Ожидание
16.
Артиллерийское училище размещалось в трёхэтажном здании, тёмные кирпичные корпуса которого образовывали букву «П». Торцы строения соединялись высоким дощатым забором — таким образом внутренний мир училища был отделён от окружающих городских кварталов, жил своей, особенной, жизнью и по своему военному распорядку. Двор представлял собой просторный плац — звук каждого шага звонко отражался внутрь пространства и гулял эхом между стен.
Пётр, Варламов и Черемных нашли училище без особого труда и, предъявив документы, поднялись на второй этаж, в приёмную начальника. Сидевший за столом у окна старший лейтенант внимательно изучил их предписания, попросил сдать красноармейские книжки и сделал необходимые записи в толстом журнале.
— Подождите минутку, я доложу о вашем прибытии.
Он открыл обитую кожей дверь и через минуту пригласил их в кабинет.
— Проходите. Начальник училища — полковник Гончаров Андрей Михайлович.
Они вошли в просторный кабинет. За столом сидел седеющий, лысоватый полковник лет шестидесяти с крупным рыхлым лицом. Варламов вытянулся и громким голосом отрапортовал:
— Товарищ начальник училища! Группа красноармейцев 65-го лёгко-артиллерийского полка прибыла для прохождения учёбы. Старший группы сержант Варламов.
Полковник встал с кресла и, заметно сутулясь, вышел из-за стола.
— Вот и хорошо, что прибыли, — он пожал руку Варламову. — Вы как старший представились, а остальные кто? — он вопросительно посмотрел на стоявших немного поодаль Валерия и Петра.
— Сержант Черемных!
— Красноармеец Романенко!
Начальник училища довольно кивнул.
— Значит, артиллеристы. Насколько я понял, даже с некоторым опытом. Вы садитесь.
Полковник указал на ряд стульев у стены, сам присел в кресло напротив и закурил папиросу.
— Я ваш полк хорошо знаю, и командира вашего, Акимова, тоже знаю — мы с ним в гражданскую в одной армии служили. Замечательный командир! Как он там?
— Наш полк сейчас расформирован, товарищ полковник, — ответил Варламов, поднявшись со стула.
— Да вы сидите... Я в курсе. Ну что же, оружие устарело, изменились задачи, структура всей армии. Я так думаю, как только будет сформирована новая артиллерийская часть, знамя полка и его номер будут присвоены ей. А пока вам предстоит осваивать военную науку. Готовы?
— Будем стараться! — ответил за всех троих Варламов.
— Вы расскажите, как там у вас обстановка складывалась. Вот вы, сержант, — полковник указал на Черемных, — а то вы всё молчите. Да сидите, чего попусту вскакивать, вы же не докладывать будете, расскажите по-простому, как сами видели, — добавил он, увидев, что Черемных собирается встать.
Беседа затянулась. Полковника интересовало всё — орудия противника и их транспортировка, экипировка японцев и их действия на границе, взаимодействия и связь в полку, где служили прибывшие на учёбу, организация караулов, питания — словом, все стороны армейской жизни. Когда вопросы были исчерпаны, Гончаров поблагодарил бойцов и сказал:
— До сих пор вы имели дело с полевой артиллерией прошлого века. Сегодня всё большее значение приобретает стрельба с закрытых позиций мощными крупнокалиберными стволами. Вам и предстоит этим оружием овладевать. Это — наша специфика. Желаю успеха! Ступайте и оформляйтесь.
В этот же день все трое получили новую форму — которая, впрочем, отличалась от прежней лишь рисунком петлиц, — новые документы и места в курсантской казарме. Петру достался «второй этаж» двухъярусной койки — такими кроватями было плотно занято всё казарменное помещение. Варламов и Черемных как сержанты были сразу же назначены заместителями командиров учебных взводов. Пётр попросил оставить его под началом Варламова, однако у начальства были свои планы распределения курсантов. Варламов оказался в роте, изучавшей гаубицы, а Черемных и Петра определили в учебную роту миномётчиков, но в два разных взвода.
Занятия начались уже через неделю после приезда в училище, когда весь курс был в основном укомплектован.
Петру показалось несколько странным то, что учёба началась не со знакомства с новой артиллерийской техникой, а с преподавания некоторых разделов математики и физики. Овладение этими знаниями и навыками расчётов данных для стрельбы было для него делом новым, сложным и абсолютно непривычным. Формулы, которые выписывал мелом на доске преподаватель математики, в школе не изучались, поэтому были сначала не совсем понятны не только для Петра, но и для многих других его сокурсников. Преподаватель, уже очень пожилой человек, терпеливо повторял и повторял объяснение основных законов баллистики (1), в данном случае всего того, что касалось теории полёта снарядов, до тех пор, пока до курсантов не стал доходить смысл начертанных перед ними символов и цифр. Через несколько занятий они уже сами могли воспроизводить их и даже высчитывать некоторые параметры управления стрельбой с помощью специальной артиллерийской линейки.
— Эту линейку вы должны знать и владеть ею мастерски, это ваш главный инструмент в бою, там формулы не помогут, на них просто не будет времени, — напоминал математик после каждого занятия, — а с линейкой всё можно рассчитать очень быстро, важно хорошо уметь это делать. И понимать принципы…
В конце второй недели занятий в аудитории неожиданно появился новый курсант — Денис Метельников. Место во втором ряду столов рядом с Петром было свободно, и Метельников сразу же занял его. Преподаватель математики заметил, что новичок почти не ведёт конспект, как все остальные, при этом учебный материал слушает рассеянно.
— В чём дело, товарищ курсант? Вы, что, не собираетесь воевать? Встаньте, я вас спрашиваю, и назовитесь, что-то я вас раньше не видел.
Метельников неохотно поднялся, медленно поправил гимнастёрку, потом негромко ответил:
— Курсант Метельников. Извините… просто мне всё это хорошо известно.
— Вот как? Тогда пожалуйте к доске. Определите, будьте добры, дальность полёта снаряда при следующих параметрах…
Он задал несколько величин, а Метельников быстро набросал на доске формулы с непонятными для курсантов значками. Подставив заданные математиком значения, он уверенно произвёл расчёт и ответил:
— Восемь с половиной километров.
— Ну что же, почти правильно. Недолёт будет метров шестьдесят. Вы не учли поправку на сопротивление воздуха.
— Я, к сожалению, не знаю аэродинамического сопротивления снаряда… Но разве при такой его скорости это существенно?
— Очень даже существенно. Вот поэтому я и прошу пользоваться артиллерийской линеечкой. Там возможность определить эту поправку уже заложена, применяйте, не брезгуйте, линейку умные люди придумали! А вы, я вижу, и с высшей математикой знакомы. Что ж, похвально! Из студентов?
— Из них… — грустно ответил тот.
— Ну ладно, садитесь, Метельников. А с линейкой всё-таки разберитесь, пригодится…
В перерыве курсанты сразу же обступили новичка.
— Вот это ты дал, здорово! — восхищённо воскликнул Пётр. — А научить сможешь?
Метельников молча обвёл всех взглядом свысока и неторопливо, немного растягивая слова, ответил:
— Научить не смогу. Это — математический анализ, наука элитная. Её в университете со второго курса изучают. Не всякому дано, надо прежде ещё кое-что изучить и, к тому же, талант иметь…
— А что же ты со своими элитными талантами не в университете? Для студентов вроде как бронь до окончания института!
— Была и у меня эта самая бронь… Да вот споткнулся и выронил.
— Это как так?
— Как-нибудь расскажу…
— Нет уж, давай сейчас, — упрямо настаивал веснушчатый коренастый курсант Коля Губанов, — а то кто его знает, что ты за фрукт такой!
Денис тяжело вздохнул, потом кивнул головой:
— Ладно, расскажу… В большинстве жизненных проблем, как говорят французы, «шерше ля фам», то есть ищите женщину… Летом сорок первого к нам в Томск, к нашим соседям в гости, приехала из Ленинграда девчонка, их родственница — Леночка Сверчкова. Красивущая — даже смотреть боязно, не то что подойти. И тут соседка, тётя Варя, встречает меня в подъезде и просит, чтобы я Леночке показал город и рассказал ей, что к чему. Я, конечно, от радости чуть не свалился в лестничный пролёт, а следующим утром мы уже пошли с ней гулять. Ну… в общем, гулянием этим наши встречи не закончились, а тут — война. Ехать в Ленинград было уже невозможно, и осталась Леночка у родственников, к тому же моей соседкой. С той поры мы так вместе и ходили везде вдвоём. Потом Лена поступила работать на завод, мы с ней иногда подолгу не виделись. А когда выдавался день отдыха, шли в кинотеатр «Авангард» — там за час до сеанса можно было посидеть в буфете и даже выпить вина. И вот однажды сидим мы с ней, потягиваем плодовый портвейн, вдруг подваливают два битюга, как оказалось — с завода, на котором работала Лена, оба уже изрядно под градусом. Один хватает меня за шиворот и вытягивает из-за стола, другой рычит, что, мол, «нечего наших девок уводить». Леночка вся обмерла от страха, а я, недолго думая, со всего маху стеклянной кружкой своего обидчика промеж глаз! Ну, и закрутилось… Драка, милиция, разбирательство. Что было с теми двумя парнями, я не знаю, но меня, естественно, исключили из университета. Хотели сначала сразу в маршевую роту, но военком решил, что лучше — в артучилище. И вот я здесь.
— Да-а-а…— Вася почесал затылок, — влетел. А откуда у бедного студента деньги на вино? По нынешним временам недёшево.
— Батя подбрасывал. Я же с отцом жил, а он у меня в том же университете профессор математики. Я, между прочим, эту науку с детства знаю — батя меня с ранних лет тренировал в решении задачек. Подвёл я его, конечно, он после этого почернел, осунулся… мечтал, чтобы я по его стопам пошёл. Но что было делать, не отдавать же Ленку в лапы этих барыг!
— Любовь — дело святое, — с видом знатока изрёк нескладный щуплый курсант, видимо, вчерашний школьник.
— По злачным местам нечего было шататься, вот что! — строго отчеканил Вася. — Теперь и Ленка твоя без защиты осталась, и отец в горе.
— Ладно тебе, чего к человеку пристал, сам, что ли, святой? — сердито оборвал его Пётр.
— Знал бы, где упаду, соломки бы подложил… И вообще, не сыпьте на рану соль, — Метельников бросил благодарный взгляд на Петра и направился к своему месту.
Прозвенел звонок, учёба продолжалась.
Первые два месяца теоретические занятия в классах шли непрерывно с утра до вечера. После прохождения математических основ стрельбы последовало изучение картографии, за ней — методы привязки позиции к местности и ориентирам, способы маскировки и многое другое, о чём Пётр раньше даже не догадывался. Он старался вникать во все подробности, не отрываясь от учебников и конспектов, порой без отдыха, до самого отбоя. Он заметил, что и Метельников, как только знакомые ему сведения из баллистики закончились, прекратил студенческую браваду и принялся заниматься так же упорно, шаг за шагом постигая тайны артиллерийской науки.
Петру было очень интересно наблюдать за ним украдкой со стороны. Это был совершенно другой тип личности, чем все, с которыми он встречался раньше. Денис был по-мужски красив, с тонкими, точёными чертами лица, его русые волнистые волосы были всегда аккуратно причёсаны. Он как-то по-особому легко держал книгу — одной рукой, и так же легко средним пальцем другой перелистывал страницы, при этом прочитывая их очень быстро, во всяком случае намного быстрее, чем Пётр. Читая, он постоянно делал какие-то заметки карандашом в толстой тетрадке, которую всегда носил с собой. Говорил Метельников плавно, без запинок и больших пауз, длинными красивыми фразами, поддерживая их короткими выразительными жестами, как будто вычитывая эти фразы откуда-то из готового, заранее написанного текста. С ним всегда было интересно — он знал намного больше других курсантов почти обо всём. Этим Метельников немного походил на политрука Полянского. Но политрук был намного проще в обращении, а Денис ни с кем не вступал в дружеские отношения и в его манере держаться постоянно чувствовалось некоторое высокомерие.
Однако когда Пётр спрашивал его о чём-либо, он отвечал на вопросы подробно, терпеливо и, казалось, даже с удовольствием, как будто читая лекцию перед аудиторией.
Однажды вечером Пётр подошёл к Денису и спросил:
— Как думаешь, а я смог бы поступить в университет? Очень хочется учиться дальше…
— Вообще, надо бы сначала войну закончить, — усмехнулся Метельников. — А какая тебя наука конкретно интересует? В университете специальностей много.
— Батько говорил, что главная наука — математика.
Метельников пожал плечами.
— Надо сдать вступительные экзамены, пройти конкурс. Всё это непросто, на экзамене задачки посложнее школьных. Ты в какой школе учился — в городской или сельской?
— В селе…
— В селе, как правило, уровень не очень высокий. — Увидев, что Пётр поджал губы, он улыбнулся и добавил: — Да ты не обижайся, я ведь правду говорю, но ничего невозможного нет. Можно за полгода подготовиться вполне прилично. А вот давай попробуем.
Он вырвал из середины тетрадки листок и записал уравнение.
— Посмотри, решить сможешь? Из школьного курса… Попробуй, если получится, покажи мне.
Пётр присел на подоконник и внимательно посмотрел на запись. Нечто подобное в школе он решал, но нужно было вспомнить, как это делается. Когда в казарме протрубили отбой, Пётр показал листок Денису.
— Правильно?
— Да, правильно… Ну что ж, парень ты, я вижу, неглупый и небезнадёжный. В смысле математики. Кончим воевать, приезжай в Томск, чем могу — помогу!
17.
Командир учебного взвода старший лейтенант Углов определил Петра, Метельникова и Губанова в один учебный расчёт. Там же оказались двое совсем молодых ребят, направленных в училище прямо из школы — Витя Фролов и Гена Дворядко. Углов уже успел повоевать на фронте, в первые дни войны был ранен, потерял левую ступню, был награждён медалью «За отвагу». Курсанты всегда смотрели на него с нескрываемым уважением, как на единственного в училище офицера, реально побывавшего на войне и видевшего гитлеровцев, что называется, в прорезь прицела.
Распределив курсантов по расчётам, Углов встал из-за стола и заговорил громко и отчётливо, так, что слушавшие его сразу же затихли, стараясь не пропустить ни одного слова.
— Теоретические занятия закончены. Теперь переходим к практической работе с миномётами — сборке-разборке, транспортировке, стрельбам, слаживанию расчётов. Миномёт, который вам предстоит осваивать, — оружие относительно новое, страшное и смертоносное для противника. В отличие от пушки, он не так точен в стрельбе, но его преимущество в другом. Хорошо тренированный, слаженный расчёт может «повесить» в воздухе одновременно до пятнадцати мин и засыпать ими значительную площадь. Это означает, что когда на позициях противника разрывается первая мина, в ствол опускается шестнадцатая, а четырнадцать уже летят на врага. В этом случае у пехоты противника практически нет шансов остаться в живых. Запомните — всё зависит от слаженности и умелых действий расчёта. Когда поедете в части, вам будет необходимо обучить рядовых артиллеристов, от этого зависит их и ваша жизнь. Учитесь командовать, передавать свою волю и уверенность подчинённым. Без этого не будет успеха, а без успеха не будет победы. Через пятнадцать минут всем быть в артиллерийском парке.
Артиллерийским парком назывался большой зал на первом этаже, который когда-то, наверно, был предназначен для гимнастики (или для танцев). Здесь были собраны образцы пушек и миномётов, которые изучались в артучилище. Кроме того, на столах в собранном и разобранном виде лежали автоматы, пулемёты, пистолеты различных систем. Всё это чем-то напоминало музей, однако именно в этом зале Петру и его сокурсникам предстояло заняться изучением оружия, его разборкой, сборкой, снова разборкой, чисткой — и так бесконечное количество раз…
Углов подвёл курсантов к несколько странному на первый взгляд устройству, которое лишь в общих чертах напоминало артиллерийское устройство — ствол опирался тыльной частью на широкий металлический блин, передней — на две ноги, поддерживавшие поворотный механизм, на котором была закреплена оптическая трубка — видимо, прицельное устройство.
— Знакомьтесь, 120-миллиметровый полковой миномёт — самое мощное оружие поддержки пехоты на поле боя!
Он принялся подробно рассказывать о его конструкции, принципе прицеливания, переноске и перевозке:
— Самый лучший способ транспортировки — в кузове автомобиля вместе с запасом мин. Но, сами понимаете, война есть война, а бой есть бой, в бою надо действовать быстро, по обстановке, маневрировать, перемещаться вместе с ним, поэтому тренируйтесь, накачивайте мышцы. Правда, при нашем питании это мудрено, но… всё равно старайтесь… Вас особенно касается, — он с усмешкой посмотрел на Фролова и Дворядко. — На вид миномёт не очень велик, но в сборе — около 300 килограммов! Скажем, расчёт — пять человек, значит, на каждого — почти 60 килограммов груза. Да ещё боезапас. Для переноски на дальнее расстояние — многовато. Но можно, если получится, погрузить на конную повозку. Если, конечно, она будет.
— А как же из него стреляют, что-то я не пойму, — почесав затылок, спросил Губанов.
Углов показал на лежащий на столе снаряд с оперённым хвостовиком:
— Это мина-снаряд для миномёта. В её хвостовике — пороховой заряд и капсюль. Вес мины — 16 килограммов. После наведения миномёта на цель мину берут руками и опускают в ствол. Она падает, капсюль прокалывается бойком, поджигает порох, и производится выстрел. Сразу же после этого можно опускать в ствол следующую мину — и так до шестнадцати раз в минуту.
— Ничего себе! Почти пулемётная скорость!
— Имейте в виду, что это возможно только в случае, когда расстояние до цели — не более четырёх километров. Можно стрелять и дальше, но для этого на хвостовик надеваются дополнительные пороховые заряды — один или два. Тогда выстрел производится с помощью спускового механизма, шнуром из укрытия. Так безопаснее.
— А можно мину взять в руки? — поинтересовался Пётр.
— Почему же нет? Попробуйте, она учебная!
Пётр приподнял металлическую болванку и сразу же оценил, насколько тяжело будет вести стрельбу в быстром темпе.
— Увесистая, тяжелее снаряда 76-миллиметровой пушки…
— Конечно. А вы, что же, служили в артиллерии? Заряжающим?
— Так точно, служил, но не заряжающим — наводчиком.
— Тогда обратите внимание на прицел. Миномётный прицел ещё более удобный и простой, чем пушечный, особенно при скоростной стрельбе, но имеет особенности установки, ведь огонь миномёта — исключительно навесной и требует более точного расчёта углов наведения.
— Вот отчего нас математик так долго по баллистике натаскивал, — заключил Метельников.
— Именно. Кстати, Виталий Сергеич Кобрин — не просто математик, а боевой офицер, он ещё в Порт-Артуре с японцами сражался.
— Из «бывших», что ли? — насторожённо спросил Губанов.
Углов строго посмотрел на курсанта:
— Виталий Сергеич воевал вместе с Сергеем Лазо и всегда служил Отечеству.
В зале повисла тишина.
— А теперь показываю разборку и сборку миномёта. Первый расчёт мне помогает…
…Последовавшие за первым уроком в артиллерийском парке дни упорного и беспрерывного труда по освоению нового оружия были, возможно, самым тяжёлым периодом учёбы в артиллерийском училище. Парк не отапливался, и ладони буквально застывали от постоянного соприкосновения с промёрзшими деталями миномёта, от беспрерывного перемещения его тяжёлых частей наваливалась усталость, хотелось одновременно есть и спать. Скудный обед курсантов, состоявший чаще всего из жидкого рыбного супа с пшеном, небольшого ломтика чёрного хлеба пополам с отрубями, и вечерний пустой чай не могли в полной мере восполнить затраты сил. После того как однажды на занятии Гена Дворядко потерял сознание, Углов с позволения начальника училища разрешил день отдыха.
— Отдыхайте, хлопцы, всем привести в порядок форму, завтра суббота, пойдёте в увольнение — погулять по городу.
Известие о предстоящем увольнении всколыхнуло весь взвод — казалось, что от былой усталости не осталось и следа. Весь вечер пятницы курсанты стирали и подшивали подворотнички, начищали до блеска сапоги ваксой довоенного выпуска, которую достал из старых запасов взводный старшина, утюжили форму. Утюгов было всего два, поэтому за ними образовалась очередь. Углов лично осмотрел курсантские шинели и остался крайне недоволен состоянием пуговиц. Немедленно был выдан асидол — паста для чистки латунных изделий, и весь взвод дружно принялся надраивать суконными лоскутками металлические детали формы. Попутно обсуждались планы времяпрепровождения, но фантазии почему-то не распространялись дальше киносеансов и прогулок по центральным улицам. Перед отбоем Углов собрал взвод и сделал короткое напутствие.
— Итак, товарищи курсанты, завтра вы пойдёте в увольнение в город. Я не буду предупреждать вас о том, что вы должны вести себя достойно, как подобает воинам Красной Армии и будущим офицерам. Само собой разумеется, никакого спиртного — это закон. Я о другом. Ворошилов-Уссурийск — город небольшой, но вам незнакомый. Лучше всего гулять по центру, не заблудитесь, к тому же в центре меньше всякой шпаны, а её, к сожалению, здесь немало. Не ходите по одному, лучше по двое — по трое. Есть хороший кинотеатр, работает цирк-шапито, если хотите, можете пойти туда, у них бывают дневные представления. И к восьми вечера всем быть в училище! Завтра утром каждый из вас получит увольнительную, немного денег — и вперёд, приятного вам отдыха! А кто явится навеселе или опоздает… ох и не завидую такому!
— А как насчёт слабого пола? Знакомиться можно? — усмехнулся Метельников.
— Запретить не могу, — Углов пожал плечами, — но будьте осторожны. Вы вот что имейте в виду. Город пограничный, на военном положении, заводы и фабрики работают в три смены, многолюдных улиц вы не увидите. Все хорошие девушки — при деле, а те, которые по улицам болтаются, да если ещё «под мухой» и в сомнительных компаниях — упаси вас Бог от них.
Курсанты засмеялись, Метельников досадливо почесал щёку.
Это было первое в жизни увольнение, которое предстояло Петру, и он почему-то заволновался. До призыва в армию он был в городе всего один раз в жизни — в Чернигове. Тогда его поразили и шум, и многолюдность областного центра, и обилие магазинов, и высокие храмы с золотыми куполами, и яркие платья женщин, и вообще — какая-то не свойственная родной Парафиевке праздничная приподнятость всего окружающего. Но тогда было украинское лето с зеленью и цветами, а здесь и теперь — только первая половина марта, Дальний Восток… Ещё лежал снег, ещё потрескивали морозы, а дни были пасмурными и сырыми.
Субботний утренний горн прозвучал как долгожданный клич. Даже при объявлении учебной боевой тревоги курсанты не поднимались так быстро и с таким рвением, как в этот раз. Утренняя зарядка на плацу казалась бесконечно долгой, завтрак был съеден за считанные минуты, а когда объявили общее построение, все оказались в шеренгах почти моментально — нетерпение выйти за ворота быстро нарастало. Углов осмотрел строй, кивнул взводному старшине. Старшина вызывал по списку каждого курсанта, вручал увольнительную, деньги, после чего курсант направлялся в сторону КПП и выходил на улицу.
Когда Пётр оказался за воротами училища, его уже поджидал Метельников.
— А что, Пётр, не составишь мне компанию?
— Почему нет, составлю, с большим удовольствием. Куда пойдём?
— Я вчера нашёл в библиотеке план города, правда, неновый, но не думаю, что здесь много изменилось. Оказывается, в нашем артучилище когда-то было другое училище, реальное. Ну, что-то вроде ремесленного. Сейчас мы можем дойти до угла, потом повернуть налево и выйдем на центральную улицу. А там посмотрим…
— Ну, давай…
Сырой холодный ветерок дунул прямо в лицо, когда они действительно вышли на широкую улицу. Метельников взглянул на табличку, висевшую на стене дома у перекрёстка.
— Вот, как я и говорил, одна из центральных — Краснознамённая.
Он посмотрел на часы, стрелки показывали половину десятого утра. Вокруг было довольно пустынно, лишь изредка попадались прохожие. Судя по всему, большая часть горожан, как и говорил Углов, была на рабочих местах, а остальные отсыпались после ночных смен. До войны это было, скорее всего, оживлённое торговое место с магазинами — на нижних этажах зданий многие окна до сих пор выглядели как пустующие витрины, а сами магазины, видимо, давно не работали. Курсанты медленно шли по тротуару до тех пор, пока не вышли к реке.
— Странная река, — Пётр остановился, глядя на русло, — совсем не такая, как Амур. И вода другого цвета, желтоватая.
— Это Раковка. А что, ты бывал на Амуре?
— Мало что бывал, сидел прямо на берегу, на границе, с заряженной пушкой.
— Да? — Метельников живо обернулся к нему. — Так это же чертовски интересно! Расскажи, всё равно делать нечего!
— Расскажу как-нибудь, если хочешь. Говорят, здесь есть красивый парк — «Зелёный остров».
— Попросту — «Зелёнка», — подтвердил Денис, — вполне можно прогуляться.
Спросив дорогу в парк у прохожего, они не спеша пошли по улицам. Пётр рассказывал о стоянии на маньчжурской границе, Денис слушал его внимательно, иногда прерывая вопросами. Пригревало приветливое солнце, весна давала о себе знать прелым запахом освободившейся от снега палой листвы.
По пути в парк они набрели на здание кинотеатра.
— Можем сходить в кино! — Пётр показал рукой на другую сторону улицы. — Давно ничего не смотрели…
Они подошли ко входу в кинотеатр. Здесь уже оказалось несколько их товарищей, они топтались перед афишей старого фильма «Волга-Волга». До первого утреннего сеанса оставалось полчаса.
— Ну что, пойдём?
— А… пойдём, хоть погреемся…
Купив билеты, Пётр и Денис вошли в холодное фойе, где было ненамного теплее, чем на улице — может быть, просто потому, что не было ветра.
Киносеанс начался с хроники. На экране шли в наступление солдаты в белых маскхалатах, горели немецкие танки, летели за линию фронта бомбардировщики… Когда включился свет в коротком перерыве между хроникой и фильмом, Пётр зло скрипнул зубами и тихо проговорил:
— Вот, люди воюют, а мы здесь… повышаем уровень…
Метельников искоса посмотрел в его сторону и, слабо улыбнувшись, почти шёпотом ответил:
— Вот чудак… Радуйся, за каждым кадром этой хроники — смерть, и не киношная, а настоящая. Или не терпится на тот свет?
— Всё-таки совестно, отсиживаться в тылу в такое время-то.
— А ты не в тылу, ты в армии. Ты учишься воевать, и неизвестно, что ещё на нашу долю перепадёт… Так что, радуйся жизни.
Свет в зале снова погас, уже через минуту и этот короткий спор, как и фронтовые кадры были напрочь забыты. Они от души смеялись над приключениями почтальонши Стрелки и её незадачливого кавалера, неожиданно попав в совершенно другой мир, где не было выстрелов и взрывов, где была лишь тишина рассветов над волжскими плёсами и замечательная музыка жизни…
Когда они вышли из кинозала, Пётр почти столкнулся у дверей с Валерием Черемных, которого практически не видел с того самого дня, когда прибыл в училище. Валерий от радости обнял своего сослуживца. С Метельниковым Черемных был ещё едва знаком, и когда увидел, с кем его свела эта случайная встреча, очень обрадовался.
— Как же, как же, помню, всё училище только и говорило о том, что лучшего, чем ты, знатока баллистики и математики среди курсантов нет!
— Ерунда, — отмахнулся Денис, — знания мои — чистая теория. Истинный знаток — Кобрин. Знания только тогда имеют ценность, когда применяются на практике.
— За этим, Денис, дело не станет, и, я думаю, очень скоро…
Курсанты прошли мимо рынка, через мост, под деревянную арку парка. Парк был старым, неухоженным и совершенно безлюдным, но дышал каким-то особым уютом и покоем, по стволам старых деревьев барабанили дятлы. Обойдя всю парковую территорию, курсанты незаметно для себя снова оказались на улице. Народа здесь немного прибавилось, но прохожих было ровно столько, сколько могло быть днём на улице маленького провинциального городка. Пётр и Валерий повернули в сторону училища.
Метельников шёл некоторое время молча, потом спросил:
— А куда мы, собственно, идём? Ещё пять часов до конца увольнения!
— Придём раньше — полежим, отдохнём…
— Вот ещё… Вы, юноши, как хотите, а я ещё погуляю. И что же это за увольнение без веселья? Пойдём, здесь есть клуб железнодорожников, может, там что интересное для нас найдётся…
— Слабый пол, что ли? — с подозрением спросил Черемных, уже наслышанный о «планах» Дениса.
— Хотя бы и так, а что?
— Захотелось приключений? Ты как, Пётр? Не желаешь?
Пётр грустно посмотрел на Валерия:
— А ты помнишь, Валера, как мы прошлым летом с сенокоса уезжали? Знаешь, я Аню всего два дня видел, а вот забыть так и не могу. Что с ней, где она?.. Глупо это, наверно, а вот не могу. Никто мне не нужен. А ты, Денис, если хочешь — иди, только не вляпайся в какую-нибудь историю и вернись вовремя.
— Тоже мне, Ромео, — хмыкнул Метельников, — идёт война, а на войне — как на войне, живи настоящим.
— Ну, здесь-то войны нет… Не заблудишься? — Черемных беспокойно огляделся по сторонам.
— Не волнуйтесь!
— Ладно, топай.
Метельников зашагал вдоль набережной, предположительно в направлении клуба, а Пётр и Черемных — к училищу.
— Странный он какой-то, этот Денис, — Черемных немного помолчал, потом добавил: — Вроде грамотный, воспитанный, из профессорской семьи — и совершенно бесшабашный, путанный, всё куда-то рвётся…
— А Жорку помнишь? Тоже был бесшабашный, путанный, а вот оказалось — героический человек.
— Жорка? Сергиади? Ну, ты сравнил! Тот был шутник, весёлый, открытый, хотя иногда и любил поиздеваться. Все его выверты — это мелочи от характера и воспитания. Да и какое там воспитание? Улица… А Метельников — он закрытый, весь в себе. Больше молчит, но и молчание это какое-то неприятное. Ты заметил, как он слушает? С незаметной улыбочкой, но такой снисходительной, почти с презрением.
— Ей-богу, не замечал. Может, ты, Валера, преувеличиваешь? Ну, конечно, он от всех нас как-то отличается — по-другому говорит, держит себя. Так всё-таки из университета.
— А Полянский откуда пришёл к нам в часть? Помнишь политрука? То-то же.
— Да, да, конечно…
Они молча шли по тихим улицам. Оказавшись на самое короткое время оторванным от строгого распорядка жизни училища, Пётр неожиданно почувствовал что-то похожее на тоскливое одиночество. Чужой город, где-то далеко отец, мать, сёстры. Уже многие месяцы от них нет никаких вестей и вообще неизвестно, живы они или нет. От Ани с момента расставания — тоже никаких известий, может, она уже давно в действующей армии. У неё вряд ли есть его адрес, но, наверно, она пишет сестре — Елизавете Андреевне, а та уж наверняка знает, как передать весточку ему, Петру. Значит, нет этих самых весточек, вот и всё. Валера Черемных и Паша Варламов — конечно, тоже люди не чужие, но это — совсем другое…
Пётр и Валерий возвратились быстро и сразу же увидели, что очень многие, уходившие в увольнение, находятся в казарме и просто спят. Пётр тоже взобрался на «второй этаж» своей скрипучей кровати и почти сразу задремал — усталость последних дней явно давала о себе знать.
Метельников вернулся без десяти восемь вечера и сразу повалился на койку. Пётр встал, подошёл к нему. Денис чему-то улыбался, закрыв глаза, явно делая вид, что ничего не слышит. Пётр почувствовал, что от него тянет запахом спиртного, и дотронулся до его плеча.
— Денис, у тебя всё нормально?
— Более чем, — ответил Метельников, не поднимая век. — Зря вы со мной не пошли, там в клубе девчонки — такие заводные, горячие…
— Ну и ладно…
Петру вдруг стало противно и от этих его слов, и от его слащавой хмельной улыбки с закрытыми глазами.
Через час прозвучала команда идти на ужин. За столом Метельников так и не появился.
18.
Почти до самого конца марта город Ворошилов-Уссурийск находился во власти «ни зимы — ни весны» — какого-то промежуточного состояния, когда по ночам шёл дождь со снегом, днём снег таял, образуя на городских улицах грязно-жёлтые ручьи, стремительно бегущие по мощёным мостовым, а ночью с неба снова сыпалась холодная мокрая кашица. В начале апреля резко потеплело, а к середине месяца уже начали распускаться первые клейкие листочки на деревьях. В училище настала пора подготовки к учебным стрельбам на полигоне. Углов ещё и ещё раз заставлял курсантов собирать и разбирать миномёт, затем выносить его на плац, устанавливать и готовить к стрельбе. Пока один из расчётов проделывал эти манипуляции, остальные отдыхали и ждали своей очереди приступить к тренировке. Углов довёл действия курсантов почти до автоматизма. Такие же занятия проходили и в соседнем взводе, поэтому Пётр и Валерий Черемных виделись теперь довольно часто. А вот с Пашей Варламовым они встретись всего два или три раза — те, кто изучал гаубицы, жили и занимались в другом корпусе, который находился на той же улице, но несколько поодаль от основного здания. Встречи происходили только в дни общего построения училища, как, например, 23 февраля, в День Красной Армии.
После воскресного мартовского увольнения отношения Петра и Метельникова заметно охладели. Петру было неловко с ним разговаривать, он старался как можно реже с ним общаться, и Денис это сразу же заметил. Как-то после ужина он сам подошёл к Петру и спросил:
— Я вижу, ты меня осуждаешь за тот день?
— Если ты об увольнении… в общем — да. Нехорошо это — по грязным девкам бегать. Ладно, это твоё личное дело, но у тебя вообще совесть-то есть? Ведь предупреждал Углов! А если бы что случилось в городе? Если бы поймали выпившим?
— Ну, поймали бы. Ну, отправили бы на передовую. Подумаешь! Да сейчас цена нашей жизни на самом деле — никакая, ноль. Неужели ты не понимаешь, что жить надо одним днём — что ухватил, то твоё, вот и весь принцип? А совесть, честь — это всё только в книгах красиво. Все мои планы на будущее всё равно обвалились, какая теперь разница?! И мой тебе совет — не надо быть таким правильным, как школьный отличник. В твои годы это даже смешно…
По мере того как Денис говорил, Пётр чувствовал, что в нём всё больше и больше поднимается злость. Он жестом остановил монолог Метельникова и, с трудом сдерживая себя, резко заговорил, стараясь не поднимать голоса — так, чтобы его не слышали другие:
— Хватит, Денис! Что ты всё талдычишь — «я», «мои»?.. Ты об отце подумал, о Ленке своей подумал, о том, что есть наш расчёт, который сразу будет неполным? Нам и пятерым тяжело, а четверым каково будет? Я когда слышал, как ты девушку защищал, решил — правильный человек, собой пожертвовал. А она, видать, для тебя — просто собственность, «моё», и тебе на самом деле всё равно, с кем… Что же чувствуют те, у кого дома жёны, невесты, глядя на твои похождения? Эх, ты…
Метельников слушал, склонив лицо и криво улыбаясь, потом, тряхнув головой, ответил:
— Будет мораль мне читать, я уже не ребёнок. А ты, вижу, как был деревенщиной, так ею и останешься.
Он повернулся спиной и пошёл к своей койке. Петра охватила обида, он с трудом удержался от того, чтобы броситься вслед. Обернувшись, он увидел, что рядом стоят Губанов и Дворядко.
Вася положил руку на плечо Петра.
— Всё правильно. Я давно замечаю, что этот наш Денис — с душком. За такое поведение на собрании надо песочить!
— Не стоит, Вася. Это ему не поможет, он от этого только героем себя будет чувствовать. Ему, пока жизнь не научит, ничто не поможет.
Первомайских праздников в училище почти не отмечали, если не считать короткого торжественного построения на плацу с поздравительной речью начальника училища. Сразу же после этого построения учебные взводы один за другим отправлялись на обустройство летнего лагеря в районе полигона. Курсанты ставили палатки, возводили дощатые хозяйственные постройки, выравнивали площадки для миномётных позиций. Полигон располагался в тайге, километрах в шестидесяти от города, на северной стороне низкой гряды сопок. За этой грядой далеко на север простирались просторы уссурийской тайги.
Расчёты по очереди ходили в оцепление полигона во время учений, но вместо винтовок по распоряжению начальника училища курсантам выдавались пистолеты «ТТ» с тремя патронами.
— Винтовка — это не оружие офицера, пусть привыкают к пистолету. Заодно надо организовать и тренировки по стрельбе, — говорил полковник Гончаров командирам взводов и рот, — по предыдущему опыту знаю, что никто из них стрелять из пистолета не умеет и вряд ли когда-нибудь держал его в руках.
Первые же пробы этого нового для курсантов оружия показали, что он прав. Пётр сразу понял, что для владения пистолетом нужны и твёрдая рука, и большой опыт. Пистолет подпрыгивал при выстреле, сильная отдача уводила ствол в сторону, и Петру долго не удавалось попадать в мишень даже с относительно близкого расстояния. Он очень расстраивался после каждого промаха, хотя эти неудачи преследовали почти всех его товарищей.
— Ничего, ничего, — успокаивал их Углов, — научитесь, все через это проходят.
А вот первые стрельбы из миномёта были куда успешнее. Та настойчивость, с которой курсантов натаскивали на теоретических занятиях по определению углов для стрельбы и по работе с прицелом, не прошла даром. Расчёт, в котором состоял Пётр, выделялся среди остальных и лучшей меткостью, и большей скоростью ведения огня. Однако Углов быстро заметил, что вычисления и наводку взяли на себя в основном Пётр и Метельников, а Губанов, Дворядко и Фролов как более рослые занимаются только стрельбой — опускают мины в ствол.
— Так не пойдёт, — Углов остановил тренировку. — Когда вы будете командовать рядовыми миномётчиками, так и надо выстраивать расчёт — более сильные и высокие должны находиться у ствола. Но сами вы обязаны уметь всё, невзирая на ваши физические возможности. Сейчас же поменяйтесь! Романенко и Метельников — к стволу, Дворядко — к прицелу, Губанов и Фролов — расчёт данных. Приготовились! Цель номер два, беглым, три мины — огонь!..
Тренировки всё более и более усложнялись. Отрабатывались стрельба на скорость, стрельба со сменой позиции, стрельба с дополнительным пороховым зарядом на максимальную дальность. Иногда по ночам взвод поднимали по тревоге и по секундомеру следили, за какое время курсанты будут готовы открыть огонь, но, как правило, такие ночные подъёмы заканчивались ещё и пятикилометровыми марш-бросками с переноской двух-трёх миномётов на плечах. Усталость от этих занятий не оставляла Петра и его товарищей даже после непродолжительного дневного сна.
При этих обстоятельствах выход на дежурство в оцепление также был своего рода отдыхом. Несколько курсантов с оружием и красными флажками располагались по контуру полигона для того, чтобы никто из посторонних случайно не попал в зону обстрела. Место, где шли стрельбы, было, однако, таким глухим, что посторонних там быть не могло — населённых пунктов поблизости просто не было. Вместе с тем, инструкции по организации учебных артиллерийских стрельб предусматривали оцепление в обязательном порядке, и их решили не нарушать. В оцеплении можно было прилечь на мох возле толстого ствола дерева и даже вздремнуть, если это удавалось. Главное было — не прозевать красную ракету, которая извещала о перерыве на обед или об окончании тренировок.
К концу июня всё же стало ясно, что учёба заканчивается. Взводы один за другим выполняли контрольные задания, курсанты сдавали экзамены по теории и практике. Взвод Углова «отстрелялся» одним из первых, и теперь его использовали в оцеплении чаще других. Так было и в первую июльскую субботу. Вечером, когда в небе прошипела красная ракета, Пётр поднялся со своего «мохового кресла» и двинулся по натоптанной тропинке в лагерь. Неожиданно он увидел, что впереди на траве лежит Метельников, как-то неестественно подвернув под себя ногу.
— Что стряслось?
— Кажется, сильно вывихнулся… Идти не могу.
— Давай помогу. Опирайся на меня.
Метельников, взявшись за руку Петра, подтянулся, встал, но, едва наступив на другую ногу, сильно вскрикнул.
— Ладно, лезь на закорки.
Денис взобрался Петру на спину, тот подхватил его и понёс. Денис был выше Петра на голову, нести его было тяжело, и метров через сто Пётр остановился передохнуть. Внезапно Метельников соскочил и рассмеялся:
— Молодец, деревня, хорошо носишь!
От гнева Пётр едва не задохнулся. Метельников перехватил его злой взгляд и снова хохотнул, не скрывая издёвки:
— Ну что, драться будем?
Пётр понимал, что в драке Метельникова ему не одолеть. Он презрительно сплюнул и пропустил своего обидчика вперёд.
— Иди, дурко!
— То-то же, — Метельников вразвалку обошёл Петра, — с сильным не дерись…
В этот момент Пётр, ловко подпрыгнув, вскочил ему на спину, сжал его ногами и перехватил горло левой рукой.
— Вези! Теперь твоя очередь!
— Слезь, не дури, — прохрипел Денис, — я же пошутил!
— А я вот не шучу. Вези!
Метельников попытался сбросить его на землю, но Пётр ещё сильнее надавил ему на горло, так, что стало невозможно дышать.
— Вези, — Пётр вырвал из кобуры пистолет и ткнул Метельникова в бок дулом, — ещё одно слово, и ты мертвец!
— Да тебя за это к стенке…
— Ты этого всё равно не узнаешь.
Метельников замолчал и медленно двинулся вперёд. Пётр дождался, когда он пройдёт сотню шагов, быстро спрыгнул и, вытянув руку с пистолетом, крикнул:
— А теперь пошёл, бегом! И не попадайся мне больше, если хочешь остаться цел.
Денис остолбенело смотрел Петру в лицо, видно, что-то хотел сказать, но не мог, лишь губы на его бледном и потном лице тряслись, словно выплясывали какой-то замысловатый танец. Он круто развернулся и что было сил бросился бежать.
Голова у Петра кружилась, возникла непонятная слабость в коленях. Он спрятал пистолет в кобуру и присел на землю. «Тоже мне, барин-дворянин, — подумал он, — мало что негодяй, так ещё и трус». Через пару минут он медленно и пошатываясь двинулся к лагерю.
Когда он приблизился к палаткам, то увидел, что Денис сидит на скамейке и курит, глубоко затягиваясь и глядя куда-то в бесконечность. К счастью, это был последний вечер на полигоне, утром весь личный состав училища выехал в Уссурийск.
19.
Следующий день был неожиданно тихим. Никто никого не строил, с утра не звучало никаких команд, кроме как «на завтрак» и «на обед». Комсостав и преподаватели о чём-то совещались у начальника училища, курсанты были предоставлены сами себе, однако за пределы территории им выходить не разрешали. К вечеру было объявлено о предстоящем выпуске. Старшина взвода выдал курсантам по паре новых чёрных петлиц, и по два красных эмалевых кубика, приказал привести в порядок форму и подшить свежие подворотнички на гимнастёрки. Кроме того, вместо солдатских брезентовых ремней были выданы настоящие офицерские портупеи с кобурами для пистолетов.
— Вам всем присвоены начальные офицерские звания, поэтому в выпускном строю полагается быть с новыми знаками различия, по форме и в подобающем виде! — приказал старшина. — Метельников, Черемных, идите сюда.
Старшина обнял их за плечи и негромко сказал:
— А вам придётся стать сразу же лейтенантами, почему — узнаете завтра. Держите ещё по два «кубаря». Я вас поздравляю! — добавил он.
По казарме прошелестел гул недовольных голосов, курсанты разошлись по своим местам и занялись приготовлениями к завтрашнему торжественному построению, стало непривычно тихо. Старшина покачал головой, потом обернулся к Денису и Валерию:
— Ладно, хлопцы, не тушуйтесь. Зависть, знаете ли, штука неистребимая…
— Может, не надо было так? — поморщился Метельников.
— Что значит, не надо? Приказ есть приказ. И помните: выше звание — выше ответственность.
Торжественное построение на плацу училища, однако, не состоялось — к утру хлынул густой холодный ливень. Вместо построения было решено провести «выпускное мероприятие» в зале для собраний. Ровно в десять утра под звуки гарнизонного оркестра в зал внесли знамя училища, а на сцене за столом разместились полковник Гончаров и замполит училища.
После исполнения «Интернационала» Гончаров вышел к трибуне с объёмистой папкой и, надев очки, обратился к выпускникам:
— Товарищи! Ещё вчера вы были курсантами, а сегодня я со спокойной совестью говорю вам «товарищи офицеры». Со дня вашего прихода в эти стены прошло не так уж много времени — всего полгода, но за это время вы очень многому научились, обрели навыки владения артиллерийским оружием и начальные знания, необходимые для ведения боя с противником. Я подчёркиваю — начальные. К сожалению, у нас было недостаточно времени для подготовки по полному курсу училища, и мы работали по сокращённой программе — на фронтах идут тяжёлые бои с большими потерями, из-за этого острая нехватка подготовленных кадров в частях артиллерии, и я должен сказать вам об этом честно и прямо. Как и то, что стать настоящими офицерами вы сможете только тогда, когда освоите в полной мере навыки командования рядовыми красноармейцами, когда ваши приказы будут исполняться точно и беспрекословно. Я видел, как упорно вы овладевали артиллерийской наукой, поэтому уверен, что овладеете и командирскими качествами. Я с удовольствием отмечаю, что четверо курсантов окончили наше училище с отличием. Это — Метельников, Черемных, Романенко и Гнедых.
Отличники встали с мест, Гончаров зааплодировал, и зал дружно подхватил эти аплодисменты. Полковник знаком руки разрешил сесть и продолжил:
— Вам всем присвоены начальные офицерские звания — «младший лейтенант», но те, кто пришёл к нам в звании сержантов, сразу станут лейтенантами. Это звание присвоено также курсанту Метельникову как имеющему неполное высшее образование и отлично окончившему курс обучения. Я вас поздравляю и всем желаю вернуться с войны живыми. Удачи вам и боевых побед!..
Пётр почти не воспринимал происходящего. То, что он стал офицером, было похоже на какой-то романтический сон, сбывшееся пророчество капитана-земляка, встреченного полтора года назад на железнодорожной станции в Свободном. Рука поминутно поднималась к петлицам, а пальцы то и дело дотрагивались до эмалевых кубиков. Было и радостное ощущение достигнутого успеха, и тревожное ожидание грядущих боёв. Как-то теперь сложится его военная судьба? Останется ли он в живых — или погибнет, как уже погибли сотни тысяч солдат и офицеров? Где пролегает та линия фронта, на которой предстоит стоять ему, офицеру-миномётчику? Вопросы множились, путались в голове, и ответа не было ни на один из них.
До конца недели весь выпуск оставался в училище. Предстояло ещё получить оставшееся вещевое довольствие, пайки и деньги на дорогу, а также назначения на дальнейшую службу.
К величайшему огорчению Петра, на Западный фронт он так и не попал. Его и всех остальных отличников учёбы командование Дальневосточного фронта решило оставить для службы на Востоке. Пётр написал рапорт и лично обратился к полковнику Гончарову с просьбой отправить его в действующую армию, на что начальник училища с заметным раздражением ответил, что здесь, на маньчжурской границе, армия тоже не бездействует, а сдерживает вероятного противника. Петру, то есть младшему лейтенанту Романенко, было предписано остаться в Ворошилов-Уссурийске и явиться в штаб 25-й Отдельной Приморской армии. Судьба окончательно разбросала его, Варламова и Черемных. Паша был направлен в Забайкалье, Валерию предстояло служить западнее Хабаровска, а Пётр оставался в Приморье, на краешке территории СССР.
Пётр вспоминал грустное расставание с Валерием и Павлом и понимал, что такой дружбы, как с ними, в армии у него может уже и не быть. В училище больше ни с кем не сложилось столь тёплых и дружеских отношений, как в полку — там было множество собранных наспех людей из разных частей, а то и только что призванных. Из-за крайне интенсивной программы обучения они очень мало общались вне учёбы, мало что знали о каждом в отдельности, для того чтобы сдружиться сильнее, может быть, просто оказалось недостаточно времени. И если батарея в полку была чем-то похожа на семью, то в казарме училища, где одновременно находились две сотни курсантов, такое было просто невозможно. Конечно, на батарее многое шло от Коломийца и, может, ещё больше — от старшины Звонарёва. Теперь ему самому предстояло быть командиром — скорее всего, миномётного взвода, но он пока не мог представить себя в роли «отца-командира», тем более понимая, что в военное время под его началом вполне могут оказаться и люди намного старше его по возрасту…
Явившись рано утром в штаб, он доложился дежурному офицеру, но тот сказал, что придётся подождать, поскольку управление кадров начинает работать только с восьми часов. Представившись через час начальнику управления — грузному полковнику в толстых роговых очках, сидевшему за широким письменным столом, — Пётр отдал направление и стал молча разглядывать висевшую на стене карту Приморского края. Полковник, изучив документы новоиспечённого офицера, полистав толстую, похожую на гроссбух тетрадь, что-то написал поверх отпечатанного на машинке текста направления, после чего отдал его сидевшему рядом лейтенанту.
— Выпишите предписание, сделайте отметку в его удостоверении и объясните, как добраться.
Полковник углубился в чтение каких-то бумаг, а лейтенант, достав из ящика стола чистый бланк, быстро заполнил его и подошёл к Петру.
— Смотри сюда, — сказал он и ткнул пальцем в самый низ карты. — Вот посёлок Краскино — это практически на морском побережье. Там находится штаб 238-го отдельного артбатальона, который входит в 113-й укрепрайон, мы направляем тебя в их распоряжение. Видишь, здесь граница… — он с минуту помолчал, потом добавил: — Вообще-то, у них сооружения именно вдоль линии границы, а куда тебя конкретно поставят — это уже их забота. Ехать туда можно или на попутных машинах, или в 17:20 местным поездом. Лучше поездом — хоть и дольше, но надёжнее. Я пойду в канцелярию, поставлю печати. Подожди меня здесь.
Лейтенант вышел, но уже через несколько минут вернулся и протянул Петру удостоверение личности и предписание.
— Тебе повезло, младшой, через полчаса туда идёт наша машина с хозяйственным имуществом. Правда, придётся ехать в кузове, а путь неблизкий. Поедешь?
— Конечно, поеду, — ответил Пётр, — где ожидать?
— Идём, я тебя проведу во двор.
Они спустились по небольшой лесенке в боковой проход и оказались в широком дворе, здесь же стоял обшарпанный грузовик «ЗИС», в кузов которого двое красноармейцев заталкивали большие фанерные ящики. Рядом на лавочке сидел офицер-интендант и делал записи в блокноте. Лейтенант подошёл к нему, сказал несколько слов, тот обернулся, посмотрел на Петра, согласно кивнул, затем снова уткнулся в блокнот. Вскоре погрузка закончилась, интендант сел в кабину, Пётр поднялся в кузов, и грузовик выкатился за ворота штабного двора.
Разбитая дорога, петляющая по широкой долине, поросшей кустарником и окружённой низкими сопками, была сильно размокшей. Машина ехала медленно, подпрыгивая на ухабах, иногда буксуя в глубоких глинистых лужах. В такие моменты Пётр выскакивал из кузова на помощь интенданту — выталкивать «ЗИС» из скользкой и вязкой жижицы. После трёх часов тяжёлой езды пожилой солдат-водитель остановился на отдых у подножья невысокого травянистого холма. Интендант заглянул в кузов.
— Не спишь, младшой? Пойдём, что-то покажу!
Пётр соскочил на траву, и они двинулись на гребень возвышенности, а когда наконец взобрались, интендант вытянул руку и громко воскликнул:
— Смотри! Тихий океан.
Пётр перевёл взгляд и замер от восторга.
Перед ним простиралась яркая синяя бесконечность простора, который просил полёта и от которого, казалось, можно было задохнуться. Внизу под холмом шумели волны, прохладный влажный ветер веял покоем, чистотой, запахом йода…
— Если говорить точнее — Японское море, а ещё правильнее — залив Посьета. Но всё равно это часть Тихого океана, — добавил интендант, — вот в этих краях и будешь служить. Нравится?
— Нравиться-то нравится… но здесь нет войны, — тихо ответил Пётр.
— Я думаю, что служба тебе и здесь никак не покажется мёдом. Это во-первых. А во-вторых, я уверен, что война и сюда придёт. Пока рядом самураи, надёжного мира быть не может. Ну, отдохнули и поехали. Ещё часок — и мы на месте.
Через час с небольшим машина уже гремела по мощёной булыжником улице большого села и скоро остановилась у дома, на крыльце которого стоял часовой.
— Прибыли! — выкрикнул интендант.
Пётр, разминая затёкшие ноги и растирая бока, изрядно побитые жёсткими гранями ящиков, спустился на землю. Предъявив документы часовому, он вошёл в дом. Коридор казался очень тёмным, особенно после яркого летнего дня — свет пробивался только из дверных щелей. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и Пётр сделал несколько шагов к той двери, из-за которой слышался голос человека, говорившего с кем-то по телефону. Пётр постучался и заглянул в комнату. Человек с гладко выбритой головой, в форме капитана артиллерии, положил телефонную трубку и обернулся на стук.
— Разрешите, товарищ капитан?
Капитан несколько секунд молча смотрел на Петра, словно не понимая, кто хочет войти в помещение, потом со смешком ответил:
— Что это ещё за чудо морское? Ну, входи уже!
Пётр вошёл и доложил о прибытии.
Капитан взял предписание и удостоверение, долго рассматривал их, иногда поглядывая на прибывшего.
— Ну что же… Хлопец ты, я вижу, грамотный, подготовленный, значит, будешь служить. Я-то поначалу думал — мальчишка какой-то, уже хотел и часового наказать за то, что пропустил. Тут, понимаешь, местные пацаны всё проходу не дают, на войну просятся… Да… Только как-то ты несолидно выглядишь для командира — больно малорослый.
— Ничего, товарищ капитан, нам в школе учитель литературы говорил, что Алёша Попович тоже ростом не вышел. А ведь был богатырь.
— Правда? — капитан громко расхохотался. — А я и не знал! Ну, раз так, быть и тебе богатырём, это точно.
Пётр нахмурился, а капитан, посмотрев на него, уже серьёзно сказал:
— Ладно, Пётр Данилович, ты на шутки-то не обижайся. Я — начальник штаба батальона капитан Воротилин, по имени-отчеству Иван Филиппович. Тебе, младший лейтенант, предстоит серьёзное дело. Посмотри сюда, — Воротилин подошёл к большому столу в середине комнаты, на котором была развёрнута карта, — гляди внимательно. Вот линия границы с Маньчжурией. А вот здесь, в 20 километрах севернее озера Хасан, — очень узкая полоска нашей территории, от границы до побережья в некоторых местах всего 4—5 километров. Японцы уже пытались в 38-м году перерезать этот участок и отхватить у нас солидный кусок побережья.
— Те самые события на озере Хасан?
— Те самые. Откровенно говоря, мы тогда такой наглости не ожидали, и победа обошлась нам слишком дорого. А ситуация была очень серьёзная — отсюда идут все дороги прямо к Владивостоку. И перевес сил был поначалу на их стороне… Ну, короче говоря, за последние годы границу укрепили — здесь находится наш 113-й укрепрайон, то есть линия бетонных дотов. Доты построены на возвышенности, и, как говорится, прямо «на проволоке», на западе — Маньчжурия, там очень низкая болотистая пойма реки Туменьцзян (по-нашему — реки Туманной), кое-где небольшие сопки. Тактически место для обороны вполне выгодное. Так вот, в экипаже дота № 4 нет командира, ты и будешь туда назначен, — он показал точку на карте, где находился этот дот.
— А что с прежним командиром?
Воротилин немного помолчал, потом неохотно ответил:
— Так… Несчастный случай.
Он отошёл к своему рабочему столу, предложил Петру сесть и заговорил снова:
— Вообще-то всё сооружение, в котором ты будешь командовать, называется блокгаузом. Дот — это верхняя часть. В нижнем этаже находится жилое помещение для экипажа, то есть для личного состава. Положено иметь в штате радиста с рацией и даже движок с электрогенератором. Но, конечно, всего этого там нет, пока только телефонная связь. Из вооружения — два пулемёта и два 76-миллиметровых горных орудия.
— Товарищ капитан, разрешите вопрос.
— Спрашивай, что смущает?
— Меня в училище готовили как миномётчика… Эти пушки были в полку, где я служил наводчиком, но они устарели, их снимают с вооружения. Эффективность миномёта…
— Всё, младший лейтенант, хватит! Что ставить в доты — это не наше дело. Наше дело — умело применять оружие. Кстати, ты сказал, что знаком с этими пушками?
— Так точно, товарищ капитан, даже был на стрельбах на полигоне. И на границе в Приамурье с ними стояли полгода — с июня по декабрь.
— Ну!! Вот и отлично, значит, нам с твоим назначением просто повезло. Экипаж там из рук вон плохо подготовлен, более-менее умеет обращаться только с пулемётами. Обучишь их, выкатишь пушки, организуем учебную стрельбу, проверишь качество прицеливания. Сможешь?
— Я постараюсь.
— Не «постараюсь», а «есть»! Но это ещё не всё. У пограничников очень мало сил для надёжной охраны границы, мы вынуждены им помогать. Пока осваивайся, но со временем, примерно раз в неделю, будешь заступать дежурным по участку границы — проверять секреты, посты, заграждения. Имей в виду — дело тяжёлое. Вопросы имеются?
— Никак нет!
— Хорошо бы представить тебя комбату, капитану Кантемирову, но он будет только послезавтра… Вот что, сегодня ты к своему хозяйству не доберёшься. Через пару часов поужинаешь в нашей столовке, а пока получи на складе личное оружие, довольствие и паёк — это во дворе, я им позвоню. Потом до утра отдыхай. По коридору направо, третья дверь — там у нас стоит диванчик, можешь переночевать, — Воротилин замолчал, потом улыбнулся и добавил: — А ещё советую после ужина сходить на берег залива и искупаться, сейчас замечательная тёплая вода. Купался в море до войны?
— Николы нэ купався, я и моря тоди нэ бачив, — Пётр непроизвольно перешёл на родной язык.
— Вот и попробуй, тебе понравится.
— Попробую, товарищ капитан! — радостно воскликнул Пётр. — Разрешите идти?
— Шагай! — Воротилин проводил взглядом выходящего из кабинета младшего лейтенанта и подумал: «А парень, видать, не слабак, и сбит крепко; кто его знает, может, и правда — богатырь?»
…Вечер был светлым и тёплым. Ветер разогнал облака над заливом, а заходящее за сопки солнце осветило морскую гладь красно-золотистым светом, игравшим яркими бликами на волнах. Пётр вошёл в это искрящееся брызгами золотое пространство с ожиданием чуда, и это ожидание его не обмануло. Море обволакивало, море качало, море разговаривало с ним на языке плеска и шелеста воды, и эта первая встреча с морской стихией потом на всю жизнь осталась в его памяти как, может быть, самое тёплое и самое лёгкое воспоминание военной молодости.
На следующее утро младший лейтенант Романенко явился к капитану Воротилину и попросил разрешения отбыть к месту службы. Однако тот сказал, что сопроводит его сам, и попросил подождать.
— Верхом ездишь?
— Так точно, товарищ капитан, я же с детства за конями ходил.
— Вот и прекрасно, верхом и поскачем, а то с транспортом у нас неважно. Есть один старый грузовичок, но на нём позавчера уехал командир.
Дорога из Краскино вилась среди высокой травы и зарослей ракитника. Слева и справа то и дело взлетали большие цапли, испуганные стуком копыт двух коней, бегущих рысью по недавно просохшей после дождя грунтовке. Воротилин ехал на кобыле огненно-рыжей масти, Пётр — на вороном жеребце слева от него. В десяти километрах от посёлка начался подъём, который вышел на небольшой бугор, откуда просматривался почти весь залив Посьета. Воротилин приказал остановиться и подал Петру бинокль.
— Посмотри, слева залив Посьета, как видишь — берег совсем рядышком. А теперь гляди направо, эта цепочка высоток — линия границы. Вот туда мы и повернём. Только езжай за мной след в след — тропа узкая, вокруг болото. Есть, правда, дорога вокруг болот, с юга, но это намного дальше.
— Здесь совсем недалеко до берега — а что, если японцы высадят десант нам в спину?
— На это есть флот, побережье — их забота. Поехали.
Они спустились с бугра вниз, свернули на тропу, лошади пошли шагом, поднимаясь постепенно на гребень ближайшей низенькой сопки. Болото закончилось, постепенно обозначилась натоптанная каменистая дорожка. Вершина сопки оказалась маленьким плато, шириной не более двадцати метров, с которого хорошо просматривалась река, протекавшая в ложбине между двумя рядами невысоких, поросших травою гор. Всадники спешились и капитан Воротилин, взяв Петра за локоть, подвёл его к тому месту, где плато переходило в спуск.
— Смотри, командир, вниз — это и есть долина реки Туменьцзян. Она петляет вдоль границы примерно в трёх километрах от нашей территории, но все японские силы находятся за ней — между руслом и нашими позициями очень низкий болотистый берег. А вот сопки за рекой, причём более высокие, чем наши, по данным разведки, просто напичканы войсками — там самураи построили мощный укреплённый район. И такие укрепления идут вдоль всей границы. Ты не ленись, поднимайся сюда в хорошую погоду, бери бинокль и изучай тщательно эти их горки. Что увидишь — записывай, наноси на карту, — он сделал паузу, потом добавил: — Конечно, есть ещё данные разведчиков с той стороны, но и твой глаз лишним не будет. Теперь посмотри направо, на юг. От этой точки, где мы с тобой сейчас стоим, в ту сторону тянется Корея. Направо, на север, — Маньчжурия, а в сущности, Китай. Так что твоё хозяйство как раз на стыке трёх границ, хотя сейчас это вообще не имеет значения, за нашей границей везде хозяйничают японцы.
— А где же блокгауз, о котором вы говорили, товарищ капитан?
— Не заметил? Сейчас покажу!
Они спустились на несколько шагов обратно, в сторону залива, преодолели небольшую балку и подошли к подножию соседнего холма. Капитан подвёл его к металлической двери, выкрашенной под цвет травы, поэтому издали почти незаметной на склоне, и громко постучал в кулаком по железу.
— Кто здесь? — спросил изнутри хрипловатый голос.
— Капитан Воротилин, — сердито ответил начальник штаба, — и с ним гауптвахта! Открывай!
Пётр заметил, что капитан не на шутку рассержен. Внутри блокгауза кто-то забегал, дверь заскрипела, отворилась, и из-за неё вышел красноармеец в форме старшины, с заспанным небритым лицом. Увидев стоявших снаружи, старшина спешно надел и застегнул ремень, потом, видимо, забыв, что на голове нет пилотки, поднял ладонь к виску:
— Товарищ капитан! За время службы по охране…
— Отставить! Нет тут никакой службы и никакой охраны, одно безобразие. Вы в каком виде, старшина? Козыряете без головного убора, как допризывник, стыдно!!
— Виноват, товарищ капитан…
— Виноват? Да тебя за то, что здесь творится, под трибунал надо отправить! Где наружный пост? Почему все спят среди бела дня? Эх ты, замкомандира, распустил людей… А ну, поднимай команду!
— Есть…
Старшина скрылся в подземелье, из темноты послышались выкрики, топот сапог — и вскоре из-за двери стали выбегать явно наспех одетые бойцы. Последним выскочил небольшого роста сутулый солдат, почему-то в шинели.
— В две шеренги становись! — скомандовал старшина.
Красноармейцы встали в строй. Старшина, уже отыскавший свой головной убор, доложил о том, что экипаж дота построен. Воротилин и Пётр смотрели на стоявших перед ними заспанных артиллеристов. Капитан с едкой усмешкой, вытянув руку, кивнул Петру:
— Ты погляди, погляди на этих карлОв! Мятые, небритые, неумытые… защитнички. Уже за полдень, а они всё ещё почивают, как бояре! Старшина Белоус! Я полагаю, вас надлежит отстранить от должности и отправить в комендатуру за такое исполнение обязанностей. Пусть там с вами разбираются… Что скажешь, младший лейтенант?
Пётр взглянул на старшину. Громадного роста, широкоплечий, видимо, очень сильный, человек стоял с покрасневшим лицом, беспомощно моргая. В эту минуту он напоминал нашкодившего мальчишку, которого рассерженный отец решил выпороть ремнём.
— Товарищ капитан, разрешите сначала разобраться мне!
— Да? — Капитан удивлённо посмотрел на Петра. — Хочешь взять ответственность на себя? Ну ладно, разбирайся, но через неделю приеду и проверю, что у вас тут творится. Экипаж, смирно! Представляю вам нового командира, младшего лейтенанта Романенко Петра Даниловича. Он хоть и молод, но артиллерист со стажем, прошёл школу солдатской службы, с отличием окончил училище. Теперь он вам, как говорится, и бог, и царь, и воинский начальник. Старшина, скомандуйте «вольно», и пусть приведут себя в порядок.
Капитан положил ладонь на плечо Петра.
— В добрый час, командир! Я думаю, всё у тебя получится. А то, что не дал в обиду старшину, думаю, тебе зачтётся. Старшина этот — парень добродушный, жёсткости ему порой недостаёт, но, между прочим, работящий, хозяйственный и умный. Ты с ними построже, это они за две недели без командира разболтались. Кстати, канцелярские принадлежности получил?
— Какие?
— Ну, тетради… там... карандаши?
— Всё в комплекте, товарищ капитан. Вот здесь, в планшетке.
— Не забывай ежедневно вести записи о действиях экипажа. Ладно, мне уже надо возвращаться, дела… Кстати, вороного оставь, пригодится.
— А как его зовут?
Капитан вскочил в седло.
— Зовут его Улан. Удачи тебе, младший лейтенант Романенко!
Пётр проводил взглядом удалявшегося верхом Воротилина, и когда тот скрылся из вида, к нему подошёл Белоус.
— Спасибо вам, товарищ младший лейтенант… Худо бы мне пришлось, ей-богу.
— Вы это бросьте, старшина. Капитан прав, беспорядок тут — полный.
— Это мы без командира слегка одичали. Да и с ним тоже было не лучше…
— Что же так?
— Выпивал он крепко, потому его отстранили, говорят, разжаловали. Наши, на это всё глядючи, совсем забыли и о службе, и о дисциплине.
— Господи, да где же он выпивку-то брал, здесь на сотню километров ни одного магазина!
— Ну почему, в Краскино и в Посьете есть палатки «Военторга». А ещё ближе — корейская деревенька, там они свою «ханжу»(2) гонят и продают — рисовый самогон. Гадость, не приведи Господь!
— Ну, отстранили его, а вы-то, старшина, куда потом смотрели?
— А я-то что ж… не получается у меня командовать, да и пушки я вовсе не знаю, я по пулемётному делу обучался.
— Да-а-а… Придётся теперь вместе поправлять дела. Как вас по имени-отчеству?
— Фёдором Николаичем кличут.
— Так вот, Фёдор Николаич, сейчас идём к бойцам, а завтра начнём заниматься и техникой, и хозяйством.
Старшина пропустил Петра в открытую дверь блокгауза, пригнувшись вошёл вслед за ним и запер вход изнутри. В галерее, по которой они двинулись, пахло сыростью, было почти темно, и лишь в самом её конце откуда-то сверху едва пробивался слабый луч.
— Что там? — спросил Пётр старшину.
— Там лестница и выход в огневой каземат, к орудиям. Вот здесь — вход в вашу «келью»… извините, мы так называли помещение командира. А сейчас нам — сюда.
Он нащупал справа рукоятку и, с усилием повернув её, открыл дверь в казарму экипажа. Здесь было гораздо светлее, чем в галерее — через приоткрытый настенный люк был виден лоскут неба, тёплый летний воздух стекал на сырой, давно не мытый цементный пол.
Весь экипаж сидел за длинным столом и что-то бурно осуждал, по-видимому, назначение нового командира. Когда Пётр вошёл, один из красноармейцев скомандовал «Смирно!», и бойцы дружно встали.
— Вольно, сидите, — Пётр довольно кивнул головой. — Вижу, что кое-что из устава вы помните, уже неплохо.
Он развязал вещмешок и выложил весь свой паёк на стол.
— Всё это, Фёдор Николаич, в общий котёл, и не забудьте пригласить на ужин. Вот что, товарищи, о том, как вы докатились до такого безобразия, расскажете мне попозже, сейчас всем привести себя в порядок, а я пойду устраиваться в свою, как вы сказали, «келью»… Но вообще-то здесь не монастырь.
— Почти что!
— Тоже мне, скажете… Называйте уж эту «келью» кабинетом, что ли. А вы, старшина, принесите мне всю документацию.
Комнатка командира была совсем маленькой. Узкий настенный люк в ней был наглухо задраен и никак не хотел открываться, поэтому пришлось зажечь стоявшую на столе керосиновую лампу. Кроме этого стола, сбитого из струганых досок, и железной койки в комнате был ещё небольшой шкафчик. «Чувствую, что это мой дом надолго…» — подумал Пётр, сел на кровать, опустил голову на руки, облокотившись на стол, и сам не заметил, как задремал.
Очнулся он от стука в дверь, поднял голову и открыл глаза. В приоткрывшийся проём заглянул старшина.
— Товарищ командир! Пётр Данилыч! Можно войти?
— Можно, давайте,.. — Пётр добавил огня в лампе и поднялся с кровати.
— Вот сейф, здесь все бумаги, — Белоус внёс металлический ящик, — а это к нему.
Он достал из кармана ключ и положил на стол.
— Спасибо, идите, я посмотрю, что здесь осталось.
Пётр окончательно стряхнул дремоту и открыл крышку. В ящике лежали карты, тетради, бинокль, остатки старых газет, даже будильник, который, видимо, был в подразделении единственными часами. Это пришлось очень кстати, так как своих часов у нового командира также не было. Первое, что он вынул из ящика, оказалось тетрадью записи личного состава — фамилии и имена, годы и даты рождения, воинские звания, партийность и прочие сведения. «Надо завтра утром захватить с собой и сделать перекличку, познакомиться», — подумал он и оставил тетрадь на столе. Вслед за этим Пётр достал толстый большой блокнот — журнал действий экипажа. Записей за последние два месяца здесь почти не было. Но на самой последней странице этого «журнала» он обнаружил то, что заставило его задуматься и попытаться осмыслить, что же случилось с его предшественником — рисунок карандашом, который изображал пустой стакан и лежащую рядом с ним бутылку. Крупные буквы наискось через весь рисунок нервно взывали вопросом: «Зачем я здесь?!». Он вернул блокнот в ящик, потом достал снова и ещё раз взглянул на рисунок. В дверь снова постучали, в комнату просунулась голова бойца с веснушчатым лицом.
— Товарищ младший лейтенант, ужинать пора.
— Хорошо, я сейчас приду.
Ужинали молча. Когда соевая похлёбка в котелке закончилась, Пётр встал из-за стола и отдал команду старшине:
— Выводите всех строиться наверх.
Свежий воздух слегка пьянил после сырой атмосферы бетонного каземата. Оказалось — с момента его прибытия прошло не так уж мало времени, солнце уже коснулось гребня маньчжурских сопок. Старшина Белоус доложил о том, что все построены. Пётр окинул взглядом красноармейцев и нашёл, что они выглядят намного лучше, чем тогда, когда капитан Воротилин доставил его на позицию. «Не всё так плохо», — усмехнулся он, потом обратился к солдатам:
— Товарищи артиллеристы! Завтра подъём в семь, далее физзарядка и завтрак. А сейчас навести порядок в казарме, потом отдыхать.
Он повернулся к Белоусу:
— Пока не налажена караульная служба, назначьте двух дневальных, пусть меняют друг друга и дежурят за запертой дверью круглосуточно. Вопросы есть?
— Есть, товарищ младший лейтенант! Красноармеец Говорун!
В строю послышался смешок, засмеялся и Пётр:
— Фамилия, видно, правильная… Я слушаю вас, Говорун.
— Чтобы меняться на дежурстве, нужны часы, а у нас нет. Можно у корейцев петуха купить, худо-бедно, а время сигналит!
На этот раз засмеялись почти все.
— Отставить! — Пётр нахмурился. — Граница требует тишины. Нечего демаскировать себя лишний раз. Ваш совет, красноармеец Говорун, может, и остроумный, но ненужный. Часы есть, я вам выдам настоящий будильник, только звонок не заводите, а то перебудите всех понапрасну. Вот вы, кстати, Говорун, и будете первым дневальным, второго назначит старшина. Всем отбой. И перенесите мне телефон.
Пётр удалился в свою «келью». Бойцы достали махорку, свернули самокрутки и присели у двери. Говорун закурил и, растягивая слова, произнёс:
— Несерьёзный какой-то новый командир. Мальчишка… и фигурой мелковат.
Старшина неспешно встал, подошёл к нему и, скрутив огромный кулак, поднёс к носу.
— Вот это ты видел, Говорун?! Все видели? — он показал кулак, подняв его над головой. — Знайте, услышу чего плохое о лейтенанте, или кто подчиняться не будет — не дай вам Бог! Газарян, ты где?
— Здесь, товарищ старшина, — солдат в шинели встал.
— Ты, кажется, телефонист, не забыл?
— Связист-электрик.
— Так что ты здесь стоишь? Что, не слышал — телефон надо перенести командиру? Бегом!!
Газарян метнулся к двери и исчез в глубине блокгауза. Для переноски телефона из казармы много времени не потребовалось, уже через несколько минут он вращал ручку аппарата на столе у Петра.
— «Гранит», ответь «четвёртому»! Есть связь, товарищ командир!
Пётр взял трубку.
— «Гранит», я «четвёртый», приступил к работе. Передай наверх… Да, слушаю… понял, кто говорит,.. понял, «Гранит-2»… Да пока только один вопрос — сколько сейчас времени?.. Понял, 21:10. Спасибо!
Он положил трубку, перевёл стрелки на уже заведённом будильнике, потом протянул его связисту.
— Возьми и передай Говоруну. Ступай отдыхать.
Под суконным одеялом и шинелью он заснул крепким сном и почти сразу.
20.
В верхней части блокгауза — огневом каземате, где стояли пулемёты и орудия — было сумрачно и сыро. Утром Пётр приказал открыть амбразуры, и когда в пространство, окружённое бетоном, ворвался утренний свет, стало понятно, что сюда уже давно никто не входил. Слой пыли лежал на пулемётных турелях, на орудийных лафетах, на полу. Пётр открыл затвор одной из пушек и заглянул в ствол. По тусклому матовому блеску металла было видно, что «банник» (3) не касался его, по крайней мере, больше месяца. Пётр покачал головой и укоризненно взглянул на старшину. Тот невнятно пробормотал что-то себе под нос.
— Пошли дальше, старшина. Что у вас тут ещё в хозяйстве?
— Склад имущества и склад боеприпасов.
— Посмотрим…
Склад имущества экипажа оказался в относительном порядке. Всё оно было разложено на стеллажах и полках, к тому же пронумерованных, видимо, ещё во времена строительства укрепления. Пётр взял из рук старшины книгу учёта, пробежал глазами первые две страницы записей, но так и не нашёл то, что искал.
— Вижу, что за порядком в своём хозяйстве вы следите. Но меня сейчас интересуют ветошь, керосин, оружейное масло — в общем, всё, что надо для чистки оружия.
— Всё есть, товарищ командир, вот… — он быстро и безошибочно указал на коробки и бочки.
— Покажите мне склад боеприпасов.
Они вышли в галерею, старшина снял тяжёлый навесной замок с соседней двери, массивной и окованной железом, отодвинул засов. Здесь стояли ящики со снарядами к орудиям, цинковые коробки с патронами, были и ручные гранаты.
— Сколько всего?
— Всего шестьдесят выстрелов для пушек, три тысячи патронов к пулемётам, тысяча — к винтовкам. По описи — два боекомплекта. Ещё двадцать гранат и столько же запалов к ним.
— Хорошо… А бронебойные снаряды есть?
— Не знаю, товарищ младший лейтенант.
— Потом уточним… Сегодня же начнём заниматься матчастью, то есть чисткой вооружения. Идём дальше!
К концу осмотра Пётр убедился, что дот по существу представлял собой отлично спроектированную и построенную небольшую крепость, рассчитанную на длительную оборону. Мощные бетонные стены и перекрытия были засыпаны со всех сторон толстым слоем грунта, что делало его похожим на обычную маленькую высотку, обросшую травой. Сверху дот уже успел покрыться мелким кустарником, который делал неразличимыми даже с близкого расстояния трубы вентиляции и отопления. Со стороны амбразур откос блокгауза круто спускался в низину на десяток метров, к заграждению из колючей проволоки, протянутому вдоль границы. Кроме вооружения, казармы экипажа, складов и его жилища, здесь были кухня с плитой, два совсем небольших резервных помещения и пустующая электрогенераторная; лампочки были подвешены везде, но из-за отсутствия движка они не включались. Повсюду, где его водил старшина, чувствовались запущенность и небрежность — в скверно помытой посуде, разбросанной по кухне, в замусоренной дровяными щепками галерее, в запылённых спинках кроватей солдатской казармы. Подойдя к кухонной плите, Пётр провёл пальцем по дымоходу. Густая сажа посыпалась с трубы мелкой пылью траурного цвета.
— Чем топите?
— Сушняк по кустам собираем, на зиму завозят немного дров…
— И как, хватает?
— В зимнее время холодновато.
Пётр присел на кухонную лавку.
— Вижу, Федор Николаич, тут у вас сплошной беспорядок, даже на армию не похоже. Колхоз какой-то, да и то отстающий. Ругаться я не буду, но давайте браться за дело. Везде грязь, пыль, мусор, оружие не чищено… А если самураи вдруг полезут, что делать будем? И бойцы на красноармейцев не похожи, скорее на партизан. Вы зарядку проводите?
— Никак нет, товарищ командир.
— Это ещё почему?
— Да её у нас никогда и не было!
— Чуднэнько… А вы давно здесь?
— В июне сорок первого нас сюда привезли, так и служим. Дот в 40-м закончили строить. Сначала только пулемёты поставили, позже и пушки привезли, всё вроде нормально шло, готовились к японскому нападению, потом как-то скисли… Народ у нас тут разный, сами увидите.
— Завтра в семь, старшина, поднимете меня, будем вместе людей раскислять. Согласны?
— Очень даже согласен, товарищ младший лейтенант.
— А если так, то давайте мы с вами чистку стволов отложим, я пойду к себе, а вы мне по очереди приводите хлопцев, посмотрю на них поближе.
В списке экипажа числилось пятнадцать человек. Первым вошёл высокий, слегка рыжеватый красноармеец, в ладно пригнанной форме, выбритый и аккуратно причёсанный.
— Сержант Голубец прибыл по вашему приказанию!
— Садись, сержант. По списку личного состава ты — командир орудийного расчёта.
— Так точно, командир расчёта номер один.
— Пушку хорошо знаешь?
— Так точно, товарищ младший лейтенант, — отчеканил Голубец и снова встал.
— Сядь, сержант, и говори спокойно, не прыгай, — Пётр недовольно поморщился, — ты лучше скажи, когда последний раз проводил тренировку с расчётом?
— Давно, товарищ командир, — сержант опустил голову и добавил: — приказа давно не было…
— Какого приказа? Верховного Главнокомандующего? Есть устав артиллерии, и ты его должен не только знать, но и выполнять. И там ясно прописано, что твоя обязанность — содержать орудия в порядке и постоянно поддерживать боеготовность расчёта. А ты и твои бойцы, что, решили, что здесь… санаторий?
— Виноват…
— Хватит, Артём, давай говорить проще. Слушай, что мне от тебя надо. Мне надо, чтобы твоё орудие было в полном порядке, чтобы расчёт умел из него стрелять и чтобы твои бойцы выглядели так же, как ты, а не как помятые гуляки с похмелья. Чем до войны-то занимался?
— На шахте работал, здесь недалеко, в Сучане. Уголь рубил.
— Ну вот — рабочий класс, вижу, что силушки не занимать, наверно, и комсомолец.
— Комсорг.
— Ещё лучше. Во-первых, включишь меня в свой список, а во-вторых, очень рекомендую провести собрание о дисциплине в подразделении. И не забывай, что ты — командир, значит, должен командовать, а не ходить спустя рукава. Стрелять-то из пушки приходилось?
— Очень давно, в конце 40-го года, я тогда был ещё наводчиком.
— Значит, опыт всё-таки есть. Ну, ничего, я думаю, мы общими усилиями всё здесь поставим на место. А ты встряхнись! И позови сержанта Верхового.
Верховой выглядел заметно старше, чем Голубец, на вид ему было больше тридцати. В нём явно оставалось что-то совершенно мирное — то ли нескладно сидящая форма, то ли глубокие залысины, которые проступали через остриженные наголо волосы. Его невероятно чистые голубые глаза излучали доброту и скорее украсили бы женщину, чем мужчину, тем более военного.
— Товарищ младший лейтенант…
Пётр встал и, прервав его рапорт, указал на табурет.
— Садитесь, Кирилл Георгиевич. Садитесь, рассказывайте, как идёт служба.
Верховой стянул с головы пилотку и, глядя куда-то в бесконечность, вздохнул и ответил:
— Да разве это служба? Так… пустое занятие, вы и сами, наверно, видите.
— Ну, кое-что уже вижу. Вижу, что бойцы ничем не заняты, в том числе и ваши.
— Войны здесь нет, тишина и покой, а что делать, никто не говорит. Одно только и знаем — огня без приказа не открывать ни при каких условиях.
— А если грянет война и здесь, что тогда? Пушки не чищены, пулемёты не проверены, караулов нет, наблюдения тоже нет. Никакой дот не спасёт. Когда я служил на Амуре, сам видел, что такое эти самураи. Они нас почти полгода заставили в окопах у заряженных орудий сидеть, и через сутки — какая-нибудь затея с провокацией.
— А здесь всё тихо…
— Пока тихо. Вы, Кирилл Георгиевич, взрослый опытный человек, поэтому должны понимать, что такое отвечать за порученное дело. Я смотрю по списку, у вас в расчёте одни вчерашние школьники — призыв сорок первого года. Надо приучить их к нормальной армейской жизни. Рассчитываю на вашу помощь. Как в артиллерии-то оказались?
— Я до войны работал под Новосибирском в МТС (4). В конце сорокового проходил военную переподготовку в школе младших командиров, в сорок первом призвали. Думал — на фронт, а отправили сюда.
— Семья есть?
— Есть. Жена и сын.
— Это хорошо. Орудие знаете?
— Так… приблизительно.
— А вот это очень плохо. Думаю, что и расчёт ваш мало что умеет. Значит, надо учиться. Но раз у вас есть навык работы с техникой, для вас это будет не трудно.
Знакомство с красноармейцами заняло всю первую половину дня. Большинство из них были совсем молодыми ребятами, и, судя по результатам бесед, им самим изрядно надоело бесцельное существование. Некоторые даже заготовили письменные заявления с просьбой об отправке в действующую армию, но Пётр настоятельно порекомендовал им для начала научиться как следует владеть оружием, а заявления спрятал в сейф.
Некоторое беспокойство у него вызвали лишь двое из экипажа — числившийся подносчиком снарядов Василий Ухватов и второй номер первого пулемёта Гордей Головин. Ухватов был личностью замкнутой, говорил мало, на вопросы отвечал односложно и постоянно отводил взгляд в сторону. На полях в списке экипажа карандашом была сделана пометка: «Суд». «Судимость, что ли?» — подумал Пётр. Головин, наоборот, оказался довольно словоохотливым, до болтливости, в его бегающих глазах мелькал какой-то недобрый блеск, а на лице постоянно блуждала подобострастная улыбка.
Но больше всего Петру запомнилось знакомство с Суреном Газаряном.
Связист появился перед ним точно так же, как вчера в строю — в шинели.
— Скажи, Сурен, а ты что, шинель никогда не снимаешь?
— Холодно здесь, товарищ командир.
— Лето на дворе!
Газарян глубоко вздохнул, потом посмотрел на Петра грустными чёрными глазами и тихо ответил:
— Мне всё равно холодно…
Пётр улыбнулся, и ему вдруг стало жаль этого маленького южного человека. Наверно, в его далёкой Армении и правда намного теплее, а может быть, ему холодно ещё и от одиночества здесь, на самом краю света, без друзей и земляков.
— Надо закаляться, Газарян, зимой ещё холоднее, что будешь делать?
— Я прошлой зимой попросился на кухне работать и печки топить — командир разрешал.
— Нет, Сурен, так не пойдёт. Ты мне нужен как связист, а не как истопник. Придёт время, может, и электричество наладим, и радио будет. А если провод связи повредится и надо будет по снегу идти проверять?
Глаза связиста расширились от ужаса. Пётр улыбнулся.
— Ты же мужчина, Сурен! В общем так, завтра в семь зарядка, в шинели тебе будет жарко, выходи для начала в гимнастёрке. Иди.
Газарян вышел, понурив голову и что-то бормоча под нос.
Позже Пётр иногда вспоминал эти первые беседы с красноармейцами — и со временем стал понимать, что тогда он старался подражать манерам и даже интонациям своих первых командиров — Коломийца, Звонарёва и в ещё большей степени Варламова. Своего голоса у него ещё не было. Но, может быть, это было очень неплохо, может, это оказалось большим везением, что ему было с кого брать хороший пример…
После знакомства с подчинёнными Пётр собрал их в казарме и поделился своими первыми впечатлениями.
— В целом я ознакомился с положением и вижу, что многое запущено, и сразу всё не наладить. Понимаю, что нас очень мало, поэтому обеспечить и боевую подготовку, и хозяйственные работы, и караулы в полном согласии с уставами будет очень тяжело. Но придётся. Будем решать задачи по возможностям и по мере важности. Первое. Завтра в семь — подъём и физзарядка, как полагается в армии. Второе. Надо вычистить и вымыть огневой каземат. Сержант Голубец, возьмёте у старшины всё необходимое и организуете работу силами двух орудийных расчётов.
— Есть!
— А кто у нас отвечает за кухню, кто за кашевара?
Коренастый, немного заикающийся вихрастый красноармеец поднялся со скамьи.
— Я, т… товарищ младший лейтенант!
— Красноармеец Валунов?
— Т… так точно!
— Так вот, Валунов, даю тебе два дня, и чтобы там всё блестело и всё было на местах! Буду проверять ежедневно, ещё не хватало нам подцепить какую-нибудь холеру.
— Есть… — Валунов почесал затылок и опустился на скамью.
— Понадобится много воды, потому пулемётчики, оба расчёта, будут носить воду. Ефрейтор Чикин, спрошу с тебя!
— Товарищ командир! А мы завтра — дневальные.
— Отставить, Чикин, дневалить будем мы с Газаряном, подежурим за вас. Ещё вопросы?
— Разрешите, товарищ младший лейтенант?
— Слушаю тебя, Ухватов!
— Как говорится, «не красна изба углами, а красна пирогами». Ну, с углами мы справимся, а как с пирогами? Плохая у нас кормёжка, голодные ходим, всё соевый суп да сухари. И одёжка совсем истрепалась… Забыли про нас совсем.
— Так же, как вы забыли про службу… Я вот что вам скажу — и в Приамурье, где я был красноармейцем, как и вы, и в артучилище всё было точно так же. В первую очередь, конечно, снабжаются западные фронты, и мы должны это понять. Но я буду стараться напоминать и о нас.
— Вы уж постарайтесь, товарищ командир, — Головин хихикнул и толкнул в бок Ухватова.
— Не шелести! — громко шепнул тот и зло посмотрел в лицо Петра.
Пётр выдержал взгляд.
— Всё, бойцы, сейчас обед, а потом займитесь казармой и галереей.
Красноармейцы вышли на жаркий воздух. Солнечный день уже набрал полную силу, дышал всеми ароматами летних трав, искрился вдали на ряби залива. Бойцы закурили. Ухватов, затянувшись дымом махорки, громко протянул:
— Да-а-а! Кончилась наша вольная жизнь. Новая метла приехала! Теперь этот молодой Петя-петушок нас загоняет, как борзых. Приструнить бы надо!
— Дурак ты, Ухват! — Голубец выбросил остаток окурка и повернулся к Василию. — Дурак и есть. Ты что, думаешь, он тебя боится? Он, конечно, невелик росточком, но я чувствую, что характер — кремень. Ты, кстати, знаешь, что полагается за неподчинение по законам военного времени? Трибунал и вышка. Или штрафбат. Но с твоей биографией — точно вышка.
— А ты меня биографьей не попрекай! Я своё отсидел, и больше на мне ничего нет. А что до этого литяги — мы ещё посмотрим, кто кого. Без меня не обойдётся…
— Ну-ну…— Голубец вдруг рассмеялся и, отвернувшись, двинулся в казарму. За ним потянулись остальные, и Ухватов остался один. Такого ещё не было ни разу, Василию стало как-то тревожно и неуютно, он посидел ещё минуту, потом поднялся с травы и поплёлся на обед.
В июле сорок первого, когда Василий Ухватов появился в экипаже, он не только не скрывал своего тюремного прошлого, но всячески его подчёркивал, отчего приобрёл репутацию человека весьма опасного. Молодые бойцы его откровенно побаивались, а сержанты и старшина просто не хотели связываться и нарываться на драку. Так или иначе, но вскоре Василий понял, что может позволять себе не участвовать в работах, прогуливаться за «ханжой» к корейцам и целыми днями сидеть на откосе дота. Рядом с ним постоянно вертелся Гордей Головин, которого он считал не другом, а скорее слугой — за пару глотков «ханжи» тот охотно чистил его сапоги и в любом случае всегда был на его стороне. Командир экипажа не обращал никакого внимания на его поведение, а в последнее время вообще не обращал внимания ни на что. Появление нового командира и его решительность никак не устраивали Ухватова, но он почувствовал, что почти все остальные бойцы экипажа питают к младшему лейтенанту явную симпатию. Было очевидно, что часть работы ляжет и на него, Василия, но беспокоило даже не это — после многих месяцев вольного, почти барского существования он никак не мог смириться с возможным понижением своего положения и ощущал это скорее как унижение.
Предчувствия Ухватова не обманули. На следующее утро, когда прозвучала команда «подъём», он отказался вставать, но старшина Белоус приподнял его своими ручищами и буквально выволок наружу, а попытка проигнорировать зарядку едва не закончилась арестом и вызовом наряда комендатуры. Устоявшийся образ жизни был разрушен, а Гордей не то что не заступился — не подходил к Василию вообще и держался от него как можно дальше. В огневом каземате Ухватову вручили тряпку для мойки стен, но, увидев несущего полное ведро Головина, Василий отдал тряпку ему:
— На, потрудись! Я лучше воду поношу.
— Отставить, Ухватов! — сержант Голубец сердито глядел на него с высоты своего роста и, кажется, уже был готов схватить его за воротник и вернуть на место силой. — Продолжать работу!
Выхода не было. Василий, отвернувшись, со злостью тёр тряпкой по бетону стены, проклиная про себя всех на свете и больше других — нового командира.
Мойка и чистка каземата заняла несколько часов. Когда Голубец доложил Петру о том, что она закончена, солнце давно перевалило к западу. Пётр поднялся к орудиям и внимательно осмотрел помещение.
— Неплохо… Но имейте в виду, что порядок надо поддерживать, поэтому не реже раза в месяц эту операцию придётся повторять. Завтра займёмся пушками, а сейчас — закрыть амбразуры и вниз. Наверно, все устали и выпачкались. Вот что, здесь совсем недалеко до берега моря, может, кто-то знает тропу?
Лица солдат повернулись к Ухватову, но тот промолчал, опустив голову.
— Старшина! Фёдор Николаевич!
В галерее послышались шаги, и через минуту Белоус поднялся наверх.
— Слушаю, Пётр Данилыч!
— Ты надёжную тропку к заливу знаешь?
— Ну как не знать!
— Надо освежить личный состав. Сегодня — артиллеристов, завтра — остальных. Своди, и я с вами тоже. Возьми из своих запасов полотенца, через полчаса выходим.
— Хорошее дело! Здесь близко, до ужина успеем.
Откуда-то снаружи донеслось лошадиное ржание. Пётр посмотрел на старшину и виновато произнёс:
— Вот незадача! Про вороного я и забыл…
— Не волнуйтесь, Пётр Данилыч, я не забыл, спутал и привязал подлиннее, чтобы он мог травку щипать. Соскучился он, наверно, вот и зашумел.
— Спасибо, старшина, конь нас ещё не раз выручит. Ты поглядывай за ним.
— Лучше пусть Дзагоев присматривает, он коневод потомственный.
Заряжающий второго орудия Солтан Дзагоев действительно знал лошадей, и не только знал, но и любил. Его отец работал на одном из конезаводов Северного Кавказа, и мальчишкой Солтан постоянно пропадал вместе с ним на конюшнях, пропуская порой уроки в школе. Появление коня возле дота было для него настоящим праздником.
— Справишься, Солтан? — Пётр улыбнулся, увидев, как радостно заблестели глаза Дзагоева.
— Ещё как!! Спасибо, товарищ младший лейтенант!
— Ну, хорошо. Тогда идём к морю, а то стемнеет.
На следующий день к морю пошла вторая половина экипажа.
21.
Сводки с фронта, которые каждое утро передавали по телефону из политотдела, снова становились всё тревожнее и тревожнее. Петру казалось, что после разгрома гитлеровцев под Москвой война неизбежно повернёт обратно к границам, но уже в начале июля стало ясно, что до её конца ещё очень далеко. Сначала неожиданно для всех появились сообщения об отступлении под Харьковом, потом пал Ростов, и вот теперь немцы были уже на окраинах Сталинграда. В случае их прорыва за Волгу в войну вполне могла вступить Япония, и Пётр решил, что боевую подготовку надо срочно усиливать всеми возможными путями. Чистка пушек, пулемётов и винтовок была делом хотя и хлопотным, но разрешимым, гораздо сложнее было с организацией стрельб. Он провёл учение с личным оружием, устроив у соседней высотки маленькое стрельбище, но результаты были очень скромными, и вообще выяснилось, что некоторые солдаты ещё ни разу не стреляли из своих винтовок. Заручившись разрешением штаба, Пётр повторил стрельбы ещё два раза, они прошли более успешно, но для него было очевидно, что их надо устраивать регулярно. Учебная стрельба из орудий в районе дота была практически невозможна — в сторону Маньчжурии или Кореи вообще не разрешалось делать никаких выстрелов, а в направлении залива Посьета могли находиться и люди — местные корейцы, пограничники, и корабли Тихоокеанского флота.
Однако его беспокоили не только эти проблемы. Не за горами были холодные месяцы, в блокгаузе практически не было топлива, а всю зиму протянуть на сухих ветках было невозможно. Остро ощущалась нехватка продуктов, на складе почему-то отсутствовали медикаменты. За две недели службы в укрепрайоне накопилось множество вопросов, о которых Пётр решил доложить капитану Воротилину. Начальник штаба выслушал его не перебивая, потом ответил:
— В разной степени эти трудности есть у всех… Если ты, младший лейтенант, помнишь, я обещал приехать с проверкой — так вот, к концу недели жди, посмотрим, что у тебя там и как, а потом подумаем, чем помочь. Работай.
Пётр положил телефонную трубку и достал журнал действий экипажа. «Что же я ещё не сделал? Казематы и всё оружие мы привели в порядок, караул организован… Что ещё? Конечно, второй орудийный расчёт пока мало что умеет, и быстро их не обучишь». Он вспомнил, как ежедневно и напряжённо шли занятия в артиллерийском полку, но там были опытные командиры, были выезды на полигон — здесь этого нет. Он вызвал к себе старшину.
— Садитесь, Фёдор Николаевич. Я только что звонил в штаб, нам предстоит пройти проверку, будут смотреть, как у нас сдвинулись дела. Думаю, приедут в следующую пятницу. Стоит ещё раз просмотреть всё хозяйство, но, наверно, проверка этим не ограничится. Я прошу вас ещё раз заняться личным составом.
— Чем именно, Пётр Данилыч?
— Море — это хорошо, но надо как-то организовать настоящую помывку, постираться, ну и вообще…
Старшина задумался.
— Непростая задача… Когда это всё строили, многое не продумали. Мне рассказывали, что служба здесь должна была работать по-другому. Личный состав укрепрайона должен был располагаться в Краскино, в гарнизоне, и выезжать на оборонительные сооружения оттуда. Экипажи вроде как по очереди должны были меняться. Бани у нас тут нет. И с водой неважно, особенно зимой.
— Где вы воду-то берёте?
— Да здесь метрах в двадцати внизу ручей протекает, весной целая река, и летом хватает — дожди идут. А зимой он замерзает. Собираем снег, колем лёд… берём из болота, там она всегда теплее, правда, пахнет тиной. У нас над кухней стоит большая цистерна, но её, когда холода, хватает недели на две — не больше.
— Цистерна заполнена?
— Пока нет.
— Нужно заполнить, тоже проверить могут. Вы мне показывали пустые помещения. Надо в одном оборудовать баньку. Лавки возьмите из огневого каземата, все они там не нужны, двух достаточно. Хорошо бы чем-то застелить пол.
— Я подумаю…
— И ещё. Лишняя печка имеется? Возьмите пока у меня. А вообще-то к зиме можно сложить печь из камня и глины, здесь её, кажется, полно. Трубу выпустите через вентиляционное отверстие. Я не очень понимаю: как вы тут без этого обходились?
— Да каждый обходился, как мог, сам. Кто в ручье мылся, кто из ведра на свежем воздухе…
— Непорядок… Так недолго и вшей развести — все условия есть. Дом у нас с вами, считайте, подземный, а гигиены — никакой.
— Я, товарищ командир, конечно, сделаю что могу. Но не всё в моих силах.
— Ладно, ладно, не обижайтесь. Завтра организуйте заготовку дров, заполните цистерну водой. Залейте воду и во все пустые ёмкости, нагрейте их на плите, как следует. Мыло у хлопцев есть?
— Выдавал всем.
— Проверьте. У кого нет — выдайте ещё.
Пётр молча встал, сделал несколько шагов по комнате, потом снова сел.
— О чём беспокоитесь, Пётр Данилыч?
— Беспокоюсь… О том беспокоюсь, что не знаю, чем зимой обогреваться будем. Можно было бы походить по соседним перелескам, что-то напилить, но не на чем привезти. Была бы хоть какая тележка — запрягли бы лошадь. А лошадь надо кормить — придётся сена заготовить, тоже беспокойство. И что делать — не могу придумать…
Белоус улыбнулся и положил руку на плечо Петра.
— Да и не надо ничего придумывать. Пушки наши сюда приволокли в комплекте, вместе с зарядными возками. Так эти возки справа от блокгауза в кустах так и стоят. Мы из них очень даже легко тележку и сладим. Как я сейчас вспоминаю, там ещё какие-то доски и брёвна после стройки остались. Правда, какие они сейчас, я не знаю, ни разу не смотрел. А инструменты у меня имеются.
Такой удачи Пётр даже не ожидал. Удивлённый этой новостью, он радостно вскочил с табуретки и схватил старшину за руку.
— Правда?! Вот это здорово, Фёдор Николаич! Спасибо вам, дорогой! Жизнь наша станет намного проще… хотя забот наверняка не убавится.
Скоро он понял, что, поручив что-либо Белоусу, можно было не волноваться. После прибытия нового командира старшина постоянно был чем-то занят, и как человеку деятельному ему это нравилось. Младший лейтенант всячески поощрял его инициативы, красноармейцы включились в работу, хотя некоторые из них — поначалу без особого желания. Скоро, однако, всем стало понятно, что маяться от безделья гораздо тяжелее, чем заниматься общим полезным делом. Свободного времени заметно поубавилось, когда Пётр ввёл караульную службу. Целый день ушёл у него на то, чтобы весь экипаж хотя бы приблизительно знал устав этой службы, маршрут обхода поста, а к вечеру первая четвёрка заступила на дежурство, как полагалось, с заряженными винтовками. Специального караульного помещения не было, отдыхающие караульные находились в казарме, а начальник караула заодно исполнял обязанности и дневального, и дежурного по объекту. Первую ночь несения караула Пётр почти не спал: часовые вскидывались на каждый звук — на шорохи в кустах вокруг дота, на крики фазанов в траве, на позванивание пустых банок, привязанных к колючей проволоке у границы. Как выяснилось позже, один из них, наводчик первого орудия Ильин, даже вогнал патрон в ствол и едва не выстрелил, услышав шаги пасущейся неподалёку в темноте командирской лошади. При каждом таком случае часовой стучал в дверь кулаком и вызывал сержанта Голубца, вместе с которым выходил и командир. Утром Пётр построил часовых.
— Службу все вы несли бдительно и по уставу, но страху, видать, натерпелись. Это ничего, это от непривычки и скоро пройдёт. Всему составу караула объявляю благодарность!
Когда дежурство было передано расчёту пулемётчиков, Василий Ухватов закурил, отозвал Голубца в сторону и тихо спросил:
— Это что, и мне тоже благодарность?
— Конечно, а почему нет?
— Чудно… мне — благодарность… чудно.
— Что, ни разу не получал?
— Я?! Вот ещё…
— А ты ведь ночью нас не вызвал. Не боялся?
— Чего? Ночи? Я сам зверь ночной… Пустое это, пойду спать.
Василий зевнул и, слегка покачиваясь, ушёл в казарму.
Банный день удался на славу. Старшина действительно отыскал в кустарнике целый склад брошенных досок, ими застелили пол в самом тесном каземате, в котором могли поместиться всего пять человек. Однако небольшой размер этого помещения оказался его преимуществом — даже маленькая печка-«буржуйка», стоявшая ранее в командирском «кабинете», разогрела его до жары, а оцинкованные тазы с горячей водой как будто напомнили всем о нормальной довоенной жизни. Белоус к тому же выдал каждому по паре белья, припасённого им ещё в середине сорок первого года и каким-то образом забытого вещевой службой, но строго-настрого приказал выстирать старое бельё, а заодно и форму. Стирку также решили не откладывать и устроить тотчас же. Пётр, посмеиваясь, поглядывал на расхаживавших возле дота красноармейцев в одном исподнем и иногда повторял одну и ту же фразу:
— Ну, госпиталь, чисто госпиталь!..
К вечеру, когда помывка и все связанные с ней хозяйственные заботы закончились, Пётр вызвал Артёма Голубца.
— Так что, комсорг, собрание проводить думаешь, или как?
— Пока всё недосуг было, товарищ младший лейтенант.
— Я думаю, что сегодня как раз досуг. Объявляй, что соберёмся после ужина. И скажи, чтобы несоюзные тоже присутствовали. Ты должен понимать, Голубец, что политрука нет, а, согласно инструкции, его работу обязан выполнять либо парторг, либо комсорг. Членов ВКП(б) у нас тоже не имеется. Значит — твоя работа.
Он на несколько мгновений замолчал, потом добавил:
— Какой-то ты вялый, сержант. Всё ждёшь команды, а надо инициативу проявлять. Вот мы стреляли из винтовок, надо было бы «Боевой листок» выпустить, а ты — ноль внимания. С дисциплиной пока ещё не всё ладно — ты молчишь. Давай, действуй! С завтрашнего дня сводки Информбюро будешь принимать и записывать сам, а не я и не старшина, и читать их после завтрака тоже будешь ты. Привыкай с людьми разговаривать.
— Есть, товарищ командир, — сержант вздохнул и спросил: — А повестка дня какая будет?
— Я считаю, что о дисциплине, об отношении к службе. На первый раз доклад сделаю я. В следующий раз будешь готовить сам или кому-то поручишь.
Ужин в этот день устроили на час раньше. После каши и чая (который гораздо правильнее было бы назвать слабо окрашенным кипятком) красноармейцы не расходились. Уйти пытались лишь сержант Верховой, сославшийся на то, что давно вышел из молодого возраста, да Ухватов с Головиным, которые не были комсомольцами. Пётр, однако, потребовал, чтобы они остались, так как это собрание важно для всех. Он встал у торца длинного стола и заговорил о значении дисциплины и о статьях устава, которые диктуют её соблюдение, но через минуту ощутил, что его никто не слушает, а то, о чём он говорит, что-то ему напоминает.
Сразу же вспомнилось училище и политзанятия, которые проводил с курсантами политрук Скворешин. Он входил в класс, доставал из кармана брюк свёрнутую тетрадку и скучным, монотонным голосом бубнил то, о чём давно знали все, потом таким же образом зачитывал сводки с фронтов и передовицы из газет. Скворешина никто не слушал, кто-то писал письма, кто-то дремал, но политрука это мало интересовало, а когда звенел звонок, он тут же исчезал, тихо и быстро, так, как будто его и не было. Петру вдруг стало стыдно и он замолчал. Лица солдат, склонённые над столом, поднялись от струганных досок, на него вопросительно смотрели пятнадцать пар глаз.
— Вот некоторые считают, что служба здесь — это дело лишнее, я знаю. Расскажу вам, как я сам служил, когда был солдатом. Разница с этим дотом не очень большая и граница почти такая же. А вы уж сами судите, нужна была эта служба или не нужна…
Он начал свой рассказ с довоенной жизни в артполку. Он рассказывал о своих командирах, о товарищах по батарее, о том, как стал наводчиком. Он вспоминал о событиях на Амуре, о пехотинце, убитом снайпером, и о встрече с японцами, о японской «квакушке» и трагедии Щербака. Он говорил о полуголодных месяцах осени и зимы сорок первого года и о первых маленьких победах, состоявшихся вдали от большой войны. Красноармейцы молчали, а когда он закончил, в казарме стало так тихо, что был слышны звуки падающих капель с остывающих стен банного помещения.
— Желающие выступить есть? — негромко спросил Голубец.
Все молчали.
— Какое примем решение?
— Я полагаю, решение может быть только одно, — отозвался старшина, — считать, что мы находимся на фронте и исполнять службу надо по-фронтовому. Так и запиши.
Возражений не было. Собрание закончилось.
Перекур перед вечерней поверкой собрал у откоса дота почти всех — и курящих, и некурящих. Бойцы сидели и тихо разговаривали, обмениваясь впечатлениями об услышанном.
— Ну вот, Коля, а ты что говорил? «Несерьёзный, мелковат»… Прежний-то командир был покрупнее, а что толку?
— Откуда ж я про него знал? — досадливо возразил Говорун.
— Не знал, а болтал, одно слово — «говорун». Командир — боевой хлопец, хозяйственный, заботливый — считай, нам повезло.
— Больно ретив, ему надо по службе идти вверх, вот и шебуршит. А нам-то что? Нам это нахрен? — прошипел Гордей Головин и сплюнул в сторону.
— Тебе, Гордей, точно ничего не надо! Только пожрать да поспать, да ещё перехватить у Васьки выпить, — зло бросил сидящий рядом с ним боец, — думаешь, что и все такие.
— Ты потише базарь-то, пока здоров!
— Это ты мне, что ли, здоровье собрался портить? — широкоплечий и мускулистый наводчик второго орудия Никита Кулагин встал с травы и склонился над Головиным. — Да я тебе вот этой рукой одним махом шею сверну!
— Прекратите! — вмешался в ссору Голубец. — А тебя, Гордей, слушать тошно. Никита прав, выпороть бы твою задницу вожжами, жаль, что нельзя.
— Точно! — донеслось от сидевших неподалеку пулемётчиков. — Я бы с тобой, Головин, в бой не пошёл — или предашь, или сбежишь.
Головин вскочил на ноги, но подошедший старшина Белоус, увидев, что назревает ссора, скомандовал строиться на поверку.
Перед отбоем Ухватов отвёл Гордея в сторону и, как только за дверью блокгауза скрылся последний красноармеец, схватил его за грудки и резко тряхнул.
— Ты чего?
— Много треплешься!! Ты что, в штрафбат захотел?
— Отпусти! — Гордей резко вырвался из его рук и отскочил. — Ты тоже этого литягу защищать будешь? Хорош бугор, быстро продался. Лучше бы сходил да принёс из нашей ямки глотнуть после баньки. Или дорогу забыл? Вижу, и ты решил завязать да податься в холуи к командиру.
Головин засмеялся тихим хрипящим смехом и пошёл в казарму, но Ухватов зло выругался и преградил ему дорогу.
— Ну и падла же ты, Гордей! Что ты меня подзуживаешь? Хочешь — иди сам… а я на зоне уже был и что это такое, знаю. С меня хватит!
— А мы с тобой, Васенька, как бы в одной связке. Или забыл, как вместе к корейцам за «ханжой» хаживали? Как со склада вместе крысили? А? Задумаешь меня особистам сдать, так я тебя в момент за собой затяну, и там ещё посмотрим, кому больше достанется…
Дверь дота приоткрылась, и в темноте послышался громкий голос дежурного:
— Хорош болтать, заходите, вход закрываем!
Головин бегом бросился к двери, вслед за ним медленно двинулся Ухватов.
22.
Утро пятницы пробивалось сквозь высокие перистые облака под редкие крики цапель и фазанов. Вышедший перед подъёмом на воздух дежурный услышал гул мотора и скоро заметил пыль, вьющуюся от колёс грузовичка, медленно ползущего по дороге. «Из штаба едут, больше некому», — подумал он и сразу же доложил об этом Петру.
— Сколько ещё до подъёма?
— По часам — десять минут.
— Поднимай всех, и дальше — по расписанию.
Проезжая дорога к позиции шла ниже дота, в пяти километрах к югу круто поворачивала вправо и вверх, затем снова вправо, на травянистый сухой луг, по которому пролегала едва заметная колея, тянувшаяся до самого блокгауза. По расчётам Петра, машина могла приехать не ранее чем через сорок минут — за это время можно было успеть провести и зарядку, и завтрак, и построение. Однако штабная полуторка появилась только через час, надрывно гудя и медленно поднимаясь по росистой траве.
Из кабины вышел незнакомый капитан, а из кузова спрыгнули начштаба Воротилин и лейтенант медицинской службы. Пётр строевым шагом подошёл к приехавшим и поднял руку к козырьку фуражки.
— Здравия желаю, товарищи офицеры.
— Ну, младший лейтенант, давай знакомиться, — высокий, худощавый, с чёрными как уголья глазами капитан, вышедший из кабины, протянул руку и крепко сжал ладонь Петра, — Кантемиров Сергей Михайлович, командир батальона. С начштаба ты уже виделся, а это — лейтенант Волков, военврач.
Военврач козырнул Петру и добавил:
— Павел Волков.
Воротилин также пожал руку Петру, потом, повернувшись к Кантемирову, спросил:
— Так с чего начнём, Сергей Михалыч?
— Бойцы завтракали?
— Так точно, — ответил Пётр.
— Тогда покажи личный состав, посмотрим на них…
Прозвучала команда, и через минуту красноармейцы построились перед Кантемировым.
— Экипаж, равняйсь, смирно! Товарищ капитан, экипаж дота № 4 238-го отдельного артбатальона построен. Командир экипажа младший лейтенант Романенко.
— Здравия желаю, товарищи красноармейцы!
— Здра… жла… тва… тан!!!
Воротилин, глядя на строй, шепнул Кантемирову:
— Для начала совсем неплохо…
— Экипаж, вольно!
— Вольно! — повторил Пётр и двинулся вслед за Кантемировым и начальником штаба, которые пошли вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица солдат, осматривая их форму и обувь. Когда осмотр был закончен, Кантемиров что-то записал в свой блокнот, потом отошёл в сторону и приказал распустить строй.
— Пусть занимаются по плану. Что у тебя на сегодня?
— До обеда — чистка личного оружия, после обеда — смазка ходовой части пушек и работы по хозяйству.
— Вот и отлично. Мы посмотрим это твоё хозяйство, проверим, чего ты здесь добился за две с половиной недели. А вместо чистки оружия военврач проведёт медосмотр. Пусть старшина распорядится и заодно организует разгрузку машины, мы вам кое-что привезли.
Комбат оказался человеком дотошным и внимательным. Он осматривал каждое помещение блокгауза, проверял комплектацию складов имущества и боезапаса, заглядывал в стволы пушек и пулемётов, вертел в руках кухонную посуду, проверил караул и при этом постоянно делал какие-то записи. Осмотр сооружения продолжался около двух часов, после чего Кантемиров потребовал журнал ведения действий, список личного состава, книги расхода и учёта довольствия и материалов. Всю документацию он передал Воротилину.
— Ты, Иван Филиппович, посмотри и проверь, всё это по твоей штабной части. На обед пригласишь, Пётр Данилыч?
— Так точно, товарищ капитан… только извините… чем богаты…
— Ничего, ничего, мы тоже с угощением. Пойдём, поговорим с врачом, что он нам скажет.
Волков сидел в пустой казарме, склонившись над тетрадью, и что-то чиркал карандашом. Осмотр уже закончился. Увидев вошедших, он встал, но капитан жестом разрешил ему остаться за столом и сел напротив вместе с Петром.
— Что скажешь, Волков?
— Признаков заболеваний как будто ни у кого нет. Вот только исхудали бойцы, но это у нас почти везде. Педикулёза тоже нет, хотя я бы порекомендовал всех постричь наголо — вокруг сырость, земля, есть риск…
Что такое педикулёз, Пётр уже знал и подумал, что об этом мог бы догадаться сам.
— Слышал, командир? — Кантемиров обернулся к Петру. — Машинка для стрижки у старшины есть? Не знаешь… Если есть, сразу всех — под ноль. А если нет, надо получить у нас на складе и провести эту операцию как можно раньше. Ещё есть замечания?
— Старшина говорил, что до сих пор не получили медикаменты. Бинты, йод, стрептоцид, аспирин — всё должно быть в наличии, — строго произнёс военврач.
— Это правда, почти ничего нет…
— Обратитесь в медсанчасть, вам всё будет выдано. Кроме того, каждый солдат должен иметь индивидуальный пакет. Я спрашивал — тоже нет ни у кого — непорядок.
— Учти это, командир, — хмуро добавил Кантемиров, — случись что, помрёт человек от пореза пальца. А как санитарное состояние, Павел?
— С этим очень неплохо, особенно мне понравилась идея с баней, надо бы всем порекомендовать, у нас ведь это общая беда.
Их разговор прервал стук в дверь, вошёл старшина.
— Разрешите?
— Заходи, Белоус, — Кантемиров встал и, пожав ему руку, спросил: — Ну, что, служба налаживается, Фёдор Николаич? Новым командиром доволен?
— Нормально… теперь нормально, Сергей Михалыч. Я ведь чего зашёл, обедать пора. Здесь будете?
— Здесь не стоит, накрой у командира, заодно мы там кое-что обсудим.
— Есть у командира!
Старшина вышел, Волков, прихватив свой вещмешок, последовал за ним.
Капитан поднялся, выглянул в люк и глубоко вдохнул.
— Хорошо у вас здесь, красиво, — Кантемиров расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки и снова присел на табуретку. — Я так чувствую по твоему выговору, что ты с Украины. Откуда?
— Черниговский. И мать там. Где батько — сам не знаю. Сёстры, может, и успели эвакуироваться, а мать точно осталась…
— Да-а… Горе, везде горе. Ничего, Пётр Данилыч. Сталинград держится, кровью истекает, но держится, и, чует моя душа, будет там немцам большая чугунная крышка.
— Как знать… если прорвутся, не дай Бог, японец тут же на нас двинется, я с самураями уже встречался носом к носу, коварные людишки.
— Интересно было бы тебя послушать. Ну что ж, пойдём обедать, наверно, уже готово.
Маленький стол в кабинете Петра старшина Белоус сдвинул в сторону от кровати и окружил четырьмя табуретками. Когда Кантемиров и Пётр вошли, за столом уже сидели начштаба и военврач. Кроме солдатского обеда, состоявшего из обычного соевого супа и пшённой каши, на столе стояли банки с рыбными консервами, тарелка с нарезанным чёрным хлебом и четвертушка водки.
Волков разлил водку по кружкам и достал из мешка пучок зелёного лука.
— Вот, совсем забыл…
— Садись, Паша, — Воротилин поднял кружку. — За что выпьем, Сергей Михалыч?
— А давай выпьем за здоровье Петра Данилыча. Я ведь нынче облазил всё, что мог, совал нос везде, исписал три странички, специально искал, к чему придраться. Ну, кое-что нашёл, а вот не хочу придираться, и всё тут. По сравнению с тем, что было при прежнем командире, Ермошине, — небо и земля. Служба поставлена, оружие в порядке, все заняты делом. А из того, что записал, больше всего должен отнести на свой счёт. Надо Петру помогать, наследство ему досталось непростое. За тебя, младший лейтенант!
Три глотка водки постепенно сняли с Петра некоторую скованность. Офицеры принялись за еду, изредка перебрасываясь короткими фразами, а когда стол опустел и старшина убрал посуду, Кантемиров снова достал блокнот и карандаш.
— А теперь, командир экипажа, говори, чем тебе надо помочь конкретно.
Пётр встал и негромко откашлялся.
— Наверно, не всё, что нам нужно, можно сделать, но разрешите сказать обо всём сразу.
— Ты лучше сядь и смело говори, а мы уж решим, что можно, а что нет, — ответил Воротилин и тоже открыл планшетку.
— Надо готовить на зиму топливо, иначе будем замерзать. Мы и сами бы напилили дров, но надо знать, где можно это делать, а где нет. Вот старшина предлагает сколотить из зарядных возков тележку, можно было бы и привезти, но нет упряжи для лошади — у меня только седло.
Кантемиров на минуту задумался.
— Пока выламывайте сушняк, где можете, а я попробую договориться с лесным начальством, надеюсь, дадут деляночку. Вам ведь не одним нужны дрова. А вообще, Иван Филиппович, рядом — угольные шахты. Может, помогут?
— Это надо через штаб армии обращаться, долгая канитель. Легче заехать в Посьет к морякам, у них этого угля много, глядишь, и поделятся. Надо попытаться. А насчёт хомута и прочего — предоставим, это есть. Что ещё?
— У солдат изношены обмундирование и сапоги. Хорошо бы заменить.
— Видел, видел… — Кантемиров помолчал, потом задумчиво произнёс: — Хорошо-то хорошо, да где взять? Обещают к концу года, посмотрим, если получим, выделим и вам тоже. Лично я пока ничего обещать не могу, разве что прислать мастера для починки сапог, мастер имеется. Какие ещё пожелания?
— Самое главное, по боевой подготовке. Тренироваться в каземате мы, конечно, можем и будем это делать, но ни один расчёт ни разу не стрелял на полигоне. Вот, товарищ Воротилин говорил, что можно организовать выезд, и надо бы это устроить. И с ориентирами здесь непонятно. Кое-какие видны, но хорошо бы иметь схему с вымеренными углами. Нам бы специалиста с буссолью.
— Вообще-то, Ермошину мы такую схему делали, — удивился Воротилин, — в сейфе не сохранилась?
— Не нашёл. Там была только карта.
— В штабе есть экземпляр, я попрошу, чтобы тебе дали копию, но геодезиста постараемся прислать, на местности за год могло что-то измениться.
— Кстати, ты, командир, прицелы проверял? А то мы тут с тобой об ориентирах, а у тебя прицелы и стволы могут глядеть в разные стороны.
— Никак нет, товарищ капитан, я смотрел. На первом орудии панораму пришлось немножко довернуть, самую малость.
— Надо же, — Кантемиров хитро подмигнул начальнику штаба, — а как же ты это определил?
— А так, как у нас в артполку делал командир орудия, сержант Варламов — смотрел через открытый ствол, потом через прицел. Картинки должны быть одинаковые.
— Силён… — покачал головой Воротилин, — но лучше всё-таки применять оптический прибор.
— Так нет же.
— Ничего, это мы тоже в силах поправить, — Кантемиров встал и направился к двери. — А теперь построй бойцов и будем прощаться. Мы в штабе подумаем, как решать твои проблемы, а ты продолжай нести службу в том же духе. Кстати, скоро начнёшь дежурить по границе, приедет к тебе старший лейтенант Зуев, начальник заставы, всё расскажет, и ты обо всём с ним договоришься.
Они вышли из дота, Пётр скомандовал построение. Когда экипаж построился, Кантемиров надел фуражку и заговорил, не так громко, как во время приветствия, но ясно и отчётливо выговаривая слова:
— Товарищи артиллеристы! Проверка вашего подразделения закончена, она показала в целом неплохие результаты и настоящий армейский порядок. Я надеюсь на вашу добросовестность, дисциплину, ответственность и выдержку. До свидания, бойцы!
Воротилин и Волков попрощались с Петром, со старшиной и сели в кузов машины. Кантемиров подошёл к Петру и, крепко пожав руку, дружески похлопал по плечу.
— Ну, командир, будь здоров! Вообще-то я тобой очень доволен. Только не задирай нос и не снижай требовательности. В том числе и к себе.
Он сел в кабину, полуторка отъехала от позиции, Пётр разрешил всем разойтись и взял за локоть старшину.
— Что вы там разгружали?
— Мешок перловки, мешок пшена, мешок муки, свежий хлеб. Ещё бочка солёной горбуши, махорка, чай, немного сахара.
— Уже легче.
— Кстати, вам полагаются папиросы, тоже привезли, «Звезду».
— Я не курю. Вы сохраните, может, на что-то придётся обменять.
— Как они, довольны?
— Больших замечаний нет, но успокаиваться нам рано, впереди ещё очень много работы. И время опять тревожное.
Судя по сводкам, самые ожесточённые бои на западе по-прежнему шли в Сталинграде, особенно беспокоило то, что сражение принимало затяжной характер. В начале августа Петра Романенко вызвали в Краскино на совещание командиров подразделений укрепрайона. Совещание оказалось немногочисленным — в кабинете Кантемирова собрались ещё десяток офицеров из других дотов, начштаба Воротилин, а также ещё не знакомые Петру старший политрук и пожилой интендант.
Кантемиров выглядел усталым и был явно не в настроении.
— Я собрал вас, товарищи офицеры, после ряда проверок, которые мы провели на приграничных сооружениях. Ситуация в укрепрайоне совсем непростая. Задачи боевой подготовки решаются вяло, учёба организована недостаточно. Не так далеко до зимы, а она здесь, как вы знаете, суровая, но запаса дров для отопления помещений на границе практически нет. У многих хромает дисциплина. Короче говоря — дел по горло. А в это время мне приносят вот эти бумажки!
Кантемиров резко встал, его лицо покраснело, на виске вздулась синеватая жила.
— Это что такое?! — продолжал он, почти срываясь на крик. — Я вас спрашиваю! Галимов? Ермаков? Михальченко? Вы что, дети, что ли? Гайдара начитались? Вам доверили серьёзнейшее дело — охранять границу, создать надёжный заслон. А вы вместо службы пишете глупости. «Хочу на фронт». А в дотах пусть дежурит тётя Фрося с подругами из Черниговки…
Названные лейтенанты стояли по стойке смирно, опустив глаза.
— Сядьте, смотреть на вас муторно… вы сначала в своих подразделениях наведите порядок. Не дай Бог послать вас в действующую армию, позора не оберёмся. — Кантемиров разорвал листки и бросил обрывки на стол. — Я получил распоряжение из штаба армии считать подобные заявления малодушием и попытками дезертирства. Всем понятно? Теперь к делу. Нам предоставили делянку в тайге для заготовки дров. Командирам дотов выделить по два человека в распоряжение интенданта Кудашова. Я отдаю вам полуторку с водителем и требую, чтобы до середины сентября в каждом из ваших хозяйств было заготовлено не менее чем по две машины. Пилить и колоть будете своими силами, на позициях. В октябре постараемся завезти уголь.
Кантемиров сделал паузу, вытер платком лоб, потом обернулся к Воротилину.
— Давай теперь ты, Иван Филиппыч. По поводу стрельб и прочего.
Воротилин поднялся из-за стола и подошёл к карте.
— Многие из вас говорили мне о том, что надо провести учебные стрельбы из орудий, но на границе это невозможно. Нам выделено время на Хасанском полигоне в конце сентября. Вам надлежит пешим порядком доставить туда артиллеристские расчёты с полной выкладкой и подготовить людей к проведению учений. Понадобятся четыре пушки, их придётся разобрать, вынести из казематов, снова собрать и отбуксировать на полигон — для этого нам дадут тягач. Пушки готовить подразделениям Романенко, Сапронова, Галимова и Михальченко. Галимов!.. Михальченко!.. Вы меня поняли? А то я вижу, вы от безделья подались в писатели. Боезапас, продовольствие, палатки и кухню доставим отсюда, из Краскино. Вопросы есть?
— Разрешите? Лейтенант Сапронов, — со стула поднялся невысокий полный лейтенант, фигура которого казалась почти квадратной из-за широких плеч и большой круглой головы.
— Что у тебя, Михаил?
— Я думаю, товарищ капитан, надо пропустить через полигон и пулемётчиков. В наших условиях им тоже тренироваться невозможно.
— Постараемся, если уложимся вовремя. Ещё вопросы?
— Младший лейтенант Романенко!
— Слушаю, Пётр!
— Прошу на время стрельб разрешить сократить караул до ночного дежурства, а днём ограничиться дневальным и дежурным по части.
— В общем, можно, но ты там сам смотри по обстановке. Сейчас, когда под Сталинградом трудно, японцы на некоторых участках снова зашевелились. Севернее нас в стрелковом полку исчезли двое солдат, особый отдел считает, что их украли лазутчики. Так что вы не расслабляйтесь…
23.
Сентябрь в Приморье — самая замечательная пора, сюда приходит мягкое тепло, которое кажется растворённым в почти неподвижном зыбком воздухе. Над землёй повисает синеватая дымка, но ненадолго — всего на несколько дней, потом она исчезает, поднимаясь вверх, сливаясь с глубоким и прозрачным ультрамариновым небом. Эта прозрачность постепенно охватывает всё вокруг — морское побережье, окрестные леса, вершины сопок, и именно в эту пору осень начинать окрашивать тайгу. На склонах невысоких гор проявляются жёлтые пятна лиственных массивов, красноватые оттенки постепенно, но властно захватывают всё окружающее пространство. Тепло и тишина стоят до самого начала октября, а порой и дольше.
Отложив в сторону все дела, Пётр почти непрерывно проводил занятия с артиллеристами. По вечерам он открывал тетрадь и, делая короткие записи, пытался восстанавливать в памяти всё, чему его учил в артполку Варламов. Главным было то, каким образом Павел объяснял работу орудийного расчёта. Утром Пётр брал эту тетрадку с собой и искренне радовался, когда видел, что преподавательские приёмы, опробованные Варламовым за долгое время службы, приносили свои плоды. Помня приказ Воротилина, он приступил к тренировкам по разборке и сборке пушки и, повторив эти операции несколько раз с обоими расчётами, принял решение вынести все части одного орудия из дота и собрать его на лужайке перед блокгаузом.
По прошлой службе он хорошо помнил, что сделать это совсем не легко. Ствол пушки — едва ли не самая тяжёлая её часть, его с трудом несли на ремнях четверо красноармейцев. Они осторожно спускались по лестнице из каземата, пыхтя, периодически чертыхаясь и отпуская крепкие выражения из лексикона бывалых грузчиков. Столь же тяжело далась переноска откатного механизма , который показался бойцам если не более тяжёлым, то намного менее удобным для переноски. По сравнению с этими деталями лафет, щиток и колёса были почти невесомыми.
Когда всё это оказалось на лужайке, Пётр скомандовал перекур. Николай Говорун, повалившись на травянистый откос блокгауза, свернул самокрутку и, затянувшись махоркой, выдохнул:
— Чего ж она такая тяжёлая, мать её…
— Это ещё не тяжёлая, это самая лёгкая, — засмеялся Пётр. — Есть пушки весом в десятки тонн, на руках не унесёшь даже по частям! А вы вчетвером справились. Для таких крепких мужиков, как Ухватов и Кулагин, — это вообще работа в удовольствие.
— Нормальная мужицкая работа, — отозвался Василий. — И не грязная…
— Вот, правильно. А теперь первый расчёт отдыхает, а собирать будет второй. Командуйте, Кирилл Григорьевич, я посмотрю. Только постарайтесь без этой самой матери, пушка — существо нежное, обидится, будет потом мазать.
Сержант Верховой встал и подал команду.
Артиллеристы подняли лафет, надели колёса, с некоторым трудом установили откатник — им не сразу удалось попасть точно в пазы. После этого осталось вставить ствол и навесить щиток, что было намного проще.
— А теперь зафиксируйте орудие, чтобы никуда не покатилось, завтра будем тренироваться здесь, наводить по разным целям.
— Второе разбирать будем? — спросил Никита Кулагин.
— Если хотите, можете силами расчёта разобрать, перенести, собрать, а потом всё это повторить со сборкой в каземате, — с усмешкой произнёс Пётр.
— Не, своими силами не выйдет…
— Ну так и не надо, пусть себе стоит, для учёбы одним обойдёмся. Так и быть, пожалею вас…
Пётр прилёг на траву и зажмурил глаза. Старшина Белоус уехал вместе с первым пулемётным расчётом на заготовку дров, и его отсутствие сразу же стало весьма ощутимо. Белоус действительно оказался человеком сметливым, практичным, почувствовав поддержку командира, он жёстко требовал от красноармейцев выполнения своих распоряжений, и это очень скоро сказалось на жизни всего экипажа. Не откладывая дела в долгий ящик, он вместе с Ухватовым и Чикиным быстро сладил из двух снарядных возков крепкую телегу — как оказалось, оба красноармейца неплохо владели плотницким делом. Когда же со склада в Краскино доставили упряжь, появилась возможность не только возить грузы, но и ездить не одному, а с помощниками. Воспользовавшись этим, Белоус привёз с берега залива груду камней, накопал глины, и скоро в импровизированной баньке была сооружена небольшая печь, после чего командирская железная печка была возвращена Петру, а его помещение — основательно прогрето и просушено. Всего за месяц неподалёку от блокгауза вырос и стожок сена, заготовленный на зиму для Улана. И вот теперь на целых две недели все хозяйственные заботы легли на Петра.
Вечером перед отъездом на заготовку дров старшина постучался в его дверь.
— Есть разговор, Пётр Данилыч!
— Выкладывай, что у тебя, — Пётр давно хотел перейти с ним на «ты» и теперь решил, что момент вполне подходящий.
— Поработал я с Василём Ухватовым, когда делали телегу — на самом деле неплохой мужик, руки у него ладные, работящий… Душа, конечно, сломанная, сам знаешь, сидел, и не за что-нибудь, за грабёж.
— Ничего себе!
— Да не по пристрастию, а больше по молодой дури — в шестнадцать лет сел. Где-то выпил с дружками, показалось мало, двинули ночью в сельпо. Сторож не пускал, так они его оглушили и полезли за водкой. Васька в лавке маленькую высадил, там же заснул, утром его и повязали. Дружков он, конечно, не выдал, сел один на восемь лет. Я так думаю, армия для него — это как новая жизнь, а остальное от бравады и обиды.
— Так на кого же ему обижаться? На себя?
— На себя, на судьбу, какая разница? Ты бы, Пётр Данилыч, с ним… как бы это сказать… поуважительнее, помягче, он точно отойдёт. Не стоит, ей-богу, как с бывшим преступником… Надо его как-то иногда выделять — в хорошем смысле.
Пётр на минуту задумался.
— Ну, может, ты и прав, Фёдор Николаевич. Я попробую.
— Есть одна трудность.
— Какая?
— Головин, Гордей. Всё время крутится возле Ухватова, юлит, что-то шепчет, я то и дело слышу воровские выражения.
— А что Василий?
— Иногда огрызается, но больше хмурится и молчит, а то в сторону отойдёт и курит. Только вижу — руки у него после этого подрагивают. Как бы их развести подальше?
— Может, заберёшь Головина с собой на дрова?
— Это ненадолго, да и опасаюсь я… Этот Гордей — лодырь, каких свет не видывал, ничего не умеет, позору натерпимся. И чувствую нутром — сбежать может, на самоволках и пьянках он уже попадался, но лейтенант Ермошин всё это покрывал.
— Ладно, бог с ним. Оставляй здесь, а я буду думать, что делать. Вернётесь — вместе подумаем. Кого с собой возьмёшь?
— Ваню Чикина и Юру Кибиткина. Хорошие хлопцы. Выезжаем завтра в пять утра.
— Удачи вам, старшина.
Головин не нравился и Петру, но что делать в такой ситуации, он не знал. То, что сообщил старшина, нередко замечал и он сам. Если Гордей был способен на дезертирство, как утверждал Белоус, то неприятности могли обрушиться и на весь экипаж, и на его командира, тем более на границе и в военное время. Для начала хорошо было бы как-то изолировать Головина от оружия и не выводить в караулы, однако ставить его в привилегированное положение Пётр не хотел. Он вызвал сержанта Голубца.
— Как комсомольские дела, Артём?
— Пока веду индивидуальную работу. Свободного времени почти нет.
— Я вот что хочу сказать тебе, Артём: меня тревожит поведение Головина. Я знаю, что он несоюзный, но прошу — подбери пару надёжных ребят и понаблюдайте за ним внимательно. Только понаблюдайте, ничего больше, если заметите хоть что-то подозрительное, сообщайте немедленно. Сможешь?
Голубец немного помолчал, потом тихо ответил:
— Тёмный и скользкий тип этот Головин. Ни с кем не дружит, всё сам по себе, от работы отлынивает. Раньше частенько бегал к корейцам, пил, теперь вроде поутих, но иногда болтает всякие гадости. Всё с Ухватовым крутится — тоже тот ещё фрукт… Ладно, мы попробуем. Нет хуже врага, чем среди своих.
— Вы только не переборщите, виду не подавайте. И никому ни слова.
— Я понял, товарищ командир. Разрешите идти?
— Ступай…
Уже через неделю на позицию приехала полуторка с полным кузовом небольших брёвен. Из кабины вышел старшина и приказал как можно быстрее их разгрузить.
— Нам надо сразу же назад, а вы нас ждите, ничего с этими брёвнышками пока не делайте, — попросил он Петра, — ещё несколько дней, и мы окончательно вернёмся. Потом вы отстреляетесь на полигоне, тогда и будем всё это пилить и колоть…
Он покосился на стоящее среди лужайки орудие.
— Готовитесь?
— Сам видишь…
В последнюю декаду сентября оба артиллерийских расчёта вышли на полигон. Орудие тащил за собой тягач — гусеничная машина, похожая на обыкновенный трактор, имущество и вещмешки красноармейцев ехали на телеге, а сами красноармейцы шагали вслед. Дорога шла на юг, идти предстояло, если учесть известную дальневосточную пословицу «Сто километров — не расстояние», относительно недалеко — всего четверть этого «нерасстояния». Ко времени прибытия там уже был обустроен палаточный городок, установлены мишени. Пётр вспомнил свои первые стрельбы в Приамурье и улыбнулся — кто мог подумать тогда, что так скоро ему придётся самому стать артиллерийским командиром!
Он осмотрелся вокруг. В нескольких сотнях метров от лагеря лежало блестевшее рябью озеро, берега которого поросли невысокой травой и редким кустарником. Слева поднималась сопка, почти безлесая и поэтому казавшаяся абсолютно гладкой, как будто причёсанной мелким гребешком. Кто-то подошёл сзади и положил руку на плечо, Пётр оглянулся и увидел Воротилина.
— Осматриваешься, командир? Ну, здравствуй… Как, нравится?
— Здравия желаю, Иван Филиппович, хороший лагерь. А это, что, то самое озеро Хасан?
— То самое. И сопка Заозёрная, тоже та самая. Ты, Пётр Данилович, не расслабляйся. Сейчас тебе покажут место для орудия, сразу закатывайте и для начала проверим прицелы. Здесь со мной зампотех (6) , капитан Поронин, он посмотрит сведение осей, потом сам наведёшь и сделаешь пробный выстрел. После этого прошу пожаловать ко мне в палатку, обсудим план учения. Добро?
— Есть, товарищ капитан!
Поронина, однако, пришлось ждать целый час. Очень полный, невысокого роста капитан в выцветшей гимнастёрке был человеком лет пятидесяти. Он подошёл, тяжело дыша, сразу же, не назвав себя и не взглянув на Петра, попросил открыть затвор и вставил в ствол с казённой части какой-то прибор с окуляром. Заглянув в этот окуляр, потом в прицел, Поронин вытер потное лицо платком, затем ещё раз посмотрел в свой прибор и только после этого повернул лицо к Петру.
— А у вас ничего, расхождение совсем маленькое, у других намного хуже, — он улыбнулся и спросил: — Умеете корректировать?
Пётр рассказал зампотеху о своём приёме проверки прицела, тот удивлённо поднял брови.
— У вас хороший глаз, младший лейтенант! Я вам поправлю панораму совсем немножко, и можете стрелять. И попросите принести для меня воды…
Поронин пил жадно, большими глотками, без передышек, а когда выпил всю кружку, поблагодарил Петра, ещё раз улыбнулся и пожелал удачи в стрельбе.
Кулагин и Ухватов поднесли ящики со снарядами, прозвучала команда зарядить орудия.
Пётр прицелился в середину щита-мишени и подозвал Ухватова.
— Василий, по команде «огонь» дёрнешь за шнур, а я посмотрю, куда попадём.
Ухватов удивлённо взглянул на своего командира.
— Может, лучше сержант?
— Давай, давай, ему ещё стрелять и стрелять. Всем держать рот открытым, иначе оглохнете!
Пётр поднял к глазам бинокль.
— Огонь! — громкая команда капитана Кантемирова встряхнула жаркий сентябрьский полдень, и сразу же раздался дружный залп.
Уже знакомый Петру звон в ушах быстро перешёл в комариный писк, потом окончательно заглох. В бинокль было хорошо видно, что снаряд проломил внушительную дыру в щите и поднял земляной фонтан на склоне сопки.
— Попали, товарищ командир? Как? — голос немного оглохшего Артёма Голубца звучал неестественно громко.
— Попали нормально. Первому расчёту приготовиться к работе…
Артиллерийские учения шли до самого конца месяца. Расчёты из экипажей нескольких дотов, по очереди сменяя друг друга у орудий, отстреливали одно упражнение за другим, менялись мишени и их расстановка, дальность и направление стрельбы. К концу стрельб устали все — и красноармейцы, и командиры, и повара, и полигонная команда. Первого октября Кантемиров объявил об их окончании и произвёл разбор действий.
— Что я могу сказать, товарищи офицеры? Не всё сразу у всех получалось, но это и не удивительно — давно мы не были на полигоне. Но экзамен проходили не только вы, и оружие тоже. Орудия исправны, меткость хорошая, хотя, прямо скажем, для быстротечного современного боя с отражением танковых атак наши пушки мало приспособлены — на перенос огня уходит много времени, дальность прямой наводки явно недостаточна. Будем надеяться, что их скоро заменят. И всё же действия расчётов при этом останутся теми же, хотя потребуется большая сноровка и скорость. В любом случае, работа была полезной, и, я думаю, это придаст и вам, и вашим экипажам уверенности. Особенно я доволен стрельбой расчётов младшего лейтенанта Романенко и лейтенанта Сапронова. Объявляю вам благодарность!..
До захода солнца оставалось ещё около трёх часов, и Пётр решил осмотреть вместе со своими солдатами поляну, на которой стоял лагерь. О том, что здесь совсем недавно шло сражение, напоминали полузасыпанные, заросшие травой воронки от снарядов и остатки окопов. Возле одного из таких окопов Ухватов замедлил шаг, потом остановился и, склонившись, стал разгребать что-то ладонью. Затем он выпрямился и, вытянув руку, выкрикнул:
— Товарищ лейтенант, поглядите!
В его руке что-то блеснуло, и Пётр подошёл поближе. Василий держал длинные металлические ножны, из которых торчала рукоятка. Пётр взял находку из его рук и медленно вынул лезвие. Отполированная почти до блеска сталь горела на солнце и была почти не тронута ржавчиной, на её поверхности были отгравированы непонятные знаки.
— Ну и глаза у тебя, Василий! Как это ты заметил?
— Из земли торчало. А что это нарисовано?
— Не знаю, может быть, что-то по-японски… А вообще-то это настоящий боевой нож, оружие. Полагается сдать.
Ухватов удивлённо поднял глаза:
— Сдать? Не надо, товарищ лейтенант, не сдавайте, он и нам пригодится!
Раздались протестующие голоса обступивших их красноармейцев.
— А что это ты, Василий, меня в звании повысил, я ещё не лейтенант, только младший. Подлизываешься? Ладно. Нож этот по праву твой, ты нашёл. Но иметь его тебе не положено. Сделаем так — я пока что его заберу к себе, а если начнём воевать, верну, так и быть. А не начнём — отдам, когда война кончится. Договорились?
— Пускай хоть так, — вздохнул Ухватов, — сдадите, так всё равно кто-нибудь из штабных стянет.
— Но-но, разговорчики…
Пётр очистил ножны от земли пучком травы и прицепил их к портупее.
Утром артиллеристы расходились по своим позициям, полевой штаб Кантемирова сворачивал хозяйство. Заметив, что тягач, подцепив одну из пушек, потащил её в сторону дороги, Артём Голубец заволновался:
— А нашу когда вернут? Не перепутают?
— Не волнуйся, Артём, вернут завтра и не перепутают, она помечена.
Строй четвёртого дота возвращался к границе, перебрасываясь шутками, улыбаясь уже скупому осеннему солнцу. И даже Ухватов, обычно молчаливый и хмурый, что-то мурлыкал себе под нос.
Наступила пора густого листопада и первых осенних дождей. Именно в такой дождливый день, когда небо, как будто через сито, сыпало мелкие капли, на позицию прискакал начальник погранзаставы. Часовой вызвал Петра.
— Старший лейтенант Зуев, — представился пограничник и, оставив лошадь, подошёл к двери блокгауза. — Вас, как я знаю, предупредили о наших совместных действиях. Вы — младший лейтенант Романенко?
— Он самый и есть, Пётр Данилович Романенко. Предупредить-то предупредили, но ни подробностей, ни инструкций не дали. Заходите, нечего на дожде торчать, выпьем чаю, и вы мне всё расскажете.
— Добро. Меня, кстати, Валентином зовут. И давай на «ты», я, чай, не генерал.
Зуев улыбнулся и крепко пожал руку хозяину дота. Начальнику заставы было на вид лет тридцать, на смуглом обветренном лице, искусанном комарами, виднелся красноватый шрам, явный след давнего ранения. Пётр отослал дневального на кухню за чаем и усадил Зуева за стол. Тот достал из планшетки карту, развернул её, добавив огня в керосиновой лампе.
— Посмотри сюда, — он провёл пальцем вдоль линии границы от позиции четвёртого дота вниз на юг, — раз в неделю тебе надлежит быть дежурным по участку границы. Этот участок — восемь километров от вашего дота на юг до соседей. Осмотр границы — работа ночная. С наступлением темноты бери двух бойцов и по тропе, не торопясь, продвигайся до пятого блокгауза. Прежде всего, осматривай заграждения. В разных местах у нас находятся секреты, положение которых мы каждый день меняем, их тоже надо проверять. Вообще-то хлопцы у меня опытные и добросовестные, но мало ли что… На той стороне — враг, сам понимаешь. Я выдам тебе листок, там расписаны по датам пароли на месяц вперёд. Ты его спрячь и никому ни в коем случае не показывай. Есть куда?
— Есть сейф.
— Очень хорошо. И имей в виду — секреты у нас с собаками, ты их не пугайся, скажешь пароль — собаку оттянут.
— Хорошее дело!.. А если она раньше горло перегрызёт?
— Ни в коем разе, — Зуев накрыл своей широкой ладонью руку Петра, — без команды не тронет. А чтобы быстрее привык, сегодня я пойду с тобой.
— Прямо сегодня и начинать? Я как-то не ожидал…
— Ничего, не робей, командир. Мне говорили, что ты и раньше частично с приграничными делами сталкивался, так? В Приамурье?
— Я был рядовым красноармейцем, наводчиком орудия. В охране границы мы не участвовали.
— Это как посмотреть… Ты сейчас отдохни и назначь свой пограничный наряд. И я отдохну, если место найдёшь.
Пётр вызвал старшину.
— Фёдор Николаич, я знаю, что у тебя на складе есть ещё одна койка, распорядись, чтобы её принесли сюда и приготовили гостю место для отдыха. Извини, Валентин, хочу спросить, от кого ранение?
Зуев дотронулся до шрама, потом неохотно ответил:
— Да так… с одним нарушителем подрался.
Они поговорили ещё около получаса. Валентин подробно расспрашивал его о делах в подразделении, настроениях в экипаже, внимательно слушал, потом прилёг и как-то незаметно задремал. Пётр погасил свет и вышел в казарму.
— Кто у нас сегодня в карауле?
— Второй расчёт, товарищ командир, — ответил Артём Голубец.
— Сегодня мы приступаем к дежурству по границе. Со мной пойдут Говорун и Ильин. Пусть пару часов отдохнут, к восьми поднимите и меня. Выходим с оружием, выдать им патроны и плащ-палатки. Скажите старшине.
На границу вышли, когда уже совсем стемнело. Некоторое время глаза привыкали к темноте, постепенно тропа стала проглядываться среди деревьев и кустарников. Зуев настоял на том, чтобы Пётр шёл впереди группы, сам остался замыкающим. Курить, разговаривать и вообще шуметь не разрешалось, включать фонарик можно было только в самом крайнем случае. Группа то приближалась почти вплотную к пограничному заграждению, то немного удалялась от него, порой выходила на совершенно открытое место, а затем снова шла среди густого кустарника. Внезапно на плечи Петра легли тяжёлые собачьи лапы. Неодолимое чувство страха сковало его, и он резко остановился. Сзади, правее тропы, раздался глуховатый голос:
— Пароль!
Зуев сообщил пароль перед самым выходом, но от неожиданности случившегося слово мгновенно вылетело у Петра из памяти. Он глубоко вздохнул, немного успокоился — «Это же секрет пограничников!» — и всё сразу же вспомнилось.
— «Валдай». Отзыв?
— «Вятка»!
Пограничники оттянули собаку, и группа двинулась дальше. Тропа спустилась с холмов вниз и потянулась по затопленному дождевой водой лугу. Зуев вышел вперёд, уверенно показывая дорогу. И всё же Пётр несколько раз проваливался по колено в глубокие лужи, шедшие за ним Ильин и Говорун, влетая в воду в тех же самых местах, шёпотом матерились, а нудный мелкий дождь продолжал бить холодными каплями, но вдобавок к нему поднялся пронизывающий ветер. До пятого дота они добрались лишь во втором часу ночи, пройдя ещё два пограничных секрета. Окрик местного часового был воспринят как глас небесный, обещающий небольшой отдых перед обратной дорогой. Часовой вызвал дежурного, и тот отвёл их в кухонное помещение, где тихо горела плита, на которой посапывал чайник. В дверях кухни появился поднявшийся на шум лейтенант Сапронов.
— Здорово, Пётр Данилыч, с крещением! Ну что, попробовал пограничной службы? Какова на вкус?
— Вкуса нет никакого, одна сырость, это точно. Зато меня их собаки чуть не попробовали на вкус, — отшутился Пётр и кивнул в сторону Зуева.
— Он преувеличивает, — Валентин махнул рукой, — горячей водички дашь, Миша?
— Отчего же не дать хорошим людям? И по пятьдесят грамм налью, если вам можно. Не заснёте на обратной дороге?
— В такую-то погоду? Точно не заснём, — Зуев снял фуражку и обернулся к красноармейцам, — снимайте, хлопцы, плащ-палатки, сапоги, часок отдохнём и подсушимся. А потом — назад…
…На свою позицию они возвратились, когда небо начало светлеть. Люди едва держались от усталости на ногах, и Пётр сразу же отправил их спать.
— Покомандуй сегодня сам, старшина, — сказал он встретившему его Белоусу. — Я иду отдыхать.
Так началась его нелёгкая приграничная служба, которая продолжалась ещё два с половиной года.
24.
Зима сорок второго года пришла в Приморье в середине ноября с густым сырым снегом, который за два дня завалил сугробами и тропы, и поляну перед блокгаузом, и окрестные сопки. Когда немного разъяснилось и стало морозно, распорядок дня пришлось менять — Белоус распорядился расчистить подходы к доту, большая часть экипажа вместо утренней зарядки работала лопатами и колола дрова, которые вносили в галерею и складывали в поленницу вдоль стены. К концу недели мороз ослаб, но по ночам холод наваливался по-зимнему властно и всерьёз. Пётр позвонил Воротилину и спросил, удалось ли договориться с моряками по поводу угля. Воротилин, простуженно кашлянув в трубку, посоветовал командиру дота самому проявить инициативу.
— Я так думаю, у тебя это получится проще и быстрее. Захвати им что-нибудь в подарок, ну… сам понимаешь… и кати в Посьет к капитану третьего ранга Терехову. Он там заглавное лицо, командир дивизиона катерников. Объяснись по-соседски, я думаю, он тебе поможет…
Оставив за себя старшину, Пётр выехал рано утром, рядом с ним на скамеечке покачивался Солтан Дзагоев. До Посьета было около двадцати километров — всего четыре часа езды шагом, дорога была немного укатана редкими машинами и повозками, ездившими в приграничный посёлок Хасан и обратно, конь споро перебирал копытами, иногда даже переходя на бег. Посьет оказался совсем небольшим городком с пристанью, у причала стояли несколько катеров и один корабль побольше, с орудийной башней на носу, дымивший невысокой скошенной трубой. Терехова удалось найти довольно быстро — дежурный матрос проводил Петра на второй этаж деревянного дома, в котором размещался штаб. В кабинете комдива катерников было жарко натоплено, сам Терехов, седовласый морской офицер, сидел в старом кожаном кресле, расстегнув бушлат, под которым был серый шерстяной свитер, и курил папиросу.
— Вы из укрепрайона? От Кантемирова? Так-так… Соседи, значит. Ну, и с чем пожаловали? Точнее — за чем?
— У нас, товарищ… — Пётр замялся, забыв мудрёное морское звание, потом, вспомнив, продолжил, — товарищ капитан третьего ранга, трудности с топливом. Хотим попросить у вас немного уголька. Не поможете?
— А много ли надо?
— Хотя бы одну телегу…
— Сколько-сколько? — Терехов разразился громким хрипловатым смехом.
— Много? — виновато спросил Пётр.
— Ну, ты даёшь, младшой! Ты бы ещё пару вёдер попросил. Я уж думал, тонну-две!
— Я на лошади, да ещё по снегу, столько не увезу.
— Ладно, дорогой, нагрузим телегу, потом ещё раз приедешь, если понадобится. Угля мне навезли чёртову прорву, только вот зачем — и сам не ведаю. Куришь?
Пётр отрицательно покачал головой, Терехов достал очередную папиросу из пачки и снова закурил.
— Ну и правильно, и не надо. Иди сюда.
Он поднялся и подошёл к окну, Пётр встал рядом.
— Видишь? — Терехов указал пальцем на пристань, которая просматривалась отсюда, как на ладони. — Это торпедные катера, им для движков нужен бензин. А это — тральщик. Ему — уголь, и он у меня всего один. Мне же припёрли гору угля, а бензина в обрез, вот и вся арифметика. Так что бери, не стесняйся, грей свою бетонную коробку.
— Спасибо, товарищ Терехов…
— Митрофан Лукич! А тебя как по батюшке?
— Пётр Данилыч.
— Ты снимай свою шинельку, погрею тебя чайком, да угощу, гостем будешь.
— У меня в телеге для вас тоже гостинец имеется.
— Знаю я твой гостинец. Лучше сохрани на случай крепких морозов.
Пётр покраснел и молча опустил голову. Терехов усмехнулся.
— Полагаю, по молодости ты сам-то к спиртному ещё непривычен, а чья это инструкция насчёт угощения, догадываюсь. Ладно, не тушуйся, раздевайся и садись за стол. Вестовой! — громко выкрикнул он в коридор, и у двери почти сразу же появился матрос.
— Принеси чай, галеты и тушёнку!
— На двоих? — спросил вестовой.
— Ты что, считать не умеешь? Быстро!
Он присел на стул напротив Петра и внимательно посмотрел ему в лицо:
— Да ты ещё совсем юноша, младший лейтенант,.. давно из училища?
— С июля этого года, Митрофан Лукич, в армии с тридцать девятого, до конца сорок первого был красноармейцем.
— И по какой специальности выпускался?
— Артиллерист-миномётчик.
— Да-а. До миномётов здесь дело ещё не дошло. Сидим вглухую, как крысы в трюме, всё чего-то ждём. Японцы на своих миноносцах вокруг как волки шастают, а мы делаем вид, что их не видим. Не пойми что, ни войны, ни мира. У вас там как, тихо?
— Пока тихо. Не то что на Амуре в сорок первом.
— Что, шалили?
— Бывало. Снайперы постреливали, демонстрации всякие устраивали.
— Это перед московскими событиями… У нас они тогда тоже устраивали показательные атаки в сторону берега. Сейчас этого нет.
— Митрофан Лукич, там у меня красноармеец на телеге сидит, можно ему в дом зайти погреться?
— А что же ты сразу не сказал? Эх, отец-командир…
Терехов поднял трубку телефона.
— Старшину Шувалова!.. Да. Слушай, Шувалов, там в телеге во дворе солдатик сидит, заведи его в экипаж, пусть поест и погреется. А своим поручи нагрузить в телегу угля. Сколько-сколько… Чтобы лошадь смогла везти… Сами сообразите. Выполняйте!
От горячего чая и тепла в комнате Пётр немного разомлел и почувствовал, что его начинает клонить в дремоту. Он взглянул на висевшие на стене часы — время подошло к полудню, пора было ехать назад. Терехов заметил, что он собирается встать.
— Ты погоди, сынок, может, вам там ещё чего надо?
— Не знаю даже, стоит ли говорить, вряд ли вы это сможете… У нас в доте есть всё электрооборудование — и проводка, и лампочки, и рубильники. Нет движка. Но движков нет во всех дотах… ничего, пока перебьёмся. А так всё вроде как имеется. Вот за уголь действительно спасибо!
Комдив на минуту задумался.
— Давай я поговорю со своими механиками, может, что и придумаем. Узнаю — найду тебя сам. Так ты решил ехать… Ну что ж, счастливо!
Он обнял Петра за плечи и проводил до двери штаба.
Почту привозили в экипаж Петра дважды в месяц, и то, если кому-то из красноармейцев приходили письма. Появление почтальона на позиции всегда было событием. Солдатам, родственники которых жили восточнее Волги, писали относительно часто, иногда присылали посылки с нехитрой снедью и подарками. В таких случаях посылка выставлялась на стол к ужину и коллективно опустошалась. Пётр, Николай Говорун и Мирослав Гудко к почтальону обычно даже не подходили — их семьи остались на территории, занятой немцами, и ждать оттуда писем было бессмысленно. Петру показалось странным, что в экипаж не привозят газет, а по кратким сводкам с фронтов, которые принимал по телефону и читал по утрам Артём, понять толком, что происходит на западе, было невозможно. Он позвонил в политотдел, и после этого почтальон каждый раз, появляясь в его «хозяйстве», вручал ему несколько номеров «Правды» и «Красной Звезды» — газеты эти были порой недельной давности, но их жадно прочитывали до последней строчки, прежде чем пустить на самокрутки. Двадцать первого ноября Артём вошёл в казарму после приёма очередной телефонограммы с сияющим лицом.
— Товарищи, наши наступают под Сталинградом, немцы окружены!!
Солдаты слушали его, стараясь не пропустить ни одного слова, а после того, как он закончил читать, поднялся невообразимый шум. То, что видел в этот момент Пётр, живо напомнило ему такую же позднюю осень на берегу Амура и ту радость, которую испытал он и его товарищи после сообщения о победе у рубежей Москвы…
Пришедшего на следующий день почтальона едва не внесли в дот на руках. Кроме писем и газет он доставил отпечатанный в окружной типографии лист, в котором подробно описывались операция Красной Армии и пленение десятков немецких дивизий.
На следующий день Пётр отправился верхом в Краскино разузнать в штабе подробности этого события, там же его снабдили картой СССР.
— Повесите на стене и будете отмечать положение наших войск, — говорил инструктор политотдела, — флажки изготовите сами…
«Обслуживание» этой карты стало ежедневной заботой сержанта Голубца, которую он до конца войны не доверял никому, а после демобилизации в 45-м забрал домой в Сучан…
В дежурствах по границе и ежедневных заботах пролетел декабрь. В последний день месяца устроили банный день, Новый год отмечали тихо, с довоенными воспоминаниями. Старшина установил в углу казармы небольшую ёлку, которую украсили вывернутыми из электропатронов лампочками, стреляными гильзами и сухими сосновыми шишками, подобранными в перелеске и окрашенные белилами. Перед праздником пришло сразу четыре посылки, их единодушно решили приберечь для новогоднего ужина — по этой причине на столе появились карамельки, сухое сладкое печенье, солёное сало и домашняя колбаса. Праздничные тосты Пётр ограничил сотней граммов разведённого спирта на каждого и в час ночи скомандовал отбой.
— Ты ложись, товарищ командир, я подежурю, — предложил Белоус.
— Не могу, Фёдор Николаевич, никак не могу. Японцам ведь тоже известно, что у нас застолье, кто знает, что им в голову взбредёт!
— Караул проинструктирован…
— Вот я и буду проверять, как они выполняют инструкции. Спокойной ночи, старшина.
Он вышел на воздух. Ясная и тихая морозная ночь горела над сопками яркими мерцающим созвездиями, которые казались совсем близкими и разноцветными. Пётр думал о том, что, наверно, сейчас где-то там, в далёкой Парафиевке, тихо плачет и молится на коленях перед иконами о спасении сына его мать, где-то вспоминают о нём сёстры, друзья, а может быть, и Аня, лицо которой неумолимо стало стираться в памяти. Через час пришёл дежуривший в эту ночь по границе Миша Сапронов со своими бойцами, и Пётр ещё раз отметил Новый год со своим соседом.
25.
Ветренный февраль не переставая нёс сырые циклоны с моря, но ничем не менял однообразие службы четвёртого дота. Японцы не проявляли себя никакими действиями, как будто их и не было вовсе, бойцы жили ожиданием весны, и, казалось, ничто не могло нарушить этот монотонный ритм службы. Однако неожиданно для Петра случились одно за другим два события, которые он потом вспоминал не раз, даже после окончания войны.
В начале первой недели месяца Пётр вышел на границу вместе с Василием Ухватовым и Юрой Кибиткиным. Зимой к телогрейкам добавились белые маскхалаты, идти в них было немного теплее, но не совсем удобно, поэтому двигаться приходилось медленно. Обход шёл, как обычно, от своей позиции до блокгауза лейтенанта Сапронова. Наряд прошёл по тропе, останавливаясь у пограничных секретов, передохнул у соседей в пятом доте и двинулся обратно. Ночь была облачная, безлунная, и только белизна снега позволяла уверенно ориентироваться на приграничной тропе. Внезапно Василий остановился и тронул за локоть командира. Пётр обернулся.
— Что ты?
— Кажись, на проволоке что-то звякнуло, — шёпотом ответил Ухватов.
Пётр присел на корточки, то же самое сделали и остальные. Звук повторился уже более явственно где-то сзади.
— Может, зверь какой? Кабан? — почти неслышно прошептал Кибиткин.
— А ну, давайте, хлопцы, потихоньку назад, посмотрим, — тихо приказал Пётр.
Пригнувшись, они прошли метров десять — и Пётр вдруг заметил, что снизу от заграждения отделилась какая-то нечёткая тень. Он выхватил пистолет и уже не скрываясь выкрикнул:
— Стоять!
Чьи-то тяжёлые шаги глухо зазвучали впереди, неизвестный явно пытался убежать.
— За мной! — Пётр вогнал патрон в ствол своего ТТ и бросился вдогонку. Бежавшего впереди человека с объёмистым заплечным мешком они увидели сразу же, когда тропа вышла на пригорок — неизвестный пытался скрыться в кустарнике, но запутался в ветках, остановился и, решительно развернувшись навстречу Петру, бросился на него. В этот момент Ухватов резко оттолкнул в сторону своего командира, перехватил руку нападавшего и ударом в лицо свалил его на снег.
— Ну вот, нарушитель границы, — тяжело дыша, произнёс Пётр. — Ловко ты его, Василий, молодец!
— Чего там, у меня и не то бывало… Дело привычное, — ответил Ухватов, отирая со лба пот, — связать бы надо. Есть чем?
— Можно попробовать маскхалатом. Юра, сними свой и дай два выстрела в воздух.
Кибиткин скинул маскировку, дважды выстрелил из винтовки, звуки выстрелов ударились о ближайшие сопки и отозвались гулким двойным эхом. Пётр вернул пистолет в кобуру, достал фонарик и посветил в лицо нарушителя — это был кореец или китаец крупного телосложения, рядом с ним лежали увесистый мешок с наплечными лямками и суковатая, отполированная руками палка, немного в стороне торчала из снега финка. Он ещё не пришёл в себя, лицо его было разбито, а глаза по-прежнему закрыты, поэтому бойцы без особого труда повернули его набок и накрепко связали кисти рук оторванным от халата подолом.
Вскоре появились и пограничники с собакой.
— Держите подарочек, задержали вот, драться пытался, — показав на непрошенного гостя, сказал Пётр пограничнику.
— Где это вы его прихватили?
— Заметили, как лез под заграждением, но сначала услышали звук ваших жестянок. Наверно, он задел проволоку своим мешком.
Нарушитель уже очнулся и что-то бормотал. Наклонившись над ним, Пётр услышал какие-то странные звуки, которые постепенно перешли в более понятные слова:
— Не надо, капитана… отпусти, капитана. Моя здесь…
— Ладно, начальство разберётся, — пограничник обернулся к Петру и добавил: — Я сейчас дам ракету, придёт тревожная группа, а вы идите дальше. Не волнуйтесь, мы его не упустим.
Он козырнул Петру и, подняв ракетницу, нажал на курок. Яркий мохнатый шар с шипением взлетел вверх, озарив всю округу красно-малиновым светом. Пётр со своими бойцами вернулся на тропу и направился к блокгаузу…
Ему удалось проснуться только после полудня, перед самым обедом. Собрав солдат в казарме, он подробно рассказал о случившемся на границе и ещё раз напомнил о бдительности во время несения караулов, после этого встал из-за стола и, надев шапку, скомандовал:
— Экипаж, встать, смирно! За решительные действия по охране границы СССР и защите жизни командира красноармейцу Ухватову объявляется благодарность!
Ухватов, сильно покраснев, рассеянно смотрел на Петра немигающим взглядом и молчал.
— Ты что, Василий, не знаешь, как отвечать по уставу? — сердито воскликнул старшина.
— Служу… служу трудовому народу, — негромко выдавил из себя Ухватов.
— То-то… Вольно, садитесь.
В эту минуту в казарму вошёл Зуев.
— Здравствуйте, бойцы-герои!
— Здорово, Валентин, — обрадованно ответил Пётр. — Ну что, доставили тебе этого шпиона?
— А как же, только это был не шпион, а контрабандист. Приторговывал с корейцами на нашей территории, а так — кто его знает, чем он там ещё занимался… Может, и шпионил, органы разберутся. Контрабандист, между прочим, опытный, со стажем, он уже три раза от нас уходил. Ума не приложу, как вам удалось его схватить! Так что от лица службы — спасибо! А к благодарности — вам подарок. У него в мешке нашли большое количество табака. Так вот, наше командование решило подарить часть этого улова вашим ребятам.
Зуев развязал вещмешок и вытащил оттуда несколько пачек.
Красноармейцы ахнули, тут же загалдели, увидев на столе такое богатство, но Пётр строго посмотрел на них и распорядился:
— Пусть Ухватов и Кибиткин сами всё это разделят — они у нас главные герои.
Зуев, однако, не уходил, улыбался и, дождавшись пока утихнет шум, продолжил:
— Я знаю, что ваш командир не курит, поэтому ему особый подарок лично от меня, — он достал из кармана гимнастёрки часы на цепочке. — Держи, Пётр Данилович, у меня теперь есть наручные, а вторые мне ни к чему. Командиру без часов никак нельзя.
Когда Зуев уехал, Пётр достал подарок и приложил к уху. Это были первые в жизни его часы. Часы тикали уверенно и весело, время спешило бегом быстрых секунд, подгоняя маленькую стрелку внизу большого белого циферблата.
После благодарности командира и подарка Зуева Ухватов никак не мог прийти в себя. Он вышел из дота, свернул из обрывка газеты самокрутку и, жадно затянувшись крепким японским табаком, задумался. Он давно заметил, что в его жизни что-то изменилось, стала исчезать озлобленность, стали появляться товарищеские отношения с красноармейцами экипажа, старшина поручал ему работы, которые никто кроме него выполнить не мог. И теперь — вот этот случай на границе, когда он фактически спас командира если не от гибели, то от верного ранения. Его перестали бояться… он ещё до конца не осознал, хорошо это или нет, но возвращаться к прежнему ему уже точно не хотелось…
Кто-то тихо подошёл и подсел к нему. Он поднял глаза и увидел, что это Гордей.
— Ну что, кореш, отличился? Вижу, ты лёг под этого мелкого петушка, как глупая курица.
— Тебе-то что до этого?
— А то, что конец нашей дружбе, вот что. Не нужен мне командирский холуй.
У Василия от злости потемнело в глазах, он вскочил, схватил Головина за грудки.
— Ты!.. Какой ты мне друг? Шакал ты, а не друг! Чего ты вообще от меня хочешь? Хочешь моими руками вместо службы лёгкую жизнь себе строить? Пошёл ты к …, — он изо всей силы отшвырнул Гордея от себя, тот упал и покатился по снежному склону. Встав и не подходя близко к Ухватову, Головин по-бычьи наклонил голову и прохрипел:
— Ну, сука, я тебе это припомню, знай, теперь за мной должок! И пошли вы все… Нечего мне здесь больше с вами толкаться.
Не глядя на Василия, он, прихрамывая, поднялся к блокгаузу и скрылся за дверью.
Ночью, после отбоя, когда Пётр заполнял журнал действий экипажа, раздался тихий стук в дверь. Решив, что это старшина, он разрешил войти, однако дверь открыл Василий.
— Ухватов? Ну, заходи, коли не спится. Я, честно говоря, ждал, что рано или поздно ты придёшь, рад, что не ошибся. Садись и рассказывай, отчего сон не идёт.
Ухватов присел на табуретку и, немного помолчав, сказал:
— Не могу я так больше, командир… не могу…
— Чего не можешь? Служба у тебя идёт как будто неплохо, претензий к тебе нет ни у меня, ни у старшины, а на дежурстве ты просто отлично себя показал. Так в чём же дело?
— Оно, конечно, вроде так, а на сердце — камень. Или я его сниму, или… не знаю, что будет. Можно мне закурить?
Пётр достал из тумбочки припрятанную для гостей пачку «Звезды».
— Кури.
— Спасибо, командир. Я молодой был, дурной, а как зоны хлебнул, понял, что дорожка эта до добра не доведёт — всю жизнь можно враз скомкать. После того как отсидел, началась война, и меня почти сразу забрали в армию. Я тогда подумал, что можно будет другую жизнь начать. А от лагерных привычек никак избавиться не получалось, хвастался своим прошлым, чтобы все меня боялись, чтоб жизнь шла полегче. Ребята здесь были — совсем дети, нравилось верховодить ими, строить из себя пахана, а тут ещё этот Гордей, прилип, как банный лист. Он-то вроде не сидел, но чую — из блатных, не понимаю, как сюда и попал-то. Стал меня брать с собой по ночам в самоволки на корейский хутор за «ханжой». Сами пили, иногда и командиру приносили. Раз старшина забыл дверь на склад закрыть, так мы коробку сухарей стянули, чтобы было, значит, чем закусывать — ну, и покатилось одно за другим… Потом вы приехали, всё поломали. Я злился на вас, на старшину, но потом понял — правильно поломали. Гордей меня всё подзуживал удрать отсюда, и сегодня тоже, но я его отшил насовсем — и вот подумал, что надо прийти и всё как есть рассказать, всё дурное, что раньше натворил, а вы уж сами решайте, что со мною делать. Не хочу я вертаться к старому, не хочу, чтобы на меня смотрели, как на зверя, нормальным человеком хочу быть,.. — он поднял на Петра взгляд, полный боли, и добавил: — помоги мне, командир!
Пётр внимательно посмотрел на Ухватова, потом медленно, растягивая слова, ответил:
— Тебе, Василий, помогать уже и не надо, ты сам себе помог и всё сам правильно решил. О том, что было раньше, забудем, и ты забудь, начни всё сначала, ты парень сильный, сможешь. А сейчас расскажи: что это за личность — Головин? Мне он тоже кажется подозрительным, но я его знаю мало, вижу только, что ленив.
— Подлая личность, видать, привык чужими руками жар загребать и подставлять кого угодно вместо себя, когда надо держать ответ.
— Ты его до армии видел когда-нибудь?
— Нет, не приходилось.
— Ладно, Василий, я рад, что ты пришёл, и у меня на душе стало полегче. Я ведь видел, что Гордей вокруг тебя всё время вертится, но никак не мог понять, что вас связывает. Теперь чувствую, что могу на тебя положиться. Иди, спокойно продолжай службу, и к этому вопросу мы больше возвращаться не будем.
— А старшина?
— Чудак ты, Ухватов, — Пётр засмеялся и взял его за локоть, — Фёдор Николаич ещё перед выездом на полигон очень тебя хвалил и говорил, что ты — хороший человек!
Лицо Василия просияло.
— Правда?! Разрешите идти, товарищ командир?
— Иди, иди, поздно судачить.
Как только Ухватов ушёл, Пётр поднял старшину.
— Ты оказался прав, Фёдор Николаич, у нас назревает ЧП. Гордей, кажется, собирается дать дёру.
— Ну вот, я же предупреждал!..
— Что делать будем?
— Как вы знаете, мы кое-что сделали, в караулы он не ходит уже месяц. Может, почуял, что мы его в чём-то подозреваем?
После первой беседы с командиром экипажа о поведении Головина Белоус всё-таки нашёл предлог не допускать Гордея к оружию, поручив ему обязанности истопника. Гордей должен был поддерживать отопление в казарме и разжигать печь на кухне в четыре утра, чтобы Валунов успевал вовремя приготовить завтрак. За это Головин выклянчил себе право спать дополнительно с восьми до десяти часов и не выходить на физзарядку, что откровенно считал своей большой победой над начальством. Информация командира экипажа встревожила старшину не на шутку.
— Надо срочно поставить в известность комбата, дело серьёзное.
— Завтра же сообщу. На всякий случай я уже поручил Голубцу не спускать с него глаз.
О возможном дезертирстве Головина и разговоре с Ухватовым Пётр сообщил по телефону Кантемирову на следующее утро. Комбат его внимательно выслушал, потом, помедлив, ответил:
— Ты, прежде всего, успокойся. Если же он сделает такую попытку, постарайтесь задержать его любой ценой, вплоть до расстрела. Я на всякий случай предупрежу погранцов, а комендантский наряд выслать пока не могу, у нас тут дорогу совсем замело, на машине не пробьёмся. Потерпи. В любом случае, он далеко не убежит, гляди как метёт!
С ночи действительно разыгралась нешуточная пурга, ветер бушевал вперемежку со снегом и теперь, когда стало совсем светло. Артём и его помощники старались держать Головина в поле зрения постоянно, но он не проявлял ни беспокойства, ни попыток скрыться, исправно подсыпал в печки уголь, мурлыкая себе что-то под нос. «Может, он всё это наговорил Ухватову в горячке ссоры?» — подумал Пётр…
Однако утром Гордей исчез.
О случившемся доложил дежурный по экипажу сержант Верховой, который видел, как Головин вышел за углём. Он подозрительно долго не возвращался, и об этом сразу же стало известно Петру. Сообщив о происшествии в штаб батальона, он поднял экипаж по тревоге, выслал две группы во главе с сержантами на север, в сторону Краскино, и на юг, к Хасану. Начинало светать, метель немного ослабела, но ветер по-прежнему гнал позёмку, и все следы были заметены. Пётр вызвал старшину.
— Оружие проверили?
— Так точно, все винтовки на месте.
— А вещмешок?
— Вещмешка нет, видать, он его прихватил с собой.
— Как же он его пронёс мимо дежурного?
— Ясно как, в пустом угольном ведре.
Пётр задумался. Если мешок поместился в небольшое ведёрко, в котором носили уголь, достаточных запасов на долгий путь в нём быть не могло, да и погода вряд ли позволила бы Головину быстро уйти. Это означало, что дезертир затаился где-то рядом и ожидает удобного момента продолжить бегство. Он вызвал Ухватова и изложил свои соображения.
— Как думаешь, где он может быть?
— Скорее всего, где-нибудь у корейцев, он часто к ним хаживал, всех и всё там знает. А ещё у них на хуторе есть одна заброшенная развалюха, что-то вроде сарая, там тоже можно укрыться.
— Тогда собирайтесь, пойдём, проверим — я, старшина и ты.
— Можно с собой нож взять? — спросил Василий.
— Винтовку возьми. Газарян!
Сурен вбежал в его помещение и молча козырнул.
— Будь на связи и пока за старшего, вернётся Артём — передашь дежурство ему. Мы идём на корейский хутор.
До хутора шли при встречном ветре, поэтому путь занял около сорока минут. Хутор состоял из двух дворов, от труб стелился редкий тёмный дым, там действительно кто-то жил. Ещё одно строение, то самое, о котором говорил Ухватов, стояло на отшибе, примерно в полусотне метров.
— У него может быть оружие? — спросил у Василия старшина.
— Не, нет ничего, я бы знал… И не будет он отстреливаться или драться, трус он и слабак, без корешей боится. Но очень хитрый.
— Тогда пошли.
Они приблизились к заброшенному строению. Окон в нём не было, лишь дверной проём зиял в тёмной бревенчатой стене. Старшина осторожно заглянул внутрь. В сарае было пусто, ветер посвистывал в щелях между брёвнами и несколько воробьёв изредка чирикали под потолком. Вероятно, это был какой-то хлев или хранилище, и лишь горка сена закрывала одну из стен почти до самого потолка. Старшина махнул рукой, все трое вошли, оглядываясь по сторонам. После белизны снега помещение казалось тёмным, но глаза быстро привыкли к свету, проникавшему со стороны входа. Старшина громко откашлялся и внятно произнёс:
— Нет никого, товарищ младший лейтенант! — потом приложил указательный палец к губам и показал на пол. На тонком слое снега, который надул ветер сквозь щели в стенах, чётко отпечатались следы солдатских валенок. Пётр кивнул.
— Ну что ж, нет так нет, надо искать дальше, — снова заговорил Белоус, — только давайте для очистки совести постреляем по этому сену, так, на всякий случай.
— Ну, давайте.
Щёлкнули затворы винтовок, сено тут же зашевелилось и из него вылез Головин с перекошенными от злобы губами.
— Волки! Падлы! Суки позорные!! — он увидел Ухватова, плюнул в его сторону, бросился на Василия с кулаками, но наткнулся грудью на ствол винтовки.
— Всё, Гордей, спеты твои блатные песенки. И не дури, у нас приказ — в случае чего стрелять без предупреждения, — тихо сказал Пётр.
Головин сел, поджав под себя ноги, два нацеленных на него дула, кажется, успокоили его сразу. Старшина связал его предусмотрительно захваченным с собой куском верёвки, Гордея вывели наружу и повели сквозь метель, которая снова начала набирать силу.
Разбор ЧП начался на следующий день, когда утих ветер и немного прояснилось. Вместе с комбатом Кантемировым приехали следователь из штаба армии и отделение стрелков комендантской роты. Следователь, допросив Петра и Белоуса, потребовал от них подробно изложить обстоятельства события в письменной форме, потом долго допрашивал сначала Головина, затем Ухватова, беседовал и с сержантом Голубцом. В самом конце дня Газарян сообщил, что следователя просят к телефону. Тот довольно долго слушал то, что ему передавали с другого конца провода, иногда делая записи в тетрадке. После этого он собрал офицеров и сообщил то, что оказалось совершенно неожиданным.
— Мне только что звонили из отдела НКВД… Так называемый Гордей Головин — это совсем другое лицо. Настоящий Головин — это лесник, погибший при невыясненных обстоятельствах, вероятнее всего — от пули браконьера. Скорее всего, этим браконьером и был ваш дезертир, но это ещё предстоит выяснить. Справка сельсовета на Головина была предъявлена в Бикинском военкомате от лица, пожелавшего вступить в армию добровольцем. Подозревают, что на самом деле Гордей — это Матвей Шарыгин, главарь банды, грабившей магазины кооперации в районе Лесозаводска. Как раз 19 июня 41-го года почти всю банду накрыли, он ускользнул, а тут — война. Вот он и решил вывернуться, к тому же в те первые дни, когда принимали добровольцев, не очень разбирались, кто есть кто… О результатах моего расследования я доложу начальству, решение будет принимать суд военного трибунала. Но это — в отношении арестованного. А что касается вас, товарищи офицеры, не знаю… Это, конечно, хорошо, что выявили и задержали врага, но ЧП есть ЧП, и какое-то наказание, я уверен, вам придётся принять.
Следователь несколько минут поговорил с глазу на глаз с комбатом и уехал, Гордея увезли вместе с ним под конвоем, Кантемиров остался вместе с Петром в его «кабинете».
— Жаль, командир, очень жаль, что так получилось… Понимаю, твоей вины в случившемся нет. Никто не мог даже подумать, что сюда пробрался грабитель-рецидивист, но ты оказался крайним. В этом году тебя должны повысить в звании, а теперь вполне могут придержать, скорее всего, так и будет. Но ты не горюй, всё проходит, а жизнь у тебя впереди ещё очень большая… Тут мне следователь говорил, что этот Гордей, или как его там,.. указывал на Ухватова как на своего сообщника. Что скажешь на это?
— А что говорить? Он ведь знал о судимости Василия и всё время пытался склонить его к тому, чтобы уйти вместе. Ухватов мне об этом докладывал. Потом тот понял, что уговорить Василия не удастся, решил бежать сам. А когда его поймали, захотел в отместку оговорить, сподличать, это ясно. Я Ухватову полностью доверяю, он парень геройский, позавчера не только задержал нарушителя границы, но и меня спас. Я и это следователю объяснил, и то, что без участия Ухватова мы бы этого бегуна вряд ли нашли, именно Василий указал, где Гордей может прятаться, не ошибся.
— И как, следователь поверил?
— Кто его знает? Я надеюсь, что да… Василия-то не тронули!
— И ты можешь за него поручиться?
— Конечно, могу.
— Да-а-а. Вот и старшина твердит то же самое. Ладно, изложите-ка мне оба всё это быстренько на бумаге, с подписями, и я поеду.
Когда поручительства были готовы, капитан сел в кабину полуторки и покинул позицию.
Пётр не мог заснуть до самого утра, почему-то всё время вспоминал историю со Щербаком, произошедшую на берегу Амура, и бледное лицо командира батареи после рокового выстрела, который он сделал вслед своему солдату…
26.
Через неделю после поимки и ареста Головина Петра и Белоуса вызвали в штаб батальона.
— Ну вот, Пётр Данилыч, сейчас получим чертей по самую макушку,.. — пробурчал старшина, — точно говорят, одна паршивая овца всё стадо портит.
— На то и есть судьба, Фёдор Николаич, моя мама часто говорила — знал бы, где упадёшь, соломку бы подложил.
— Тут больше я виноват — знал ведь, что этот Лжегордей с гнильцой, раньше надо было принимать меры. И этот Ермошин — тоже мне командир! Сделал из него штатного водконоса.
— Я видел в его блокноте странный рисунок — со стаканом. Чего он вообще запил? Или всегда был таким?
— В том-то и дело, что нет! Поначалу хороший был командир, строгий… В сорок первом он получил письмо от своего соседа, который жил рядом с его семьёй в Минске. Сосед успел эвакуироваться и написал, что вся семья нашего Игоря Палыча погибла от взрыва немецкой бомбы в первые минуты войны — жена и две дочки-близняшки, совсем маленькие. Он всё ждал, когда они переедут к нему, но не успели. Потом стал проситься на фронт, подавал рапорты, а его не отпускали. Ну и запил. На фронт всё-таки отправили, только со штрафным батальоном.
Только теперь Петру стали понятны смысл надписи на рисунке прежнего командира, его потрясение и боль. Он вспомнил, что сам испытал нечто подобное, но, правда, не до такой степени, когда узнал о том, что немцы заняли Парафиевку.
Неспешный ход Улана настраивал Петра на самые мрачные мысли о предстоящем наказании, и он и Белоус молчали всю дорогу. Когда подъехали к штабному крыльцу, старшина положил руку на его плечо и негромко сказал:
— Ничего, командир, держись, дальше фронта не пошлют.
Начальник штаба встретил их довольно приветливо:
— Ну что, младший лейтенант, отошли от потрясений? Жизнь продолжается?
— Товарищ капитан, какие будут взыскания? — немного нервно спросил Пётр.
— Взыскания?! — Воротилин коротко засмеялся, потом добавил: — Не знаю, может, ты чем-то сильно понравился следователю, а может, вытащил счастливый билет. Мы недавно получили заключение, и там написано, что все ваши действия были чуть ли не образцовыми. А наказать следует военкомат, который не проверил личность, и особый отдел укрепрайона, за то же самое. Но это пусть они сами разбираются. А этот так называемый не то Головин, не то Шарыгин получил вышку, и его больше не существует — за ним, оказывается, много чего числилось. Ваши поручительства за Ухватова мы отправили по инстанции и они приняты к сведению, так ему и передайте.
— Но нас же вызвали… — растерянно проговорил старшина.
— Конечно, вызвали! Посмотри на меня внимательно. Ну?
Занятый своими мыслями о предстоящем наказании, Пётр не сразу заметил, что на капитане надета новая гимнастёрка — без петлиц, вместо них на его плечах красовались защитного цвета погоны с красной полосой и пятью зелёными звёздочками. Он удивлённо перевёл глаза на Белоуса.
— Вот за этим и вызвали, — снова заговорил Воротилин. — Красная Армия переходит повсеместно на новую форму, по приказу Верховного в течение одного месяца, но нам, как всегда, эту форму вовремя не довезли, а осталась всего одна неделя. Так что срочно получайте обмундирование, комплекты погон, и чтобы завтра в экипаже не было никаких петлиц. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан, — радостно выкрикнул Пётр. — Сделаем!
— Солдат постригли?
— С трудом, — глубоко вздохнув, ответил Белоус.
— Что ж так, с трудом?
— Сначала не все хотели… Потом пришлось ножи в машинке точить — совсем тупые, ну и… умения у меня никакого. Дёргал иногда, а люди кричали и шибко ругались.
— Ладно, умение со временем появится. Хлопцы во что обуты, в валенки?
— Да, товарищ капитан.
— Возьмите с собой сапожника с инструментом и, пока сапоги не в ходу, организуйте их ремонт. Всё, старшина, действуй. А ты, Пётр, задержись, у меня к тебе есть ещё новости.
Воротилин проводил старшину, плотно закрыл за ним дверь, сел за стол и указал Петру на стоящую рядом табуретку.
— Значит, миномётчик? Не забыл, чему учили? — спросил он.
— Никак нет, Иван Филиппыч, может, только сноровка пропала. А что, отправят на фронт? — его сердце гулко заколотилось от радости.
— Слушай, не перебивай и запоминай. Речь не о фронте, но сноровку надо будет восстановить. Есть пока предварительная информация, что нам предстоит серьёзная реорганизация войск, и боевых действий в Маньчжурии не избежать, но не оборонительных, а наступательных. Пока же пришёл приказ о перевооружении — вместо устаревших пушек вам будут доставлены 120-миллиметровые миномёты. А миномёты из дотов не стреляют. Поэтому, как только оттает грунт, займись подготовкой позиции — лучше на поляне рядом с блокгаузом… да что я тебя учу, ты всё это лучше меня знаешь. Пушки пусть пока стоят, тренировки не прекращай, пулемёты тоже держи в готовности. Будет время, после замены вооружения мы всё это демонтируем и отправим на переплавку. Но как только получим миномёты — стремглав организуй учёбу личного состава, без передыха. Первый выезд на Хасанский полигон будет наверняка уже в этом году. У нас в штабе есть плакаты, можешь парочку взять и начинать рассказывать бойцам о новом оружии, хотя бы в общих чертах. Всё понял?
— Понял, товарищ капитан.
— Вот и хорошо… и о подробностях пока ни слова.
Пётр вышел из штаба. Перед дверьми уже стояла повозка, нагруженная перевязанными тюками, на которых лежал пожилой красноармеец со свисающими вниз запорожскими усами.
— Как звать, отец?
— Зовите Корнеичем, мне так привычнее. Вот, еду к вам обувку чинить.
— Хорошо, Корнеич, так звать и будем. Ты, диду, чи нэ з Украины, може земляк?
— Нет, сынок, здешние мы. Здесь, в этих местах, нас много, переселились ещё в том веке.
— Жаль, что не земляк. Поехали, — Пётр кивнул старшине, и повозка гулко загрохотала по мёрзлым колдобинам.
…Строй солдат в новенькой форме выглядел свежо и нарядно. Пётр, построив экипаж прямо в казарме, с удовольствием прохаживался перед ним, разглядывая новые погоны сержантов и ефрейторов.
— Выглядите молодцами, хоть сейчас в бой. Самим-то нравится?
— Непривычно, товарищ командир… Как в старорежимной армии, — неуверенно ответил Артём.
— Ты это брось, сержант! Дух армии зависит и от того, хороша ли форма. А я думаю, что она стала лучше, красивее. Спасибо сказать должны… Но ничего, привыкнете. Сапоги всем сдать в ремонт, после обеда собраться на занятие.
Занятие, которое запланировал Пётр, проходило не совсем обычно. Чтобы было достаточно света, в казарму занесли ещё две керосиновые лампы, вдобавок к двум стоявшим на столе, стол вплотную придвинули к кроватям у стены. К спинкам кроватей проволокой прицепили плакаты, показывающие устройство миномётов и мин. Пётр объяснял действие нового для всех солдат оружия, с которым никто из них не был знаком, стараясь повторять всё то, что помнил от Углова, заведомо упрощая некоторые особенности конструкции. Слушали внимательно, молча, в течение часа. Когда рассказ был закончен, Пётр спросил, есть ли у кого вопросы. С лавки поднялся Верховой.
— Как я понял, товарищ командир, это что-то вроде мортиры, я когда-то про них в книжке читал. С рисунков многого не поймёшь, вживую бы пощупать… И как прицеливаться, тоже не ясно.
— Когда получим, пощупаете, Кирилл Григорьевич, и с прицелом сразу же будет понятнее. А угол наклона ствола — это я рассчитать обязан.
— А что, мы будем учиться из них стрелять? — спросил Ильин.
— Я думаю, что будем… надо же когда-то кончать с этими самураями. Но пока что требуется начать изучение этой штуки. Знаете, это очень грозное оружие, с нашими пушками не сравнить.
— А если танки пойдут, с ними миномёт бороться может?
— Думаю, что нет, но для этого есть другая артиллерия, и намного лучше той, которая сейчас стоит у нас.
Зима заканчивалась, ветер с южных морей всё чаще и чаще поворачивал в Приморье, за непостоянством марта незаметно пришло тепло тихого и сухого апреля. Пётр заметил, что от недоедания и скупых рационов красноармейцы стали быстро уставать, многих среди дня клонило в сон, у него самого, как и у некоторых его бойцов, ослабло зрение. Особенно сильно он встревожился, когда однажды утром обнаружил спящего на посту Никиту Кулагина, одного из самых ответственных и дисциплинированных солдат. Разбудить его не удалось, Пётр поднял дежурного и старшину, вместе они внесли часового в казарму и уложили на кровать. Пётр немедленно связался с санчастью, и к полудню на позиции появился военврач Волков.
После осмотра всего экипажа он остался наедине с командиром и сделал крайне неутешительное заключение:
— Как я и предполагал, сильнейший авитаминоз и признаки дистрофии. У солдат на щиколотках сильные расчёсы от зуда, частичное ослабление зрения — тоже от недоедания и отсутствия витаминов. С питанием у нас плохо во всей армии, это не только ваша беда. На днях получим рыбий жир, надо будет доставить и пить ежедневно, а пока его нет, я вам привёз бутыль самодельного лекарства. Это — настойка разных травок, женьшеня и хвойных иголок, пейте по полстопочки в день, будет полегче. Только не переусердствуйте, средство на самом деле весьма сильное — но это всё-таки не выход, нужно улучшать питание. Я вам рекомендую уменьшить на ребят нагрузку, пусть дольше отдыхают, а зарядку вообще отмените, это моё распоряжение… Мне надо позвонить Кантемирову.
— Звоните, — Пётр подвинул к нему телефон, крутнул рукоятку вызова, назвал позывной и вышел в казарму.
Кулагин уже открыл глаза, он по-прежнему лежал, окружённый товарищами.
— Ну что, Никита, как самочувствие?
Никита попытался встать, но не смог и снова лёг.
— Виноват, товарищ младший лейтенант, я заснул на посту, — произнёс он слабым голосом.
— Не виноват и не заснул, а потерял сознание. Ты нездоров, Никита, поправляйся.
К кровати подошёл Волков.
— Давай выйдем, командир.
Они вышли на поляну перед блокгаузом, врач надел фуражку, подошёл к своей двуколке и, не глядя на Петра, сказал:
— С продуктами пока что ничего к лучшему не изменится. Но, учитывая ситуацию, комбат разрешил брать через день для супа две банки тушёнки из НЗ. Больше я пока что ничем помочь не могу.
Врач уехал. Петр вызвал к себе старшину, Верхового, Голубца и Ухватова.
— Положение с питанием у нас очень тяжёлое, вы это знаете, ни о какой боевой подготовке сейчас не может быть и речи. Вы люди бывалые, почти все старше меня, давайте подумаем, что можно сделать. Может, купить что-нибудь у корейцев — какое-никакое жалованье у нас со старшиной есть. Ты как, Белоус, не против?
— Я-то не против, но из этого ничего не получится. Они на все наши деньги насыпят ведёрко гороха, нам это на пятнадцать человек — что кот наплакал. А мясо у них — собачатина.
— Как это? — удивился Пётр.
— Точно так, товарищ командир, — подтвердил Василий, — они собак на мясо разводят.
Петра передёрнуло. Он брезгливо поморщился и сплюнул подступившую слюну.
— Для витаминов можно черемшу собирать — дикий чеснок, её здесь много. Я сам видел, — вступил в разговор Артём, — прямо здесь, у блокгауза.
— Витамины — это хорошо, — ответил Пётр, — но это не еда.
— А давайте кабана завалим, — предложил Ухватов.
— А что, они здесь есть?
— Вдоль болота бродят по перелескам, я их следы много раз встречал.
— Опасное это дело, попадётся матёрый секач — вмиг клыками выпотрошит, и моргнуть не успеете, — возразил Верховой, — я как-то охотился до войны, сам видел, что за зверь.
— Когда мы… — Ухватов на секунду замолчал, потом махнул рукой и снова заговорил, торопливо, опустив лицо над столом, — ладно уж, скажу, раз для дела. Когда мы валили лес в лагере, мы иногда рыли яму, засыпали ветками и накидывали на них остатки еды, лучше всего идут кочерыжки от свёклы. Можно и в кустах, и у болота каких-нибудь корешков накопать. Зверь сам в яму попадёт, а дальше всё и так понятно.
— Возьмёшься попробовать? — с интересом спросил Белоус.
— А чего же не взяться? Только самому мне яму не сработать, глубокая нужна, метра два, а то он легко выпрыгнет.
— Ну, с ямой мы поможем. Так пока и порешим, — заключил Пётр.
Ловчую яму рыли всем экипажем, поочерёдно меняя друг друга. Верховой и Голубец тщательно замаскировали её ветками, на которых уже появились свежие листики, а Валунов насыпал сверху несколько горстей соевых бобов. Проверять ловушку ходили каждое утро, но добыча всё не попадалась. Пётр уже махнул рукой на всю эту затею Ухватова, но на шестое утро Василий прибежал сильно возбуждённый, без стука влетел в помещение командира и выкрикнул:
— Есть, попался!!
К яме кинулись сразу все. Добежав, окружили её плотным кольцом и рассматривали что-то, копошившееся внизу. Старшина раздвинул круг бойцов и дал заглянуть Петру.
Кабан лежал на дне ямы уже обессилевший и, как казалось, обречённо и жалобно смотрел на столпившихся над ним людей, словно понимая, какая участь его ждёт.
— Пристрелить надо! — с азартом воскликнул Верховой. — Давайте, товарищ командир, пальните из пистолета!
Пётр глядел в глаза несчастного животного и чувствовал, что сделать этого не сможет. Он отвернулся от ямы и, глухо ответив:
— Вы уж сами,.. — отвернулся и пошёл прочь. Его бегом обогнал Ухватов, а когда Пётр приблизился к двери дота, Василий уже выскочил с винтовкой ему навстречу. Через несколько минут раздались два выстрела.
Кабан оказался крупным и неожиданно очень тяжёлым. Его с трудом общими усилиями вытащили на верёвках наверх, водрузили на телегу и привезли на позицию. Разделка туши заняла время до самого вечера. Старшина уложил несколько бочонков солонины, повар Миша Валунов жарил на сковородках кровь и печёнку, скоблил кишки и набивал колбасу. Всё, что не могло быть запасено впрок, решили использовать в ближайшие дни. На некоторое время проблема солдатского рациона была решена, но Петра это почему-то совсем не радовало… Он почувствовал, что разрешить охоту ещё раз уже не сможет.
Но этого и не понадобилось, к середине года снабжение батальона улучшилось.
Отгремела битва под Курском, Красная Армия освободила Киев. Она уверенно и неудержимо двинулась к победе.
Примечания:
(1) Баллистика — наука о законах полёта снарядов, мин, бомб, пуль.
(2) «Ханжа» — местное название рисового самогона, который продавали в приграничных районах Кореи и Китая.
(3) «Банник» — инструмент для чистки стволов пушек.
(4) МТС — машинно-тракторная станция.
(5) Откатный механизм — устройство, которое обеспечивает откат и торможение ствола при отдаче после выстрела.
(6) Зампотех — заместитель командира по технической части.
Товарищ лейтенант. Часть 2
© Copyright: Владимир Романенко-Россов, 2014
Свидетельство о публикации №214062401494
Свидетельство о публикации №214062401494
Рецензии