень похожее на лицо её матери, выгнутые вверх брови и такие же пышные пепельные волосы, светящиеся, как корона, под светом подвешенной к потолку лампы. Марина всё время улыбалась, но эти улыбки не могли скрыть ни грусти, ни тревоги от предстоящего расставания с Павлом, теперь уже её мужем.
Начались поздравления и тосты, очень скоро в комнате стало шумно и жарко. Когда в очередной раз собравшиеся прокричали «горько» молодым, а потом наградили дружными аплодисментами их долгий поцелуй, Елизавета Андреевна подняла стакан, повернулась к Марине, заговорила негромким голосом — и все тут же умолкли. Казалось, эти тихие слова звучат не в маленькой комнате, а в огромном высоком зале, отдаваясь эхом, раздваиваясь и множась, отражаясь от оконных стёкол, от стен и потолка:
— Ты, Марина, сегодня обрела не только мужа, но ещё и свою главную профессию на всю жизнь. Быть женой военного — это, на самом деле, настоящая профессия. Надо уметь создать в доме уют в любом месте службы, в любых условиях. Надо уметь ждать, ждать столько, сколько потребуется. Надо уметь найти своё дело, где бы ни пришлось жить, и при этом кормить семью и воспитывать детей, вести хозяйство — многому придётся ещё научиться. А самое главное, научиться думать и говорить: «Мы служим», потому что служба у вас теперь общая на двоих. Я думаю, у тебя получится, потому что ваша семья в армии не первый год, и много ты уже прошла вместе с родителями. В этом смысле Паше здорово повезло. Ну так пусть повезёт и дальше, и ему, и тебе… И главное — чтобы все мы были живы!..
…Потом играл патефон, гости танцевали, когда на дворе совсем стемнело — кто-то затянул песню, и её дружно подхватили все участники застолья. Расходились около полуночи. Павел остался с Мариной, а Звонарёв вызвался проводить солдат до казармы. Он был заметно навеселе, как и полагается отцу после свадьбы родной дочери, но шёл твёрдо и говорил вполне связно.
— Хорошие вы ребята и солдаты замечательные. Жаль с вами прощаться, ей-богу, хлопцы! Вы берегите себя, особенно ты, Жорка! Я вижу, что ты — сорви-голова, попадёшь на фронт — зря под пули не суйся… Чувствую, быть тебе героем. А ты, Пётр, учись прилежно, чтобы стал командиром не хуже нашего Егора Иваныча!
Он повернулся к Казимиру и добавил:
— За тебя, Грач, я спокоен. Ты самый взрослый и самый серьёзный у нас. Правильно. Грач — птица серьёзная и правильная, всё у тебя будет здорово.
— Это как получится, Степан Игнатьич…
— Получится! Удачи вам, сынки!
Двери казармы были уже совсем близко. Звонарёв обнял всех троих сразу, постояв так несколько секунд, отпустил и, провожая взглядом, тихо прошептал:
 — Эх, хлопцы, хлопцы, что же с вами будет?..
Когда двери за ними закрылись, он сел на стоявшую у казармы скамейку и тихо заплакал, прикрыв глаза ладонью.
 
Примечания:

  (1) Дот — долговременная огневая точка, бетонное или железобетонное укрытие, в кото-ром находятся артиллерийские орудия или пулемёты, ведущие огонь через узкие отверстия-амбразуры.
  (2) Очень плохо, садитесь!