история для посвящённых
ОГЛАВЛЕНИЕ:
---------------------------
В помощь читателю (словарь)
* * *
Город всех морей (прелюдия к Прологу)
Пролог
Часть ПЕРВАЯ: «В гадах»
1. Призрак политработы.
2. Метаморфозы.
3. Утро в лесу.
4. Квумпа.
5. Восстание карасей.
6. Пасека.
7. Лопата.
8. Одинокие сердца.
9. Вестовой.
10. Гальюнная команда.
11. Золотой зуб на вынос.
12. Письма.
13. Моющее средство.
14. День Флота
Часть ВТОРАЯ: «Золотой Век Квумпы (маленькая повесть)»
1. Кто жужжит?
2. Эффект пушка.
3. Бег.
4. Шея дежурного.
5. Дурдом.
6. Мичман Ханчич.
7. Ладья Квумпы.
8. Квумпа не кончится никогда.
Часть ТРЕТЬЯ: «Политическая Гносеология»
1. 12 октября 1985 года.
2. Как ушла старая гвардия.
3. Суть вещей на фоне смысла жизни.
4. Веселые картинки.
5. Киря.
6. Сволочи, Начстрой и уши Закубанского.
7. Похороны адмирала.
8. Заблуждение №7.
9. Крайняя степень.
10. Зигзаги военной судьбы в мирное время.
11. Материя.
12. Женщина 1943 года рождения.
13. Молочная вермишель.
14. Остров Юра.
Часть ЧЕТВЁРТАЯ: «Кадры ГЛАВПУРа»
1. Запасной вопрос философии.
2. Три брата.
3. Большая приборка.
4. Киевлянки.
5. Ночь дневального, вторая смена.
6. Судьба человека.
7. Область невозможного.
8. Стажировка.
9. Оружие возмездия.
10. Напутствие.
11. Миниатюры.
12. Последний раз вместе.
Эпилог
В ПОМОЩЬ ЧИТАТЕЛЮ
Товарищ! Если пути твоего чтения преградят неясности, странные словечки и загадочные термины, ныряй сюда.
Здесь в самом ясном виде лежат ответы и приветы из далёкого, ныне уже былинного 1988 года.
СЛОВАРЬ ТЕРМИНОВ, СМЫСЛОВ И СЛЭНГА:
*Автономка – длительное плавание-поход корабля или подводной лодки без захода в базу, без пополнения всяческих запасов (разговорная форма).
*Анархо-синдикалист - анархист-одиночка, не признающий никаких союзов объединений, даже во славу самой анархии.
*АПЛ – атомная подводная лодка (класс кораблей ВМФ, аббревиатура).
*Апартеид – расовая дискриминация, то есть, притеснение негров.
*Бак – стол на камбузе или в кубрике; баком называют так же палубу в носовой части корабля.
*Баночка – длинная лавка на несколько человек, либо табуретка.
*Баталерка – кладовка, хранилище обмундирования курсантов или матросов.
*Баталер – заведующий над баталеркой.
*Бачок – небольшая кастрюля, на несколько порций.
*Бачковой – дежурный, в обязанности которого входит доставка бачков с пищей из камбуза в кубрик.
*Беска - бескозырка; бескозырки были двух типов: старый вариант (беска отличалась меньшими размерами и чисто военным шиком, удалью в духе 50-х годов) и новый вариант (беска с увеличенной верхней частью, «аэродромом», менее практичная в морских условиях, лишённая и удали и шика, как и всё в 80-е годы).
*Брюки первого срока – т.е. парадно-выходные; военная форма, именуемая как «второй срок» являлась повседневной, т.е. для быта, учёбы и т.д.
*БПК – большой противолодочный корабль (класс кораблей ВМФ, аббревиатура); в Морполите это ни что иное, как Большая Посудомойка, т.е. главное помещение камбуза для мытья посуды.
*БЧ – боевая часть, т.е. подразделение экипажа корабля, специализирующееся на определённом виде оружия или оборудования; весь экипаж корабля делился на 5-7 БЧ.
*Вздрючить – морально поколотить, устроить выволочку, внушить обострённое чувство воинского долга.
*Взводный – командир взвода, 60 чел.(разговорная форма);
*Гальюн – туалет, уборная, вотер-клозет.
*Гауптвахта - специальное помещение для содержания под арестом военнослужащих; киевская гарнизонная гауптвахта считалась самой страшной в СССР, после севастопольской.
*Гёт варан! – грязное ругательство на каком-то кавказском диалекте.
*Годковщина – превосходство старших по сроку службы над младшими по сроку службы, которое проявляется в каких угодно формах давления, эксплуатации и унижения;
*Голландка – форменная рубаха на Флоте.
*Голяк (голячить) – веник, метла (мести, подметать).
*Голячить – значит, подметать, мести.
*ГПУ СА и ВМФ – Главное Политическое Управление советской армии и военно-морского флота.
*Губа – см. «*Гауптвахта» (разговорная форма, слэнг).
*Гюйс – традиционный форменный воротник курсанта, матроса.
*Доктрина - система взглядов, главный теоретический или политический принцип;
*Дучка – отхожее отверстие в гальюне, иногда оформленное в виде унитаза, иногда как насест для прыгуна с трамплина, а иногда как придётся.
*Дядя Сэм – символ Америки наряду с кока-колой, долларом и статуей Свободы; на плакатах изображают высоким пожилым человеком, с козлиной бородкой, в цилиндре цветов американского флага; в устах советского политработника – синоним военно-политического руководства США.
*Лагун – очень большая кастрюля.
*Лоран-С — импульсно фазовая разностно-дальномерная радионавигационная система; в общем, прибор используемый в морской навигации.
*Капраз - офицер в звании капитана 1 ранга (слэнг).
*Каплей – офицер в звании капитан-лейтенанта (разговорная форма, слэнг).
*Карась – молодой моряк, не прослуживший половины срока, т.е. новичок, не познавший службу.
*Караси – возможно, это несколько или много новичков (см. предыдущее), но чаще всего имеются ввиду ни что иное, как носки – пара носков или больше того; хотя, и один носок тоже называли «карась».
*КВВОКУ – Киевское Высшее военное общевойсковое командное училище, естественный антипод и принципиальный соперник Морполита.
*Квокер – курсант или офицер КВВОКУ (разговорная форма, слэнг).
*КВВИРТУ – Киевское Высшее военное инженерное радиотехническое училище ПВО имени Маршала авиации А. И. Покрышкина.
*Кимарить (покимарить/прикимарить) – спать (поспать/вздремнуть).
*Кича - расхожее обозначение мест лишения свободы (жаргон); на Флоте прежде всего - гауптвахта.
*Комиссар – см. «*Политработник».
*Комод – командир отделения (разговорная форма, слэнг).
*КПСС – Коммунистическая Партия Советского Союза, правопреемница РСДРП, РКП(б), ВКП(б)... ; всё просто...
*Кранец – живот моряка, достигший размеров пуза, то есть отчётливо выпуклый, как полушарие глобуса.
*Курсовка – нарукавная нашивка в виде латинской буквы «V», по количеству которых можно определить на каком курсе учится боец.
*Кэп – командир, как правило, капитан какого-то ранга (разговорная форма, слэнг).
*Модель «лопата» - нагрудные значки «За ДП», т.е. за Дальний Поход бывали двух типов: флажком (старый, уважаемый вариант) или лопатой (обновлённый вариант 80-х).
*МПК – малый противолодочный корабль (класс кораблей ВМФ, аббревиатура); в Морполите это ни что иное, как Малая Посудомойка, т.е. вспомогательное помещение камбуза для мытья посуды.
*МРК – малый ракетный корабль (класс кораблей ВМФ, аббревиатура).
*НарХоз – Институт народного хозяйства, сокращённо.
*Начпо – начальник Политического отдела.
*НАТО - северо-атлантический союз США и стран Западной Европы, созданный в 1949 году, как инструмент военно-политического давления на СССР.
*Невязка - несхождение линий в прокладке курса вследствие допущенных ошибок.
*Нычка – хранилище, убежище, тайник (слэнг).
*Н/У - неувольнение, т.е. отмена ближайшего увольнения в город (вид дисциплинарного наказания).
*Обрез – ведро или жестяной таз.
*ОМП – оружие массового поражения (учебная дисциплина, или обозначение вида оружия, аббревиатура).
*Патрис Лумумба - африканский борец за независимость, первый премьер-министр независимой Республики Конго; подло убит врагами Африки.
*Политработник – офицер, главной обязанностью и смыслом существования которого является поддержание в вверенном ему воинском коллективе высокой морально-нравственной планки, чёткой идейной мотивации, а также боевого духа высокой степени мобилизации; выражаясь языком директив и высоких постановлений, политработник – это проводник воли КПСС, т.е. рука и нога Партии на Флоте; а ещё, следуя революционной традиции 1917 года, он же на полном основании именуется как «комиссар»; тут мы усилием воли ставим точку, иначе о политработнике можно говорить бесконечно...
*Политрук – политработник; он же, иначе говоря, политический руководитель, сокращённо.
*Приборочный кранец – хранилище, чулан, кладовая
*Прогары – остроносые, парадно-выходные ботинки курсанта, матроса; хотя иной раз так именовалась и повседневная, обыденная обувь (слэнг).
*Роба (робишка) - повседневная рабочая форма одежды матросов, старшин военно-морского флота.
*Рундук (рундучок) – персональный шкафчик для хранения обмундирования.
*Самоволка (самоход) – оставление военнослужащим срочной службы своей территории без соответствующего разрешения (разговорная форма).
*СИЗО – следственный изолятор; то же самое, что «кича» (аббревиатура).
*СКР - сторожевой корабль (класс кораблей ВМФ, аббревиатура).
*Сланцы – бытовые тапочки курсантов и матросов.
*Сопливчик – самый нелепый и самый презираемый элемент военно-морской формы, как обязательное приложение к бушлату и шинели; это короткий и широкий, от ключицы до ключицы, галстук матроса, как его официально называют; кроме нагрудной части имеет воротниковую часть, которая охватывает горло моряка с обеих сторон и крепится у него на шее, сзади, черными железными крючочками; в боеготовом виде сопливчик до безобразия напоминает воротничок-стоечку католического пастора.
*ТОВВМУ – Тихоокеанское Высшее военно-морское училище (Владивосток).
*Тремпель – плечики, вешалка для брюк и всего остального.
*Труханы – трусы флотского покроя, почти по колено, синие.
*Увал – увольнение в город (слэнг).
*Увольняшка – увольнительная записка, как пропуск для увольнения в город (разговорная форма).
*Учебка – центр подготовки, где новобранца обучают какой-нибудь конкретной воинской специальности (разговорная форма, слэнг).
*Фернандель (Fernandel) - незаурядный франко-итальянский актёр-комик.
*Хромачи – остроносые, парадно-выходные ботинки курсанта, матроса.
*Цеденбал - руководитель Компартии Монголии; имя ему было – Юмжаагийн, хотя считать, что Цеденбал – это непременно фамилия, вопрос не ясный; в общем, был такой...
*ЦП – центральный проход, или сквозной коридор, делящий пространство кораблей и береговых помещений на равные, симметричные части.
*Чипок – бытует такая расшифровка, в шутку: «чрезвычайная помощь оголодавшему курсанту»; на деле, фактически, это просто чайная для курсантов и матросов, или буфет; вообще, шутки тут не уместны, ибо чипок – место культовое; гальюн и камбуз по степени культовости заметно отстают от чипка.
*Чумичка – черпак, половник.
*Шкафут – палуба средней части корабля, которая идёт вдоль обоих бортов, мимо надстроек и соединяет нос и корму.
*Шкентель – хвост колонны; когда бойцы построены по принципу убывания роста, то самые убывающие как раз и образуют собою этот самый шкентель.
*Шкертик – шнурок, верёвка, тонкий канат.
*ЯЭУ – ядерная энергетическая установка.
ГОРОД ВСЕХ МОРЕЙ
прелюдия к Прологу
Ныне уже мало кто помнит, что Киеву принадлежала слава военно-морского города. А всего каких-то три десятка лет тому назад здесь, особенно в прибрежной подольской местности, обильно чернело от мундиров с золотыми пуговицами. Со стапелей всемогущего завода «Ленинская Кузница» сходили на воду противолодочные корабли МПК. На Рыбальском острове нелюдимо возвышались утёсы зданий сверхсекретного учебного центра морских диверсантов ПДСС и специалистов радио-разведки ВМФ, а в лучшем месте Подола с видом на Днепр, твёрдо стояло единственное в Галактике училище офицеров-политработников Флота. Таким образом, гранитные ступени городской набережной, сходили прямо к водам Мирового Океана. Для осознания этого факта не требовалось мощное метафорическое воображение. Тридцать лет назад солёное море буднично ласкало киевской гранит, и здешние жители гордились этой простой данностью.
Итак, в Киеве было полно военно-морских людей, обожаемых здесь женихов. В ответ на это обожание они служили всем невестам и Родине, и периодически вынуждены были кое-где в городе патрулировать. Ну, так вот...
... Однажды военно-морской патруль, пересекая окрестности Гидропарка, приметил неплотное скопление каких-то солдат. Естественный порыв любопытства со стороны патрулирующих отнюдь не привёл к дружелюбной встрече Армии и Флота. Завидя моряков с тревожными нарукавными повязками, солдаты хором сказали себе – «Чёрная Смерть!» - и кинулись наутёк. Слыша, как по асфальтовой дорожке Гидропарка молотят гулкие солдатские сапоги, военно-морские люди уверенно прибавили шагу, точно живые торпеды вслед ускользающим винтам противника. Возможно, беглецы были во хмелю, а может быть, партизанили в самоволке, а может просто поддались пехотному инстинкту. В любом случае, драпая, они поступили благоразумно.
Военно-морской патруль оказался азартен, не отставал, и очень скоро загнал свою добычу в тупик. Вспотевший солдатский отряд забился в беспорядочные заросли, ограниченные высокой сетчатой изгородью. Далее деваться было некуда. Патрульные моряки сгоряча кинулись было туда же, однако старший патруля – чинный капитан-лейтенант с белогвардейским самоуважением на лице – осадил своих помощников: «Отставить! Не гоже военному моряку лезть в листву и паутину. Это участь сапога».
Объявив отдых и перекур, патрульный офицер присел на пенёк, очень кстати оказавшийся поблизости, задымил сигареткой и, вдохновившись, молвил слово. Потом ещё. Плавная речь его потекла великой рекой и достала затаившихся солдат.
«Придите ко мне, все гуляющие в самоволке, и я утешу вас. Придите ко мне все, уставшие от срочной службы и сапогов, и я развеселю вас. Я расскажу вам о человеке по прозвищу Мёртвая Голова и о деяниях беспощадного мичмана Ханчича. Я научу вас, как в бесплодной почве армейского быта находить гносеологические корни идеализма, сладкие и питательные, как Пражский торт из пекарни ГЛАВПУРа. Вы узнаете, чем славен легендарный Вася Коряк и что общего у жёлтой субмарины и гуманного тирана по имени Дядя Юра. Я расскажу вам трепетную повесть о карасях и гадах, после чего голая Квумпа долго будет являться вам во сне...»
Заинтригованные таким началом, доверчивые солдаты увлеклись течением повести, и медленно, как-то против воли, покинули заросли. Покрытые листвой и паутиной, они скоро приблизились к велеречивому начальнику патруля. Явно сбитые с толку жаждой познания, они совершенно позабыли о страшной патрульной повязке и военно-морских погонах рассказчика, и так, врасплох, оказались арестованы.
Уже мотая срок на Киевской гарнизонной гауптвахте, солдаты с огорчением поняли, что обещанная Квумпа их обманула – она ни разу не явилась им во сне...
ПРОЛОГ
Оживший кошмар адмирала Макарова явился в беспечный полуденный час, аккурат в то время, когда солнце царствует в небесном зените, и силы зла, по идее, должны отдыхать после ночной смены. Улица Ильинская, где это приключилось, тихо нежилась в грёзах о светлом. Тонкие кружева узорами от солнечных зайчиков, играющих сквозь ленивые кроны мощных тополей, покрывали её словно подвенечным платьем. Ни души вокруг, ни голоса, ни шагов. Только покой, летнее счастье, безмятежность киевской вечности... И вот – на тебе! – кошмары в гости.
Имя великого нашего бородатого флотоводца достойно лучшего повода для поминания. Однако события уже вышли из берегов, подступили к самому горлу и не оставляют никакого выбора.
Сам адмирал выразил суть этого жуткого явления исчерпывающе просто: подчиненность Флота пехоте. Вот уж чего Макаров боялся больше смерти! И действительно, как показала вся дальнейшая история, подчинение ВМФ любой сухопутной власти, не умеющей как следует речку переплыть, это мучительная патология с тяжёлыми последствиями. Авторитет знаменитого флотоводца, подобно доброму лекарству держал эту болезнь на привязи тяжёлой якорной цепью. А едва героя не стало, зараза взяла своё.
Итак, прижизненный кошмар адмирала Макарова никуда не делся после гибели морского военачальника. Наоборот, без присмотра Степана Осиповича он зримо воплотился, окреп до таранной мощи и здорово помог врагам Отечества в русско-японской войне. Потом он же чуть было не перетопил остатки царского Флота при первых большевиках, в Гражданскую. Позже, уже при Никитке-Кукурузнике, он снова уполовинил победоносный, теперь уже советский Флот, пустив под нож автогена крупнейшие корабли того времени. Всякий раз, налютовавшись, кошмар-драконыч отступал куда-то в царство отходов, но тень его лилово клубилась на закате военно-морского солнца, предрекая своё неизбежное возвращение.
Всё вышесказанное, весь этот длинный риторический разбег служит лишь тому, чтобы предуготовить появление решающего персонажа, чтобы постелить красную дорожку на его пути. И вот он явился, ждать себя не заставил. Это столичный широколампасный Генерал, с проверкой. Степень важности его как чиновника, если смотреть из далека, из Киева в бинокль, представлялась несколько туманной. Однако московский дух грозою летел впереди на тысячу верст и уже за сутки до прибытия Генерала киевский Морполит заостренно блестел в парадном ожидании. Со времен упразднения Министерства Военно-Морского Флота, с памятного 1954 года, командование ВМФ находилось в подчинении армейских Министров Обороны и руководства Генштаба. Этим сказано все. Высокое армейское начальство не жаловало моряков. Любой солдат Советского Союза в чине от рядового до маршала имел в душе зависть к героической бескозырке. Любой командующий округом мог бы вспомнить как в далеком курсантском году, на танцах, бодрый морячок перешел ему дорожку и дал знать его ребрам о храбрости военно-морских кулаков. От того-то проверяющие в зеленых мундирах, прибывая на объекты Флота, безотчётно несли в себе занозу реванша. Отважные морячки были у них в руках!
В сопровождении двух разноцветных офицеров Генерал шел по старой подольской улице. Самые серьезные полномочия и намерения читались в его лице. Он чувствовал себя килотонной атомной бомбой, могущей при желании сокрушить все вокруг. Особенно то, что подвластно инспекции Министерства Обороны.
Впрочем, стоял вдохновляющий майский полдень, в котором нет места для неприятностей, и казалось, что вовеки не будет больше войны. Тем не менее, кто-то высоко наверху, то есть, фактически над головой, считал иначе и подготовил свои поправки к повестке дня. А то, чего бы ради у одной здешней вороны с утра расстроился живот? Может съела чего несвежего на помойке, а может подхватила голубиную чумку – как знать, как знать... Ворона отнюдь не дожидалась появления престижной сухопутной мишени, и вообще далека была нынче от озорства. Просто она сидела на высокой ветке над улицей Ильинской, болезненно дремала, и ей было плохо. Кончилось это тем, что она смачно ляпнула Генералу на фуражку. Выходило вроде невинно, а получилось подло. Без объявления войны.
Это был удар! При чем точно по детонатору. Даже Северо-Атлантический альянс не смог бы ужалить подлее. Московский полковник в утонченных очках, который сопровождал Генерала, торопливо достал белоснежный платочек и порывисто отер головной убор начальника. Платочек тут же героически погиб. Однако внешний образ Генерала спасти было уже нельзя. Тот был подчёркнуто среднего роста, и кто угодно видел теперь на его фуражке какую-то большую мутную кляксу подозрительного происхождения. Генерал прогремел крепким матом. Местный капитан 1 ранга, эскортирующий столичных визитеров, издал невнятное, но искреннее сожаление, и с тревогою закусил губу.
Опасливо поглядывая вверх, они продолжили свой путь по Ильинской. Вдоль всей этой улицы росли огромные старые тополя. В летнее пекло их величавые кроны давали густую приятную тень. Там же средь мощных ветвей издавна бытовали картавые колонии ворон. Птицы бросали вниз все что угодно.
Ильинская своей асфальтовой твердью соединяла две обособленные территории киевского Морполита – Первую и Вторую. На Первой находились апартаменты командования и учебные корпуса, автопарк и склад вооружений, на Второй – камбуз, клуб, некоторые службы, санчасть и жилые здания курсантов. По Ильинской полторы тысячи морполитовцев сбитыми строями десяток раз на дню проходили из стороны в сторону.
Теперь здесь было удивительно чисто и как-то особенно пустынно. Курсанты были на занятиях, а офицеры и мичманы, зная о нагрянувшей проверке из Москвы, ходили в этот час окружным путем, по улице Сковороды. И это их счастье. Теперь, после того, как беспардонная птичка жахнула Генералу на фуражку, лучше было бы повстречать голодного медведя-шатуна, нежели его. Он стал грозен и задумчив. Подлая оказия сверху произвела на Генерала вполне ньютоновский эффект, как если бы то было яблоко познания, приземлившееся ему на макушку. То бишь, светлая идея, о которой он так давно уже и смутно тосковал, мигом пришла ему в голову, уже в виде готового фундаментального вывода: «Будущее за ПВО! А Флот – резать, резать безжалостно!»
* * *
В бодром ожидании неизбежного, командир батальона неспешно обошел подвластные ему помещения, заглянул в бытовки, гальюны, кубрики. Осмотром он остался почти доволен. В Морполите за неделю узнали о готовящейся внезапной проверке из Москвы и курсанты успели вылизать и отремонтировать все то, что они до этого пачкали и разрушали. Комбат отдал последние указания дежурному по роте, а сам пошел в бытовку. Он стал у окна, выходящего на плац и впал в созерцание.
Позиция была отменной. КПП под прицелом. Отсюда с помощью всего лишь одного огнемета можно было остановить вероятного противника в любом количестве. Хоть натовский взвод, хоть столичный проверяющий, хоть желтолицая орда из-за Китайской стены. Однако целить пока что было не в кого. На плацу - мертво как на Луне. Даже неунывающие старатели-мичманы, всегда деловито снующие в поисках чего-то полезного, забились теперь по норам своих продовольственных и вещевых служб и замерли там. В общем, вид у Морполита был словно за пять минут до сотворения человека.
Пристальные очи комбата постепенно устали поедать пустоту. Одиночество зрелого мужчины медленно вернулось из потаенных глубин души и тихо стало рядом, плечом к плечу. Незаметно подумалось о вещах, бесконечно далеких от задачи текущего момента. Сейчас бы самое время поразмыслить о причинах падения Порт-Артура. Ан нет! Сносит на лирику личной жизни. Комбат обратился от окна к зеркалу бытовки. На него глядело плотное губастое лицо боксёра-тяжеловеса. На эту картину, как на огонь или звёздное небо, можно смотреть безконечно. По большому счету в жизни – порядок. Карьера хорошо складывается. Красивый, перспективный, женился очень удачно. Дочь полезного отца с торговыми связями. И вот я уже капраз, хотя моложе иных майоров. Удача, она хоть раз улыбается в жизни каждому, но не всякому дано взять ее... Да всё не то! Какая-то маята на сердце, чего-то о смысле бытия всё думается...
Комбат так углубился в сизые туманы размышлений, что не заметил, как московский Генерал миновал КПП и в одиночку пересек плац.
- Смирно!!! – хором заорали дневальный и дежурный по роте. Комбат придя в себя, мгновенно вспотел под фуражкой. Он бегом выскочил из бытовки, но к началу церемонии немного опоздал.
Стоя навытяжку, дежурный по роте, щегловатый чистенький старшина с лицом надежного комсомольца, пытался произвести доклад по форме:
- Товарищ генерал армии, ы-ы..., товарищ генерал Советского..., ы-ы...
От долгого ожидания высокой проверки в дежурном что-то заржавело, и он никак не мог выразить вслух, как называется эта огромная звезда на зеленом погоне. Генерал был хмур и приземист как борец в классике, и без фуражки. Последнее обстоятельство странно озадачивало.
Четким строевым шагом, от которого задребезжали стекла настенных партийно-политических стендов, на выручку поспешил комбат. Отточено, словно взмахнув клинком меча, он козырнул воинское приветствие и сделал идеальный по форме доклад с верным указанием генеральского чина.
- Ваши люди не знают воинских званий, - мрачно заметил ему московский начальник, - И это в политическом училище! Кого вы здесь учите?
Улучив момент, когда Генерал отвернулся, озираясь по сторонам, комбат весомо погрозил кулаком дежурному. Тот увял как сорванный лютик. Пока Генерал осматривал настенные стенды, командир батальона шел за ним, учтиво на полшага отставая, и с высоты своего великолепного роста посматривал на макушку столичного проверяющего. Там сияла благородная лысина, на лысине явственно проступал начертанный в боях шрамчик в форме буквы «У». Должно быть это означало «Убью!»
- Где у вас казарменные спальные помещения? – спросил Генерал, неодобрительно глядя на ботинки комбата. Размера они были, эдак, сорок шестого-тире-седьмого.
- Вот здесь, пожалуйста, кубрики личного состава, - указал офицер и порадовался, что как бы невзначай поправил кирзовое генеральское «казарменные спальни» на благородное флотское «кубрики». Заступился за Флот.
Вдвоем они вошли в кубрик. Там, занимая все воздушное пространство, в два ряда стояли двух-ярусные кровати. В проходе между рядами теснились аккуратно расставленные крепкие желтые табуретки. Зеленоватые шторы заслоняли окна. Линолеум на полу был чист и светел. В общем, это был не кубрик, а музей флотского порядка.
Генерал траурно усмехнулся и посмотрел на комбата. Этот взгляд капитан 1 ранга понял правильно: «Вы что, думаете, в Министерстве Обороны сидят одни дураки?»
Кровати были заправлены однообразными синими одеялами. В головах лежали одинаковые как с конвейера подушки в белых наволочках. Это казалось нереальным. Одеяла лежали такие ровные, такие граненые в загибах, что казались несгибаемо твердыми. Подойдя к ближайшей койке, Генерал с улыбочкой сказал:
- Ну, здесь конечно же подшиты досточки. Для проверяющего. Чтоб пыль в глаза пустить! Помню, помню в пятидесятых, когда служил...
С этими словами он грубо схватил рукой граненый край синего одеяла. Его лицо вытянулось как падающая капля. Одеяло оказалось обыкновенным, мягким, шерстяным и тут же помялось.
- Не понял!
Комбат заложил руки за спину и приосанился. Еще немного и грозный проверяющий будет в нокауте. Тогда за ногу его, и – на выход.
Генерал в смущении скомкал все одеяло и с азартом принялся мять другие. Потом он обратил внимание на потрясающие воображение подушки. Они лежали, будто кирпичи из снега – правильные, параллелепипедные, с такими отточенными сгибами, что, наверное, ими можно было побриться. Генерал, чуть озадаченный первым открытием, неуверенно посмотрел на комбата и сказал, осторожно улыбаясь:
- Ну, уж здесь-то точно досточки вшиты! Не может быть, чтобы...
Собрав волю и мужество воедино, он с размаху хлопнул рукой по близлежащей подушке. Она оказалась обыкновенно-мягкой и приняла свою привычную расплющенную форму. Генерал, спотыкаясь о табуретки, поспешил перепробовать все подушки и все одеяла в кубрике. Через минуту все постельные принадлежности приняли нормальный человеческий измятый вид. Комбат все это время гордо переминался с пятки на носок. Когда Генерал, невесело переставляя ноги, вывалился из кубрика, офицер не проронил ни слова. Было ясно, что могущественный московский инспектор в затяжном шоке и не следовало добивать его вдогонку. Выйдя на паркет гулкого центрального прохода, что пролегал меж кубриками, Генерал не выдержал и признался:
- Я поражен! Где я только не инспектировал, но такого я не видел! Как это вам удается?
- Пустяки, это у нас обычное каждодневное дело всех курсантов, - четко доложил офицер Морполита и объяснил, как одеяло и подушки могут быть быстро приведены в состояние столь невиданной боевой готовности.
Казалось, Генералу уже не хотелось больше заглядывать ни в какие двери и ничего проверять. У комбата отлегло на душе – он мысленно уже представлял себе фантастическую картину как берет Генерала подмышки и плавно, учтиво, соблюдая субординацию, выносит его на улицу.
Проверяющий замялся в мимолетном раздумье, но вдруг увидел на дверях желтого полированного дерева табличку «Ленкомната». И решил еще немного задержаться. Настроение у комбата почему-то вмиг померкло. Вздохнув от недоброго предчувствия, он вслед за Генералом переступил порог Ленинской Комнаты. Тот занял воображаемую середину пространства и с прищуром следопыта начал осматривать все вокруг. Что-то электрически зарделось в глазах московского громовержца, а учащенное дыхание колыхало ему живот и щеки. Казалось, он нашел то, что хотел, и теперь пробудившийся азарт инспектора превращал его в неумолимого деспота.
- Ну? – гневно сверкнув очами на офицера, спросил Генерал, - Где?
Комбат живо огляделся по сторонам, скользнул взглядом на всякий случай по потолку. Какой-то скрытый кошмар находился здесь, в стенах Ленкомнаты, но узреть его так сразу офицеру не удалось. Поэтому ему ничего не оставалось кроме как прокашляться и уверенно сказать:
- Здесь!
Инициатива мгновенно перешла к Генералу. Настала пора реванша. Грянула пора отмщения за подольских ворон и погибшую фуражку.
- Где лениниана, я спрашиваю?! – взрычал столичный потрошитель и долбанул каблуком в паркет, - Вы что, совсем здесь озззверррели!!? Где портреты Ленина? Где ленинские слова, где «учиться настоящему делу военным образом», я спрашиваю!? Они мне тут лапшу на уши, тумбочки-подушки, а ленинской комнате Ленину места не нашлось!
Комбат сразу как-то ссутулился, обломился где-то внутри и стал меньше ростом. В панике он смотрел на стены. Там не было свободного места от стендов, плакатов, полочек. Вот фрагменты революционной истории Флота, вот портреты Политбюро в полном составе, вот и Главком ВМФ с портретом и цитатами, вот и сам Ильич, правда, может быть, не столь крупным форматом, а вот и слова его крылатые о воспитании масс, правда шрифт вроде мелковат... В голове у комбата помутилось. Он старался зашевелить онемевшими губами, но генеральская артиллерия лупила, предупреждая все его оправдания.
- Молчать! Что ты мне можешь тут объяснить, какие еще объяснения! Цветов в Ленкомнате понаразводили, дышать нечем! А где..., где..., - Генерал чуть не задохнулся и перешел на доверительный полушёпот, - Где бюст?
Комбат потерял всякую способность реагировать и только чувствовал, как по языку его волнами пробегали мурашки.
- Где бюст Ленина! – опять взбушевал Генерал. Действительно, в Ленкомнате почему-то не оказалось этого обязательного партийно-политического инструмента воспитания. Комбат понятия не имел, куда вдруг подевалось это священное гипсовое изваяние. Еще вчера бюст был на месте. Был же он, был! За выручкой пришлось обратиться к исторической правде полугодовой давности.
- Дело в том, что у нас тут недавно был ремонт... Так вот тумбочка, то есть вот эта вот трибунка, где стоял бюст, оказалась слабой. Она подломилась, и бюстом придавило одного курсанта. Трибунку мы отремонтировали, а вот...
- Что!!? Молчать, ты, капитан первого ранга! Как ты смеешь! Я тебя сейчас в лейтенанты разжалую! Я тебя не спрашиваю – где бюст! Я тебя спрашиваю - почему?
Комбат, большой, величавый мужчина, спортсмен в прошлом, а ныне грозный начальник почти четырех сотен курсантов-политработников, жалко съежился под уничтожающим взором экзекутора. Будучи на голову выше Генерала ростом, он вдруг сделался на столько же ниже его. Ноги подогнулись, спина ссутулилась, голова ушла в плечи, а руки повисли как веревки, колыхаемые сквозняком.
Грозный Генерал рысью выскочил из Ленкомнаты и хищно осмотрелся по сторонам. Дежурный и дневальный замерли возле тумбочки и глядели на него глазами жертвенных овнов, уже привязанных для заклания у алтаря второго батальона КВВМПУ. За Генералом, едва передвигая свою огромную обувь, в гулком пространстве центрального прохода появился убитый комбат. Московский громовержец энергично последовал в один из кубриков и тут же выскочил оттуда, урча как мясорубка, занятая делом:
- Почему у вас в курсантских тумбочках пусто? Почему там одни уставы лежат, а? Где «Мать» Горького, где военно-патриотическая литература? Или вы хотите сказать, что будущие политработники у вас вообще ни черта не читают? Так-так! А посмотрим теперь вашу баталерку! Я почти уверен, что у вас там в смысле порядка и конь не валялся.
Дежурный по роте, смертельно побледнев, загремел связкой ключей и открыл дверь баталерки. В первом ее отсеке царила идиллия чистоты и строгости. Курсантское обмундирование в деревянных шкафчиках-рундучках лежало такими геометрически безукоризненными стопками, что самый отточенный зуб в Министерстве Обороны не нашел бы повода укусить комбата. Однако он следовал за Генералом почти автоматически, ему уже все было безразлично.
- Так, а это что у нас здесь такое! – донесся генеральский голос из второго отсека баталерки. Командир батальона вошел туда и пережил еще один трогательный момент. В комнатке была табуретка, на табуретке сидел курсант с большой общей тетрадью на коленях. На подоконнике стоял стакан чая, в котором плавало колечко лимона.
Курсант медленно, со вздохом поднялся, завидев Генерала.
- Кто вы такой? – строго спросил тот.
- Курсант Коряк.
- Почему не на занятиях?
Курсант промолчал, совершенно спокойно глядя на Генерала. Лицо у курсанта было простое, наглое, местами угреватое.
- Мы с этим разберемся, - мрачно и гулко, точно из под крышки гроба, пообещал комбат.
Генерал взял из рук курсанта тетрадь, раскрыл ее посередине, там, где обрывается написанное в ней шариковой ручкой и прочел вслух: «И тогда у латыша спросили: почему он не хочет учиться дальше? Он же ответил: я думаль у фас тут политическое училище, а тут у фас только тольпоепизьм и уставная трепофательность...». Генерал захлопнул тетрадь и помахал ею в воздухе.
- Что это такое, товарищ курсант, я вас спрашиваю!
- Летопись Морполита, страницы истории, - ответил тот, тяжелейшим образом вздохнул и стал смотреть в окно.
Лицо комбата медленно подернулось лиловым. Чтобы не упасть он привалился к рундучку и тоскливо подумал: «Добил меня этот Коряк. Я знал, с самого начала знал, что не будет с него толка, один вред. Два года, сволочь, нервы мне мотал. Убить бы его ударом с правой...»
Генерал, как и положено, победил. Уже не замечая никого в упор, он первым вышел из баталерки. Тетрадь захватил с собой. «Я жду тебя у начальника училища, комбат! Вместе читать будем!» - послышался его зычный голос из коридора. Потом ответный голос комбата без энтузиазма продудел команду «Смирно!» и в безжизненной тишине раскатисто хлопнула входная дверь. Ушел Генерал.
Тогда курсант Коряк сел на табуретку, облокотился спиной на шкафчик и прибегнул к стакану чая с лимоном, как универсальному средству поставить точку.
-----------------------------------------------------------
Часть Первая: «В ГАДАХ»
ПРИЗРАК ПОЛИТРАБОТЫ
Призрак политработы бродил среди сосен и думал о Родине. О, заботливая птица-покровительница! О суровая львица-праведница! О, мать народов! Твой справедливый меч держит в смирении целый мир! Как хорошо мне у тебя под крылом, как спокойно мне под твоим небом! Закрыть бы глаза, да задремать навеки у тебя на плече...
Июльский день лениво реял, жарок и безмятежен. Мелкая лесная живность тихонько стрекотала от счастья. Вдыхая полной грудью ядрёный лютежский кислород, призрак с удовольствием запрокидывал голову и смотрел вверх. Безграничная синь небес торжествовала над зеленой громадой леса. Плавные волны ветра шумели высоко в кронах, а здесь, внизу, было тихо. Внизу, вдоль забора лагеря брёл он, призрачный кандидат в политработники. Иначе выражаясь, абитуриент киевского Морполита.
Уединившись в этом поэтическом уголке природы с видом на колючую проволоку изгороди, он решил собраться с мыслями. Ему предстояло испытание, и он пробовал вспомнить – не делал ли за прошедшие пару недель каких-нибудь гадостей, недостойных высокого звания политработника. Оно вроде и так ясно, что не делал. Гадости - это не его профиль. Однако же повод оглянуться на себя был нешуточный. Сегодня, сразу после обеда, едва он, набитый чёрным хлебом, вышел из столовой-камбуза, ему передали, что сам Начпо ждёт его на аудиенцию.
Абитуриент прошел мимо полуметрового копошащегося муравейника и увидел мудрый пень с годовыми кольцами. Присел на него и подумал. Здесь, в лютежском лагере Морполита, он всего лишь третью неделю. Пустяк времени, краткий миг, казалось бы! А чувство такое, будто на пожизненном здесь поселении. Картины из предыдущей жизни уже напрочь стёрлись, будущее интересовать перестало, а бесконечное настоящее воспринималось добровольным и осмысленным актом самоистязания. Кое-какие градации этого процесса, кстати, уже преодолел. Успел сдать несколько экзаменов, изголодался, измучился, потерял немало крови. Комары сытости здесь не знают.
Абитуриент энергично почесался и подумал ещё. Теперь, перед лицом вероятной экзекуции, самое время сделать кое-какие мировоззренческие обобщения. Предыдущая жизнь, как материал, для этого никуда не годится – она привела его за забор этого лагеря, и будет с неё. А вот осмыслить и понять, куда он всё-таки попал, и какие измерения у сей новой реальности – это уже не только интересно, это уже актуально.
Итак, из средней школы он, захватив багаж с запасными брюками и зубной щёткой, шагнул в школу жизни. То, что было раньше, и то, где он очутился, различалось сногсшибательным образом. Он и другие свежеприбывшие абитуриенты-перводневки ещё держались за ручки своих приключенческих чемоданов, как им сходу преподали полезнейший урок. Какой-то стройный готический юноша, наискосок увенчанный чёрным беретом морпеха, на правах явно уже какого-то здешнего распорядителя собрал растерянных новичков в кучу и доверительно им посоветовал: «Мужики, больше всех других начальников здесь надо опасаться мичмана по фамилии Попсуй. Бывало, идёт не в духе, попадёшься ему на глаза – так вые..тЪ!».
Это теперь вот, спустя две недели, можно над этим посмеяться. А тогда, впервой, сия заповедь огрела невинного абитуриента, будто веслом по шее. Не то, чтобы он не поверил своим ушам, хотя и это тоже, но просто уши его не были способны к приёму сведений такого качества. Безотчётно стремясь выяснить, не ослышался ли он, абитуриент оглянулся на своих коллег-перводневок и увидел ничего ему не говорящие весёлые ухмылки. Возмущённый разум его вскипел, как морской прибой. «Что значит «Вые...Ъ»? – мысленно ощетинился он, - Я даже не знаю как слово такое пишется, с твёрдым знаком «Ъ» или без!». Ему конечно доводилось кое-где слышать наждачное это словцо, однако никогда доселе не приходило на ум, что за ним стоит какое-то реальное дело. Теперь же его вдруг осенило: тут, в периметре лагеря, слово и дело – это одно и то же, как пуля в патроне, и они сходу приводятся в исполнение. На краткий миг абитуриенту вдруг сделалось жутко. Куда он попал, и что здесь творится!?
Ему стоило немалого усилия, дабы совладать со своим инстинктивным порывом – схватить в охапку свой серый чемодан и бежать отсюда подальше, без оглядки. С трудом обуздав своё спасительное побуждение, абитуриент задержался на минуту, а тем самым, как уже выясняется это теперь, задержался навсегда. При виде беззаботных физиономий других соискателей Морполита, его посетила тягучая догадка о том, что термин «Вые...Ъ», даже в применении к беспощадному мичману по фамилии Попсуй, – это всего лишь метафорический изыск. То есть, объективная формула, прикладной термин, обозначающий чисто моральное воздействие на твоё моральное состояние. Сплошная, то есть, гипотетика! Камень с души абитуриента немедленно свалился, вероятный в будущем политработник вздохнул с облегчением. «Зачем же людей-то пугать?» - весело и храбро подумалось ему. Таким образом, он стал понемногу догадываться, что здесь, за чертой новой жизни, которую он легкомысленно переступил, царствуют бесплотные формы смысла. Символическое и условное здесь находятся в подавляющем превосходстве над реальностью.
Постепенное осознание данного факта, как закона здешней физики, здорово помогло впечатлительному абитуриенту привыкнуть к другому свойству новой для него среды – к матерщине. Она, матерная брань, была тотальна, она была естественна до полной невинности. Мат на все лады оказался обязательным ингредиентом в борще флотской жизни, практически, вместо соли. До лютежского лагеря Морполита абитуриент вообще не ругался. То есть, и не умел этого делать, и не имел такой привычки. Язык на такие трели у него не поворачивался. Поэтому, окунувшись в матюки, как в морскую капусту, он какое-то время не мог привыкнуть к этому зазубренному обстоятельству, и какое-то время глаза его имели округлую форму со сдвигом на лоб. Этим выражением лица он, должно быть, напоминал атлантического окуня, заживо попавшего в заморозку холодильника.
Проповедниками и носителями матерных традиций оказались военные моряки с флотов, обжившие лагерь ещё до июльского наплыва цивильных. Они жонглировали чёрной пиратской бранью, точно сигнальщики флажками, и делали это с бравым достоинством вооружённого человека. Направляя их в Лютеж, за ограду морполитовского лагеря, Флот отобрал у них военно-морское оружие, но зато до зубов оснастил арсеналом флотского мата. В таком виде они предстали взору новоприбывших абитуриентов-школьников. Те хоть и не были поголовно святыми, но матерщинниками были слабыми, неуверенными ещё. Лагерь Морполита исправил это. Юные гражданские души впитали флотский дух, точно школьные промокашки. То есть, моментально. Через неделю в периметре, обнесённом колючей проволокой, матюкались все. Оружие мата было с воодушевлением примерено на себя впечатлительной цивильной молодёжью и стало первой ступенью посвящения в ряды ВМФ. Непечатное бранное слово в своём ассортименте, ассорти, так сказать, оказалось универсальной субстанцией, из которой вышло всё живое, и которое находится во всё живом, по примеру воды. Сутулому оно придавало осанку, неуверенного в себе делало громким, неразговорчивому помогало выразительностью, хилого наделяла эквивалентом мышечной массы, амбизиозному заменяло флаг в руках и барабан на пузе.
Особенно остервенело, в духе мелкой тирании, крыли нецензурностями туташние старые мичманы из кадрового состава материально-технических служб. То ли они были злы на жизнь, то ли подзаряжались этим, словно от батарейки «Крона», но в любом случае они задавали всему лагерю ту культурную планку, тот уровень мата, на который из чувства уважения к сединам старалась равняться понаехавшая молодёжь. Что же касается немногочисленного офицерского сословия, то в его исполнении тоже иногда звучало кое-то ядерное. Однако чувство меры, осторожность в этом деле, словно в обращении с оружием, несколько отстраняло, удаляло носителей золотых погон от широких краснофлотских масс образца 1984 года. А вернее, помогало сохранять дистанцию здравой субординации. Ибо офицер без дистанции от народа сразу начинает превращаться в мичмана с незаслуженно высокой зарплатой.
Таким образом, осознав всё это, догадливый абитуриент быстро освоился с новыми формулировками и понятийным аппаратом. Это помогло ему успешно догнать в развитии более способных своих коллег-товарищей по лагерю, и постепенно, вчерашний невинных школьник всё меньше выделялся на общем военно-морском фоне. Понятное дело, что теперь ему, стремительно преодолевшему такую эволюцию самосознания, не стоило уже никакого умственного усилия для восприятия всех прочих постулатов мудрости ВМФ, коими щедро делились с молодёжью бывалые флотские «безкозырки». Вроде того: «Главное для моряка – стирать на ночь караси и не закладывать товарищей!» Автор – старшина 1 статьи Александров, злой годок с авианосного крейсера «Киев». Или вроде такого: «Алё, не будем залупаться! Что, говоришь, сто рублей спёрли? В трусах надо было хранить! Кто тебе виновать, что ты такая лопата? И даже больше – лопатор!» Автор – Мишка Барынкин, весёлый матрос, занесённый ветром откуда-то с Северного флота. Такие безобидные вещи уже не могли добавить никакой пользы для дальнейшей эволюции заново родившегося человека. Всё, что они могли сделать с зачатой уже, успешно возникшей военно-морской личностью – это полировать, доводить до тихого сияния медной бляхи...
Что-то хлестко ударило абитуриента по макушке. Это была упавшая сосновая шишка. Он посмотрел вверх. Да! Если Начпо кем-то интересуется, значит, решил испытать на предмет профессиональной пригодности. Так перед отправкой в лагерь объяснял отец. Рубка и драка за поступление в этом году будет жестокая как никогда, но лично ему бояться нечего, вопрос уже решен положительно. И не надо воспринимать этого Начпо слишком всерьёз. Может просто скучно человеку.
Поднявшись с пня, абитуриент посмотрел на годовые кольца – лет семьдесят древесине, как Советской власти. Собрался с духом и зашагал решительно по хвое и муравьям к штабу лагеря. Выйдя на асфальтовую дорожку, пересекающую лес, он встретил печального собрата по фамилии Атакишиев, которому недавно подсказывал на экзамене по математике. Долговязый и лиричный, словно актер индийского кино, тот передвигался, странно расставляя негнущиеся ноги. Звали его Али.
- Куда путь держишь, Алик?
- В санчасть иду, нет сил больше терпеть, - ответил печальный Атакишиев. Он был весь помят и измучен – от лица до сандалей на босую ногу.
- Где болит?
Заочный страдалец Флота без слов указал пальцем на то самое место и поковылял себе дальше нелепой ходульной поступью. Сандалии его жалобно шаркали об планету. Было ясно, что дежурной медсестре, если она молода и хорошо воспитана предстоит определенная неловкость по поводу диагноза и рецепта лечения.
На подступах к штабу лагеря абитуриенту довелось стать зрителем интригующего эпизода. Дверь штабного домика, где обосновался НачПо, с шумом растворилась и на волю как ошпаренный выскочил начинающий воин, широко известный в лагере под фамилией Сологуб. Большой и мягкий, он чуть ли не бегом кинулся прочь, словно кит, сорвавшийся с гарпуна и текающий в пучину морскую. Лицо Сологуба тоже большое и мягкое, полыхало как флаг Советского Союза.
«Ну, теперь моя очередь!» - подумал абитуриент. Подойдя к лесному домику штаба, он увидел дверь с табличкой «Начальник Политотдела». Решительно выдохнул и с затихшим сердцем постучался. Услышал, как в ответ прозвучало громкое и повелительное «Войдите!». Абитуриент вошел, оставляя пыльные следы на чистейшем полу ярко-коричневой окраски, и закрыл за собой дверь. Замер, с готовностью ожидая.
Тернистые знаки лишений определённо читались на его внешнем виде. Обувь была стоптана, «подстреленные» школьные брюки необъяснимого цвета не видели утюга целую вечность, на рубашке в радостно-зеленую клетку не хватало некоторых пуговиц, а лицо одеревенело в пасмурной сосредоточенности.
- Абитуриент Глаголев по вашему приказанию прибыл! – отрапортовал он как учили.
- Хорошо, Глаголев, присаживайся, - ответил ему Начпо. Здесь присутствовал также какой-то бодрый капитан 3 ранга. Как, должно быть, и положено кадровому политработнику, он производил впечатление почти родного человека. Судя по тому, как вольно держался он при высоком начальнике, ему отводилась роль ассистента при экзекуции. Он стоял у окна, раскрытого настежь, и непринуждённо заваривал чаёк.
В комнате всё было строго. Стол и стулья казенного образца. На одной стене стенд метр на два с какими-то графиками, на другой известный портрет Ленина, глядящего исподлобья. Кудрявый Начпо при погонах капитана 1 ранга сидел у стола, опершись локтём.
- Твоё отчество как? – спросит кудрявый Начпо, с интересом рассматривая юную человеческую поросль. Глаза его были – чистая сталь, с отблеском великой государственной правды.
- Юрий Александрович, - ответил абитуриент, стараясь придать своему лицу доброкачественное выражение.
- Александрович, значит? – заулыбался Начпо. Его зубы были великолепны. Он хитро посмотрел на капитана 3 ранга, стоявшего у окна, который тоже расплылся в улыбке, - Так это не твой ли отец редактор газеты у нас в училище?
- Да, я его сын, - сказал абитуриент, стойко встречая долгий внимательный взгляд Начпо. Тот обязан был именно так, рентгеновски смотреть, должность Начальника Политотдела военно-политического училища давала ему всевидящую силу и власть последней инстанции. К тому же борьба с протекционизмом в стране была объявлена беспощадная, её никто не отменял.
- Та-а-ак! – протянул кудрявый Начпо многозначительно, - Ну и почему решил поступать именно в наше училище, а не поехал, например, во Львовское? И вообще, скажи честно, это ведь отец настоял, его идея, да?
Это была нормальная провокация и абитуриент был готов к ней.
- Нет, отец здесь не причем, - сказал он и честно покраснел, - Я сам долго думал, серьезно взвешивал и понял, что это – мое призвание! Видите ли, я всю жизнь прожил по военным гарнизонам, на примере моего отца я видел жизнь морского офицера и готов связать с этим свою судьбу. Кроме того, политработник – это такое состояние души, которое мне очень близко и знакомо. Ведь я люблю работу с людьми, с коллективом. В школе я был заведующим политсектором комсомольского бюро класса. А еще два последних года я был вице-президентом, а затем и президентом Клуба Интернациональной Дружбы имени Патриса Лумумбы в районном доме пионеров.
Козырь был убойный. Бумажка с печатью, подтверждающая бывшее его президентство лежала в папке с другими документами. Кудрявый Начпо просиял как ясное солнышко. Он вскинул свои шикарные как у филина брови и, посмеиваясь, сказал капитану 3 ранга, звонко болтающему ложкой в стакане чая:
- Ты понял? Человек уже в президентах ходил! В его-то годы! Президент – ни больше, ни меньше!
- Мн-да! – отозвался тот, прихлебывая чаек, - Помню, ходила раньше песня такая: «Убили гады ПАтриса Лумумбу, и некому его похоронить...» Тоже ведь президентом был.
Начпо глядел на сына редактора ясным доброжелательным взором.
- Так чем же вы там в Клубе Дружбы занимались, кроме самой дружбы? – спросил он, откровенно улыбаясь.
- Проблемы обсуждали, - отвечал абитуриент Глаголев с глубоким вздохом, и поднял глаза к потолку, как бы возвращаясь мыслями в прошлое, - Решали, чем мы можем помочь детям сражающегося Никарагуа. Помню, собирали для них посылки. Тетради, ручки, резинки стирательные, линейки логарифмические, точилки карандашные...
- Серьезным делом ребята занимались! – похвалил капитан 3 ранга, равномерно и с удовольствием наливаясь чаем.
- Такое уж время, - посерьезнел вдруг Начпо, и след невидимой тучи коснулся его лица, - Мир в огне. То здесь, то там империализм стремится взять реванш. Настоящий политработник Флота должен четко ориентироваться во всех тонкостях внешней политики. Нас окружают... Скажи, Юрий Александрович, какие силы сейчас противостоят нашей стране и ее союзникам?
Здесь требовался мощный ответ, и абитуриенту пришлось воззвать к глубинам своей эрудиции.
- Наш основной соперник на международной арене, - сказал он, тщательно взвешивая слова, - Это империализм Соединенных Штатов Америки во главе с ее военно-промышленным комплексом. А вместе с США – и капиталистические страны Европы, объединившиеся в военно-политический блок НАТО. В Азии антисоветскую политику проводят Турция, Пакистан и Япония. Все они окружают социалистический лагерь военными базами и подавляют освободительной движение в Латинской Америке и во всем мире. Один из последних примеров, характеризующих нашего вероятного противника – это Фолклендский конфликт...
- Хорошо, в этих вопросах ты разбираешься, - остановил на полуслове Начпо, - Мне теперь хотелось бы немного попытать тебя по истории.
Абитуриент небрежно пожал плечами, мол, воля ваша. Но душа его встрепенулась, словно курица, схваченная для супа. Историю в любых ее видах и разделах он не любил и не знал.
- Кто это такой? – спросил кудрявый Начпо, кивая в сторону портрета Ленина. Вопрос был предельно оскорбителен.
- Это Ленин Владимир Ильич, вождь мирового пролетариата и создатель нашего государства, - ответил абитуриент, весь обидевшийся изнутри. Владимира Ильича мог не знать только идиот. Вернее, даже идиот не мог не знать.
- Хорошо. А вот в Киеве не так давно открылся новый музей Ленина. Ведь наверняка ты бывал там. Каждый комсомолец должен его посетить, тем более, если намерен связать свою жизнь с политической работой.
Мысли в голове у комсомольца Глаголева взвились как ошпаренные воробьи. В музее он не был.
- Ну конечно же был! – небрежно сказал он и даже не стал краснеть. Начпо как-то особенно пристально смотрел ему прямо в глаза, вернее, прямо в душу. Наверное, так читают мысли. Абитуриент суеверно похолодел.
- А что тебе там запомнилось больше всего, что тебе понравилось?
Сын редактора заёрзал на скрипучем стуле и задумчиво глянул в раскрытое окно, где был воздух и лес без допросов. Совесть тоскливо тронула его за плечо. Что же ты, скотина, мимо ленинского храма прошёл? Ведь в приказном же порядке, в составе школьного класса тебя водили на экскурсию, а ты взял, да и сбежал по дороге, отправился мороженое лопать. Теперь вот расплачивайся за свою легкомысленную аполитичность! Ты что, дедушку-Ленина не любишь? Стоп. Это уже перебор. И дедушку-Ленина он любит, и фильмы про Ленина смотрел тысячу раз, с удовольствием. Так в чём же дело?! Совесть ещё раз угрызнула его за рёбра и отпустила. Надо было родить зрелый комсомольский ответ, порадовать Начальника Политотдела, предводителя многих комсомольцев. Абитуриент попытался представить себе: что вообще бывает в музеях Ленина.
- Мы дважды всем классом ходили туда на экскурсию, - пустился он в непринужденные размышления, - И там было абсолютно все интересно. Экспонаты, документы того времени, архитектура здания такая необычная...
- Да-да! – с сомнением кивнул Начпо и как-то задумчиво потеребил рукою свои богатые серебристые кудри, наверное, взвешивая комсомольскую душу абитуриента на своих мысленных весах, - Архитектура там действительно впечатляет. Это достойный памятник революции. Кстати, в чем заключается революционная ситуация, каковы ее объективные и субъективные причины?
- Революция имеет свои причины и закономерности, - обстоятельно начал абитуриент, - Она происходит, когда верхи не могут, а низы не хотят. То есть правительство, хочет, но не может удержать власть, а народ, напротив, не хочет оставаться под гнетом власти.
Начпо улыбнулся шире обычного и сын редактора подумал, что наверно допустил какую-то «историческую» ошибку.
- А как по-твоему, - продолжал наступать кудрявый Начпо, - Почему Россия проиграла русско-японскую войну в девятьсот пятом году?
Абитуриент вздохнул, поерзал на скрипящем стуле и принялся изображать ещё более масштабное мышление. Когда не имеешь точного представления о предмете беседы, масштаб мысли на эту тему стремится к бесконечности.
- Во всем виноват царизм, - выдал он, - Царизм, по выражению классиков марксизма-ленинизма – это колосс на глиняных ногах, жандарм своих народов, тюрьма свободомыслия. Царизм, как форма общества оказался не способен решать такие вопросы, как война с молодым империалистическим хищником Азии.
Абитуриент ждал оваций и возгласов одобрения. Он имел для этого основания, поскольку добросовестно озвучил прописную истину, усвоенную из школьной программы. Однако Начпо молчал и терпеливо прожигал его выжидающим взглядом. Что-то было недосказано. Потом Начальник поднялся и с исторической задумчивостью на лице стал прохаживаться по комнате. Иногда он поглядывал на политически грамотного абитуриента в рубашке без нескольких пуговиц, но тот честно смотрел ему в глаза, ибо сказал уже всё.
Начпо рискнул продолжить испытание:
- А ты, Юрий Александрович, случайно не помнишь, что за художник погиб тогда вместе с адмиралом Макаровым на крейсере «Петропавловск» при обороне Порт-Артура?
Этого Юрий Александрович не помнил и никогда вообще не знал. Однако он бесстрашно полез в завалы своей памяти. Там, в беспорядке, пылящимися грудами лежало много всяких случайных сведений. Из художников он сразу же вспомнил Яблонскую, Шишкина и Кукрыниксы. Из тех, кто хоть как-то, пусть даже на уровне гипотезы, мог быть связан судьбою с крейсером и адмиралом, помнил только одного – Айвазовского. Тот рисовал море.
- Вместе с Макаровым, если не ошибаюсь, погиб прославленный русский художник-маринист. Не помню, к сожалению, его имени-отчества, но изобразительное наследие его трудно переоценить.
- Ну, Юрий Александрович, ты наверное просто немного растерялся, - неожиданно пощадил его Начпо, - Я знаю, что ты знаешь, да просто немного подзабыл. Ты прекрасно знаешь, что вместе с адмиралом Макаровым Степаном Осиповичем погиб знаменитый русский художник Верещагин.
Абитуриент, поражённый неожиданным снисхождением к своей дырявой персоне, не успел ещё перевести дух от внутреннего своего перегрева, как всё вдруг окончилось. Испытание на профессиональную пригодность, то есть, на политическую вшивость, было признано успешным.
Начпо, решительно заявив, что доволен беседой, отпустил абитуриента. Когда тот ушел, капитан 3 ранга, родной с лица, высказал мнение:
- Василий Сергеевич, а что, неплох Старик-младший, да? Голова светлая. Главное, заметьте, мыслит самостоятельно. Передам Старику-старшему, тот будет доволен.
- Угу! – согласился Начпо, - Нормально соображает. Главное – находчивый.
- Точно! Способен к импровизации.
И Начальник Политотдела КВВМПУ Фомин опять согласно кивнул головой. За жизнь свою он видел много морей и людей. Он давно уже был мудрым капразом, седина серебрила его кудри. И в глазах его синела чистая сталь.
А Старик-младший, красный от пережитого, быстро уходил подальше от штаба. Подвижная мозаика солнечных зайчиков лежала на асфальтовой дорожке. Он вольно дышал и поздравлял себя. Ему встретился Атакишиев. Тот был всё так же безутешно печален и передвигался всё так же странно, словно что-то ему мешало идти правильно.
- Как дела? Что тебе сказали люди в белых халатах?
- Придётся мне умереть. Вот только последний раз поужинаю. В общем, пришёл я в санчасть. Там как раз дежурит медсестра Таня. Умная такая, как английский анекдот. Спрашивает меня – чего пришёл? Я ей откровенно, все как есть, говорю: «У меня болит ЭТО». А ей очень интересным показалось, и она сделала вид, что будто не поняла, спрашивает: «Что значит «ЭТО?» Ну, ЭТО, говорю я ей и показываю туда пальцем. Она призадумалась безразлично, словно речь не о моей жизни идет, а потом, гляжу, берёт с полочки пузырек с зелёнкой. От зелёнки я отказался. Тогда она заявила, что, наверное, ничем не сможет мне помочь. Я уверял ее в обратном, я умолял, взывал к милосердию, но она не захотела понять мое положение. Пришлось мне уйти. А я уже целый месяц не был с женщиной!
Изображая братское сочувствие, Старик-младший завистливо подумал: «Ишь ты, пострел какой, чего успел! Мне даже целоваться ещё не доводилось, а этот уже зависимость половую заработал!».
А на словах посоветовал:
- Думай о Порт-Артуре. О причинах нашего поражения в девятьсот пятом году. Ей-богу, это поможет, это излечит, это вернёт тебя в строй.
------------------------------------------------------
МЕТАМОРФОЗЫ
Учебно-тренировочный лагерь Морполита естественным образом располагалась у самого синего моря. Ну, может быть и не синего, а скорее зеленовато-серого, примутнённого. Тем не менее, это было море. Пусть оно искусственное, пусть оно славится своим малорыбием и носит официальное название «Киевского Водохранилища», но всё-таки! Будущим политработникам Флота, хоть и пребывающим пока в зачаточном ранге абитуриента или даже курсанта училища, без водной стихии под боком никак нельзя. Они должны чувствовать её сырое дыхание себе в лицо, они должны полюбить эти промозглые туманы по утрам. Они должны попробовать на вкус эти пресные брызги. Всё должно быть нешуточно с самого начала.
Собственно на берегу Киевского моря располагалась водно-спортивная база лагеря. Основная же территория со всеми её гальюнами и казармами, строевым плацем и камбузом, с её летним кинотеатром и колючей проволокой по периметру, находилась на некотором удалении от маринистического пейзажа, в глубине местности, именуемой злым словом «Лютеж». Посему и лагерь Морполита называли лютежским. Вокруг простирались сосновые леса средней дремучести, и десятки глухих сельских километров лежали до Киева.
К слову сказать, не случайно лагерь был обустроен именно здесь. В конце 60-х годов Советская власть чутко понимала важность символики и духа историчности в деле воспитания надёжного человека. Поэтому в этих вопросах, как ни в каких других случайностей не допускала. Суть в том, что в этих краях, было дело, зверски лютовала война. Лютеж с окрестностями был нервным центром наступательной компании Красной Армии осенью 1943 года. И здесь такое творилось, такой бушевал огненный шторм! В общем, по замыслу устроителей Морполита, какая-то героическая преемственность на уровне духа в этих местах наверняка должна была возникать. Вот каков есть замысел, если оглянуться в изначальное прошлое.
Лютежский лагерь предназначался для трудностей. Строевой плац, казармы, водно-спортивная база, комары, несгибаемые флотские порядки - все это сдирало с тепличного, домашнего человека кожуру его дурной натуры и превращало его в человека настоящего. Либо обращало в бегство.
В тот год конкурс в Морполит составил двенадцать душ на место. Хотя раньше, говорят, доходило и до шестнадцати. В начале искать удачи прибыли матросы и старшины всех флотов СССР. Печали они не ведали, страха не знали, и склонны были воспринимать всё это чисто философски, как отдых от сбруи срочной службы, как простое курортное путешествие с неизвестным финалом. С мая по июнь они обживали лагерь, отдыхали от службы, сдавали вступительные экзамены. А к началу июля, всего в какие-нибудь два-три дня, пределы лагеря переполнились другими претендентами на военное счастье. Это были двуногие стручки с грядок средних школ, только что отпрыгавшие по потемкам выпускных вечеров. Гордые обитатели лагеря из числа служивых продолжали носить обмундирование флотов и кораблей, с которых прибыли, и звались «военными». Все остальные, кто еще не ел кашу Министерства Обороны, именовались пренебрежительно «гражданскими», реже – «пиджаками». Каждый получил отдельную казарменную койку и терновый венец абитуриента.
Передовая советская молодежь переполнила лагерь сверх меры. Все перемешалось. Чужие вещи, деньги, чужая зубная паста, и даже чужие зубные щетки начали самовольно и неудержимо переходить в общее пользование, и как правило, в неизвестном направлении. Немилосердие быта обострялось кровавым комарьем и чахоточными приморскими дождями. Чья угодно целеустремленность могла расшибиться о скалы лютежских трудностей. Но только не тех, кто решил стать политработником! Не смотря ни на что, они упорно росли над собой в идейном и научно-коммунистическом масштабе. Вечерами, за несколько минут до отбоя, в обстановке умиротворённого угасания сознания, это было особенно заметно. Умученные за день, покусанные насекомыми и томимые смутным чувством недоедания, они штудировали вслух тезисы идеологического Пленума ЦК КПСС за июнь 1983 года и другие доктрины советской современности. Это содержательное бормотание в разных углах необъятных казарм определённо гарантировало Флоту СССР качественное пополнение ценными, политически ориентированными кадрами.
Морполиту требовалось только триста шестьдесят новых курсантов. А поскольку желающих было в двенадцать раз больше, то по кишащим абитуриентам пошли гулять топоры отбора. Пять экзаменов – сочинение по русской литературе, математика устно, география, история и физподготовка – выкосили три четверти лагеря. Несостоявшиеся политработники Флота взвалили на плечи свой багаж и в досаде разъехались кто куда. Направляясь штурмовать другие вершины, кое-кто из отчисленных прихватил чужое имущество. Электробритвы, кроссовки, джинсы за триста рублей, зубные щетки, деньги и другие мелочи рассеялись по необъятным просторам Советского Союза в сумках и карманах своих новых владельцев. Счастливчики платили за удачу.
Экзамены собрали обильную жатву. Но среди уцелевших счастливчиков все еще были лишние. Их нужно было отсеять, отшить, отчислить и обогреть дружеским советом - попытать удачи на будущий год. С этой целью по их головам прокатились три комиссии.
Первая из них, Медицинская, была самая убийственная. Почти все лишние полегли именно здесь. Надо заметить, то было удивительно здоровое поколение. Румяные советские юноши категорически не желали ничем болеть. Так что от военных медиков требовались чудеса изобретательности и калейдоскоп профессионального воображения. Свое дело комиссия вершила в домике санчасти, выкрашенном в нездоровый цвет. В течение нескольких дней с десяти утра его тесные сквознячные коридоры битком заполнялись абитуриентами. Они становились в очередь, раздевшись до трусов. Они бросали медикам вызов. Покрывшись нервными мурашками, абитуриенты Морполита прижимали к себе амбулаторные карточки и по-братски, как на духу, делились друг с другом своими медицинскими опасениями. Одного в младенчестве било током из розетки, другой в детстве проглотил бабушкину брошку, третий в отрочестве падал с крыши и ломал себе все конечности вместе с основанием черепа, четвертому недавно в ухо залетела муха, да так и осталась там, пятый... Но всякому приходила его очередь, и тогда за благородное дело диагноза брались хваткие профессионалы в белых халатах. Хирург недостчитывался ребер в грудной клетке, обнаруживал скрытые переломы позвоночника, заявлял о подозрительном рамягчении височной доли черепа. Стоматолог диагностировал цингу, скрытое воспаление в области мудрого зуба, локальное расслоение десен, а иногда обнаруживал в чьей-то ротовой полости несколько лишних зубов, иметь которые политработнику ВМФ не годилось. Невропатолог настойчиво искал и непременно находил симптомы разнообразных нервных расстройств, вроде бутулизма, невралгии тройного нерва, или травмы головного мозга в детском возрасте. Но пуще других свирепствовали логопед и дерматолог. Логопед каждого шестого уличал в тоническом заикании или невнятном произношении таких важных букв как «С» и «Р», а это было недопустимо для флотского политработника, призванного как можно чаще употреблять слово «СССР», превозносить Социалистическое Содружество и разоблачать вражьи ужимки Рональда Рейгана. Против дерматолога никакой защиты не было вообще. Потому что это был специалист по части прыщей и потертостей. И косил он прыщеватую молодежь направо и налево, без сентиментальной поправки на подрывную работу комаров. Он исполнял свой врачебный долг. Росчерком огрызка красного карандаша в амбулаторных карточках он ставил большой красный крест на судьбе не родившихся еще политработников. Если же дерматологу попадался совершенно здоровый экземпляр абитуриента с кожей чистой как снега Южного Полюса, то он находил у этого экземпляра мозоли на пальцах ног или потертости пяток и говорил «нельзя». Морполит требовал космического, гагаринского здоровья.
Кстати, ходила в тот год по лагерю такая байка. В числе прочих, более-менее стандартных абитуриентов, штурмовать Морполит взялся один весьма нестандартный юноша. В свои девятнадцать лет он был уже мастер спорта международного класса по вольной борьбе. Разумеется, чемпион и медаленосец множества высоких соревнований. И что ещё более разумеется, здоровьем он обладал нечеловеческим. В таком вот лучезарном и выдающемся качестве докатился он в свою очередь до Медицинской комиссии Морполита. Это другой вопрос – с какой такой эврики ему, почти античному герою-полубогу захотелось поступить в политработники. Пойди теперь разберись! Важнее другое: появление такого человеческого экземпляра вызвало немалый переполох среди белых халатов Медкомисси. Дело в том, что за вундеркиндом борцовского ковра никого не стояло – ни влиятельного протеже, ни ходатайства сопрткомитетов, ни тайной волосатой лапы. Просто герой, привыкший постоянно побеждать, решил зачем-то победить и здесь. Это была его ошибка, потому что это было невозможно. Он полуавтоматически угодил в список тех, кого надлежит зарезать. Военная медицина взялась за него, но не сразу справилась, и даже находилась некоторое время в умственном ступоре. И действительно: какие претензии можно предъявить здоровью девятнадцатилетнего богатыря ростом под потолок, уложившего на лопатки всех и вся в Европе, в Азии и Латинской Америке? Оно, здоровьечко это, было у него столь абсолютным, что стрелы военной медицины отскакивали, как солнечные зайчики от зеркального щита Персея. Но спасибо дерматологу с его творческим подходом – выручил. Когда прочие коллеги в белых халатах уже пали духом и были готовы смириться с мыслью, что от чемпиона придётся наверное отстать, волшебник-дерматолог смекалисто разглядел что-то там у него на пальцах ног. Это были заусенцы. Может и не столь выдающиеся, как бицепсы. Однако, когда не за что больше зацепиться, остаётся цепляться за что есть. Справедливости ради следует заметить, что интенсивная беготня лесными окрестностями и строевое хождение по плацу лютежского лагеря недели через три обеспечивали этот знак отличия всем искателям здешней фортуны, без исключения. Но видать у чемпиона даже заусенцы на пальцах оказались чемпионскими. Иначе как объяснить тот факт, что дерматологу удалось творчески обыграть этот рядовой симптом и поднять его до такого научного уровня, что на язык уже просилось подразумеваемое слово «гангрена». В итоге, вундеркинд большого спорта поспешно убрался прочь из лагеря, в тайне довольный, что так легко отделался. Оно и понятно – был бы он плавцом, или гребцом! А так – борец вольного стиля – что у него может быть общего с тонкой профессией политического руководителя? Ещё, глядишь, поломает кого-нибудь в пылу партийного собрания!
В жертву следующей, Мандатной комиссии мало что оставалось. Немногие «лишние» умудрились до нее добраться. Так что ажиотаж к тому времени пошел на убыль. На Мандатной комиссии требовалось всего лишь одно, простейшее: предоставить на рассмотрение все документы, какие только могут быть у советского человека в этой жизни. Паспорт, комсомольский билет, свидетельства, аттестаты, характеристики, грамоты, благодарности и вообще любые бумаги с печатями, прямо или косвенно говорящие о том, что абитуриент – гражданин Советского Союза, причем морально устойчивый, идейно и политически грамотный, активный в социально-общественной жизни, любит работу с людьми, организатор по крови и агитатор по призванию.
Только одно обстоятельство могло омрачить в светлые дни Мандатной комиссии – это оказавшиеся без присмотра, на ветерке, документы. И оно фатально кого-нибудь омрачало. Такая уж сложилась традиция. Ежегодно, с первого же дня открытия лютежского лагеря начиналась принципиальная охота за чужими паспортами. Меж абитуриентами ходила живучая легенда: мол, некие темные паразиты воруют их у честных парней и топят в лагерном гальюне №2. Чтобы сбить конкурс поступления. Причём, небескорыстно. По таксе и спецзаданию. Приз – курсантские погоны вне конкурса. Может, это было и не так, но в разгар Мандатной комиссии всякий раз, из года в год, выяснялось, что пяток абитуриентов не могут документально удостоверить свою личность по причине таинственного исчезновения паспорта, еще вчера надежно хранившегося в прикроватной тумбочке среди зубных паст и щеток. Ротозеев тут же отчисляли. А в курсанты Морполита попадали осторожные и бдительные, находчиво хранившие документы на границе трусов и майки.
В свой черёд настала очередь и Приемной комиссии, но это был уже всего лишь ритуал. «Лишние» к этому времени были изведены на корню, и абитуриентов осталось ровно столько, сколько нужно. От них требовалось только одно: присутствовать в назначенный день и час перед ясными очами начальника училища контр-адмирала Некрасова. Желательно, погладив брюки. С этим все всегда справлялись, справились и теперь. Правда, рассказывали, что почти каждый год кто-нибудь из абитуриентов, не выдержав избытка чувств и груза доверия, падал в обморок. Начальник училища жал ему руку и говорил то же самое, что и всем: «Поздравляю Вас. Вы приняты курсантом в Киевское Высшее военно-морское политическое училище», а тот зеленел и падал. От счастья, понятное дело. А все остальные, крепконогие абитуриенты, отвечали адмиралу ритуальное: «Спасибо, Ваше доверие оправдаю!», и выходили из комнаты, где заседала комиссия, мощным строевым шагом, до звона в оконных стёклах. Интеллигентный, представительный, словно с картины, контр-адмирал Некрасов серьезно глядел вслед. Случайные люди в курсанты Морполита пробивались редко.
По истечении Приемной комиссии лихорадка бытия в лагере угасла. Великий дрейф судеб и документов остановился, и началось чудо сотворения первого курса училища. Иначе говоря, незамедлительно сформировался первый батальон. Год спустя его нарекут вторым, и так ежегодно ему предстоит возрастать в порядковом номере до самого выпуска. А пока – первый, начальный, то бишь. Свершилось!
Всем назначили своих командиров. И поехало...
Новоявленные курсанты получили свой первый боевой приказ – постричься поголовно. Когда у всех уши стали торчать одинаково на круглой голове, словно ручки на горшке, новобранцев переодели в одинаковые матросские робы и переобули в замечательные ботинки фабрики «Североход», твердые и тяжелые как утюги. Эти ботинки имели ласковое военно-морское название: гады. Морполитовское пополнение поделили на роты, взводы, классы и отделения, и ввергли в самую черную полосу курсантской жизни – КМБ (курс молодого бойца). По итогам этого самого КМБ, к тому счастливому дню, когда КВВМПУ распахнёт им свои объятья, новобранцы должны изучить и уяснить, что такое долбоебизм, голяк, чумичка, нычка, бак с баночкой, обрез, дучка, вздрючка, шкентель, шкертик, политрук...
Пополнение стало неудержимо мужать. Всего через какой-нибудь месяц будущие политработники, похудев и набив себе мозолей на вёслах, начали проявлять явные признаки роста в идейном плане, нравственном масштабе и политическом измерении одновременно.
Как-то раз, в разгар КМБ, командир первого взвода второй роты старший лейтенант Гальчанский собрал 22 класс на комсомольское собрание. Повестка дня была краеугольной: «Задачи по подготовке к началу первого учебного семестра». Тридцать курсантов, имея искру высокой сознательности в глазах, расселись за столами в одном из летних классов. Зеленый храм природы, подпираемый рыжими колоннами сосен, обступал со всех сторон.
Взводный командир Гальчанский был из тех, о ком принято говорить, мол, росту не высокого, но очень опасен. С пророческим прищуром глядя на комсомольские лица, он сказал:
- Ну что ж, дорогие мои, позвольте поздравить мне вас с нашим первым подобного рода собранием. Нам теперь четыре года служить вместе и я надеюсь, что на таких вот собраниях мы будем дружественно разрешать все наши проблемы, которых впереди, уверяю вас, будет больше, чем хотелось бы. Учитесь вести комсомольские собрания и выступать на них. Это ваш будущий хлеб. Теперь, что касается нашей повестки. Курс молодого бойца перевалил уже на вторую половину, и уверяю вас, вы не заметите, как пролетит август, и мы переедем в Киев, в стены училища, и начнется совсем другая и совсем непростая жизнь. Образование в нашем училище дают очень сильное и требования к учебе курсантов, поэтому, весьма жесткие. Так что уже теперь надо готовить себя к этому. Ваша задача в этом плане сейчас состоит главным образом в том, чтобы стать коллективом, дружной семьей. Вот в таком составе ваш класс пройдет все четыре года. Поэтому постарайтесь уже сейчас, с самого начала заложить в вашем коллективе здоровые, порядочные основы взаимоотношений. Научитесь понимать и уважать друг друга, научитесь взаимовыручке. По своему прошлому курсантскому опыту я знаю как это важно. Ну и, конечно же, дисциплина – основа основ военной службы. Без сознательного ее соблюдения, без самовоспитания в ее духе, успехов никому не добиться. И сегодня я хотел бы услышать на этот счет ваши мнения.
Выслушав командирское слово, подчинённые добросовестно призадумались. Этот старлей внушал тихий суеверный холодок, точно Неопознанный Летающий Объект, или как удав, ленивый и мудрый, что ближе к истине. За короткие свои курсантские дни все уже убедились, что он владел свойством рентгеновского аппарата. То есть, видел насквозь и человека, и его судьбу. В глазах старшего лейтенанта Гальчанского можно было с большой достоверностью, будто в свежей газете «Правда», прочитать о себе приговор – на неделю вперёд, на четыре года, и даже до самой своей пенсии. Так что благоразумней всего было бы взвесить то, что он изрёк, понять и выполнить с усердием. Чем, в общем-то, и занялись.
Первым взял слово, как и полагается, старшина класса Стёпкин – здоровенный воин с Черноморского флота. Его слова проистекали откуда-то из области ниже сердца и были тяжеловесны как сырые поленья. Сразу стало очевидно, что он совсем не новичок в таких делах, говорил экономно и по делу. Срочная служба научила его рассуждать абстрактно относительно самой службы. То есть, мог говорить правильно, возле темы, и при этом не сказать ничего. Первая степень риторического мастерства, как теперь выяснилось, уже была им вполне освоена. Слава Черноморскому флоту!
Потом зависла мимолетная пауза, и кто-то из «военных» сказал, что надо побольше выступать молодым, то есть «гражданским», нечего им отсиживаться, пусть опыта набираются. «Гражданские» заметно съежились. Голова решительно отказывалась рождать мысли по теме собрания. Они стали блуждать глазами в поисках достойного оратора и, в конце концов, выдавили из своих рядов комсомольца Стороженко.
Саша Стороженко был улыбчивый столичный малый из Геническа – столицы приазовских арбузных субтропиков. Когда он вышел для речи, радость покинула его и на лице нарисовалась глубокая международная озабоченность.
- Товарищи комсомольцы! – сказал Саша, глядя куда-то вверх, где должно быть, витали никому невидимые полезные мысли, - Недалек тот день, когда мы начнем учебу в стенах училища. И нам надо уже сегодня заботиться о соблюдении строгой дисциплины. Она – залог всех наших успехов и хорошей успеваемости в первом семестре!
Саша прокашлялся и сел на место. Многочисленные взгляды восхищения уперлись ему в затылок. Все уже знали его как сильного теоретика в области половых сношений и не раз слушали его полуночные лекции и рассказы. Но никто не догадывался, что у него в запасе могло быть так много правильных серьезных слов. Что с человеком? Откуда эта возвышенная идейность? Похоже, лагерный рацион имеет-таки своё благое воздействие!
А на арене собрания уже переминался с ноги на ногу другой оратор из числа «гражданских». Это был киевлянин Мишка Началов, неутомимый рассказчик пошлых анекдотов. Золотым фондом его анекдотического архива были карликовые басни из жизни военных во главе с бессмертной новеллой «Генерал и глюкало». Очень смущаясь, чувствуя неловкость во всем теле, комсомолец Началов сказал:
- Как уже здесь говорилось, недалек тот день, когда мы начнем учебу в стенах училища, и нам надо уже сегодня активно соблюдать строгую дисциплину, как залог всех наших успехов и хорошей успеваемости. Мы – будущие морские офицеры, поэтому знания, подтянутость, собранность – это наше лицо.
Смущенно улыбаясь, комсомолец Миша вернулся на свое место. Круглые от удивления глаза одноклассников провожали его. Началов, выступивший на собрании – это было зрелище, от которого трудно не прослезиться. Кто бы мог подумать, что в своей глубине этот весёлый мозг способен на такое складное и ответственное мышление, на столь чёткую политическую ориентацию! Что ж, регулярные строевые песни, видать, не проходят без последствий...
Освободившееся лобное место еще не успело остыть от пылкой речи, как было вновь занято. Вперед вышел комсомолец Мутовкин, который носил гады сорок шестого размера. В Лютеже он получил прозвище Шофер, потому что ключевым, связующим и разменным словом его речи являлось ни что иное, как «монтировка». Он был южанином, родился и вырос до ста девяносто четырех сантиметров на юге Урала, в городе Южно-Уральск. О себе он всегда рассказывал только одно: работая раньше на заводе формовщиком, он заформовал руку своему лучшему другу и тот стал инвалидом-белобилетником.
- Я присоединяюсь к тому, что здесь уже сказано, - пространной речью разразился Мутовкин, - Действительно, недалек тот день, когда мы начнем учебу в стенах училища и нам надо уже сегодня соблюдать строжайшую дисциплину – залог успешной учебы. Мы – будущие политработники Флота, поэтому наше лицо – это знания, подтянутость, собранность. И вообще, политработник, по-моему, силен именно примером. Поэтому наша задача показать пример в этом деле.
Мутовкин иссяк и стряхнул испарину со лба. В сей миг у него был озарённый, лобастый лик Петра Первого, только без усиков. Что политработа делает с человеком!
На этом было решено прекратить прения. Слово «демагогия» новобранцам Морполита ещё не было знакомо, это придёт позднее. Тем не менее, первая проба крыла и стиля, кажется, состоялась. Курсанты оживились. Над ними уже реял незримо призрак грядущего ужина из перловой каши и смертельно соленых помидоров.
- Ну что ж, - сказал мудрый Гальчанский, - Собранием я в целом доволен. Нужно, чтобы вы сами понимали, что главное, для чего вы сюда поступили – это учеба. Шли вы сюда добровольно, сквозь сумасшедший конкурс, так что будьте любезны науку грызть. Но это все впереди. А пока я хотел бы вот что вам сказать, и буду твердить вам это все четыре года, пока мы будем вместе. Запомните: вы пришли на службу, обрекли себя на офицерскую непростую жизнь. Что здесь главное? Инициатива, труд, удача? Это тоже нужно, но парадокс в том, что это не самое главное. Главное, запомните, не привлекать к себе внимание. Это АЗ и БУКИ в алфавите военной службы. Не привлекайте к себе внимание начальства! Никогда ни один офицер или курсант не был и не будет хорошим, будь он хоть трижды золотой, если его фамилия часто вращается на языке начальников. Скромно, без шума занимайтесь своим делом и вы всего добьетесь. Вы меня еще вспомните за эти слова, когда будете капитанами третьего ранга. Не зря я вам это уже теперь говорю, потому что есть у вас в классе подтверждающие это примеры. Вот курсант Закубанский. В который раз уже ловлю я его то курящим в неположенном месте, то отлынивающим от утренней физзарядки, то лезущим через ограждение лагеря. Предупреждал его не раз. Так нет же, он словно нарочно попадается то мне, то другим офицерам на карандаш. Закубанский, не делай так, чтобы мы с тобой стали лучшими друзьями. Ты меня понял? Все, закругляемся. До ужина пять минут. Всем – бегом строиться на плацу. Марш!
-----------------------------------------------------------
УТРО В ЛЕСУ
Лучезарная колесница рассвета выкатилась часов около пяти. Где-то далеко, меж колоннами хвойной чащи, застучал ранний дятел. Мичман Попсуй проснулся. В его комнате колыхалось дыхание леса, в приоткрытое окно лезла сырость. Он протер опухшие глаза и стал глядеть на потолок. Там блаженно дремали отяжелевшие комары.
Когда, спустя полчаса мичман Попсуй вышел из офицерской гостиницы, торжество нового утра уже состоялось. Нежная заря розовой щекою прислонилась к хрупкому стеклу небесного колпака, и свет молодого золота лежал на всём, что было в мире. Далёкий дятел продолжал свою работу...
Есть дюжина творческих идей о том, как можно восхвалить волшебство мирного утра. Но как не плети словесные кружева, в узор всё равно вплетаются двое: мичман Попсуй и дятел. История начинается на их фоне. Не имея друг о друге никакого представления, они тем не менее связаны таинственной паутинкой какой-то взаимности. Томится странное чувство, что всё это, то же самое, уже когда-то происходило – один стучал, другой слушал. Может, в другой жизни, может, до каменного века, или за миллион лет до Великой Октябрьской социалистической революции. И дятел был всё тот же, как на картинке, увлечённый и трудолюбивый. И мичман до боли узнаваем, сквозь дымку эпох, и не взирая на всякие там ступени эволюции. В общем, никуда им друг от друга не деться. Янтарь вечности поглотил их в единой композиции...
Мичман Попсуй отогнал наваждение. Девственное утро – вещь коварная. Оступиться в блуд мысли, как в болото, – раз плюнуть! Говорят, избыток кислорода пьянит. Служба этого не допускает. Кислород и служба, таким образом, не совместимы.
Из казармы с шуршанием выскочил тощий курсант в синих флотских трусах по колено и вприпрыжку помчался через плац. В розовом огне рассвета, теряя тапочки, он устремился к гальюну. Лагерь досматривал свой последний сон.
Мичман Попсуй не спеша вышел на середину плаца, закурил «Приму» и стал ждать. Он дождался того момента, когда дребезжащие динамики лагерной радио-трансляции передали сигналы точного времени и старшины в казармах противными голосами заорали «Подъем!». Очень скоро курсанты, все как один – в трусах и в гадах, высыпали на бетон плаца, и Попсуй хрипло, по-вороньи прокричал им свое приветствие:
- А ну, быстрее выходи на построение, телята в мурашках! Командирам отделений привести одуревших подчиненных в чувство! А то выбегают на плац, а на хую простыня болтается!
Курсанты проснулись, построились и стройными колоннами убежали на свой утренний кросс, грохоча по асфальту тяжелыми гадами. Грозный Попсуй повернулся и пошел к себе, по секретным мичманским делам. Служба началась...
После подъёма флага командование лагеря объявило, что завтра ожидается прибытие начальника училища и потому всем курсантам надлежит постричься.
- Для этой цели, - сказало командование, - Из города доставлены два парикмахера. Стричь будут возле бани.
Едва последовала команда «Вольно, разойдись!», сотни курсантов сломя голову бросились в одном направлении, толкаясь, пихаясь и на ходу занимая очередь. Парикмахеры, ожидавшие у бани, испугались, увидев несущуюся на них толпу, и попрятали острые ножницы от греха подальше.
Серый плац сиротски опустел, словно его окатило тяжёлым океанским валом. Странных персонажей, которые вопреки общему течению воинской исполнительности почему-то остались на месте, было немного, не более дюжины. Презрительно глянув вслед обуянной массе предприимчивых коллег, они постепенно скучковались в клубы по интересам и стали неспешно растворяться в разные стороны. Все они были единомышленниками относительно того, что общая очередь никуда не ведёт. Сначала надо покурить, поговорить, отдохнуть, мозгами пораскинуть.
«Аристократы духа!» - таким образом курсанту Глаголеву подумалось про них. Он удивился неожиданно высокому штилю своего настроения. И это в столь тревожную минуту! Вечно он ходил путями самовольными, так что участие в общем забеге на подстрижку было ему противопоказано. И натура не та, чересчур автономная, и спринтер из него – так себе. И вот стоит он на плацу в растерянности, и с большим сомнением глядит в сторону бани, где нервно кишит человеческая масса, утверждая себя в очереди за счастьем. А в голове как мысленный маятник покачивается обглоданный историей вопрос: «Что делать?» Это тебе не музей Ленина, в который можно не пойти, слинять по дороге. Это военный приказ, который надо выполнить, потому как не выполнить – нельзя, немыслимо.
- Эй, ты! Как там тебя..., - услышал курсант Глаголев и сразу догадался, кому это адресовано. Ему сразу же образно представилось: «Вот, примерно так начинают отбирать деньги в подворотнях частного сектора какой-нибудь кировоградской Знаменки...». Обернувшись на вызов, он узрел двух знакомых персонажей, уже ставших частью его нынешнего лютежского бытия, а позже обречённых стать фигурантами его морполитовского будущего. Первого мимолётного взгляда на них было достаточно, чтобы сделать вывод: да, эти двое действительно могут и мелочь карманную отобрать, и пинков надавать для ускорения. Курсант Глаголев направился в их сторону с любопытством разглядывая буйные их шевелюры, дерзко торчащие из под чёрных форменных пилоток. Уму не постижимо, как эти два жигана умудрились до сих пор сохранить свои гривы и не попасть под лопасти командирского взыскания. Было понятно, что сегодняшний приказ о поголовной подстрижке завис над этими двумя тяжёлым и очень актуальным топором.
- Что делать-то будем? – озвучил курсант Глаголев общий для всех, до боли риторический вопрос. Эти двое были его одноклассниками, то есть, такими же, как он, новобранцами Морполита, зачисленными в 22-й класс первого батальона. Просто времени общей службы и судьбы утекло ещё маловато, с чайную ложку, и не все успели друг с другом поимённо перезнакомиться. Ну, вот, пользуясь авральным случаем, теперь и познакомились. Они ещё не знали, что это начало дружбы до гробовой доски, если не суждено упокоиться под волнами.
- Плохо дело, - сказал курсант Джулай, запуская пальцы в свои бодрые, отросшие кудри, - Вроде стриглись уже недавно, недели две всего прошло!
- Все портит т-тупая исполнительность некоторых придурков, - справедливо возмутился курсант Дудко, - В этом стаде, которое туда ломанулось, добрая треть бритых «под бокс». Так нет же! Их х-хлебом не корми, дай только полысеть еще больше.
- Занимать очередь каким-нибудь стопятидесятым или даже сотым нет смысла, - рассудил курсант Глаголев, - И думаю, мужики, что нам самим придется стричь друг друга, как получится. Пусть даже маникюрными ножницами.
- Это унизительно и бескультурно, - возразил курсант Дудко, - Нужны большие, н-нормальные ножницы.
Курсант Глаголев с уважением, будто музыку, слушал элегантное заикание своего нового товарища. Во-первых, замечено, что к заиканию предрасположены в первую очередь интеллектуалы. А во-вторых, какой, однако, сильный человек должен был стоять за курсантом Дудко, чтобы людоедо-логопед из Медицинской комиссии лагеря не сожрал его, сломал о него свои зубы и сам попал в пациенты к стоматологу! Победить в конкурсе покровителей – это дано не каждому.
- О! – бодро взвился курсант Джулай, - Я знаю, что делать! Большие ножницы есть у Стороженко. К тому же он еще и стричь умеет. Я слышал, как Данильчук и Закубанский еще вчера договаривались с ним о стрижке. Они сейчас уже наверняка где-то в лесу, на поляне. Надо их найти. Пошли!
Через минуту они уже продирались сквозь заросли бузины и крапивы. Впереди торопился кудрявый Джулай.
- Надо спешить, - приговаривал он, - Минута промедления и мы опять будем в хвосте какой-нибудь очереди. Я бы не хотел рвать у себя волосы на голове.
Они взяли верное направление, и скоро Стороженко был найден на солнечной полянке, при исполнении главной повестки дня. В руках его кроме ножниц и расчески была светлая голова курсанта Закубанского, уже отмеченная глубокими следами парикмахерской работы. Стороженко доводил до ума свой шедевр, а Закубанский, сидя на табуретке военно-морского образца, рассказывал ему: «Это все ***ня, а вот когда я был в учебке...»
Трое молодцов, все в паутине, вышли на поляну. Мастер ножниц, завидев их, улыбнулся как акула.
- Саша! – бросились к нему нестриженные однополчане, - Надежа и спаситель, не оставь в беде!
Они знали его. Стороженко был великодушен, нередко благороден и, в общем-то, бескорыстен.
- Ладно, политработники, - ответил он просто, - С вас чипок. Как не помочь товарищам, тем более, что бескорыстная помощь всегда меня украшала.
Вскоре с Закубанским было покончено. Его светлейшая голова была острижена грубо, но тщательно. С той грубой тщательностью, которая отличала авральные действия на Флоте. «Навек я, братцы, полосатый арестант!» - сипло пропел Закубанский строчку из какой-то приблатненой песни и, стряхнув с малиновых своих ушей павшие волосы, прилег поодаль на травку помечтать. Лежа он закурил и стал плавно дымить в безоблачное поднебесье. Его место на табурете занял курсант Дудко.
- Валерчик, тебя как стричь-то? – спросил мастер Саша, по-акульи улыбаясь, - Под Закубанского или может быть под Цеденбала?
- Как-нибудь получше.
Ножницы защелкали в дружественных сашиных пальцах, курсант Дудко терпеливо морщился. Ножницы оказались тупыми и зазубренными, как пасть озлобленного крокодильчика. Они то резали, то рвали волосы с корнем. В глазах начинающего политработника тлела решимость обречённого.
- Что, заяц, обрыдла тебе лютежская кашка? – спросил безмятежный парикмахер.
- Ага, жрать хочется, как будто и не завтракал, - ответил курсант Дудко, - Но не голод, не презренный ж-желудочный сок меня мучает, а нечто более моральное.
- Ты что, убил Стёпкина? – спросил курсант Закубанский и сквозь дымок сипло, с удовольствием засмеялся.
- Он меня опередил, - серьезно сказал курсант Дудко, - Вчера перед отбоем п-подходит и говорит: Дудко, тебе партийное задание – за завтрашний день смастерить д-две досточки, чистые, без заноз, и ручки к ним приделать. В общем дал он мне два гвоздика и п-пилу для досок.
Курсант Дудко полез во внутренний карман робы и вытащил оттуда узкую пилку по металлу, величиной с расческу.
- Пила д-двуручная, - объявил он.
- Я уже думал, Стёпкин тебя на МОП поставил, нюхать правду жизни, - сказал курсант Джулай, зевая, - Ну а досточки нафига? Новый гальюн решил построить что ли? Дощатый такой, чтоб дубом пахло?
- Темнота! – сказал бывалый воин Закубанский, чадя в небо папироской, - Это досточки для отбивки одеял на койках. Чтоб морщин и складок на одеялах не было. У нас в учебке такой маразм тоже имел место. Чтоб все было квадратное и однообразное, как общевоинский Устав.
- Правильно, - с пафосом одобрил политически сознательный парикмахер Стороженко, - У курсанта Морполита все должно быть красивым – и душа, и прическа и подушка с одеялом. И стрелки на трусах тоже должны быть отутюжены. Я об этом уже давно говорю.
Потом настала очередь спасать Джулая. С хищным скрежетом и ржавым пощелкиванием тупые ножницы вгрызлись в его роскошную кудрявую шевелюру. Лицо остригаемого несколько перекосилось.
- Так вот в чем беда-то, - говорил курсант Дудко, внимательно отряхиваясь в сторонке, - Сегодня на утренней п-приборке я хотел найти какой-нибудь ящик, чтобы выломать из него пару досок. Да не тут-то было. После субботника в лагере вообще ничего п-полезного не осталось. Раньше найти поломанный ящик можно было где угодно. Теперь ни возле к-камбуза нету, ни возле бани, нигде. Я пошел по лесу – тот же голяк. Все нафик подобрали. Только разорваный гад нашел и д-дохлую сову.
- Свинарник! - подсказал курсант Джулай, морщась и вскрикивая под страшными ножницами Стороженко, - Во время последнего наряда я носил туда помои с камбуза. И там кроме жирных крыс и чахоточных поросят видел целую стопку ящиков, по-моему поломанных. Воняло, конечно...
Из глубины леса явственно донеслись истошные визги поросят, не то напуганных крысами, не то страдающих от голода.
- Голова! – обрадовался курсант Дудко.
- Подожди меня, пойдем вместе, - сказал ему Джулай, как истинный друг, товарищ и брат по политическому разуму, - Помогу тебе, так и быть.
Курсант Глаголев все это время сидел, прислонившись спиной к дереву, и думал о пустоте. Когда Дудко и Джулай подались к свинарнику, табуретка мастера Стороженко досталась ему.
- Как будем стричься? На двадцать копеек или на рубль-двадцать?
- На всю ширь твоей фантазии.
- А, ну это где-то посередине.
Инструмент весело защелкал, перекликаясь с лесными пернатыми. После некоторого молчания неунывающий мастер политической стрижки вдруг покатился со смеху:
- Эх, Юрчик, в жизни не забуду, как тебя вчера Шамрай подколол!
- Угу! – курсант Глаголев вынужден был признать, что это действительно забавно, - Слава Шамрай остряк, оказывается. Хоть и громила с морской пехоты. Что было, то было. Идём строем на Вэ-эС-Бэ. Ковыряю мясо, которое во время обеда меж зубов потерялось. Шамрай орёт: «Глаголев, почему пальцы во рту, когда в строю идешь!?». Да вот, говорю, мясо застряло. Шамрай орёт: «Глаголев, если я еще раз увижу такое в строю, то я у тебя другим пальцем поковыряюсь!» Потом добавляет: «И в другом месте!». Конечно, ржачка вокруг поднялась та ещё. С истерическим покатом. Никакой тебе солидарности со стороны однополчан!
Все, кто был на солнечной поляне, не упустили случая оторжаться еще раз, по-товарищески, навзрыд.
- А ты, Саня, где стричь-то научился? – спросил курсант Глаголев, когда приступ добросердечного веселья сошёл на нет.
- Знаешь, Юрчик, скажу на чистоту, - пустился в откровения Стороженко, улыбаясь при этом до ушей, - Я стричь вообще не умею, пробовал раньше только один раз. Просто сегодня вас всех так приспичело, вот и не мог я вам отказать и бросить вас под танки. В моей багатой парикмахерской практике Закубанский второй по счёту, Дудко и Джулай – следующие, ты вот – пятый, юбилейный. А первым был мой родной брат. Я учился тогда в седьмом классе, а брат был трех лет отроду, обросший такой, как одуванчик. Мама доверила мне ножницы и его голову, и я со своей задачей справился – обчикрыжил брата почти налысо, насколько могли взять ножницы. Да дело это, скажу тебе, Юрчик, вовсе нехитрое. Главное смотреть на все проще и любить человечество в целом. И вообще была у меня великая мечта – стать женским парикмахером!
- Вот оно что! В любом случае постарайся меня не изуродовать.
- Не волнуйся, заяц. Я же сказал, что ты у меня юбилейный. Сделаю – ахнеш!
Когда работа была готова, курсант Глаголев с подозрением почувствовал, что слабый ветерок ласкает голову, будто коленку. На память о том дне у него даже сохранилась случайная фотография. Самых разных людей, многие годы спустя увидивших ее, она шокировала одинаково. На фото был запечатлен какой-то худой, голодный, сердитый мальчик с грустными глазами побитой больной собаки, смотрящий исподлобья. На костистой голове его мало что есть, кроме сиротского чубчика, криво завалившегося к правому уху. При взгляде на фотографию становится страшно за дальнейшую судьбу этого мальчика.
----------------------------------------------------------
КВУМПА
На подольской набережной, у памятного монумента героическим морякам Днепровской Флотилии, «гражданских» новобранцев училища привели к воинской Присяге. Событие было крайне торжественным и публичным. Присутствовавшие родственники и близкие давились светлой слезой, а иностранцы в белых костюмчиках, столпившиеся у бортов проплывавших по Днепру пароходов, разинув рты, клацали никелированными фотоаппаратами.
С этого дня новобранцы Морполита стали военными людьми в полном своём составе. Бравые моряки, поступившие в курсанты с флотов Советского Союза, поздравили «гражданских» своих коллег-товарищей с чудесным преображением: «Ну, всё! Теперь вы уже не духи, не дрыщи, и даже не пиджаки. Теперь вы, головастики, из которых может быть получатся партийно-политические караси!». Следующий ранг достоинства, который в перспективе маячил юным воинам, согласно военно-морской кастовой классификации обозначался как «борзый карась». Но это ещё надо было оборзеть, чтобы заслужить. Это смутно прорисовывалось ещё где-то неопределённо в будущем. А пока...
Суровый Лютеж был позади, и теперь открывалась новая, многообещающая жизнь, услаждаемая легендарным здешним чипком.
- Первый батальон должен быть первым! - сказал командир первого батальона капитан 1 ранга Шуликов своим курсантам. Те озадаченно почесали себе за ухом. Как это понимать? За этим чудилась такая метафорическая трясина, такая философская глубина, что лучше и не заглядывать в этот колодец военного разума. Предпочли решить, что комбат элементарно сострил. И как истинные новички ошиблись. В ближайший после Присяги понедельник началась учеба, и ротные офицеры словом и делом принялись объяснять смысл этого комбатовского девиза. Он был прост: курсант может быть каким угодно разгельдяем и многоженцем, но учиться он должен профессионально, с жаждой и результатом. За хорошую учебу все, или почти все может прощаться, за плохую – будет совсем плохо. Так жизнь и пошла.
Однажды в аудитории номер 314 главного учебного корпуса КВВМПУ была лекция по военной педагогике и психологии. За окнами брызгал мелкий ледяной дождик. А здесь, в большой аудитории, разливался яркий желтый свет, умиротворяюще грели батареи парового отопления. Присутствующая двенадцатая рота прилежно старалась внимать преподавателю. Шуршали авторучки, поскрипывали стулья, иногда кто-то сдержанно чихал или покашливал в тишине. Лекцию читал капитан 1 ранга Михальчук. С самых лейтенантов он служил в стенах Морполита и, тем не менее, числился большим знатоком психологии дальних океанских походов. Грациозно-подтянутый, будто солист оперы, Михальчук Владимир Иванович стоял за преподавательской трибункой, оснащенной микрофоном, и убедительно рассуждал о том, что личность война социалистического типа есть разновидность социалистической личности. Обычное выражение умеренной скорби лежало на его интеллигентном лице. Внимательные голубые глаза с грустью смотрели далеко вперед, куда-то за пределы полуоцепеневшей аудитории, где плавно колыхались видимые только ему психологические миражи.
Рафинад научной мысли тающими порциями дрейфовал над стриженными головами курсантов. Новые сведения вязкими слоями ложились на чашу ума, и головы постепенно все ниже клонились по вектору свободного падения, к дереву столов, к центру Земли. Надо оговориться, что аудитория №314, где это всё происходило, звалась в курсантской среде не иначе, как «аэробус». Чем это объяснить – не ясно. Может из-за её внушительной протяжённости, а может ввиду её особой атмосферы, навеянной постоянными лекциями умозрительного содержания. Главное, всем был знаком всепобеждающий эффект воздействия «аэробуса» - придёшь с желанием поучиться, усядешься поудобнее, и незаметно для себя улетаешь...
На двадцатой минуте лекции, когда преподаватель собрался поделиться одной, давно уже осеняющей его психо-педагогической идеей, половина слушателей лежали как убитые. На капитана 1 ранга Михальчука это произвело очень слабое впечатление. Он был профессионалом в своей области и знал, как в таком случае обойтись. Он с достоинством вышел из-за трибунки.
- Товарищ курсант, встаньте! – торжественно и громко сказал офицер, обращаясь к чьей-то упавшей голове. Она была внушительна, точно сортовая тыква.
Аудитория коротко всполошилась и привела себя в бодрость, изобразив одержимую работу в конспектах. Внушительная голова тем временем поднялась со стола. Затем, как это заведено, обозначился во весь рост и сам ее обладатель. Курсант был солидный, добрый и узко щурил на преподавателя внимательные глаза, как если бы глядел на Солнце.
- Курсант Хмара, - представился он с хорошей дикцией в голосе.
- Ответьте мне на милость, Хмара, почему вы не пишите мою лекцию, а спите? Да еще сидите при этом у меня буквально под носом?
Курсант кашлянул для паузы и бархатным баритоном ответил:
- Я не спал, у меня просто глаза устали и я их прикрыл на время.
- Та-а-ак! – с удовольствием сказал преподаватель, - А кто ваш старшина?
Из рядов оживившейся аудитории поднялся кто-то большой и рассерженный, и представился:
- Старшина двадцать второго класса - старшина 1 статьи Стёпкин.
Лицо Степкина розовело от сна. Кроме воинской дисциплинированности на нем были видны глубокие отпечатки таких предметов, как шариковая ручка за тридцать пять копеек и корешок общей тетради.
- Товарищ старшина, скажите, почему ваши курсанты спят на лекциях? – спросил капитан 1 ранга Михальчук, педагогически глядя на Стёпкина.
- Наш класс всю ночь картошку чистил на камбузе, - ответил тот, плохо скрывая свое раздражение.
- Это не есть уважительная причина, товарищ старшина класса. Следить нужно за подчиненными, а вы и сами, как я погляжу, не ахти какой пример подаете. Вот мы в свое время, бывало, целыми ночами не спали, работали, службу несли, а потом на лекциях за преподавателем слово в слово писали, каждый его звук ловили. А вы что? Доложите командиру роты, что я сделал вашему классу замечание за сон на занятиях.
После занятий командир роты капитан 3 ранга Рожко взбодрил Стёпкина отборным матом и сказал взводному разобраться. Командир первого взвода старший лейтенант Гальчанский построил класс на плацу и посмотрел на подчиненных с мудростью и укором.
- Я вас уже не раз предупреждал, - мирно сказал он, покачиваясь с пятки на носок, - Чтобы не привлекали к себе внимание. Делать можно всё, только если делать осторожно, по-умному. Вы этого никак не хотите усвоить. Командир роты треплет меня, а я буду вас. Так что получите. Одно жаль – пострадают все, хотя на лекции, уверен, спали единицы. Панасенко, например, я убежден, со всей ответственностью учился на политработника, или тот же Крищенко. Ну а в результате мне приходится наказывать всех, с начальством не поспоришь. И в это воскресенье класс остается без увольнения. А теперь шагом марш на камбуз и приятного аппетита...
Обычно после обеда, если не случалось никакого собрания, если не поступал приказ брать лопаты и грести где-нибудь мусор, если не приходилось белить и подкрашивать серые места училища в честь прибытия высоких гостей, если не надо было нести очередной тоскливый наряд, то курсанты были свято обязаны сидеть на СамПо. В руководящих кругах Морполита издавна считалось, будто именно там и тогда будущий политработник наверстывает и углубляет знания, которые проспал на лекции. «СамПо» - это вместо маркировки. На Флоте маркируют всё подряд, каждую задрайку, каждый кнехт, любой лагун с макаронами. СамПо – это то, что остаётся, если сжать до физического предела ценный морполитовский неологизм – слово «самоподготовка».
В сущности, военному училищу нечем было удивить вновь прибывших своих питомцев. К мудрой бессмысленности установленных порядков и к дисциплинирующей серости плаца они уже привыкли в лютежском лагере, за время КМБ. Ценить простую перловую кашу и находить в ней свои вкусные стороны они научились там же. Сон на пружинно-скрипучих двухъярусных койках уже давно казался им наградой за службу и десертом, вместо сладкого. Если разобраться, любой студент из какого-нибудь вшивого гражданского ВУЗа, мог бы пожать плечами и сказать: «Ничё, у нас бывает и похлеще». И только СамПо, обязательная под страхом политико-дисциплинарной казни – это то, чем ни один цивильный ВУЗ, вшивый или блестящий, похвастать не может. Самоподготовка – это именной культ Морполита, поклонение которому заменяло многие другие, менее обязательные добродетели и тихо увядшие традиции.
В будни для СамПо уделялись любые свободные полчаса. Но поскольку 22 класс был наказан, то автоматически подлежал культу учёбы и в красный воскресный день. Батальон после обеда разошелся в увольнение, а Степкин по распоряжению взводного командира повел своих воинов на учебную территорию, в класс, на СамПо.
Курсантам весьма подфартило с их классным помещением. Оно располагалось на третьем этаже главного учебного корпуса и своими окнами выходило на автопарк училища и на улицу Ильинскую с ее неповторимым пейзажем швейной фабрики имени Смирнова-Ласточкина. Здание учебного корпуса было тихим, задумчивым, монументальным. Этаж последний. Наверх вели крутые ступени лестниц-трапов, на манер царского броненосца крытые и клёпанные солидным дореволюционным металлом. Поверх толстых нержавеющих листов на каждом шагу тускло сияла одна и та же загадочная маркировка: «ДонатЪ Ліпковскій, 1912». Поколения курсантов взбегали по этим броненосным ступеням, недоумевая – кто он такой для истории и для КВВМПУ, этот «ДонатЪ»? За какие заслуги Советская власть сочла возможным сохранить этот памятник старорежимному тщеславию?
На первом этаже, близко и удачно находился маленький сладкий буфет – один нырок вниз по металлическим ступеням, и ты с рублём в руке, как с наганом, врываешься в кондитерскую светлицу, дабы как мимолётный смерч вынести оттуда полные карманы конфет. А на третьем этаже, совсем рядом, через лестничную площадку, неприметно располагался гальюн, маленький, уютный и не самый посещаемый. Что на чаше весов значило не меньше, чем лакомый буфет первого этажа. В общем, курсанты 22 класса любили своё обиталище и не дерзали мечтать о чём-то лучшем. Это был их персональный остров в водоёме Морполита, и пребывая здесь, курсанты ловили тонкий кайф.
Итак, поделив меж собой полное собрание сочинений Ленина, курсанты расселись за столами, и СамПо началось. Описать, вернее, изобразить буквами на бумаге то, что следует дальше, современные средства литературы не в состоянии. Это всё равно, что пытаться взять рукою колечко дыма. Однако раньше, на заре русской социально-политической словесности, подобные задачи решались с элегантной лёгкостью. Спросить хотя бы того же господина Чернышевского 1828 года рождения, демократа и утописта по совместительству, - он знает как это делается. Обратившись, таким образом, за концептуальной подсказкой, можно как-то сшить воедино рваные лоскутья наблюдаемых событий, можно попытаться сложить из буковок «С», «А», «М», «П», «О» - слово «ВЕЧНОСТЬ».
Мостиком через канаву, попутным ветром, альфой и омегой на этом пути неизбежно возникает светлый образ Петра Караваева, хотя он об этом и не догадывается. Петя, курсант 22 класса КВВМПУ, ходил в звании стармоса. Оно досталось ему в наследство от срочной службы, в память о полутора годах юности, отданных Краснознамённой Каспийской Флотилии. Там он был старшим матросом с ефрейторской полоской на погоне, здесь он соответственно превратился в старшего курсанта при сохранении на погоне той же «сопли». А всё одно, как принято на Флоте выражаться, - стармос. Ну так вот, старший курсант Петя Караваев имел философский уклад души и причёски. Правду жизни и службы он понял ещё на геройском Каспии, поэтому, поступив в Морполит, не мучил себе здоровье понапрасну. Он настойчиво посещал сладкий чипок, охотно музицировал на гитаре, а когда дело доходило до СамПо, располагался за своим столом «на камчатке», обкладывался учебными пособиями, как панфиловец гранатами, и сладко засыпал, упав лицом в конспект. В этом-то и есть, как очевидно, прямой намёк на традиции русской интеллигентской прозы: подойти к освоению хилого сюжета при помощи испытанного жанрового клише – «Сны Пети Караваева».
Воскресное время, насильственно лишённое своей карнавальной потенции и втиснутое в гроб СамПо, имело мучительное свойство тянуться и даже размазываться. Совершенно не собираясь никак этому возражать, стармос Караваев быстро и естественно угас, то есть отправил своё «Я» в сферы, далёкие от партийно-политической работы.
Первый сон Пети Караваева...
Курсанты 22 класса и сами частично пребывали в пограничном состоянии, на переходе из сферы осознанной необходимости учиться настоящим образом, как завещал великий Ленин, в сферу бессознательного желания бросить вёсла и прокатиться немного вниз по течению. Так что, потерю стармоса Караваева никто не заметил. Те, кто бодрствовал, были слишком увлечены преодолением текущей скуки.
Фабрика имени Смирнова-Ласточкина по случаю выходного дня не работала. Пошив трусов и парашютов был приостановлен ею до понедельника. И окна ее, обычно полные женских силуэтов, были наглухо закрыты. Поэтому пульс курсантского коллектива бился ровно, без воодушевления. Жизнь и мысль в классе находились в опасном состоянии покоя.
Быстрее всех это надоело курсанту Закубанскому, и через четверть часа после начала СамПо, в отдалённом углу класса загудел азартный карт-клуб. Закубанский даже придумал ему девиз: «Мы не вальты, вальты не мы». Горячими участниками клуба сию минуту стали курсант Асанавичюс и стармос Лазовский. Втроем была сыграна первая, страстная партия в покер. Она оказалась последней. Старшина класса Стёпкин, сидевший за преподавательским столом, оторвался от чтения газеты «Советский спорт» и попытался грубо оборвать только что начавшуюся жизнь карт-клуба.
- Закубанский, Лазовский! Спрятали карты и создали тишину! А то я вам щас дам, крести-козырь, бля-ёб!
Тон этого обещания не показался вполне убедительным, и после краткого затишья курсант Закубанский возобновил свою тлетворную деятельность, втянув в игру курсанта Бровина. Старшина 1 статьи Стёпкин уже не располагал настроением стоять за дисциплину насмерть, он лишь предупреждающе кашлянул в сторону нарушителей ее и опять уткнулся в газету. Больше всего на свете ему теперь хотелось съесть кусок пражского торта граммов на триста и обнять мягонькую студентку лет двадцати.
На переднем крае, за столом отличника, долго отдыхал курсант Мутовкин, перечитывая старые письма. Потом он поднялся и пошел туда, где сидели два товарища по разуму, Глаголев и Джулай.
- Помнишь, я тебе говорил, что у меня в городе знакомые парни есть, настоящие фанатики «Эй-Си-Ди-Си»? – сказал Мутовкин Глаголеву, - Так вот, давеча письмо пришло от одного из них. Парнишка служит в Салехарде. Слушай, что пишет: «Всего полгода прошло, а я уже не представляю себе, как можно протянуть здесь еще полтора. Все время вспоминаю наш двор, наших пацанов и свою музыку. Вот и сейчас, мою тряпкой в казарме полы, а перед глазами стоят четыре любимые буквы «Эй-Си-Ди-Си»...
- Это фанатик настоящий, истовый, - с уважением одобрил курсант Глаголев, - Вот я тоже обожаю рок, но перед глазами у меня сейчас только межпланетное пространство.
Курсант Джулай был вынужден оторваться от письма, которое сочинял для знакомой девушки, проживавшей где-то на промышленном юге Украины. Он обратил на Мутовкина светлейший взор и голосом вокзального радиотранслятора сказал:
- Товарищ Мутовкин! Идите сядьте на место и не мешайте учиться. Не то мы вас сейчас монтировкой, как вы это любите!
- Я не понял! – бандитски просипел курсант Мутовкин и позволил своим глазам устрашающе вылезти из орбит. Он схватил попавшийся под руку журнал «Комсомольская жизнь» и бросил. Курсант Джулай пригнул голову, и печатный орган ЦК ВЛКСМ угодил в стармоса Караваева, который в это время сладко спал. Тот не шелохнулся.
- Алё! Я не местный, попишу и уеду! - громко пообещал курсант Джулай и, вскочив, попытался схватить Мутовкина за нос. В сцену вмешался властный раздраженный окрик.
- Мутовкин, Джулай! Прекратите шум! Что нечем заняться? Орёте как блаженные...
Это командир отделения Панасенко – терпел, терпел, да не утерпел. Он был справедливым комодом, и хорошо понимал курсантскую душу, всегда жаждущую эмоциональной встряски. Но теперь он не желал никого понимать. Слишком серьезная задача встала на пути его разума. Изморщив вдоль и поперек свой старательный лоб, старшина 1 статьи Панасенко конспектировал речь Министра Обороны СССР Устинова. Речь была посвящена годовщине Великого Октября и являлась обязательной для изучения по предмету военно-политической географии. До боли в глазах справедливый комод вчитывался в текст речи, просеивая каждую букву сквозь мелкое сито своего внимания. Он все пытался найти в ней хоть что-нибудь географического. Иногда ему начинало казаться, что он у цели и рука его уже готовилась записывать в тетрадь. Но каждый раз в решающий момент то раздавался жизнерадостный хохот Закубанского, до Началов вдруг принимался громко захлебываться новым анекдотом, то утробно, на весь класс зевал Стёпкин – научные и догадки в голове комода Панасенко, еще робкие, но готовые осенять и радовать, разбегались врассыпную бесследно. И он с досадой думал: «Зоопарк!»
Отогнав Мутовкина от Джулая, старшина 1 статьи Панасенко с новым рвением принялся искать следы географии в речи Министра Обороны. Но дверь класса шумно растворилась, и вошел старшина 2 статьи Любаков, тоже комод. Он был высокий, сильный, властный, и тишина была тем, что меньше всего остального сопровождало его по жизни.
- Хватит спать, монахи! – звонко и весело провозгласил Любаков. В руках его красовался невесть откуда взявшийся кассетный магнитофон «Весна».
- Ура! Музыку притащили! – возликовали курсанты. Хранить и слушать магнитофоны и радио-приёмники в Морполите строжайше запрещалось. Именно поэтому в классе поднялась радостная суета в поисках розетки.
- Мужики, только негромко, - миролюбиво попросил Степкин, - А то дежурный по училищу застукает. Тогда в следующие выходные опять сидеть будем.
- Ладно! – отмахнулся неукротимый Любаков и не стал никого опасаться. Он здраво рассудил, что в воскресенье дежурному лень будет подниматься на третий этаж. Так что «Весне» обеспечили электричество на 220 воль, и она зашумела, как полагается.
«Эх, хвост-чешуя! Не поймал я ничего! Ля-ляля-ляля-ляля, ляля-ляля-ляля!» - пела скрипучая кассета. Курсанты разомлели. Им так понравилась эта музыкальная тема, что прослушали ее раз десять подряд. И всякий раз припев «ля-ляля-ляля-ляля...» класс приветствовал дружным хоровым смехом. Курсанты хохотали, гоготали, гыгыкали, как большой птичий базар гусей, зябликов, бакланов. Стёпкин смеялся громче всех, издавая при этом звуки одинаково напоминающие грохот опрокинутой табуретки и счастливый крик жеребчика.
Магнитофон барабанил без устали. И все-таки настал момент, когда кассета всем надоела, а новых не было, и музыку отключили. Но поздно! Стармос Караваев, потревоженный ажиотажным весельем, уже вполне очнулся, вернулся к ясному сознанию и даже колебался какое-то время: а не пойти ли покурить? Однако слушать единственную кассету марки МК-60 скоро надоело, и «Весну» обесточили. В разрядившейся обстановке снова повисла паутина скуки. Угасающее монотонное жужжание курсантов в разных частях класса действовало умиротворяющее. Поэтому стармос Караваев, разомлевший и разоспавшийся, воспользовался благоприятной обстановкой и тихо съехал туда же, в ту же самую яму забвения, но уже другой щекой на конспекте.
Второй сон Пети Караваева...
Сопротивляясь подступающему приливу хандры, курсант Стороженко мечтательно откинулся на казенном стуле и сказал, вздыхая:
- Русалочку бы мне сейчас!
Многие любопытные уши повернулись в сторону мечтателя. Со всей очевидностью было ясно, что он собирается сейчас рассказать что-нибудь из богатого личного архива.
- Помню, перед тем как поступать в Морполит, - с хищной улыбочкой начал вспоминать Саша, - Уже в последние вольные деньки познакомился я с одной девочкой. Она была ложкомойкой. Ну из тех, что приезжают летом к морю подзаработать в общепите и перепихнуться. Короче, студенточка из Москвы. Стою я в очереди за квасом. Подходит моя очередь, вижу – бочкой командует интересная подруга. Заговорил я с ней, а она девочка веселая такая, общительная. Добазарились мы с ней встретиться вечером. А я потягиваю из кружки холодный квасок и поглядываю на нее совершенно невинно, как будто ничего с ней сделать и не замышляю. А день был обычный для Геническа, солнечный, жаркий, просто рай. На подруге один только легкий белый халатик, да и тот на двух условных пуговицах. Вижу в просветах халатика проглядывается фигурка – ништяк! И только я решил с ней по-серьезному задружить, как вдруг смотрю – а пятки-то у нее порепанные! Чувствую такой облом! От бочки квасной постоянно лужа какая-то растекается. Подруга стоит в шлепанцах на босую ногу и от воды пятки у нее порепались.
Неравнодушные слушатели загудели как пылесосы, не в силах молча проглотить свое разочарование.
- Ну-у-у, Са-а-а-ша! – затянул несогласный курсант Началов, - Пяток бояться, других мест не видать! Есть же, в конце концов, разнообразные изоляторы для любых частей тела, в том числе и для пяток. Калоши там, сапожки, что еще...?
Курсант Стороженко улыбнулся, словно меда вкусил.
- Ясен перец, - сказал он мечтательно, - Когда женщина, вся красивая и обнаженная, лежит на диване, а в руке у нее бокал вина, а из одежды на ней только сапоги, а комнате полумрак, а музычка играет «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант...»...
- Ха-ха-ха! – щедро рассмеялся курсант Молчанов, которого все уважали за его атлетические конечности, - Голая женщина в сапогах, говоришь? А сапоги-то, небось резиновые, да? Сапожки изоляционные или болотные до подмышек? Ха-ха-ха! А перчатки резиновые на подруге - слабо?
Все юмористы класса поддержали эту шуточку с дружным визгом удовольствия. Всеобщее воображение рисовало модели всевозможных предметов женской нижней одежды, выполненные из изоляционной резины. Поначалу широкое предпочтение было отдано лифчикам и трусикам. Однако, в итоге большинство сошлись во мнении, что особенно восхитительной была бы голая красивая женщина в резиновой ночной рубашке, возлежащая на электромонтерском коврике из толстой изоляционной резины.
Курсант Стороженко картинно оскорбился и выпустил в сторону курсанта Молчанова чернильное облако упрёка.
- У-у-у, Олежка, от тебя-то я такого не ожидал! Я думал, мы с тобой землячки! – сказал он, опустив вниз уголки своей очаровательной акульей улыбки, - Ну еще как-то понятно, если такое говорит Мутовкин. Он вообще, когда из своего Южно-Уральска в Киев приехал, трамваев пугался...
Мутовкин посмотрел на Стороженко как на классового врага.
- Алё! Я не понял! – надрывно просипел Мутовкин и сделал страшные глаза, - Щас монтировкой в пятачину - и тополя!
От нерастраченной энергии души нос курсанта Мутовкина моментально вспотел крупными каплями. Он смахнул на пол прозрачные брызги и с интонацией анти-общественного элемента добавил:
- У нас на Урале девочки водятся будь здоров! Такие особи! Любой королеве Геническа рядом с нашими делать нечего вообще! Понял, свинарка и пастух? Будешь мне тут еще рассказывать!
Лицо курсанта Стороженко обиделось по-настоящему. Для уральского патриота это не предвещало ничего кроме тяжелого идейного разгрома. Саша открыл уже рот, чтобы грянуть в ответ, но его опередили.
- Эй! Давайте там не будем много о хохлушках! – раздался знакомый голос, - Я например за полгода в Киеве еще ни одной путевой бабы не видел. Все какие-то коренастые, коротконогие, толстожопые. Вот у меня в Омске – порода!
Все обернулись и посмотрели на курсанта Ражина. Он был основательным воином. СамПо он коротал за полезным занятием – подшивал сопливчик куском наволочки. И между делом он слушал шумы родного класса, пока не сработало его любимое хобби. Курсант Ражин больше чем поесть, больше чем поспать, больше всего на свете любил влазить в чужые разговоры. При этом он не преследовал цель сообщить свое оригинальное мнение. Просто такое было хобби - влезть, вставить словцо.
Реплику Ражина курсант Стороженко воспринял на свой личный счет и обиделся вторично.
- Коренастые! А тебе какие нужны-то? – вяло огрызнулся он, - У вас в Сибири там только и знают, что водку пьют и белку в глаз бьют – что мужики, что бабы. А бабы, так те вообще, то коня на скаку остановят, то медведю на ухо наступят.
Раздался резкий шелест газетных страниц. Старшина класса жестко обошёлся с «Советским спортом».
- Это кто там на хохлушек бочку катит? – грозно спросил он, - Ражин, ты что ли? Без увольнения останешься!
Аргументы власти никого не уняли. Разгорелся спор с пеной у рта.
- Да, я утверждаю, - нудно и бесстрашно настаивал курсант Ражин, - Что бабы здесь, в смысле ног, никудышние. Идешь, смотришь – личико приятное, глаза большие, а как на ноги посмотришь, так сразу на другую сторону улицы переходишь. Вообще в хохляндии, как я погляжу, с этим проблемы...
- Евгений, я не знаю где ты ходишь! – подал голос курсант Золотько, киевлянин, типичный «светлая голова», - Но я мог бы показать тебе всех своих одноклассниц по школе и тебе нечего было бы сказать против. Из них сейчас половина, между прочим, в Ин-Язе учится. А некрасивые туда не попадают!
- Во-первых, Женя, не бабы, а женщины! – продолжал наступать старшина класса Стёпкин, - А во-вторых, Киев – это еще не показатель. Приезжай к нам на Львівщину, в Прикарпатье. Вот где есть с чего ахнуть, за что подержаться. А впрочем, лучше не приезжай, тебя там, москаля такого, и прибить могут.
- Але, Ражин! – развязанно молвил наглый курсант Шубин, до этого дремавший на учебнике по истории КПСС, - Ну ты загнул! Ты просто еще не был в Донецке.
Курсант Ражин уже замолчал, чувствуя себя мишенью для стрельбы горохом. Однако пожар перепалки уже достиг такого градуса, что готов был полыхать сам собой, без дополнительного керасина. Накал среды почуствовал даже бесчувственно почивающий стармос Караваев, отчего и пробудился, вторично уже. Он не сразу понял, что за шум потревожил его блаженное состояние. Однако, едва он зашевелился на крышке стола, признаки жизни его сразу были замечены однокашнниками. Ему не только растолковали, о чём надрывается коллективная душа, но и призвали к ответу.
- Вот ты, Петя, настоящий, потомственный киевлянин. А рассуди-ка ты нас! Хороши ли в Киеве девки?
Розовея спросонья лицом, точно яблоком, Петя потянулся в сладости ощущений и ответил, не мудрствуя:
- В светлом моём отрочестве, когда наша семья жила на Подоле, в Домике Петра Первого, между прочим, так вот, была у меня тогда особо ценная подруга – девушка Инна по фамилии Шухман. На целую пятилетку старше меня была, бестия. Так вот она надо мной безбожно экспкериметировала. И так меня развратила, негодная! С тех пор вкус мой бесповоротно испорчен. Красота – вне моего понимания. Главный критерий женщины для меня – её полезность. А польза от них от всех примерно одна. Надеюсь, расшифровывать не надо. За сим прощаюсь... Ваш Пётр Борисович Караваев...
Этим он мудро ограничился и, дабы не запутаться в верёвках полемики, снова устроился в горизонтальное положение. Нега внутреннего покоя и чистой совести, точно свинцовые боты, быстро увлекла его в пучину сна.
Третий сон Пети Караваева...
Однако до завершения СамПо было еще время, надо было сражаться, и азартная поддержка полемике неожиданно явилась со строны Любакова, командира отделения, временно занятого составлением графика дежурств и нарядов.
- Ну, кто ещё из первого отделения будет утверждать, что бабы в Киеве красивые? – вызывающе подал голос комод, - Ну, кто? Сразу запишу в наряд вестовым на следующее воскресенье.
- Серый, да не о том речь..., - начал было курсант Хмара, который до поры до времени не лез в дебаты, потому что был занят подписанием поздравительных открыток своим родственникам, в Кременчуг. Почерк у него был каллиграфический, глаз не отвести.
- Ну, так вот, Тарасыч, слушай меня внимательно, - продолжал Любаков с пламенностью огнемета, - Где я только не был в жизни! И на Дальнем Востоке, и на Северном Кавказе, и на Балтике и в Крыму! Где только не драл ****ей! Слушай сюда, Тарасыч! Ну, так вот я утверждаю, что такого женского кошмара, как в Киеве, я нигде больше не видел!
Любаков как хороший мотоцикл, заводился по всякому пустяку с полуоборота, и спорить с ним было так же интересно, как перебегать дорогу на красный свет. Он толкнул локтем задумчивого своего соседа и потребовал поддержки:
- А ну, Лёпа, скажи им!
Лёпой звался курсант по фамилии Скоробогатов. Он был авторитетной фигурой в сто девяносто семь сантиметров ростом. С высоты своего физического величия он частенько позволял себе быть честным и категоричным. И он сказал глубоким рассудительным баском:
- Мужики, что ни говорите, а бабенки здесь посредственные. Я, например, после своих анапских длинноножек в Киеве ни на кого смотреть не могу.
При этих словах прервал свои упорные, но бесплодные попытки прочесть страницу учебника «Основы советского военного законодательства» стармос Гапоненко, самый ёмкий и самый лаконичный во всех смыслах курсант 22 класса. Он ничего не сказал, однако многозначительно ухмыльнулся и снисходительно посмотрел на своего гуливероподобного антипода. Он, бывший пограничник советско-китайской границы, был опытным воином. Своим прищуренным фотографическим взглядом он измерил, взвесил, прикинул и раскроил Скоробогатова, а затем вернулся к созерцанию учебной страницы. Вся эта тщета и трескотня словесная была ничтожна для его серьезного вмешательства.
- Послушай, Лёпа, - продолжал расчёсывать тему Саша Стороженко, - Ну ты-то сам с Крыма, с Украины. Как ты позволяешь, чтобы хохлушек позорили? Ну, допустим, крепкие здесь кошелки, ну сала много едят потому что, но ты-то патриот или нет?
- Крым - это не Украина! – поучительным тоном ответил курсант Скоробогатов, - А моя солнечная Анапа – это не Крым. Учи географию!
И снова со стороны Стёпкина блеснули молнии.
- Между прочим, - недовольно загудел он, поднимаясь на защиту Саши, - Мы все учимся на Украине. И нечего было ехать сюда учиться, если что-то не нравится. А то понаехало москалей!
- А Морполит готовит политработников для Флота всего Советского Союза, - упорствовал курсант Ражин, тщательно пришивая на бушлате погон. Это прозвучало слишком правильно, чтобы быть аргументом, поэтому курсант Мутовкин поспешил Ражину на помощь, дабы спасти его от немедленного морального избиения.
- Серега! – сказал он, - Вот скажи мне, почему ты такой ревностный украинец и живешь на Украине, а говоришь по-русски?
Старшина 1 статьи Стёпкин посмотрел на курсанта Мутовкина строго и прицельно, словно пронзая его насквозь электродрелью. После краткой многозначительной паузы он парировал:
- Ха! Между прочим, я, бля-ёб, по-русски только на срочной службе говорить стал. А до этого, нахуй-бля, по-русски вообще ни слова не знал.
- Але! – протяжно молвил курсант Шубин, пробуя изобразить наглую принципиальность, - Прекратите нападать на старшину класса! И вообще, кто чем не доволен – пишите рапорт и проваливайте. Ишь, Украина им не нравится!
- Да, да! – подхватил светлоголовый курсант Золотько, - Если кому что не нравится, пусть напишет об этом в Боевом Листке или в книге Жалоб на камбузе. И вообще мне этот интеллектуальный разговор не по душе. Лучше давайте подерёмся на шахматах.
В это время справедливый комод Панасенко нашел-таки географическое зерно в докладе Министра Обороны, но усилившийся шум снова вывел его из себя.
- Товарищ Шубин! – сказал он сухо, - Прекратите пи**ёшь! Я не приветствую, когда курсант моего отделения разводит национализм. И вы, товарищ Стёпкин, какой пример подаете?
Старшина класса тяжелой глыбой поднялся из-за стола, от души хохотнул и сладко, с хрустом потянулся.
- Уж кто бы помолчал, так это вы, товарищ Панасенко, - тепло и доброжелательно посоветовал он, - С вашей-то хохлятской фамилией только и обсуждать национальный вопросы!
Старшина 1 статьи Панасенко отчётливо занервничал. Скорбные морщины загнанной в угол мысли украсили комодовский лоб. Он что-то изрек в ответ, но слова его во всей их прямоте и правоте потонули в новом приливе идейного шума, который вызвал курсант Барынкин. До этого Барынкин был слишком занят. Он рисовал Боевой Листок и хотел побыстрее с этим покончить. Но теперь, когда он дописал в Листке финальную фразу «Личный пример – вот главный аргумент политработника!», он с чистой совестью спустил с цепи засидевшихся собак собственного красноречия.
- Алё, мужики! – с праведным негодованием возопил курсант Барынкин, и вкинув брови, изобразил на лбу пять титанических параллельных складок, - Слушаю я вас тут, слушаю, и никак не врублюсь – кто тут и что против русских имеет?!
Говоря так, сам он был уроженцем города Лакинск Владимирской области.
- Так вот, если посмотреть, кого в нашем классе больше, то неизвестно еще, чья возьмет! Так что сядьте, хохлы, и увяньте, а то объединимся и отправим вас всех на выселки, в двадцать первый класс, к Балабюку и Мазуру.
- О-о-о! – затрубил Стёпкин и победоносно посмотрел окрест себя, - Постой, постой, Барынкин! Сейчас прикинем х** к носу, и тебя первого за борт.
Курсанты оживились необычайно, завертели головами, задвигали стульями, стали устраиваться поудобнее. Все приосанились, поправили свои непоправимые военные стрижки, вытянули шеи и всякими иными способами постарались выпятить и подчеркнуть собственные отличительные признаки. А старшина 1 статьи Стёпкин стал у классной доски, покачивая длинными тяжелыми руками, и открыл счет.
- Начнём с наших. Я – первый. Серёга Хмара – второй. Шура Шубин, хоть фамилия и подкачала, но наш – третий. Стороженко – кто?
- Хохол! – дружно ответил 22-й класс.
- Я за вільну Україну, – сказал Саша, улыбаясь, - Как умру, похороните на Украйне милой.
- Значит, уже четыре, - продолжил Стёпкин, - Следующий Ваня Гапоненко. Иван, ты кто у нас?
- Мы из Конотопа, - буркнул в ответ Гапонеко, явно не расположенный к разговору.
- Иван, - сказал ему Закубанский, - Ты не юли. Оставь свои китайские замашки и скажи честно всему классу: «Я – хохол!»
- Дусик! - пасмурно и кисло, словно вкушая лимон, ответил ему старший курсант Гапоненко, - Только такой сообразительный как ты может не понять, что если человек родился и восемнадцать лет прожил в Конотопе, то он украинец.
Курсант Закубанский давно уже вынужденный таскать на себе сомнительное прозвище «Дусик» фыркнул презрительно.
- Так кто тогда я по-твоему, если я родился в городе Измаил, который находится в Одесской области? – спросил он.
Ваня чуть подумал и рассудительно, без тени подначки сделал вывод:
- Молдованин.
Раздался птичий верещащий смех курсанта Стороженко, всед за которым оглушительно захохотал стармос Лазовский, а за ними взорвался ликованием и весь класс. Курсант Закубанский с малиновыми ушами назвал Стороженко и Лазовского жлобами, но старшина класса был настойчив и не позволил разменять глобальный спор на частности. Он упорно продолжал:
- Итак, Иван – это уже пять. Дудко – шесть...
Курсант Дудко поспешил с замечанием.
- Э-э-э! Алё! – затянул он обломно, тягуче, словно вытаскивая слова из застывающей клеевой массы, - Мать украинка, а отец -белорус...
- Дудко, хватит демагогии!
Это внезапное замечание прилетело со стороны миролюбивого прежде курсанта Хмары.
- Говори прямо, кто ты по паспорту!
Когда разговор заходил на принцип, то Хмара, преображаясь в киношного комиссара-политрука на митинге, начинал рубить воздух ладонью правой руки будто шашкой или саперной лопатой.
- Что ты нам лапшу на уши вешаешь! – сердился Хмара и рубил воздух.
Но Стёпкин упорно, не сбиваясь на детали, набирал очки.
- Дудко – шесть. Джулай – семь. Володя Ульянов – восемь...
Класс дружно охнул.
- Что!? Ульяныч наш, русский! Руки прочь от Ульяныча! – раздались из разных углов класса вопли о справедливости.
Тридцать голов повернулись в одну сторону, и на секунду стало тихо. Старшина 2 статьи Ульянов, до этого момента мирно дремавший по соседству с курсантом Барынкиным, поднял чуть разомлевшее лицо и подтвердил:
- Я? Хохол я, хохол.
Курсант Барынкин подпрыгнул как на горячих углях.
- Лысый, ты что, с ними!? Ты что, против России, против меня, своего лучшего кореша, Барынкина Михаила Юрьевича?! А я-то думаю, что это мы с тобой в последнее время постоянно дерёмся?
Барынкин и Ульянов действительно ещё с Лютежа крепко подружились, и поэтому не проходило с тех пор дня, чтобы они не поспорили и не поколотили друг друга по голове попавшимися под руку нетяжелыми предметами, вроде методического пособия по ТУЖЭК. При этом Ульянов с удовольствием величал Барынкина совершенно аналогично - «Лысым».
- Лысый, здесь ты страшно далёк от истины! - с чувством и пафосом объяснил старшина 2 статьи Ульянов, - Я ни с кем, я сам за себя. А что в паспорте написано – и слава Богу, все лучше, чем быть земляком Барынкина. И вообще, попросил бы в дальнейшем звать меня Вальдемаром.
- Лысый! – крикнул курсант Барынкин и ткнул Ульянова кулаком в костистый бок, - Скажи мне честно, ты мне друг, или истина тебе дороже?
- Мужики, мужики! Спокойно! – поспешно вмешался старшина класса, - Барынкин, сядьте смирно. Перекличка за вільну Україну еще не закончилась. Итак, Ульянов – восемь. Серега Гиштымулт... Гиштымулт, ты, кстати, кто у нас по национальности?
Курсант, которого назвали, открыл для ответа рот, но его опередили.
- Молдаванин он, так и запиши! – громко констатировал стармос Гапоненко, - Фамилия немецкая, а сам молдованин. Чистокровный!
- Хохол я, - ответил курсант Гиштымулт, скромно улыбаясь и делая знаки презрения в сторону бывшего советско-китайского пограничника.
- Итак, нас уже девять, - довольно потирая руки, ухмылялся Стёпкин, - Дима Золотько – наш. И вообще, пройдемся теперь по киевлянам. Их у нас четверо, значит итого уже тринадцать.
При счете «тринадцать» дремавшие силы проснулись в стармосе Силантьеве. Сила его мнения, в сочетании с мощью грудной клетки, была велика. Голос его загудел так, словно донесся в класс из глубокого колодца:
- Эй, Мишку Началова не троньте! Он хоть и киевлянин, и хоть ленивый, паразит, но наш, русский!
- И Юра Глаголев – тоже, - завёлся неукротимый Любаков, - И вообще, Стёпкин, тебя нельзя допускать в счетоводы – либо растрату устроишь, либо проворуешься. Полчаса уже считаешь. Вот, смотри, на чьей стороне сила! Любаков, Силантьев, Началов, Скоробагатов, Глаголев – это уже пять. Ражин, Лазовский, Закубанский, Молчанов – это уже девять...
- Ну, Олежка, уж от кого-кого, а от тебя я такого не ожидал! – сказал Степкин курсанту Молчанову и с укором покачал головой. Тот развел своими геркулесовыми руками – мол, что могу поделать, почти одессит, а они, как известно, могут быть кем угодно, даже греками.
Любаков наступал, как броненосец на всех парах:
- Токарь, Барынкин, Кирюха Бровин, Мутор – это уже тринадцать!
- А у нас еще Олег Данильчук и Виталя Лемещук! – выпалил Степкин, еще надеясь на реванш. Однако контрнаступления не получилось, так как оба поименованных тут же открестились от грубого намека на собственные характерные фамилии. Данильчук с гордостью назвал себя белорусом, а Лемещук пренебрежительно фыркнул, так как был из Николаева, города, живущего по русским понятиям и традициям.
- Дима! – продолжал перекличку пламенный Любаков, - Крищенко! Ты кто?
- Я за Россею, был и буду! – театрально приосанился курсант Крищенко и лучезарно улыбнулся двумя золотыми самородками в верхнем ряду зубов, - Великоросс я Саратовской губернии, Балашовского уезда, если угодно. Хотя, в общем-то, родился в Ейске, который тоже исконно, подчеркиваю – исконно, россейский город.
Тут курсант Мутовкин вдруг засмеялся как умалишенный, сипло и неудержимо, выдавливая на своем носу капли трудового пота. Артист он был не хуже чем Крищенко.
- Пятеркин! Кхы-кхы-кхы! – задергался в восторге Мутовкин, - Ты русский что ли?! Кхэ-кхэ-кхэ! Пойди в гальюн и посмотри на себя в зеркало! Тутанхамон ты наш золотозубый! Отличник ты наш! Золотозубик!
- Не троньте Диму, - покровительственно сказал курсант Ражин, - Дима – это золотой фонд нашего класса, его беречь нужно.
Однако курсант Крищенко уже набросился на курсанта Мутовкина, и будущие политработники военно-морского флота начали драться. Битва получилась потешной и скоротечной. Они состроили зверские перекошенные лица и лупили друг друга, как Петрушка и Чиполино в спектакле кукольного театра – смешно и беспорядочно, применяя всякие подручные предметы. Однокашники радостно загудели, наслаждаясь этим зрелищем. Но курсант Мутовкин, пользуясь преимуществом в росте, вдруг изловчился и звонко, с размаху шлепнул курсанта Крищенко пятерней в темя. Тот легко, как пёрышко подлетел в воздух и упал, взмахнув на прощанье ногами. Для многочисленных, вопящих от восторга болельщиков осталось неясно, что за дьявольский прием только что был продемонстрирован. Но Дима Крищенко тут же поднялся, отряхнулся и невозмутимо сверкнул золотом – он не признавал поражений. Правда, реванш решил отсрочить и с достоинством вернулся на свое место.
- Короче! – провозгласил комод Любаков, перекрывая голосом овации по поводу завершившегося поединка, - Русских в нашем классе больше, поэтому всем хохлам молчать. А если кто будет возникать, так я и один здесь всем мандюлей навешаю! Ясно?
Украинская группировка двадцать второго класса отозвалась недовольным реактивным завыванием.
- Любаков, а ты что нас за горло берёшь!? – завёлся курсант Шубин, - Ты лучше скажи – чем Россия лучше Украины? Да и вообще, в России вечно жрать было нечего!
- Але! Мальчишка! – слоноподобно затрубил стармос Силантьев и тяжело грохнул кулаком по крышке стола, - Россия весь Союз кормит! – Дима Силантьев мгновенно пришел в ярость, так как терпеть не мог демагогии по вопросам питания и пищевых продуктов, - А хохлы только салом и прославились!
- И еще горилкой! – поправил его старшина 1 статьи Стёпкин и натянуто рассмеялся, - А все равно, что бы не говорили, в России жрать нечего. Вон посмотрите хотя бы на Бровина – скелет, ветром гонимый. Зато у нас Серега Хмара, Олежка Молчанов, Шура Шубин, Виталя, вон – богатыри, мужчины! Да и я тем более не подкачал.
- Зато у вас, - невозмутимо парировал курсант Ражин, - Закубанский, Ульянов, Гапоненко! Как по мне так доходяги! – тут на Ражина со стороны названных одноклассников посыпались нестрашные товарищеские угрозы и легкие метательные снаряды в виде скомканных бумажек и авторучек, - А наших взять, истинных русаков, так все как на подбор – Силантьев, Скоробогатов, Любаков, Панасенко!
Неожиданно вспыхнула полемика по поводу командира второго отделения. Обсуждали: правомерно ли и морально ли русскому Толику носить явно украинскую фамилию Панасенко? Тот попробовал объяснить, что у них в ставропольской деревне Шпаковке половина жителей носит такую фамилию. Однако однокласники, из числа особо въедливых, не унимались и все закончилось тем, что они довели Толика до слез. Он в сердцах послал их нелицеприятно далеко и поспешил найти утешение в полезной брошюре «История КПСС: методология изучения и научный подход». Это было весьма предусмотрительно, ибо идейный блуд в классе уже ступил на тропу исторических коллизий. В угаре взаимодоброжелательной товарищеской брани из архивов эрудиции один за другим извлекались Владимир Мономах, Екатерина Вторая, первый космонавт Земли, Донатъ Ліпковській, три богатыря, Степан Бандера, Иван Сусанин, гетьман Мазепа, генералы Власов и Карбышев. Когда все эти тузы и козыри из колоды исторического наследия были брошены на чаши весов, старшина 1 статьи Стёпкин применил запрещенный финт, чёрный приём «от противного».
- А на Украине во время войны было больше всех предателей! – сказал он, - Ха-ха!
Вот тут уж крыть было нечем, и все сразу заткнулись, не находя что тут возразить. Последнее слово осталось за старшиной класса. Черта СамПо подвелась сама собой и в классе стало мирно. Росло предчувствие ужина. Ничего идейного уже не хотелось.
Между тем, воздушное пространство, зажатое средь плакатов, стендов успеваемости, книжных полок, стеллажей курсантских ячеек, все еще наполнялось мерным гулом. Это стармос Лазовский, наклонясь к курсанту Ражину, говорил ему в пол-голоса:
- Помню, как у нас было на службе: если моряк хохол, то жди от него пакости. Вот хоть убей ты меня, я буду стоять на своем. Как хохол, так обязательно гнилой человек. Были у нас, к примеру, на коробке боцман, хлеборез и баталер. Все трое с Украины. Так вот боцман – душа-человек, и поговорить можно и закурить всегда поделится. А два другие – настоящие хапуги, все до сэбэ. Хлеборез, так тот скорее кой-что себе отрежет, чем выдаст тебе лишний кусок хлеба. Братанам своим, годкам на ночь чайку попить – никогда буханку хлеба не вынесет. А баталер! Сроду у него простыни чистой не допросишься. Мыло кусок, бывало, зажмет – мол, будто все уже в экипаже роздано. А что делать? Приходилось их всех уму-разуму учить. Мы, годки, бывало, соберемся, да как наступим на чувство совести... А то и по комсомольской линии, по партийной линии... Я-то на корабле партгрупоргом был...
Курсант Ражин вяло кивал головой, отвечал:
- Слава Богу, Балтика большая, так что у нас все более-менее нормально было. Не то, что у вас на Каспии - всё в кучу, и корабли и хохлы во главе с Караваевым...
Старший курсант Лазовский встрепенулся и взвизгнул как заржавевшая дверная петля.
- Кто!? Петя Караваев, что ли, хохол!? – закричал он благим фольклерным матом, каким орут на пьяных сельских свадьбах, - Да какой он хохол, он же маланец! Яврей он!
Успокоившиеся было тела и нервы двадцать второго класса вздрогнули от этого внезапного вопля. Круглые от любопытства глаза со всех сторон устремились на Лазовского. Тот уже успел побагроветь от натуги собственного крика и теперь озирался по сторонам в поисках поддержки. Всеобщее внимание перекинулось на другой объект и заострилось на однокашнике, который выглядел совершенно недвижимым, упав лицом на стол, и даже в таком состоянии носил фамилию Караваев.
Стармос Караваев спал сном вечной мерзлоты. Ни чувство ответственности за учебу, ни бег невозвратимого времени, ни бранные раскаты над головой, ничто не колебало его глубокого внутреннего равновесия. Даже клочок пшеничных волос был собран в классический чубчик слева направо и покоился на его голове целесообразно и правильно, словно приклеенный. Никто не видел лица старшего курсанта Караваева – спал он лицом к стене. Зато на шее его отчетливо и деловито пульсировала сонная артерия, и это давало основание полагать, что он еще жив.
- Еврей в моем понимании, - глубокомысленно сказал курсант Крищенко, - Это не нация, а продукт исторической диффузии и ассимиляции...
Комод Любаков звонко и заразительно рассмеялся. Он слегка не расслышал и, как выяснилось, вместо ассимиляции подумал что-то про поллюцию.
- Все правильно, - закончил чужую мысль курсант Барынкин, - Еврей – это не нация, это Петя Караваев.
- Вообще Пётр у нас уникум, - заметил старшина 2 статьи Ульянов, - Мало того, что на гитаре хорошо играет, умеет петь козлиным голосом и владеет каратэ, он еще и киевлянин, фамилию русскую имеет, по паспорту хохол, а по воспитанию подольскому, дворовому - маланец. Во! Так вот, скажите - кому другому удается в жизни так много всякого разного?
Тут плотину общественного мнения на данную тему прорвало и все наперебой стали вспоминать какой Петя изворотливый и хитрый, как он умеет ладить с людьми, какие презабавные истории из жизни простых киевских евреев он знает. Главным грехом в вину спящему Караваеву ставилось то, что он, если ему надо уволиться в город, всегда сумеет договориться об этом с отцами-офицерами. Именно в дипломатии он обладал недюжинным, исключительным талантом. Когда для всего класса, а то и взвода, дверца клетки Морполита была закрыта, Петя легкой походкой моряка Каспийской Флотилии с порога канцелярии батальонного замполита уходил прямо в город, кушать жареную картошку. В этом смысле старший курсант Караваев с легкостью возвышался над любым мичманом, не то что собратом-курсантом. Оттого-то он, как носитель непостижимого дара проныры, не переставая горел на костре светлой товарищеской зависти.
Каким бы здоровым и ровным сном не покоился старший курсант Караваев, видимо всё же почувствовал что-то неладное. Он пробудился, потянулся и приподнял над столом свою талантливую голову. Открывать оба глаза ему было лень, и он открыл только один, правый. Его небесно-голубой глаз посмотрел в пространство.
Когда стармос Караваев вдруг понял, что все ухмылки партийно-политических коллег, вся эта словесная пальба в классе адресованы лично ему, он привёл себя в боевую готовность окончательно, а затем спокойно, без суеты, выбрал наиболее уязвимый объект для ответного удара. Им оказался сослуживец по Каспийской Флотилии.
- А ты, Лазовский, шёл бы себе на завалинку! Тебе только на балалайке играть! - посоветовал ему Петя в тональности сварливой базарной торговки, - Да семечек прихвати лукошко, чтоб было чем плеваться! У тебя плеваться выходит лучше, чем говорить!
Между каспийцами завязался крайне содержательный обмен мнениями и пожеланиями. А в другом углу класса уже чадил новый обширный очаг теоретической горячки. Курсант Крищенко, его инициатор и поджигатель, на правах истинного балашовского великоросса и патриота всея Россеи клеймил маланцев, масонов и монь.
- Если рассматривать проблему в ее историческом формате, - размышлял он в слух, - То монизм, подчеркиваю, от слова «моня», был достаточно широко распространен еще в период развития монополистического капитализма и, особенно, в годы революционных ситуаций. Но и теперь мони кругом, что ни поэт, что ни акушер. Да и в Морполите, если откровенно говорить, не всё чисто!
Курсанта Крищенко все горячо поддерживали, извлекали на всеобщее рассмотрение все новые факты, подтверждающие, что Подол, этот Новый Иерусалим, запустил свои коварные корни еврейства даже в цитадель морской политической службы. Первым маланцем КВВМПУ единодушно был признан капитан-лейтенант Фирсов. Ему кроме всего прочего припомнили его фирменное изречение: «Жизнь дается человеку только раз, и прожить её нужно в Киеве!». Хотя, существовало мнение, что это не он изрёк, что это типовой плагиат. Маланца №2 определить не успели.
- Двадцать второй класс, закончить СамПо, выходи строиться на плац! – скомандовал старшина класса, глядя на часы.
И курсанты с радостью поспешили на ужин. На камбузе их скорее всего ожидала «глазунья» - картофельное пюре вперемешку с картофельными глазками, а также рыба, умерщвленная давным-давно, но пожаренная только сегодня. А ещё чай, не то с бромом, не то с опилками, если судить по странному запаху и подозрительному привкусу.
Дорогой, покуда топали строем по улице Ильинской, старшина 2 статьи Ульянов сказал:
- Мужики, а знаете, как вообще-то традиционно в Морполите называют Морполит?
- ???
- Квумпой!
- Почему Квумпой? – удивились одноклассники, - Забавное слово – Квумпа!
- Это всё та же Кэ-Вэ-Вэ-эМ-Пэ-У, но фольклорный вариант. Жаргон! Вернее, то, что остаётся от Морполита, если убрать пафос партийно-политической миссии. Во! Разговорился намедни с каким-то старшекурсником, он мне и поведал, какая тут молва в народе повелась. Вот так-то, бойцы! Мы с вами думали, что мы курсанты, а мы, оказывается, немного того – квумпари!
- Это плохо, или хорошо?
- Это судьба! – подвёл черту старшина 2 статьи Ульянов по прозвищу «Лысый», лучший друг курсанта Барынкина, который тоже маркирован дружественной кличкой «Лысый», - Так что, учитесь, квумпари! А не хотите учиться - мычитесь!
ВОССТАНИЕ КАРАСЕЙ
Вот история о злоключениях добросовестного карася, которые вывели его из экологического равновесия и привели в состояние борзости необратимой...
1. КУБРИК
Поступая в КВВМПУ, каждый много раз, в письменной и устной форме клялся в двух вещах. Во-первых, в том, что с рождения бредит морскими просторами и при этом жить не может без воспитательной работы с людьми. Во-вторых, в том, что с детства талантлив на все органы чувств, играет на всех инструментах, поет на все голоса, сочиняет и скачет в любом жанре.
Правда, когда приблизилась зимняя сессия, и замполиту первого батальона капитану 3 ранга Ивашкевичу пора было готовить концерт самодеятельности, то первокурсники выдали свою повальную бездарность в любых видах искусства, какие только вообще известны. Но маститый Ивашкевич, слегка потрепав нервы себе и другим, нашел-таки в серой толще своего батальона десятка три пляшуще-поющих активистов. Получился недурной хор и труппа самородков разного артистического амплуа. Иначе Виктор Михайлович не был бы капитаном 3 ранга Ивашкевичем. Но не об этом речь.
Главное, что курсанты-квумпари действительно были одержимы воспитательной работой. Учить друг-друга жизни и службе они могли бесконечно, и считали это крайне доблестным занятием. Они избегали этого только на комсомольских собраниях, дабы не мусорить в протокол. Воспитательная работа самовозгоралась, когда поблизости не маячили офицерские погоны. В первое время учить жизни – это была естественная привилегия «военных». Воинская неотесанность «гражданских» не лезла ни в какие ворота. И по старой флотской традиции излюбленным местом для воспитания был кубрик.
На первом курсе училища каждому классу роты уделялся кубрик шесть на девять метров. Шестнадцать двухъярусных скрипучих коек в этом тесном пространстве служили местом быта и сна тридцати курсантам. Восемь двухъярусных прикроватных тумбочек служили им, как безмолвные деревянные часовые у изголовья. Откроешь любую из них, а там одно и то же: скучные предметы, без которых зубы, равно как и гады, равно как и служебные понятия будущих политработников Флота лишились бы своего чинного блеска. То есть, щётки разного достоинства и томики Общевоинского Устава ВС СССР. Такое вот, сочетание военных ингредиентов. Ну, и мыло, конечно - простое и, как всегда, красноречивое. Всё, тумбочку можно закрывать. Что ещё? Чем ещё примечателен курсантский кубрик Морполита образца 1984 года? Ага, баночки! Два ряда коек образовывали меж собою длинный общий сквозной проход – от дверей до окна. Дюжина табуреток из тяжелого дерева, именуемых по-флотски баночками, украшали его на всём протяжении, прижавшись к бортам. Полезный предмет - баночка – и в бою, и в быту, и на комсомольском собрании. Что касается остатков свободного пространства в интересах передвижения квумпарей, то оно имело форму ущелья.
В общем, типичный кубрик КВВМПУ по количеству воздуха в нём был похож на подводную лодку образца 1914 года. Здесь, в удушающей тесноте, навязчиво витали флотские традиции.
«Военные» спали на нижних койках. Это давало большое удобство для того, чтобы на ночь глядя прочитать молодежи очередное наставление. Стоило только не полениться вытащить из под одеяла ногу и пнуть нависающий сверху матрац второго яруса. Тогда пружины встревоженно скрипели, живое ворочалось на верхней койке, а потом вниз, словно диковинный овощ, свешивалась голова «гражданского», готового выслушать что-нибудь особо ценное. Классическим в подобных случаях считался воспитательный слог стармоса Силантьева. Звучало это так: «Юрка, ты что сутулишься!? Надо грудь вперед, челюсть вперед! Алё, мальчонка, что смеемся, а!? А ну, подскочил получить в грудину! Юрка, паршивец, кто тебя учил сидя зашнуровывать гады?! Запомни, на Флоте обуваются стоя! Алё, Джулай, что там за смешки!? А ну, Длинный, пни его покрепче! Юрка, чудо, я сегодня наблюдал, как ты палубу сушишь! Ты ее не правильно сушишь! Ветошь окунается в обрез только один раз и отжимается в два приема! И все бегом делается, с мылом и с песней!»
Вечно так продолжаться не могло. Вчерашние «гражданские» умнели на глазах. Масштаб их уважения к «военным» быстро мельчал. Они начинали дерзить, оговариваться и выпячивать прогрессивное свободомыслие. Бунт собственного мнения зрел в умах и как-то раз привел первокурсников на утоптанную историческую тропу революционно-освободительных движений. Впереди, обгоняя время, шел судьбоносный курсант Крищенко.
2. ТРИ ТОЛСТЯКА
Инициативная служба в периметре Морполита обернулась для курсанта Крищенко большими партийно-политическими заботами. Паутина многочисленных общественных поручений оплетала его будто суетную муху. Как активист и отличник, он был членом всех бюро, советов, секторов и коллегий по комсомольским и научным делам. И среди бесконечного хоровода обязанностей была у квумпаря одна, сыгравшая во всей этой истории ключевую роль. Дело в том, что курсант Крищенко являлся одним из тех, кто отвечал за ежемесячный выпуск сатирической газеты 12 роты под названием «Спрут». Он хорошо рисовал и поэтому был главным и единственным ее художественным редактором. Тексты и стихи для «Спрута» сочиняли курсанты Апушкин и Курбангалеев, поэты, взращенные курсантской средой и ею же не понятые категорически.
Выпуск газеты «Спрут» был вредным для здоровья занятием. Объяснения вредности требуют еще одного, последнего отступления.
12-я рота называлась ротой трёх толстяков. Все три ее офицера являлись в разной степени людьми упитанными. Командир первого взвода старший лейтенант Гальчанский был рождён для великих дел в эпохи тёмные, и обладал несомненным даром кардинала-паука. Благодаря завораживающим способностям психолога и манипулятора он мог бы править царствами вместо опочивающих царей. Но вот (случилось же такое!), довелось ему править всего лишь взводом КВВМПУ, что мучительно диссонировало с масштабом его таланта. Эта избыточность, эти нетронутые залежи его внутренних задатков скорее всего и проявлялись в некоторой округлости его телосложения. Он не любил спорт, как дело грубиянов и бестолочей. Он любил влиять и управлять путём тонкой игры на нитях причинно-следственных связей. Командир второго взвода капитан-лейтенант Латушко тоже обладал доброй комплекцией. К чести его сказать, примечателен он был не только этим. Дары незаурядности достались и ему. Правда, таланты его имели технократическую суть. Под его командованием курсантам жилось спокойно, он не терзал их дисциплинарной строгостью или интригами вокруг субботних увольнений. Жар своего сердца он отдавал тишайшему любимому занятию. Офицер Латушко был хорошим часовым мастером, чинил любые безнадежные часы. Не пасовал он и перед поломанными утюгами, пылесосами, магнитофонами, радиоприемниками, электрическими самоварами. Ни одна из подобных вещей, даже будучи разбитой в лепешку, никогда не исчерпала бы умения капитан-лейтенанта Латушко до дна. По его мнению, любая, самая пустяковая поломка какого-нибудь технического устройства содержала гораздо больше интриги и вызова человеческому разуму, чем весь большой спорт и всё Международное Олимпийское Движение. Поэтому Латушко любил поломки, игнорировал спорт, и это слегка отражалось на размерах его обмундирования.
Третий толстяк был главный – капитан 3 ранга Рожко Олег Петрович. Когда-то давно он был стройным чемпионом по вольной борьбе. Позже он служил на подводных лодках. Именно в ту пору у него выросли живот, оклад, выслуга и звание. Теперь он был толстым, большим, физически мощным командиром роты. Идейно-политическая жизнь подчиненных находилась в его железных борцовских руках.
Газету «Спрут» рисовал курсант Крищенко, но на высший суд ее представлял курсант Жидков, бойкий проворный активист, занимавший в ротном комсомольском бюро какую-то должность. Часов в семь утра, когда капитан 3 ранга Рожко приходил на службу и дневальный в честь этого благим матом орал «Смирно!», наступало время храбреца. Курсант Жидков энергично разминался, делал несколько глубоких вдохов-выдохов, сворачивал свеженарисованный «Спрут» в рулон и направлялся с докладом к командиру роты. К этому моменту в канцелярии Олега Петровича, как правило, уже находились кто-нибудь из взводных офицеров, старательный ротный писарь, четыре-пять старшин, лица которых хмуры и примяты, и секретарь партийной организации роты старшина 2 статьи Ульянов. Олег Петрович привычно разносил старшин за всякое разное и тем самым настраивал их на правильный служебный лад. Когда появлялся курсант Жидков, командир роты давал старшинам перевести дух. Комсомольский активист разворачивал обширный красочный лист «Спрута» и начинал комментировать отдельные сатирические сюжеты: «Здесь мы поместили карикатуру на курсанта Ищука за то, что он по ночам читает под одеялом книги, подсвечивая себе фонариком. А вот мы нарисовали курсанта Дыму, который во время утренней физзарядки прятался под коечкой. А здесь – курсант Балабюк, пререкающийся с патрулем. А тут вот изображен курсант Смищенко, на шинели которого отсутствует хлястик...» И далее в таком же духе. Капитан 3 ранга внимательно рассматривал яркие пятна краски на листе ватмана и согласно кивал головой. Одновременно с этим он спокойно убирал со своего стола все хрупкие предметы. На стол Гальчанского, стоящий рядом, он переставлял графин с водой, стакан, пепельницу, стопку бумаг и маленькую сувенирную модель подводной лодки с отломанным рулем глубины. На полированном столе командира становилось пусто и просторно как на льду Чудского озера. Тогда лицо Олега Петровича озарялось улыбкой. Он вдруг размахивался и с мощью парового молота бил кулачищем в крышку освободившегося стола. Стеклянные пробки графинов и стаканы по всей комнате жалобно звякали, а грохот заставлял вздрагивать тех, кто случайно проходил в это время мимо дверей канцелярии. Далее следовал крепчайший командирский мат в несколько этажей. «Жидкофф!!! – во весь голос взрывался главный толстяк, - Ты что за портянку мне показываешь?! Это не стенгазета моей роты, это затычка женская!! Это порнография! Тебе нельзя ни одного дела поручить - все завалишь! Газету перерисовать!!!» С последними звуками этого вопля командирской души Олег Петрович хватал «Спрут» и с размаху рвал его об голову комсомольского активиста Жидкова. Затем одну из половинок растерзанной газеты Рожко возвращал ему, с завещанием порвать об голову художника. Вторую половинку командир пытался порвать о голову партийного секретаря Ульянова, но тому, как правило, удавалось ловко увернуться. После того как газета оказывалась казненной, и Жидков поспешно уносил ее мятые клочья, капитан 3 ранга Рожко вновь, уже с приподнятым настроением, принимался за старшин. Он опять бил кулаком по столу и задавал им такой бодрости, что те не знали, куда им выбегать – в дверь или в окно.
И вот однажды эта история обыкновенно повторилась. Перед самым завтраком курсант Жидков, потирая на темени шальную шишку, подошел к курсанту Крищенко. Тот стоял в умывальнике перед зеркалом и пластмассовой расческой, щербатой на один зубец, наводил в своей прическе военно-морской порядок. Курсант Жидков протянул ему кипу разноцветного бумажного рванья и сказал:
- Дима, точи карандаши.
Курсант Крищенко обомлел.
- Ой, бля! – трагически простонал он, - Рожко опять порвал!? Да сколько можно! Я отказываюсь больше рисовать! Целая рота бездельников! Все, хватит, надоело!
- Командир похвалил было газету, сказал, что и бумага качественная. Я и сам это понял, когда он мне ее на голове рвать начал. При этом рукой зацепил, как будто булыжником врезал, шишка теперь. Вот, можешь пощупать.
Совершенно деморализованный, курсант Крищенко ушел на завтрак, где без аппетита съел ломоть белого хлеба с маслом, выпил кружку противного чая и влез локтем в тарелку с пшенной кашей.
Во второй половине дня, после занятий, художник созвал двух своих помощников и закрылся в ротной ленкомнате. Начиная работу над «Спрутом» заново, он вздыхал, словно присмерти. Труд предстоял неблагодарный, изнуряющий, почти бесконечный. Завтра уторм газету надо было представить в новом виде, таков приказ. Значит, рисовать, рисовать, и рисовать – до ночи, а может и до утра...
3. ПРИГОВОРЁН ЗАОЧНО
А между тем на СамПо в 22 классе было неспокойно. Стармосу Караваеву, вообще очень чувствительному к движению воздушного электричества, сия данность открылась в интуитивных ощущениях и смутных догадках. Прежде всего, он тайком побывал в буфете, где покушал конфет с пепси-колой и встретил курсанта Андросюка, уплетающего за обе щеки фаршированные блинчики. Когда они вместе вернулись в свой класс, чтобы продолжить учиться на лейтенантов, то нутром почувствовали, что природа затаилась в предгрозовом ожидании. Самые неукротимые весельчаки и разгельдяи апатично скучали, сидя за столами. Была нехорошая тишина. Стармос Караваев хотел незаметно прошмыгнуть на место, но понял, что старшина класса не дремлет и собирается о чем-то его спросить. Поэтому он попытался смягчить неминуемый удар, развязав дискуссию на актуальную тему.
- Мужики, я предлагаю закрыть форточку, а то здесь сквозняки как сифилис гуляют! – заявил он с развязным гонором петроградского анархиста. Но поднять маскирующую муть всеобщей дискуссии ему не удалось. 22-й класс с тупой отрешенностью посмотрел на него.
- Караваев, Андросюк, где вы только что были? – спросил старшина класса с тем сонным безразличием, какое бывает у льва, который знает, что все равно сожрет, что бы там ему ни ответили. Серые, как у рыси, глаза его при этом грозно сверкнули.
- Видишь ли, Серега, я сейчас все объясню! – заторопился с объяснениями Петя, - Ивашкевич собрал всех участников художественной самодеятельности и я был в их числе. Мы репетировали...
- Карава-а-а-аев! – с тяжелейшим упреком в голосе протянул старшина 1 статьи Стёпкин, - Ты бы хоть сметану с гюйса вытер!
- Серега, сметану я не ел! – честно отрекся тот, и на всякий случай себя осмотрел себя. На синем гюйсе действительно невесть откуда красовалась небольшая сметанная клякса. «Вот, сволочи! – подумал Караваев, -Чья же это работа?»
- Ну, хватит! – отрезал старшина класса, - Комедию будешь перед Ивашкевичем ломать. Еще раз повторится, наказывать буду беспощадно.
Кто-то вяло хихикнул в сторону Караваева и 22-й класс снова погрузился в тину депрессии. Только глаза Степкина все отчетливее и злее метали молнии. Ему мерещились допросы с пристрастием, слышались вопли из пыточных подвалов, представлялись еретики, пылающие на готических кострах. Вдруг ему пришла мысль и мгновенно привела в движение все тяжелое мосластое здание его тела. Он поднялся из-за стола и молча сосчитал свое киснущее воинство.
- Так, - сказал он, - Все подняли головы и сказали мне – кто у нас отсутствует.
Осмотрелись. Не досчитались пятерых, но по неуважительной причине отсутствовал только Крищенко.
- Этот Крищенко у меня сегодня получит! – злорадно провозгласил старшина класса и стал мечтать свою мечту, колючую, как чертополох.
В этот день у него было дряннейшее настроение. Теперь оно увеличилось, распространилось и гранитной плитой придавило весь 22-й класс. Злоключения Степкина начались еще с ночи, когда изматывающе болел мудрый зуб. К утру постылый гимн мудрости стих, но зато опухла щека. Степкин увидел себя в зеркало и, сломя голову бросился в санчасть. Едва он оттуда вернулся, как попал в поле зрения командира роты. Тот был не в духе и, позвав старшину в канцелярию, провел с ним немилосердную профилактико-воспитательную работу. Канцелярию Стёпкин покинул вне себя от злости. Прошло полдня, но раздражение только усилилось и от избытка накопившегося яда он стал искать – на ком бы сорваться. Само Провидение решило, что это будет курсант Крищенко – карась, отличник, выскочка.
Во-первых, есть повод: отсутствует на СамПо без разрешения старшины класса. Во-вторых, этот пацан и так чаще всех ходит в увольнения и чаще других получает от командира благодарственные пряники. Пора поубавить ему прыти. А самое главное, сегодняшняя казнь «Спрута». У командира роты была великолепная причина растерзать газету в пух и перья: одним из ее сюжетов была карикатура на Стёпкина и Любакова, изображающая их спящими на лекции. Рожко порвал лист ватмана на клочки с криком: «Жидкофф! Я вам, **ядь, дам – старшин трогать! Не сметь трогать старшин, я вам говорю!!». Вот и получается, что Крищенко, как главный рисовальщик, посягнул на святое, с точки зрения Общевоинского Устава, - на командирский авторитет Степкина. Разве можно этот факт оставить без внимания? Предвкушая расправу, старшина класса улыбался. Ядовитый зуб на Крищенко давно уже чешется!
4. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Когда класс вернулся с СамПо в городок №2, то есть, к своему жилью, на улице уже царила промозглая ноябрьская темень. Старшина 1 статьи Степкин построил курсантов в две шеренги на берегу большой лужи, растекшейся по плацу. Началось великое стояние.
Было холодно и с неба все время падало что-то мелкое, поэтому курсант Ражин после минуты всеобщего дисциплинированного молчания просто и душевно поинтересовался:
- Чего стоим?
- Ждем Крищенко, - ответил старшина класса отрешенным, неземным голосом.
Класс загудел в знак абстрактного недовольства своей собачей участью. Все дружно посмотрели на большие залитые желтым светом окна четырехэтажного жилого корпуса и увидели своего незадачливого однокашника. Тот, за стеклом на свету, словно мотылек, мельтешил и размахивал руками, искренне радуясь, что видит внизу милый сердцу отряд сослуживцев. Старшина 1 статьи Стёпкин, меж тем, окаменел, точно истукан с острова Пасхи. Монументально расставив руки и ноги, он отбрасывал на поверхность лужи ужасающую тень. Но время шло, а курсант Крищенко явно ничего не понимал, ничего не подозревал, и выходить на промозглый темный плац не собирался. Тогда за ним был послан курсант Токарь.
Крищенко, появившийся скоро на плацу, выглядел уже совсем небезмятежно. Его бушлат был наполовину расстегнут, черная пилотка с красной звездочкой сидела на голове покосившись. Золото в его зубах тревожно мерцало. Старшина класса, глядя куда-то вдаль, задал ему один формальный вопрос, не требующий, впрочем, правильного ответа, и привел свой приговор в исполнение.
- Класс! Ровняйсь, смирно! – торжественно рявкнул он и четко вскинул руку под козырек, - За систематическое грубое нарушение дисциплины кусанту Крищенко объявляю два неувольнения!
Драматургическому нерву текущего момента очень не хватало длинной автоматной очереди.
- За что?! – взвился одинокий голос казненного, но Степкин уже скомандовал «Вольно, разойдись!» и ротный художник в считанные секунды остался на плацу один. И только порывистый ветер налетал из тьмы и трепал его широкие матросские брюки.
Что делает честь каждой высокой трагедии? Финал, в котором положительный герой гибнет, чтобы впоследствии стать памятником – мраморным или литературным. Но курсант Крищенко был не из тех хилых меланхоликов, из-за которых всему светлому приделан ярлычок обреченности. В отличии от карандашей, которыми он рисовал на товарищей карикатуры, внутри его находился стержень из стали. Поэтому когда его казнили через двойное «н/у» и оставили возле лужи одного, он выругался матом и решительно направился за одноклассниками в роту. Продолжение следовало.
Самое радостное и активное время в будний день КВВМПУ – четверть часа перед отбоем. Курсанты любили сон и готовились к нему, будто к празднику. Только сон давал спасительную возможность забыться от утомительных морполитовских порядков, отрешиться от неприятностей и склок. Только сон позволял увидеть в гробу своего злого начальника. Любой квумпарь, особенно младших курсов, добравшись до койки, молча или вслух мечтал: «Господи! Хоть бы заснуть и не проснуться до субботы!»
В предчувствии великого душевного отдыха курсанты заметно оживлялись. Они энергично стирали караси и тельники, трусы и гюйсы. Они шустро ополаскивали свои утомленные ноги, усиленно чистили зубы пастой «Мэри», и брызги летели во все стороны. Командиры отделений с особой охотой воспитывали своих подчиненных, комсомольские активисты предприимчиво использовали удобную возможность изъять у членов ВЛКСМ их членские копейки. Простые курсанты между делом вели разговоры о еде и о женщинах.
В тот памятный вечер художник «Спрута» не мог разделить общего умиротворения. Только что осужденный на двойное «н/у», он сидел в Ленкомнате, перерисовывал стенгазету и с отчаянием понимал, что работа затянется до глубокой ночи. Оглушенный досадой от всего произошедшего за истекший день, курсант Крищенко все же нашел в себе мужество посетить умывальник, дабы умыться. Он посмотрел на себя опечаленного в зеркало, забрызганное зубной пастой. Острый идейный протест шевельнулся в душе будущего политработника Флота, и он решил: «Пойду, посмотрю Степкину в его бесстыжие глаза!».
5. БУНТ ЖАРЕНОГО КАРАСЯ
Когда квумпарь зашел в кубрик, держа в руке кусок «Банного» мыла, там было все как всегда. Курсанты, укладываясь спать, поскрипывали пружинами коек, воздух попахивал стиранными карасями и тяжелыми гадами, слышался голос курсанта Стороженко, рассказывающего о том, что у него в Геническе есть хорошие знакомые – Витя Казбек и Саша И-го-го, оба уважаемые в городе сумасшедшие. Здесь же, неизбежный, как мебель, находился и старшина класса. Степкин что-то резко говорил курсанту Джулаю, сидящему на верхней койке, явно за что-то к нему придираясь. Курсант Крищенко зашел и в сердцах громко хлопнул дверью. Все посмотрели на него.
- О! – приветствовал курсант Шубин, - Вот и наш золотой запас прибыл! Здравствуй, Дима!
А Стёпкин грубо пригрозил:
- Крищенко! Я сейчас кому-то так хлопну, что все коечки в кубрике поздвигаются, бля-ёб! Будет он мне тут дверью хлопать, нахуй-ёб!
Курсант Крищенко со всего размаху, от души, хватил «Банным» мылом об палубу. Обида, переполнявшая его, хлынула через край, и он крикнул в ярости:
- Степкин! Ты уже совсем охуел! Понимаешь ты или нет!?
Кусок мыла разлетелся вдребезги, а у 22-го класса дружно, словно по команде, отвалились нижние челюсти. На секунду стало тихо, как в доме, где стоит гроб. Ничего похожего еще не видели глаза и не слышали уши живого первокурсника КВВМПУ набора 1984 года. Карась, вчерашний школьник с неокрепшим еще скелетом, открыто попёр против старшины класса, годка Черноморского флота, властного, здоровенного мужика. Сцена была настолько живописна, что могла бы занять достойное место в кино-трагедии «Броненосец «Потемкин». Поэтому все, кто находились в кубрике, внутренне приготовились к похоронам героя.
- Крищенко! – свирепо рявкнул старшина и с неудержимостью локомотива ринулся на курсанта. Большое коллективное сердце 22-го класса перестало биться.
Степкин, уже находившийся в состоянии свободного полета, вдруг с удивлением заметил, что на пути к цели возникла упрямая, в стиле Ваньки-Встаньки, фигура курсанта Барынкина. Старшина налетел на него, споткнулся, по инерции протащил его за собой, пока не остановился. Он уже проиграл, но еще не понял этого и раздраженно заругался.
- Але, Степкин, - сказал курсант Барынкин, высоко вскинув брови, изобразив на лбу глубокие морально-нравственные морщины, - А чё ты возмущаешься? Дима правильно сказал. Ты уже совсем охуел! В корень! В доску! В конец!
При слове «конец» курсант Началов, наблюдавший за происходящим с верхнего яруса, скромно потупил взор. Слова «конец» и «начало» были его любимыми словами.
А старшина класса тем временем дал волю матерному урагану. Примитивно угрожая, он размахивал руками как ветряная мельница. Однако зараза бунта мгновенно проникла в медленную кровь 22-го класса и восстание свершилось.
Старшина 1 статьи Стёпкин Сергей Анатольевич, будучи деспотом по форме занимаемой должности и по сути собственной натуры, давно уже отравил своим подчинённым всякое мировосприятие и надоел им предельно. Град нелицеприятных откровений сразу оглушил его, и он отступил в сочувствующий угол кубрика, где были крупные ребята из «военных» Любаков и Хмара. Остальной класс тем временем бился в судорогах ликующего правосудия и кричал как оголодавший зверинец. То и дело кто-то выскакивал на проход между рядами коек и стуча голой пяткой в линолеум, изливал свою душу.
Ражин: «Сколько можно!? Хватит долбоебизма, на срочной службе насмотрелся! Отдохнуть хочу!»
Барынкин: «Степкин, это я-то карась?! Да ты видел хоть раз, как волна накрывает эС-Ка-эР и прокатывается по нему от носа по шкафуту и до самой кормы? Да меня сто раз могло в море смыть! Лопата!»
Крищенко: «Степкин! Тебя гнать нужно из училища! Метлой гнать! Я буду поднимать вопрос о тебе на комсомольском собрании!»
Мутовкин: «То гюйс ему не так выстиран! То бляха, видите ли, позеленела! То обут в разные гады! Заколебал уже, Стёпкин, своими придирками!»
Силантьев: «Серёга, чего ты возмущаешься? Тебе правду говорят. Ты не только гражданских, ты и нас всех уже заебал! На камбузе ты слишком рано нас поднимаешь, я не успеваю поесть. Длинный, скажи!»
Скоробогатов: «Правда, Серый! Все классы еще сидят наминают, а мы как оловянные солдатики, уже stand up. На ходу доедать приходится!»
Джулай: «Степкин, ты почему все время меня достаешь? Что, больше не до кого достебаться?! Нашел негра! Попробуй еще только раз! Получишь у меня!»
Лемещук: «Стёпкин, а известно ли тебе, что два неувольнения может объявить только начальник училища? Советское военное законодательство трактует данное деяние как злоупотребление служебным положением. А известно ли тебе, как оно карается, особенно в условиях военного времени? Почитай на досуге, это тебя заинтересует».
Лазовский: «Завтра мы с тобой вместе пойдем к Рожко и ты ему обо всем расскажешь, как ты тут командуешь! И посмотрим тогда, какой ты будешь иметь вид!»
Гапоненко: «Слушай, Стёпкин! Такого гнета и долбоебизма даже у меня на китайской границе не было, когда я еще в духах бегал! Я лично больше не собираюсь терпеть, объявляю басту! Мое слово – кремень!»
Данильчук: «В нормальном месте тебе, Стёпкин, давно бы уже темную устроили! Так что я бы на твоем месте уважал других!»
Асанавичюс: «Все правильно тебе говорят! Перегибаешь палку! Это тебе не экипаж срочной службы. Нам всем еще четыре года вместе быть, и надо думать головой, а не жопой!»
И далее в таком же духе.
В кубрик заглянул старшина 2 статьи Ульянов. Он пользовался неколебимым авторитетом в области политических обобщений. Он всегда был начинен свежайшей конфиденциальной информацией из командных сфер и поэтому одноклассники относились к его мнению с живейшим интересом.
- Я считаю, - сказал Ульянов, играя бликами антрацита в глазах, - Что это все очень серьезно, и на твоем месте, Серёга, я бы не стал отмахиваться и отсылать, а сделал бы выводы. Почему? Докладываю! Командование роты проявляет нездоровый интерес к нашему классу и конкретно к товарищу Стёпкину. Тобой, Серёга, недовольны, слишком много проколов. Боюсь, тебе придется повторить судьбу Стрижакова. Со дня на день он будет смещен с должности старшины 21-го класса. А уж он-то у Гальчанского как никто другой в милости был! К тому же вы здесь подняли вопли – на плацу и то слышно. Так что, естественно, завтра утром тот же дежурный по роте доложит о беспорядках командиру роты. Не он, так другой застучит. Рожко даст мне команду разобраться, и я очень сомневаюсь, что ротное партбюро посмотрит на изъёбы коммуниста Стёпкина лояльно. И, кстати, правильно сделает, если подвесит ему строгача с занесением. Потому что все грани отношений в этом классе он уже перешел. Я уже не говорю о том, что поступает недальновидно, портя отношения с теми, от кого завтра на семинарах и экзаменах будет ждать подсказки и помощи. Вот мое мнение. Спокойной ночи.
Партийный секретарь Ульянов ушел в баталерку, и на душе у 22-го класса стало легко. Стёпкин, а также Любаков, подававший голос в защиту старшины класса, угрюмо замолчали. Квумпари легли спать с большой прекрасной мыслью: «Хана Стёпкину, хана!». Курсант Крищенко вернулся в Ленкомнату, к «Спруту» и вдохновенно рисовал до самого утра, пока дежурный по роте не заорал истошно, резко, противно: «Двенадцатая рота, па-а-дъё-о-ом!»
6. ОБОРЗЕНИЕ
Когда капитан 3 ранга Рожко пришел на работу, то в числе первых вызвал к себе курсанта Крищенко, а потом стармоса Лазовского. Первого – для того, чтобы узнать о газете, второго – чтобы наказать за посягательство на власть. Едва ошеломленный Лазовский покинул командирскую канцелярию, как туда был вызван старшина 22-го класса. «Ага! Дрючить будут!» - решили все и оказались правы. Рожко словно бы и не заметил вошедшего Стёпкина. Роль инквизитора исполнил старший лейтенант Гальчанский. Он знал свое дело, и как всегда был изысканно-утончен. Ни разу не повысив тон, рассуждая спокойно и убедительно, он быстро довел старшину до предобморочного состояния. Тот лишь сжал до хруста в пальцах кулаки, и стоял навытяжку, покачиваясь и как бы грозя упасть и придавить Гальчанского. Они были как зверь и укротитель. Офицер понимал это, и ему было приятно. Он любил риск в умеренных дозах. «Ну-ну, Стёпкин! Ты меня еще ударь!» - говорил он с улыбочкой, ничего хорошего не сулящей.
Всё это было скрыто от глаз простых квумпарей и они, потирая руки, ждали. На утреннем построении впрочем, ничего не случилось, офицеры объявили лишь о том, что до обеда состоится смотр стенной печати училища. Так что на занятия 22-й класс так и ушел с дыханием, неровным от больших ожиданий. Едва дождались, когда же пройдут три пары лекций.
На предобеденном построении, уже в жилом городке, перед фасадом камбуза, как правило, оглашались все текущие новости. Поэтому ожидалось, что гибельно-важное для Стёпкина сообщение командира прозвучит именно здесь и теперь. Только стармос Лазовский ничему уже не был рад, какая-то грустная идея отравляла его мозг.
- Напра-нале-во! – привычно скомандовал Олег Петрович. Два взвода четко развернулись друг к другу лицом, и командир широким торсом вклинился в пространство между ними, расчищая себе место для ораторского подвига.
- Два объявления! – провозгласил он, - Первое. Сегодня, как и ожидалось, Политотдел и командование училища провели смотр-конкурс стенной печати. Легендарная, бля, газета нашей роты заняла первое место. Всему рисующему коллективу в составе товарища Крищенко объявляется одно внеочередное увольнение.
Из глубин первого взвода донеслось удовлетворённое покашливание восставшего из праха рисовальщика.
- Теперь второе. Не служил бы я на Флоте, если б не было смешно! – 22-й класс задержал дыхание, - В нашей роте завелись пидорасы!
Рота умела оценить командирский юмор. Квумпари просто завизжали от восторга, заинтригованные таким прологом. А Олег Петрович, лоснясь круглым лицом на солнышке, с удовольствием продолжал:
- Проходит сегодня ночью дежурный по училищу, проверяет кубрики. Заходит, б**дь, в кубрик двадцать четвертого класса, светит фонарем направо, светит налево, и что бы вы думали он видит?! Ему в лицо с верхней койки свешиваются, б**дь, яйца Трубаева! А рядом на спинке кровати висят трусы курсанта Трубаева! А сегодня утром дежурный по училищу звонит мне и просит обратить внимание на моральный облик подчиненных! Из каких, бл**ь, барделей и порножурналов вы, товарищ Трубаев, взяли моду спать без трусов?! Здесь вам не панель, а партийное училище, бл**ь! У меня есть данные, что еще целый ряд курсантов в моей роте подвержены этой заразе. Предупреждаю раз и навсегда: если я хоть раз обнаружу в койке голую задницу, бл**ь, эта задница у меня будет спать в водолазном костюме! Я это устрою! Всё ли ясно любителям острых ощущений? Тогда напра-нале-во! Черников, ведите роту на камбуз.
Рота, ободрённая весёлым командирским словом, двинулась на обед, Стёпкин целый и невредимый остался при власти, а 22-й класс лишился своих девственных грез. Обедать пришлось без веры в справедливость.
В тот же день в бытовке лицом к лицу, без свидетелей, встретились курсант Крищенко и старшина 1 статьи Степкин. Первый наглаживал свои увольнительные брюки. Второй, глядя на себя в большое зеркало, электробритвой косил щетину на лице.
- Ты куда это стрелки наглаживаешь? – очень вежливо спросил Стёпкин.
- В увольнение, - настороженно ответил Крищенко, - Мне кэп внеочередное объявил! Имею право!
- Какое увольнение, Дима? Господь с тобой! У тебя два неувольнения и если даже учесть то, что тебе сегодня Петрович объявил, то все равно остается одно полновесное н/у.
Дима хлопнул утюгом о железную подставку.
- Хватит! Я не намерен больше терпеть! Я иду к Рожко!
- Лечись, Дима! Ты перестал понимать, когда с тобой шутят, а когда нет.
И старшина класса засмеялся невеселым физиологическим смехом. Он пошутил...
Вот так, громко, сумбурно, и при этом как-то незаметно ушло старое время, когда «военные» по праву возвышались над «гражданскими». Караси оборзели. Причём, самопроизвольно и до срока. Но, превратившись из карасей обыкновенных в «борзую» ипостась, они скоро вообще исчезли, как вид недоразумения и чудо природы. Оба изначальных сорта квумпарей воистину переплавились в одно единое – «однокашники», дабы остаться в таковом качестве до заката своих дней.
ПАСЕКА
В заботливых объятьях КВВМПУ находили себе государственную постель, судьбу и бесплатное пропитание очень способные люди. Среди курсантов никогда не переводились спортсмены, музыканты, парикмахеры, танцоры, художники, сочинители и другие. Больше всего было сочинителей.
Курсант Курбангалеев стяжал известность как постоянный автор ротной сатирической газеты «Спрут». До поступления в Морполит он служил срочную на далёких восточных рубежах Советского Союза. Из родной Уфы призвали его в ряды Краснознаменного Тихоокеанского флота и забросили на остров Русский. Там, в учебном отряде коков-камбузников, он провел незабываемые полтора года. Каждое утро вместе с другими матросами он выбегал к обрывистому берегу моря. Здесь испокон веку было принято выполнять несколько физкультурных движений и прямо с крутого обрыва отдавать дань нужде «по-малому». Делая это, матросы с тоской глядели на камни Владивостока, словно черепа и кости белеющие далеко в дымке, через пролив. Зрелище большого города околдовывало дичающих день ото дня защитников Родины.
Постепенно они могли бы вовсе отжениться от реальности большого мира, да спасибо младшему командиру – не дал этому случиться. По утрам во время физзарядки старшина выстраивал своих коков-морячков в одну шеренгу и каждому отвешивал плюху по челюсти. Он был боксером, мечтал вернуться после ДМБ в большой спорт, а потому, пользуясь своей командирской властью, работал над ударом. Однако старшина не являлся ни садистом, ни эгоистом, он был воспитателем. Находясь в таком иллюзорном месте как остров Русский, очень важно было, пусть даже средствами мордобития, придерживаться реальности. Получая свой ежедневный удар в челюсть, матросы с ещё пущей нежностью думали о большом мире, о далекой любимой стране, о сказочном бисквитно-шоколадном Владивостоке.
Тем не менее, кок Тихоокеанского флота Курбангалеев был интеллигентом по душевной своей закваске, и грустное величие Дальнего Востока не имело над ним пленительной власти. Его определенно тянуло на другую сторону планеты, к залежам толстых культурных слоёв. Матрос Курбангалеев узнал о существовании Киевского Морполита и решил, что это судьба.
В училище он получил от сослуживцев прозвище Галеич, что было почти что Галилео-Галилеич, и скоро утвердился, как авангардист мысли. Сутулясь под тяжким грузом обобщающих размышлений, он глядел на мир с задумчивой улыбкой. О чем были его думы – плохо представляли даже ближайшие его друзья-квумпари. Таланты же проявлялись в нём нескончаемо, они слоились как листья в кочане капусты.
Во-первых, курсант Курбангалеев был музыкантом. Он знал ряд шестиструнных гитарных аккордов, а в эстетическом смысле тяготел к Free Jazz.
Во-вторых, он мог бы спокойно называть себя командором Ордена Парадоксальной Демагогии, тут ему среди мыслителей взвода равных не было. Он умел выдать получасовой экспромт о чём угодно. О всемирном значении задавленной на перекрестке кошки, или, например, о психологических особенностях интимной жизни мух, или о карьеризме латунной бляхи. Теории и гипотезы в его голове рождались и шли прахом неудержимо, словно пузырьки газа в бутылке лимонада. Дольше прочих его увлекала идея «мартышкианства». Была у него такая в разработке. Она возникла по итогам многолетнего наблюдения за поведенческими реакциями сослуживцев-квумпарей. Её смог понять и оценить только курсант Меркулов - талант, отличник, друг Курбангалеева и убеждённый марксист из города Семилуки Воронежской области.
В-третьих, бывший кок Тихоокенского флота писал стихи. Делал это для души и от настроения, в перерывах между стихийными приступами иных своих дарований. В редколлегии сатирической газеты с пониманием отнеслись к его поэзии. Каждый очередной выпуск «Спрута» представлял собой разноцветное бумажное поле, на котором пригоршнями были разбросаны злободневные стихи Курбангалеева.
О, человек, молю тебя,
Сын мирозданья своенравный!
Ведь средь деревьев и зверья
Ты лишь собрат, такой же равный.
Спустись же с призрачных высот
И растворись среди природы.
Пусть в душу Лес твою войдет,
И ты сроднись с его породой!
Вот ключ от космоса секретов,
Познанья тьмы, познанья света!
(Охране окружающей среды посвящается)
Так творил проблесково-немеркнущий курсантский поэт, тепло и доверительно прозванный Галеичем. Жаль только, что это и многие другие его стихотворения были отвергнуты командованием роты и зверски уничтожены вместе с номерами «Спрута», в которых они были опубликованы.
Хотя большинство людей на свете имеют довольно узкую жизненную специализацию, курсант Курбангалеев был из тех, у кого она была широкая. Помимо всего прочего, он был еще и писателем-прозаиком, тяготеющим к драме. Сначала об этом никто не знал, но по воле случая ему пришлось принародно блеснуть и этой гранью своего избыточного многообразия. Этого случая звали Васей.
Вася Сиваченко тоже был квумпарем. Он учился на офицера-политработника в той же роте, в том же классе, что и курсант Курбангалеев. Вася был уроженцем хлеборобского села, и главным качеством его души и внешности являлась простота. Но даже у Васи имелась одна вредная слабость. Он любил кому-нибудь что-нибудь увлечённо рассказать. При этом, одно и то же он мог излагать одному и тому же слушателю десятки раз, потому что никогда не помнил, кому и что он уже рассказывал раньше. А на фоне отсутствия признаков личной жизни в текущей обыденности первого курса Морполита, Вася больше всего любил вспоминать свои любовные похождения. Особенно о том, как «имел у себя в колхозе одну молодую вдовушку...».
Однажды, жертвой забывчивого Васи стал курсант Курбангалеев. В течение получаса ему выпало испытание трижды выслушать один и тот же рассказ про вдовушку. У поэта разболелась голова, и он затаил в душе творческую, доброжелательную месть воспитательного характера. Он решил наказать курсанта Васю, громко намекнув ему на его недостаток и вызвав по этому поводу широкий общественно-политический резонанс. В качестве орудия для столь деликатного дела поэт выбрал грубоватое бревно прозы. Возникла идея романа, по весу, толщине и значимости превышающего всё, что до сих пор было создано в стиле критического реализма.
Вскоре подвернулся удобный случай. С утра занятия состояли из двух лёгких пар подряд – по истории литературы и по военной педагогике. Почти вся рота, как водится, дремала или писала письма. Но не терял времени курсант Курбангалеев. За эти две пары он написал остро-социальный роман о трагической судьбе женщины и её обманутых ожиданиях. Роман назывался «Пасека».
Несмотря на пуританское воспитание некоторых однокашников и дисциплинарное недовольство старшин, произведение было на другой же день обнародовано на СамПо 24-го класса. Пока автор публично читал свою «Пасеку», среди квумпарей неоднократно возникала коллективная судорога, граничащая с паникой. Некоторые курсанты, особенно из тех, кто ближе других был предрасположен к высокому званию «кандидат в члены КПСС» не выдержав, бросались вон из класса, словно за борт, с воплями. «Я не могу больше слушать эту мерзость!» - кричали одни. «Боже, спаси мою нравственность!» - завывали другие...
О чём была «Пасека»? Если бы опустить все сексо-паталого-психиатрические изыски, метафоры и уточнения, если бы отфильтровать мистико-демонологический подтекст и хулигано-порнографический лейтмотив, то не осталось бы почти ничего. Остался бы милый, сентиментальный скелето-сюжет про избу на курьих ножках. А именно:
«Вася работал в колхозе шофером.
Как-то раз председатель колхоза ему говорит: «Надо бы отвезти вдову с ребенком в райцентр, а потом, к вечеру обратно доставить». Вася и повез эту женщину без всяких там проволочек и попутных разговоров.
На обратном пути вдова говорит Васе: «Давай заедем на старую пасеку. Там в сторожке у меня есть самогон. Перевернем по стаканчику».
Предложение оказалось кстати, ибо в машине забарахлил карбюратор. Вася согласился.
Они приехали к пасеке уже на закате солнца. Стоял душистый июльский вечер. Врезали по сто пятьдесят первача, и Вася стал честно возиться с карбюратором.
Вдова сказала: «Что-то меня разморило. Искупаться бы теперь, да нет купальника, и даже лифчика нет на мне».
Ей ответил Вася: «Не бойся, купайся. Я подсматривать не стану».
Тогда вдова разделась и пошла купаться в пруд, который был тут же, рядом с пасекой. Но Вася не сдержал своего слова, подсмотрел все ж, одним глазком буквально. А как увидел ее без ничего нагую, так и померк рассудок его, и погорели все нравственные предохранители его души. Он скинул с себя сапоги и рубаху, зашел в воду и взял вдову на руки. Он вынес ее на берег, бережно, не царапая о ветки, занес в прибрежные кусты облепихи, и ... Потом, когда она, уставшая, проснулась, была уже полночная темень и тогда она при свете полной луны сделала Васе (как говорят в Париже) menuet. Вася попробовал даже испугаться по причине своего архаичного целомудрия. Однако тут ему объяснили, что при Дворе Франции и в лучших домах Филадельфии все так делают. «А! Ну, если только при Дворе...», - удивился Вася и сдался уже совсем, полностью, с потрохами.
После этого они стали частенько встречаться на заброшенной пасеке. Но со временем встречи становились всё реже и реже. Вася, войдя во вкус, потихоньку занялся другой своей землячкой.
А вдовушка-то была непростая. Она умела делать аборты. И вот к ней обратилась как-то ее лучшая подруга по этой самой надобности. Вдова привела ее в сторожку на пасеку, раздела, уложила на стол. Для анастезии подруга выпила пару стаканов самогона, и вдова тоже выпила, просто так, за компанию. Перед началом операции подруга сказала, от кого она забеременела. Вдова не смогла побороть в себе неземного бешенства и скальпелем зарезала подругу и с нею не родившееся дитя Васи. Потом она зарыла их обоих в неизвестном месте, и никто никогда их уже не нашел.
На другой день вдова повстречала Васю. Он как раз менял у своей машины коробку передач. Увидев, что подошла она, блудастый шофёр честно посмотрел на нее и не без оттенка раскаяния сказал: «Всё, Антонина, прощай! Женюсь я».
Она ему: «Ну, давай хоть в последний разок!» И повела Васю на пасеку...
Когда чернорабочий любви утомился и заснул, то вдова вцепилась зубами в его карданный вал и откусила его. Вася закричал, но было поздно. Минуту спустя он истек кровью и упокоился навеки. Женщина поплакала над ним, погоревала. А потом, когда настала ночь и луна вознесла над землёй свое мертвое лицо, вдова побежала домой, схватилась за топор и замахнулась уже зарубить своего ребёнка. Но в последний момент рука её дрогнула, сердце ёкнуло, и она поступила иначе – отдала ненаглядное своё дитятко в суворовское училище.
Вскоре она снова была в сторожке, у тела покойного Васи. Она заперла попрочнее дверь и, облив себя и все вокруг первосортным самогоном собственного производства, чиркнула спичкой...
Над ночной пасекой раздался крик, раздирающий тишину. И только ночные мотыльки шарахнулись в разные стороны.
The End!».
На публичное прочтение «Пасеки» Вася отреагировал не так, как ожидалось. Он совершенно ничего не понял. Он не увидел в романе ни смысла, ни воспитательного намека. Оказалось, Вася к этому времени уже успел прочно забыть о том, что про свою вдовушку он вообще кому-либо рассказывал. Он сначала искренне удивился, откуда Галеич почерпнул сюжет, потом не менее искренне осерчал.
Талантливому прозаику Курбангалееву не оставалось ничего другого, как спасаться бегством и укрыться в чипке. Но однокашники заступились за него. Сочинение глубоко тронуло их умы и сердца. Как смогли, они объяснили Васе, что вреда для его авторитета в «Пасеке» нет, а про вдовушку каждый в 24-м классе давно и неоднократно уже слышал от него самого, хотя и не в такой вольной интерпретации. Кое-как Вася успокоился, но о проделке Галеича не забыл.
Спустя много времени, уже на старшем курсе, квумпарь Василий Сиваченко женился. К нему на свадьбу заглянул партийно-политический коллега Руслан Курбангалеев, дабы, как полагается, поздравить его и невесту с этим нелёгким праздником. Озвучив свое поздравление крайне торжественным и витиеватым образом, он извлёк на всеобщее обозрение лохматую тетрадь. Это была рукопись «Пасеки». Вася, облаченный в парадно-выходную курсантскую форму с серебристым аксельбантом на груди, побелел смертным образом и пошатнулся. Но коллега пришел на свадьбу, имея только благие намерения. В тот момент, когда невесте уже было в пору ловить падающего в обморок жениха, литератор-палач по прозвищу Галеич церемониально порвал тетрадь в мелкие клочки. Эти клочки были подарены Васе в знак примирения и в надежде, что обидам конец.
Впрочем, по мнению Курбангалеева, теперь уже зрелого тигра парт-политработы Тихоокеанского флота, Вася не простил ему и по сей день.
«Я, как философ, по большому счету не боюсь ничего. Но если Вася узнает, что я опять кому-то рассказал про его вдовушку, то мне не выжить. Вася меня просто зарежет тупым ножом для очистки грязи с калош. А жаль, у меня есть планы на жизнь!».
/Р.Курбангалеев/
ЛОПАТА
Улица Ильинская была для Морполита всё равно, что Дорога Жизни. Начиналась она от Красной площади, от пышных елей у фасада Адмиральского корпуса, и с достоинством пролегала в сторону набережной, до молчаливого храма Пророка Ильи, за святыми куполами которого рябил Днепр. По левую сторону улицы находились два городка КВВМПУ и больница с женским уклоном, смущенно прячущаяся в зарослях слив и сирени. По правую сторону возвышался четырехэтажный старой постройки дом с каким-то замечательным дореволюционным прошлым. Он был столь основателен и мощен, что ветхие жилые здания с хилыми балкончиками, занимавшие остальную часть этой стороны улицы, казались рядом с ним понурыми старичками. В этом огромном доме располагались цеха убыточной швейной фабрики имени Смирнова-Ласточкина. На Подоле считали, что там шьют паруса для яхт, занавески для окон и кое-какие мужские изделия: во-первых, трусы экспортной модели «Фэмили», а во-вторых, опять-таки трусы, но другого образца, патриотической ориентации, модели под маркой «Поколение», то есть, трусы до колен. Такова была в общих чертах архитектура, политический климат и промышленное кредо улицы Ильинской.
Осень 1984 года выдалась в Киеве на славу. Сентябрь оказался уютен и тих, будто щедро отворённый амбар с дарами тающего лета. Затем настала пора хандрить и думать о душе. Поэзия эпилога, светлая и прозрачная, пришла вместе с октябрём, но сюжет киевской осени был всё так же лиричен и мечтателен.
Девочки, работавшие на фабрике имени Смирнова-Ласточкина, чаще, чем летом стали появляться у раскрытых настежь окон цехов. Опершись худыми локтями на широченные подоконники, они теснились, словно птички, целыми стайками. Озабоченное цеховое начальство то и дело заставало их за бездельем и раздраженно ругалось. Но девочек снова и снова тянуло к окнам. Солнышко уже не пекло и не румянило, но еще ласкало на прощание. Нежные были деньки.
Швейных дел мастерицы любили смотреть вниз. Там, по волшебной улице Ильинской, проходили разные люди, изредка прокатывались машины. Там, со стороны Военно-Морского училища росли огромные старые липы и тополя, и смешные курсанты-морячки сновали туда-сюда по тротуару, словно муравьи. Все это было привычно, знакомо и мило сердцу. Грохочущий строевой топот батальонов Морполита камнепадом прокатывался по Ильинской несколько раз в день и никогда никому не мешал...
Стояла райская осень и деревья обильно сыпали на асфальт золотом. Курсанты 22-го класса КВВМПУ расценивали это как издевательство со стороны природы. Все военачальники училища во главе с контр-адмиралом Некрасовым имели мудрое мнение, что в училище должно быть чисто. Что же касается пространств, прилегающих к нему, то чистота здесь обязана быть вообще идеальной. «Внешние объекты КВВМПУ» – это ни что иное, как лицо Морполита, обращённое к народу! Поэтому ходили по Ильинской капитаны 1 ранга и глобально хмурились в адрес падающих сверху желтых листьев, а потом трепали нервы командирам рот за «бардак на внешних объектах». Вслед за этим, по закону субординации чинов, по шапке получали взводные, а те, в свою очередь, усердно переадресовывали бодрящую энергию высоких сфер старшинам классов. В этом плане старшине 1 статьи Стёпкину и его лихими комсомольцам не подфартило как-то особенно, потому что им достался под опеку самый неблагодарный из «внешних объектов» - тротуар Ильинской под тополями. И раздраженный старшина со своей муниципальной командой, вооруженной грубыми голяками, появлялся здесь всякий раз, когда кто-то из начальства спотыкался о свежеопавший червонец осеннего золота.
С каждым календарным числом октября листья падали всё гуще. Отряд Стёпкина трудился на свежем воздухе всё больше. Швеи с фабрики имени Смирнова-Ласточкина всякий раз, торопясь к восьми на работу, и к вечеру возвращаясь с работы, стали встречать на Ильинской квумпарей. Девочки всегда заставали их за одним и тем же занятием. Художественными росчерками голяков, курсанты гоняли по асфальту тополиную листву.
Швейных дел мастерицы давно уже питали к курсантам чувство. Оно было в общем неплохое. Даже дрянные слухи о нравах всей породы квумпарей не могли помешать симпатии. Поэтому работницы фабрики, пользуясь удобным сезоном, решительно перешли к близкому общению. Когда они веселыми разноцветными стайками проходили мимо своих забавных курсантиков, какая-нибудь семнадцатилетняя портниха еле слышно пищала: «Эй, морячок! Ты за веник неправильно держишься! Переверни его другой стороной!» А какая-нибудь швея-мотористка низкого разряда подхватывала: «Ой, да не маши ты ружьем своим, а то как стрельнет!» На добавку летело: «Мальчишки, постучите по дереву, пусть все листья сразу послетают!»
Навстречу этим милым попыткам знакомства осенние первокурсники поднимали свои твердые безрадостные лица. Прикованные к первобытным орудиям муниципальной гигиены, квумпари всем своим видом старались показать, что поступили в Морполит дабы учится на офицеров ВМФ, а не военно-морских дворников, и голяки в их руках – это случайное недоразумение. Поэтому какие-то там швеи со Смирнова-Ласточкина не были и не могут быт удостоены тщательного внимания. Курсанты только гоняли листья и тихо поругивались. Шло время.
Первый снег в тот год выпал 16 октября и сразу же растаял. Курсанты Морполита одели бушлаты и теплые носки, а уже через три недели им пришлось перейти на длинные матросские шинели с нелепым кавалерийским разрезом сзади. Наступила зима. За одну ноябрьскую ночь выпало столько снега и дохнуло таким севером, что приборщики Ильинской вздрогнули. День за днем сугробы на «внешних объектах КВВМПУ» неудержимо брали реванш. Небо над Киевом прорвалось как перина и вытряхивало весь свой ледяной пух, сколько его было. Абсолютно белая с голубым пятном швейной фабрики улица Ильинская оказалась подавлена тишиной зимнего вторжения. Впрочем, не надолго. Словно вызов всем прошлым и всем будущим обледенениям планеты, зазвучала, чтобы не смолкать до весны, радостная музыка надежных инструментов – лопаты и лома.
Для квумпарей всё это явилось немилосердным испытанием на морозоустойчивость и снегопроходимость. Для девочек с швейной фабрики это был лишь очередной повод шутить и заигрывать. Они явили сердечное неравнодушие к широким, энергичным взмахам курсантских лопат, к целеустремленному бою звонких ломов. Ведь это было ярким олицетворением молодецкой удали и спортивного здоровья. Снег все падал, и со стороны казалось, что квумпари изнуряются на Ильинской круглые сутки. Девочки из голубого дома имени Смирнова-Ласточкина, пользуясь этим, настойчиво задевали их. Герои снежной эпопеи отвечали сурово. Обхватив казённые инструменты замёрзшими руками, уставшие и засыпанные снегом, они синели от холода и грубили.
«Подумаешь, какие важные галчата! Да у нас первый курс и не ценится!» - крикнули как-то раз фабричницы, проходя мимо. В них полетели крепкие снежные комья. Они завизжали и обратились в бегство. Это квумпарям понравилось и даже приподняло им настроение. Отныне они так и развлекались. С того дня девочки перестали ходить по Ильинской чинно и гордо, как бывало прежде. Приходя на фабрику и уходя с нее, они всякий раз встречали своих вздорных знакомых. И тогда воздух наполнялся криками рукопашной схватки. Ничего не смыслящие в премудростях морского боя на суше, швеи и закройщицы бросались наутек, сбивая друг друга с ног. Рыцари Морполита оставляли свои свое снегоуборочное вооружение сугробах и кидались вдогонку.
«Кыш, мочалки!» - кричал курсант Стороженко, бросая на бегу свои снежные гранаты.
Курсант Закубанский легко и весело настигал улепетывающих девочек и, выбрав спину поизящней, врезал по ней своим крепким как камень снежком. Потом бодро бежал обратно и вслед ему летело сквозь слезы: «Вот тварь несчастная!» Это была уже почти любовь, в грубой, доисторической форме.
Усилиями уборочной команды старшины 1 статьи Степкина взаимоотношения КВВМПУ и фабрики имени Смирнова-Ласточкина становились все более напряженными и скоро натянулись до трепетного звона. Достаточно было только чихнуть, чтобы эта шелковая нить со стоном лопнула. Исторический «чих!» довелось произвести стармосу Силантьеву.
Родился Дима Силантьев в загадочном волжском городе Горьком. Горька была жизнь в Горьком без горькой. Но в пятнадцать лет Дима решил, что грыжа лучше белой горячки и ушел в тяжелую атлетику. Потом были полтора года военно-морской срочной службы в г.Грозный, что в предгорьях Кавказа, в двухстах километрах от Каспийского моря, в трехстах километрах от Черного. В киевский Морполит стармос Силантьев поступил мощным, закаленным, раздражительным. Он редко и с большой неохотой ворочал лопатой на «внешнем объекте», а снежки бросал в проходящих по улице девочек без всякого энтузиазма, хоть и сильно. Жизнь научила его беречь собственные нервы и калории.
Один раз, когда свежевыпавший снег был отброшен квумпарями с тротуара Ильинской, наш герой забыл свою лопату. Она осталась лежать на арене приборки прямо напротив окон убыточной швейной фабрики. Стармос присоединился к неунывающей компании однокашников в составе Барынкина, Закубанского и Лемещука, и беззаботно покинул ненавистный «внешний объект». Может быть, ничего интересного и не случилось бы, но чьи-то любопытные обведенные тушью глазки ненароком посмотрели с верхнего этажа швейной фабрики и увидели как на белесом тротуаре одиноко темнеет курсантская лопата. Спустя секунду энергичные швеи взяли под руки и подтащили к окну мастера цеха. Тыча указательными пальчиками в стекло, они быстро убедили его в том, что инструмент непременно надо подобрать. Мастер был немолод и лыс, но был единственным в цехе мужчиной. Он гордился тем, что девчонки в трудную минуту могут рассчитывать только на него. Поэтому без лишних слов он одел пальто и шапку, и направился вниз, к выходу.
В это время стармос Силантьев и его партийно-политические коллеги, погоняемые морозцем, вышли к Красной площади, чтобы затем, свернуть направо, и минуя парадные двери Морполита, пройти через КПП на учебную территорию. Будучи в хорошем расположении духа, квумпари бодро шутили. Разговор шёл о том, что служить на Северном флоте могут только идиоты и пингвины.
- Слушай, Дима, а где лопата-то? – спросил вдруг курсант Барынкин. Стармос встал как вкопанный и с детским изумлением посмотрел себе на руки. Они были пусты. Сильные пальцы держали воздух.
- Потерял, факт! – бодро сказал курсант Барынкин, предвкушая ералаш.
Силантьев оглянулся в сторону Ильинской и содрогнулся от возмущения. Он увидел, что какой-то тип в дешевом пальто нараспашку дерзко наклоняется над его родной лопатой, поднимает ее и несет куда-то, как свою собственную. Лицо стармоса побагровело. И без того тяжелоатлетический взгляд карих глаз стал еще более тяжёлым. Силантьев категорически не переносил соперничества и никогда не уступал женщин другим. Казенную лопату уступить было тем более немыслимо.
- Да брось ты её, Дима! – философично посоветовал курсант Лемещук, когда тот, сверкнув лычками стармоса на погонах неудержимо устремился за похитителем.
Квумпари пошли себе дальше, но вскоре услышали за спинами неясный шум. Обернувшись, они увидели своего Диму. Тот уже победно возвращался, держа отвоеванную лопату за черенок, как знамя. Тип, посягнувший на чужую собственность, явно утратил способность к прямохождению. Он лежал к небу лицом, вольготно раскинув врозь ноги и руки. Он словно изображал упавшую с неба звезду. Кроличья шапка, слетевшая с его головы, испуганно валялась поодаль.
- Начальство за утерю лопаты негром сделает! – глубоким грудным баском объяснил Дима, вновь присоединившись к однокашникам. И те полностью согласились с ним. Понести утрату лопаты в мирное время – это значит, грубо привлечь к себе внимание начальства. Старший лейтенант Гальчанский по прозвищу «Славик» многократно предостерегал не делать этого. Мало того, что вздрючат морально, накажут дисциплинарно, сделают негром перманентно, да ещё и напишут в «Личном Деле №Х»: «Военную и государственную тайну хранить умеет, делу Партии верен, однако чувство служебного долга слабое, нельзя доверить даже лопату...». С таким пятном при начале карьеры, до пенсии не отмоешься и в отставку выйдешь мулатом. Факт!
Работницы фабрики имени Смирнова-Ласточкина конечно же стали свидетельницами драмы, разыгравшейся на Ильинской вокруг лопаты. Потрясение их мотыльковых душ было глубоким. Пока мастер цеха с трудом поднимался на ноги и искал свою шапку, остатки симпатий к Морполиту таяли, как прощальная снежинка на ладони, а у некоторых портних и закройщиц вовсе обернулись своею противоположностью. Здесь наступили закат и сумерки тех чувственных отношений, которыми полнилась раньше улица Ильинская. Пришло время холодной войны и запрещенных приёмов. Причём позиция квумпарей оказалась весьма уязвимой.
Как-то раз, уже в самом начале весны, когда рота капитана 3 ранга Рожко маршем следовала по Ильинской, из окна фабрики имени революционера Смирнова-Ласточкина вылетело яйцо. То было обычное, сырое куриное яйцо с синим клеймом, указывающим на его диетическое предназначение. Этот маленький метательный снаряд описал над улицей длинную изящную дугу и попал в сплоченный строй. Баллистическое яйцо хлопнуло какому-то курсанту по маковке. Улицу Ильинскую пронзил отчаянный вопль оскорбленной чести: «Ёб твою мать!». Восторженным боевым кличем вся рота поддержала своего пострадавшего товарища. «У-у-у, суки!» - дружно, ритмично в шаг, как гребцы на галере, одним дыханием гаркнули сто двадцать человек. Прозвучало грандиозно. Из окон вражеской цитадели едва не посыпались стёкла...
Подобные инциденты стали случаться на Ильинской с террористическим постоянством, и квумпари смотрели на окна голубой фабрики с обостренным вниманием. Оттуда нет-нет, да и вылетали то куриное яйцо, то апельсиновая корка, то воздушный шарик, наполненный литром воды, то огрызок яблока, то недоеденный кусок хлеба с маслом. Девочки, облепив подоконники верхних этажей, дерзко рассматривали курсантов в упор и радовались. Они радовались тому, что квумпари теперь не смеют не смотреть в их сторону.
- Протянуть над Ильинской канатную дорогу с подвесными вагончиками, и делов-то! – поговаривал курсант Барынкин, - Это сделает невозможным отстрел политкадров сверху.
Его проект никогда не был осуществлен, и квумпари год за годом ходили мимо убыточной фабрики, внимательно глядя на верхние окна, где им снисходительно улыбались мстительные швеи и коварные портнихи.
ОДИНОКИЕ СЕРДЦА
душеспасительный этюд с прелюдией
/Прелюдия/
На вид курсант Кисель был вылитый Наполеон. Однако некоторые современники считали, что внутренний облик его пребывает в гармонии с фамилией. Особенно это проявлялось, когда он бывал тяжело влюблен. За четыре года учебы в КВВМПУ серьёзная любовь подкосила его ровно три раза.
Первый раз это была студентка Киевского Института иностранных языков. Они долго-предолго дружили. Потом она, заманив курсанта Киселя на 8 марта к себе в общежитие, призналась ему в любви. При этом студентка-переводчица ловким приемом опрокинула своего возлюбленного на кровать и сделала с ним то, о чём никогда не напишет журнал «Юный Техник». Курсант Кисель не стал сопротивляться. Но в последствии любовь пошла на убыль, пока совсем не захирела.
Второй раз квумпаря очаровала его бывшая школьная одноклассница. В беззаботные годы ученичества ничего особенного в ней он не разглядел, но теперь она повзрослела, налилась соками и стала роскошной женщиной. Она как-то невзначай вышла из кипящей пены забвения на берег его одинокой жизни. И он надолго заключил сию жемчужину в оправу своих объятий. Бытового опыта этой красавицы вполне хватило на то, чтобы им обоим было весело и приятно. Однако вскоре всё испортили родители курсанта Киселя. Они неожиданно вернулись с Кубы, где пребывали в длительной командировке, и удобной пустой квартиры не стало. Любви тоже.
На третий раз курсант Кисель возымел серьезное чувство к девчонке по имени Лена. При достойном обращении с ней, она была бы идеальной женой для любого военного. Сама дочь капитана 2 ранга в отставке, девочка Лена была умная, терпеливая, добрая и красивая. Квумпарь трепетно ухаживал за ней, она тоже трепетно ухаживала за ним. Но со временем квумпарь почему-то отверг и ее руку с сердцем в придачу. Так что она спокойно могла бы быть глупой, нетерпеливой, злой и страшной. Какая разница?
Всякая серьёзная влюбленность курсанта Киселя имела три этапа. Сначала – «период розовой рассеянности». Это было время, когда он реял в облаках и целыми днями находился в состоянии вдохновенной задумчивости и благодушного воспарения. В этот период на его голову безжалостно сыпались двойки и незачеты по всем предметам, наряды вне очереди, внезапные н/у. Так длилось несколько месяцев. Второй этап можно было бы именовать не иначе как «этапом осознанной необходимости». К этой поре курсант Кисель уже полностью осознавал свое сердечное чувство, решал, что это есть хорошо и был счастлив абсолютно. В такие дни он был внимателен и отзывчив к друзьям, оживлен, добр беспредельно, учился хорошо. Длилось это, как правило, две недели. Третий, эпилоговый период влюбленности, трактуется биографами Киселя как «разочарование». Квумпарь снова становился рассеян, часто и много спал на лекциях и СамПо. Он был меланхолически агрессивен. Он сидел где-нибудь в углу и на все попытки сослуживцев привести его в чувство, ободрить, тихонько хныкал: «Ублюдки! Всем в морду надаю!» И опять на курсанта Киселя сыпались двойки, н/у и немилости начальства. Такой мрак обычно нависал над ним максимум на пару месяцев.
В последний раз Киселя видели в 1989 году в Калининграде. Он, уже лейтенант военно-морского флота СССР, сидел в ресторане и по всем внешним признакам находился в первой стадии влюбленности в одну шуструю кудрявую официантку...
/финал Прелюдии/
***
Чёрный ноябрь был на вершине своего угрюмого величия. Долгие вечера, полные могильного мрака, задавили весёлый город. Твердеющая слякоть первых снегопадов легла на продрогшие подольские улочки, и ледяной простудный ветер тихо взвизгивал в голых ветвях деревьев. Мирный киевлянин, подгоняемый гарпиями сырого холода, прижимал к телу увесистый колбасный сверток и бодро нырял в тёплое подземелье метрополитена. Квумпарь в шинели, поставленный охранять забор КВВМПУ в районе мусоросборника, со знанием дела запихивал в рот конфетку «Батончик Молочный» и отправлялся в подъезд жилого корпуса, где его ждали большие жаркие батареи парового отопления и гробовое одиночество. И только в хоромах человечьего жилья в эту ненастную пору было подобие благости, уюта и никого не мучил сквозящий холод ночи.
22 класс готовился к отбою. Старшина 1 статьи Панасенко сидел на своей комодовской коечке и с тревогой посматривал в окно. За окном разверзался умопомрачительный пейзаж ночного плаца в отблесках хилых прожекторов.
- Молите Бога, - многозначительно сказал комод Панасенко, - Чтобы ночью снег не выпал. Тогда в пять часов подъем и лопаты в руки.
В кубрике на это ничего не ответили. Только сварливый курсант Костышин заворчал: «Ну вот, опять мне настроение испортили!», - и решительно шаркая сланцами, ушел чистить зубы. Остальные квумпари вяло, будто куры в мусоре, возились со своими подушками и одеялами, укладывались ко сну, обмениваясь умеренными дружескими шпильками.
- Второе отделение! – назидательным тоном объявил комод Панасенко, - Я настоятельно советую посетить баталерку и навести порядок в своих рундуках, дабы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Баталерка с утра будет проверяться Гальчанским.
Рекомендация возымела некоторое действие, однако общего комфортного спокойствия в кубрике не нарушила. Курсанты Закубанский и Золотько играли картёжный блиц в «дурака»; курсант Бровин, лёжа под одеялом, тихонько слушал запретный радио-приёмник; курсант Андросюк и стармос Гапоненко спорили по поводу того, какая служба почётней – на рейде Балтийска или на границе с Китайской Народной Республикой; между стармосом Силантьевым и курсантом Скоробогатовым вспыхивали кратковременные дуэли на подушках. Панасенко, как образцовый командир отделения, делал всем легкие церемониальные замечания.
До недавнего времени квумпари первого батальона обитали по тридцать человек в одном кубрике. Жили, конечно, в постоянных трениях, но не в обиде. Однако прошло то трудное время, и настала пора пожить во благе, можно сказать, аристократически. Батальон расселили, и в кубриках осталось обитать всего по двадцать курсантов, из которых лишь пятеро-шестеро по-прежнему оставались на двухъярусных кроватях. Лишние ярусы-надстройки, опустевшие отныне, сразу же убрали, оставив нижние коечки без казённого навеса. Открылись вдруг огромные пространства, целые кубометры пустоты распахнулись над рядами синих одеял, белых подушек и желтых тумбочек. Каждому, входящему сюда и дышалось и ругалось теперь свободно, как в степи.
С точки зрения комода Панасенко, как старшего в кубрике, произошедшие перемены принесли с собой и другие блага. Теперь ничто не мешало видеть пространство насквозь, и не сходя с места делать все надлежащие замечания по заправке коек. Кроме того, расширение жилплощади привело к тому, что большая часть первого отделения под командованием неистового комода Любакова оказалась в другом кубрике вместе с такими же осколками 21-го класса. Отселёнными за глухую стену оказались наиболее оголтелые и необузданные анархисты во главе с курсантами Началовым и Стороженко, тлетворно влияющими на чистое, нетронутое разложением, дисциплинированное отделение Панасенко. И душа комода, огрубевшая от постоянных переживаний по этому поводу, теперь не могла нарадоваться.
Одним словом, в кубрике было лучше, чем на улице. Тем не менее, служивую жизнь, погруженную в тепло и уют, что-то всё-таки отравляло.
Лучше многих других чувствовал и понимал это курсант Гиштымулт по прозвищу Земляк. Пуговично-голубые глаза, белобрысый до рыжеватости чуб, значительный нос, склонность к философским обобщениям и другие явные признаки арийской расы сходились на нём в совокупном ансамбле. Кроме того, необычная фамилия вызывала немало споров и догадок у сослуживцев. В частности, стармос Гапоненко, бывалый идеологический боец с советско-китайской границы, выдвинул гипотезу, по которой Гиштымулт – фамилия немецкая. Скорее всего, именно эти приметы загадочной альбионической натуры могли служить объяснением повышенной проницательности квумпаря.
Он лежал на верхнем ярусе кровати, высунув из-под одеяла волосатую ногу, и задумчиво поглядывал на однокашников.
«Сегодня пятница, не то двенадцатое, не то тринадцатое число, - размышлял курсант Гиштымулт, - Опять ночь, одна из бесчисленных ночей в жизни здорового мужчины, и опять без бабы. Несомненно, такие перегрузки, вернее, недогрузки вреднее, чем бром в компоте. Хорошо бы, кстати, узнать - действительно ли нам дают бром в компоте? Литвинчук уверял меня, что дают. Друг Литвинчук – незаурядный пройдоха и подозрительно всеведущее существо. Если говорит, значит, информирован из источников, близких к раздаче брома».
Квумпарь втянул свою волосатую конечность под одеяло и заворочался, устраиваясь поудобнее ко сну. Тягостно вздохнув, он мысленно проводил в небытие очередной день своей молодой, не возобновляемой жизни. День этот, как и всё, что протекает под сенью Морполита, незауряден по определению. А поди ж ты, вспомнить о нём и нечего. Единственное, что оставило по себе зарубку в памяти – это послеобеденное построение. Демонстрируя приподнятость духа, а также командирское внимание к подчинённым, метафоричный Рожко сделал ему замечание: «Гиштымулт, почему у тебя глаза мутные, как у коровы, которая быка хочет?». По шеренгам роты волнами, словно троекратное «ура», прокатилась доброжелательная сытая ржачка. Ну, что ему ответишь? Кабан! Арбуз! И ведь трудно даже всерьёз на него обидеться. В таких условиях, как мы жизни, какие здесь установлены, не то, что помутнеешь, но и умом двинуться – это как здрасьте, запросто. Пятёркин, вон, суетится, с Гапоном всё время ругается. Дима Силантьев обзывает дармоедом Петю, который виртуозно льет словесный понос на Дусика, который огрызается в ответ и уничижительным тоном дразнит «слесарем» безобидного Диму Токаря, которого приходится успокаивать Понасенко, на которого раздраженно ворчит Виталя Лемещук, не переносящий сквозняков, будь то оконный сквозняк, либо словесный, либо всякий иной. Как говорил Фрейд – ищите женщину. Сейчас бы каждому под одеяло по бабёнке, небось, сразу бы успокоились...
Размышляя так, психолог с верхней койки был прав. Времена для 22-го класса наступили тягостные. Почти уже два месяца его курсанты не были в городе.
Киевский Морполит вообще традиционно страдал запорами в деле увольнения своих питомцев на краткий уличный отдых. Причин тому хватало. Поводов – тем более.
Во-первых, армейские патрули. «Сапогов» в Киевском Гарнизоне – одних только высших училищ пять штук. И поскольку питомцы КВВМПУ на их серо-зелёном фоне выгодно и замечательно выделялись, то армейцы норовили восстановить справедливость единственно доступным способом – активной охотой за квумпарями в городе. Агрессивность патрулирования менялась какими-то всплесками, будто следуя вспышкам на Солнце. Морполитовцы, когда приходила их очередь цеплять на рукава гарнизонные деспотические повязки, тоже зверствовали, тоже устраивали охоту. В общем, круг взаимных счетов друг к другу был исторически неразрывен.
Во-вторых, с квумпарями вечно что-то случалось по женской части. Хищные и развратные холостячки всех мастей, в изобилии встречающиеся на Подоле, были прекрасно осведомлены относительно того, какая это лёгкая добыча – курсант КВВМПУ. Для существа в бескозырке никакой наживки вообще не требовалось. Вечно голодное, оно жадно кидалось на голый крючок. Так что, искусство обольщения было здесь ни к чему. Женщины местного ареала обитания знали: подходишь, молча берёшь за руку и делаешь с ним что хочешь. Ибо такое уж у них свойство: квумпари не сдаются, но и не сопротивляются. Ввиду этого служебные будни командования училища вечно отравлены претензиями каких-то остервенелых киевлянок на то, что возникшая внезапно беременность – предмет ответственности Морполита.
В-третьих, курсант КВВМПУ даже в пределах забора училища не может обойтись без приключений, а уж за пределами цитадели, так сказать, в открытом космическом пространстве, он просто обречён, он будто магнитом притягивает себе то на голову, то на задницу, сюжеты а-ля О`Генри. Ну, не может это политически грамотное, прямоходящее, с военно-морской бляхой на ремне, пойти в город и просто посетить музей без последствий. Этого ему не дано.
Таким образом, ограничивая квумпарям дозы пребывания в городе, вне заботливых цепей Морполита, командование всех уровней чисто математическими методами уменьшало вероятность и частоту неприятностей, с которыми потом приходится возиться и что-то решать. Не придётся вызволять квумпарей, попавших в обезьяньи сети гарнизонного патруля. Не надо изобретательно отшивать беременных гражданок, настойчиво требующих у командования КВВМПУ правды, справедливости и выдачи неизвестного курсанта по имени Донат Липковский. Не доведётся прятать квумпарей по баталеркам, когда по их следу рыщут власти разных уровней и ведомств, ревностно желающие взыску с нарушителей гражданского спокойствия и разрушителей материально-технических ценностей города.
В общем, курсантов здесь издревле, с 1967 года, предпочитали под различными предлогами как можно реже пускать в увольнения. Особенно, галчат-первогодков. И они сидели в родных стенах, переживая ноющую душевную тягу к прекрасному. Они алчно поглядывали на редких морполитовских женщин из числа камбузно-складского персонала и с каждым днем находили в них все меньше некрасивого. Кровь и воображение квумпарей начинали гулять словно брага.
А классу Стёпкина не везло как-то по-особенному. То большой наряд, то гарнизонный караул, то обильные двойки на семинарах и сон на лекциях с соответствующими дисциплинарными последствиями, то оргпериод - все это непостижимым образом выпадало на субботы и воскресенья и превращало красные даты календаря в дни зубовного скрежета. Правда перед прошлой субботой была реальная надежда на увольнение, но ее угробил курсант Глаголев. Во время вечерней приборки он был застигнут в чипке дежурным по городку. Пожирателя кондитерских изделий чувствительно наказали, а всему классу объявили профилактическое н/у вместо увольнения. И несчастным курсантам 22-го класса не осталось ничего другого, как только делать свое унылое дело: ругать болвана Глаголева, кушать в чипке сметану, да смотреть из гальюнного окна в сторону тихой Ильинской церкви. Результаты этого великого сидения проявлялись все более зловеще. Не было ни одного дня, чтобы во время утреннего подъема комод Любаков не задал курсанту Началову одного и того же обоснованного вопроса: «Началов, ты зачем гад в трусы засунул?». Это могло касаться любого в 22-м классе, где каждый, освобождаясь по утру от одеяла, испытывал настойчивую половую напряженность. И тягость такой жизни всё время усугублялась злостными стараниями курсанта Стороженко. Он чувствовал себя человеком только в разговоре о женщинах. И по мере наступления темноты генический сердцеед становился все неугомонней. Он всё рассказывал, все смаковал, и не было предела его влажными историям. Однокашники слушали и мрачнели на глазах.
Впрочем, теперь, после недавнего расселения батальона и разрядки плотности обитания в кубриках, страдальческая активность курсанта Стороженко переместилась в другое помещение, под власть комода Любакова, где обосновалась большая часть первого отделения класса. На территории же комода Панасенко любые недостойности и вульгарности тщательно преследовались, и поэтому было потише...
На ЦП трубно заорал дежурный по роте:
- Рота, отбой!
- Рубите фазу! – распорядился комод Панасенко, и в кубрике выключили свет. Было слышно, как по линолеуму на ЦП торопливо шуршат курсантские сланцы и как дежурный вступает в истерический конфликт с кем-то из задержавшихся в умывальнике.
Открылась дверь, и в кубрик деловито вошел курсант Стороженко. Его жизнеутверждающая акулья улыбка была хорошо различима даже во мраке послеотбойного часа. Он сказал:
- Всем полуночный привет от первого отделения! Желаю всем поиметь сегодня во сне красивую женщину. И чтобы она была вся обнаженная, но обязательно в сапогах.
Курсант Стороженко любил сразу после отбоя посетить дружественный кубрик и разбередить всем душу. А комод Панасенко любил его показательно изгнать из своих владений.
- Стороженко, - сказал комод сухим административным тоном, - Я настоятельно рекомендую вам покинуть вверенную мне территорию, дабы и во избежание инцидента.
Последовала традиционная, месяцами отточенная словесная дуэль, и весёлый Саша позволил выдворить себя прочь.
- Идите, идите, Стороженко! Нечего таскать сюда грязь разврата. Мои люди делают здесь идеальную приборку! – бросил ему вслед комод Панасенко, прежде чем хлопнула дверь.
Дверь кубрика была высокая, двустворчатая, увесистая. Безымянные мастера когда-то сделали ее из тяжелой желтой фанеры и скупо покрыли лаком. Она много послужила Морполиту и теперь громыхала, дребезжала, царапала паркетный пол, но плотно закрываться не очень-то хотела. Точно так было и на этот раз, когда удалился восвояси курсант Стороженко. Сквозь расхлябанные створки двери в темноту кубрика проникало с ЦП немного сумеречного света от ламп ночного освещения. Никому до этого не было дела кроме курсанта Гиштымулта. Именно его койка стояла у входа, и полоска света как всегда упала ему на лицо. Он тихонько обозвал всех чукчами и чурками, и по привычке потянулся было к двери, чтобы прикрыть ее по возможности плотнее. Однако то, что он вдруг увидел, заставило его отказаться от своих намерений и занять выжидательную позицию.
ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ ТРИПТИХ
В дверном проёме бесшумно возник некий силуэт, и чей-то поблескивающий глаз впился в щель между створками. Таинственное око пристально уставилось в глубь кубрика, а потом начало заинтересованно ворочаться из стороны в сторону, что-то себе высматривая. Его выражение было таким лукавым и плотоядным, словно подглядывало в женскую баню. Глаз быстро нашел то, что искал, и на секунду замер, будто остекленел.
Внезапно дверь распахнулась с надсадным фанерным дребезжанием, и в кубрик что-то ворвалось. Никто ничего сразу не понял, потому что все уже начинали приятно чахнуть от сна. И лишь у курсанта Гиштымулта волею случая была возможность частично понять происходящее. С птичьей высоты второго яруса он успел отчетливо различить, что промелькнувшая бледная тень обладает несомненно человеческим признаком. Она была в трусах.
В следующий момент раздался протяжный вопль, словно кто-то сорвался и полетел в бездну.
- Ааа-а-а-а-а-а-а!!!
Орал курсант Крищенко. Ярость и отчаяние его пикирующего рёва заставили квумпарей похолодеть от ужаса. Кубрик, еще ничего не соображая, испуганно повскакивал на ноги. Всеобщему обозрению представилась картина, достойная кошмаров безумного Иеронима Босха. И если постулат марксистко-ленинской диалектики о единстве и борьбе противоположностей имеет право на свою долю истины, то лучшей иллюстрации этому придумать было бы трудно. На нижней койке, принадлежащей курсанту Крищенко, запутавшись в простынях, остервенело бился клубок из двух человекоподобных тел. Одно из них необузданно стремилось к дальнейшему единению, другое отчаянно отпихивалось и отторгалось всеми четырьмя конечностями. Второе, то есть сопротивляющееся тело, имело все права быть курсантом Крищенко, потому что вопило его голосом:
- А-а-а!! Началуце! Гагаузище! Пошёл вон отсюда, гомище!
Ошеломленные свидетели этой судорожной драмы вдруг прозрели. Началов! Опять Началов! Квумпари праведно разгневались и закричали словно перепуганные куры в темном курятнике.
Дикое верещание кубрика отрезвляюще подействовало на курсанта Началова, опьяненного упоительной борьбой с курсантом Крищенко. К тому же тот сопротивлялся с неубывающей энергией обречённого и быстро улучшал свои позиции. Поэтому курсант Началов не рискнул вызвать на себя обвал дальнейших событий и удалился вон так же внезапно, как и появился. Правда, курсант Крищенко вдогонку всё же успел его крепко лягнуть по заднице.
Еще долго после этого, наверное, минут десять не утихало потревоженное общество кубрика комода Панасенко.
- Этот Концов уже до ручки дошёл! – голосил курсант Крищенко, словно семафор мерцая во мраке золотым зубом. И все сочувственно с этим соглашались и ощущали себя до дна души оскорбленными нашествием лукавого паразита Мишки Началова. Старшина 1 статьи Панасенко, обернувшись простыней на древне-римский манер, с большим достоинством и дикцией произнес перед подчиненными вероучительную речь о добродетелях Морполита. «С началовщиной пора кончать!» - сказал он в итоге, и квумпари, скрипя пружинами коек, улеглись в надежде поскорее уснуть.
Не прошло и минуты, не успел ещё как следует отдышаться курсант Крищенко, а мирная благодать кубрика была уже вновь чудовищно опрокинута. Дверь с диким дребезгом распахнулась, и бледным пятном во мраке промелькнул курсант Началов.
- А-а-а-а!! Началуце! Пошёл в жопу отсюда! – снова заорал тот же оратор.
Всё повторилось. На его койке завязалась ожесточенная схватка. Будущий политработник Крищенко бился, издавая громкие устрашающие звуки. Начинающий политрук Началов сражался нечеловечески молчаливо. Его натиск был циничен и беспощаден.
В этот раз хрупкий интеллектуал вряд ли смог бы дать отпор упитанному жизнепроходцу. Но теперь разъяренные обитатели кубрика не растерялись перед лицом очередной серии полночного кошмара. Бледные и всклокоченные, они как мертвецы из гробов повыскакивали со своих коек и, шлепая по линолеуму босыми ногами, ринулись на шум борьбы. Секундой позже курсанты Дудко, Костышин и Андросюк оторвали проказника Началова от страдальца Крищенко и поволокли его на простор. Тот принялся рьяно упираться, и стал цепляться за спинки коек, как кот за колготки. Однако практичный курсант Гиштымулт со своей верхней койки врезал ему пяткой по широкой спине и тем самым очень помог благородному делу возмездия. Партийно-политический хулиган Началов как пробка вылетел на сквозной проход между двумя рядами коек, где его и приняли надёжные руки сослуживцев.
События разворачивались слишком стремительно, чтобы фантазия квумпарей породила какую-то остроумную, оригинальную казнь. Поэтому виновника беспорядков просто вертели как волчок, дергая за трусы, щипая, увешивая оплеухами. Это действо сопровождалось глухим удовлетворенным рычанием коллектива и одинокими звонкими проклятиями воспитуемого.
Курсант Началов уже перестал что-либо соображать и только рефлекторно брыкался во все стороны сразу, когда над хаосом импровизированного отмщения раздался трубный клич Димы Крищенко. Он вскочил со своей невообразимо помятой, почти завязанной в узел постели, сам будучи тоже помят и оцарапан в разных местах, и потребовал для обидчика значительно более кровавого наказания. Меж тем, залётный враг уже был не в состоянии членораздельно слышать и понимать. Однако он отчетливо осознал, что ноги его вдруг оторвались от палубной тверди и устремились вверх. Десятки надежных товарищеских рук как саргассы оплели увесистое тело полит-гардемарина Началова и придали ему непривычное положение. Безобразник стукнулся затылком о паркет и большой палец чьей-то ноги досадно угодил ему в глаз, вообще лишив всякой ориентации. Он отчаянно заматерился и усилил сопротивление. Но в следующую секунду его уже поставили на ноги и со значительным ускорением куда-то вытолкнули. За спиной громко и плотно захлопнулась дверь.
Курсант Началов белым оленем вылетел на ЦП. Здесь он пришёл в чувство и с содроганием обнаружил, что остался без трусов. Голый и гладкий, как статуя в парке, он растерянно оглянулся по сторонам. Таким его увидел дежурный по роте старшина 2 статьи Нормаматов, как раз совершавший свой бдительный обход по ЦП. Саид Нормаматов, с детства впитавший всей душой строгие нормы восточной морали относительно пола и тела, издал длинное: «Э-э-э-э-эээ!!!». Что делает голочленный комсомолец Началов на ЦП в столь позднее время? Дежурный по роте, ошпаренный удивлением, почувствовал как гирокомпасы мозга останавливают своё вращение. Как поступать в такой ситуации – Общевоинский Устав не объясняет, совершенно. Тут служба дежурного становится на прочный тормоз, ибо не ясно, что делать. Легче объявить боевую тревогу и раздать всем оружие. Саид Нормаматов предпочёл паралич и, разинув рот, просто наблюдал, что будет дальше.
Тем временем, слепая решимость заволокла взор горемыки. Он тяжело и нервно ломанулся в дверь кубрика. Дверь, подпёртая изнутри не шелохнулась. Тут безтрусый квумпарь просто взбесился. Он как раненый зверь принялся биться о фанерную преграду.
- Сволочи! – завопил он так, будто его резали, - Отдайте трусы!
Привлеченные этими жуткими и не традиционными для Морполита звуками, из дверей других кубриков роты высунули головы зевающие курсанты. Зрелище, которое они увидели на ЦП, надолго лишило их сна. Скульптурно нагой, курсант Началов в своих титанических движениях напоминал Геракла, занятого внеплановым тринадцатым подвигом. Он рычал и ломился, припадками.
Вдруг силы, подпирающие кубрик изнутри, отлегли от двери, и курсант Началов, не ожидавший этого, всей своей голозадой массой ввалился в разверзшуюся душную темень. Однокашники тут же окружили его в намерении спокойно продолжить свою коллективную нравоучительную расправу. Но не тут-то было!
- Сволочи! Суки! ****и! Верните трусы! – дико взревел будущий политработник Флота и слепо бросился в драку. Доведенный до безумия, он включил бешеное вращение рук, не забывая помогать себе и другими неодетыми конечностями. Он был крепкий малый, и каждому, кто неосторожно ему подвернулся, уделил весьма бодрящую оплеуху. В любую секунду могла вспыхнуть уже настоящая, сопливо-кровавая драка – двадцать против одного. Но мудрый воин Панасенко остановил этот морской бой.
- А ну, все прекратили! – гаркнул он, срывая голос и переходя на фальцет, - Дудко! Крищенко! Джулай! Кто не понял? Кому сказал?!
Постепенно судороги потасовки сошли на нет, и лишь тяжелое дыхание, да ушибленные места напоминали об идейных разногласиях сторон.
- Отдайте ему трусы и пусть убирается, - великодушно распорядился комод и назидательно добавил, - Кто к нам с мечом придет, тот без меча и уйдёт!
С большой неохотой курсант Лемещук достал трусы курсанта Началова из под своей койки и бросил их владельцу. Тот хищно схватил их и, не одевая, поспешил к выходу. Прежде, чем скрыться, он обернулся и с милейшей улыбочкой, не сулящей ничего хорошего, пообещал:
- Я еще вернусь к вам!
Тишина и покой наконец-то воцарились. Странный это был покой. Потрясённые квумпари разлеглись по койкам и так, потрясённые, стали погружаться в тяжелое забытье. Хотя, скорее всего, им это только показалось, что они уснули, потому что прошло всего минут пять.
Резкий шум жестоко разорвал легчайшее покрывало умиротворения, вскрывая нервы кубрика нараспашку. Первым из налётчиков появился оголтелый, но уже в трусах, Началов. Прямо с порога он прыгнул на койку курсанта Крищенко, будто кошак, охотящийся за капустницей. Пламенея жаждой отмщения, он завязал со своей жертвой самую антагонистическую борьбу, на какую мог быть способен идейно вооруженный политбоец. Вслед за Началовым в кубрик ворвался почетный эскорт сочувствующих и просто скучающих из соседнего кубрика. Все были экипированы строго в соответствии с ночным распорядком Морполита – широкие синие трусы по колено и сланцы. Впереди всех были курсанты Стороженко и Мутовкин. Саша Стороженко простодушно полез прямо через койку стармоса Гапоненко, намереваясь помочь Началову с левого фланга. Мутовкин же пристроился справа. У раскрытых дверей остался праздно любопытствующий курсант Молчанов, который и замыкал экспедицию. Подтянув военно-морские труханы до подмышек, он сверкал в потёмках всеми зубами от уха до уха и, покатываясь со смеху, давал ценные указания. Потом явился еще курсант Данильчук, и тоже стал наблюдать, двусмысленно улыбаясь. В общем проначаловские силы обладали таким количеством и такой наглостью, что многострадальному курсанту Крищенко оставалось только надеяться на чудо. И оно случилось.
Дело в том, что стармос Гапоненко, несгибаемый борец против китайского маоизма, терпеть не мог суеты в то время, когда полагалось спать. Первые набеги курсанта Началова он еще как-то перенёс, хотя и не без внутреннего протеста своего воинского сердца. Но теперь, когда Саша Стороженко взялся перелазить через него, словно через еловую бесхозную чурку, усердно наступая коленями ему на волосатый живот, он чуть-чуть рассердился.
- Ай! – задушевно пискнул вдруг курсант Стороженко, и от этого жалобного звука бездушная давильня на койке курсанта Крищенко почему-то сразу прекратилась. Лихие удальцы из соседнего кубрика отпрянули в разные стороны. В наступившем затишье все посмотрели на Сашу. Тот быстро направился к выходу, зажав кисть левой руки подмышкой. Такая обида была на его лице, что всей оккупационной экспедиции первого отделения стало тошно, и она тут же в полном составе удалилась к себе, поспешно шаркая по линолеуму сланцами.
- Не хрен здесь так поздно делать! – бросил вдогонку стармос Гапоненко, распираемый чувством победителя, - Так будет с каждым!
Как стало ясно, бодрого своего однокашника Сашу стармос Гапоненко вырубил путём перелома большого пальца руки. Кубрик, узнав об этом, зашелся в ликовании. Курсант Дудко даже сказал речь от имени всего второго отделения:
- Ну, Иван! Ну, мужчина! Объявляем тебя п-почетным костоправом. Слава тебе навеки и добавочный к-компот на обед, один раз. Ура.
- Кун-фу, и всех делов-то! – важно пояснил стармос Гапоненко. По его мужественному виду было ясно, что у него там, на границе с КНР ломать пальцы умел каждый.
После этого квумпарям все же удалось заснуть. Спали они тревожно вздрагивая и бормоча околесицу.
На утро, докладывая командиру роты о дежурстве за минувшую ночь, старшина 2 статьи Саид Нормаматов на всякий случай сообщил и о том, что 22-й класс нарушал распорядок, бесился после команды «отбой» и издевался над курсантом Началовым, сняв с него трусы и выставив его на ЦП. Саид естественно, был далек от комментариев по данному поводу и, получив от Олега Петровича традиционную командирскую взбучку, пошел дежурить дальше.
Капитан 3 ранга Рожко усмехнулся:
- Хм! М-бля.
Он как-то по-своему понял известие о ночных беспорядках. Старшему лейтенанту Гальчанскому, находившемуся здесь же, в канцелярии, Олег Петрович сказал:
- Послушай, Славик, мне в роте еще только мужеложства не хватало. Стёпкин, бля, вообще мышей перестал ловить. Ты разберись там со своими охламонами. А то я им вместо увольнения чемпионат по чистке мусоросборника устрою.
СПАСЕНИЕ ОХЛАМОНОВ
В тот же день перед ужином командир взвода Гальчанский заглянул в кубрик Панасенко. Там было благодушно, мирно, тянулись извилистые квумпарьские разговоры. Курсант Токарь, сидя на баночке, подшивал себе сопливчик. Остальные вообще ничего определенного не делали.
- Внимание в кубрике! – скомандовал курсант Токарь при появлении командира взвода и все поспешили встать.
- Молодец, Токарь, служишь! – похвалил Гальчанский, благосклонно улыбаясь.
В это время в углу кто-то не переставал возиться и пыхтеть. Офицер заинтересовался. Оказавается это были курсант Барынкин и старшина 2 статьи Ульянов. Увлеченно и старательно, они подвешивали к верхней койке своего однокашника, курсанта Закубанского, привязывая его за руки и за ноги с помощью тренчиков. Тот молча и кропотливо сопротивлялся, но тщетно. Ульянов же между делом уверял его, что ему лучше смириться с неизбежным.
- Дусик, какой ты однако шершавый! – делал он замечания горемыке Закубанскому, - С тобой спать наверное никакого удовольствия.
Занятые до самозабвения, квумпари Барынкин и Ульянов поначалу не замечали офицера, но вскоре своими затылками все же почувствовали укол его пронзающего взгляда. Они встали перед ним как положено, по стойке «смирно», а курсант Закубанский продолжал с проклятиями повисать на тренчиках.
- А ну, развяжите его! - приказал взводный, и после длинной многозначительной паузы сказал, хитро улыбаясь, - Барынкин, ты все понял?
- Так точно, товарищ старший лейтенант, все понял!
- А ты, Ульянов, - продолжал командир взвода, - Как партийный секретарь роты находишься у меня под особым прицелом. Так что не компрометируй себя. Я подозреваю, это ты затеял?
- Нет, это он! – быстро ответил партийный вожак и, давясь смехом, указал на компаньона.
- Барынкин! Вон оно что...
- Как можно, товарищ старший лейтенант? Вы же видите – здесь явно идейный почерк Ульянова!
Больше здесь ничего интересного для офицера не было, и он пошёл в соседний кубрик. Там царила совсем иная атмосфера бытия. Слева от дверей располагался ряд коек, принадлежащих 21-му классу. Курсанты его находились в тяжелом хандрическом состоянии. Справа располагался коечный ряд, принадлежащий 22-му классу. Здесь был противоположный полюс – царство свободы и теплокровия. В вещах наблюдался штормовой беспорядок, дисциплина находилась в стадии уверенного разложения. На одной из коек лежали трое будущих политработников Флота – Любаков, Мутовкин и Началов. Койка, расчитанная на одну спину средней ширины, каким-то чудом вмещала теперь три спины, да какие здоровые! Квумпари, одетые в форму «ХБ №2» и обутые в гады, лежали поверх одеяла и дружески обнимались, поскольку в такой теснотище руки все равно некуда девать. Комод Любаков что-то быстро рассказывал, скорее всего из серии «бл*дки народов мира», сам же взахлёб над этим и смеялся. Курсанты Мутовкие и Началов тоже покатывались от хохота. Рядом, на прикраватной тумбочке, сидел курсант Стороженко с забинтованной рукой и язвительно комментировал речь комода Любакова.
Старшему лейтенанту Гальчанскому всё это не очень понравилось. Он разогнал дружную кучку на отдельных партийно-политических индивидуумов и заставил их наводить в кубрике порядок. А сам подозвал к себе курсанта Молчанова и сказал ему:
- Послушай, Молчанов, у меня такое ощущение, что комсомольское бюро в вашем классе не существует. Другие секретари активничают, что-то организуют, суетятся, а ты решил устроить себе спокойную жизнь? Смотри, в случае чего по шапке дадут мне, а я уже не пощажу. Загоню в пинские болота, и будешь в сорок пять лет капитан-лейтенантом. Ты меня понял?
Курсант Молчанов молчал, мысленно перебирая несколько вариантов ответа. Его убийственные культуристические мускулы тяжкими глыбами замерли под тельняшкой. Гальчанский, переминаясь с пятки на носок, продолжал:
- Вот тебе наглядный пример. Сколько уже учитесь в Квумпе, а до сих пор ни одного вечера встречи ни с одним институтом не организовали. Живете как монахи. И вообще, традиции Квумпы есть традиции, и не нам их менять. Так что, действуй, наведи мосты к институтам, найди девочек поприличнее, а возникнут вопросы – сразу ко мне. Всё ясно? Кстати, где Стёпкин?
- В санчасти, зубы лечит.
После беседы с командиром взвода на душе у комсомольского секретаря Молчанова образовались камни. До Морполита он два года проучился в медучилище, поэтому знал, что любые камни внутри человека – это не есть хорошо. Его настроение скисло до степени простокваши. Проклиная свою небезопасную комсомольскую долю, курсант Молчанов тут же развернул широкую культурно-массовую деятельность. Он кое-как собрал вокруг себя единомышленников по чипку и по идеалам коммунизма. Их лица были погасшими от политической обыденности. Курсант Молчанов сказал им так:
- Мужики, меня только что исповедовал Гальчанский. Он сказал, чтобы в ближайшее время мы организовали случку с каким-нибудь институтом.
- Танцы-манцы, половые атракционы! – обрадовался курсант Стороженко. Разразился пылкий коллективный обмен мнениями по проблемам сердцеедения. В итоге все обязанности по организации вечера свалились на курсанта Ражина. У комсомольского лидера Молчанова отлегло на сердце. Евгений Ражин был практичный мужик, материалист.
- Не подведешь? – спросил у него Молчанов.
Надежный квумпарь Евгений, чувствуя, что его в очередной раз сделали крайним, ответил обреченно:
- Да есть у меня кое-что на примете...
Немного погодя, когда пришло время предъявить командованию результаты организационных усилий, выяснилось, что из всей богатой россыпи ражинских вариантов доступным оказался лишь один. Да и тот, как уверял затейник Евгений, сработал лишь в самый последний момент.
Солдат комсомола Молчанов прихватил с собой курсанта Ражина и с тяжелым сердцем направился к командиру взвода.
Офицер Гальчанский был серьезен, словно комендант Пинских Болот, когда квумпари предстали перед ним.
- Мы по поводу вечера отдыха, - вежливо напомнил курсант Молчанов, - В принципе, к нас всё готово.
Старший лейтенант Гальчанский оживился.
- Ну что ж, молодцы. Вот когда молодцы, то ничего больше не скажешь. С каким институтом договорились?
Комсомольский двигатель 22-го класса запнулся, и курсант Ражин понял, что пробил его звездный час.
- У нас будет кулинарный техникум, - твёрдым голосом сказал Евгений и деловито поправил сияющую бляху своего ремня.
Никто до этого и никто после не видел и не слышал, чтобы Гальчанский Вячеслав Федорович смеялся. Но тут он хохотнул, коротко и душевно, словно разорвал что-то внутри себя.
- Боже мой! – воскликнул старший лейтенант, наливая себе водички из графина, - С кем я связался!
Было очевидно, что он не на шутку развеселился. Катастрофическая улыбка сковала его лицо, покрасневшее как от мороза. Он выскочил из-за стола и по инерции оказался у политической карты мира, занимавшей полстены.
- Я всякое повидал в Квумпе, но такое! Молчанов, я..
Тут офицер Гальчанский примитивно выругался. Это в общем-то было не в его правилах, но принесло ему облегчение, и он вернулся за стол. Квумпари позволили себе заулыбаться.
- У меня просто слов нету. Вы посмотрите: двадцать четвертый класс организует вечер за вечером, и всё время то Университет, то Институт иностранных языков! Двадцать первый класс, те тоже ниже Мединститута не опускаются! А вы? Уровень говорит сам за себя. Кулинарный техникум – некуда уже падать! Дальше остаются лишь портнихи со «Смирнова-Ласточкина», поздравляю.
В это время в канцелярию зашёл Олег Петрович Рожко и сразу уловил нить разговора.
- Да что ты им души спасаешь! – усмехнулся командир роты, - Они же привыкли ****ям нашим камбузным в задницу заглядывать, вот и выбирают из всего великого бабства по образу, бля, и подобию! Да ты посмотри, у них же в каждом глазу по желудку, особенно у Ражина. Верно, Ражин?
- Никак нет, товарищ командир.
- Ну, я же говорил! Нет, Славик, с твоими охламонами не соскучишься. Представляю себе, как посмеётся Ивашкевич.
СЛУЧКА
Замполит батальона капитан 3 ранга Ивашкевич посмеялся, но «добро» мероприятию дал. И оно состоялось, как и положено, вечером в субботу в зале курсантского кафе «Бригантина», известного всем поколениям квумпарей, как «чипок».
Освещение было приглушено до уровня чуть ниже среднего, но сумерек для интима досадно не хватало. Музыка была модная, но звучала негромко и с перебоями, ибо старый бобинный магнитофон поминутно заклинивало. Диск-жокеем выступал курсант Стороженко – общепризнанный тамада, затейник и душа всякой гулянки. Изящным уровнем исполнения он себя не утруждал, справедливо полагая, что сойдёт и так. Каламбуры его были нарочито небрежными, чуть приплюснутыми, однако манера вести вечер задавала нужный тон игривости. В отдалённом углу «Бригантины» за почётным столиком одиноко сидел старший лейтенант Гальчанский и, поглядывая на всё это, откровенно скучал по рюмке водки. Но поскольку ему её никто не предлагал, он томился ролью трезвого наблюдателя за чужим карнавалом. Оградить морально-нравственный облик курсантов от событий и поползновений, не утверждённых сценарием вечера – такая вот ему выпала миссия.
Квумпари поймали волну умеренного вдохновения. Их лица чем-то озарялись, наверное, мягким отсветом пламени холодной войны. Что касается внутренней красоты и душевных помыслов, то это у них сползло в низины естественных инстинктов. Студентки кулинарного техникума тоже пришли на вечер с большими надеждами. По этому случаю они одели свои самые яркие кофточки, юбочки и платья (дамы в брюках на морполитовские культурные мероприятия не допускались). Однако здесь, в самом чреве знаменитого КВВМПУ, девицы почувствовали, какая гигантская, безнадёжная пропасть разделяет партийно-политическое дело и кулинарное искусство. Поэтому они сначала оробели.
Благо, квумпари оказались не лишены благородства. И дабы морально помочь смущённым девушкам, они хором набросились на торты, пирожные, кексы и печенья, переполнявшие столы. Накануне девочки славно потрудились, и как оказалось, не напрасно. Теперь морячки с синими гюйсами на плечах мощно кушали творения их рук, устанавливая таким образом духовную связь между двумя сословиями.
Предвидя, что мероприятие вот-вот начнет выдыхаться, курсант Стороженко покинул свой диск-жокейский мостик и метнулся к одной кулинарной студентке, которую с самого начала взял на заметку. Он мгновенно пленил ее жарящим темпераментом своего раздевающего взгляда. Ее звали Таня и она была ничего. А Саша был убедителен как никогда. Он пустил в ход свой специальный, ранее многократно испытанный, словарный запас, и уже через минуту, хищно улыбаясь, повел Таню в укромное место целоваться.
Этим местом был Музей боевой славы КВВМПУ, примыкающий к чипку «Бригантина» прямо через обыкновенную дверь. Студентка и курсант оказались в длинном сумрачном коридоре, где вдоль стен стояли гипсовые бюсты героев-комиссаров двух последних войн. В общем, здесь была публичная усыпальница исторической памяти и галерея подвижников во славу Родины и Партии. Курсант Стороженко нежно схватил кулинарку Таню, и они целовались с шумом и ожесточением потерянных для общества хулиганов. Окаменевшие в вечности политруки хмуро глядели перед собой.
А в это время торжества в зале «Бригантины» вступали в фазу полного затмения. Делать уже было нечего, объедаться тоже уже нечем, поэтому кто-то затеял игру. Мелом начертили дорожку на полу и участникам с обоих сторон нужно было пройти по ней навстречу друг другу, встретиться и умудриться разойтись, не переступив при этом границы дорожки. Полоса, нарисованная мелом, была умышленно узкой. Девицы без хитринки в глазах покорно шли по дорожке навстречу наевшимся квумпарям. Дойдя до середины, им ничего не оставалось кроме как впиться друг в друга всеми точками тела. Они усиленно делали это, но всякий раз пара за парой мучительно выталкивали один другого за пределы дозволенного. То есть, выбывали из игры, как проигравшие. Никому разойтись не удавалось до тех пор, пока в эту беспощадную игру не вступил находчивый курсант Крищенко. Сама судьба свела его в одной паре с лучшей девушкой этого вечера, тамадой и заводилой со стороны кулинарного техникума. И он оценил это, на ходу придумав беспроигрышный способ как сделать то, что не дано другим, как выйти из игры победителем. Фантастический вариант балета на канате! Когда они встретились на середине дорожки и уже коснулись друг друга неровным дыханием, курсант Крищенко театрально вскинул руки и, кашлянув для верности, провозгласил:
- А теперь смотрите, как поступают настоящие джентльмены!
Внезапным и ловким движением он подхватил девушку на руки и стал красиво поворачиваться на каблуках вокруг своей оси. Дамская половина зрителей с восторженной завистью захлопала в ладоши. Курсант Крищенко, гордо сияя золотом, уже почти завершил свой галантный пируэт, как вдруг пошатнулся, покачнулся, охнул. Голова его преждевременно вскружилась от бешеного успеха, и он, утратив равновесие, выронил свою чувственную ношу из рук. Раздался глухой стук, характерный для упавшего на паркет бездыханного тела.
К счастью, самая красивая девушка вечера, несмотря на свою видимую хрупкость, не рассыпалась, а лишь больно ушибла голову. Некоторое время после этого она жалко улыбалась, чтобы не заплакать. Ободрившиеся квумпари с мычанием и гиканьем принялись показывать на курсанта Крищенко пальцами, придавая его дружеской анафеме.
Вспотевший Гальчанский поспешил объявить мероприятие закрытым...
Когда в вестибюле морполитовского клуба, возле вешалок, состоялось всеобщее лирическое расставание, и квумпари приглашали кулинарок приходить вместе с пирожными ещё, а те в ответ только странно хихикали, курсант Стороженко вновь сошелся с Таней. Четверть часа тому назад она нашла предлог покинуть его, и все это время где-то таинственно скрывалась, возбуждая эгоистическое воображение своего нового, политически вооружённого друга. Теперь они вновь увиделись, приблизились вплотную, и в их взгляде было что-то мирное и вечное. Она раскрыла свои нежнейшие губки, чтобы сказать ему, но он опередил ее.
- Ну что, проперделась? – заботливо спросил курсант Стороженко. И в глубине души пожалел, что в этот вечер он так кристально правдив.
Кулинарка Таня закусила губу, но поборола чёрную горечь, мгновенно переполнившую ее алое сердце. Мелькнув на прощание пальтецом цвета беж, Таня поспешила за своими подругами.
Впоследствии, об этом вечере в 22-м классе почти не вспоминали. Великое сидение сразу после этого счастливым образом окончилось, и начались благополучные увольнения в город. Старший лейтенант Гальчанский считал, что своей цели он достиг. Во-первых, привил своим охламонам любовь к культурно-массовым мероприятиям как таковым. А во-вторых, одуревшие от великого сидения, квумпари вдоволь налопались качественных кондитерских изделий и хотя бы вспомнили, как пахнут женские духи. Так что теперь во время увольнений культурный шок охламонам почти не угрожал.
ВЕСТОВОЙ (куску масла посвящается)
КВВМПУ всегда было чуть-чуть иной планетой, нежели всё окружающее. Поэтому, вполне закономерно, что время здесь текло иначе, и каждая часть суток означала что-то другое, нежели в остальном обитаемом мире. К примеру, интервал с трёх до четырёх дня – это было время партийных и комсомольских, ротных и батальонных собраний, когда курсанты, переваривая тяжёлый жирный обед, сидели в клубе или на ЦП, и мучительно дремали под размеренный рокот выступлений дежурных ораторов. Кроме того, это было время подготовки очередных смен на вахту: гладились, начищались, покупали в чипке повидло и конфеты.
В половину четвертого, откушав в «Бригантине» небольшим трёхсотграммовым куском сметанника, курсант Меркулов проследовал на камбуз. Была его очередь заступать на службу вестовым. Одно только осознание этого отравляло ему жизнь как минимум три предыдущих дня. Теперь час пробил. На камбузе оказалось тихо. Столы, уже убранные, мутно поблескивали целлофановыми скатертями. Кое-где под столами лежали россыпи хлебных крошек, мятые салфетки. В воздухе привычно витал запах остывшего комбижира.
Курсант Меркулов прошел в МПК, а оттуда в смежную комнатушку. Там его уже поджидал курсант Апушкин из 21-го класса.
- Смена – это счастье! – обрадовался тот и проворно стянул с себя белую засаленную голландку вестового.
- Приём буду делать по всей форме, - меланхолично пригрозил курсант Меркулов, - Рассказывай всё, как есть – сколько вилок потерял, сколько чумичек не хватает...
- Ты чё, я трудился как пчёлка! Вот, считай. Всё в целости.
- Да не буду я считать, ты мне лучше расскажи, что и как, и ступай себе на волю.
- Значит так, - бодренько сказал курсант Апушкин, - Всё на месте, по два ножа на стол, плюс одна лишняя чайная ложка, одна чумичка в запасе, и пять лишних вилок. Оставляю тебе сэкономленный кусок масла на четверых, от завтрака остался, и кружку сахара.
- А как дела с посудой?
- Ах, да, чуть не забыл. Наверное, будут трудности с чайниками. Чайников не хватает, так что ты поищи на втором этаже. И мелких тарелок тоже лучше припаси заранее. Хрен его знает, куда они деваются? Наверное официантки с второго этажа к себе таскают. Вот и все вроде.
Курсант Меркулов расписался в журнале о приёме вахты. Всё! С этой минуты он больше никакой не политработник, не курсант, и даже не квумпарь. С этой минуты он «вестовой» - имя нарицательное. То есть, человекообразное существо, вырванное с корнем из контекста передового советского общества и посаженное на вёсла унизительной, чисто женской должности. Сказать – «жалкий кухонный раб» - было бы конечно перегибом. Однако, формулировать – «строитель коммунизма в сфере общественного питания» - не хватает чувства юмора. В общем, человек-велосипед, с глубоким погружением в роль...
Курсант Апушкин отдал ему ключи от посуденного шкафа и, весело насвистывая, ушёл в роту мыться. «Счастливчик!» - позавидовал новый вестовой и с тяжелейшим вздохом ещё раз осмотрел своё заведование. Массивный металлический шкаф высотой в рост человека содержал все необходимое для того, чтобы вестовой мог продержаться сутки: флакон моющего средства, тарелку с куском сливочного масла, бачок с содой, несколько запасных салонок, вилки-ложки-поварёжки и ворох какого-то тряпья.
Вестовой Меркулов как в последний бой переоделся во всё самое новое: брюки от робы, слегка испачканные рыжей краской, и легкую белую голландку с застиранным гюйсом. Свою курсантскую форму он снял и, аккуратно сложив, отнёс в ротную баталерку.
Когда он вернулся на камбуз, там уже стоял рабочий шум. В малой посудомойке, заваленной грязной посудой, наконец-то началась работа. Ленивые третьекурсники, поругиваясь, стали разгребать завалы металлических бачков, тарелок, мисок. Вестовой поежился от недоброго предчувствия и подумал: «Вот козлы! Времени уже нет, а они только начали чухаться! Будет сегодня задница!».
Тянуть камбузную лямку Квумпы в разных её вариациях Меркулову приходилось уже не раз, поэтому дело своё он знал. Теперь он просто включил в себе внутренний моторчик и, ни о чём постороннем не думая, привёл себя в действие, уподобляясь станку с программным управлением. Он вытащил из шкафа металлическое квадратное решето, на котором хаотично громоздились ложки и вилки роты, и вынес в обеденный зал. Там он разложил весь этот арсенал по шесть пар за каждый стол. На ложках и вилках не было явных следов обеденного борща и каши, но на ощупь они были немного жирными. Вестовой отнесся к этому снисходительно, даже философски: так было почти всегда до него, так будет почти всегда после. Тем более предшественник не обманул – ложек и вилок действительно хватало с запасом. Это уже удача!
Едва он управился, в обеденном зале открылось раздаточное окно хлеборезки и оттуда высунулось перекошенное лицо нормировщицы Вали, беспощадно прозванной квумпарями Поцелуй-из-за-Угла. Добрая женщина крикнула в зал: «Вестовые! Получать сахар и масло!». Меркулов поспешил, но у окна раздаточной был только третьим. Вестовые двух других рот опередили его. Это были малознакомые ему квумпари, и надеяться на братскую взаимовыручку в ближайшие сутки жизни не приходилось.
Разбросав весь выданный сахар по кружкам, Меркулов с сожалением отметил, что в запасе не осталось ни одного кусочка и, скорее всего, чей-то сахар опять куда-то исчезнет и придётся отдать свою порцию. Потом принялся за масло. Его почему-то не хватило на две порции. Озадаченный квумпарь самым тщательным образом все пересчитал, нашел одну недостающую порцию. Другую взял из железного шкафа, из запасов Апушкина. Нервы вестовых всегда травмировал парадокс камбуза КВВМПУ: за обеденными столами, как правило, почему-то оказывалось больше народу, чем выдавалось порций, и кому-то вечно не хватало то котлеты, то компота.
Команда мойщиков-третьекурсников тем временем умудрилась перемыть уже половину посуды. Горячие скользкие стопки металлических тарелок и мисок неудержимо росли на хромированных моечных столах, и вестовые, стараясь обогнать друг друга, ловко переносили шаткие пирамиды обеденной утвари в свои владения. Раскладывая тарелки по столам, Меркулов не забывал периодически появляться в посудомоечной и выносить оттуда свой запас бачков для первого-второго блюда и чайники. Когда МПК опустела, вестовой высказал свое зверское слово в адрес морполитовского жизнеустройства, ибо сбылось предостережение курсанта Апушкина – чайников на всю роту явно не хватало. Как ни странно, с такой же головной болью столкнулись и двое других вестовых. Значит, не хватало много! Нещадно матерясь, все трое бросились на второй этаж, в БПК. Там оказалась лишь дюжина покалеченных чайников – какие треснутые, какие без ручек. Вестовые забрали все и кинулись в обеденный зал второго этажа. Там культурно и благопристойно трудились некрасивые официантки, накрывающие столы для аристократичного четвёртого курса. К проблемам взмыленных первокурсников они отнеслись наплевательски: пожали плечами и повели глазками, мол, ищите сами, где хотите. Понимая как ускользает время, оставшееся до ужина, и по опыту своему предчувствуя скандал, вестовые с призовой резвостью произвели тщательнейший обыск всего второго этажа камбуза. Под столами, в углах, на подоконниках за шторами, они нашли-таки недостающие чайники, а также несколько порций сахара в железных кружках, пару порций масла на тарелках, пригоршню головок чеснока, и все это унесли с собой, как законные трофеи.
Варочный цех, расположенный на первом этаже и выходивший широким раздаточным окном в обеденный зал первого курса, к тому времени уже наполнили вестовые-старшекурсники, официантки, повара. Начиналась раздача ужина, и вестовым первого батальона стоило немалого терпенья дождаться своей, последней, очереди. В этот раз на камбузе Морполита подавали несоленую рисовую кашу, невыносимо соленые огурцы и рыбные котлеты, на вид и вкус одинаково отталкивающие.
Когда первый батальон стал с шумом заходить с улицы в обеденный зал и, громыхая стульями, рассаживаться к ужину, все яства, кроме чая, уже покоились на столах. Обжигая руки и обливаясь потом, вестовые наполняли чайники отваром, пахнущим пареными опилками, и бегом разносили по столам своих рот.
Едва с этим было покончено, Меркулов услышал тревожные вопли сразу с нескольких направлений:
- Вестово-о-ой, хлеба! Вестовой, хлеба!
Для пущего привлечения внимания к своей недоедающей персоне квумпари призывно тянули вверх руку. То есть, вопили и торчали вверх руками. Словно бы увязли по грудь в опасной трясине и взывали о немедленном спасении.
Вестовой метнулся к окошку хлеборезки. Оно уже было наглухо закрыто, однако на лотке перед ним еще оставалось полбуханки, порезанной на ровные плоские куски. Опередив коллегу-вестового другой роты, Меркулов схватил оставшийся хлеб и как мог разделил его между орущими проглотами своей роты. Однако с каждой секундой воплей становилось всё больше. Он стал нервничать, заметался, но вскоре понял тщетность своих человеческих устремлений и слегка приуныл. Поднявшись из-за стола, к нему подошел старшина роты мичман Черников.
- Спокойно, Игорь, не паникуй, - сказал он, - У них глотки лужение, вот и орут. Профессия у них такая. Так что, меньше обращай внимания, работай спокойно.
- Спасибо, - сказал курсант Меркулов, чувствуя глубочайшее уважение к большому благородному человеку, звать которого Юрий Юрьевич Черников.
- И, кстати, замени-ка мне чаёк, ладно? – попросил старшина роты.
Вестовой кивнул. Он подошел к столу мичмана Черникова и очень удивился, заглянув в чайник. Там плавала какая-то невообразимая и совершенно отвратительная гадость, по виду - беловатая плесень со вздувшимися бурыми пузырями. Какой-то очаг новой, загадочной формы жизни. Оставалось лишь резонно подумать: «Какая же падла сотворила сию подмену!? И где теперь мой чистый, благородный напиток, полезный для здоровья чай? И главное, откуда взяли это биологическое оружие, чтобы поставить мне на стол? Диверсия, блин...». Чистосердечно извинившись, Меркулов рысью вынес этот жуткий сосуд в МПК, тщательно вымыл его и принес мичману Черникову нормальный, горячий, благоухающий пареными дровами чай.
Порадовавшись сделанному доброму делу, вестовой вдруг разобрал, что на фоне неровного шума кушающего батальона с гнетущим постоянством гудит чье-то басовитое стенанье, чей-то нежный рев: «Вестово-о-ой! Вестово-о-о-о-ой!» Словно кого-то прищемило за филейное место, не очень сильно, но прочно, и не отпускает. Меркулов последовал на звук и увидел, что это никто иной, как главный старшина Шамрай из 21-го класса, человек-глыба, эталонный, образцово-показательный морпех времён лютежского лагеря. Игнорировать звуки такого воина не рекомендовалось никому.
- Я тебе уже десять минут кричу, - раздраженно заметил главный старшина, - Я что, без масла должен ужинать?
- У вас на столе было масло на шестерых, я точно помню! – удивился Меркулов.
- Ничего не знаю! У меня сейчас масла нет. Ищи, где хочешь!
Вестовой подумал: «Заглянуть бы тебе сейчас в стол, сразу порция нашлась бы! А может, соседи по баку слопали, пока ты орал о хлебе?» Соседи главного старшины Шамрая ужинали молча, только уши шевелились. Их ни что не касалось. Тогда Меркулов вспомнил о запасах, оставшихся в наследство от Апушкина, и через полминуты главный старшина Шамрай получил свою долю и замолчал. Сразу стало как-то спокойно и хорошо.
Скоро рота поужинала, по команде поднялась с мест и вышла на свежий воздух. Две другие роты почти сразу же последовали за ней. Ещё немного и на камбузе воцарилась блаженная тишина, пустота. И Меркулов позволил себе самое полное наслаждение, какое только доступно на службе вестового: съесть масштабный кусок белого хлеба с маслом и запить сладким чаем, причём, сделать это неторопливо, мечтательно, в полном одиночестве.
После этого он устроил себе отдых, вышел на плац, к телефону-автомату, а когда вернулся, то произвёл беглый осмотр своих столов. Картина, открывшаяся ему, напоминала средневековое поле битвы. Мерцали сталью тарелки, словно щиты павших, темнели чугуном шлемы-бачки. То там, то здесь громоздились холмы недоеденного хлеба. Вилки, ложки и ножи валялись на столах в беспорядке, точно брошенные клинки. Практически нетронутыми остались ядовитого вида огурцы. Круглые рыбные котлеты отдыхали произвольным образом - то дружными кучками на тарелках, то раскатившись в разные стороны по скатерти, будто пушечные ядра. Впечатление усиливали мрачные неуклюжие чайники, похожие не то на подбитые немецкие танки, не то на сдохших боевых слонов. Вестовой, давно смирившийся с неизбежностью всемирного безобразия, не стал зря вздыхать. На мичманском столе он нашел полторы порции оставшегося масла и потому решил, что день прожит не зря.
Когда вестовой уже помыл ножи и вилки, и собрался убирать со столов всякий съедобный мусор, на камбуз пришли квумпари из 22-го класса. У них был принципиальный спор. Курсант Золотько поспорил с курсантом Токарем, что съест шестнадцать рыбных котлет сразу, а тот сказал, что это вряд ли, и дал обещание сводить одноклассника за свой счет в чипок, если поедание всё-таки состоится. В качестве секундантов их сопровождали Крищенко и Джулай, сотоварищи по классу. Вестовой Меркулов очень заинтересовался этим пари и даже бросил работу ради того, чтобы увидеть весь поединок в подробностях.
Это был поединок не столько Золотько и Токаря. Это была схватка: котлеты против человека. Камбузные изделия, именуемые «котлетами», имели рыбную родословную, и этим все сказано. Их круглая форма удивительным образом усугубляла эстетическую омерзительность, которую трупно-серый цвет залежалого минтая вызывал уже сам по себе. Вкус и запах довершали перечень отталкивающих качеств этих кулинарных изваяний и делали их полностью несъедобными.
Курсант Токарь взял сияющую металлическую тарелку, сбегал в варочный цех и принес оттуда внушительную пирамиду круглых воняющих котлет.
- Поставь на стол, - мрачно распорядился курсант Золотько. Токарь любезно исполнил просьбу друга, но придвинул их поближе к нему. Тот помедлил, молча прицелился и, вдруг, не моргнув глазом, схватил и сунул в рот одну из котлет, верхнюю из смердящего курганчика. Железный квумпарь не поморщился, жевал тщательно и даже вдумчиво. Все, кто это видели, едва побороли приступ сострадания и с трудом заставили себя не отвернуться. Между тем курсант Золотько как-то неожиданно разошёлся, разогрелся, и поедал омерзительные колобки один за другим. Секунданты смотрели на него с почтением и жалостью. Курсант Токарь наблюдал с заинтересованностью. Ему совсем не жалко было потратить в чипке три рубля на желудок лучшего друга, если тот вдруг выиграет спор. Ему просто было интересно – есть ли вообще предел человеческим возможностям, особенно в данной области?
Первые трудности для курсанта Золотько начались на шестой котлете. Это отразилось на его лице в виде нарастающей безотчетной тревоги. Седьмую и восьмую котлеты он жевал так, словно они были резиновые и пружинили. Он проглотил их с явным усилием, видимо, так и неразжеванными. Девятая и десятая котлеты, как показалось окружающим, были сделаны из застывающего клея. Каждое последующее жевательное движение давалось квумпарю со все большим трудом. Глаза рыбожора-трупоеда начинали приобретать фанатичное выражение и, мало по малу, покидали границы своих орбит. Следующая пара котлет чуть было не стали роковыми для будущего политработника ВМФ. Они по очереди застревали в горле и вываливались обратно в ротовую полость. Из глаз курсанта Золотько выступали слезы, лицо мученически синело, но он раз за разом судорожно угнетал свою страшную пищу, пока не проглотил совсем.
- Димка, завязывай! – всполошился секундирующий курсант Джулай, - Все уже поверили! Ты - великан!
- Ладно, Золотько, будем считать, что ты меня убедил, - великодушно уступил курсант Токарь и потянул одноклассника за рукав, - Пошли, а то меня под суд отдадут за убийство коммуниста.
Но борец с котлетами всех стран, временно утратив рассудок от немилосердной пытки, гордо выполнил свое слово. Все присутствовавшие виновато отвели глаза, когда курсант Золотько дожирал оставшиеся четыре котлеты, и слышали только утробное клокотание, не то в его горле, не то в желудке. Было ясно, что несчастный до предела переполнен рыбным фаршем, место которому на помойке, и вот-вот скончается. Не человеческое, а настоящее партийно-политическое страдание было в глазах квумпаря, когда он хоронил в себе последнюю, шестнадцатую котлету. Здесь в помощь ему очень пригодился бы артиллерийский шомпол-прибойник, которым заталкивают заряд в жерло чугунной пушки. Живот несчастного раздулся, но как-то неправильно, угловато. Щёки наоборот, ввалились. Дыхание сделалось мелким и осторожным, а цвет лица до того пострадал, что просто не с чем было его сравнить. Улыбаться своей великой победе он не мог.
- Ну, ты дал! – восторженно похвалил его курсант Джулай, Разрешите вами гордиться, товарищ!
- Гуливер! – одобрительно поддержал курсант Крищенко, - Нет, скорее даже Геракл. Нет, шагающий экскаватор!
- Ну, что, - вздохнул курсант Токарь, осторожно пробуя пальцем деформированный живот лучшего друга на упругость, - Идём в чипок?
- Нет, потом, - очень серьезно и тихо ответил курсант Золотько, и осторожно переставляя ноги направился к выходу. Секунданты, не смея громко смеяться, пошли рядом, готовые в любой момент подхватить падающее тело.
Оставшись один, Меркулов вдруг засмеялся, легко и раздольно, как может смеяться только тот человек, у которого внутри не покоится ни одной рыбной котлеты с камбуза КВВМПУ. В памяти воскрес дорогой сердцу эпизод: в лютежском лагере, при поступлении в училище, он да приятель его Кисель съели на пару литровую банку меда, сразу, одним махом, да чуть не сдохли. Потом в санчасти обоих откачивали...
На другой день вестовой поднялся ни свет, ни зоря, в пять-тридцать. Он заново проделал всю ту же схематичную работу: накрыл на столы посуду, поделил сахар и масло, отыскал нужное число бачков и чайников. Тарелки, вымытые вечерней сменой, за ночь высохли и теперь оказались в светлых потеках моющих веществ. Самые безобразные экземпляры посуды курсант Меркулов наспех протер салфеткой. Вообще, беды здесь не было, ибо привычное это в Морполите дело – плохо вымытые тарелки.
Завтрак прошёл на удивление спокойно, всем хватило масла. Ни одной кружки со столов и ни одной чумички из шкафа не пропало, хотя могло бы – матросы из кадровой роты частенько шалят по ночам. Поэтому вестовой в состоянии полнейшего душевного равновесия навел порядок, все перемыл и стал коротать время, дожидаясь обеда. Почитал, подремал, написал письмо в отдалённый край Советского Союза. Потом разговорился с одной официанткой, зачем-то спустившейся со второго этажа. Обсудили вместе некоторые проблемы жизни. Марина, как звали официантку, пожаловалась на грубость и пошлость квумпарей, на то, что временно вынуждена заниматься этой низменной работой, на то, что платят мало.
- Начальник камбуза вашего, - жаловалась Марина, - Этот хрен лысый Буднейчук Петр Михалыч такой попрошайка!
- Какой?
- Ну, какой-какой! Половой, вот какой! – поясняла официантка Марина, - Когда устраивалась работать, подходила к нему спросить – как он со мной собирается расчитываться. Так он дышит мне в шею горячо и говорит: «Я с тобой только один разочек расчитаюсь, ладно?»
- Ну и как?
- Что как? Пока никак. Но, гад, чувствую, не отступится. Я слышала у него тут правило заведено: палку не брошу – уволю. Как тебе это нравится? Лысый хрыч, а туда же!
- Подумаешь, лысый! А что делать человеку, если у него половое влечение?
Так незаметно подошло время накрывать к обеду. Вестовым выдали по огромному лагуну с компотом, и они принялись разливать это культовое питьё по кружкам, стараясь не налить лишнего. В это время на камбузе поднялась лёгкая суета. Старший мичман Буднейчук в белом халате появился в варочном цехе и, сверкая лысиной, устроил взбучку поварихам. Вестовые не пропустили это мимо ушей. Оказывается, с минуты на минуту должна была состояться плановая «внезапная проверка» камбуза Политотделом училища. И она не замедлила случиться. Скоро через парадные двери столовой многозначительно вошёл капитан 1 ранга Дыренков с обнаженной головой, без фуражки. Он совсем недавно стал главным политработником КВВМПУ, временно сменив на этой должности ушедшего в отставку капитана 1 ранга Фомина Василия Сергеевича. Поэтому он очень старательно относился к своим обязанностям.
ВРИО начальника Политотдела Дыренков вошёл чинной императорской походкой и медленно пересёк обеденный зал, озираясь по сторонам с таким интересом, словно находился в изящном музее. Далее он обласкал вниманием сырой и мрачный МПК, и проследовал в варочный цех, где задержался надолго. Мичман в белом халате, навытяжку стоя у котла, где бурно варились мослы, доложил: «Товарищ капитан первого ранга, персонал варочного цеха проводит работы по подготовке к обеду! Начальник камбуза старший мичман Буднейчук!». Офицер Дыренков посмотрел на него с удивлением и молча кивнул в ответ.
Приготовление к обеду продолжилось с большим усердием. Начальник камбуза строгим голосом раздавал отрывистые команды налево и направо, словно стоял на капитанском мостике парусного фрегата. А ВРИО НачПо, не говоря ни слова, прохаживался между котлами и потными поварихами и с любопытством заглядывал во все углубления и ёмкости. Это немного смущало функционеров варочного цеха. Занимаясь своим делом, они с тревогой ждали каких-нибудь замечаний или даже разноса в пух и перья. Но капитан 1 ранга Дыренков всё молчал и заглядывал. Так продолжалось до тех пор, пока не поджарилась первая партия говяже-свиных комбижировых котлет. Соответствующий запах заполнил варочный цех, соперничая с ароматами борща, яблочного компота и подсолнечного масла. Бдительный отчим Политотдела сказал, что хочет дегустировать. Ему тут же поднесли котлеты на фаянсовой тарелочке и подали сияющую вилку.
Он съел вдумчиво одну котлету, шевеля благообразным лицом, и, видимо чего-то недопонял. Поэтому он так же проникновенно и внимательно сжевал еще пару котлет. После этого он подошёл к начальнику камбуза и сделал единственное за всю проверку замечание:
- Все у вас на пять баллов, - сказал он, глядя на мичмана ясными неморгающими глазами, - Но вот котлеты большие слишком. Надо делать поменьше.
На этом инспекция Политического отдела завершилась.
Обед прошёл относительно гладко, если не считать того, что опять кто-то орал, что не досталось компота, а на одном из столов таинственно исчез бачок с борщом. Вестовой Меркулов постарался быстро ликвидировать причины недовольства, а потом лишь ходил между рядами столов и раздавал большими кусками добавочный хлеб. Все шло своим чередом. В зале стоял шум оживленных разговоров и бряцанья металлической посуды. Вестовой нашел время полюбоваться столом, где сидел камбузный отряд из 22-го класса – Силантьев, Караваев, Лазовский, Ульянов, Барынкин, и один курсант 21-го класса по фамилии Балабюк. Об этой команде ходили легенды. Это был самый сварливый, неспокойный и драчливый стол в роте. Раздор, мировоззренческие конфликты и даже идейная борьба постоянно точились здесь вперемешку с ужином, завтраком и обедом. Причиной дебоша могло быть что угодно, начиная от проблемы кривых ног у девочек дошкольного возраста, и заканчивая историей открытия шарообразности Земли. Так и в этот раз начался обед с того, что стармос Лазовский схватил металлическую миску для первого блюда и с криком «Бэла! Я не понял!» ударил курсанта Балабюка ею по темени. Наверняка повод для этого был нестерпимый, иначе не стоило бы отвлекаться от священнодействия трапезы. Продолжилось застолье широким обсуждением того, был ли Уинстон Черчилль андроидом и гомосексуалистом. Причём, высказывались и обосновывались самые экстремальные точки зрения. Потом, когда эта волна сошла на нет, и поедание в основном уже было завершено, между двумя страмосами, Силантьевым и Караваевым, с новой силой и ожесточением разгорелся давний спор – какой из инструментов, скрипка или гитара, способен выдать большее количество разнообразных музыкальных звуков. Старший курсант Силантьев в отрочестве, прежде чем увлечься тяжёлой атлетикой, играл на скрипке. А Караваев, сколько себя помнил, издевался над гитарой, благополучно избежав знакомства с любой атлетикой вообще. Поэтому их мнения были противоположны и непримиримы. К тому же борьбу музыкальных взглядов обострял старшина 2 статьи Ульянов, который все время встревал в спор на стороне Караваева и говорил, что скрипка только в том случае может сравниться с гитарой, если бить ею по голове и учитывать звуки, которые будут при этом слышаться. Скрипичный тяжелоатлет Силантьев очень переживал, ругался и в знак несогласия громил кулачищем по столу. Посуда и квумпари вместе со стульями подпрыгивали.
Вестовой Меркулов подумал, что, может быть, музыканты сейчас передерутся. Но тут послышалась команда старшины роты: «Окончить обед! Рота, выходи строится!» Через три минуты обеденный зал опустел. Вестовой вздохнул с облегчением и понял, что устал. Утомление было не ломовое, лошадиное, а сугубо аристократическое, от груза ответственности.
Меркулов отобедал сам, потом сходил в роту, дабы записаться в увольнение, а вернувшись, взялся за свой последний моечный акт. Место исполнение акта – МПК. Поза исполнения – нагнувшись над моечной ванной из никелированной нержавейки. Время исполнения – 1985 год, за час до смены вахты.
Руки вестового по локоть покрылись жирными брызгами и распухли от горячей воды, спина ныла, когда он промывал вилки и ложки общим количеством двести сорок предметов. Неизбежные брызги мерзко летели в лицо. Он торопился, он уже не мог дождаться смены. Он мечтал умыться с мылом, смыть этот жир, пот, грязь и борщовые запахи. В эти минуты он ненавидел свою общественно-полезную камбузную участь. Обед, наполнявший его желудок, совершенно не радовал. Эти сутки на камбузе сделали вестового ненавистником всей системы казённого харчевания.
Кое-как завершив мытье, Меркулов, весь в жире, грязный, вонючий и злой, сказал себе: «Баста! Чтоб я еще хоть раз сожрал что-нибудь на этом камбузе - да никогда! Салатики бурячные, рыбьи котлето-имитаторы, борщики с комбижиром, перловка непобедимая, и прочее – фу! Свинья и та удавится от изжоги. Я – не свинья, свинья – не я!». Тут ему почему-то вспомнился общеизвестный подвиг курсанта Хачатряна из 21-го класса. Толстый, жизнелюбивый армянин, кредо которого было «жрат, спат, ипат» (известное под названием «Триада Хачатряна»), три дня не завтракал, не обедал и не ужинал. Он страдал, мучился, он почти плакал и почти похудел, но он добился своего - выиграл спор с курсантом Жололдиновым, и потом три раза сладко пожрал в чипке за счёт проигравшего. «Всё правильно! – сказал себе вестовой Меркулов, - Выделять желудочный сок отныне буду только в культурной обстановке. Кушать только в «Бригантине» и только самое вкусное – сметану стаканами, яичницу, пирожные, ореховое печенье...».
Принимать дежурство явился курсант Калинкин, худой как спинка казенной кровати, и мрачный как флаг анархиста. Однокашники прозвали его Тремпелем.
- Меркулов, у тебя ложки плохо вымыты, - безжалостно начал он, - И ещё в солонках перца нет, надо наполнить. А ещё...
Вестовой разъярился как целый пчелиный рой. Он набросился на сменщика и закатил такую истерику, что тот предпочёл побыстрее расписаться в журнале приёма-сдачи дежурств и ни о чем больше не заикнулся. Только прошипел вдогонку: «Скотина!»
Здесь, на последних аккордах прозвучавшего напутствия, важно отметить незримое таинство обратного превращения из вестового, то есть, из человека-велосипеда – в прежнее существо, то есть, в квумпаря, курсанта, политбойца, то есть, в человека-пассажира, в обитателя верхней палубы. И ни кто, как всегда, этого чуда не заметил, кроме самого вестового – бывшего и новорождённого...
Вечером того же дня курсант Меркулов вместе со всей ротой вновь пришел на камбуз. Он вовсе не хотел и даже не собирался ужинать. Сегодня суббота, через полчаса он будет в увольнении, пойдет в гости к знакомой девушке и будет кушать там целый вечер какие-нибудь вареники, рулеты, голубцы, оливье, маринады, коктейли и прочее цивильное.
Квумпарь сел на свое место и с превосходством огляделся. В другом конце зала маячил сутулый Калинкин в белой голландке вестового, явно на кого-то уже огрызающийся. Вдали и вблизи все ели. Курсант Меркулов едва удостоил вниманием богатство сегодняшнего стола. Потом с чувством полного презрения он взял свою вилку и нехотя ковырнул второе блюдо. На вид оно было отталкивающим. И он задумался, мечтательно подперев щёку рукою. Мечтал, как водится, о морях и кораллах, и поесть хотел он суп черепаший...
Так, в задумчивости, совершенно незаметно для себя, квумпарь съел большую горку недосоленной вермишели, сваренной комками, несколько колечек едкого на вкус соленого огурца, пару кусочков рыбных консервов, пышный кусок белого хлеба, обильно помазанный сливочным маслом, и выпил кружку сладкого чая с настораживающим ароматом.
Потом лениво вспомнил о выстраданных сегодня пищевых принципах и послал их подальше. Ему нарисовался метафорический образ камбуза: галера, полная праздных пассажиров, а вестовой – единственный невольник на вёслах. Греби, Калинкин, греби!
ГАЛЬЮННАЯ КОМАНДА
Когда стармоса Караваева не было рядом, о нём любили поспорить.
- Какой всё-таки Петя развитый, всё-то он умеет! – с белой завистью вздыхал курсант Ражин.
- Кто? Петя?! – сердечно возмущался стармос Лазовский.
- Петя не развитый, а просто маланец, - нигилистически зевал курсант Шубин.
- Петя – это петя, имя нарицательное! – ставил точку курсант Закубанский.
Стармос Караваев знал об этих разговорах и считал их проявлением восторженной зависти к его талантам. Окружающие в свою очередь догадывались, что Петя именно таким образом и думает, и слегка возмущались тем, что чихать он хотел на общественное мнение.
Но как бы то ни было, в Петре Караваеве было что-то от великого. А если и не от великого, то от блестяще-выдающегося - точно. Его портрет отличала безусловно арийская масть. Большинство однокашников считали, что он рыж. Но, скорее всего, он был пшенично-белобрыс. Россыпь рыжих конопушек если и присутствовали на его тонкокожем теле, то исключительно на загривке. Лицо у Петра Караваева было чистое и умное, из тех, что не переносят прямых солнечных лучей. Сто восемьдесят два сантиметра отделяли его желтоволосую макушку от поверхности планеты, когда он стоял в строю. А вообще, у него был вид человека, который явно не любил совершать физические усилия и стирать гюйс. Он недолюбливал это и в самом деле. Зато пальцы у него были белые, тонкие и холодные, словно хирургические инструменты, а в глазах отражалось ясное доверчивое небо, как это бывает у иного первоклашки в исторический момент принятия его в октябрята.
Стармос Караваев имел не мало оснований претендовать на титул морполитовского аристократа. Он играл на гитаре, причём весьма недурно, даже умел что-то из испанской классики. Правда, квумпарям-сослуживцам он предпочитал бренчать трёхаккордовую песенку «Не забывайте писить перед сном!». Петь стармос Караваев конечно же пел, но голос у него все время срывался на блеяние и жутко раздражал стармоса Силантьева с его чувствительными слуховыми нервами. Вдобавок ко всему Пётр был ещё и каратистом. Приемов он знал немного, но в его исполнении и это было нешуточным оружием. Особенно эффектно у него получалось навернуть одноклассника ногой по черепу. С развороту или наотмашь – как угодно, дело настроения. Этого вполне хватало на то, чтобы периодически отгонять от себя непримиримых идейно-кровососущих оппонентов во главе с курсантами Барынкиным и Закубанским. А ещё стармос Караваев здорово знал английский. Не без гордости он объяснял, что учился в школе с иноязычным уклоном. Это было сразу понятно, ибо по-английски он выражался так сладко и с таким замечательнейшим ливерпульским выговором, что всем простым курсантам 22-го класса становилось тошно. А ещё Пете довелось долгое время пожить в домике Петра Первого, за что Петю прозвали Петром Вторым. Странно, что прозвище это не прижилось. Было дело, на заре XVIII века император-самодержец проезжал через Киев и остановился на пару дней в одном домишке на Подоле. Прошли века, и там остановился, причём надолго, другой Петя, теперь уже Караваев, со своим братом и родителями. Этим фактом квумпарь гордился особо.
А ещё Петя обладал замечательным даром демагогии. Это у него было не по причине избыточной эрудиции, а как средство выжить, и жить хорошо. В кубрике или на СамПо, где от безделья квумпари норовили всем скопом кого-нибудь заклевать, стармосу Караваеву часто доставалось за его оригинальность. Но когда ему надоедало, он включал свой болтливый моторчик на всю мощь и как дважды два доказывал всем желающим, что они козлы. Была в КВВМПУ и другая чесотка – это семинары по партийно-политическим предметам, где преподаватели требовали от Караваева каких-то совершенно немыслимых знаний. Квумпарь не любил выглядеть клоуном, но ещё больше не любил сидеть в Морполите без увольнений, из-за двоек. Поэтому в провальные минуты семинарских мытарств он без зазрения совести и здесь опирался на каменную стену демагогии, и она выручала. Преподаватели, как правило, переживали моральный нокдаун и методологическую контузию, а Петя Караваев, выступив и получив свои 3 балла, возвращался на место, где обретал гордость и спокойствие победителя, уже предвидящего себя в увольнении.
В общем, стармос Караваев был уникальным парнем. И как знать, может быть именно за все эти достоинства его назначили по расписанию приборок старшим начальником в гальюне. Это случилось в начале весны, когда 22 класс был переведен с улицы Ильинской делать приборку в ротном помещении. В подчинение стармосу Караваеву были переданы курсанты Началов с Мутовкиным, разгельдяи известные, но в пределах разумного.
Вообще, новое назначение сначала покоробило утонченную душу Петра, ведь в гальюне по известным причинам иногда неважно благоухало. Но зато какая там была аккустика! Караваев, как музыкант, сумел оценить это по достоинству и успокоился. Ведь если разобраться, по степени важности гальюн застревает где-то между такими нервными узлами Флота, как пороховой погреб и камбуз. Так что изысканность миссии – налицо. Это тебе не Ленкомната с цветами, это гальюн, место по-своему взрывоопасное! И теперь Петя был начальником на этом боевом посту.
Приборка в таком звучном помещении предусматривала весьма специфические обязанности и, разумеется, потребовала от стармоса Караваева изыскать в себе принципиально новые способности. Придя в гальюн на приборку, первым делом нужно было разогнать курсантскую публику, которая там курила, плевала, поругивалась матом, а также использовала оборудование заведения по прямому назначению. Затем из углов кабинок выметались израсходованные бумажки и заталкивались в плетеную корзину, которая впоследствии выносилась на мусоросборник. Вслед за этим при помощи особого, замызганного и лысыватого, голяка, либо специальной палки-прочищалки приводились в божеский вид дучки. После этого к кранику водопровода присоединялся длинный серый шланг и все обильно поливалось – и дучки, и писюары, и керамическая плитка под ногами, и сослуживцы, не нашедшие для визита лучшего времени. Под зановес приборки брали рваную, отдающую плесенью ветошь и сушили ею палубу.
Всем перечисленным выше действиям старший курсант Караваев с самого начала предпочёл для себя идейное руководство приборкой. Однако личный состав гальюнной команды в лице Мутовкина и Началова взбунтовался и стармосу пришлось взять на себя одно практическое грязное дело – он заметал мятые бумажки в корзину и выносил их на мусоросборник. Там он с удовольствием курил и обсуждал проблемы художественной самодеятельности КВВМПУ со своим закадычным приятелем старшиной 1 статьи Васюкевичем из фирсовской роты, который тоже выходил покурить во время приборки.
Чётко один раз в неделю случалась так называемая Большая приборка – меропрниятие особое, пышное, помпезностью лишь немного не доросшее до уровня северного сияния. В своей отточенной ритуальности оно являлось настоящим украшением жизни КВВМПУ. Не будь его, недельный распорядок училища оказался бы лишён той искупительной, финальной точки, за которой страница переворачивается и обнажается манящий натюрморт двух увольнительных дней. Хотя некоторые курсанты, которые без воображения, считали, что Большая приборка - это всего лишь тоскливая борьба с пылью и грязью на протяжении двух часов. С технической стороны она мало чем отличалась от приборок обычных, пятнадцатиминутных, но зато начиналась с величественного развода личного состава роты на ЦП и славилась своей гигиенической углубленностью.
Стармос Караваев подчинялся торжественному духу развода и на Большую приборку всегда приносил с собой гитару. Он становился спиной к окну, так, что слева рядком белели писюары, а справа тянулись шеренгой дверцы «отдельных номеров», и наигрывал нечто душещипательное из классики, типа Лунной сонаты. Потом без объявления он менял тему и сходу врезал «Боже, Царя храни!» в темпе пионерского марша «Взвейтесь кострами...». Пётр быстро забывался и готов был терзать шестиструнную подругу часы напролёт. Ему удивительно легко было музицировать в любой обстановке. Но всегда вовремя появлялся прямодушный курсант Мутовкин в коротких брючках и хрипло орал, словно простудившийся дракон: «Петя! Уже половина четвертого, а ты все поёшь! Давай говно чистить!». И начиналось: шланги, щетки, мыльная пена, потоки воды, ценные указания Караваева, трудовой пот, капающий с носа Мутовкина, курьезные истории, излагаемые Началовым во время мытья кафеля над писюарами и тому подобное.
Команда стармоса Караваева знала свою выгоду работать быстро. Приборку здесь, как правило, выполняли раньше срока и, закрывшись изнутри, предавались отдыху. Петя брался за гитару, курсант Началов присаживался на здоровенную банку из под гуталина, а курсант Мутовкин, коль был в настроении, ложился на пол, прямо в географическом центре гальюна, и валялся так, словно на лугу, мечтая. Стармос Караваев бренчал мотив «Beatles» и пел при этом: «Помнишь ты, як мы стоялы визля бочки з квасом, потим йилы з мьясом пырижкы...». Тем временем курсант Началов гуталиновой щеткой начищал свои гады, а курсант Мутовкин лежал на плоскости из красно-серой подсыхающей плитки, как бы подчеркивая, что после приборки совесть его и палуба одинаково диетически чисты.
В общем, так вот, потихоньку и текла жизнь да служба в гальюне. Ничего в ней не изменялось, и развлечений в ней почти не было. Благо окно гальюна выходило на волю, в парк, где иногда прохаживались девушки. И в какие-то веки удавалось вылить на какую-нибудь из них ведро воды! Правда вот, однажды, сверху, с третьего этажа прибегал старшекурсник с белым лицом. Оказалось, что он уронил в дучку свое обручальное кольцо из золота 375-й пробы и решил, что может быть его по трубам смыло в гальюн второго этажа. Курсант Началов отзывчиво пошуровал куском стальной проволоки во всех дучках, но кольца не обнаружил. Старшекурсник с белым лицом тут же проклял все дучки всех гальюнов всех военно-морских училищ и ушел с протяжным стоном гиены. А так больше ничего занятного и не случалось. Вероятно, поэтому за долгие часы Больших приборок у курсанта Мутовкина испортился его компанейский всепрощающий характер. По субботам во время предобеденных построений он с разрешения командира роты всё чаще выходил из строя и, обращаясь к личному составу, произносил какие-нибудь сердечные слова. Например: «Ну вот, все мы пришли сюда, чтобы учиться на политработников. На семинарах, на комсомольских собраниях научились красиво выступать, всё рассуждаем, какие черты в себе нужно воспитывать, чтобы людей за собой повести. А вот я, как приборщик гальюна, замечаю обратное. Ну ладно бы хоть надписи матом на дверцах делали, понять можно. Но когда я вижу темные засохшие полосы, то мне приходит в голову только одно: кто-то, извините, подтирается не бумажкой, а пальцем, а потом вытирает палец о переборки и дверцы. Куда прёт культура?! И причем, это уже не первый раз. Вон Караваев с Началовым подтвердят. Мы уже замучились отчищать...».
Обычно командир роты воспринимал такие выступления с улыбкой: «Слышали, что вам тут сказал курсант Мутовкин? Это последнее предупреждение. Следующий раз мы с Караваевым снимем отпечатки пальцев со стенки и найдем, бля, политработника, не умеющего пользоваться бумагой! А теперь приятного аппетита. Вячеслав Федорович, командуйте на камбуз!».
Однажды весной, в разгар первого приступа тепла, когда от нахлынувших чувств хочется по-кошачьи прищуриться на солнышко и чихнуть что есть силы, счастливо и звонко, на Морполит сошла лавина проверок из Москвы. Проверка по финансовой части, проверка организации учебного процесса, общая проверка и еще какие-то.
В понедельник вечером капитан 3 ранга Рожко держал перед своей ротой командирскую речь.
- Товарищи курсанты! – сказал он с таким оттенком голоса, словно объявлял о начале боевых действий против центрального подольского гастронома, - Как говорится, не служил бы я на Флоте, если б не было смешно! И по всей видимости, нам с вами скоро будет особенно, бля, смешно. Сегодня начальнику училища пришла информация, что через неделю в Кэ-Вэ-Вэ-эМ-Пэ-У будет новая, четвертая по счету, проверка из Москвы. И если предыдущие нас с вами не касались, то теперь приедут по наши души. Начальник училища дал указание серьёзнейшим образом проверить состояние ротных помещений и устранить недостатки. Командир батальона вместе с начальником хозяйственной службы сегодня во время занятий были у нас. Начальник хозслужбы оставил много рекомендаций и много обещаний помочь нам известью и краской. За обещания ему спасибо, но судя по всему, нам опять придётся обходиться своими силами. По-сему, старшинам классов собрать у личного состава по пятьдесят копеек. Завтра старшину роты мичмана Черникова отправим в город добывать для нас краску и, бля, белила. Рушить стены и строить их заново, как рекомендовал нам начхоз, мы не будем. Рота в хорошем состоянии и, думаю, обойдемся качественным косметическим ремонтом при условии ответственного отношения каждого. Основательного ремонта требует только горячо всеми нами любимый, бля, гальюн.
Затем капитан 3 ранга Рожко, раздав кому следует свои ЦУ, поспешил домой. Старший лейтенант Гальчанский, оставшийся в роте, вызвал к себе в канцелярию гальюнных квумпарей - Караваева, Мутовкина и Началова.
- Вот что я вам хочу сказать, мужики, - задушевно молвил им командир взвода, - Время от времени наступает ситуация, когда нужно послужить. Вас отпускают в увольнения, вас стараются не дергать по пустякам, к вам хорошо относятся, закрывают глаза на кое-какие ваши грешки. Так будьте любезны постараться. В конечном итоге все проверки в мире существуют для нас, офицеров, и на дыбу, если что, подвесят меня с Олегом Петровичем. Ну а мы уже сделаем неграми вас. Так что, мужики, не подводите. Работаем в данном случае на себя. Как служим, так и живем. У нас все будет нормально – мы и вас от любой нечисти прикроем. Нам будет худо – пеняйте на себя. Усекли? Началов, усёк?
Стармос Караваев и его команда ребята были понятливые. Они молча кивнули головами и каждый из них почувствовал как повеяло откуда-то вековым холодом невольничьей каменоломни.
- Судя по всему, - продолжал офицер, - Проверка будет у нас в следующий понедельник, так что ни в какое увольнение вы не идёте, если не успеваете всё сделать к восемнадцати-ноль-ноль субботы. Будете доделывать в выходные. Так что, времени мало, а работы в гальюне как я посмотрел, гораздо больше, чем кажется. Завтра договорюсь с командиром роты и, видимо, дадим вам «добро» работать по ночам. Всё. Если нет вопросов – свободны.
На следующий день, в ленивый послеобеденный час, когда вся рота, прикипев задницами к лакированным баночкам, сидела на ЦП и слушала утомительного лектора из Политотдела, стармос Караваев был занят тем, что прикидывал размах будущих ремонтных работ. Он стоял посреди гальюна, залитого нежнейшим весенним солнцем, и задрав голову, вдумчиво разглядывал углы и стены. Тут же, словно подмастерья возле зодчего, находились гальюнных дел умельцы – Началов с Мутовкиным. Они тоже озирались вокруг и предсмертно вздыхали. Зашёл старшина роты мичман Черников, человек широкой души и широкого тела.
- Хана вам, господа половые, - сказал он с улыбочкой, - Сегодня я был на складах гарнизона – там только крысы табунами да шайка интендантов, небольшая, но сплочённая.
- Неужели ничего нету? – встревожился стамос Караваев.
- Ну, что-то у них конечно есть. Однако Квумпе в моём лице показали здоровенный член в развернутом виде. Говорят, лимиты за этот год нами уже исчерпаны.
- Ну всё! – зашёлся в хрипе курсант Мутовкин и в сердцах пнул подвернувшийся жестяной обрез, - Что я им, волшебник что ли, по щучьему велению ремонт делать? Пусть сами делают!
Дикое дребезжание кубарем покатившегося обреза и нечеловеческие крики, раздавшиеся из отворенных дверей гальюна, заставили вздрогнуть и проснуться увядших на ЦП слушателей. Они подняли свои красные примятые лица и, испуганно тараща глаза, стали озираться. Дежурный по роте подошёл и прикрыл гальюнную дверь для восстановления сосредоточенной политической атмосферы. Лектор из Политотдела, видя оживление в рядах слушателей, с удовольствием продолжал разглагольствовать в духе:
« ...Любая служба Родине почётна. А служба на Флоте, которой оказались удостоены мы с вами, почётна втройне. Нам вручена слава, добытая в боях поколениями флотских людей России. Сохранить и приумножить её – наша задача. Для ясного понимания этой миссии нам полезно и незазорно почаще вспоминать изречение нашего злейшего врага – Рональда Рейгана, президента Сэ-Шэ-А. После победоносной военной компании на Гренаде в восемьдесят четвёртом году, он, гордый за своих головорезов, сказал так, дословно: «С моими «зелёными беретами» могут сравниться только советские моряки – эти парни в чёрных бушлатах способны на всё... ».
Гальюнная команда, условно-добровольно заточённая на объекте, не могла разделить счастья общения с лектором. В эту самую минуту её воображение было ангажировано идеей побелки и покраски отхожего места. Так что, идеологическая температура в гальюне и на лекции Политотдела несколько отличалась.
- Валера, спокойно! – сказал Мутовкину стармос Караваев, а потом спросил мичмана Черникова, - А вот бабки мы собирали, так может быть...
- Ну ладно, - великодушно ответил старшина роты, - Попугал я вас немножко. Хотел выяснить сколь пламенно и неодолимо у вас желание навести этому малопристойному помещению маникюр. Когда на складах мне показали фигу, я тут же подключил к делу свои киевские связи, пузырь кому надо выставил и достал всё, что надо. Так что смейтесь, паяцы!
Когда мичман Черников удалился, стармос Караваев придал своему лицу деловитое выражение руководителя и стал загибать пальцы.
- Так, мужики, смотрите сюда, - сказал он, - Давайте прикинем, что нам надо сделать. Первое – дучки. Они уже не то серые, не то жёлтые. Надо скрести чем-нибудь.
- Зубами! – мрачно ухмыльнулся курсант Мутовкин.
- Второе – дверцы кабинок. Плохо смотрятся, потемнели. Надо колоть Черникова насчёт лака. Третье – писюары. Так, слегка обработать, начистить краники к писюарам, чтоб блестели. Четвертое – палуба. Палуба у нас как будто негры валялись...
- Петя! – взмолился курсант Началов, - Давай не будем сами себе искать дурную работу.
- Петя! – с выражением добавил курсант Мутовкин, - Мы не сможем сделать эту плитку белой, если она от природы коричневая и серая!
Глаза у стармоса Караваева стали колючими, как у птицы, которую схватили за хвост.
- Так, ребята, давайте не будем ля-ля! – отрезал он, - Раз меня поставили здесь старшим, то я за все отвечаю, и будем делать то, что я скажу!
Кураснт Мутовкин весело и раскатисто, будто сказочный злодей, рассмеялся.
- Пятое – это дверь, - продолжал Петя, - Красим. Так же красим окантовку на палубе, вот эти бордюрчики, трубы...
- Задницу тебе не кому накрасить! Дверь как новорожденная, разуй глаза!
- Мутовкин, молчать. Так, далее у нас что? Подоконник и раму – красим. Сливные бачки тоже красим.
- Предлагаю голубым колером, - сказал курсант Началов, - И дучки тоже лучше голубым закрасить. И отчищать не надо будет, и эстетика получится дворянская. Я считаю, что будущий офицер должен с измальства получать дворянское воспитание.
Стармос Караваев не стал тратить умный ответ на оголенную глупость.
- Ну и, разумеется, побелка, - торжественно подытожил он, - С этим придется особенно повозиться. Вот. А властью, мне данною, я вас извещаю, что начинаем прямо сегодня после ужина и до упора. Кэп разрешил до полуночи работать. Вопросы есть?
- Есть вопросик, - сказал курсант Началов, - Петя, а какие виды поощрений полагаются в нашем случае?
- Лучшее поощрение – это, ёб-тать, отсутствие наказания, - неожиданно раздался знакомый, хорошо поставленный голос. Курсанты обернулись. Это был замполит батальона капитан 3 ранга Ивашкевич. Заходя в гальюн, он как раз услышал вопрос квумпаря.
- Здравь-желаю, товарищ капитан третьего ранга! – поздоровались с офицером курсанты. Ивашкевич как всегда был по-отечески добр и по-замполитовски приподнят. Как говорится, слуга - Партии, отец – квумпарям.
- Ну, что, братва, - сказал он, - Уже определились, разобрались, кто будет щёткой, а кто мылом? Ну, добро! Старайтесь, проверять будут строго. Караваев, ты здесь старший?
- Так точно! – с готовностью откликнулся тот.
- Хорошо. Значит, я спокоен. В художественной самодеятельности ты, Караваев – молодец. Опыт у тебя имеется, так что, думаю, и здесь не подведёшь.
Как и было решено, в тот же день после ужина взялись за дело. Начали с организационных вопросов. Курсант Мутовкин предложил:
- Петя, давай сразу отгородим часть гальюна, потому что глазом моргнуть не успеем, как всё уделают.
- Ну, разумеется, - согласился стармос, - Я вот уже и шкертик длинный достал. Оставим для пользования одну дучку и один писюар, а остальное отгородим и повесим табличку: «Терпение – мать учения».
- Побойся Бога! – взмолился курсант Началов, - На сто двадцать задниц нашей роты – одна дучка?! Три как минимум! Только представь себе эти нервные очереди!
Поспорив немного, решили оставить для пользования сослуживцев две дучки и один писюар, а остальные отгородить. И тогда началась чёрная практическая работа.
Дверцы, стены, переборки «отдельных кабинетов» квумпари отчистили и отмыли до девственной чистоты, а затем покрыли их лаком. Получилось как в музее. Дучки, писюары и керамическую плитку палубы неоднократно обливали кислотой, которую где-то добыл мичман Черников. Кислота враждебно дымилась и убийственно зловоняла, так что курсанту Мутовкину, взявшему манипуляции с реактивом на себя, пришлось несколько часов подряд материться в противогаз. В результате керамика заблестела непорочно и весело, как в образцово-показательном детсаду. Всё, что можно было покрасить, красили в соответствии с понятиями эстетики общественного пользования – ярко-коричневым, белым и голубым. Испарения лака и красок вызывали нездоровую легкость мысли, граничащую с партийно-политическими галлюцинациями. Однако команда Петра Караваева быстро привыкла к таким условиям и трудилась в ритме допустимого творческого умопомрачения. Сам Петя не выпускал из рук нитей управления ремонтом и так грамотно руководил и командовал, что у его подчиненных совершенно отпала необходимость думать. Знай себе, переводи поскорее краски да известь.
Невольники гальюна, разумеется, спешили, но дело своё делали тщательно. Офицеры роты часто наведывались, заставляли что-то переделать, что-то доделать, а в целом были довольны. Гальюнная команда могла бы начать и завершить весь ремонт за двое суток. Однако квумпари все же решили не надрывать пуп и душу, и работать играючи. Кроме того, в случае даже бесконечно блестящего досрочного завершения, все равно неумолимо сработал бы каторжный принцип КВВМПУ: «Дайте курсанту голяк. Нету? Тогда дайте курсанту лопату. Тоже нету? Тогда дайте курсанту лом. Опять нету? Ну, так дайте ему хоть что-нибудь, лишь бы он заипался!». Отдых и покой в Квумпе являлись исключительной мерой поощрения.
В результате всех трудов, в субботу, в конце Большой приборки, ремонт был как будто завершен. Но покоя в душе стармоса Караваева не воцарялось. В то время как Началов с Мутовкиным шумно радовались, Петр задумчиво грыз себе ногти. Это был явный признак онемения затравленной мысли. Стармос Караваев просто холодел от дурных предчувствий.
В гальюн бодро вошёл Вячеслав Федорович Гальчанский, улыбающийся и румяный.
- Ну, Пётр, - сказал он, - Показывай, что вы здесь натворили.
Стармос Караваев встрепенулся, выйдя из оцепенения, и принялся живо показывать. Подчиняясь инстинктивному желанию выжить, он начал демонстрацию с нижней части гальюна. Однако по ходу дела экскурсия неумолимо перебиралась от палубы по стенам и всё выше. Старший лейтенант Гальчанский, засунув руки в карманы брюк, внимательно осмотрел побелку стен, а потом задрал голову, глядя в потолок. Тут он замер, и глаза его тоже замерли, как у рептилии. Безмятежное выражение медленно-медленно удалилось с его лица, и тогда он обратил свой взор на Караваева. Тот стоял покрасневший, но всё ещё изображая гордое достоинства зодчего. В его лазурных глазах были свет, правда и полное неведение по поводу того, что здесь вообще происходит. Старший лейтенант Гальчанский даже растерялся сначала.
- Слушай, а что с потолком? – неуверенно спросил он.
- Ничего, товарищ старший лейтенант! – уверенно ответил стармос. В этот момент он особо усиленно старался не встретиться взглядом с курсантом Мутовкиным.
- Вы что, его не белили?
- А мы решили сначала с вами посоветоваться, - тактично ответил стармос, - Вероятно его даже не следует трогать, поскольку он вроде бы достаточно в неплохом состоянии...
- Да какое там состояние, Караваев! Не компостируй мне мозги! Ты взгляни, там же пятно как туча. Оно растеклось по всему потолку и только на первый взгляд кажется, что там ничего нету. Не надо думать, что проверяющие из Москвы дураче, чем мы с тобой...
Тут офицер на миг замолчал и с нескрываемым восхищением посмотрел стармосу в глаза.
- Слушай, Караваев, - проникновенно и тихо молвил он, - Ты что, решил меня зарезать? Вот так, одним махом покончить со мной?
Стармос мгновенно привёл в действие все свои дипломатические рефлексы.
- Товарищ старший лейтенант! – начал он, - Видите ли, дело в том, что...
Петя стал лихорадочно плести шелковую паутину демагогии. Он пустил в ход всё красноречие, весь словарный запас, всю фантазию. Эта речь могла бы стать заметной вехой в деле ораторского мастерства, она могла бы войти во всемирную хрестоматию непьяных экспромтов! Тем не менее, стармос Караваев отчаянно чувствовал, как утекают драгоценные секунды. В те самые секунды он уподобился рыбе, трепетно бьющейся от жажды жизни. Это предчувствие скорого финиша возвело его талант демагога до уровня высокого искусства. За его словами и жестами можно было уследить с таким же успехом, как и за винтом взлетающего вертолета.
Кое-кто в Квумпе считал, что личность стармоса Караваева была слоёной и вечно то раздваивалась, то троилась. Вот и на этот раз под грубым нажимом ситуации она легко расслоилась и какая-то ее обособившаяся часть с лошадиной тоской думала о сокровенном: «Боже мой, что я здесь еще делаю? Душа поэта, а нервы порчу как ассинизатор-надомник. Да пошло оно все к едереней бабушке! О махен зирен пунен, паралич бинен мозген! С другой стороны, Бог не фраер, подлянку зря не подбросит. Так что придется через это пройти. Судьба!».
... Петя конечно же знал почему потолок остался непобеленным. Когда курсант Мутовкин в очередной раз принялся бунтовать, наступать на горло флотскому принципу единоначалия и уличать стармоса в плохом знании трудовой простонародной жизни, тот сказал, что пришла пора побелить стены. Почему именно сюда пал его выбор, старший курсант Караваев теперь и сам себе не мог бы объяснить. Но такова была его начальничья воля. Отступить перед пролетарским горланом Мутовкиным, означало потерю собственного лица. Тонкий интеллектуал Пётр этого допустить не мог и настоял на своём, хотя сопротивление было адским. Не давая ни себе, ни другим опомниться, он первым бросился на побелку стен и в исторически неуловимые сроки побелил большущее пространство над дверью, своими контурами напоминающее Монголию. Началов и Мутовкин нехотя, с проклятиями, последовали его примеру. Кто-то из них пророчески заикнулся о потолке, но стармос Караваев самодовольно парировал: «Так, не учи учёного, я всё знаю! Делай, что тебе говорят, паралич бинен мозген!» Команда подозрительно резво расправлялась со стенами, и когда Пётр опомнился, было уже поздно. Было сделано уже слишком много, чтобы объявить это просчётом, перегибом и авантюрой. А ведь теперь при побелке потолка неизбежные брызги и потеки попадут на свежеписанные стены и оставят на них нечто напоминающее мутные русла мозговых извилин. Стармос Караваев покрылся мурашками изнутри, воображая, что и как скажет по этому поводу Мутовкин! Но было поздно, и Петя решил до конца сохранять индейскую невозмутимость на своем умнейшем лице...
- Так вот что я, собственно, всем этим хотел сказать, - продолжал он свои разъяснения старшему лейтенанту Гальчанскому, - Мы решили показать вам, так сказать, основную работу, чтобы вы оценили ее уровень и качество, а потолок – это уже мелочь, штришок, пару движений кистью.
Командир взвода устал от петиной неиссякаемости и прервал его на полуслове.
- Нихрена себе – штришок! – выразился он, задирая вверх свои удивленные брови, - Да вам, как я посмотрю, тут все заново надо будет переделывать. С потолка полетит и на стены, и на покраску, и на палубу! Мутовкин, а ты куда смотрел?
- Так он же у нас начальник! – сварливо ответил квумпарь, обрадованный возможности метнуть молнию, - Он у нас все знает! Я ему хотел сказать, а он – своё! Ну, думаю, может, человек с вами все согласовал, и потолок вообще трогать не будем.
- Не хватало еще, чтобы со мной такие вопросы решать! – оскорбился офицер, - Может мне за вас ещё и баб пялить? Детский сад, честное слово! Ничего нельзя доверить!
- Ну, так я и говорю, а он..., - снова завелся курсант Мутовкин, но командир взвода властно высказал своё.
- В общем так, мужики. Не будем искать крайнего, работали вы все вместе, все вместе и получите. В увольнение вы, естественно, ни сегодня, ни завтра не идете, так что время у вас еще есть. Дело свое вы знаете. Когда я приду в понедельник утром, Караваев сразу ко мне - лапа к уху, так и так, товарищ командир, гальюн к смотру готов. Ребята, и не заставляйте меня думать о вас плохо. Договорились?
Едва офицер ушел, курсант Мутовкин схватил швабру и подскочив к своему гальюнному начальнику на расстояние вытянутого носа, заорал как раненый:
- Петя-а-а-а!!! Я убью тебя, Караваев! Я уже тыщу лет не был в увольнении! Меня сегодня девушка ждет!!
- Эх, Петя-Петя! – меланхолически вздохнул отзывчивый курсант Началов, - Бросил ты нас под танки. Увал накрылся не чем-нибудь, а именно женским половым органом. Но лично мне от этого не легче. По утрам, когда я по команде «Подъём!» вскакиваю с койки, Серега Любаков каждый раз ржёт надо мной, мол, – чего это ты опять гад в трусы засунул. Известно чего! Как жить дальше, не знаю, с кем жить – тем более. Жить или не жить – вот в чем вопрос. Эх...!
Вся бытейская философия курсанта Началова легко укладывалась в этот жуткий вопрос, но с ответом на него теперь возникали большущие трудности. Поэтому душевный квумпарь Миша Началов залез рукою во внутренний карман робы и вытащил оттуда примятую пачку «Примы».
- Мутор, пошли покурим с горя, - сказал он курсанту Мутовкину.
- Пойдем, Началуце, а то мне уже блевать здесь хочется.
Стармос Караваев, слегка прибитый на вид, встрепенулся и принял довольно-таки гордую осанку. Старшим в гальюне был всё ещё он.
- Так, мужики, мужики, успеете, потом накуритесь, - энергично затараторил Петя, - Давайте сперва решим с ремонтом, прикинем план работ, как и что, потому что по-видимому...
- Петя! – весомо изрек крупногабаритный Мутовкин, - Я не намерен отдать жизнь и полцарства за гальюн! Сейчас я пойду курить, потом пойду на ужин, а потом пойду в клуб на дискотеку, за сиськи подержаться! И все, больше меня ничего волнует!
- Валера, это не разговор, - сказал Петя и со скучающим выражением лица стал выворачивать курсанту Мутовкину кисть руки.
- А-а!! – коротко заорал тот, и вырвавшись на волю, замахнулся на Петю ручищей, длинной и тяжелой как весло, - Щас монтировкой по хлебалу и - кранты!
Пётр посмотрел на сослуживца безразлично, как гипсовый на гипсового. Потом сказал:
- В таком случае и мне не грех с вами курнуть. Вперёд, мои маленькие помощники!
Разумеется, к назначенному сроку, и даже раньше, всё было готово. Гальюнная команда, вернувшись с морполитовской дискотеки, работала почти всю ночь в субботу и ещё полдня в воскресенье. Гальюн белел, блестел, поражал своей невыносимой ухоженностью, несвойственными ему интеллигентными запахами и где-то даже музейным умиротворением. Больно и страшно было его покидать. Сердце щемило при мысли, что в музей этот будут ходить не только на экскурсию.
Покончив с работой и оставив непорочность гальюна под ответственность дневального, Мутовкин с Началовым пошли в чипок. Как всегда по воскресеньям там было много курсантов и мало чего вкусного. Выстояв получасовую очередь, квумпари употребили затем самое порядочное, из того, что было в ассортименте. А именно: одно на двоих кондитерское изделие под названием «Полено» и по стакану айвового сока (с мякотью) за 16 копеек. «Полено» как-то не легло на душу, а сок вызвал приступ жажды. Курсанты Мутовкин и Началов остро ощутили царящую в мире несправедливость.
В таких-то неспокойных чувствах они и вышли из «Бригантины» на плац. Там как раз шла раздача увольнительных записок. Бравые квумпари, начищенные и наглаженные, стояли стройными шеренгами, жмурясь от солнышка и от счастья. Еще пять минут и они, целеустремленные и образованные, растекутся по улицам Подола ручьями, неся гражданам города большой культурный пример. Глядя на увольняемых, курсант Мутовкин застонал как сухое дерево на ветру:
- Чтобы я ещё хоть раз связался с этим рыжим Шухманом! Да я сам, один все буду делать, но чтобы его рядом...
Курсант Мутовкин сорвал с головы чёрную суконную пилотку с красной звездочкой и со всей мочи хлопнул ею об асфальт, как котлетой.
- О! – удивленно выдал курсант Началов, - А вот и наш Петя! Лёгок на помине.
Петю они упустили из вида сразу по окончании ремонта, когда решили покушать в чипке. Теперь он предстал перед ними в виде, теоретически совершенно невозможном. Его мужественное великолепие могло поставить на колени всех разведенных женщин Подола, а некоторых из них – даже бросить ниц. Курсант Мутовкин с трудом восстановил контроль над своей нижней челюстью. Пётр Караваев был облачен и снаряжен так: остроносые хромовые ботиночки, начищенные до блеска и чуть поскрипывающие при ходьбе; черные суконные, изящно наглаженные брючки первого срока; темно-синяя суконная, безупречно отутюженная голландка с двумя значками – комсомольским и «За ДП» (модель «лопата»); гюйс, обморочно хрустящий от свежести, фиолетовой волной изгибался вокруг чисто выбритой шеи; на широком флотском ремне тяжело и ясно мерцала бляха с якорем; полосатый треугольник матросской тельняшки дерзко и славно выглядывал из под выреза голландки на груди; голову венчала аккуратная гордая бескозырочка старого уважаемого образца; на ленточке, венчающей бескозырку и развевающейся свободными концами за спиной, четким печатным золотом утверждалось: «ВЫСШЕЕ ВОЕН.-МОР. ПОЛИТ. УЧИЛИЩЕ»; безымянный палец правой руки ничем обременён не был; пальцы левой руки держали красивый, из чёрной кожи, чехол для звонкой гитары, и сама шестиструнная по всем приметам присутствовала в нём. Одним словом, старший курсант Караваев был явно намерен пойти в увольнение, в страну жареной картошки.
Он не был в восторге от этой негаданной встречи, хотя в его походке читалось безразличие победителя. Он подошёл и с журавлиной грустью в глазах сказал:
- А, это вы, ребята... Тут такое, в общем-то, дело. Я только что подумал – какого чёрта я должен здесь сидеть, если я могу спокойно пойти домой.
- Петя, но нас же Гальчанский посадил, - непонимающе пролепетал курсант Началов, - Ты что, решил его через *** бросить? Смотри, со Славиком шутки плохи!
- О! Уже перед кем-то успел прогнуться! – сварливо проскрипел курсант Мутовкин, - Все сидят, а он как всегда лучше всех, в увольнение спешит! Смотри, чтобы вороны на Ильинской не обосрали!
- Мужики, никто ни перед кем не прогибался, уверяю вас! – оправдывался командир гальюнной команды, мотая для убедительности головой, - В этом просто нет необходимости. Я просто нормально подошел к Ивашкевичу, мол так и так, товарищ капитан третьего ранга. И он нормально решил эту проблему. Собственно говоря, у нас с ним есть кое-какие свои дела, я в городе решаю для него кое-какие вопросы, так что договориться с человеком всегда можно. Кстати, он сейчас сидит в парткоме, может быть есть смысл и вам подойти.
- Как же, как же, нашёл дураков! – сварливо сказал курсант Мутовкин, - Ты же у нас звезда художественной самодеятельности, тебе всегда договориться можно! А мы простые «товарищи курсанты»!
- Валера, ну кто тебе мешает быть звездой? Пой по субботам со сцены клуба свою любимую песню: «Я птица слабая, мне не легко лететь!» Ну ладно, мужики, я пошёл, а то и так уже опаздываю.
- Ты до утра уволен, Петя? – грустно спросил курсант Началов.
- Да, до семи-тридцати.
- Чтобы принес чего-нибудь! – сурово напутствовал курсант Мутовкин, - Пирожков и конфет побольше! И батон свежий мне лично! И сыра не забудь, и халвы!
- Петя, и женщину, если можно, синюю-синюю. Я проведу по ней белую линию.
- Ты имеешь в виду ощипанную курицу из гастронома? – пошутил Петя и бросил на прощание, - На счет синей могут быть проблемы, но резиновую поискать попробую, поспрашиваю!
Прощаясь, Караваев лучезарно заулыбался. Его умное, ещё не тронутое загаром лицо, повернулось навстречу перспективе, и два стармосовских погона плавно поплыли на его плечах, покачиваясь в такт бывалой каспийской походке. Ушёл Петя. В который уже раз ушёл!
А рядовой состав гальюнной команды в числе Мутовкина и Началова остался в милых партийно-политических стенах. Квумпари тягостно молчали целую минуту и думали. Вернее, они мечтали, что вот едет сейчас Петя на трамвае и вдруг – ба, какие люди! – в трамвай заходит Гальчанский с супругой, оба приодетые, в театр направляются. Славик Петю так это, тихонечко, чтобы не привлекать нездоровый интерес окружающих – хвать! – железной лапой за задницу! Петя, мол, я не понял! Я тебе что, не ясно сказал сидеть в училище? Ты у меня допрыгаешься, я тебя в бакинские пески загоню – летенантом на пенсию уйдешь! А Петя ему с нокаутирущей честностью – так мол, и так, Ивашкевич послал в город некоторые вопросы для него решать, спросите у него. Славик Гальчанский скажет, прищурившись: «Ну, Петя, погоди!!». И все в итоге сойдет Пете с рук, как уже бывало. А всё почему? Потому что надо уметь догвориться с нужными людьми. Петя умел это мастерски. Это был его главный талант.
- Да чтоб я еще когда-нибудь с хитрым Шухманом связался! – ворчал курсант Мутовкин, направляясь в курилку, - Завалил дело, а сам в увал слинял! Нет, благодарю покорно, я в следующий раз пойду прямо к начальнику училища, просить буду – избавьте меня, Христа ради, от старшего курсанта Караваева! И вообще, я лучше курить брошу, чем когда-нибудь ещё гальюн буду убирать!
Рассерженный невольник гальюна Мутовкин не знал, что Петя Караваев, выходя за ворота Квумпы, бубнил себе под нос примерно в том же духе:
- Видит Бог, - а он не фраер! – скольких трудов, энергии и предприимчивости стоят такие вот левые увалы! Да на хрен оно мне упало сидеть в Квумпе, если я способен что-то сделать для собственного спасения! Практика жизни! Если мне фартит, почему я должен от чего-то отказываться? А Мутор с Концовым не понимают элементарной вещи, что сидеть или не сидеть – это личное дело каждого. А с гальюном надо завязывать! Осенью будет смена мест приборки, надо будет что-то потише и почище себе найти, например, кафедра политэкономии. Пыль с глобусов вытирать. И пошло оно всё к едреней бабушке!
Кому улыбалась судьба, знает, сколько в этой улыбке бывает иронии.
Прошло пол-года, с прибытием в училище нового набора первокурсников произошла смена объектов приборки, и старший курсант Караваев вновь был назначен старшим уборщиком гальюна. Правда, гальюн это был уже другой, поменьше и, вроде, почище – на третьем этаже главного учебного корпуса. Какую роль в таком повороте событий сыграли петины таланты – не ясно. Однако, стамосу Караваеву не пришлось скучать и клясть судьбину в одиночку. Потому что делать приборку в новом гальюне вместе с ним назначили курсанта Мутовкина.
РЫБЬЯ ГОЛОВА,
или
ЗОЛОТОЙ ЗУБ НА ВЫНОС
Поиски нравственных нормативов во взаимоотношениях с алкоголем имели в КВВМПУ глубокие культурные корни, уходящие в пласт истории, к 1967 году, когда училище было основано. Здесь никогда не было того обыденного скучного пьянства, которое часто преследует коллективы аполитичных граждан, вроде свекловодов или, к примеру, работников кладбищ. В Морполите вообще не пили в энциклопедическом понимании этого слова. Пить здесь было не принято. Столкновения с алкоголем имели здесь форму гуманистического эксперимента, вид мифологии батального искусства. Тон этому делу задавали офицерские кадры, и с задачей своей справлялись в высшей степени профессионально. Никто никогда в Морполите не падал лицом об стол, а всегда шёл, и шёл ровно, сколько бы ни было принято на душу, продолжать свою военно-морскую службу, если нельзя было идти домой. При первом и единственно прославленном начальнике КВВМПУ вице-адмирале Каплунове подтянутость и молодцеватость офицерского состава училища находилась на такой звенящей высоте, что любой, дрогнувший под натиском алкоголя, не взирая на погоны и связи, моментально становился продуктом уничтожения. При контр-адмирале Некрасове, сменившем Каплунова, заведенные порядки и традиции ещё имели некоторое продолжение, хотя уже скорее по инерции.
Своё отношение к алкоголю выясняли старшие офицеры, выясняли младшие, выясняли на кафедре морской практики и в продслужбе, определялись в глухих подсобках камбуза и в светлых кабинетах клуба, исследовали причинно-следственную связь в канцеляриях рот и в баталерках. Для полноты картины пришлось бы последовательно перечислить большинство помещений, кафедр и служб, строго исключая конечно гальюны, «караулку» и территорию Поста №1. Однако уникального своего лица Морполит при этом никогда не терял. Потому что вышеупомянутые опыты с алкоголем были всего лишь стремлением достойнейших людей державы поубавить к концу рабочего дня партийно-политическое напряжение души. И не зря киевляне, особенно старшего поколения, уважали КВВМПУ и гордились им. Морполит испокон веку внушал о себе такие ценные чувства, как исключительность, фантастическая надёжность и высочайший уровень нравственного авторитета.
В КВВМПУ всегда служила элита ВМФ, поэтому опыты по выяснению нравственной прозрачности алкогольных субстанций обставлялись чинно, подчеркнуто изысканно, на локоток рюмашку водочки или коньячку в какие-то веки по будним дням. По праздникам – тоже изредка, хоть и в квадрате. Закусывать старались элегантно – лимончиком, шоколадкой, копченой колбаской, а то и яблочками мочеными. Это что касается золотопогонного офицерства.
Иное дело ребята-квумпарята. Тут уже амплитуда и разнос крайностей были пошире. В глазах каждого нового поколения квумпарей, прибывавших в КВВМПУ учиться на лейтенантов, училище представало суровой правильной крепостью. Потом, поосмотревшись и привыкнув к режиму, они начинали понимать, что Морполит только своей официальной стороной был похож на партийно-политический монастырь, а на самом деле смелым и умелым позволяет даже кое-какие удовольствия.
В свой черёд к такому выводу пришли и квумпари из класса старшины 1 статьи Степкина. Помог мудрый Гальчанский, который единственным из офицеров Морполита сумел внятно и доходчиво выразить философию жизни. «Делать можно всё, - говаривал он, - Если делать осторожно. Всю вашу службу, до самой пенсии вас будут бить не за то, что вы делаете, а за то, что попадаетесь. Усекли?»
В течение первого курса мучительно медленно, но неотвратимо в жизнь квумпарей 22-го класса проникали вольности. Уже во втором полугодии, к весне 1985 года существование курсантское стало почти приятным. На СамПо можно было спокойно вздремнуть, либо отлучиться в чипок – «Праги» покушать, либо в любой момент пойти покурить в гальюне. В кубриках после обеда царствовала свобода. Двухъярусные койки завешивались шинелями и получались теплые сумрачные закутки. Там играли в карты, слушали магнитофоны, боролись трое на одного, ругали командиров, поедали посылки от родственников и передачки от знакомых киевлянок. Кроме того, увольнения в город стали регулярнее, и курсанты с большим удовольствием предавались вольностям на цивильной территории.
Пространства киевских улиц и площадей были полны девочками. А где есть девочки, там, как водится, полный адский набор искушений и липкие сети заманчивых вариантов. Офицеры Морполита, битые жизнью во многих местах, напрасно предостерегали своих подопечных об этом. Выйдя в город, упругие пронырливые квумпари не обременяли себя излишней рассудительностью.
В это время 22-й класс условно делился на три неравные части – на тех, кто не пил совсем, тех, кто выпивал так, что не знали другие, и тех, кому бульбенить было положено по праву.
В первую, исчезающе малую группу, входили комод Панасенко и его подчиненный курсант Глаголев. Комод фанатично заботился о своей репутации идеального политбойца Флота, а курсант просто был ещё зелен и не знал жизни, и потому панически боялся любых веществ, отличающихся по вкусу от березового сока. Глаголев искренне считал, что пить вредно, чем неоднократно вызывал бурю возмущений старшины 2 статьи Любакова.
Во вторую группу входил почти весь личный состав 22-го класса – тихие, скрытые любители приподнятого настроения, потенциальные нарушители основополагающих статей воинского Устава. Комод Панасенко морщил лоб и переживал: от этой братии с чистым наглым взглядом можно было в любую минуту ожидать грубого дисциплинарного проступка. Особняком в данной категории квумпарей находился баталер курсант Асанавичюс. Он вел скрытный ночной образ жизни, и что творилось у него в баталерке в глухое время суток, достоверно знал только старшина роты мичман Черников и стармос Тарасов, коллега-баталер 21-го класса. Но те умели хранить военно-морское глубоководное молчание.
Остальная часть 22-го класса являлась венцом здешней эволюции. Ее составили самые сильные, самые большие и самые заслуженные люди – Силантьев, Хмара, Любаков и сам Степкин. Судьба вознесла их на гребень переменчивого служебного положения и потребовала изрядной решительности и удали. Квумпари с готовностью откликнулись на этот призыв. Стёпкин и Любаков были старшинами разных статей, до Морполита изрядно послужившими на Черноморском флоте. Поэтому им многое прощалось и на многое смотрелось сквозь пальцы. Курсант Хмара и стармос Силантьев были их приятелями, поэтому тоже пользовались определенным статусом. Все четверо состояли в команде гребцов-спортсменов и на этом основании несколько раз в неделю покидали пределы Морполита для тренировок в Гидропарке. Слишком частое посещение города привело к тому, что они обзавелись непритязательными отзывчивыми женщинами. И посыпались на будущих политбойцов ВМФ искушения, жертвы, испытания.
В 22-м классе это сразу заметили. Если с тренировок гребцы приходили, как правило, без пятен на моральном облике, то из увольнений возвращались слегка изнуренными алкоголем.
Когда пьяным бывал старшина 1 статьи Стёпкин, то его индивидуальность принимала характерный размазанный вид. Он вваливался в кубрик и, громыхая тяжелыми конечностями, сразу же, будто в последнем броске на амбразуру, устремлялся к своей койке. При этом он пытался говорить что-то, но язык поворачивался с трудом, и получалась смешная ерунда, вроде «Не ходите дети в Африку гулять!». Добравшись до койки, первостатейный старшина Стёпкин падал в неё, не раздеваясь и не разбирая одеяла. Правда, изредка он все же успевал снять с себя брюки. Фрагмент снятия брюк был особенно индивидуален, поскольку происходил почти без применения рук. Квумпарь расстегивал пуговицы, а потом, попеременно наступая себе на опадающие штанины, оставался в трусах и ботинках. Он всей тяжестью своих динозавровых мослов падал на койку и до утра не шевелился. Парадно-выходные брюки стоптанной тряпкой валялись на палубе.
Квумпари всегда с большим вниманием наблюдали за действиями Стёпкина, но никак не могли взять в толк – то ли он пьет больше других, то ли здоровьем нужным не обладает. Загадка осталась нерешенной даже после памятного случая, когда старшина 22-го класса, придя из увольнения как-то особенно уставшим, был задержан дежурным по городку старшим лейтенантом Муккелем. В ответ на вопрос офицера «Это где ж так наливают?» старшина 1 статьи Степкин окрасился в зеленоватый цвет и, высунувшись из окна рубки дежурного, стал обильно и шумно блевать на плац, под большую корабельную рынду, украшающую КПП городка. В истории Морполита за пьянку пострадали многие, но старшина 22-го класса чудесным образом уцелел.
На фоне Степкина квумпари Хмара и Силантьев выглядели просто умилительно. Кураснт Хмара заходил в сонный кубрик тихим ровным шагом. Он основательно, по-хозяйски, словно в зимнюю спячку, укладывался спать и его добрый приглушенный голос некоторое время кому-нибудь бубнил о гастрономических радостях минувшего дня. Старший курсант Силантьев в подпитии был и вовсе как дитя. Он счастливо посмеивался, проявлял великодушие, уважительно говорил о женщине, с которой провел увольнение, а перед тем, как отойти ко сну, давал кому-нибудь из карасей очередной ценный совет – как нужно себя вести, чтобы служить по-настоящему.
Все три героя, перечисленные выше, как вместе взятые, так и по отдельности, были робкими ангелами по сравнению с командиром отделения Любаковым. Пьяный тот был страшен как слепые силы природы. Возвращаясь из увольнения, он начинал искать препятствия на своем пути для того, чтобы сокрушить их. Ему встречались двери – он бил в них ногой, как в Железный Занавес капитализма. Подворачивался писюар в гальюне – он дробил его мощным ударом, будто вражью голову натовского солдата. Ему мешали стройные ряды коек в кубрике – он хватал койки за перекладины и рывками мотал во все стороны вместе с перепуганными одноклассниками на них. Квумпари из других классов роты старались в такие минуты не подворачиваться комоду Любакову под руку, так как он в порыве чувств норовил каждого встречного дружески хватить кулачищем по спине и радостно поприветствовать: «Здорово, бандит!».
Впрочем, эпоха опьянения свободой для 22-го класса и всего остального Морполита продлилась недолго. Всё началось с ужесточения патрульного режима. Комендант Киевского гарнизона издал какой-то изуверский приказ. Что было в нем – квумпари не знали, но перемены чувствовали все отчетливей. Неузнаваемо, до тоскливой тюремной тщательности изменились проверки перед увольнением. Инструктажи капитана 3 ранга Рожко стали всё более походить на воззвание командира перед десантом в тыл противника. Обратив к кувумпарям своё плотное отеческое лицо, Олег Петрович говорил: «Товарищи политработники! Сейчас вы пойдете, бля, в город-герой Киев. Настоятельно прошу – не ловите ртом бабочек. Потому что обстановка в городе напряженная. Комендант гарнизона дал патрулям приказ – хватать, бля, всех подряд, кого встретят в военной форме. А к морякам интерес всегда был особый. Поэтому в ваших интересах не встречаться с патрулем, чтобы потом не было мучительно больно, и комбат не задавал мне вопрос, бля, «Почему?».
За пределами КВВМПУ действительно становилось всё опаснее. К тому времени первокурсники ещё не обзавелись необходимым количеством жен и любовниц в Киеве и не имели возможности в массовом порядке переодеваться по гражданке. Так что, субботними и воскресными вечерами матросские бушлаты в городе встречались весьма часто. Патрули же, злые и всеядные, хищно набрасывались, гонялись за ними по Крещатику и Подолу, пытались настичь в кинотеатрах и кафе. В результате квумпари сделались пронырливыми, изворотливыми, ловкими, что как нельзя кстати пополнило арсенал качеств, необходимых будущему политработнику Флота. В этой борьбе за свободу курсанты Морполита показали себя молодцом, не сдались, и даже оставили для Всемирной Истории Политорганов яркие образчики героической удали.
Один безымянный герой учился в ту пору уже на третьем курсе КВВМПУ. Как-то раз, возвращаясь из увольнения с жареной картошкой в желудке, он почувствовал вдруг, что в затылок ему задышал неудовлетворённый патруль. Оглянувшись на прощание, квумпарь бросился бежать. Однако, вскоре он сообразил, что находится на платформе станции метро «Почтовая площадь», где только один выход на улицу, и деваться ему некуда. Тогда героический квумпарь-третьекурсник, презирая патруль и высоковольтное электричество, спрыгнул на шпалы колеи и убежал в тоннель. Среди персонала станции началась деловитая паника, движение поездов застопорилось на всей Подольско-Оболонской линии. Стали звать квумпаря обратно, но тот решительно поблескивал глазищами во мраке тоннеля и не выходил. Минут через десять патрульные устали ждать и убрались прочь, тем более, что работники метрополитена с мольбой и слезами просили их именно об этом. Только тогда герой покинул место своего временного вынужденного отступления. Впоследствии Киевский метрополитен выставил Морполиту счет на 11000 рублей, и квумпарю в родных стенах изрядно влетело. Но то, что он не сдался в потные руки неприятеля ему конечно же зачлось (в неофициальном порядке). И долго ещё имя героя, неизвестного широкой общественности, было покрыто лаврами славы.
В тот же исторический отрезок времени отличился еще один безымянный питомец КВВМПУ. Мужество и находчивость его несомненно будут вечным примером для всех русских моряков и гардемаринов. Патрульные предательски окружили курсанта в вестибюле станции метро «Днепр». Курсант заметался, но зеленые сапогатые солдаты с красными повязками на рукавах встали на выходе и входе. Начальник патруля, рыжеусый капитан, победоносно гримасничая, сделал ленивый подзывающий жест. И квумпарь пошёл. Пошёл быстро, но в другом направлении. Стены вестибюля этой станции были стеклянные, с широким обзором на улицу. Поэтому курсант покинул вражескую западню прямо сквозь стену. Ошеломленный патруль даже не стал его преследовать. Правда, через некоторое время чиновники из Комендатуры отыскали его в Морполите. Его опознали по характерным ранениям на месте, которым сидят. Видно, прохождение сквозь стену было не достаточно виртуозным, и большой кусок стекла, как нож гильотины, обрушившийся вслед за квумпарем, ранил эту выдающуюся часть военно-морского тела. Впрочем, дальнейшая судьба героя сложилась неплохо.
К тому времени, когда гарнизонные власти затеяли изнурительную оккупацию Киева патрулями, достойнейшие личности 22-го класса КВВМПУ уже поубавили масштабы своей доблести. Старшина 1 статьи Степкин крепко получил по шее от командира роты за разложенчество и хлипкость, проявленную перед лицом старшего лейтенанта Муккеля. Курсант Хмара и стармос Силантьев проявили осторожность, бросили греблю и взялись себя в руки сами. И только старшина 2 статьи Любаков дольше всех находился в состоянии праздника.
Как-то раз, будучи немало подшафе, он повстречался с патрулем. Эта встреча означала арест, гауптвахту, и вполне возможно, конец карьеры флотского политрука. Поэтому квумпарь в ответ на небрежно брошенное «Товарищ курсант, предъявите ваши документы!» отвязал цепных псов войны. Минут пять он молотил кулаками и пинался ногами, с тоской мечтая, чтобы начальник патруля не начал палить из табельного оружия. Но тот будто бы забыл о своем пистолете и бился в рукопашную. Два его помощника - рослые мордастые курсанты КВВОКУ - не доверяя в полной мере своим тяжелым кирзовым сапогам, сняли ремни и пустили в ход медные бляхи. Но тщетно. Как ни пьян был второстатейный старшина Любаков, он был слишком силен физически. В результате продолжительного и ожесточенного мордобития квумпарь так отделал патрульного офицера и двух его помощников, что те уже не смогли пуститься по его следу. Конечно, на другой же день какие-то угрюмые чины из гарнизонной комендатуры приходили в Морполит искать его. У Любакова ударом бляхи была рассечена бровь и ротные отцы-командиры, понимая в чем дело, спрятали квумпаря в баталерках. Зелёные чины, перекошенные от раздражения, удалились восвояси ни с чем. После этого случая комод Любаков перестал пить и хулиганить, и надолго ушел с головой в имитацию добросовестного поведения.
Однажды, когда всё уже улеглось, и месяц май начал зазывать квумпарей к новым приключениям, в 22-м классе появился Доклад об алкоголизме. Старшина 2 статьи Ульянов принёс его, раздобыв где-то у офицеров роты. Будущие политбойцы Флота запоем читали это жуткое произведение научной мысли и содрогались. В Докладе сообщались невероятные сведения о глобальном пьянстве на просторах родного СССР. При мысли о шестидесяти миллионах алкоголиков короткие причёски начинающих политработников вставали дыбом, как ершики для мытья кефирных бутылок. Невольно закрадывались сомнения по поводу легальности этого чтива. Квумпари спрашивали Ульянова. Но у того самого глаза были на лбу от прочитанного, и было видно, что он и сам находится на пороге умственного замыкания. Впрочем, перечень авторов доклада внушал уважение – там были сплошь доктора, профессора, член-корреспонденты да академики. Приходилось с тяжким сердцем верить.
А через какое-то очень краткое время в стране началась кампания по борьбе с пьянством. В числе первых вселенская волна активной трезвости накрыла КВВМПУ, поскольку это была цитадель партийной принципиальности и нравственной правильности всего Военно-Морского Флота и не только.
Лето 1985 года...
Сначала нестройно-неладно, потом все уверенней затрубили фанфары нового времени. В последствии оно не хуже ледникового периода сокрушит и сметет в провал небытия все монолитное и привычное, что было советской жизнью. Но тогда, попивая переполнившие торговлю виноградные соки, справляя безалкогольные свадьбы, никто ещё не мог бы себе этого предположить и представить ни в бреду, ни на семинаре по философии. Было лето. Что ещё нужно для счастья тем, кому всего двадцать? Первокурсники сдали свой первый летний семестр, перестали быть карасями в Морполите, стали второкурсниками, отгуляли июльский отпуск, потом отправились на практику в морскую пехоту. Лишь вернувшись по осени в Киев, они увидели как у времени появляется новое лицо, манящее и настораживающее одновременно.
* * *
(В РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ “ПОЛИТРАБОТНИК ФЛОТА”)
На улице куролесило историческое ненастье. Ветры перемен, шквальные порывы борьбы за трезвость один за другим вырывали с корнем тысчи гектаров советских виноградников. А в редакции газеты «Политработник Флота» царило историческое затишье.
Часов в пять вечера по старой доброй традиции офицеры Политотдела собрались отдохнуть. Начальник Парткомиссии капитан 1 ранга Гузев привел их в апартаменты редакции и они с удобством расположились среди партийно-политических стендов, портретов, плакатов с образцами шрифтов линотипного набора и других стильных вещей. Инструктор политотдела капитан 2 ранга Белоглазов открыл свой портфель и выставил на стол полбутылки «Пшеничной». Редактор малотиражки КВВМПУ «Политработник Флота» капитан 3 ранга Глаголев зашуршал газетным свертком и вытащил на свет крупную сушеную рыбу с разинутым ртом. Офицеры-политотдельцы пришли в движение, стали поровну разливать. Кто-то заговорил о служебной неприятности, случившейся у него за этот день, но капитан 3 ранга Глаголев на правах хозяина территории перебил:
- Ребята, а ну их, эти разговоры о службе! Скажите лучше, когда мы снова встряхнём ипподром. Я чувствую, нам пошла масть!
- Старик как всегда прав, - поддержал его инструктор Белоглазов, - В прошлый раз по полсотни шутя взяли. Надо пробовать еще.
- Володя, ты зришь в корень, - обрадовался редактор «Политработника Флота», - Глупо оставлять игру, когда такой фарт! Только надо и впредь ставить на средненькую лошадку – и дело будет в шляпе. На «Запорожец» можно взять в спокойной обстановке! Ну, по крайней мере, на мотоцикл с коляской. Я вожу мотоцикл просто виртуозно.
- Старик, а давай-ка партейку в шахматишки сделаем. Блиц!
- Запросто. На что играем? Ребята, а вы берите рыбу, смелее. К пиву вещь исключительная. К водовке тоже пойдет. Это мне брат из Воронежа прислал. Она месяц назад еще в пруду плавала.
Начальник Парткомиссии капитан 1 ранга Гузев взял рыбу в свои руки, очистил местами от чешуи, отломал ей голову, а потом вцепился в неё, стал пробовать на зуб. Рыбья голова оказалась себе на уме, никак не хотела поддаваться.
- Ой! – сказал вдруг удивленно Гузев. Потом, выдержав некоторую паузу, продолжил свое изложение нерешительным, но терпким матом. Друзья-политотдельцы как один обратили на него свои лучистые взоры. А тот в свою очередь круглыми ошалелыми глазами смотрел на редактора.
- Старик, что это за рыба?! – спросил капитан 1 ранга Гузев расстроенным голосом, - Я же себе зуб сломал! Вот он, кстати.
Политотдельцы дружески захохотали и стали рассматривать зуб, лежащий теперь на ладони начальника Парткомиссии КВВМПУ. Павший зубец, одетый в коронку, гордо мерцал золотом. Зрелище – не налюбуешься. Капитан 1 ранга Гузев между тем продолжал удивленно и обидчиво смотреть на капитана 3 ранга Глаголева. Тот, не находя сил сдержаться от смеха, только развел руками:
- Ну что тут поделаешь? Сазан, едрит его в корень...
Что интересно, по училищу вскоре поползли слухи – мол, в редакции «Политработника Флота» случилась драка, и начальнику Парткомиссии выбили зуб. На что капитан 3 ранга Глаголев терпеливо подавал ремарочку: «Не выбили, а выставили и вынесли». Некоторые добавляли: «С почётом, на лафете».
Выбор формулировок творит Историю.
ПИСЬМА
/памятник неизвестному квумпарю/
Очередной учебный день обещал пройти в блаженной дремоте. Но обернулся эпистолярными хлопотами на фоне творческой бессонницы. Это произошло потому, что Квумпарь, одевая бушлат после утренней приборки, нащупал в его кармане какую-то плотную бумагу. Оказалось, что там лежали три письма, которые он получил и прочитал ещё на прошлой неделе и о которых успел позабыть. Немного поразмыслив, Квумпарь решил, что для написания ответов не подходят ни выходные, ни время СамПо. В субботу и воскресение его ждут многие развлечения на выбор: увольнение в город, дискотека в клубе Морполита, сон после обеда, кондитерская посиделка в чипке, даже сон после ужина. Так что не до писем будет. А СамПо – вообще самое загруженное и насыщенное делами время. То в баталерке пропадаешь, то «Анти-Дюринг» конспектируешь, то сопливчик подшиваешь, то падаешь головой на стол под прессом дремоты. Вот лекция – это действительно ничем не занятое время, ибо ничего масштабного делать нельзя, сиди, воин, и внемли. Поэтому Квумпарь решил, что именно предстоящие в этот день учебные занятия он смягчит дружественной перепиской.
Спустя полчаса он уже занял место в отдаленных рядах аудитории №314, просторной, рассчитанной на целую роту, с полумягкими стульями, удобными для «улёта» в забытье. Недаром, ох недаром всё-таки прозвали это место «аэробусом»! Любимый всеми курсантами, милый сердцу уголок Квумпы. Товарищи по оружию шумно располагались вокруг, конкурируя за удаленные от преподавателя места. Но очень скоро дележ свершился, и наступила плотная трудовая тишина, которую тщетно пытался пробить голос преподавателя, бубнящего откуда-то издалека.
Квумпарь вздохнул о невозможности последовать примеру сослуживцев, постепенно отправляющихся в «улёт», и взял в руки первое письмо. Оно пришло от старого приятеля из Уссурийска, который учился там в военном автомобильном училище. С первых строк письма приятель хвалился, что со старшиной роты у него сложились закадычно-приятельские отношения, и по выходным и праздникам они закрываются в старшинской канцелярии и культурно гасят хороший местный самогон, да говорят про жизнь. Правда были причины и жаловаться по двум пунктам: во-первых, Уссурийск, оказывается, дрянной городишко в тайге, где некуда в увольнении податься, а во-вторых, приключился флюс и щеку так раздуло, что можно наблюдать редкое явление природы – полное затмение уха. Вникнув в содержание письма, Квумпарь задумался над формулой ответа. Пока он мыслил, его внимание невзначай отвлекла речь преподавателя.
Вообще, это была лекция по военно-политической географии. Читал ее легендарный ветеран-землепроходец по фамилии Терещенко. Из разрозненных слухов, ходивших меж курсантами, о географе можно было сложить такую историю:
Василий Федорович Терещенко служил на Флоте, воевал. В 1942 году его торпедный катер потопила немецкая подлодка. Он один из немногих уцелевших, кто сумел продержаться в ледяной воде до прихода помощи. Его подобрал норвежский корабль, и с тех пор он попал в нескончаемую одиссею странствий, носившую его вдали от Родины лет, эдак, пятнадцать.
Один из его принципов – водку пить только полными гранеными стаканами и никогда не закусывать.
Теперь он с трудом передвигался, а когда-то, еще в середине века, он своим размашистым шагом измерил полсвета. Его глаза, которые теперь уже ничто не могло удивить, лет сорок назад повидали такое, перед чем бессильно технократическое воображение сегодняшнего времени. Его штиблеты (это было видно по их состоянию) наверное, когда-то топтали Шёлковый путь, путь из-Варяг-в-Греки, многие другие пути, ведшие от малого к великому. Впрочем, штиблеты Терещенко еще держались молодцом. Просто от дальних странствий они так растоптались, что сделались на три размера больше. То, что географ столь неловко теперь передвигался, возможно, и объяснялось тем, что он попросту боялся потерять обувь при ходьбе, и чтобы ноги не выскакивали из штиблет, он делал умеренные, шаркающие по полу лыжеобразные шажки. А в целом Василий Федорович чувствовал себя бодро, всегда был гладко причёсан и в молодости, видно, считался красавцем.
Во время своих лекций этот великий практик географии всегда находил возможность похвалить смелые операции НКВД за границей и заклеймить международный сионизм. Но в этот раз речь зашла о другом. Тема лекции о странах дальневосточного региона пробудила в памяти путешественника нестираемые воспоминания. Осторожно шаркая по полу штиблетами, Терещенко с гордостью рассказывал:
- Каких только чудес не наглядишься, каких только жутких историй не наслушаешься, в каких только переделках не побываешь, путешествуя по свету! Один раз, а было это давным-давно, судьба забросила меня в Шанхай. Знаете, такая огромная помойка и ярмарка одновременно, где бок о бок уживались и нищета обездоленных и роскошь миллионеров. И вот зашел я в один ресторан, заказал себе риса, рыбы и салат из молодых стручков фасоли. Сижу, кушаю все это китайскими палочками. А это, надо вам сказать, сложное упражнение. Но я тогда умел. Я и сейчас смог бы, жаль показать не на чем. И вот, гляжу, заходит в ресторан какой-то знатный гость, от жира чуть не треснет. Хозяин ресторана кланяется ему и, не разгибаясь, задом пятится. А гость и ухом не ведет. Садится важно за столик, который, видать, специально для него и держали незанятым, и что-то заказывает. Через три секунды приводят ему обезьяну. Маленькая такая, совсем еще зелёная макака, глаза смышленые, внимательные. Взяли официанты эту обезьянку посадили в ящик и накрыли крышкой. А в крышке было круглое отверстие, поэтому голова осталась снаружи. Официанты специальным штативом закрепили эту голову, чтоб она не могла пошевелиться. Тогда этот богатей взял специальный ножичек, наподобие скальпеля, и одним точным движением взрезал череп мартышки вкруговую, как арбуз, и снял эту макушку. Обезьяна как заорёт! А другим посетителям хоть бы что, сидят, кушают и даже не оборачиваются. Одно слово – китайцы. Богач тоже не поморщился, словно это не ему орут. Посыпал на голову мартышке специй, взял себе маленькую ложечку и стал не спеша кушать мозг несчастной твари. Она орёт так, что у меня перепонки в ушах лопаются! А он, знай себе, жрёт. Оно орёт! А оно жрёт. Как я пережил всё это, до сих пор не пойму. Потом мне рассказали, что мозг живой обезьяны – это одно из самых изысканных и дорогих блюд. Его могут себе позволить только очень богатые люди. Китайцы считают, что мозг живой обезьяны придает человеку большую остроту и точность мысли...
Квумпарь выслушал душераздирающую историю великого землепроходца и вернулся к написанию ответа в Уссурийск, находясь под сильным впечатлением. Даже его спящие товарищи проснулись по ходу рассказа Терещенко, и потом еще долго никак не могли успокоиться и задремать снова.
«...С духовной жизнью у нас конечно получше, - писал Квумпарь своему уссурийскому приятелю, - В Киеве есть куда пойти и за что подержаться. Но пить горькую по воскресеньям, да ещё и прямо в училище, у нас исключено. Дисциплина как в отряде космонавтов-язвенников. В остальном жизнь налажена недурно. Главное вырваться за ворота, а там уж не пропадешь. Ибо киевляне - народ исключительно культурный и отзывчивый. Так что знай себе учись и ни о чём не думай. А то нечем уже, все мозги нам уставщина проела...».
Завершив письмо на доброжелательной ноте, Квумпарь вдруг обнаружил, что до конца лекции осталось пять минут, и он позволил себе вздремнуть.
Взяться за второе письмо он нашел силы только на следующей паре. Она проходила всё в том же «аэробусе». Старший курсант Тарасов, баталер 21-го класса, расположившийся рядом, снова беззаветно ушёл в стратосферу блаженного забвения, и Квумпарь собрал все силы, чтобы не проявить мягкотелость и не поступить так же. Творчество требовало самоистязаний, и письмотворец нашёл в себе нечеловеческое мужество пойти на это.
Второе письмо было из Ленинграда. Написал его старинный друг Квумпаря, который учился теперь в военно-морском училище. Старинный друг ни на что не жаловался. Учеба ему жить не мешала, и он на трех страницах излагал истории своих доблестей на женском фронте за последнее время. «Что поделаешь, - самодовольно сетовал он, - Любят ленинградки морячков, и всё тут! Грех не отвечать им взаимностью...»
Квумпарь не хотел врать, и затосковал по поводу отсутствия возможности поведать достоверную, но красивую правду в таком же духе. Пребывая в кратковременной тоске, он невольно пленился обаянием преподавателя. Лекция была по политэкономии и читала ее всем известная Валентина Марковна Ровная. Женщин в Морполите работало вообще мало, а в качестве преподавателей тем более. Поэтому известными и популярными они были все.
Ровная была живописной дамой бальзаковского образа и с горящим сексом в глазах. По крайней мере, так казалось всем квумпарям. На словах курсанты Морполита поголовно были сторонниками узких талий. Однако никто из них никогда не отказывался где-нибудь в курилке обсудить достоинства раздобревшего тела Марковны. При этом многие намекали, что были критически близко знакомы с ее прехорошенькой дочкой. Квумпари вообще не склонны были стыдиться своих шершавых фантазий. Будь это не КВВМПУ, а Союз Писателей, в жанре фантастики они заткнули бы за пояс всех, включая Гарри Гаррисона.
Как экономист, Ровная имела какую-то ученую степень. И это видимо не мешало ей тонко чувствовать настроение курсантской аудитории, затаённо рассматривающей её выпуклости. Будучи женщиной интеллигентной и гуманной во время экзаменов, она вместе с этим не упускала возможности лишний раз задеть квумпарей на предмет их половой обездоленности. Вряд ли это указывало на тёмную сущность её натуры. Напротив, Марковна любила курсантов, ибо понимала их. И в свою очередь именно потому и понимала, что любила. Но просто в пору своего наивысшего цветения, когда была весьма красива, привыкла она подтрунивать над своими многочисленными кавалерами, и это благоприобретённое свойство не ушло от неё вместе с молодостью.
Вот и теперь Квумпарь оторвался от сочинения письма как раз в тот момент, когда Ровная вновь решила напомнить о себе. Она прервала свой плавный рассказ про базис и надстройку, и разбудила спящего курсанта Тимашова из 23-го класса.
- Товарищи курсанты, - нежно призвала Валентина Марковна, - Толкните в бочок вон того чахнущего молодого человека.
Курсанта Тимашова толкнули и он, розовощекий от здорового полноценного сна, растерянно заморгал глазами, потом деловито схватился за шариковую ручку. Но тут ему стало стыдно, и он раскаялся, и стал подниматься, понурив голову.
- Сиди, сиди! – остановила его Ровная, - Стоячим ты мне сейчас не нужен. Лучше слушай и постарайся хоть что-нибудь полезного для себя вынести из моей лекции. А вообще, я всегда поражаюсь той крайней степени утомленности, с которой вы приходите на занятия, - продолжала она, обращаясь уже ко всей аудитории, - Смотрю на вас и вижу какие-то бледные изможденные лица с потухшими глазами. Неужели женщины так мучают вас по ночам, что вы дрыхните на каждом моём занятии?
Мстительный смех прокатился по рядам квумпарей. Все посмотрели на курсанта Тимашова. Его лицо покрылось красными пятнами.
- Да он женщину уже два месяца не имел, его в увольнение не пускают! – крикнул какой-то остряк с отдаленных рядов. Аудитория благозвучно заржала как табун весёлых жеребят. Марковна только улыбнулась, сдержанно и загадочно.
- Знаете, женщину иметь - это ещё надо уметь! – сказала она, когда внимание квумпарей вернулось к ней - Я уже начинаю думать, что если вы себя даже в руках держать не можете и перед сном на лекции устоять не в силах, то в более тонких и ответственных делах тем более можете дать маху... Ох, что-то я с вами заговорилась совсем. Уклонилась от темы. Какие-то вы у меня сексуально озабоченные, мальчишки!
Таким нехитрым образом Ровная надолго разбудила в аудитории интерес к политэкономии и вернулась к рассказу про базис и надстройку. А Квумпарь вернулся к сочинительскому труду.
«...Завидую тебе белой завистью, - написал он другу в Ленинград, - Потому что мы сидим в своей крепости как при осаде, раз в месяц появляемся в городе и то всего на пару часов. Так что половых приключений у нас почти нету. А ведь как учит наука партполитработы, женщину иметь надо ещё уметь. Жаль, что предмет умения политически грамотно иметь женщину никогда не будет включен в программу КВВМПУ. Закругляюсь...»
Ответом на третье письмо Квумпарь занялся уже на следующей, последней паре. Это была лекция по ППР в небольшой аудитории, где преобладали кумачёво-красные тона настенных плакатов и стендов, и желтые тона светлых полированных столов. Квумпарю своевременно удалось занять место на «камчатке» и обеспечить себе приемлемые условия для работы. Аудитория была тесной, каким-то чудом вмещала два класса, то есть шестьдесят человек. Тем не менее, спины впереди сидящих товарищей шатким забором ограждали его от преподавательской трибунки.
Лекцию читал капитан 2 ранга Касаков Василий Антонович, матёрый асс партийно-политической работы на Флоте, многократный чемпион по идеологической борьбе. В этот раз он рассказывал о роли КПСС в Военном Строительстве (не путать с ничтожной проблематикой стройбата!). Учитывая важность темы, Квумпарь поделил-таки поровну свое внимание между лекцией и письмом. А письмо было от одной малознакомой девушки, продавщицы из воронежского магазина «Вело-Мото-Спорт». Курсант не сразу вспомнил, где и когда они имели счастье общаться, и каким образом она получила от него адрес КВВМПУ. А это значит, что она была не достаточно красива, но весьма находчива и настойчива. В своем письме она уверяла, что Воронеж даже зимой очень хороший город, хотя она никогда не была на Украине, что работа в магазине занудная, хотя и не соскучишься, и что она зимой собирается быть проездом в Киеве. По собственному опыту Квумпарь знал, что такие вот сердобольные, духовно развитые девушки в перспективе приносят либо много пользы, либо много хлопот. Поэтому ответ он писал тщательно выбирая выражения.
Между тем капитан 2 ранга Касаков виртуозно раскрывал тему. В его исполнении это было мастерское живописание, ярчайшая устная поэма о том, как КПСС, благодаря своим членам, находящимся во всех ячейках общества и Вооруженных Сил, стала организующим и направляющим началом такого масштабного дела, как Военное Строительство и, в конечном счете, обороноспособность страны. Сухие, методические тезисы офицер щедро сдабривал красочными примерами из опыта собственной службы и службы знакомых ему политработников, добившихся определенных высот в своей карьере.
- Не так давно, пару лет тому назад, - увлеченно рассказывал Василий Антонович, - В Средиземном море произошел трагический, но в крайней степени поучительный случай. Большой противолодочный корабль проекта «одиннадцать - тридцать четыре – «Аз» советского военно-морского флота, находясь на боевой службе в одном из районов, прилегающих к водам дружественного нам Туниса, выполнял задачу по слежению и сопровождению американского авианосца. Наш Бэ-Пэ-Ка нес на себе вертолёт, который периодически совершал облет авианосца и делал при этом аэрофотосъемку. Наши летчики были мастерами высочайшего класса, они вели вертолет в такой близости от супостата, выделывали такие фигуры высшего пилотажа прямо над американской палубой, что один раз довыделывались. Видимо пилот не учел ветер и лопасть вертолётного винта зацепила мачту авианосца. Вертолёт сразу потерял управление, ударился о край палубы авианосца и упал в воду. Американцы тут же организовали спасательные работы, но когда подняли четверых наших, те уже были покойники. Вскоре американцы позволили группе наших представителей забрать тела летчиков. И каков же был стыд и позор для этих представителей, когда они взошли на палубу и увидели мёртвых летчиков! Подняв наших воинов из воды, американцы, видимо попробовали что-то сделать для их спасения, и поэтому поснимали с них летные комбинезоны. И вот теперь общему обозрению предстало постыдное зрелище: четверо погибших советских офицеров лежат в одном исподнем, и носки с трусами у них дырявые! Так вот, товарищи курсанты, мораль вам на будущее. Когда вы станете крупными политработниками, думайте в первую очередь о своих подчинённых. Не ленитесь хоть раз в три месяца вместе с начальником вещевой службы поинтересоваться состоянием одежды и обмундирования, а то ведь перед всем миром стыдно, когда у наших офицеров дырки на трусах...
Внемля этой поучительной истории, Квумпарь сочинял строку за строкой: «...Знаешь, профессия военного моряка, офицера, всем нам предъявит свой суровый счет. Порой думаешь – что наша жизнь, какие мы видим радости? Хорошо если кто-то угостит хоть конфетой шоколадной. Кушаешь эту конфету, и еще хочется, а уже нету. И тогда представляется картина – лежишь ты, убитый в морском бою, на мокрой палубе тонущего крейсера, а сквозь рваные дыры твоих носков выглядывают белые коченеющие пальцы...». Сочиняя такое, Квумпарь откровенно надеялся в адрес девушки из «Вело-Мото-Спорт»: авось отвяжется!
Осилив создание письма в Воронеж, Квумпарь вздохнул облегченно, и окончания занятий дождался с удовлетворением литератора, только что завершившего работу над очередным томом полного собрания собственных сочинений. «День прошел – а мы всё ещё живы!» - поздравил он себя. Он ни на минуту не задумался о том, как прочтут его сегодняшние творения, что подумают и как в свою очередь ответят.
Впоследствии приятель из Уссурийска и друг из Ленинграда продолжали писать некую пространную ерунду о своей курсантской жизни. Но вот продавщица из «Вело-Мото» приятно удивила. Через три недели от нее пришла небольшая бандероль, где были шоколадные конфеты и две пары прочных шерстяных носков. Жаль, что потом из этого все равно ничего хорошего для продавщицы не получилось. Конфеты Квумпарь умял сам, а носки, оказавшиеся удивительно большими по размеру, он подарил курсанту Мутовкину, обладателю поистине монументальной ноги.
МОЮЩЕЕ СРЕДСТВО
Можно было бы сказать просто и прямо: «Курсант Ражин явился в Подольский ЦУМ и попросил «Вульву».
Но в таком случае пришлось бы долго тут объясняться, а то ведь не сообразишь – к чему это пришить. Да-да, пришлось бы немедленно исследовать весь жизненный путь с судьбою вперемешку, фатально ведший и, в конце концов, приведший Евгения Ражина, изначально чистого октябрёнка, в эту скандальную точку на карте. Пришлось бы крепко поразмыслить и обосновать – как из ясельных мечтателей и комсомольских энтузиастов, отлакированных школой ДОСААФ и срочной службой на ТОФе, столь неожиданным образом формируется оловянный проситель «Вульвы».
Вероятно, не найдётся возражений против того, что это ключевое слово достойно большой, заглавной буквы. Ну, а кавычки – простая дань формалистике. Какая эпоха, такое и правописание. Конец преамбулы.
Итак, дабы не ветвиться напрасно гипотезами и не копать слишком глубоко, начнём былинную эту повесть несколько иначе. Употребим такие слова: «Курсант Ражин был очень надёжным и ответственным человеком». Это правда. И это объясняет всё, о чём было заявлено в самом начале. Поехали!
Согласно легендам и мифам, а также мнению командного состава, квумпарь Евгений Ражин, двадцати лет от роду, числился ответственным и надёжным бойцом. Вот есть в природе такой замечательный типаж человека, когда по нему сразу видно – этот не подведёт. Сын русской провинции, рассудительный справедливец с крепкой шеей. Легко переносит страдания за правду. Но в целом – зрелая личность. Считает, что воображение – не совместимо с жизнью. И это правильно.
Попав однажды на военную службу такие, как он, становятся тем, на чём держатся СА и ВМФ, и вся наша оборона. Иначе выражаясь, 22-му классу под командованием старшины 1 статьи Стёпкина отчётливо повезло. В моменты трудные и узловатые курсант Ражин извлекался из резерва и применялся, как безотказная граната. Если бы ему поручили остановить собою немецкие танки, то можно было бы ручаться: поворчит немного, повздыхает, но остановит.
«Женя, вот тебе увольняшка и трояк, - сказал ему однажды Стёпкин, - Сходишь в город на часок и купишь средство для посудомойки. Ясно? Только не зевай – гляди по сторонам. Патрули и всё такое. Чтоб без залётов. Давай!».
Лишние слова тут ни к чему, всё понятно. Завтра 22-й класс заступает на суточное дежурство по училищу: одна половина – в караул, другая половина – в камбузный наряд. И вот этим самым «камбузникам» предстоит трижды за сутки перемыть посуду на все четыре курса Морполита, то есть, на полторы тысячи голов. Не считая всякого другого попутного мытья. Задача, не будем скромничать, героическая. Определённо подвергающая сомнению средние человеческие возможности. Но справиться придётся, ибо пепел увольнительных записок на ближайшие выходные уже стучится в комсомольские сердца. Не, начальник камбуза старший мичман Буднейчук конечно же выделит из лежалых запасов КВВМПУ какой-нибудь военной соды, как он это обычно делает. Однако, и мало её, и с комбижиром справляется плохо. Практика уже доказала – без дополнительного моечного средства, мощного и проверенного, обойтись нельзя. Так что, скинулись всем «камбузным нарядом» по мелочи – и вот эта трёшка у курсанта Ражина в руке. Увольняшка – тоже, синеет волшебно круглой печатью. Ну, в путь!
Тот путь нельзя было назвать длинным и извилистым. Ибо лежал он прям и короток: из устья улицы Ильинской, через угол Красной площади – сразу в двери Подольского ЦУМа. Когда в увольняшке у тебя значится два часа воли, то сложно быть витиеватым землепроходцем, открывателем новых берегов. Ясно, что квумпарь не мог не уклониться от основной идеи похода, дабы скушать мороженое. Но маятник воинского долга тут же вернул его к магистральному направлению. А то куда б ты ни направил свои блестящие чёрные хромачи, в глазах у тебя магически будет стоять видение Адмиральского корпуса КВВМПУ, жёлтого с синими елями.
Так, с холодным нёбом, горячей грудью и целеустремлёнными очами курсант Ражин переступил порог большого чопорного магазина, что на стыке Красной площади и улицы Жданова. Пройдя немедля в отдел хозяйственных товаров, он сразу же подступил к прилавку. Народу в разгар буднего дня было совсем чуть-чуть, и квумпарь беспрепятственно обратился к продавщице с просьбой о «Вульве».
«Что-что...?».
Волшебное слово не сразу, очень медленно, по буквам, впитывалось в поролоновую губку мозга, и вслед этому лицо продавщицы столь же плавно и поступательно изобразило эволюцию всяких чувств. Химическая реакция мысли завершилась тем, что работницу советской торговли бросило в краску.
«Вы тут хулиганить пришли?» - возмущённо догадалась она и куда-то удалилась. Впрочем, вернулась тут же, но не одна, в сопровождении важной тётки, заведующей отделом, судя по осанке. До слуха курсанта Ражина доносилась жалоба продавщицы: «Эти военные меня уже заколебали!».
Заведующая возникла перед квумпарём во весь рост и глянула на него каменно в укор, будто Родина-мать с днепровской кручи. Тот чуток опешил. Однако причин для уныния пока не наблюдалось, поэтому очень чётко, с хорошей дикцией квумпарь повторил свою элементарную просьбу:
«Дайте мне, пожалуйста, «Вульву»!».
Вопреки тому, на что он рассчитывал, ответ был чёрств, как весло от шлюпки:
«Товарищ моряк, остроумничать будете у себя за забором! Понятно? А в моём отделе ведите себя скромнее! И учтите, у меня есть знакомые офицеры из вашего училища. Хотите неприятностей? Как ваша фамилия?»...
Решительно отказываясь понимать – с чего посыпался этот град, курсант Ражин пожал плечами удивлённо. Как вести себя в сплочённом коллективе строгих женщин – он понятия не имел, однако догадался выбрать миролюбивый тон.
«Да не, помилуйте! Какие шутки? У меня простое дело. Мне посуду мыть, понимаете? «Вульва» нужна. Да вон же, на полке у вас флаконы стоят! А вот деньги. Дайте, и я пошёл».
Женщины машинально обернулись, чтобы убедиться в ассортименте магазинных полок, затем посмотрели на квумпаря с тем чувством, которому ещё нет названия. Заведующая спросила:
«Вы читать умеете? Что там написано? «Вильва»! А вы чего просите? А?».
Курсант Ражин едва заметно прищурился, разбирая надписи на этикетках. Увы, зрение чуток подсело. Оговорился на одну букву, значит. Ну и? Тоже мне – проблему нашли...
«А, ну, «Вильва». Пусть будет «Вильва». Мне – без разницы. Лишь бы оно посуду хорошо мыло!».
Заведующая, не сводя с него своих рентгеновских очей, твёрдо настаивала на своём:
«Нет, знаете ли, разница есть. И она огромная. Поверьте, не всякое, что приходит в голову, годится для мытья посуды».
С тем и был курсант Ражин отпущен на волю. Держа в руке пластиковый пузырь с посудомойной субстанцией, он шёл к дверям на выход и слышал, как где-то далеко за его спиной грянул безудержный женский смех и покатился, подвизгивая, будто антикварная коляска с ведьмами...
Вернувшись за черту Квумпы, курсант Ражин, честно поделился своим недоумением по поводу странного замешательства в Подольском ЦУМе. Старшина класса Стёпкин, которому выпало счастье выслушать это первым, согнулся от хохота и плакал берёзовым соком. Потом, восстановив способность к связной речи, передал новость старшине 2 статьи Любакову. Тот потерял человеческий облик и ржал, как стадо племенных кентавров, как умалишённый. Как всегда бывало в Морполите, на заразительную ржачку, будто на мёд немедленно слетелись однокашники и прочие сочувствующие. Все, кто приобщился к предмету потехи, рыдали от счастья. Но пуще всего забавлял незамутнённый вид бедолаги Ражина, который глядел на всё это растерянно и только моргал глазами, как всякий честный и надёжный человек. Пожимая плечами, он пробовал сомневаться: «Я что, купил не то?».
Потом, когда все оторжались и расползлись, старшина 1 статьи Стёпкин ему объяснил:
«Женя, ты у нас, говорят, жениться собрался? Ну, так вот, как придёт брачная ночь, попроси свою возлюбленную - пусть она тебе под одеялом, с фонариком, объяснит – что такое «Вульва». Она тебе и расскажет и, может быть, даже покажет, если будешь хорошо себя вести...».
Здесь интуиция взяла своё, и смутное озарение тронуло чистый разум курсанта Ражина: он вдруг заподозрил, что суть подвоха кроется где-то там, в трусах.
«Тьфу ты!», - плюнул он в сердцах. Подумаешь, из-за такой ерунды сыр-бор! Вильва, вульва... Да хоть Вива с Виолеттой! Заостряться на вшивых мелочах у них в Омске было не принято. В общем, проехали...
-------------------------------------------
ДЕНЬ ФЛОТА
(история, рассказанная квумпарем по имени Паша)
День выдался по образцу и подобию райскому. Такая благодать стояла над миром, что не хотелось ни службы, ни блестящих погон, ни войны на море, ни потопленного врага. Душа как белейшее покрывало стелилась по волнам горячего воздуха и нежно тянулась вслед тополиному пуху. Откуда взялся пух – не понятно. Тополя ведь давно отцвели. Должно быть, где-то поблизости порвали подушку. И теперь пушок лениво дрейфовал в никуда. Такие вот были метеоусловия.
Выйдя за ворота КПП, я с большим удовольствием закурил сигаретку и подождал, пока уволенные курсанты разбредутся по обе стороны улицы Волошской. Настроение с самого утра было прекрасное. На завтрак кроме всего прочего давали печенье, повидло и по два вареных яйца. На обед баловали конфетами «Батончик» и «Кара-кум», да баночным фруктовым соком, неразбавленным. В Морполите тишина, спокойствие, все курсы кроме второго разъехались – кто в отпуск, кто на практику. А на небе весь день ни облачка, только солнце. По всем статьям великий праздник.
В тот раз компанию на увольнение мне составил мой земляк-одноклассник по прозвищу Дрон. Это был невысокий, щуплый, белобрысый, юнгаподобный квумпарь, но никто не стал бы ему хамить, называя его по имени. Он был заменит на нашем курсе и даже легендарен, и все уважительно величали его Дроном (почему именно так – не знаю). Он мог пить больше всех, чаще всех и никогда при этом не пьянел. Свою нечеловеческую закалку он объяснял банально: «Пью с шестого класса». Поражаясь его неуязвимости для дисциплинарного топора Квумпы, молва приписывала ему каких-то всесильных покровителей в Москве.
Оглядевшись вокруг, я и Дрон энергично зашагали в сторону Нижнего Вала. Там, у одной нуднейшей бабушки, которую звали Юдифь Израилевна, за пять рублей в месяц мы арендовали угол, куда приходили переодеваться. По дороге Дрон, верный своим профессиональным рефлексам, занимался моим политпросвещением.
- Жалко мне военно-морской флот, Паша! Не тот он теперь, не тот, что бывало. Ведь святое же дело - флотский праздник! А как он отмечается? Ты окинь взглядом эту местность – где шик, где флаги, где медные оркестры и гуляние народное? Ведь Подол – это же считай портовый район, считай портовый город, зародыш нового Гонконга. Но что мы видим! Где бесчисленные веселые кабаки, из которых выпадают в жопу пьяные матросы? Где дешевые публичные дома, пивные и прочие увеселяющие точки? Нет, Паша, не видать нам великих географических открытий. Флот опускается, внимания к нему со стороны общественности никакого. Вот глядишь, а вокруг обыкновенная воскресная апатия.
- Сами виноваты, - лениво отозвался я.
- Ну разумеется. Вот сегодня – собраться бы всей Квумпой и пройти факельным шествием с Подола на Крещатик. Или взять да и побросать торжественно всех наших сундуков в Днепр. Или рельсы трамвайные разобрать, ну в общем что-то такое сотворить, чтобы у народа в зобу дыханье спёрло. Так нет же, чуть ворота отворились, и разлетелись соколики как куры по своим нычкам и никакого военно-морского братства, никаких идеалов. А взять, Паша, к примеру, танкистов. В прошлом году на день танкиста они чуть ли не целым отделением пошли в зоопарк. Вот это дружба, вот это солидарность, я понимаю! Блудили-блудили по кущам и набрели на бегемота. Малышня всякая, дедушки, мамы стоят как всегда у решетки и бросают в бегемота кусками булок. А он откроет свой чемодан, подождет, пока туда шлепнется кусок посерьезней, захлопывает его и погружается, чтобы под водой в уединении покушать. Потом снова. Короче, все бросают булки, а танкисты бегемоту кинули взрывпакет. Тот, как и полагается, пасть захлопнул и погрузился в пучину вод. Тут-то и рвануло! Пузыри, брызги, бассейн чуть не расплескался. А бегемот вынырнул и как ни в чем не бывало, разинул пасть и опять принялся булку клянчить. Ничего ему не случилось, только два зуба взрывом выбило. Танкисты правда, струхнули, теканули в бегство, но говорят, милиция кого-то из них повязала и в результате их воинская часть заплатила зоопарку большой штраф.
- Гы-гы-гы! – ответил я, в смысле, от души посмеялся.
Прибыв на место, мы быстро переоделись. Вновь мы появились на улице уже экипированные согласно празднично-выходному расписанию. Я был одет и обут по-спортивному, во все светлое и свободное. Дрон облачился в зеленую вьетнамскую рубашку с коротким рукавом, синее трико с оттянутыми коленками и плетеные сандалии на босую ногу. Шею каждого из нас украсил повязанный двойным узлом гюйс, как символ причастности к обязательным праздничным безобразиям.
Я потянулся, хрустнул суставами и спросил:
- Дрон, у тебя есть какое-нибудь соображение на сегодня?
- Не-а, - ответил тот, закуривая, - Поехали в гидропарк, там ударим по пивку, а далее – как кости выпадут.
И мы пошли к воде сквозь жару и негу, вдыхая вкусный воздух Подола. Воздух благоухал нагретым кирпичом, зеленью могучих деревьев и плесенью вечно сырых подворотен. Воздух был неподвижен, и мусорные бумажки обессиленно дремали, сбившись в кучу и ожидая ветра, чтобы вознестись над планетой, парить, а потом прилипнуть к чьему-то одухотворенному лицу. Народа на улицах было немного. Одни с утра плавились на пляже, другие скрывались вместе со своей молью в тенистых квартирах. Дрон и я прошли по Подолу, редко встречая прохожих, а потом влипли в драку.
На набережной возле Речного вокзала было довольно-таки людно, а в одном месте просто совсем тесно. Там кричали и молотили руками десятеро – девять на одного. В красном углу незримого ринга были юные задиристые лейтенанты в выпускной парадной форме какого-то армейского училища. В синем углу – крупный серьезный мужчина лет сорока. Он был в джинсах, тапочках, полосатой флотской майке, и был слегка тонизирован алкоголем. Находясь в плотном кольце окружения, он размахивал руками как мельница и наносил неприятелю серьезные разрушения. У половины из его оппонентов были зверские окровавленные лица и порванные белые рубашки с кровавыми кляксами. «Девять» сражались почти молча, а «один» ревел как отчаливающий пароход.
- Паша, Флот гасят! – застонал Дрон и бросился вперед. Я увидел как мелькнула где-то впереди зеленая вьетнамская рубашка, трепещущая по воздуху подобно парусу, и подумал: «Убьют Дрона, надо спасать».
Дрон с шумом влетел на театр военных действий и тут же поймал ухом шальную затрещину. То, что искры и радуга вспыхнули в его глазах, было видать издали. Когда сияние погасло, то он увидел себя сидящим на раскаленном асфальте, а драку иссякшей. Ваш покорный слуга к этому времени с олимпийским достоинством наводил порядки.
- Да он первый начал! – объяснял кто-то мне.
- Короче, ша! – рявкнул я, когда мне все надоело, - Мне наплевать что там у вас. Но сегодня День Флота, и Флот во всем и везде прав, понятно?
- Отойди! – орал разгоряченный мясник в тельняшке, - Я им всем хари поразбиваю!
- В общем, мужики, - устало сказал я окровавленным лейтенантам, - Отстаньте от него. Это наш человек.
- И день этот тоже наш! – браво добавил Дрон, поднимаясь на ноги. Он оказался слишком мал в окружении этих серьезных воинов, и именно это наводило на подозрение о скрытой в нем непомерной мощи. С глухими угрозами и ворчанием растерзанные лейтенанты нестройно убрались. Пришло время назваться.
- Зря вы влезли, я бы их здесь всех уложил. Ну ладно, мужики, будем знакомы. Я – Бадминтон Базильевич Нагельхерц. Поэтому для вас я просто Бабан.
Бабан глядел спокойно, как барельеф. На среднем пальце левой руки у него мерцала огромная золотая печатка.
- Паша, - сказал я, приветственно пожимая тяжелую бабанову лапу.
- Дрон.
- Бабана, ребятки, тут все знают, даже собаки.
- А кошки знают? – спросил зачем-то Дрон.
Бабан удивленно посмотрел на него и даже вскинул свои рыжеватые брови.
- А как же!? Каждая кошка с мышкой! Вы с какого флота, ребятки? Сам-то я служил на Балтике, боцманил на тральце... Ну пока, Флот, держись. Договорим после. Великие дела зовут меня...
Бывший боцман Бабан удалился, уверенно хромая, в сторону ресторана «Одесса», и мы продолжили свой путь к гидропарку. Дрон всю дорогу радовался.
- Эх, до чего же хорошо душе моей! - говорил он, - Поддержали традиции дедовские. Начистили «зеленым» чайники на День Флота! А Бадминтон этот, сразу видно, мужчина авторитетный. Морда здоровая, невыразительная, хромает так по-солидному, настоящий мореман. Сейчас таких редко встретишь.
Гидропарк буквально кишел флотскими людьми. Везде, где только возможно, за столиками, вокруг пней и просто на траве гроздьями, ватагами, компаниями восседали хмельные пираты советского ВМФ – кто с гюйсом, кто в бескозырке, кто в тельняшке, а кто и при полной матросской форме. Все они шумели, пили водку и пиво, наперебой, не слушая друг друга, рассказывали моряцкие побасенки и хором орали флотские здравицы. Те из мореманов, что постарше и посолиднее, чинно прогуливались со своими празднично одетыми женами и детьми по асфальтовым дорожкам.
Мы поняли, что при таком ажиотажном спросе на любые напитки, пива купить здесь быть может и не удастся. Однако не сделали и шагу, как с разных сторон послышались задушевные бравые оклики:
- Эй, братаны, с какого флота? Давай к нам! Славному Черноморскому флоту – уррра-а-а-а! Балтике – уррра-а-а!
И мы пошли от компании к компании, обильно угощаясь пивом и гостеприимством. Везде были в доску свои ребята, щедрые и бескорыстные. Водка накатывалась приливами, пиво лилось потоками, речи низвергались водопадами. Морское братство, переходящее в пиратскую солидарность, предела не знало.
В какой-то момент, ещё будучи в кристально ясном рассудке, я заметил, что у моего приятеля заслезились и забегали глазки, а на груди густо высыпали красные пятна. Это был верный знак того, что Дрон разогрелся и помаленьку начинает входить в раж. Я испугался за себя. Дрону ничего не случится, сколько тот не выпьет, а вот мне, если дело и дальше пойдет в таком темпе, скоро могло стать худо. Это самоубийство – гнаться за Дроном. Я с большим трудом вытащил приятеля из рядов анархически настроенных мореманов и приложил весь свой агитационно-пропагандистский навык, чтобы убедить его.
- Да я тебе говорю! - с жаром уверял я, - К вечеру ближе здесь народа втрое больше будет. Напьёшься ещё по самые глаза. А сейчас, пока жарко, надо позагорать. Пошли же, ну!
Дрон согнулся под грузом весомых сомнений и, тоскливо оборачиваясь на шумящих моряков, побрёл к реке.
Мы расположились у самой кромки воды, но меня, принявшего кроме всего прочего три порции водки, быстро развезло, и я предложил перебраться под тень дерева. Железный Дрон бодренько согласился. Я поплескался в прохладных струях Днепра и, почувствовав облегчение, затеял игру в карты. Играли в дурака.
Вообще мы расположились в стороне от основного пляжа, напротив узкой песчаной полоски с видом на левый берег Днепра. Здесь было относительно немноголюдно, и поэтому мы сразу же приметили двух молоденьких девушек-подружек.
- Смотри, - сказал я, - Вон видишь тех малолеток? Они с собой какой-то огромный пакет принесли. Там наверняка есть много чего покушать. Поэтому предлагаю такую ставку игры. Кто продует, тот идет и клянчит у девок продовольствие. Идёт?
- Согласен! – ухмыльнулся Дрон и почесал свою узкую редковолосую грудную клетку.
Пять минут спустя он проиграл. Я улыбнулся насколько мог широко и принялся тасовать карточную колоду.
- Ну, брат! Наверх вы, товарищи, все по местам! И пожестче с ними. Женщины любят сильных.
Дрон поднялся и пошел очень сильной походкой. Лежа на песочке я с большим удовольствием наблюдал сцену в духе живой мультиплекации. Передвигая тонкими, негнущимися от избытка мощи ногами, Дрон подошел к девочкам и бросил на них свою многозначительную тень. Тень обеспокоила девочек, они зашевелились, и тогда Дрон заговорил. С расстояния его слышно не было, но выражение его остекленевшего лица могло кого угодно убедить в серьёзности намерений, с которыми он возник. Долгие десять минут Дрон наводил на оторопевших девочек свою острую узкую тень, а потом вернулся с видом абсолютного победителя.
- Бесполезно, Паша! – махнул он рукой, - Говорят, что ничего такого они с собой не взяли.
- Это плохо. Ну что, еще сыграем?
- Да!
- Тогда давай так. Кто продует, тот зайдет в воду и споет куплет-другой какой-нибудь песни, желательно по теме дня.
- Не слишком ли ты загнул?
- Тем азартнее будет игра.
Опять принялись играть, играли бешено, с проклятиями и нервами. Дрон опять проиграл.
С побелевшим лицом и с мольбой в глазах он обречённо пошёл к воде. А по реке, метрах в ста от берега как раз проплывал какой-то чумазый баркасик речного флота. Он так чадил трубой и так вяло передвигался, словно шел в последний путь по направлению к металлолому. На корме посудины стоял человек и, кажется, курил.
Зайдя по щиколотку в воду, Дрон встал по стойке «смирно», приложил руку к несуществующему козырьку и заорал как резаный:
Ты помнишь, мы стояли у залива,
Соленый ветер от Кронштадта рос,
И вечер приближался торопливо
Как опоздавший с берега матрос!
Это был истерический петушиный вопль. Загорающие на пляже зашевелились, а человек на корме посудины посмотрел в сторону берега.
Все небо потонуло в серой вате,
Маяк в дали зажегся горячей,
И пуговицы на моем бушлате
Хранили теплоту его лучей! -
- вновь завопил Дрон. В его голосе звучала ярость Робинзона и азарт мелкого хулигана. Кто-то из числа отдыхающих на пляже поощрительно захихикал. Человек на катере засуетился. Дрон сорвал голос, но в последний свой крик вложил уже не силу голосовых связок, а мощь своего духа:
Рванулся катер с дальнего причала
И вмиг растаял в дымке голубой,
Я что-то говорил, а ты молчала,
Лишь изредка кивая головой!
На пляже смеялись уже все, широко и беззастенчиво. Дрон, синеватый от приложенных усилий, вышел на берег и, мерцая сиянием славы, направился на свое место, когда человек на баркасе вдруг поднял мегафон и рявкнул на весь речной простор:
- Вот я сейчас выйду на берег, скотина! Ты у меня тогда пообзываешься!
Рассерженное эхо прокатилось над седым Днепром. Я упал лицом себе в ладони и долго плакал. Потом, когда смех все же отпустил меня, я предложил сыграть ещё.
- Реванша, реванша я жажду! – лязгая зубами ответил Дрон. Оба мы задумались о том, какое наказание назначить проигравшему, и вспомнили о скромных девочках, пришедших на пляж совершенно неподготовленными, то есть без всяких продуктов питания.
- Значит так, - сказал Дрон, - Ты у нас здоровый, так вот проиграешь и пойдешь девочкам свои мускулы показывать. И чтоб красиво и торжественно.
- Тоже мне, нашел атлета! – скромно усомнился я, - И притом, почему это именно я? Ты что, уже купил себе счастливый билет в первом ряду?
- Я сейчас выиграю, я это знаю!
Я поежился от лихорадочной уверенности, светившейся в глазах его, но согласился. Игра пошла с переменным успехом, но к завершению своему все больше портила мое настроение. Я теребил свои карты и гибло клял идущую мне дрянную масть. Проигрывая, я с тоской поглядывал на девочек. И вот в тот момент, когда Дрону казалось, что он уже прочно схватил Фортуну за юбку, выяснилось, что он проиграл. Я тоже не ожидал, что может прийти спасительная карта, и радовался тихо, боясь спугнуть наваждение. Дрон хотел было подняться с песка, но обессиленно зашатался и свалился, как новорожденный жеребчик. Долг, однако, требовал своего исполнения, и спустя минуту квумпарь снова загораживал девочкам солнце. Попирая растопыренными ногами планету и простираясь ввысь на сто шестьдесят три сантиметра, он громким серьезным голосом говорил:
- Смотрите, девственницы, и благоговейте! Сейчас я продемонстрирую вам десять известнейших атлетических позиций. Игру моих железных мускулов я посвящаю вам!
Девочки встревожились, стали растерянно глядеть по сторонам в поисках заступников и вот-вот готовы были захныкать. Ну что ему от них нужно! И зачем он хочет их обмануть! Ведь никакой игры мускулов у него нету! И вообще на месте самих мускулов чистое место! Девчонки со страхом наблюдали происходящее анатомическое представление. Пред их округлыми очами мелькали тощие соломинки рук, суставчатые, как бамбуковые палки, ноги, энергично сводились и разводились костлявые лопатки, что-то судорожно дергалось в области живота. Дрон был в ударе.
Ну а я умирал беззвучно, потому что сил на издание звуков у меня уже не осталось. От смешной гибели меня спасло чудо.
- О, земеля! Ты что конаешь? Тебя кто-то обидел?
Я медленно пришёл в себя. Голос был вроде бы знакомый, и подняв голову, я увидел, что это так и есть. Рядом стоял Бабан, бывший балтийский боцман с киевской набережной. В зубах он держал папиросу, в одной руке у него был газетный сверток, очертаниями похожий на бутылку, в другой руке – пригоршня зеленоватых абрикосов. В глазах его тлел огонь анархии.
- Бабан, привет! – вскочил я, - Какими судьбами?
- Договаривались тут со своими встретиться. Пришёл, излазил весь гидропарк и не могу понять – то ли время я перепутал, то ли место запамятовал. Короче, свинство. Завтра брошу пить. Я тут с вами пока посижу.
Бабан снял с себя тельник, открыл речному ветерку свое оплывшее татуированное тело и заинтересованно посмотрел на Дрона, кривляющегося неподалеку.
- Зови-ка сюда своего друга, - сказал Бабан, - Пока он там не сломался. Здесь найдется дело поважнее, чем на невест жуть нагонять.
Через пять минут, лежа в тени, мы втроем уже изрекали тосты. Бабан предварительно изыскал где-то пивную кружку для себя и бумажный стаканчик для нас с Дроном. В дело пошла бутылка «Столичной», с которой он прибыл в гидропарк, а недозревшие абрикосы оказались мировой закуской. К зною июльской погоды прибавился внутренний водочный жар, и разгорелся задушевный приятельский разговор. Мысли побрели в разные стороны, и прошлое оживало всей радугой своих красок. По мере того, как бутылка пустела, Бабан говорил все больше. Благодарный, непрекословящий слушатель – вот все, что ему теперь требовалось. Мы с Дроном, умиротворенные «Столичной», для такой роли годились. Бабан вещал образно и красиво, оживляя полузабытые боцманские ругательства. Русалки, якоря, розы ветров и прочие флотские символы и словечки гордо синели на различных частях его широкого грубого туловища, и от этого Бабан очень походил на морскую навигационную карту времен Васко-Дагамы.
- А меня один земляк предупреждал, - рассказывал Бабан, - Что коробка эта вообще ненормальная, пожар раз в месяц обязательно бывает. А каюта одна есть, так вообще гиблое место, старпом какой-то в ней умер. Я отмахнулся, мол, плевать, и улегся в каюте той ночевать. Сплю и вдруг чувствую, что по мне кто-то маленький бегает. Открываю глаза, темно. Протягиваю руку, включаю ночную лампу и вижу – по мне деловито бегают маленькие человечки, как цыплята, не больше. Присмотрелся - морды у них злые, бородатые, одеты чудно, в шляпах, ну в общем, гномы какие-то. И растягивают они по мне портняжью ленту сантиметровую. Я обалдел, пошевелиться боюсь, но черт дернул спросить. Спрашиваю, мол, землячки, что это вы тут делаете? А один человечек, вроде как главарь у них, протопал по моей груди к глазам моим поближе и с такой зверской рожей мне пищит: «Заткнись, падла! Мы с тебя мерки на гроб снимаем!» Я не выдержал, как заорал, как вскочил, как побежал!
Мы ржали с пониманием дела и деталей, но как ни забавно всё это было, финал истории услышать нам не довелось. Потому что боцман Бабан вдруг замер и словно тигр вонзился взглядом куда-то в заросли.
- Зеленые! Сапожня! – произнес он с таким страданием в голосе, словно в зобу у него застрял морской еж. Мы с Дроном, разинув рты, тоже посмотрели.
Сквозь редкие заросли было хорошо видно, как неподалеку по асфальтовой дорожке шли два солдата. Это были простые мирные солдатики из какой-нибудь части Киевского военного округа. Было воскресенье и командование наградило их увольнением в город. Солдатики решили посетить гидропарк, пренебрегнув фактом Дня Военно-Морского Флота. Они шли по дорожке, чистые, выглаженные, любуясь легко одетыми женщинами и облизывая двадцатикопеечное мороженое. Их участь была предрешена.
В тот момент, когда сапогатые защитники Родины менее всего ожидали боевых действий, из-за кустов с воплями «Полундра!» на них напали. Бабан подхватил на руки, словно куклу, одного солдата, предварительно отняв у него, надкусив и выкинув мороженое, а мы с Дроном сбили с ног и поволокли другого. Солдатики отчаянно брыкались и даже верещали, но и глазом моргнуть не успели, как очутились на берегу Днепра в стороне от основных пляжных лежбищ.
- Мужики! – попробовал взмолиться один из воинов, ярко-рыжий, но бледный от испуга, - Мы же ничего не сделали!
- Сегодня День Флота! – прогремел боцман Бабан, страшно выпучивая глаза, - И мы посвящаем вас в юнги! Ха-ха-ха!!
С криками отчаяния солдатики вверх тормашками один за другим полетели и бултыхнулись в воду. Едва вынырнув, самый сообразительный из двух сердечно закричал: «Мой военный билет! Он же промок! Хана мне теперь!». Но нас рядом уже не было. Азарт ударил в голову, и мы помчались на поиски других «сапогов». По дороге к нам присоединилась целая ватага бравых хмельных мореманов, кто в бескозырке, кто в тельняшке, и скоро благообразие парка нарушилось бешеным топотом бегущих ног. Солдат различных родов войск в окрестностях оказалось действительно до дерзости много. И они, быстро смекнув к чему дело идет, начали спасаться бегством. Моряки гонялись за ними как молодые львы за резвыми бычками. После первых двух мы изловили сразу четверых солдат. Те обильно протестовали и высокомерно сопротивлялись, но оказавшись в шаге от линии водной стихии, они благоразумно смирились с неизбежным и поспешили воспользоваться правом последнего желания.
- Мужики, постойте, мужики! – взмолились они, - Позвольте хоть документы выложить, а то командиры нам головы поотрывают! И раздеться не помешало бы!
- Добро, валяйте! – ответили им, - Документы можно. Раздеваться нельзя – традиция!
Военные билеты упали на берег, солдаты же, получив известное ускорение, попадали в воду.
Потом в поле зрения охотников за «зелеными» попались особо лакомые жертвы – два курсанта КВВИРТУ. Чернобровые, широкоплечие, стройные герои, они вдруг дали такого бодрого стрекача, что моряки, отягощенные давним действием вредных привычек и выпитым пивом, сразу и окончательно отстали.
И долго ещё в гидропарке шумел праздник. Некоторые солдаты от отчаяния или от благоразумия сами с разбега бросались в воду, если пути к отступлению оказывались отрезанными. Морякам это нравилось, и они это поощряли. Душа флотская развернулась в этот день до небывалого градуса восторга. В результате в воде повторно оказывались даже те из «зеленых», кто пять минут назад уже вылез из нее и миролюбиво обтекал, сидя где-нибудь на камушке или лавочке.
Милиция тоже, как и весь советский народ, любила воинство морское. Но в итоге ей все это надоело, и она взялась за наведение общественного порядка. Каравелла флотских традиций налетела на риф милицейской инициативы, и как ей и положено стала пускать прощальные пузыри. Я, не желая дразнить судьбу-индейку, прихватил с собой Дрона и скорым ходом покинул гидропарк.
- Дрон, - сказал я, когда поезд метро мчал нас по мосту на правый берег Днепра, - Если я сейчас не съем четвертинку копченого слона, то помру. У тебя есть встречные идеи? Придумай что-нибудь, ты же гений.
Дрон так гордо приосанился, что в позвоночнике у него звонко хрустнуло. Тот мизер, что он сегодня выпил, был для него легкой дразнилкой. К тому же он здорово пробегался и потратился на эмоции. Поэтому его внутренний мир настоятельно требовал теперь достойного питания и орошения своих иссыхающих подвалов.
- Паша, - сказал Дрон, подумав, - Я не обещаю тебе слона. Но только потому, что в местной флоре и фауне уже не осталось ни одного экземпляра. А вот рюмочку со слезой и атлантическую сельдь с булочкой я тебе могу гарантировать. Плюс сопутствующая культурная программа. Идёт?
Мы вышли на станции метро «Завод Большевик» и Дрон уверенно повел меня какими-то дворами и улицами. Заметно вечерело и от встречных девиц начинало отдавать каким-то специальным очарованием одиночества. Я несколько раз прицеливался к какой-то из них с намерением завязать знакомство. Но Дрон меня одергивал, торопливо говорил и тащил дальше.
- Студенческий район! – брезгливо отмахивался Дрон, - Тут одни общаги кругом. Вот красавицы и бродят в поисках завалящих красавцев. Я конечно не отрицаю, что мы с тобой именно то, что им нужно. Но у нас всё впереди, Паша. Впереди общежитие Института народного хозяйства. Там у меня есть три знакомые девушки. Некрасивые, но щедрые и разумные. На таких, как они, наше народное хозяйство держится и даже прогрессирует.
Узрев симпатичную даму в отдалении, идущую нам навстречу, Дрон сказал:
- Паша, я только что придумал новый способ знакомства с женщиной. Берешь копеек пятнадцать и бросаешь невзначай ей под ноги. Она услышит звон, заинтересуется. Тут я подскакиваю, поднимаю денюжку – ах, ах, извините, вы только что денюжку уронили, да нет, не стоит благодарности, я и так вижу, что я вам нравлюсь!
- А где гарантия, что она вообще отреагирует на колокольный звон твоей монетки? – скептически спросил голодный я, - Может у нее со слухом туговато, и вообще, мало ли, что вокруг упасть может. Тут уж надо дело так организовать, чтобы упавшая деньга дала повод наступить женщине на ногу. Так, слегка, вроде бы нечаянно. Вот тут уж она точно обратит на тебя внимание.
- Ну, Паша! – развел руками Дрон, - Тогда уж проще будет просто подойти и как следует дернуть за косичку.
- А ты, политбоец, невоспитан, однако. Квумпа такому не учит.
Мы замолчали каждый о своём, и молча переступили порог студенческого общежития. Бдительной злой тетки-вахтерши в вестибюле на тот счастливый момент не оказалось, и мы без постных бюрократических церемоний оказались перед дверью с номером 316. Дверь была мертвецки заперта. Дрон много стучал в неё, для верности даже боднул головой, но без всякого результата. Трёх некрасивых, но щедрых и разумных народно-хозяйственных студенток дома не оказалось.
- Приплыли! – расстроился я, - Так я и знал.
- Ещё не все потеряно, Паша, - уверил меня Дрон и грустно заметался по этажу. Однако студентки, очерствевшие среди руин общежитского быта, никак не хотели проявлять участия в голодной судьбе двух квумпарей. Слушая льстивые речи Дрона и глядя на мою плечистую суровую фигуру, девушки кривлялись жалкими улыбками, но в гости не звали. Мне стало жуть как неудобно, словно меня повесили на веревке за штаны и я болтаюсь в невесомости, бессильно загребая пространство руками.
- Стоп, тормози! – сказал я, - Дипломатический тайм-аут.
Мы стали на общей площадке перед открытым окном и закурили, терпеливо переживая свою досадную промашку. В это время наше внимание привлёк человек из Африки. Негр в общем. Этот несчастный был, по всей видимости, тоже студентом. Он пришел откуда-то из другого, отдаленного уголка общежития, где студенты-иностранцы обитают своей обособленной колонией. В руке он держал большую глубокую сковородку. На сковородке ляжками вверх лежала гастрономическая, голая, синеватая курица. Причина иностранного визита в глухой советский уголок общежития была поэтому достаточно очевидной. Негр пришел на кухню, чтобы приготовить себе курочку. По всей видимости, аварии и неисправности кухонных плит, перемещаясь последовательно и неудержимо по всему общежитию, посетили и чужеземцев. Голод, тоскливый и мучительный голод, гнал их теперь на поиски мест, где газ и электричество еще досягаемы для человека.
Зайдя на общую кухню, негр включил духовку электроплиты и поставил в неё сковородку с тушкой птицы. Мы осторожно следили за ним из-за укрытия.
- Сын президента Народной Республики Заир, - шепотом сказал Дрон, - Не меньше!
Чернокожий сын вечнозеленого континента некоторое время постоял на убогой кухне, пахнущей в общем-то некулинарно и убедившись, что никто его не видит и никого поблизости нет, не спеша ушел куда-то. Мы, наблюдавшие за ним из-за угла, чуть не задохнулись от слюны и ликований. Посмотрев друг другу в глаза, мы поняли, что эта курица достанется нам. Я не совладал с собой и рефлексивно покачнулся в сторону кухни. Но Дрон не дал мне сделать и шагу, схватив за футболку.
- Погоди, товарищ! – прошипел он удушенно, словно охотник, из-за камышей узревший жирного пеликана, - Еще не время!
Прошло какое-то время, по всему этажу начал распространяться волшебный запах жареной дичи. Периодически кто-нибудь из студентов проходил по коридору в тревожной близости от кухни, принюхивался, однако перехватить у нас добычу вроде бы не намеревался и уходил восвояси. Я чуть не лез на стены от мысли, что безмозглая птица может уйти не по предназначению и с укором поглядывал на Дрона. Тот по-прежнему был так профессионально сдержан, словно съел на этом месте подобным образом уже не одну куропатку.
Потом, шаркая длинными негнущимися ногами в шлепанцах, вновь появился студент чернее ночи. Я вздрогнул и с хрустом сжал кулаки. Щедрый, и в общем-то сдержанный человек, в этот тяжелый час голода я не смог бы потерпеть столь серьезного оскорбления, как вкусная здоровая пища в зубах другого. Но Дрон опередил меня. Сутулый, с тонкими конечностями и легкими манерами, он как бы проходя мимо, как бы совсем невзначай направился на кухню. Я прислушался, и до меня стали долетать обрывки состоявшейся там задушевной беседы. Можно было подумать, что встретились двое добрых знакомых, так плавно и размеренно звучали их реплики над тельцем домашней птицы. Негр неважно говорил по-русски, но Дрон моментально сориентировался и стал пользоваться лишь десятком простых, интернациональных слов. Они поговорили о Советском Союзе, об Африке, о мире и дружбе между народами, после чего нашли общий язык и в области кулинарного опыта. Особенно отчетливо я слышал, как Дрон советовал побрызгать курочку водичкой, чтобы корочка не подсохла. После этого он вернулся в засаду.
- Ну!? – со страшной силой прошипел я.
- Всё в порядке, - взволнованно прошептал Дрон, - Я видел её. Она лежит там вверх животом, полураздвинув сам знаешь чего. Почти готова, пахнет – озвереть можно! Красивая, сочная.
По лицу моему прошла судорога. Я прислонился к стене и отрешенно пробубнил себе под нос:
- Если негр посмеет до неё дотронуться, я просто подойду и заберу ее.
Юноша, опаленный африканским солнцем, явно решил дождаться своего, не уходя с кухни. Периодически он доставал из духовки сковороду и колол курицу в бок тупым столовым ножом. Та была уже хороша на вид, но на ощупь казалась все еще жесткой, как спортсменка. Мавроподобный студент терпел, но курица тоже упорствовала. В итоге сын чернокожего президента не выдержал. Он поспешно за чем-то вышел с кухни, имея при этом явное намерение ещё поспешнее вернуться обратно.
- А теперь, Паша, настал час Квумпы! – громко провозгласил Дрон.
Вместе с Дроном мы шумно влетели на кухню и вытащили курицу на свежий воздух. Я, мужественно игнорируя жжение в пальцах, схватил птичью тушку за косточки ног. В течение последующих тридцати секунд мы бегом покинули общежитие, оставив за собой извилистую дорожку масленых капель. Затем, неподалеку мы присели под каштаном на скамейку, и разорвав горячую добычу на равные части, чинно покушали. А если честно, то нетерпеливо сожрали.
Между тем летние сумерки сгустились окончательно, до полной темени. Вытаскивая спичкой мясо, застрявшие между зубов, Дрон предположил, что уже наверное часов десять с хвостиком.
- А не пора ли нам, Паша, вернуться к Подолу?
Мы вернулись туда так скоро, как позволил это сделать киевский общественный транспорт. Первым делом мы навестили бабушку на курьих ножках, Юдифь Израилевну то есть, и переоблачились в курсантскую форму. Затем, добивая остатки времени, мы легли в дрейф по большой траектории, извилистой в меру искривленности подольских улиц.
В некоторой задумчивой неопределенности мы пересекли Красную площадь и углубились в тенистый мрак улицы Ильинской. Со стороны кафе «Кава» в подсветке фонарей уверенно двигалась чья-то значительная, широкоформатная фигура. Траектория её хода была такова, что мы никак с ней не расходились. Дрон уже решил перейти на другую сторону улицы, когда фигура сказала:
- Эй, бескозырки, стоп машина! Адмиральский катер идет!
В круг фонарного освещения вышел человек с внешностью разбойника Бармалея. Это был боцман Бабан. Он узнал своих недавних знакомых и завел фантастически живую речь.
- Братаны, я в панике! Меня сегодня не узнают нигде. Из-за этого в «Каве» пришлось в морду дать, вон даже ноготь сломался. А вы уже к трапу спешите? Знаю, годки, и сочувствую. Поэтому предлагаю перед дальним походом дерябнуть еще по капле и...
Бабан был неотвратим как экскаватор. У меня возникли было сомнения, но при взгляде на Дрона седце мое предательски дрогнуло. У Дрона от счастья светились в темноте глаза. Втроем мы молча и довольно живо совершили маневр, известный на Флоте как «поворот-все-вдруг», и направились в сторону Красной площади с намерением пересечь ее в направлении улицы Жданова. Но едва мы поравнялись с елями Морполита, как повстречали небольшую наглую компанию.
Три молодых, апломбированных человека, предположительно студенты Института Культуры, медленно шли навстречу, поплевывали и посмеивались. Мы решили не обращать внимания на них и шли себе мирно, но один решительно толкнул меня плечом. Я автоматически разинул рот для объявления войны, но в ту же минуту это уже было излишним. Бабан обрушил удар кулака на обидчика. Обидчик упал и начал молча лежать, схватившись за лицо.
- Всё, мужики, всё, замяли! – взмолились двое других и начали оказывать ободряющие знаки внимания своему товарищу, выбывшему из строя.
- Хватит с него, Бабан, - сказал Дрон, - Настоящий моряк велик и жалостлив, и когда уходит, то не обязательно наступает упавшему каблуком на нос.
Бабан подумал, икнул и согласился. Мы пошли дальше и бывший боцман начал рассказывать, как дрался однажды в порту Росток, где ему немного повредили барабанную перепонку. Интересно беседуя, мы вошли на улицу Жданова, потом свернули в какой-то тёмный переулок, где у боцмана жила знакомая самогонщица. Он зашёл на ощупь в некий мрачнейший подъезд и через минуту вынес две бутылки. Одну отдал подержать мне.
Недружелюбный топот множества ног заставил нас обернуться. По улице Жданова со стороны Красной площади буквально по пятам за нами бежала любительская сборная Подола по рукопашному мордобою. Впереди всех, мелькая расквашенной физиономией, мчался тот, кого десять минут назад зашиб Бабан. Он показывал рукой и злобно вопил:
- Вот они, *ляди! Мочи их напрочь!
В одно мгновение враги окружили нас, как в сорок первом. Бабан ударил кого-то бутылкой по лицу, и бутылка и лицо разбились. Дрон дважды замахнулся на врагов своей костяной рукой, но промазал и упал. Град немилосердных пинков застучал по его тельцу, свернувшемуся на земле как эмбриональный зародыш.
Я сразу же потерял из вида своих друзей и занялся понятным мне делом. Первого смельчака, бросившегося на меня с распростертыми объятиями, я щелкнул кулаком по физиономии. Не успел еще счастливчик оторваться от земли и полететь, как я въехал кому-то носком ботинка в пах и тут же врезал кулаком по еще одному мрачному силуэту, возникшему передо мною как из под земли. Трое попадали на асфальт почти одновременно.
Ваш покорный слуга ободрился и стал драться пуще прежнего. Многим, очень многим в тот памятный вечер пришлось обидеться на меня. Я бился как гладиатор, изобретательно и мощно. При каждом моем ударе кто-нибудь падал, наполняя воздух батальными проклятиями и грохотом собственных костей. Снисходительная улыбка приклеилась к моему мрачному лицу.
Впрочем, скоро я стал пропускать удары, а потом получив пару раз по глазу, потерял ориентацию в пространстве, и оплеухи полетели в меня со всех сторон беспрерывно. Минуту спустя я был еще не побежден, но уже избит. Скверно бранясь, я отступил к какой-то кирпичной стене и понял, что это, наверное, тупик всей моей жизни. Мои бодрые друзья-мореманы куда-то бесследно исчезли, физиономия пылала как яблочный пирог в духовке, анархически настроенная шпана жаждала моей комсомольской крови. В краткий миг передышки, когда неприятель переводил дыхание и уплотнял ряды для решающего броска, я вдруг осознал, что нечто тяжелое и твердое стесняет карман моих брюк. Это была бутылка самогона. Я вытащил ее и замахнулся ею как гранатой.
- Не подходи, гады! – заорал я, как учили в кино, - Себя взорву и вас тоже!
Разъярённые супостаты задумались. Но тут же сообразили, что это не взрывается.
- Ладно, мореман, - нагло сказал один из них, - Давай сюда пузырь и мы тебя помилуем.
- Что!? – еще громче завопил я, - Да я за это сокровище до утра со всеми вами драться буду!
Неприятельское войско зарычало и самоубийственно двинулось на меня. Вдруг из мрака возникли двое. Они уверенно разомкнули разгоряченную цепь шпаны и подошли ко мне. Один был Бабан, он чувствовал себя как дома. Другой не впечетлял комплекцией, но излучал что-то электрическое, как океанский скат, как человек, привыкший принимать решения за других. Судя по всему какой-то местный уличный администратор. То есть, влиятельный бандит.
- Почему шум на моей территории? – задумчиво произнес он ни на кого не глядя, но видя всех - Почему со мной не согласовано? Хочу, чтобы через минуту здесь уже никого не маячило.
Значительно быстрее, чем через минуту стало пусто, как на пляже в Новый Год. Подольский администратор перебросился с Бабаном парой фраз, «др-р-рись!!!» - чихнул, и удалился.
- Моряк! - сказал мне Бабан, - Даже и не надо меня благодарить. Это для меня запросто. Пошли подчеркнем праздник флотский, а то начинали достойно, а скатились в поножовщину возле борделя.
У меня зашумело в голове, и я отчаянно замотал голой.
- Хватит, довольно, не хочу больше праздника! – прохрипел я, - Меня в Квумпе ждут. В коечку хочу.
Вдруг в отдалении послышался тревожный шум. Он быстро приближался, и казалось, что это опять топот бегущей толпы. Я, уже успевший отдать бутылку Бабану, почувствовал себя совсем безоружным. Боцман начал отчаянно ругаться, что его на своем же Подоле не узнают и не признают.
- Вот они! Пашка ты еще живой?! – тревожно донеслось из темноты.
Отряд квумпарей, грохоча по тротуару тяжелыми гадами, возник из темноты. Впереди всех несся Дрон, вооруженный ножкой от стула. Я шагнул навстречу соратникам, и открыл рот, чтобы сказать нечто торжественное и величественное, подобающее моменту, но у меня получилось только:
- Пацаны, сколько там времени? Не хотелось бы из увала опоздать. Душу вынут.
- Ничего, ничего! – успокаивали меня заботливые квумпари, - Отбивную котлету ничем уже не испугаешь. Ее можно только съесть.
Я понял намёк и потрогал свое лицо. На ощупь оно было наполовину как бы чужим, но болело как свое собственное. Я представил, как я сейчас выглядел, и решил тихо поплакать от радости, что не случилось чего похуже. Решив, что искать моих обидчиков уже бесполезно, мы дружно и не спеша направились к своей родной Квумпе. Было уже по-ночному темно. Бабан пошел с нами и по дороге успокаивал меня.
- Братан, я считаю, что получить по морде в бою – это доблесть, это слава на веки.
- Да?
- Да! Поэтому радуйся, на твоём лице гербовая печать моряцкого мужества. А вот получить в пятак на дипломатическом приёме – это совсем другое, это смех, позорище и бесславный закат политической карьеры. Так вот, рассказываю. Году в семьдесят каком-то, не помню точно, американский президент Никсон совершал круиз по городам и урочищам нашей державы. Путь его пролег через Киев. Как-то солнечным днем Никсон со своими вельможами появился на Крещатике. А на Крещатик по такому случаю нагнали много народу, все с флажками и шарами. А вообще в то время очень остро стоял еврейский вопрос, евреев из страны не выпускали. И вот идет Никсон со свитой по Крещатику и вдруг к нему сквозь ментовское оцепление прорывается какой-то жид в смокинге. Прорывается и рысью несется к президенту с огромной охапкой роз. Менты в шоке – прозевали! Никсон тоже в смущении. Но не добежал розовый куст до него трех шагов, как вперёд выскочил двухметровый телохранитель Никсона и как дал прощелыге в морду! Розы взлетели вверх фонтаном, а еврей тоже взлетел и улетел обратно в толпу простых советских граждан. Телохранитель поправил свой галстук и скромно сказал Никсону: «Извините, мистер президент!». Вот так был закрыт еврейский вопрос.
- Ну, пока, Бабан, - сказал я ему в ответ и пожал здоровенную боцманскую ладонь. Твердыни Морполита были уже рядом, и пора была расставаться. Бабан пошел к набережной, а мы ввалились в вестибюль квумпавского клуба. Было уже около двенадцати, и там по обыкновению дежурные офицеры принимали курсантов из увольнения.
Я глянул на себя в большое зеркало и тихонько застонал, потому что не узнал себя. Физиономия действительно напоминала необжаренную котлету.
Дежурный по батальону, большой шутник, сказал мне:
- Паша, кто тебе нос-то поцарапал?
Услышав тяжёлый вздох вместо ответа, офицер снисходительно добавил:
- Ну ничего, ничего. День Флота ты всё-таки пережил. Теперь такое нескоро повторится.
В голове моей гудело как в пустом обрезе, и я мог бы надолго задуматься. Но тут меня осенило, и последовал мой неожиданно мудрый ответ:
- Дело не в дате. Где моряк, там всегда День Флота.
Наверное, быть мне писателем, маринистом-квумповиком...
Часть Вторая: «ЗОЛОТОЙ ВЕК КВУМПЫ (маленькая повесть)»
= 1 =
КТО ЖУЖЖИТ?
На каждые десять нормальных курсантов обязательно находился один ненормальный, вернее, своеобразный. Самородок, из народа, значит.
Квумпарь Иван Сморкалов мало соответствовал увековеченному образу беспокойного, чуть вредного, запрограммированного политрука. Он не был конструктивно-циничным, нервозно-созидательным типом. Его широкие плечи несли степенное достоинство былинного героя.
Когда советский военно-морской флот присвоил сибирскому парню Ване почётное звание «полторашника», и тот устремился на штурм Морполита, приёмная комиссия училища единодушно изумилась: этот моряк выглядел так, словно шагнул сюда прямо с театра Крымской войны, лишь отряхнув с себя пыль и порох. При царях такие ходили – вся грудь в крестах. Крупный, бравый, белобрысый, он отвечал на вступительных экзаменах таким уверенным и глубоким басом, что даже неверный ответ звучал абсолютно убедительно. В итоге он был принят в КВВМПУ и полюбился командирам. Иной раз капитан 3 ранга Рожко построит на ЦП свою роту, только что прибывшую из отпуска, идёт, не спеша, вдоль шеренги, да приговаривает: «Некоторые товарищи курсанты решили, что они уже настоящие моряки и в доказательство этому отпустили у себя на лице омерзительную, бля, растительность! Мы, то есть, я и Общевоинский Устав, категорически это не приветствуем. А посему! Курсант Токарь, ****у под носом – сбрить! Курсант Бородин – то же самое! Миронов, Алябьев – тоже!...». Громогласно таким вот образом распоряжаясь, командир вдруг останавливается напротив шеренги 24-го класса и отдает команду: «Старшина второй статьи Сморкалов, выйти из строя!». Тот четко исполняет команду и, шагнув на всеобщее обозрение, разворачивается лицом к личному составу роты. Олег Петрович указывает на него властным перстом и говорит всем остальным: «Усы дозволяется иметь только в одном случае – если они содержатся в таком надлежащем порядке, как имеет место у товарища Сморкалова. То есть, густые, строгие, ухоженные, украшающие, а не оскорбляющие достоинство военного моряка».
Впрочем, отнюдь не только усы и героическая внешность делали Ваню оригиналом. Суть в том, что он раньше всех просыпался. Это был тихий феномен. Обычный, стандартный квумпарь просыпается жутко и мучительно, как бы спихивая с себя тяжеленную крышку гроба. Ваня же решал эту нечеловеческую задачу играючи. День за днём, все годы учёбы в Морполите, просыпался он по утру на час раньше остальных. Казалось бы, откуда силы? Час сна здесь стоил неоценимо. Точно так же, как и его сослуживцы, страдал он от хронического недосыпания, нёс те же вахты, мучился на лекциях и тлел под телевизором во время просмотра программы «Время». Любой нормальный квумпарь даже за секунду до команды «Подъём!» еще спит мёртво. А Иван уже с час как бодр. Каждый курсант цепляется за лишнюю минуту сна, как будто за нить ускользающей жизни. Иван же мужественно презирает эту подачку судьбы. Подачка завернута в веселый фантик с надписью «Спасительное забытье накануне нового Кошмара», но Иван презирает и подачки, и кошмары.
Иному квумпарю, чтобы прийти в боеготовое состояние, оказывается недостаточно не то, что дурного крика «Падъё-о-оом!», раздирающегося на ЦП, но и персонального лая старшины в кубрике, подкрепленного тычком кулака в рёбра – за ногу приходится стаскивать. Нет, конечно, любой кувмпарь в состоянии собрать волю в кулак и с помощью дневального проснуться пораньше. Раз в месяц. Особенно, если над головой его занесен топор какого-нибудь провального зачёта и надо срочно что-то делать с собственным образованием. Но просыпаться вот так, ежедневно, добровольно, самостоятельно, не имея на это никакой судьбоносной причины, может только один человек, один матерый человечище.
Просыпаясь по утру, старшина 2 статьи Сморкалов всякий раз делал примерно одно и то же: вдевал босые ноги в жесткие сланцы-тапочки, вооружался полотенцем и бритвенно-мыльными приспособлениями, и выходил на ЦП; шаркая в умывальник, он тихо и мелодично мычал, напевая что-то бодрое себе в усы; поравнявшись с дневальным, прибитым бессонной ночью, вежливо приветствовал его, участливо, будто старший брат, спрашивал, как идет служба; пока дневальный соображал, что куда идёт, скрывался за дверью умывальника и скоро на ЦП доносились звуки омовения – плеск воды, кряки, охи, рев физически мощного и душевно чистого человека; возвращался на ЦП радостный и светящийся белизной, бросался к турнику, который визгливо стенал и прогибался под тяжестью воина; побудку роты встречал в бытовке, наглаженный, значительный, безмятежный...
Как-то раз, обычным утром Золотого века КВВМПУ, старшина 2 статьи Сморкалов открыл глаза. Серенький апрельский рассвет проникал в кубрик сквозь зыбкие шторы, и синим очам квумпаря виделся оцепенелый, почти лунный пейзаж: футуристические коечные конструкции и храбрые товарищи, завернутые в одеяла, и смиренно лежащие рядками, словно кульки с крупой. Фаршированные блинчики в братской могиле. Квумпарь сладко потянулся, и пружины его койки тишайше скрипнули. Безмолвие было глубоким и ватным, словно кубрик покоился на глубине «Титаника».
Старшина 2 статьи Сморкалов занёс правую ногу, дабы поставить на пол и нащупать пяткой тапочек, и тут явственно услышал длинный звук «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!». Квумпарь монументально окаменел, навострив уши. Внутри же его вскипела пена благородного возмущения: «Ну, погоди же, враг! Народный мститель доберется до тебя! Он тебе жужалку-то заштопает!»
Таинственный звук «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!» завёлся в кубрике уже давно. Вероятно, это началось с тех дней, когда замученный отставник февраль сдавал дежурство и ключи от города шалой весне-комсомолке. Сезонный переворот в природе вполне мог вызвать какое-нибудь диковатое климатическое явление. Первым свидетелем потустороннего факта стал, естественно, Сморкалов Иван. Явилось оно по утру, незадолго до общего подъема, когда квумпарь по обыкновению уже бодрствовал. Если большую жирную муху накрыть легким пластиковым стаканчиком для кваса, то послышится долгое монотонное враждебное жужжание уязвленного пленом винтокрылого существа. Так вот когда до ушей старшины 2 статьи Сморкалова впервые донеслось эдакое «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!», он сперва онемел от удивления. Когда ему это надоело, он спросил, по-моряцки, громко и прямо: «Эй! Кто жужжит?». Жужжание испугалось и кануло бесследно.
На другое утро «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!» явилось вновь. Иван решительно поднялся с койки и, озабоченно курсируя по кубрику принялся настойчиво выяснять истину: «Эй, ну кто жужжит, я спрашиваю?! Я сейчас пожужжу кому-то!». Мохнатый звук озлобленного насекомого вмиг исчез. Зато оказались разбуженными некоторые сослуживцы. Много нелестного и несправедливого услышал Иван в свой адрес. Раздосадованный, он поспешил в умывальник, но твердо решил врага изобличить. Природы «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!» он не понимал, ни одна приличная версия не приходила ему на ум. Но тем увлекательней казалась задача. От азарта предстоящей охоты сердце ликовало заранее.
Во всякое последующее утро, когда жужжание, презрев всякие границы наглости, оскверняло сонную тишь кубрика, старшина 2 статьи Сморкалов замирал и пытался на слух определить, из какого угла действует диверсант. Иной раз ему казалось, что он уловил верный пеленг. Однако, стоило ему издать неосторожный звук, поднимаясь с пружин койки, либо шаркнуть сланцем по линолеуму, как источник «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!» намертво смолкал. Приходилось ждать следующего раза, а то и нескольких дней к ряду. И всё же, не смотря на технические трудности, развязка близилась. Тщательно вслушиваясь, провоцируя реакцию хитрого «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!», составляя себе морально-нравственный портрет сослуживцев, преобладающих на том или ином направлении сонного пространства, Ваня постепенно отсекал неперспективные сектора поиска. Сжимая кольцо слежки, он все больше чувствовал себя глыбой русской контр-разведки, висящей на хвосте у кайзеровского бесёнка. Он представлял себе охоту акустика на вражескую субмарину. Прошло, в общем, немного времени, и старшина 2 статьи Сморкалов полностью изготовился для нанесения неотразимого удара. Оставалось только дождаться очередного жужжания, но уже последнего и рокового для самого этого «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!».
Враг словно уже предчувствовал недоброе. Он затаился на несколько дней, и терпение старшины 2 статьи Сморкалова было беспощадно изнасиловано. Ему стало казаться, что истязание тишиной длится уже не меньше недели, что все кончено, и жук-диверсант, подтачивающий организм Родины, перехитрил его, что вражья субмарина затаилась на грунте и никогда уже себя не выдаст. Однако же здоровье у Ивана было поистине сибирским. Он пережил все.
Так вот, услышав по утру заветное «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!», старшина 2 статьи Сморкалов скульптурно замер, лежа на койке с занесенной ногой. Нет, не станет он обуваться в сланцы-тапочки! Они могут шуршать и шлепать по линолеуму, и выдадут, негодные. Подкрасться можно только босиком. Решив так, квумпарь принялся медленно-медленно подниматься с койки, понимая, что неосторожный скрип пружин может спугнуть жужжащую бестию. Какой-нибудь тропический древесный ленивец или медведь-коала показались бы на фоне квумпаря лихорадочными непоседами, подгоняемыми голодом и чесоткой. Только улитка, вдумчиво сползающая с флагштока, могла бы повторить пластику старшины 2 статьи Сморкалова в те минуты. Прошло некоторое время, и Ваня, будто пластилиновый призрак, поплыл между коек. В дальнем углу кубрика самозабвенно жужжало, а квумпарь, сделавшись персонажем чёрно-белого немого кино, мягко сокращал дистанцию. «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!» становилось всё явственней, все озорней. Вот и провал между двух коек. Оно было где-то здесь. Оставалось протянуть руку и на ощупь задавить загадочное чудо-насекомое.
И вдруг квумпаря осенило. Жужжало под простыней. Но что там могло жужжать? Укрывшись с головой там покоилось безмятежное тельце одноклассника. Из всего безграничного многоголосия возможных звуков только храп был бы понятен и оправдан. Не без замирания сердца старшина 2 статьи Сморкалов сорвал покров тайны.
Он ахнул. Под простыней лежал курсант Калинкин. Ничего запредельного не было в облике его. Голова, как и положено, давила подушку. Но кубрик уже достаточно наполнился утренним светом, что позволило сразу увидеть решающую деталь: в руке Калинкина было нечто, похожее на маленькую ручную гранату, и именно оно издавало «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-жжж!».
Старшина 2 статьи Смркалов издал торжествующий вопль, переполошивший кубрик. Он моментально всё понял и принялся шуметь и буйствовать, спеша поделиться своим замечательным открытием с братьями по оружию, одуревшими от досрочной побудки. А курсант Калинкин сел в койке и горящими как уголья глазами молча испепелял добродушного Ивана. Его лицо в тот миг было лицом партизана, пойманного полицаями при попытке пожечь стог вражеского сена. Гримаса презрения и чёрные очи, полные благородной ярости, вещали красноречивее любых слов: «Ну же, стреляй, фашист, всех не перестреляешь! Скотина!!».
= 2 =
ЭФФЕКТ ПУШКА
(Как сказал один политработник,
военная форма делает из обезьяны
человека)
Морская пехота внесла немало оживляющих красок в исторический портрет Морполита. С дюжину парней в чёрных беретах ежегодно прибывали в лютежский лес, дабы постучаться в золотые ворота партийно-политической судьбы. Как правило, их претензии бывали услышаны и врата благожелательно отворялись. Средь пестрого представительства всяких родов войск и беспорядочного винегрета из гражданских персонажей морпехи выгодным образом выделялись и определенно купались в лучах славы. Они были наперечёт, их чёрное обмундирование внушало ужас врагам Родины и приводило в восторг советских мальчишек. Лютежские абитуриенты из гражданских благоговейно снимали перед морской пехотой шляпу, а потёртые бойцы Армии и Флота, отдыхающие в лесу от срочной службы, понимающе кивали головами: да, эти парни имеют право на гордую осанку.
В состав роты капитана 3 ранга Рожко набора 1984 года были зачислены трое морпехов: Веселов, Шамрай и Руссиян. Морской пехотинец по фамилии Калинкин волею отдела кадров КВВМПУ оказался здесь же, четвёртым в замечательной компании чёрных беретов. Однако испить сладкую чашу славы ему не довелось. Пил он чашу кислую.
Дело в том, что общественное мнение здорово сомневалось по поводу Калинкина. Достоверно было известно, что у него грандиозный героический отец в чине полковника морской пехоты. Те из квумпарей, кому довелось лицезреть Калинкина-старшего, уверяли, что это настоящий бог войны. Более того, ходили слухи, что и самого Калинкина-младшего видели в Лютежском лагере с чёрным беретом на голове. Когда подразделения очередного набора КВВМПУ были сформированы и начались естественные трения внутри новорожденных воинских коллективов, общественное мнение принялось искать в курсанте Калинкине воплощения доблестей, коими питаются легенды о морской пехоте, но не нашло их. В народном мифологическом представлении морпех – это львиная храбрость помноженная на лошадиную силу. И вот к всеобщему разочарованию выяснилось, что будущему проводнику политики Партии на Флоте Олегу Калинкину физическая мощь противопоказана абсолютно. Вроде и характер у него оказался подходящий, с апломбом, и плавал он неплохо, и бегал относительно сносно, но чего-то главного народ у него не обнаружил. В мгновение ока ему приделали прозвище Тремпель. Так на советском флоте принято называть вешалку с плечиками для одежды. Соответствие фактуре Калинкина было убийственным. Слава морской пехоты, возложенная на его юношеский скелет, а также тень бравого отца, оказавшаяся не по росту, значительно превышали силы квумпаря, отпущенные ему природой. Добрые сослуживцы, обожающие копаться в чужих недостатках, естественно не упускали случая, дабы уязвить его.
Впрочем, в составе роты были ещё по меньшей мере двое претендентов на звание «тремпелей», и кому из них принадлежало почетное последнее место, это ещё вопрос. Но курсанту Калинкину фатально не повезло с его новой военной семьей, в которой он прописался на ближайшие четыре года жизни. Влиться ему довелось не куда-нибудь, а в ряды 24-го класса, где командовал главный старшина Полищук. Сам старшина был типичным народным старостой, то есть подавляюще простым, изматывающе справедливым и лишенным аллегорической едкости. Всё что его не устраивало в подчинённом – это постоянная угроза со стороны последнего общим показателям физической подготовки класса, то есть след Калинкина в статистике, не более. Но не такими великодушными оказались рядовые сослуживцы, они были беспощадны как комары.
В 24-м классе изначально сложилась джунглеподобная среда, которой соответствовало определение: борьба всех со всеми. Курсант Калинкин имел достаточно воинского апломба и не захотел прилепиться ни к одной из многочисленных компаний сослуживцев. Так, отважившись на собственную исключительность, он стал идеальной мишенью. Его грызли все, у кого хватало духу грызть дохлого тигра. Объектами насмешливых замечаний были: тощие ходульные ноги, костлявые бамбуковидные руки, впалая грудь, выдающиеся кащеевские ключицы, дедовская сутулость, беспомощность в борьбе с перекладиной, обреченная трагичность в схватке с пудовой гирей, насупленные брови, жёсткое волевое лицо и прочая антропология. К чести курсанта Калинкина следует признать, что он не сломался под прессом уничтожающих смешков, не спрятался под маской всепрощающего дружелюбия, не впал в мимикрию вселенского добродушия и толстокожести. Он храбро принял на свою ребристую грудину вражеские копья и не остался в долгу, методично рассылая ответные молнии. Жаль, что это не помогло. От этого стало только хуже. Ибо истязающая сторона уловила азарт, кураж и испытала в этом деле творческий подъём.
Молодость и житейская неопытность курсанта Калинкина, а также фатальное стечение обстоятельств, запихнувшее его в кислотно-щелочную среду 24-го класса, всё это привело к тому, что он сделался психом. Ежедневная борьба за свое моральное существование неизгладимо отразилась на его внешности и манерах. Лицо квумпаря приобрело электрический заряд, манеры совершенно испортились. В минуты очередного идейно-бытового конфликта темные густые брови Калинкина собирались вместе, как грозовые тучи, тёмные глаза его делались беспощадными и с яростью хлестали недруга тысячевольтными молниями, а суровые, вытянутые в нить уста его цедили сквозь зубы страшное, точно клеймо судьбы, ругательство: «Скотина!». Враждебное окружение немедленно одарило курсанта одноименным прозвищем, в довесок к «Тремпелю». Калинкин же не сдавался. «Скотина!» - неслось вслед всякому, пошутившему в его адрес, а также любому, кто бросал ему меньший вызов, к примеру, без спросу заимствовал его свежеподшитый сопливчик. Одаривая таким образом своих сослуживцев на право и налево, квумпарь в общем-то не обижался на них. Он быстро сообразил, что все они тоже психи, каждый по-своему.
Итак, ядовитые иглы родного коллектива не сломили личность курсанта Калинкина, и даже принесли ему относительную пользу – заставили искать пути к совершенству. Окруженный почтением центнеровый кувалдорукий богатырь – таким нарисовал он себя в собственном воображении и в ближайших планах. Увидеть такое и остаться равнодушным невозможно. Поэтому с аппетитом застоявшегося экскаватора кинулся тягать спортивное железо. Всяких отягощений в разном исполнении и калибре ротная спорткомната имела в достатке. Но дело как-то сразу не пошло. Тогда квумпарь сменил тактику и бросился насиловать перекладину. Турник грустно скрипел опорными тросиками, лениво пружинил, но так сразу насилию не поддавался. Разглядывая свой корпус в большое зеркало умывальника, спустя пару недель, курсант Калинкин понял, что путь к атиллаподобию, намеченный им, может затянуться на неопределенное время. А поскольку результат нужен решительный, немедленный и, что называется, на лицо, то он мудро решил именно лицом своим теперь и заняться. Совершенство на этом участке теле, судя по всему, требовало наименьших усилий. В принципе, фасом своим курсант Калинкин мог вполне гордиться, ибо фас его был и вполне красивым и вполне строгим, как и подобает будущему офицеру ВМФ. Однако присутствовал в портрете лица один вполне юношеский и вполне простительный изъян – мужественная щетина здесь еще не прописалась. Вместо серьезного повода для бритья с пеной всюду произрастал тончайший легкомысленный пушок. Этот свой минус квумпарь посчитал совершенно непростительным, но вполне исправимым. Он раздобыл дефицитную бритвенную машинку с механическим заводом от ключика и с большим усердием взялся за дело.
По утрам, когда удавалось очнуться пораньше, курсант Калинкин потихоньку доставал из тумбочки машинку, взводил ключиком в боевую готовность, и употреблял ее по прямому назначению – преследовал пушок по всему лицу. Затея была проще пареной репы: чем чаще сбривать с обличья детскую поросль, тем скорее на ее месте начнут возникать первые всходы мужественной, человеческой щетины.
В борьбе с пушком бритвенный агрегатик негромко, но внятно жужжал. Быть обнаруженным за таким занятием, да ещё в такое время суток означало для Калинкина моральную смерть, мучительную и окончательную. Поэтому всё происходило глубоко под одеялом, натянутым по самую макушку. Какое-то время дело шло гладко, пока однажды, внезапно и нелепо, как взрыв в погребе с картошкой, не прогремел из кромешного мрака удивленный бас: «Эй, кто жужжит?» Курсант Калинкин обомлел и моментально пресек жизнь машинки. В мертвецкой тишине, наступившей вслед за этим, он слышал стук собственного сердца во всех подробностях, а также шарканье чьих-то сланцев по линолеуму, да легкий стук двери вслед вышедшему из кубрика. От сердца отлегло.
Курсант Калинкин, понятное дело, узнал вопрошающий во мраке голос, и поэтому в течение всего дальнейшего дня с подозрением посматривал на старшину 2 статьи Сморкалова. Тот не проявлял никаких признаков специального беспокойства, и даже на Сампо, где было принято полоскать бельё общественно-злободневных вопросов, не вспомнил о своем утреннем открытии. Поэтому курсанту Калинкину, вполне успокоенному, пришло в голову, что на завтра можно смело продолжать, только быть поосторожней. По утру, проснувшись и убедившись, что в кубрике мертвым мертво, он продолжил. Однако и тут сморкаловский басок, прокатившийся во мраке, застал его врасплох: «Эй, ну кто жужжит, я спрашиваю?! Я сейчас пожужжу кому-то!» Мучитель бритвенной машинки вновь испуганно окаменел и, затаившись под покровом одеяла, слушал, как некоторые разбуженные одноклассники высылали в адрес неугомонного Ивана короткие и ёмкие телеграммы неудовольствия.
С того дня, по всей видимости, старшина 2 статьи Сморкалов потерял покой. Тема подозрительного жужжания, архи-подозрительно совпадающего с восходом солнца, была не единожды вынесена на обсуждение в часы Сампо и даже нашла кое-какой отклик среди весельчаков. Выдвигались в основном гипотезы о неземном происхождении феномена. Но Сморкалов не разделял космического благодушия своих однокашников, и однажды в присутствии всех торжественно пообещал изобличить таинственного сверчка, озорничающего в кубрике.
Курсант Калинкин зорко наблюдал за переменами общественного настроения и с мрачной решимостью продолжал свое дело. Понимая, что Большой Иван вышел на тропу войны и начал охоту, он стал вдвойне осторожен. Не единожды за привычным жужжанием машинки слышались ему подозрительные скрипы пружин у чьей-то койки, как если бы кто-то поднимался, либо осторожное шарканье по линолеуму, как если бы кто-то крался. Этого было достаточно, чтобы благоразумно свернуть бритвенные работы. Курсанту Калинкину стали даже нравиться эти психологические поединки. Он чувствовал себя неуловимым, как Штирлиц. Впрочем, очень скоро старшине 2 статьи Сморкалову надоели бесплодные поиски и он махнул на всё рукой. По утрам в кубрике установилась привычная тишина, тапочки охотника больше не крались по кубрику, и Калинкин вздохнул свободно. Ну, держись, пушок! Да здравствует наждачная щетина!
И вдруг однажды, когда ничто не предвещало беды, и бритвенный агрегатик в руке привычно и трудолюбиво жужжал, соскребая со щеки всякие признаки пушистой флоры, мир перевернулся. В одно мгновение курсант Калинкин пережил то же самое, что и свидетель Первовзрыва, того, с которого началась Вселенная. Впрочем и любой новорожденный скорее всего испытывает нечто похожее. То есть, незыблемый покров мрака срывается грубой лапой судьбы и комфортный покой безжалостно сменяется цветной истерикой земной жизни. Квумпарь не сразу понял, что произошло. Он лишь глотнул воздуха и инстинктивно схватился рукой за край сорванного прочь одеяла. Несколько секунд лежал и заворожено смотрел на то, что открылось его глазам, не веря, что этот ужас – это теперь новая реальность, новый бульон жизни, в котором ему придется барахтаться. А в глазах его явился портрет Ивана, чуть зыбкий, полуразмытый в лучах рассвета. Иван в удивлении разинул рот, увенчанный великолепными пшеничными усами, замер на миг, оценивая свое открытие. И началось! Он издал ликующий басовый вопль, напоминающий приветственный гудок теплохода класса «река-море»:
- У-у-у-ууу! Кали-и-и-инкин! Так вот это кто у нас враг народа! Олежек-то наш!
Душевный вопль старшины 2 статьи Сморкалова встряхнул кубрик не хуже команды «Рота, подъём!». Муравейник угрожающе зашевелился и в другой ситуации быть бы Ивану казненным позорной коллективной смертью. Однако теперь в руках его аргумент был железный.
- Ха-ха-ха! – продолжал буйствовать Сморкалов, играя уже на публику, очумело взирающую на него со всех углов, - Я все понял, ребя! Он же машинкой для бритья жужжит! Лицо голое, а он бреет! Это чтобы подросло, значит! Понятно?!
Ошеломленный таким разворотом своей судьбы, курсант Калинкин сел на койке и с лютой неблагодарностью смотрел на Ивана. Тот пылал радостью открытия, как керосиновым пламенем, и не унимался:
- А я всё думал, ребя, - ну что так гнусно может у нас жужжать? А это Олежек наш для суровости лица щетину торопит! Ха-ха-ха! Ну, артист! А я все думал – может, это и вправду природное явление какое-нибудь жужжит? Думал, вот, обнаружу, открою для науки и назову своим именем. Теперь у этого явления будет простое понятное название – «Эффект пушка»!
Этого курсант Калинкин вынести не смог. Он спрыгнул с койки и решительно вцепился следопыту руками в глотку. Однако горло старшины 2 статьи Сморкалова не для всякого могло стать легкой добычей. Он же, довольный удачей, не переставая хвалиться и похохатывать, добродушно и аккуратно оторвал курсанта Калинкина от себя и кое-как вернул его в койку, пытаясь при этом увещевать. Калинкин попробовал проявить настойчивость, но тут вмешался старшина класса:
- Калинкин, Сморкалов, а ну отставить балаган! – гневно и праведно гаркнул командирский голос, отчетливо смакуя и бережно выговаривая звук «о», - Охренели вы что ли совсем, спать никому не дали!
Руки курсанта Калинкина с растопыренными пальцами, похожие на ветви дерева, по инерции еще тянулись к обширной глотке веселого сибиряка, и старшина класса одернул его персонально:
- Калинкин, уймись, тебе говорю! Сильный стал? Лучше подумай, как сегодня проверку по физподготовке пройти. Я бы на твоем месте сбегал бы в санчасть и выпросил бы себе освобождение от физпо. У тебя есть болезнь? Ну, так придумай себе какое-то расстройство. Чтоб так и сделал. Ясно? Ко всем обращаюсь, слышите? Кто чувствует, что не сдаст нормативы, объединяйтесь вокруг Калинкина и дуйте в санчасть. Это не приказ. Это вам партийное поручение.
Многочисленные братья по оружию, раздраженные досрочной побудкой и насильственным возвращением к жизни, обменялись вялыми репликами, несовместимыми с классикой литературы и попадали головами об подушки. Однако по ЦП тотчас прокатился ослиный рёв дежурного по роте, и все кончилось. Пришел белый день.
- Подъём! Никто не тянется, все повыскакивали! На утреннюю зарядку выходи строиться на плац! Форма одежды – брюки, голый торс!
= 3 =
БЕГ(Храм и Квумпа)
Картина утра была написана с тем же чувством, что и настенные росписи Храма – с нежностью.
Медленно и торжественно, повторяя величественный ритуал, соблюдая грандиозный порядок, установленный от начала времен, Силы Небесные меняли суточное убранство присмиревшего дольнего мира: прочь сползало чёрное ночное покрывало в мерцающих блестках; открывалась другая ткань, темно-серая, сиреневая, сизоватая у края, где ликующим блеском играла одинокая горделивая звезда; серость межвременья в свой черёд тихо и плавно убралась с хрустальной полусферы неба, обнажила безупречное серебро, отдаленным намеком проступило золото, цвета жизни осторожными намёками ложились на голубую бумагу.
«Господи, кто подобен Тебе?» - восторженно молвил блюститель Храма. Любуясь небесными преображениями седовласый отец делал обход церковного двора. Окинув вдохновенным взором внутренний порядок обители, порадовавшись прямоте и твёрдости вознесенных ввысь крестов, он поблагодарил Бога. Во всём был найден тихий торжественный порядок.
Блюститель вышел за ворота Храма, дабы по обыкновению прогуляться вдоль ограды, поглядеть всё ли ладно с улицы. Ему открылся привычный урбанистический пейзаж: тяжеловесные чугунно-серые строения КВВМПУ сквозь зелень небольшого сквера. Морполит громоздился в подольских кущах словно крейсер артиллерийской эпохи, такой же угловатый и тяжеловесный. Строение клуба в виде кубической трехэтажной глыбы, выполненное в чугунных тонах, могло бы сойти за корабельную надстройку, а длинное, примыкающее к нему здание спальных помещений-кубриков, изображало собой тело, корпус корабля. И было во всём этом странное несоответствие духу, что-то безоружное. Как будто поотпиливали кораблю пушки и так оставили, пугать окрестных девок. Предписали, по замыслу, воевать голым словом. Такое вот чудо войны, ушедшее по ватерлинию в землю, дремало в кружевах юной листвы.
Тишайшая улица Почайнинская пролегала меж Морполитом и Храмом. Обыватель, этот добровольный пленник иллюзий и старательный переносчик заразных заблуждений, считает, что Почайнинскую можно пересечь в три бодрых шага. О, жалкий филистер! Это тебе не лента асфальта. Это река времени, это заповедная граница, разделяющая чуждые миры. Не имеешь политического или духовного образования – не ходи здесь, а то попадешь неведома куда!
По другую сторону этой таинственной черты раскинулась территория, где за неровности рельефа зацепился ХІІІ век. Зацепился, пророс корнями и утвердился тут до скончания времён. Храм святого пророка Божия Илии парил на фоне Днепра, напоминая княжескую ладью времён Владимира Красное Солнышко. Здесь, на святой палубе, внятно красовались знаки воинской доблести – купола как шлемы дружинников и кресты, как рукояти мечей. Но вся эта картина сберегалась в дивной скромности, полускрытая в кудрях деревьев. Ибо здесь тоже заповедано воевать словом. А мечи в смиренном ожидании, как средство второй очереди, на случай если слово не доходит.
Поглядывая то на небо, то на КВВМПУ, то вообще окрест, священнослужитель неспешно направился в обход внешней ограды Храма. Высокая кованная изгородь защищала обитель от мира. Сквозь решетчатый узор просматривались благолепие и чудный порядок. Травинки и те будто причесаны. Время за оградой остановилось ещё за долго до того, как были придуманы мусор и бытовые безобразия. С внешней стороны время неслось, обгоняя эпоху, ветер ада имел определенные вольности и мог подкинуть под изгородь любую свинью. Посему следовало бодрствовать. В минуты обхода священник бодрствовал с увесистым дрыном в руках.
Неспешно меряя шагами тротуар Почайнинской, настоятель Храма уловил звук, который немногим на земле доводилось слышать. Как будто каменный дождь издали сеет по земле, быстро приближаясь. Это был фантастический звук, почти неизвестный современности, но хорошо некогда знакомый жителям спартанского и римского века, когда дрались копьями и умирали с улыбкой. Священнику природа густого грохота по асфальту была понятна до оскомины. Правда, дело не в его особой духовной проницательности. Жителям Подола в той его части, что прилегает к Морполиту, этот необычный звук также повезло слушать ежедневно много лет подряд, с краткими перерывами на зиму. Они даже не просыпались из-за него, хотя более верного и бесплатного будильника найти невозможно.
Это была физзарядка Морполита. Квумпари выбегали за ворота городка №2 рота за ротой, батальон за батальоном, тысяча двести человек плюс-минус немного. Две с половиной тысячи крепких флотских ботинок дружно, волна за волной бросались утрамбовывать асфальт. Улица Волошская, куда выливалось воинство, дробно, равномерно содрогалась, как конвейер завода, выдающего на гора очередную партию изделий военного назначения. Каждая рота на утренней пробежке держалась своего маршрута. И спустя пару минут бегущие строи растекались по руслам улиц во всех направлениях, заставляя мелко дребезжать оконные стёкла.
Священнослужитель, в силу фатального соседства с Морполитом, знал об утренней беготне воинствующих атеистов всё, в деталях. Поэтому заслышав раскаты камнепада, он стал у ограды Храма, осенил себя крестным знамением и замер в ожидании, опершись на свой верный дрын. Из общего отдалённого грохота ботинок выделился грохот поменьше и начал отчетливо приближаться. Это была рота. Она бегала всегда одним и тем же маршрутом, как трамвай: с Волошской поворачивала на Ильинскую, устремлялась по ней к Днепру, миновала левым бортом изгородь Храма и вламывалась на набережную. Там открывались вожделенные дали – труси себе километр за километром, до Пешеходного Моста, потом до Моста Метро и так далее, обгоняя течение реки.
Ждать авангарда бегунов долго не пришлось. Вот в поле зрения появились двое, у каждого по красному флажку в руке, и по выражению на лице, сообщающему о выполнении миссии. За ними показались остальные. В колонну по четыре, шеренга за шеренгой, все набегали и набегали юноши, хмурые спросонья. Больше сотни выбежало их прямо на священника – в тёмных брюках робы, мерцая латунными бляхами на поясах, играя молодыми мускулами на белых торсах. Бежали трусцой, в ногу, попеременно обрушивая всё множество своих ботинок, как один большой военно-морской гад. Улица бодро вибрировала от боевой поступи живой коллективной машины. Длинный курсантский строй, слаженный в ритмичных движениях, воскрешал образ древней галеры на пути из Карфагена в Сиракузы.
Признав в священнике своего старого доброго знакомого, нередко встречаемого на этом самом месте, кто-то из курсантов задиристо крикнул ему: «Бога нет!». Многие в строю с готовностью, почти хором, подхватили: «Бога нет!»
Одинокий Христов воин задохнулся на миг от пламени сердца, но поспешил в бой немедленно, сделав навстречу противному войску несколько решительных шагов. «Вот я вам сейчас, нехристи!» - нешуточно замахнулся он дрыном. Но курсантский строй, в прежнем ритме ухая ботинками в асфальт, уже отклонился мимо, потек стороной, подчиняясь изгибу Ильинской, уводящей его к набережной Днепра. Курсанты весело гоготали, оглядываясь на священника, довольные состоявшимся обоюдным приветствием. А тот, глядя им вслед, вздыхал про себя и крестил их издали в белые мелькающие лопатки. Он ещё видел, как двое с красными флажками выскочили поперёк набережного шоссе, ограждая от автомобилей фарватер для бегущей роты. Далее, безбожное воинство скрылось из виду, и священник вернулся к заботам по Храму.
Курсанты же, вдохновленные напутствием, достигли набережной в повышенной боевой готовности. На пути им попалась яркая шлюха, только что покинувшая по сходням борт стоящего у стенки теплохода. То ли досада угрызла её по итогам бессонной ночи, то ли военные юноши раздражали её своим нескрываемым целомудрием, не ясно. Но увидев бегущих курсантов, шлюха сделала им какое-то вызывающее замечание, типа «Алё! Дайте пройти! Разбегалась тут солдатня!». Те с благородным гневом ответили ей, громко, полной грудью, разом в сто двадцать глоток, как на параде: «Фу-у-у-ууу! Сука!». Эхо прокатилось по набережной от края до края. Шлюха, оглушенная таким ответом, стала как вкопанная, разинув рот, и стояла почти по стойке «смирно», пока курсантские шеренги ритмично следовали мимо. Она глядела на них беспомощно, как на проносящийся вагон за вагоном скорый поезд, в котором уехало её счастье.
Крылья удали, крылья повышенного самоуважения приподняли курсантов над землей и они на редкость резво миновали отмеренный себе на утро путь. Вернувшись домой сквозь родные ворота, квумпари увидели на плацу обычное оживление и несколько значительных фигур, стоящих недалече от камбуза и следящих за исполнением суточного распорядка училища. Здесь был дежурный по городку, дежурный по батальону какой-то мичман. Дежурный по училищу капитан 1 ранга Григорьев тоже присутствовал. Лицо его, словно у Пилата, выражало какое-то сверхчеловеческое усилие, тяжесть и мрамор, страдание и беспощадность.
= 4 =
ШЕЯ ДЕЖУРНОГО
Потрясающе красив и символичен мундир флотского офицера. Торжественная чернота служения, непогрешимый траур верности грандиозно возлежит на всем огромном пространстве от склонов плеч и спины до основания каблуков. Памятник чистоте традиций – в деликатном проблеске кремовой рубашки на груди. Белый чехол благородства, венец славы, обещание небу «Погибаю, но не сдаюсь!» - это гордая фуражка на честной голове. И прямые черные крылышки с ясным золотом звёздочек, не могущие поднять к бессмертию, но обязывающие искать его – погоны то есть.
Мундир выверен уже лет сто, до Цусимы ещё. Его очертания, швы и качество тканей имеют конечную степень совершенства. Он наделяет человека тем, что просто недосягаемо никакими иными средствами. Человек становится грозен и грациозен. Как кит, как дельфин говорящий, как Ихтиандр.
А если военно-морской аристократ пребывает на боевом посту, при исполнении, то облачен в китель. И тогда метафоричность его внешнего облика смещается в область осмысленной боеготовности. Если чёрная тужурка с золотыми дубками и нарукавными нашивками годится для последнего парада, психической атаки или государственного переворота, то китель благороднейшего синего оттенка с глухим объятием воротничка на горле, внушает простое и беззаветное усердие в интересах повседневной флотской службы: следить за порядком, устраивать выволочки, делать доклады, принимать рапорты, управлять с КП стрельбой из РБУ, командовать загрузкой погребов боезапаса. Китель в союзе с нарукавной повязкой и пистолетом в кобуре игнорирует врожденную леность и личные заблуждения человеческого существа, и ведет это существо по праведной стезе волевых усилий – от пункта к пункту служебного распорядка и боевых планов командования.
Раньше капитан 1 ранга Григорьев и не подозревал, сколь чувственны могут быть объятия кителя в области горла. Обычно, высокий стоячий воротничок, застегнутый наглухо, мобилизовывал дух и улучшал посадку головы. Сегодня же он душил, словно моральные обязательства перед нелюбимой женщиной. Стоя на плацу в свите младших дежурных офицеров, Григорьев Илья Климентьевич отсутствовал на службе. Признаки серьёзного потрясения проступали во всем его человеческом облике. Время от времени он что-то говорил сам для себя, и губы его были беззвучны.
А мимо неисчерпаемо струился личный состав училища, квумпари, без потерь вернувшиеся с пробежки. Лик бессердечного прокуратора, каменное лицо Пилата виделось им. Возможно, со стороны казалось, что дежурный по училищу говорит шепотом на античный манер: «Яду мне, яду!». На самом же деле он, с трудом справляясь со своими лицевыми мускулами, шелестел: «Грелку мне, грелку на шею!». Он был совершенно разбит. Как бутылка. Как две тихоокеанские эскадры, разбитые самураями.
Вид утреннего плаца глазами Григорьева в эти минуты был пессимистичен, будто пророчество Уэллса о марсианах. Головы курсантов переполняли все близлежащее пространство и лишали панораму плаца всякой перспективы. Одинаковые и диковинные, подобно плодам манго с короткой шерсткой растительности, словно кокосовые орехи с глазами, непрерывной вереницей плыли они от КПП к подъезду спального корпуса. Плыли, направляемые рукой фатума, невысоко над землей, как по ленте овоще-траспортера, из вольных джунглей - прямо на склад.
Жалкий остаток сил, которыми дежурный все ещё располагал в то утро, он вынужден был тратить на борьбу с оцепенением. Оно держало его в плену как тяжелый скафандр водолаза. Поэтому мысли его были кратки, отрывочны, как строки телеграммы. «Молекулы! ТЧК!» - скептически подумал он в адрес квумпарей. С трудом пережив этот эпизод в дневном распорядке КВВМПУ, капитан 1 ранга Григорьев направил свою свинцовую поступь в сторону камбуза, где следовало проконтролировать готовность всеобщего завтрака, а может, позавтракать и самому. Ступал он не то чтобы скованно, но немного бочком, ибо не мог идти прямо. Шею его совершенно свело, заклинило в сторону, как будто об нее вдребезги разбили коромысло.
Появившись на камбузе, дежурный по училищу принял рапорт о полной боевой готовности всего кормящего заведования, после чего очень неформально вздрючил и рапортующего и всё живое, что ему попалось на глаза. В ответ на это экипаж камбуза, ободрившийся необычайно, предложил ему отзавтракать, чем богаты. Жить Илье Климентьевичу в те минуты не хотелось, и он согласился на чай и хлеб с маслом.
Военно-морское лакомство оказалось слабым утешением. Камбуз дежурный по училищу покинул все в том же плачевном состоянии: самочувствие как будто упал без парашюта, в голове оркестровая яма за четверть часа до концерта, сознание будто рыба, запутавшаяся в морской капусте, шея ноет как дитя. Каким образом можно выжить и дожить до вечера, до смены дежурства – было не совсем понятно. Вслушиваясь, как при каждом шаге в голове тренькают медные колокольчики, капитан 1 ранга Григорьев был вынужден думать о том, как невинно может начинаться то, что потом столь катастрофически может окончиться.
Началось же все действительно вполне невинно. Накануне вечером, в вестибюле клуба КВВМПУ капитану 1 ранга Григорьеву повстречался капитан 3 ранга Глаголев. Дело было около полуночи уже. Отбесившись в увольнении, курсанты массово возвращались в свой политический улей. Воины с вахтенными повязками на рукавах ревностно фиксировали это в своих дежурных журналах. Глаголев, присутствовал здесь с той же миссией надзора, что и Григорьев, но только от Политотдела. В его обязанности входило проконтролировать контролирующих, вдохнуть воздух и понять – нет ли в нём тревоги. Поэтому встреча капитанов была предрешена.
Дежурный по Политотделу двинулся навстречу, поздоровался рукопожатием и спросил: «Ну, что новага?». Говоря так, он особо почтительно обошелся с фонетикой слова «новага». Это был пароль, хорошо знакомый большинству старших офицеров Морполита. Он означал: «Нахожусь в отличном расположении духа, чего и вам желаю». При этом перед глазами посвященных как живая невольно восстает история возникновения этого позывного, в красках и звуках.
Член Военного Совета – Начальник Политического Управления ВМФ адмирал Медведев, попросту говоря, второй человек в военно-морском флоте СССР, неоднократно посещал Морполит. На глобусе Земли немного найдется мест, которые могут похвастать тем же. Если кто-то из бестолковых до сих пор позволяет себе допускать, что КВВМПУ это просто высшее военное в меру оригинальное учебное заведение, то чай ему без сахара и хлеб ему без масла, пожизненно! Киевский Морполит – это как Арктика и Антарктикой, маковка мира, кухня погоды, одним словом. Здесь решается будущее, и Павел Николаевич Медведев понимал это лучше многих.
Адмирал исповедовал исключительно деятельный стиль службы. Прибывая в училище, он немедленно созывал старший офицерский состав для рабочего совещания. Офицеры числом около пятидесяти, собирались в обширной аудитории №314, испокон веку используемой как полигон для внушения курсантам основ педагогики и психологии. На передовой, профессионально подставляясь под огонь амбразуры, размещались политотдельцы. Другие офицеры группировались уже за ними, по принципу принадлежности кафедрам и отделам, без видимой иерархии, явно тяготея к камчатке. Следовала минутная пауза, наэлектризованное ожидание. Решительно и довольно неожиданно дверь распахивалась, будто порывом ветра. Воображаемая страница отечественной истории при этом переворачивалась, обнажая чистое, ожидающее событий поле. В аудиторию №314 вкатывался адмирал Медведев. Именно вкатывался, потому что коренаст и приземист был, и приводился в движение от пламени внутреннего сгорания. За ним со всеми мерами субординации ступал начальник училища.
Начальник Политотдела КВВМПУ, возглавлявший золотопогонное собрание, подавал команду: «Товарищи офицеры!» Все как один поднимались из-за столов и стояли навытяжку, с удовольствием ожидая, что будет. Адмирал Медведев здоровался и позволял всем садиться. Далее следовала его краткая речь о текущей международной обстановке и состоянии дел на Флоте. Нигде и никогда не возможно было услышать, чтобы вполне рутинная политинформация исполнялась в столь точных и огненных выражениях. Адмирал говорил так, словно целился во врага из всех видов корабельного оружия. Врагам советской Родины в такие минуты, должно быть, горько икалось по всей акватории мирового океана.
Поставив точку, ЧВС и Начальник ПУВМФ Павел Николаевич Медведев покидал преподавательскую трибунку и с проворством тигра появлялся в проходе между рядами столов. Присутствующие невольно замирали, глядя на то, как грозно проплывают мимо великолепные погоны достоинством в три большие звезды. Вышагивая по ковровой дорожке, устилающей проход, адмирал весомо глядел направо-налево, и всяк, кому доставался этот голубоглазый взгляд, лично убеждался, что в нём действительно присутствует физический вес. Оценив коллективный портрет старшего офицерского состава КВВМПУ, флотоводец произносил свое любимое и сакраментальное: «А что новага у нас в плане партийно-политической работы? Формы, методы, подходы. Что новага?»
Всякий раз, посещая Морполит, адмирал Медведев спрашивал это. Вопрос неизменно убивал наповал. Политотдел замирал, как приговоренный. Другие офицеры оживлялись, поворачивались головами на все части света, глядели друг на друга круглыми от удивления глазами. Ну, действительно, формы и приемы партполитработы во всём их каноническом разнообразии давно уже известны, изобретены еще в Великую Отечественную. Что же ещё-то? Чего ж ещё пожелать-то?
Адмирал тем временем прохаживался меж столов как тигр в ожидании мяса, а ответа ему все не было. Молчание быстро достигало критической массы, недоумение угрожало перерасти в подозрение о саботаже, либо о профессиональной никчемности. И тогда из офицерских слоев возникал герой, какой-нибудь преподаватель чего-то приземлённого, вроде технических средств кораблевождения. Понимая, что ситуацию надо спасать, и что спросу с него технаря никакого, он поднимался, представлялся адмиралу и начинал нести галиматью об усилении фактора личного примера в современных условиях или что-то подобное. Медведев с благодарностью слушал его секунд десять-пятнадцать, после чего с величайшим удовольствием давал отмашку рукою: «Садитесь, я вам говорю!»
То, что начиналось затем, можно назвать театром военных действий. Закипающая в адмиральской груди благородная ярость, переполняла его до краев и кипятком бросалась ему в лицо. И лицо, и лысина, и шея, и сжатые кулаки багровели кумачом. Флотоводец взрывался такой пламенной проповедью, словно все они здесь защитники Севастополя, и прямо сейчас всё решается. Офицеры с почтением глядели на этот шторм адмиральской души, а про себя улыбались - мол, ну чего старик разошёлся, ведь всё нормалёк, политработа бессмертна!
Взывая и громыхая на заданную им же тему, мудрый Павел Николаевич замечал лёгкие оттенки благости на окружающих его лицах. Где-то в дальнем заветном уголке его сердца возникала льдинка печали – не то по поводу обречённого будущего, не то о славном прошлом. Адмирал вдруг остывал, машина сдавала на «самый малый вперед». Закруглив свою последнюю мысль, которая потенциально была достаточно ветвистой и могла бы запросто ветвиться еще полчаса, он провозглашал: «И по-видимому это будет правильно!».
В общем, встречи с офицерами КВВМПУ ввергали адмирала Медведева, Члена Военного Совета – начальника Политуправления ВМФ, в определенную задумчивость. Именно в таком состоянии он и покидал собрание, а затем и само училище. Офицеры же, расходясь после этих встреч, пребывали в преотличнейшем настроении, шутили, каламбурили, с удовольствием спрашивали друг друга: «Что новага?»
Итак, если вернуться к капитану 1 ранга Григорьеву, то становится очевидным, что символическое приветствие капитана 3 ранга Глаголева должно было настроить дежурного по училищу на добрый дружественный лад. Тот действительно сразу подобрел. Улыбаясь во встречном приветствия, он машинально подумал: «Отчего это у политотдельцев всегда такие ровные безмятежные лица?»
В вопросе дежурного по Политотделу кроме пожелания здравствовать содержался собственно и сам вопрос. В ином случае Илья Климентьевич нашел бы способ уйти от ответа, отмолчаться, изобразить облако тумана. Офицерство в Морполите делилось на отряды по принципу принадлежности к какому-либо отделу, поэтому все были вовлечены в мягкое, корректное в духе соцсоревнования соперничество. Так сложилось исторически и давно стало традицией. Учебный отдел, строевой отдел, отдел материально-технического обеспечения, отдел кадров и другие подразделения – все они имели друг на друга зуб. Политотдел же, как ему и полагалось, возвышался над схваткой, одновременно держа всех этих подопечных своих на верёвочке. Такая иерархия соответствовала еще заветам Ильича и была политически законной, но вызывала у подопечных тайную коллективную зависть. Одна из арен соперничества – дежурно-вахтенная служба. Интрига заключалась в том, кто быстрее и в наиболее полной мере овладеет информацией о текущих делах КВВМПУ. Иными словами, кто первый наиболее исчерпывающе доложит начальнику училища, по утру прибывшему на службу, о событиях и происшествиях за сутки – тот и выиграл. Начальник же Политотдела ставил своим подчиненным опережающую задачу: он, главный политрук Морполита, всегда должен знать обо всем раньше самого начальника училища и никак иначе. Головы за проколы в этом деле конечно не рубили, но дежурство по Политотделу побуждало офицеров быть в поиске, в движении.
Итак, капитан 3 ранга Глаголев мог бы ничего существенного и не узнать. Но они были добрыми товарищами. Поэтому капитан 1 ранга Григорьев, проникшись голубоглазым радушием политотдельца, поделился скудными крохами сведений: «Новага мало. Спокойное в общем дежурство. Курсанты из увольнения возвращаются трезвые. Матросы кадровой роты зубрят уставы. Камбузный наряд чистит лук с картошкой на полторы тысячи животов. Вот и я говорю – идиллия. Всегда бы так. Да, но есть одно приключение. Смеюсь, хоть падай. Сегодня вечером принимал дежурство, так мне его по эстафете передали на контроль...»
Случилось оно предположительно на вечерней приборке. Кто-то, чья личность пока не установлена, сотворил грубое диверсионное хулиганство, усугубленное применением специального технического средства. Гиря весом 32 кг была взята из спортзала учебного корпуса №3 (факт принадлежности уже установлен), тайно перенесена через плац в учебный корпус №1, поднята на третий, вероятно, этаж, занесена в один из учебных кабинетов и сброшена вниз из окна с видом на швейную фабрику, то есть со стороны автопарка. Под окном стояла машина капитана 1 ранга Кокоулина, только что переведенного в Киев с Тихоокеанского флота и назначенного начальником строевого отдела вместо ушедшего в отставку капитана 1 ранга Данилова. Кокоулин вообще не далее как пару недель тому назад появился в Морполите с простой, человеческой ясной целью – дослужить годик, получить в Киеве квартиру и сказать службе долгожданное «Прощай!». Новенький «Жигуль»-восьмёрка, на которой Кокоулин, будто в карете, приезжал в Морполит, являл собой символ близкого флотского пенсиона, почетного и комфортного. Нет, не зря он промучился полжизни на ТОФе! Однако встреча «Жигуля» с гирей существенно изменила итоги службы. Автомобиль погиб. Двухпудовая капля чугуна попала в середину капота и пробила его вместе с начинкой насквозь, от крышки до асфальта. Что сказал по этому поводу капитан 1 ранга Кокоулин – можно себе вообразить! По случаю выходного дня «особиста» на службе не оказалось, поэтому начало расследования было перенесено на другой день. Впрочем, под лупой подозрения сразу же оказался некий квумпарь-старшекурсник. Как версия – заговор приборщиков.
Дежурный по Политотделу, хоть и слышал уже об этом происшествии, с удовольствием разделил с коллегой любимое в Морполите развлечение – позубоскалить. Бедолагу Кокоулина конечно же было жалко, но стоило только представить выражение его лица, как комедия положения совершенно выходила из под контроля – смех распирал обоих дежурных совершенно безудержно.
Когда часы пробили полночь и дежурные по батальонам доложили Григорьеву о благополучном возвращении всех уволенных в город курсантов, он покинул фойе клуба, вышел на крыльцо, минуя стеклянные двери. Прекрасная свежая ночь ладонями погладила его лицо. Из всеобъемлющей вселенской черноты приветствовали редкие огни набережной Днепра, да оконце в Ильинской церкви тлело тихо и загадочно. Вслед на крыльцо клуба вышел и дежурный по Политотделу. Дорога служивым людям лежала одна – сквозь волшебную киевскую тьму по улице Ильинской в сторону Красной площади. Григорьева ждал бункер дежурного по училищу и продолжение дежурства, а Глаголева ждала мимолетная поездка в такси и сладкий сон в домашней обстановке.
Тускло мерцая во мраке блестками офицерских регалий, они шли вдвоем, наслаждаясь товарищеской беседой, пока Ильинская не иссякла. Полутемная Красная площадь открылась им. Над нею невесомо парил во мраке Андреевский собор, вознесенный лучами подсветки. Иллюзия того, что храм оторвался от земли и неподвижно завис на пол пути к небу, была почти необорима. Человеку, поднявшему глаза на объятый нежным светом Божий дом, заменивший ночью солнце, стоило определенного труда отогнать от себя суеверный восторг и убедить себя, что это всего лишь игра оптики и воображения.
И тут капитан 3 ранга Глаголев сказал: «Э-э-э-эх! А не врезать ли нам напоследок партейку в шахматишки!»
И был ему бодрый благодарный ответ: «Старик, лучшего итога нынешнему дню пожелать нельзя!»
Именно эти слова вспомнились на следующий день капитану 1 ранга Григорьеву как роковые, ошибочные и вообще виноватые в последующих мучениях. Утренний доклад начальнику училища он делал уже в состоянии хорошо скрываемой измочаленности. И только долг службы, как центнеровый бронзовый противовес, помогал ему при ходьбе, сквозь мучительные терзания в области шеи и общую исковерканность его человеческого существа.
= 5 =
ДУРДОМ
Того, кто когда-то кушал кашку киевского Морполита, а потом, спустя время, возвращается в эти места, охватывает странное чувство. Нечто среднее между чувством долга и чувством непричастности. Примерно так ощущает себя любой современный грек, бродя по музею античных древностей.
Бывший старшина 2 статьи, в недавнем прошлом первокурсник КВВМПУ, а ныне свободный гражданин и комсомольский деятель по фамилии Усенко прибыл под стены училища по утру. Он пересек Красную площадь и остановился перед фасадом главного здания Морполита, называемого здесь адмиральским корпусом. С интересом осмотрел подзабытый уже пейзаж, нашел, что в окраске здания преобладают все те же яично-солнечные тона, символизирующие золото, и откровенно возрадовался. Парадная дверь для адмиралов, окованная листами меди, наяренной до платинового блеска, убийственные полутонные якоря по бокам её, снятые с какого-то героически отжившего корабля, пятиметровые голубые ели, ровной шеренгой стоящие вдоль фасада, подчеркнутая чистота тротуара – всё, что хранила память об этом фрагменте училища, оказалось на месте и в совершеннейшем порядке. И вообще, от всего архитектурного ансамбля КВВМПУ отдавало спокойной советской вечностью. Осознание этого привело дух гражданина Усенко к приятному воспарению. Он удивился, ибо не ожидал от себя вовсе никаких эмоций. Цивильный серопиджачный Комсомол, которому Усенко теперь служил, не способствовал сентиментальности.
На КПП №1, что слева от адмиральского корпуса, открылась дверь, и вот уже по тротуару бодро шагает квумпарь-третьекурсник, в парадной форме, с белым ремнем и штык-ножом на поясе. «Помощник дежурного по училищу, или дневальный с КПП, - подумал Усенко, - Так бодро он может чесать только на завтрак. Факт!»
Бывшему квумпарю путь лежал в ту же сторону. Шагом, подчёркнуто небрежным, направился он во след, никуда не торопясь, с доброй иронией поглядывая на удаляющуюся спину вахтенного с каёмочкой белого парадного ремня. Вывернув с площади налево, он получил в обозрение почти всю улицу Ильинскую, и пошел по ней, тихой, как по музею. Шествовал чинно озираясь и вздыхая вольной грудью, мол, было ж время, была ж планида! По левую руку стеною потянулась надёжнейшая кирпичная ограда училища, приведённая всё к тому же замечательному яично-солнечному окрасу. Мимолетные сценки из повседневной жизни Морполита встречались ему на пути, щекотали память, вызывали тихие приступы ликованья. О, счастье – быть посторонним!
Вот по тротуару наяривают трое квумпарей. Судя по нарукавным нашивкам – «галчата». В руках учебные пособия, в зубах тетради, подмышкой свернутые в рулон схематические карты. В газах жажда открытий и типичное для первокурсников прилежание. Наяривают так быстро, что собственные гады за ними едва поспевают. Ясно, спешат готовить классную комнату к семинару. До начала занятий четверть часа, вот и летят в марш-броске, готовить плацдарм для основных сил. Поравнявшись с окошками курсантской бани, выходящими на Ильинскую, трое квумпарей встречают седого мичмана, заведующего в КВВМПУ не то крупой, не то арсеналом «калашей». Они мечтают проскочить мимо, но им это не удается. У мичмана характер жесткий, как старая баранина. Поэтому он коротко - рявк! - останавливает «галчат» и начинает лупить их морально-дисциплинарной палкой. Доносятся отрывистые, лающие детали монолога: «...Я что, службе должен вас учить!?... Почему честь не отдаете старшему по званию!?... Перед вами целый мичман!... Старшина, доложите вашему командиру, что я сделал вам замечание!...»
Проходя мимо, бывший квумпарь Усенко дико улыбается. Он зевака, его место в зрительном зале, он рассматривает это кино с первого ряда. И это доставляет ему огромное удовольствие, потому что он знаток жанра и может смаковать каждую деталь сюжета. На его глазах закаляется сталь, а ему даже не жарко. Он над войной. Он – человек невидимка, война не видит его в упор. Удаляясь своею дорогой он размышляет чуть отвлечённо: «Ах, ты мичман, мичманюга, сундук, сундучара! Сколько же ты и моей крови попил, еще на Флоте, на срочной! Ведь ты не человек, не пара погон. Ты явление природное, наводнение с чумой! Всемирный мичман, межпланетный Сундук...»
Впереди другой сюжет: команда приборщиков сворачивает свою работу на тротуаре. Время бросать своё заведование на милость слепых сил природы и топать дружным отрядом на всеобщее построение. Но на асфальте все еще виднеются какие-то мусоринки, и старшина нервничает. Покрикивает на подчиненных, угрожает дисциплинарной расправой. Те бодро мечутся в разные стороны, бормоча под нос проклятия, устраняя мусоринки, собирая в кучу приборочный инвентарь, предчувствуя изнурительную борьбу за живучесть на грядущих занятиях. Счастье, большое человеческое счастье переполняет бывшего квумпаря при виде этого. Никогда больше не шуршать ему на приборках, никогда не гонять больше матюками борзых «карасей», не получать по шее от вышестоящих командиров-начальников, не занвать каково оно – быть груди в значках, а заднице в мыле. Воля! Смешно смотреть на неволю.
Еще немного шагов по тротуару, и вот открывается фасад жилого городка Морполита, родимая «Вторая Территория». Длинное кирпичное здание в три этажа, прикрытое от неба кронами великолепных мощных тополей, радует глаз все тем же колером купеческого счастья, желтеет как солнышко на рисунке доброго мальчонки. Походкой капитана Немо, сошедшего на берег размять свои суставы, бывший квумпарь направился он прямиком на КПП. Безлюдье с безмолвием встречали его. Хотел было взойти по ступенькам крыльца, но пустыня ожила и Усенко задержался. В глубине здания тяжело завелись тайные машины, и железные ворота городка дрогнули с гулом, раскололись на половины, и гулко дребезжа убрались внутрь, открывая тенистый арочный ход. Двери КПП тоже раскрылись и на крыльцо КПП вышел дежурный каплей. Одновременно из разверстых ворот городка появился одинокий квумпарь с красным флажком в руке. Шагов десять за ним следовала пустота, а потом повалила вся Квумпа. В колонну по четыре, повзводно, батальон за батальоном вытекало наружу будущее флотской политработы. Твердым дружным шагом, в ногу, шли они, ныне пока ещё простые курсанты, а завтра попечители душевного и политического здоровья ВМФ. Вот так же, ровными решительными строями шли когда-то римские легионы на покорение мира. Только те, голозадые, несли в руках безжалостные мечи и гордые штандарты, а эти, нынешние, тетради подмышкой.
Первыми следовали воины выпускного курса, чуть раздувшиеся от самовлюбленности. «Богатые женихи» - называли они себя, и это здорово мешало им в выборе невест. За ними поспевали оборзевшие третьекурсники. Те были уже достаточно лихие ребята, и в этой жизни им вообще ничего не мешало. Квумпари же курсом младше, выступившие в свой черед, отличались каким-то особенным сосредоточенным безразличием. Но вот замелькали знакомые лица, поплыли мимо, как бледные лунные пятна, некоторые из них заинтересованно уставились на бывшего однополчанина, как бы с трудом узнавая. Сердце Усенко возликовало. Из ворот вышел взвод Гальчанского и как по команде взревел возгласами восхищения:
- Здорово, Серый! Привет, Ус! Становись в строй! Пошли с нами! Как оно на гражданке? Солидно выглядишь! А то возвращайся! Коечка не занята! Заходи в гости! Не опаздывай из увольнения!
Командиры разных уровней спешно задавили всеобщее ликование. Гальчанский и мичман Черников, сопровождавшие строй, поздоровались, проходя мимо, что-то спросили, что-то ответили, и спустя несколько секунд военно-морскую процессию стало неумолимо сносить течением прочь. Удаляясь, квумпари не беспрестанно оглядывались, и Усенко с удовольствием ловил красноречивое выражение их лиц. Глаза квумпарей были полны завистью. Доброй, товарищеской, грустной. Курсант в отставке улыбался им всем в ответ и чувствовал себя превосходно. Их уносит Гольфстрим политработы, а для него нет больше погонщиков, он в пожизненном увольнении...
В КВВМПУ он поступал после двух с половиной лет срочной службы, флотским годком, то есть имея уже понятия о жизни, мясом застрявшие в зубах. Здоровый цинизм и решительность, отточенные школой ВМФ, позволили ему довольно скоро рассмотреть за туманной завесой подольской мифологии силуэт будущего. Что-то настораживающее привиделось практичному квумпарю Усенко, и он энергично использовал первую же возможность энергично сойти с палубы Морполита на твердый цивильный берег. Увольняясь по состоянию здоровья, он был уже влюблен и даже женат на местной. Жена-киевлянка – это фантастическое приобретение для любого бывшего моряка. И вот Усенко уже на воле, сходу вписавшийся в здешнее общество, состоит при славном комсомольском ремесле, элегантно одетый в костюм-троечку и легкий заграничный плащ стоит на КПП насупленного Морполита, держа красную чиновничью папочку в руке, и сияет как бронзовый в лучах светлой товарищеской зависти. Он отнял у жизни счастливый билет...
Когда за поворотом на Ильинскую скрылся последний квумпарь, Усенко чинно, как истинно деловой человек, взошел по ступенькам крыльца и прошел на КПП. Он прибыл как официальное лицо. По линии городского комитета ВЛКСМУ у него имелось дело к начальнику клуба училища. Киевские комсомольцы подумывали – а не устроить ли им чего-нибудь совместно с КВВМПУ? Ведь студенческая городская молодежь, кажется, уважает блестящие пуговицы и бляхи Флота. Так что с минимальными формальностями Усенко миновал КПП и двинул прямо на третий этаж клуба, в царство капитана 3 ранга Бондаренко, распорядителя дискотек и душителя тлетворной западной рок-бесятины.
Деловая хватка Усенко, магический авторитет Комсомола, его пославшего, а также талант живого восприятия политической целесообразности, проявленный начальником клуба, - все это позволило фантастически быстро решить вопрос. Спустя полчаса неспешного разговора, включая церемониальную его часть, бывший квумпарь покинул пределы клуба и остался один на один с Морполитом.
На городского комсомольца Усенко снизошло чувство музейного посетителя. Ему стало чудно и странно, как если бы оказался он возле скелета мамонта, обреченного на зияющее одиночество. И чудится ему, что где-то когда-то они уже встречались, в несколько ином антропологическом качестве. Ему легко представить и шерсть и бивни и рев и красные глаза этого великана. Когда-то раньше мамонт был императором и деспотом речного побережья, а теперь от него остался грандиозный и печальный тремпель, вешалка для царской шубы. Короче, из бодрого деятеля, комсомолец вдруг помимо собственной воли превратился в ностальгического путешественника.
Ступая бесцельно, легко и рассеянно, словно на шарнирах, Усенко полюбовался на обширное фойе актового зала, пронизанное несколькими квадратными колоннами. Великолепные во всю стену окна, выходящие на тенистый балкон, окатывали мерным светом красноватый паркет с натертым отблеском свежей мастики. О, сколько по этому паркету прыгалось, топталось, шаркалось и пританцовывалось субботними вечерами! Сколько девчонок прижаты здесь за талию к бляхе медной! Здесь игрались знаменитые морполитовские дискотеки. Еженедельные лотереи личной судьбы, «один из сорока девяти», и розыгрыш проводился в разноцветном мраке, под музыку. Где вы теперь, восторженные обладатели и обладательницы выигрышных номеров, ушедшие отсюда под руку?
Стряхнув с себя навязчивый мираж курсантской дискотеки, Усенко вышел на лестницу, и последовал по ступеням вниз. По тем самым ступеням, по которым киевские девы в вечерних нарядах чинно восходили по субботам на очередные танцульки, думая, что восходят навстречу своему молодому счастью. Что ж, это не мудрено, так думать. КВВМПУ как никакое другое заведение Министерства Обороны навевает иллюзии.
Минуя пространство лестничной площадки первого этажа, Усенко был овеян сквозняком справа. Двери, ведущие в пространство Музея Политработы, оказались растворенными настежь. Там, за черным мраком длинного непроницаемого коридора призывно светился далекий дверной проём, предваряющий сладкое царство кафе «Бригантина». Сквозняк, вязко проистекающий оттуда, доносил трогательные кондитерские запахи. Глянув на зияющие, как на дне колодца, далекие врата чипка, комсомольский функционер Усенко машинально подумал: «Свет в конце тоннеля!».
Подумав, но передумав навестить чипок, ностальгический путешественник, двинул дальше, к близкому выходу на плац. Однако за пару шагов снова был облизан током благовонного воздуха, только теперь уже слева. Ход на камбуз остался после завтрака полуотворенным. Оттуда тепло и мужественно веяло флотским борщом.
Таким образом, бывший квумпарь, а ныне агент городского Комсомола вышел на свежий воздух, пребывая во власти противоречивых эмоциональных ассоциаций и клочковатых воспоминаний. Небольшой уютный плац жилого городка лежал перед ним, немой и трогательный как музейный двор. Ни души, ни шевеления. По левую руку чугунно-серый в три этажа монолит камбуза с огромными квадратными окнами. Перпендикулярно ему по правую руку протяженная четырехэтажная стена курсантского корпуса, такого же серьезного цвета, с такими же серьезными оконными квадратами. Прямо через плац торжествовала другая картина – город солнца Кампанеллы в исполнении военных строителей. Здание, начиненное финансово-вещевыми службами и покоями санчасти, исполненное в теплом подольском стиле, трехэтажное с балконом для начальника строевого отдела, по-детски бережно сложенное из кирпичиков, гармонично переходило в трогательный уютный будку-теремок КПП с единственным оконцем на плац. Далее, отделенное арочным парадным выходом с территории городка, радушно желтело теплым кирпичиком развеселое здание казарм кадровой роты и оркестра. Правее, в противоположном углу плаца белели слоновой костью благородные стены общежития для выпускного курса. С каютами на три койки. Белый дом – для белых людей. Несбыточная мечта квумпаря-первогодка.
При всем архитектурном совершенстве наблюдаемого пейзажа взгляду не за что было зацепиться, разве что за легендарную, по-своему эстетичную бочку для камбузных отходов, судя по общим признакам, изобретённую вообще-то кваса ради. Но обстановка ожила. На крыльце КПП появились двое, бодренько сбежали по ступенькам и пошли рядышком, что-то живо обсуждая. Усенко, блаженно улыбаясь, наблюдал, как эти двое пересекают плац, явно направляясь к продуктовому складу. Сундуки! Вчерашний квумпарь без усилий вспомнил обоих. Один, что повыше, с простым и ясным лицом, в очках, интеллигентно поблескивающих из под козырька фуражки, был мичман Рыжков. В курсантской среде прозван как Мичман Клава, потому что речь его слоиста, и в ней как крем в рулете, как царапина на грамафонной пластинке, через каждый виток повторялось заветное: «Клава, я ***ю!» Квумпари любили слушать военно-морские байки от Мичмана Клавы, изящно инкрустированные таким вот образом. Говорят, у Клавы медалей и знаков отличия за подводные подвиги больше, чем у любого капраза. Спутник его, ростом поменьше, был лунолик и непроницаем, как бронзовый Будда. С лицом и осанкой высокопоставленного самурая эпохи броненосцев, он шел к складу харчей так, словно намеревался там принять чью-то капитуляцию. Это был мичман Цой. Собственно, будучи квумпарем, Усенко видел его с близи только раз, но запомнил навсегда. Однажды, во время камбузного наряда, ребята из его отделения разгружали мороженные телячьи туши и таскали в подвал камбуза. Мичман Цой стоял при этом на контроле и педантично давал ценные указания. Усенко, как годок и командир отделения, к телячьим тушам не прикасался. Болтался, тут же, руки-в-брюки, и настойчиво задевал сундука, пробуя выяснить его флотскую образованность. Мичман Цой легко поддался. Заспорили о терминах. Начали с простого – что на Флоте называется «баночкой». Сундук поразительно точно обрисовал суть дела:
«На Флоте баночка – это скамейка, длинная такая лавка. Например, когда вы сидите в подвале камбуза и чистите картошку – там у вас под жопами баночки. А когда вы на комсомольское собрание с табуретками собираетесь, то это не баночки, это табуретки. Тот, который табуретку пробует называть баночкой, идет против Флота и традиций. Так может поступать только настоящий сапог, солдатня портяночная. Вот что такое баночка!»
Все вышесказанное было произнесено низким гортанным голосом бурятского шамана, при неподвижной маске лица, выражающей что-то между имперским высокомерием и учительской назидательностью.
Усенко хотел было внести еще больше ясности об этом предмете, но ему стало смешно, и он подумал, что этот самурай не так прост. И поэтому спросил его прямо:
- Товарищ мичман, скажите правду – кто вы? Корейский шпион?
Тот не изменился в лице и только раскосые глаза метнули в квумпаря мгновенные молнии.
- Это не твоё дело! – отрубил мичман Цой, и больше не проронил ни слова.
Так что теперь, полгода спустя, видя его при погонах и в компании с Мичманом Клавой, бывший квумпарь задиристо подумал: «Сразу видно, что особисту здешнему тоже нет до этого дела».
Отогнав прочь сентиментальное маревых былых дней, комсомольский организатор Усенко воспринял сердцем расчётливый холодок скуки и не теряя больше ни минуты, решительно покинул территорию Квумпы. Однако, едва сойдя с крыльца КПП на тротуар улицы Волошской, он почувствовал душою странный ностальгический магнит. Что за дела?! Он пребывал в совершенном равновесии, он был в полном выигрыше и не знал никаких будничных оков, он мог бы сейчас во все легкие рассмеяться над Квумпой, над её загадочной жизнью, тыча во всё это фигами и дулями. Но просто отвернуться и уйти оказалось жалко так, что почти невозможно.
- Тьфу! Что за леший!? – сказал он удивленно и пошел неспешно под стенами, решив напоследок обойти городок вокруг. Когда еще доведется?
Вот окна оркестра и кадровой роты, из которых оборзевшая матросня бросается всяким мусором в проходящих по улицам школьниц. Вот окна общаги выпускного курса, как всегда непроницаемые и надменные. Вот потянулся забор, за которым мусоросборник и ночной пост дежурного взвода. Это место подобно водопою в джунглях, куда частенько наведываются беспощадные хищники в образе дежурных офицеров. Курсанты, по итогам увольнения неуверенно стоящие на своих двоих, стремятся именно сюда, чтобы перевалив через забор, миновать зоркого глаза и чуткого носа вахтенных церберов, и здесь же легко, точно безрогие козлы леса попадают в зубы поджидающей их засады. Вслед за забором тянется приличный каштановый сквер, в летнее время плотной изумрудной подушкой ограждающий окна спального корпуса от внешнего аполитичного мира. И всем, праздно шаркающим мимо, кажется, что и нет на свете никакой Квумпы. А квумпарям, копошащимся за окнами кубриков, начинает мерещиться, что на свете ничего кроме Квумпы и нет. Дальше следует огромное ступенчатое крыльцо и строгие стеклянные стены фойе клуба, с видом на убогий покинутый фонтан, который никогда не работает. Ещё один поворот за угол, и вот начинается ещё один каменный забор в пару метров высотой. Так огорожены тылы камбуза и чёрный ход клуба. Девушки, которые не могут выбрать, что они больше любят – курсантов или свои джинсы – очень хорошо знают это место. В официальном порядке на танцы в КВВМПУ дамы в брюках не допускаются, воспрещается это. Поэтому они стремятся сюда, под забор, где их уже ждут друзья-квумпари, готовые без всяких предварительных условий мягко перекинуть своих зазноб на партийно-политическую территорию. А вот и запасные ворота, ведущие в городок, как и парадные, такие же железные, крашенные в серо-голубой цвет, с эмблемой ВМФ СССР. Открываются в редких случаях, в основном для грузовиков, пополняющих продуктовые запасы КВВМПУ. Изредка здесь выпускают квумпарей на утреннюю пробежку. Следом за воротами пейзаж улицы Ильинской освежает кирпичная стена морполитовской санчасти, довольно-таки солнечного оттенка, с намеком на бодрость духа. Где-то здесь, внутри строения, комната слез и зубовного скрежета, где командует незабвенная Людмила Серафимовна. О, сколько их, храбрых курсантов и блестящих офицеров переступало порог её кабинета с моментальной потерей храбрости и блеска! Сколько их здесь рыдало, будто над разбитым золотым яичком! А Людмила Серафимовна как богиня утешения в белом халате смотрит на все это зелеными очами из под стильных очков на шнурочке и говорит ритуальное: «Рот не закрывать! Держи пока не скажу!». Пока сквозняк холодит ротовые полости, разинутые в крокодиловой улыбке, и стоматологический цемент укрепляет советскую оборону, хозяйка, позвякивая тонким инструментом, рассказывает: «Я ведь тут с самого основания училища. Мы служащие, здесь все своими руками строили, по кирпичику эти стены складывали...» Ее слушают, разинув пасти, точно цирковые тигры слушают свою укротительницу, и ждут от нее избавления. От, беззаботно жилось в легендарное-то времечко...!
Проходя в раздумье под стеною, отставной квумпарь Усенко поднял глаза повыше и увидел повод остановиться. В одном из окон второго этажа, полностью принадлежащего санчасти, торчал курсант. Раскрытое настежь окно напоминало раму картины, а военно-морской юноша, замерший в упоре локтя в подоконник и подбородка в ладонь, являл собой мощный, изобразительный сюжет. Портрет кудрявого юноши в синей пижаме показался Усенко до чесотки знакомым. Оконный квумпарь лениво, как сытый кот смотрел на него сверху, а рассмотрев как следует, молвил по-доброму:
- Здорово, Усенко!
- Ну, здоров. То-то я вижу, знаком мне этот фас!
- Ты что, не помнишь уже? Я Джулай. Лучший друг Стёпкина.
- А-а-а-а! То-о-о-очно! Индеец Джулай из племени вождя Стёпкина! Как же, как же!
- Ты я вижу, здорово прикинулся. Плащик фирменный, ботиночки острые. Ну и в какой сфере нашел себе применение?
- В сфере бессмертия, Джулай, в сфере абсолютного политического бессмертия. Инструктором в горкоме ВЛКСМ. Только что в клуб к вам заходил, решал вопросы на уровне командования. Выяснял, чем цивильный комсомол может поживиться у своего военного собрата.
- А я уж подумал, что ты по нашей военной кашке соскучился.
Усенко залился смехом, как ребенок.
- Ты-то сам чего не на занятиях? – спросил он, отсмеявшись.
- Ногу подвернул. На физпо. Закрытый перелом. Теперь хромаю на костылях.
- Ну, чего у вас там вообще нового, в Морполите вашем?
Дальше неторопливая беседа из обмена последними сплетнями незаметно переросла в излюбленное занятие квумпарей всех времён – доброжелательную дуэль красноречия.
Мимо как раз проходили девчонки-школьницы. В окрестностях КВВМПУ располагались пара средних школ, причем одна из них, как говорили, с еврейским уклоном. Так что школьниц на один квадратный километр окружающего КВВМПУ пространства хватало. Другое дело, что по давней народной традиции они старались не приближаться к Морполиту на расстояние броска гранаты. Курсанты не умели выразить свои богатые чувства к подрастающим невестам, кроме как закидать их чем-нибудь не смертельным, типа треугольным пакетом с недопитым молоком или огрызком яблока. Однако в данном случае мимо проходили девчонки, достигшие того бесстрашного возраста, когда пора уже размышлять о перспективах личной жизни. Десятиклассницы уже гораздо меньше боятся быть облитыми ведром воды из окна. Таким образом, совершая разведывательный вояж вокруг загадочной цитадели, они надеялись на волшебное приключение. По слухам, где-то здесь обитало несметное количество женихов. Вывернув с Волошской на Ильинскую, стайка зрелых школьниц увидела двоих странноватых. Один в синей пижаме торчал из высокого окошка. Другой, впечатляющий нездешней элегантностью, стоял на тротуаре, задрав голову. Явно испытывая интеллектуальное наслаждение, они обменивались бодрыми репликами.
Который в пижаме: «Кто лекции по О-эС-Вэ-Зэ не слушает, тот хлеб с маслом не кушает! Понятно?»
Который в плаще: «Слышь, морячок, дай значок!»
В пижаме: «Шире шаг, товарищ! Не привлекайте к себе внимание!»
Элегантный: «Следите за костылями, а то украдут вместе с хлястиком!»
И далее в том же духе.
Школьницы, тлея своим врожденным любопытством, не смогли промолчать и, аккуратно подобравшись поближе, спросили:
- Молодые люди, простите-извините, а что это здесь вообще такое находится?
Элегантный, тот что на тротуаре, уставился на них бессовестными голубыми глазами, и девки сразу ощутили, что их уже раздевают. А тот, что буйствовал в оконном проеме, сварливо и неприветливо прокаркал им сверху:
- Что, что... Дурдом, вот что!
Девчонки почему-то сходу поверили. Они ошеломленно глянули на неземное лицо кудрявого юноши, заключенное в белую раму окна, на синюю его больничную пижаму, оценили кремово-яичный колер здания, навевавший некую парадную отстраненность от мира сего, и поняли, что надо текать. Все мимолетные невинные странности этого места моментально сложились в пугающее открытие. Цветущие десятиклассницы переглянулись и, не сговариваясь, паническим галопом поспешили на другую сторону Ильинской и ускоренно затопали прочь, опасливо оглядываясь.
- Всю рыбу распугал! – огорчился Усенко, тягуче шаря им вслед глазами. Но действующий квумпарь Джулай уже ничего ему не ответил. За его спиной мелькнула жирная тень, силуэт мичмана в чёрной тужурке нарисовался с неким высшим значением, и курсант тут же растворился, закрыв за собой окно. Возникший мичман изучающее прильнул лицом к стеклу.
«Прощай, Квумпа, надолго прощай!» - думал квумпарь в отставке, лениво отчаливая от магнитных стен КВВМПУ, и пытаясь вспомнить – как зовут того сундука в санчасти, что мелькнул только что в окне. Не то Ханчич по фамилии, не то Попсуй...
= 6 =
МИЧМАН ХАНЧИЧ
Медбрат санчасти мичман Ханчич имел красное лицо. Не румяное, какое бывает у иного дегустатора жизни, щекастого пожирателя благ, а именно такое, как боевое красное знамя над Рейхстагом. Или как планета Марс в итальянском телескопе Эпохи Возрождения. Попадись он на глаза Александру Македонскому, тот непременно взял бы его с собою в индийский поход, в первую шеренгу, против боевых слонов.
Однако, несмотря на явно вызывающий цвет собственного портрета, мичман Ханчич отнюдь не был орудием бога войны. Даже наоборот, в среде офицеров и гражданских служащих КВВМПУ он слыл миролюбивой, душевной личностью. Так что багряный лик его мог быть объяснен скорее совестью, чем яростью. То есть, выглядел он как если бы жаркая волна стыда накрыла бы очень совестливого человека и гражданина. Если последнее верно, то медбрату санчасти было стыдно все время, без перерыва на обед.
Военная судьба мелко мстила Ханчичу за его невоенную мягкость и человеколюбие. В том смысле, что эскалатор его карьеры остановился еще в самом начале, и мичман на полжизни застрял на должности медбрата. В другом качестве его никто не помнил. И на будущее шансов преодолеть этот фатум у него не было. Когда-нибудь, через миллионы лет археологи таким и найдут его, еще при жизни окаменевшим, средь толстых слоев известняка.
Вы спросите, был ли несчастен мичман Ханчич, удалась ли жизнь его, угрызала ли его мысль о бесцельно прожитых годах? Вот вам ответ. Нет, он не был несчастен. И жизнь его удалась. И мысль его не угрызала. Любой, кто вкушал аромат офицерской службы, знает, что лучше быть мичманом в Киеве, чем комбригом во Владивостоке. Культурный слой толще, и для здоровья полезней. Квартира на Оболони, днепровский пляжик с желтым песочком в двух шагах от места службы, «Киевские торты» да конфеты «Вечерний Киев» к услугам алчущих сладкого, паутина полезнейших киевских знакомств и связей, солнечная киевская старость под каштанами на Владимирской горке - все это, чего не было у грозных комбригов во Владивостоке, было у смиренного медбрата санчасти КВВМПУ. То есть все, что нужно человеку для самоуважения, и никаких нервов.
Впрочем, что касается именно нервов, то в службе мичмана Ханчича всё-таки было одно неизбежное обстоятельство, которое аккуратно раз в год подрывало их. Дело в том, что помимо всем понятных служебных обязанностей, надлежащих к исполнению согласно штатного расписания, на медбрата КВВМПУ возлагались и некоторые уникальные задачи, пока еще слабо описанные в корабельных уставах, медучебниках и должностных инструкциях. Во-первых, на его попечении была первая линия обороны санчасти. Волны наступающих квумпарей, имея у себя на уме получить убежище от тягот службы и обрести отдыхновение под сенью красного креста, должны были разбиваться именно о мичмана Ханчича. На сердобольную женскую братию в лице начальника лазарета Ленины Михайловны и подчиненных ей медсестер никакой надежды в этом деле не было. Медбрат же, заранее зная неглубокий умысел лыдящих курсантов, владел парой беспощадных приёмов, позволяющих отправить их восвояси. Во-вторых, его исключительным делом было ежегодное мероприятие под кодом «посев». Ну, это вообще некому было перепоручить. Тут и рука требовалась верная и нервы незаурядные. Если бы вражьей волей мичман Ханчич оказался бы вырван из рядов КВВМПУ, то мероприятие «посев», при всей его простодушной незатейливости и прямолинейной механистичности, ни за что не состоялось бы.
В жизни мичмана Ханчича «посев» был единственным по-настоящему черным фрагментом. Потому что это единственное во Вселенной дело, где гордиться мастерством никак не возможно. Разве что ремесло палача стоит где-то рядом. Да и то, умелый палач все-таки может похвалиться – у меня, мол, не мучаются.
Итак, медбрату санчасти мичману Ханчичу было не до гордости. Служба в КВВМПУ довела его до философии, и он рано постиг, что гордыня – источник яда. Поэтому исполнял «посев» с покорностью и смирением закованного в кандалы невольника с веслом. Душу от этого занятия воротило за месяц вперед, и если бы не строгость морполитовских порядков, медбрат загодя напивался бы, чтобы видеть все это сквозь водочную слезу.
Размышляя отвлеченно, мичман Ханчич сумел избежать моральной травмы, и нашел себе оправдание, на которое имел полное право. Прежде всего, исполняя «посев», он исполняет свой воинский долг. Он вынужден, ибо Присягу никто не отменял. Принимая присягу, он принародно клялся, что будет выполнять, не взирая на опасности и утраты военного и мирного времени. Более того, подвижнический принцип советского воина «Если не я, то кто же?» и здесь оказался как нельзя кстати, и здесь уберег от морально-нравственных колебаний, выручил от чистоплюйского самоедства. Ну, действительно, довериться в деле проведения «посева», например, начальнику лазарета Ленине Михайловне совершенно немыслимо. Амазонкам-медсестрам, ходящим под началом Ленины, тоже немыслимо. Пустяковая с технической точки зрения операция будет пошло провалена. Помилуйте, да не уж-то остается обратиться к силам посторонним? Не уж-то идти на улицу, на плац, и умолять первого встречного? Да будь то хоть сам мичман Попсуй! Фамилия подходящая, но медицине чужд, идеям Гиппократа не сочувствует.
Ну и в конце-то концов! В это же самое время кто-то отмораживает себе уши в заполярной бухте Видяево. Кто-то по-черному депрессирует в бухте Ольга, из года в год глядя на Охотское море и слушая вопли бакланов. Иные кормят энцефалитных клещей в славной бухте Разбойник. И много их еще, имеющих погоны, но не имеющих даже мечты завершить свою службу в Киеве. А он уже здесь, и будет здесь, и значит, счастье любит его. Так будем же справедливы. За чудную киевскую судьбу надо платить. А мичман Ханчич был очень справедливым человеком, поэтому этот довод не встречал протеста у него в душе. Так и служил он – честно, за совесть, пил свою чашу жизни тягуче, почтительно.
В тот день, когда надлежало произойти очередному ежегодному «посеву», мичман Ханчич явился в лазарет санчасти с поленом подмышкой. Собрав подле себя всех, кто несмотря на хвори, сохраняли признаки человека-прямоходящего, он назначил меж ними старшего, и дальнейшее содержание текущего дня пояснил так:
- Товарищи курсанты! Вам не надо напоминать, что уход политработника от выполнения общественно полезных дел оправдывает только его личная гибель. А поскольку вы всё еще живы, слушай боевой приказ. Вот вам аккуратное, вполне гигиеничное полено. Сорт древесины неизвестен. К обеду вам надлежит изготовить из него как можно больше прутиков толщиной с карандаш. Всего нужно триста шестьдесят прутиков. Поэтому деревом я обеспечу вас ещё, дополнительно. Кроме того, сейчас вам будут предоставлены ножи, молоток, зубило, и вообще, все, что нужно для работы. При этом будьте аккуратны, пальцы не режьте, а то запишется вам членовредительство с умыслом дальнейшего отлынивания от службы. Таким образом, излечение ваше из бесполезной формальности преобразуется в живой, диалектический процесс делания общественных благ и вашего собственного перевоспитания. И если кто-то из вас имеет в сердце своём непонимание того, что я хотел сказать, то обещаю – это ненадолго.
- А для чего это все? – простодушно удивились обитатели лазарета.
Ханчич разъяснил:
- Получив боевой приказ, курсант поправляет свою больничную пижаму и говорит «Есть! Разрешите бегом исполнять!»
Оставив подопечных наедине с их задачей, он заглянул по всем комнатам лазарета, не охваченных еще энтузиазмом доброго дела. Одного такого мичман нашел сразу. То был квумпарь довольно боеспособного румяного вида, отставивший в сторону свои костыли и высунувшийся по пояс в открытое окно. Медбрат Ханчич незамедлительно вернул его на путь общественной полезности. Он подошел к нему, отечески хлопнул его ладонью по спине, заботливо спросил:
- А вас, товарищ курсант, общее дело уже не касается? Ковыляйте в главную комнату, там старший объяснит вам задачу.
Тот взялся за костыли и уковылял. Мичман Ханчич закрыл за ним окно, мельком глянув на улицу. Там, внизу на тротуаре стоял какой-то тип в плаще аристократа, с глазами проходимца.
Озадачив постояльцев лазарета, медбрат глубокомысленно удалился, отправился ходить путями воинского долга. Квумпари же, оставшись с поленом в руках, немало дивились этому, но потом, получив обещанные орудия труда, взялись за дело. При помощи зубила и молотка древесина была расщеплена продольно на части. Дальше в работу пошли ножи.
Всего деревообрабатывающая команда, мобилизованная Ханчичем, составляла шесть человек. Таким образом, на совести каждого лежало задание в шестьдесят прутиков. Поначалу, пока с совестью было всё в порядке и пока чувство долга давило на квумпарей с первозданной силой, задание квумпарям вполне удавалось. Штук по десять изделий заданной толщины выдал нагора каждый. Затем незаметно пришли трудности. Надо понимать, чем санчасть являлась для квумпарей. Тем же, чем одинокий островок является для зайцев в период вешнего половодья. То есть, местом, где можно спастись. Будучи по отбору своему людьми на редкость здоровыми, курсанты мастерски умели нагнать на себя блажь и симулировать любую форму заболевания, не требующего операционного вмешательства, но требующего горизонтального покоя. Таким образом, придя в санчасть, они тем самым требовали оставить их в покое. Там их массово изобличали и возвращали в строй, но некоторым все же удавалось «закосить» и пробиться. Что интересно, в покоях лазарета невозможно было застать курсанта выпускного курса. Почти не замечены там и третьекурсники, а если и возникали таковые, то это были действительно трагические личности. В самом деле, какая может быть санчасть, если чем ближе к выпуску, тем чаще увольнения? Поход в город с сопутствующими приключениями действует на служивого человека подобно сказочной живой воде, прямо со смертного одра поднимает. Что же касается квумпарей второго курса, то эти в больничную пижаму лазарета залазили чаще, ибо сладкое слово «увал» все еще оставалось для них символом праздника, нежели деталью повседневности. Ну, а для первокурсников, которым увольнение в Киев вообще равнялось судебному помилованию, пребывать в лазарете санчасти было делом уместным, достойным и благоразумным. В санчасти они спасались одиночеством, словно на острове св.Елены. Недосягаемые для изматывающего хоровода морполитовского бытия, нежась в безмятежности, отсыпаясь денно и нощно, почитывая беллетристику, упиваясь тишиной и легкой товарищеской беседой. Квумпари просто физически чувствовали, как изо дня в день распрямляются их задерганные нервы, а щеки жизнерадостно круглеют. Они смылись в санчасть от приказов, но самый несуразный из приказов неожиданно догнал их в самую пятку. Поэтому теперь, когда Квумпа под видом мичмана Ханчича настигла их даже здесь, ничего кроме презрения и саботажа поставленная им задача вызвать не могла. К тому же все они как нарочно оказались первокурсниками и некому было объяснить им высший смысл этого странного дела.
Итак, осилив по десятку кондиционных прутиков, квумпари утратили последнее терпение и стали на путь анархии, погнали брак. В слабое оправдание этого следует отметить, что ножи, которые принес медбрат подходили в самый раз для того, чтобы размазывать ими масло по булке. Для столярных действий это камбузное, условно-заточенное оружие годилось только теоретически, в воображении. Так что чем дальше трудились приказные добровольцы лазарета, тем менее изящными выходили из их рук изделия. Возрастая сначала незаметно, миллиметр к миллиметру, диаметр «прутиков» огрубел до полуторного значения, потом и вовсе угрожающе стал удваиваться. Зато работа пошла веселей. По мере подъема веселья из рук квумпарей стали выходить совсем уж бессовестные изделия толщиной в хорошую ветку. Жутко представить куда завела бы будущих политработников их лень и халатность, если бы древесный материал не окончился. Сосчитали то, что натворили. Нашли, что искомое число сошлось. С легким сердцем вручили свои изделия мичману Ханчичу, который накануне обеда снова посетил лазарет. Тот принял работу на руки, и некоторое время глубокомысленно разглядывал её, изучал во всем многообразии диаметров. Он увидел здесь всю градацию человеческого усердия, вернее, деградацию чувства воинского долга – от точеных карандашеподобных прутиков до грубо отесанных дубинкообразных заготовок, годных под ножки для табуреток.
Медбрат санчасти КВВМПУ мичман Ханчич подарил курсантам сострадательный, добросердечный взгляд доктора Айболита и молвил им так:
- Истина в том, что человек сам виноват в своих бедах. Как ты делаешь, так и тебе сделается. Чтобы понять эту глубину, вам не потребуется три года изучать научный коммунизм. Я помогу вам в этом прямо сегодня же.
При этом он потряс перед глазами квумпарей наиболее внушительными экземплярами их авторских столярных изделий.
- Товарищ мичман! – дружно взмолились те, - Да что будет-то, что за мероприятие? Не томите душу, товарищ мичман!
- Посев вам будет на вашу задницу! – ответил медбрат, - причём стволы главного колибра достанутся именно вам, обещаю!
Хмуро отвернувшись от них, удалился из покоев лазарета. От слов этих что-то нехорошее шевельнулось в курсантских душах. Смутные подозрения посетили их, но было поздно.
А мичман Ханчич, аккуратно сложив у себя в кабинете охапку деревяшек, направился было на обед. Однако, на пороге санчасти ему повстречались двое квумпарей-первогодков. Один, что повыше, с черными уголями тлеющих очей, был подобен скелету, на который накинули матросскую робу. Другой, что пониже, был лишен художественной индивидуальности, чем напоминал гладкого смышленого дельфина. Увидев Ханчича, оба замялись, так как мечтали повстречать скорее сердобольную Ленину Михайловну, нежели его, железного. Но медбрат, видя их насквозь, не дал им шанса проникнуть в закрома санчасти. Он так заботливо посмотрел на них, что они тут же представились:
- Курсант Калинкин!...
- Курсант...
- Здравствуйте, товарищи! – приветствовал их мичман, - Какая нужда привела вас в этот храм здоровья?
- У меня голова разболелась! – быстро ответил Калинкин, немедленно сморщил лицо и схватился руками за голову.
- А у меня живот болит! – добавил второй квумпарь, повторив лицом ту же мимику, - Нам бы лечь на недельку, подлечиться, товарищ мичман!
Медбрат Ханчич залез рукою себе в карман брюк, порылся там и извлек на свет какую-то белую таблетку неизвестного происхождения. Легко сломав ее пальцами пополам, он раздал просителям по белой дольке со словами:
- Это тебе от головы. А тебе от живота. И все пройдет. А теперь кругом и шагом марш служить!
= 7 =
ЛАДЬЯ КВУМПЫ
Один крупный политработник был известен тем, что слово бухгалтер он подчеркнуто вежливо произносил как «булгактер». Это неизменно приводило в веселье его сослуживцев. Веселясь, они его спрашивали: «Ты что читаешь?» Он же им с достоинством отвечал: «Сберкнижку!» Говоря так, он доставал из кармана портмоне и на виду у всех начинал пересчитывать валютные боны, хранящиеся там. Некогда, он ряд лет прослужил советником в Анголе, в награду за что Родина и осыпала его этими самыми талонами на импорт. Теперь они были гордостью политработника. Он пересчитывал их, он изрядно веселился внутри, ибо знал, что сослуживцы могут только грезить о валютных бонах и завидуют ему.
К чему это всё? Деградация цементирующих элементов государства? Остынь, сердце. Как раз наоборот. Большинство флотских политработников любили читать не только свои сберкнижки. Иначе, на каких бы основаниях наш «булгактер» оказался бы в центре внимания и персонально вписался бы в историю. Нет, веселые враги, не видать вам Флота в разобранном виде!
Впрочем, поверхностные наши рассуждения о нравах политического слоя и движущих силах истории, предательски заводящие разум в тупики отдельных частностей, не избавят нас от вопроса: откуда берутся адмиралы? Кто сможет ответить на это, тот сам им станет.
Можно отдать Флоту двадцать пять лет жизни, но так и остаться на этот счет с удивлением на лице. Из года в год можно наблюдать, как растут звездочки на погонах окружающих и на своих собственных. Хорошо заметно, как эфемерный лейтенант превращается в борзого старлея. Процесс назревания и появления на погонах четвертой малой звездочки вообще кажется процессом неотвратимым и ничего не добавляет к калибру офицера, кроме того, что каплей приобретает устойчивость и равновесие, ибо смиряется с тем, что заново начинать жизнь теперь, пожалуй, поздновато. Приятно ласкает глаз возвеличивание спелого полновесного майорского погона до чопорного двухзвездия капитана 2 ранга. Зрелище восхождения офицера на златую ступень капраза при всех сопутствующих знамениях и сияниях тоже знакомо многим флотским людям. Служит-служит, старается-старается, и в один прекрасный, задолго прогнозируемый день – бац! – и вот он, великолепный трехзвездный двухметровый капитан первого ранга. Венец службы, почти полное могущество в пределах поля зрения, благодарность Родины и близкая безмятежная пенсия. Иными словами, все стадии превращения крошки-лейтенанта в мастодонта-капраза происходят на глазах у флотской общественности. Но вот откуда берутся адмиралы – непонятно. В военное лихолетье ими становятся герои. В мирные дни они приходят из небытия. Они появляются сразу готовыми, литыми: неповторимая осанка, которые нельзя приобрести, с которой нужно родиться; обжигающие погоны поразительно к лицу; никому по прежней службе не знаком и ничем не обязан; великодушие и мнительность олимпийского небожителя; отец родной и мстительный тиран в одном лице. Воплощать исконную тайну власти – вот для чего приходят адмиралы. Но даже византийский замах такого предположения не подсказывает ответ на вопрос о происхождении адмиралов. Это тайна, смиримся с этим.
Если бы Валентину Пикулю поведали байку, о которой сейчас будет рассказано, он непременно создал бы на ее основе огромную книгу. Сюжет стоил бы целого затонувшего крейсера, а может и целой эскадры, попавшей под расстрел.
Ну, поехали. Откуда берутся адмиралы? И куда они потом деваются?
Дело было в 80-х, в счастливейшую середину их. Старшина роты обеспечения учебного процесса КВВУМПУ мичман Старченко взялся увольняться со службы. На пенсию уходил. Золотой был человек, уважаемый, никогда не прибегающий к мату, как изобразительному средству, чем особо отпечатался в восхищенной памяти сослуживцев.
И все бы хорошо, и лист обходной во всех службах мичману Старченко подписали, но только уволиться сразу не получилось. Заступающий на его должность преемник не принял у него дел по ведомости. Загвоздка оказалась в том, что имелась бумага о взятии на баланс КВВМПУ некой бронзовой ладьи. При одном взгляде на эту бумагу возникало заочное уважение к предмету и желание непременно увидеть, сколько же на это пошло металла, так как указанная цена захватывала дух – аж 1500 рублей! Но воочию увидеть ладью не получилось. Она отсутствовала. Стали искать – не находилась. Разбирательство по этому поводу приняло столь интересный оборот, что стало известно многим в училище, и публика с сочувствием стала следить за ходом дела. Однако недолги оказались поиски. Надавив на интеллект и предъявив счет собственной памяти, мичман Старченко радостно хлопнул себя ладонью в лоб: «Эврика! Я вспомнил, где эта ладья!» Но тут, по мере осознания собственной правоты, его посетил самый настоящий ужас. Вернее жуть. А поскольку он, старый воин, был храбр от Флота, то переборол в себе этих демонов замешательства, и скоро ему было всего лишь только не по себе. Во всей своей траурной красе, в жирных сумеречных тонах представилась мичману его последняя миссия, венец его службы на Флоте. Так, с тяжелым сердцем он отправился в путь...
* * *
...Преодолевая легким шагом эту восхитительную дистанцию от типографии до клуба, неизменно навевающую философскую интонацию мысли, редактор газеты «Политработник Флота» капитан 3 ранга Глаголев пребывал в привычном ему состоянии личного счастья. Если отбросить прочь мысли о международной напряженности и гонке ядерных вооружений, то на всем белом свете не оставалось ничего, что могло бы поколебать этот благостный покой души. Служба? Она сложилась невероятно удачно. С лейтенантских лет попал ногами в мёд и проделал редкостную траекторию: Север – Камчатка – Киев. Капразом не стал только потому, что не хотел себя утруждать. Здоровье? Оно словно отмеряно ему за троих. У него не болело ничего и никогда. Родные-близкие? Все вроде живы, никто не в тюрьме и не в плену. Чего же ещё пожелать?
Так, в окружении солнечных зайчиков счастья, редактор морполитовской газеты ступил на Вторую территорию училища, где плац и клуб, и камбуз, слились в гармоничном архитектурном ансамбле во славу стиля «военно-политическое барокко». Первое, что он увидел – квумпарь неопределенного курса, бегущий совершенно ошалелым образом. Курсант мчался, заломив голову назад, чем напоминал козла-архара, за которым гонится леопард. При этом он поддерживал руками спадающие брюки и орал так, словно у него отхватили что-то важное. Редактор хоть и привычен был к живому пульсу КВВМПУ, встал как вкопанный, с изумлением наблюдая за происходящим. Между тем, двери санчасти с треском распахнулись и оттуда высыпал целый отряд квумпарей столь же неопределенного курса. Сходу, не сговариваясь, они кинулсь вслед убегающему, моментально догнали его, образовали суматошную свалку и о чём-то уговаривая, мягко повлекли вспять, к дверям санчасти.
Повинуясь инстинкту журналиста, капитан 3 ранга Глаголев последовал за квумпарями. Поиски истины привели его на второй этаж санчасти, в апартаменты мичмана Ханчича. Тот с багровым лицом бога войны как раз делал очередной «посев» очередному квумпарю. «Уй, бля!» - ёмко приветствовал квумпарь военную медицину. Затем морща физиономию, возвращал труханы и брюки в исходное положение и походкой болотной цапли покидал кабинет. Переступая порог злорадно объявлял своим товарищам: «Следующий – на старт!»
Едва взглянув на ситуацию, на стройные ряды свежевыструганных палочек, разложенных на столе, на стопки плоских бактериальных склянок, редактор всё понял. Весело поздоровался, сочувствуя незавидной участи мичмана Ханчича. Не стал травмировать его дежурным вопросом типа «Как дела?» Ибо ответ мог быть только один: «Дела мои – сплошная задница!» Однако, по-журналистски машинально, дабы исчерпать публицистические возможности эпизода, поинтересовался, что за беготня происходит вокруг санчасти.
- А, так это ж курсант Балабеков! – безнадежно махнул рукою медбрат. Он обрадовался возможности отвлечься от своей смертельной задачи. Поэтому подробно рассказал редактору, как это так получилось, что курсант Балабеков с визгом стрелою вылетел на улицу, унося искомый прутик совокупно с бесценной своей задницей.
- Ну, что ты с ним поделаешь! – объяснял Ханчич, - Лезгин, дитя гор! Там, где другие мужественно переносят лишения воинской службы, этот витязь в тигровой шкуре сорвался с пьедестала, еле догнали всем классом. Хорошо еще, что прутик вместе с ним вернули. А то у меня все строго рассчитано, по одному на каждого.
- Иван Корнеич, ну ты бы учел специфику, так сказать! – с удовольствием шутил редактор, - Видишь, горец, земляк лезгинки. Надо было подготовить почву, объяснить человеку его воинский долг...
- Да что вы, Александр Серафимович! – с убийственной серьезностью отвечал медбрат Ханчич, - Если бы Балабеков заранее знал, что его ждет, то его ко мне и под конвоем не затащили бы. А так – раз! – и поставили бойца перед свершившимся фактом.
Капитан 3 ранга Глаголев согласился, что так-то оно мудрее, и отправился далее по своим делам. Покидая санчасть, он шел по краткому коридору, где толпились десятка полтора квумпарей, ожидающих своей очереди. Все оживленно обсуждали дело Балабекова, с удовольствием впадая в приступы безудержного хохота.
«В номер моей газеты материал под заголовком «Случай в санчасти» конечно не пойдет, - весело размышлял редактор, - Политики тут нет совсем. Интернациональный долг, правда, угадывается. Но неубедительно».
Он не знал, что буквально накануне с участием курсанта Балабекова произошло другое, не менее шумное событие. Если б знал, то придумал бы для последней страницы газеты заметку под заголовком «Случай в синем углу ринга».
Киевский Морполит, как всегда это бывало по весне, трясло в спортивной лихорадке. Мало того, что именно в это время года любили наезжать со своими инспекциями всякие московские держиморды от физподготовки, так ещё и турнир КВВМПУ по боксу, ежегодный и неотвратимый, как наказание, грянул чётко в соответствии с планом командования. Не начался, не состоялся, а именно грянул, застав квумпарей совершенно врасплох. Сидели они себе на СамПо, как люди, утоляли жажду знаний над раскрытыми первоисточниками, и вдруг заходит к ним на огонек активист ротного масштаба и говорит: «Так-то и так-то, парни! От каждого класса надо выделить по два рыла на турнир по боксу. К вечеру фамилии должны быть на столе у командира». Класс, в котором жил, учился и служил курсант Балабеков, содержал в своих рядах только одного кандидата, законно отвечающего названной характеристике и имеющего некоторое представление о том, как кулак в двенадцатиунцовой перчатке сказывается на человеческом лице. История не сохранила его имени. Моментально выяснилось, что стать вторым баловнем боксерской судьбы не хотелось никому. По этому поводу воспламенилась азартная полемика. Обсуждение пошло кругами. Круги быстро сужались по мере бегства кандидатур. Единственный, кто не принимал участие в этом балагане, был курсант Балабеков. Он сидел себе у окошка, прикрыв уши ладонями, и добросовестно вчитывался в Ленина. Именно поэтому дискуссия о спортивной чести класса, пройдя положенное количество кругов сошлась и захлопнулась на курсанте Балабекове. Когда до всех, и даже до него самого дошло, что случилось непоправимое, то есть он выбран, он удостоин, он увенчан доверием, то в классной комнате стало светлее от многих зубоскальных улыбок. Квумпари молча и с удовольствие рассматривали своего обожаемого товарища, словно увидели его в новом, сияющем образе. При этом каждый в глубине души понимал: «Да, это именно то, что нужно!» Узкогрудый тщедушный лезгин, в строю занимающий почетное место на краю шкентеля, как на краю обрыва. Вечный борец за «три балла» и канатоходец над котлованом «неуда», на дне которого сидит злобное Н/У. Любимец всего класса, особенно ценимый за свои уязвимые места – за мощный орлиный нос и тонкий писклявый голос. В общем, когда курсант Балабеков протестующее завопил – «Что вы делаете!?» - все присутствующие принялись на редкость сплоченно его успокаивать и уверять, что дело-то формальное.
А на завтра уже был матч. Из-за плотности дневного распорядка училища, возможности, чтобы объяснить курсанту Балабекову практическую суть бокса, не представлялось. Минут за десять до боя он первый раз в жизни одел на руки боксерские перчатки. Двое однокашников, Черников с Кафаровым, хлопотали над ним в качестве секундантов. Тут же возле канатов ринга, Черников, жестокий каратист, показал ему боевую стойку. Кафаров же, как мастер борьбы вольного стиля, размял и растер ему уши до рубинового свечения. По правде говоря, любой из этих двух головорезов мог бы выйти на ринг и украсить турнир славным побоищем. Но у спортивной фортуны был свой любимчик.
Курсант Кафаров подошел к сопернику Балабекова, и попросил не бить человека, объяснил, что Балабеков тонкая индивидуальность и нулевой спортсмен. Соперник, судя по фигуре и ужимкам, второразрядник, не меньше, дал слово, что пальцем не тронет лица ничьей индивидуальности, а только симитирует легкий боксерский танец. Курсант Кафаров поспешил порадовать своего подопечного: «Ничего не бойся, я всё устроил! Он тебя и пальцем не тронет. Побегаете по рингу минуту, а потом я выброшу полотенце и на этом – всё!»
В обстановке всеобщего ликования, охватившего живое море квумпарей-болельщиков, под рёв сотни глоток – «Наподдай ему! Убей его! Целься в пятак!» - под хохот и свист, иными словами, в обстановке кровожадного римского Колизея, курсант Балабеков пролез под канатами ринга, вышел на середину, слабо понимая, что дальше делать. Услышав от рефери команду «Бокс!», он догадался укрыть свою голову перчатками и тут же получил зверский удар прямо по средоточию мысли. Он легко, совершенно непринужденно отлетел к канатам и, не приходя в сознание, получил ещё с десяток дубовых, бесчеловечных оплеух. Чтобы разобраться и понять, что происходит и за что его так жестоко избивают, курсант Балабеков бросился в бега вдоль канатов. Но это принесло ему мало пользы, ибо соперник не отставал и продолжал колошматить его то с левой, то с правой, как последнего фашиста. Голова Балабекова только успевала мотаться на тонкой шее из стороны в сторону, чудом не срываясь с привязи. На десятой секунде избиения произошло чудо. Пробегая мимо синего угла ринга, он вдруг увидел родное спасительное лицо курсанта Кафарова, секунданта и однокашника. Избегая новой порции затрещин, он нырнул под канатами, повис по пояс, оставив на ринге только свою тазобедренную долю, и распростерши как в мольбе руки, завопил что было сил: «Ты же обещал, что меня бить не будут!» Приступ хохота повалил с ног половину болельщиков. Кафарова тоже переломило пополам, но у него было сердце, и он решил немедленно выкинуть на ринг полотенце. Но не тут-то было! В этот кульминационный момент выяснилось, что искомое полотенце куда-то пропало, провалилось. Курсант Кафаров, всегда отличавшийся решительностью, немедленно стал разуваться, чтобы выкинуть на ринг хотя бы свой карась. Но рефери вмешался в ситуацию и спас всех. Бой был остановлен ввиду явного преимущества «красного угла».
Даже разум, вооруженный военно-политическим образованием с трудом постигает меру обиды, накрывшей курсанта Балабекова. Его самолюбие было кроваво ужалено, а нежное лезгинское чувство достоинства было выдрано розгами на лобном месте и посрамлено. Кроме того, всё произошедшее выглядело в глазах Балабекова как заговор против него. С трудом пережевывая ужин на камбузе, он с великим подозрением косился по сторонам, высматривая нити заговора. Поэтому не мудрено, что на другой день, когда рука судьбы сдала его в руки мичмана Ханчича, он психанул, попытался покончить с Квумпой бегством, и главное, подальше. Да и правда, сколько ж можно!? То морду ни за что набьют, то задницу экзекуируют! Квумпа – это сон, дурной беспокойный сон...
«Квумпа – это счастье! – думал редактор газеты «Политработник Флота», - Квумпа – это райский остров с обязательной развлекательной программой, последнее пристанище утомленных мореплавателей...»
Россыпи ненавязчивых дел лежали на пути редактора в тот день, череда сухих служебных и приятных дружеских встреч ждала его. И главное, всему надлежало быть в темпе вальса, размеренно, в свой черед, не мешая плавному философскому осмыслению происходящего. Никакой пены у рта, никаких молний из глаз, и полная сухость на мыльных суетных местах. Итак, следуя чинному, почти аристократическому ритму дыхания и пульса, преследуя текущие служебные цели, шел себе капитан 3 ранга Глаголев от двери к двери, от лица к лицу, плавно приближаясь к главной, быть может судьбоносной встрече дня и жизни. Заглянул в Музей Политорганов, где договорился о серии фотоснимков для газеты. Поднялся в клуб, в резиденцию капитана 3 ранга Бондаренко, коменданта дискотек и устроителя концертов, где ознакомился с планом официальных мероприятий, а заодно отведал последних сплетен. Там же увиделся с мичманом Чернышом, зодчим КВВМПУ, увековечившим себя созданием глубоко символической мозаики на фронтоне Адмиральского корпуса. Редактор пожал ему руку. Чуть позже повстречал на плацу батальонного политрука капитана 3 ранга Ивашкевича, приветствовал его, и в результате пятиминутной задушевной беседы почерпнул с избытком самого деятельного оптимизма, какой только может обитать вне стен Парткома. Потом зашел в материально-финансовую службу, где перекинулся парой слов с Людмилой Николаевной, любезной своей супругой, работающей там в должности бухгалтера. И только после этого, решив уже возвратиться в редакцию, капитан 3 ранга Глаголев сошёлся дорогою с одним существом, которому давно уже хотел сказать нечто важное.
Он как раз пересекал угол плаца от санчасти до КПП, когда увидел, как справа, из хозяйственных дверей камбуза вылезло рабочее животное. Оно хотя и старалось держаться достойно, на двух ногах, но выглядело весьма замучено, обветшало, бесперспективно. Удерживая за ручки большой алюминиевый лагун, полный отбросов, оно нетвердо сошло по ступенькам с низкого крылечка, обогнув перила справа, достигло желтой квасной бочки с мощной надписью «ОТХОДЫ» и, энергично преодолев силу земного тяготения, вывалило свою ношу в люк бочки. Обратно шло как по воде, мечтательно рассматривая собственные гады. Капитан 3 ранга Глаголев окликнул его. Удивленно подняв голову, существо просияло утомленным лицом и быстро приблизилось. Следом пролегла по асфальту пунктирная дорожка от капель из порожнего лагуна.
Глянули друг другу в глаза, улыбаясь. Потом поговорили.
- Здорово, сын!
- Привет, батя!
Редактор смотрел на это рабоче-камбузное вьючное животное и отмечал перемены образа. Да, да, эволюция налицо. Это уже не изделие средней школы, не кораблик бумажный. В Лютеже, во время КМБ, в этих глазах была отчаянная пустота приговоренного к расстрелу. Теперь эта морская бездна чем-то заполнена. Значит, химический процесс превращения школьника в человека кое-как начался. Похвально. Но отчего же эта мимолетная печаль при виде наследника?
- Как дела, сын?
- Нормально, батя. Служу помаленьку. Сейчас вот в наряде.
- А чего дома не появляешься. Мать волнуется. В увольнениях-то бываешь?
- Да пока что с увольнениями не везёт. То наряды, то залетаю в Н/У. Полоса такая пошла, надо пережить.
- Ну так найди возможность заглянуть к матери. Она вот, рядом. Покажись, что жив здоров.
- Ладно. Неудобно как-то. Там вечно начальники снуют по всему этажу.
- Ну а как общее настроение? Тяжело, небось?
- Да, батя, не сахар. Ну, мы тут все одинаково несём. Так что за компанию всем веселей получается. У нас класс хороший подобрался, нам лучше, чем другим.
- Знаешь, сын, в последнее время меня одолевает одна и та же мысль. Думаю: куда я тебя засунул, что я наделал! Пожелал бы я себе такого будущего, какое ожидает тебя?
На это сын промолчал. Видно, подумал то же самое и согласился с этим.
- Тебе ведь не удастся повторить мой путь и мою службу. Потому что нет уже тех сил, которые благоволили мне, оберегая и направляли меня на моём пути.
И на это сын промолчал. Ему это все было хорошо известно.
- Ещё не поздно все изменить, - продолжал отец, не то размышляя, не то предлагая, - Напишешь рапорт, переведешься в какой-нибудь цивильный институт, и ну его это все в болото! Сейчас в городе у меня есть серьезные контакты, и я в силах всё это устроить. На данном этапе для меня в нашем училище почти нет невозможного. Ну, думай и решайся.
Сказав так, редактор воочию узрел чудо. Волшебство преображения смерти в жизнь. Отныне он будет одним из немногих исторических свидетелей, кто знает, как выглядит человек, приговоренный к смерти и вдруг помилованный за шаг до плахи. Слов и художественных образов, годных для изображения подобной ситуации, почти нет в природе.
Сын редакторский, ещё очень смутно осознавая возможность свободы, уже сделался полупрозрачным, и внутри его зарделась вольфрамовая нить. Он засиял как лампочка. Что-то радостное, легкое горячее стало распирать его изнутри. Еще секунда и он уже не человек, а дельфин, выпрыгивающий из тугой волны на волю. У него был такой вид, такое лицо, будто он прямо сейчас, здесь, на плацу, сбросит себя суровую ткань морской формы, освободится от тяжких гадов и босиком, вприпрыжку ускачет за ворота КПП, в лучезарное завтра, в новую жизнь, на берег избавления.
Но, воспрянув сердцем на самый пик радости, сын редакторский не удержался в зените и плавно, тяжело осел, здулся, втиснулся в границы камбузной робы, вернулся в объятия КВВМПУ. Лицо опять сделалось прямоугольным, плечи сникли, угольки глаз погасли, подернулись пеплом. Дельфин в человеке сдох.
- Батя, ты рвёшь мне сердце! – понурив голову ответил сын, - Как бы здорово было, если б стало по-твоему! Но я не могу уйти из училища. Тошно подумать, какой позор ляжет на твою голову. На тебя любой пальцем покажет. Что ты им ответишь?
- Плевать, - ответил редактор после тягостной паузы, - За меня не переживай.
Сын глядел на него с такой печалью, словно провожал взмывающий под небеса маленький серебристый самолетик, в котором одно заветное место так и осталось незанятым.
- Нет, батя, не могу. И так поступал в училище довольно-таки позорно. Представляю как гнусно тебе самому это было.
- Ну, уж поступал ты не позорнее многих, будь спокоен. Уж я-то знаю, что говорю.
- А друзья-товарищи что обо мне скажут? А командиры? Они скажут, мол, так и знали, что это чмошник. Мало того, что мамочкин сынок, школьник, киевлянин, да ещё и чмошник, слабак. Ну, я-то ладно, уйду, исчезну. А ты? Сколько же тебе за меня позору терпеть? Нет, батя, хватит позора. Дорога выбрана, пойду ею до конца. Да и ребята у нас подобрались хорошие. Вместе одну квумпавскую кашку едим. Весёлые ребята, в общем.
Редактор глубоко вздохнул и улыбнулся, не то ободряюще, не то с облегчением, избавившись от груза сомнений. Рассказал историю:
- Однажды, давным-давно, был в нашем училище один замечательный курсант. О личности его никаких подробностей история не сохранила. Достоверно известно только, что он был латыш. Разумеется, как всякий латыш, идеям марксизма-ленинизма был предан фанатично. Ну, так учился он на политрука, учился, и вдруг на втором уже курсе, приходит прямо к начальнику Политотдела и говорит сквозь горячий пар дыхания: «Я хочу уфольняца! Уфольте меня на Флот!» НачПо хватается за голову. Неслыханное ведь это дело! Ну, отчислить курсанта к едреней фене за грубые проступки или аморалку – это понятно, это естественно и периодически случается. Но вот так, чтобы нормальный курсант сам, добровольно хотел покинуть КВВМПУ!? Этого быть не может в природе и быть не должно. Сам понимаешь, политическое дело. НачПо поднимает на ноги весь Политотдел. Офицеры собираются вокруг латыша и давай у него выяснять, как да что, может кто обидел, может дома неприятности какие, и так далее. А тот латыш с жаром истинного большевика-ленинца прямо в лоб Политотделу: «Я тумаль, что у фас тут политическое училище! А у фас тут сплошной тольпоебизм и устафная трепофательность!». Ну, в общем, уговаривать того курсанта дальше не стали, и придали ему ускорение в нужную сторону, от греха подальше. И с тех пор, когда офицерам Политотдела становится грустно, они вспоминают эту историю и им становится веселей.
На том отец и сын попрощались, поскольку всё было сказано. Редактор, проводив взглядом удаляющееся рабоче-камбузное существо с алюминиевым лагуном в обнимку, сказал себе: «Вот что значит – судьба!». И покинул территорию жилого городка. Теперь ему было легче, теперь он достаточно определенно знал будущее.
А между тем, дело было под вечер. Рано золотились весенние сумерки. Проходя мимо Адмиральского корпуса, капитан 3 ранга Глаголев увидел, что возле главного КПП училища загадочно маячит некий военный человек, отягощенный громоздкой, заковыристой ношей. Приблизившись, офицер понял, что это Мичман Старченко, а на руках у него...
= 8 =
КВУМПА НЕ КОНЧИТСЯ НИКОГДА
Все официальное, значительное и имеющее последствия начиналось в Морполите на КПП №1. Именно здесь, на уютном пятачке с видом на полуразрушенный Гостиный Двор, под здоровенными березами, где встречались Адмиральский корпус в богатом обрамлении голубых елей и помпезнейшее строение Третьего учебного корпуса с его белой колоннадой по центру округлой циркульной стены, где сквозь решетчатые ворота с эмблемой ВМФ СССР просматривалась часть внутреннего двора и парадный плац училища, именно тут располагались символические двери, через которые Морполит и весь остальной мир сообщались между собой. То есть, КПП №1 представляли собой самые настоящие внешнеполитические врата КВВМПУ, его представительский подъезд и даже триумфальную арку.
Да, именно тут всё начиналось для Морполита и для мира, когда они зачем-то пытались друг в друга проникнуть. Однако в ещё большей мере именно здесь всему наступал конец. Это в зависимости от того, в каком направлении несет человека течением жизни.
Когда в тот вечер течение жизни принесло мичмана Старченко к воротам КПП №1, самым страстным его желанием было одно: чтобы все это раз и навсегда кончилось. Его чуть заметно штормило. Он шёл медленно, выверено, мягко пошатываясь от усталости и переживаний. В руках его была элегантная ноша, несомненная художественная ценность, ключик счастья, увесистый пропуск для безболезненного увольнения в запас. Мичман Старченко держал это в охапку, обеими руками прижимая к себе, как грудного ребенка. Подойдя, он постучал носком ботинка в двери КПП. Те немедленно открылись, но мичман Старченко отказался проследовать внутрь по узкому ходу с его нержавеющей вертушкой, дабы ненароком не стукнуть в тесноте свою драгоценную ношу. «Откройте мне ворота целиком, чтобы шире Босфора! - попросил он вахтенного, - А то у меня груз особой политической важности!». Пока вахта КПП думала, как оценить шутку, пока курсанты возились с воротами, мичман Старченко стоял на пятачке в преддверии Морполита и обернувшись лицом на Красную площадь, наблюдал, как со стороны Ильинской кто-то лёгким шагом теоретика направляется в его сторону. Оказалось, это был капитан 3 ранга Глаголев. В бликах густеющего заката редактор светился тусклой медью. Узнав мичмана Старченко, он душевно приветствовал его и спросил:
- Ну, что, старик, поиски были удачными? Это она?
Тот, безусловно довольный трофеем, ответил:
- Она, она, ладья эта! Далеко не уплыла.
- Да где ж плавала-то?
- Где и положено – на даче у адмирала.
- Вот те на! Старик, тут что-то не так.
При этих словах бодрый дух удачливого следопыта враз покинул мичмана Старченко. Слезы набежали ему на глаза, замерцали бриллиантами. Он стал похож на царского матроса, который благочестиво прослезился над святыней. Так, с великой горечью на сердце он поведал редактору о своей последней миссии на военно-морской службе:
- Перепугался я конечно основательно. Она же всё-таки на балансе в полторы тысячи рублей числится. Шутка ли? Искал её, искал – нету! Думал уже – всё, придется своими кровными рассчитываться. И вдруг, начинаю вспоминать – откуда она вообще появилась. Провёл на сей счёт маленькое расследование. Так вот, ладью эту, было дело, покупали в подарок начальнику училища Каплунову, контр-адмиралу, на юбилей, к пятидесятилетию. Ну, вроде, хорошее дело сделали, не пожадничали, уважили отца-командира. Купили, подарили. То есть, именно вот бронзовая ладья должна была что-то там символизировать. Молодцы. Могу себе представить, какие при этом произносились дарственные слова, какие здравицы да пожелания! Разумеется, адмирал честь честью, принял подарок, держал у себя на столе в кабинете, а как ушел в отставку, то поставил ее у себя на даче, в гостиной. И вот только теперь, спустя годы, выясняется, что ладью офицеры преподнесли как подарок от себя, но купили его за деньги училища. То есть, счёт на тысячу пятьсот был выставлен на Кэ-Вэ-Вэ-эМ-Пэ-У. Получается так: заплатите, пожалуйста, за наш Вам подарок. Причём, все тогда было исполнено чин чинарём: счет оплачен, предмет оприходован, взят на баланс. И вот теперь по всем бумагам и по закону ладья принадлежит училищу. Адмирал же вроде как незаконно её у себя пристроил. Во подарочек! Когда я это всё понял, когда у меня в голове прояснилось, я лишился дара речи. Александр Серафимыч, ну подумайте сами, представьте только – как, с какой физиономией и с какими глазами прикажете ехать к адмиралу и отбирать у него подарок, преподнесенный ему от офицерского коллектива на вечную память о совместной службе! Но поехал, некуда ведь деваться. Застал Каплунова на даче, всё ему объяснил, он всё понял. Посидели мы с ним, вспомнили службу, про нынешние дела поговорили, о нравах повздыхали. Врезали, конечно, водочки от чувства мерзости. Бедняга Каплунов так переживал, что на него могут плохо подумать! Он же не знал, что здесь такой гадкий замес! Наклюкались мы, пока не полегчало. Потом Каплунов меня отпустил вместе вот с ладьей. А я иду и думаю, слова ищу, как это всё можно назвать. Без мата никак не складывается.
Будто порыв ветра пронесся в голове редактора. Вот гады, вот нечисть! Кто организовывал «подарок»? Чья идея? Кто вручал? Кто принимал счет к оплате? Ведь это нельзя всё устроить, если заранее всё не оговорено с финансовыми службами КВВМПУ. И кто-то с самого начала знал, чем все это кончится... Офицеры-то на подарок сбрасывались? Так кто же собрал деньги, и куда они в результате делись, коль платил сам Морполит?... О, жадность! О, позорище!
Прижав к груди бронзовую ладью, мичман Старченко шагнул в широко раскрывшиеся ворота. Редактор вдогонку пожелал ему счастливого увольнения в запас. Потом, решительно отбросив хмарь с души, вернулся к текущим делам, к мыслям о повседневном, и скоро нагнал на себя непробиваемого оптимизма. Сегодня у него шахматное настроение. Дежурным по училищу нынче Григорьев Илья Климентьевич, его большой шахматный товарищ. Возможно будет матч.
* * *
Сидят квумпари на баночках и плачут. Они в подвале. Облокотившись в колени, понурив головы, сидят молча, моргая красными глазами, время от времени утирая набегающие слезы. Молчат. Мучительно тянется время. Изредка кто-нибудь из них нарушает отупляющую тишину и высказывает разные мысли:
- Пусть только Стёпкин у меня теперь повыпендривается! – зевая сквозь слёзы, говорит курсант Барынкин, - Я ему сразу напомню, мол, будешь залупаться, я пойду пожалуюсь мичману Ханчичу. Он тебе устроит!
Шутка, удачная для любого другого времени, теперь почти безрезультатно уходит в песок. Квумпари вместо жизнерадостного «гы-гы!» только утирают свои влажные глаза. Лица их беспросветны. Длинно молчат.
- Не, ну вообще, мичман Ханчич конечно зверюга неживая, деспот! – высказывается курсант Бровин, изображая в голосе благородное негодование, - Втыкает дрын со всего размаха. У меня аж слезу вышибло. Вот аж до сих пор плачу.
Очень длинно и загадочно помалкивает курсант Началов. Пока Барынкин от избытка сиюминутного чувства старается высморкаться, он грустно-грустно глядя себе под ноги, начинает рассуждать вслух:
- Вот что я думаю. Бедный он, бедный, наш мичман Ханчич! Прикиньте сами. Каждый год в училище поступает новый набор курсантов, то есть три новых роты. Триста шестьдесят человек, в общем. То есть, каждый год мичман Ханчич вынужден устраивать посев для трехсот шестидесяти новых задниц. Подумаем, сколько за один день может пройти народу через экзекуцию? Если трудиться не покладая рук, то три класса, то есть девяносто человек. И это в лучшем случае. Получается, мичман Ханчич вынужден четыре-пять дней подряд, почти целую неделю, видеть одно и то же – подлую курсантскую жопу. Вот посидишь денек на реке с удочкой, глядя на поплавок, потом добираешься домой, до койки, закрываешь глаза, а уснуть не получается. Потому что и с закрытыми глазами видишь как наяву всю ту же картину – поплавок, танцующий на воде. Страшно представить, что видит мичман Ханчич в эти дни, когда пытается уснуть. И так год за годом, каждый год. Наверно всякий раз, сделав завершающий посев, он даёт по этой заключительной заднице крепкого пинка, потом закрывается в своем кабинете, пьет спирт и плачет. В общем, настоящий центурион. Сильный человек.
Рассуждения курсанта Началова падают в пустоту. Курсант Молчанов, литой мощный, словно сидячий памятник, не поднимая понурой головы, утирает рукавом набегающую по щеке слезу и горестно сетует:
- Когда это всё кончится?
Сидят квумпари на баночках и плачут. У них в руках туповатые камбузные ножи, а в ногах у них, на палубе навалом возвышается центнеровая куча репчатого лука. Они чистят его и беззвучно ревут. У них задание – к утру почистить всё. Время заполночь.
* * *
В те самые минуты яркий свет льётся во мрак ночи из окна дежурного по училищу. Хоть время и за полночь, настроение в «дежурке» почти фестивальное. Идет великий шахматный матч. Капитан 3 ранга Глаголев, присутствующий здесь, позвонил домой и предупредил, что на боевом задании, чтоб скоро не ждали. Капитан 1 ранга Григорьев на правах хозяина устроил всё, что касается внешнего антуража: организовал чай, бутерброды и шахматную доску. Сели сыграть пару-тройку партий, и всё. Когда же сыграли десятую, то поняли, что бросать на этом нет смысла. Поэтому лёгкий дружеский матч «Григорьев против Глаголева» медленно и неуклонно выливается в беспощадный шахматный марафон на взаимное уничтожение.
Так они и просидят за клеточной доской до самого рассвета, двигая пешками да конями. Без единого перерыва сыграют они 93 партии подряд. Только на утро, когда продолжать уже будет невозможно, потому что настанет время служить, они поднимутся на ноги и поймут, что это было не зря. У дежурного по училищу сведёт на сторону шею, потому что просидел всю ночь спиной к открытой форточке и ловил затылком весенний сквознячок. Редактор газеты КВВМПУ «Политработник Флота» вообще окажется разбит, как корыто, и ни на какую службу не годен. Григорьев охая и чертыхаясь, скрипя кобурою и суставами начнёт-таки своё мучительное движение согласно расписанию главного дежурного.
Глаголев же, не полностью находясь в сознании, плюнет на службу и начнет движение домой, отсыпаться и лечиться. Потому что жизнь прекрасна, потому что на дворе стоит Золотой век КВВМПУ, неповторимые восьмидесятые в самой их середине, когда служба легка и каждый офицер понимает, что Флот на страже океана, Родина защищена, что именно теперь как никогда ранее, можно жить и служить в удовольствие, и служба у жизни уже ничего не отнимает.
Часть Третья: «ПОЛИТИЧЕСКАЯ ГНОСЕОЛОГИЯ»
12 ОКТЯБРЯ 1985 ГОДА
Своего первого ротного командира, капитана 3 ранга Рожко, курсанты ценили и уважали. Но всё же им нужно было лишиться его, чтобы в полной мере осознать какой Олег Петрович был сокровище.
То ли это было связано с приходом нового комбата, капитана 2 ранга Москалюка, то ли Рожко действительно решил себе пенсию побольше обеспечить, но по осени 1985 года, переведя свою роту на второй курс, он оформил свои дела и документы к переводу на Северный флот.
В начале октября он последний раз появился перед своей и теперь уже не своей ротой. Курсанты, мерцая золотистыми пуговицами на черных бушлатах, построились на плацу. Небо глядело хмуро. Старшина роты мичман Черников сделал командиру последний дежурный доклад. Олег Петрович был бледен и явно взволнован. Наверное, чтобы скрыть это, речь он произнёс краткую:
- Товарищи курсанты, дорогие мои сослуживцы! Сегодня я пришёл попрощаться с вами. Вчера я сложил свои полномочия командира роты и на днях отправляюсь в распоряжение командующего Северным флотом. Спасибо вам за службу. Не всё у нас было идеально, и если кто-то был мною обижен, прошу меня извинить и не держать зла. Бог даст, увидимся.
Офицер решительно повернулся и пошёл в сторону КПП. Быть может, он был растроган и не хотел, чтобы это видели все. Квумпари замерли по команде «Смирно!» и проводили его в мёртвом молчании, подавляя горечь в душе. Ничего из того, что было раньше, уже не вернется...
На несколько дней рота перешла во власть командира первого взвода Гальчанского, который к тому времени уже получил очередное воинское звание капитан-лейтенанта. А затем был назначен новый полновесный командир. 12 октября 1985 года комбат Москалюк представил квумпарям какого-то незнакомого офицера с усиками. Эти усики, аккуратные, ухоженные, аристократические, определённо дразнили воображение окружающих, взывая к советским представлениям о царском Флоте дворян-золотопогонников с их чинными манерами.
- Товарищи курсанты! – сказал комбат Москалюк, морщась от тяжести лежащего на нем груза службы, - Представляю вам нового командира вашей роты. Капитан-лейтенант Самсонов Иван Николаевич. Прошу любить и жаловать. Он выпускник нашего училища. Служил на кораблях и в частях Тихоокеанского флота. Службу знает и наведет в роте надлежащий порядок. И я думаю, мы ему в этом поможем.
Первое время капитан-лейтенант Самсонов никак себя не проявлял. Он не спешил командовать, ничего не говорил, ничего примечательного не делал. Всякий раз, когда рота строилась на плацу, он становился где-нибудь в стороне и, покусывая себе усики, глубокомысленно наблюдал за курсантами. Так продолжалось несколько дней.
И вот однажды квумпари смогли услышать какой у нового командира голос. Капитан-лейтенант Самсонов построил своё воинство на ЦП и держал речь. Основываясь на первоначальном, чисто внешнем впечатлении, невольно ожидалось услышать от него что-нибудь высоко-благородное в духе «Господа, соблаговолите изъясниться, но извольте не выражаться!». Однако, белогвардейское кино в миг развеялось по ветру, едва зазвучали первые строки эпиграфа:
- Я только недавно стал командиром двадцать второй роты, но уже нашел в ней серьезные недостатки!...
Он говорил резко, отрывисто, как будто отдирая от гортани прилипшие фразы. При этом он распалялся всё больше и больше, идейный огонь бушевал на его воинском лице фанатичным румянцем.
- На шкентеле царит махровая годковщина! Команды младших командиров не слушаются и не выполняются! В кубриках и гальюне бардак! В роте процветает панибратство рядового и старшинского состава! Курсанты не знают общевоинского Устава!...
Интеллигентные усики придавали лицу и словам Самсонова потрясающую выразительность.
- С этим, бл**ь, будет покончено! Неуставные взаимоотношения я буду жечь каленым железом! Курсанты моей роты будут жить в строгом соответствии с буквой Устава! Это будет передовая рота! Нарушителей уставного порядка ждут самые суровые наказания вплоть до дисбата!
Выслушав эту речь, многие квумпари пожали плечами и подумали: «Странно... Видать, каплей просто еще не врубился куда попал служить».
Новый командир и Гальчанский не ужились сразу. В роте поговаривали, что когда-то они вместе учились в Морполите. Только Самсонов был мичманом и старшиной роты, а Гальчанский - старшиной класса. И, видимо, взаимные трения начались у них еще в те годы. Впрочем, они были настолько разные люди, что гармоничные взаимоотношения казались невозможными в принципе. Один был предусмотрительный и расчетливый, другой – прямодушный и волевой. Один успешно делал карьеру благодаря своему интеллекту и дипломатической гибкости, другой – благодаря своей неукротимой энергии и презрению к сомнениям. Один жил верой в житейскую мудрость и силу связей, другой – верой в торжество справедливости и силу своих рук. Даже внешне Гальчанский был нормальным советским офицером, презирающим спорт и физический труд, а Самсонов выделялся отменной спортивной выправкой, был весьма аскетичен и представлял собой атлета, достигшего впечатляющих мышц и сокрушительной силы.
По роте ходили достоверные слухи о тихоокеанском прошлом Самсонова. Говорили, будто по выпуску из училища он попал командиром роты в один из учебных отрядов ТОФа, известных дурной славой, разложившейся дисциплиной и непроходимой удаленностью от всего обитаемого мира. Лейтенант Самсонов пришел туда и за год сделал из своей роты образцово-показательную. Потом его перевели служить замполитом какой-то приморской береговой части Флота, где давно уже царили угар годковщины, пьянство, драки, самоубийства и дезертирства. Старший лейтенант Самсонов пришел, отправил нескольких матросов в дисбат, добился снятия с должности командира части и через какое-то время превратил это полупиратское подразделение в передовую, процветающую порядком и дисциплиной, боеспособную часть ВМФ. Затем капитан-лейтенанта Самсонова назначили замполитом на дизельную подлодку, где наблюдалась обширная деградация воинской дисциплины, годковщина и язвы других флотских пороков. Самсонов пришел, отправил в дисбат пару злостных годков, добился снятия с должностей старпома и командира (последнего он даже умудрился посадить по статье «пьянство во время боевого дежурства»), и через полгода сделал подлодку передовой на ТОФе, а ее экипаж – отличником боевой и политической подготовки. После этого загадочные рычаги и пружинки кадровой машины ВМФ переместили Самсонова с диких побережий Дальнего Востока на ухоженный берег Днепра, в Киев. Вообще, поговаривали, что никакой высокопоставленной и высоковолосатой «руки» у него нет, и то, что он попал служить в КВВМПУ - полная случайность, заслуга самого Самсонова, одним словом недоразумение.
Иван Николаевич оказался человеком редкой инерции. Все выводы и правила, образ мыслей и действий, приобретённые во мраке Дальнего Востока, он без каких-либо поправок перенес на мягкую, нежную, незнающую грубого дисциплинарного плуга, почву курсантской роты Морополита. И теперь вступив в права её командира, капитан-лейтенант Самсонов рассматривал личный состав не иначе как потенциальных свершителей уголовных преступлений на почве годковщины и кандидатов в дисциплинарный батальон. Его не смущало то, что его теперешние подчиненные слеплены из другого теста, что они в большинстве своём весьма способные и даже талантливые люди, осознанно делающие карьеру, что это будущие офицеры, культурный и человеческий трафарет завтрашнего Флота. Самсонов искренне верил в Ленина, развитой социализм и партийную совесть, но тяжкий груз служебного опыта не позволял ему оценить смысл диалектических зигзагов реальности. Сила природной и приобретенной инерции делала его тяжелым, неудержимым и прямолинейным, как явление природы, как падающая мачтовая сосна.
Власть нового командира роты начала проявляться с того, что излишки волос в один день покинули все сто двадцать голов личного состава. По глубокому убеждению Самсонова длина прически не могла превышать двух сантиметров. Курсанты сразу помолодели на вид, стали все одинаковыми и лопоухими. Курсант Закубанский в знак служебного рвения вообще постригся наголо, под глобус. Но жизнь и служба для него легче не стали – Самсонов вздрючил его за это глумление над воинской исполнительностью и взял на заметку как неблагонадежного с точки зрения дисциплины. Вслед за массовой подстрижкой голов перемены в роте стали лавинообразно множиться. Привычные утренние осмотры внешнего вида превратились для квумпарей в ежедневное испытание на живучесть. Капитан-лейтенант Самсонов сам, лично проводил эти осмотры и дрючил личный состав за любые одежные мелочи, несовпадающие с его понятиями идеальности советского воина. Однажды на утреннем осмотре он приказал всем обнажить торс и провел скурпулезное исследование тел своих подчиненных с целью выявить следы побоев и физических издевательств. То, что в роте существует годковщина и скрытые расправы над молодыми и слабыми, Самсонов не сомневался. Однако туловища квумпарей оказались девственно чисты. Ноги командир проверять не стал и удовлетворился тем, что обнаружил на плече у курсанта Гафурова какой-то подозрительный синячок. Он учинил кувмпарю часовой допрос с целью выявить истинные причины и конкретного виновника появления синячка, но тот настаивал на том, что это ушиб, полученный на занятиях по физподготовке во время неудачной попытки перепрыгнуть «коня». Капитан-лейтенант Самсонов вздрючил курсанта Гафурова и взял на заметку как укрывателя и скрытого пособника годковщины. Почти одновременно с этим в роте развернулось глобальное мероприятие под названием «профилактика воровства». Иван Николаевич отдал личному составу приказ: подписать всю свою форму и одежные принадлежности, причем надпись должна содержать воинское звание, фамилию и номер военного билета. Квумпари, уже неплохо знакомые с беспощадным нравом командира, бросили все дела и занялись выполнением приказа. Подписывали хлоркой, чтобы буквы и цифры были выжжены в тканях навечно. Правда, многочисленные халтурщики и потенциальные нарушители Устава подписывали вещи зубной пастой (особенно хорош был в этом деле едкий болгарский «Помарин»). Этой процедуре подлежало все: шапки и бескозырки, сопливчики и гюйсы, фланелевые рубахи и брюки, ремни и пилотки, шинели и бушлаты, тельняшки и труханы, гады и хромачи-прогары. Караси подписывать было необязательно. Отдельные особо сообразительные курсанты делали попытки заклеймить хлоркой даже хлястики на своих шинелях, чтобы не сняли. Но эта идея не оказалась заразительной и не нашла массового подражания. Сложнее оказалось с черными перчатками. Если белые, парадные перчатки запросто подписывались шариковой ручкой, то для черных не годились ни чернила, ни хлорка, ни «Помарин». Тогда командир роты приказал личному составу нашить с внутренней стороны перчаток белые полотняные бирочки и подписать их чернилами.
Идея бирочек понравилась командованию и политическому руководству батальона и была настоятельно рекомендована двум другим ротам. Поднялась могучая волна модернизации, и капитан-лейтенант Самсонов оказался на ее гребне. Очень скоро фамильные бирочки квумпарей облепили в его роте все, что можно. Они были на металлических уголках коек, на деревянных дверцах прикроватных тумбочек и вещевых рундуков в баталерках, на одеялах, на книжно-тетрадных ячейках в классах, на столах. Это не было чистым изобретением Ивана Николаевича, это было придумано в Уставе и являлось гениальным. Идёт себе командир, глядь, а на койке какого-то курсанта по одеялу морщина обозначилась. Раньше пришлось бы позвать дежурного по роте, выяснить у него, кто этот курсант, а тот и сам может толком не знать. Теперь же командир смотрит на бирочку, читает фамилию – и вот, в кратчайшие сроки будущий офицер ВМФ адресно вздрючен. Удобно и оперативно.
Следующим этапом в битве Самсонова за уставную образцовость своей роты оказались прикроватные тумбочки. Отныне и впредь было запрещено хранить в них какие-либо предметы за исключением разрешенных: куска мыла в мыльнице, тюбика пасты, зубной щетки, бритвенного набора, пузырька одеколона, Корабельного устава ВМФ СССР, Общевойскового устава ВС СССР, двух щеток – обувной и одежной, завернутых в целлофановый пакет, тюбика обувного крема и банной мочалки, также в целлофане. При этом обувная и одежные щетки должны быть подписаны фамилией своего хозяина, а к мочалке должна быть пришита аккуратная полотняная бирочка, также с фамилией владельца. Все до единого нововведения, отравлявшие жизнь квумпарям самсоновской роты немедленно копировались во всем батальоне. Давя зародыши годковщины в среде своих подчиненных и вбивая молодому воинству в одно место любовь к жизни по Уставу, Иван Николаевич одновременно практиковал и классику партийно-политической работы. Он лихорадочно воздвигал культ соревнования, поощрял состязательный зуд отдельных комсомольских активистов. С первых же недель морполитовской службы капитан-лейтенанта Самсонова в его роте один за другим разгорались пожары самых различных социалистических соревнований: по перетягиванию каната, по поднятию гири, по порядку, оставляемому на камбузных столах после обеда, по аккуратности заправки коек, по качеству содержания баталерок и проведения приборок. Жизнь в роте бурлила как шмотки в стиральной машине. Правда, состязательный энтузиазм существовал лишь в разгоряченном воображении Самсонова. Квумпари же просто хотели регулярно бывать в увольнениях, и ради этого были готовы изобразить что угодно. Но Иван Николаевич был далек от деталей. Опыт его предыдущей службы подсказывал ему, что он на верном пути, что его рота будет такой же идеальной, как это написано в Уставе и как это уже бывало в его недавнюю дальневосточную бытность. В предчувствии успеха, он, как гончая, удваивал рвение. И жизнь под его командованием постепенно преображалась до невозможного. Распорядок дня стал таким плотным, что у начинающих политбойцов Флота просто не оставалось свободного времени для совершения уголовных преступлений, грубых дисциплинарных проступков, а также действий, порочащих Комсомол и Партию.
По всей вероятности в Морполите Самсонову действовать было легче, чем в дебрях Приморского края. Ведь курсант политического училища – самое уязвимое существо на планете. Всё, что держало в повиновении и подчинении обычного матроса срочной службы и даже курсанта какого-нибудь командного или инженерного училища в полной мере держало за горло и квумпарей. Но кроме этого над курсантами Квумпы властвовала особая, партийно-политическая сила. В руках офицера КВВМПУ всегда находилось множество партийно-комсомольских нитей и рычагов, потянув за которые, он мог в любой момент поставить курсанта на подобающее ему место. И квумпари повиновались, потому что знали, куда и на кого шли учиться, потому что никто никого в Морполите силой не держал, потому что власть над ними и их дальнейшей судьбой была действительно велика, потому что тешила надежда, что когда-нибудь они и сами станут такой же властью. Понимая эту нехитрую механику Морполита, Самсонов держал комсомольских и партийных активистов роты в ежовых рукавицах. Разгромные собрания привели в чувство одного за другим всех, кто сразу не понял требования нового командира. Было и еще одно ценное зерно в тактике Ивана Николаевича. Он редко опускался до того, чтобы самому наказывать курсантов. Он наказывал их ближайших командиров. Те, обозленные, уже казнили подчиненного собственноручно, своей властью, и куда более качественно. Как понятно из вышесказанного, капитан-лейтенант Самсонов имел много испытанных возможностей отравить жизнь любому из своих старшин классов и командиров отделений. И как мудрый военачальник, он так и поступал. А разъяренный комод мог отравить жизнь уже всем своим подчиненным курсантам сразу, но гораздо более изощренно, чем любой грозный вышестоящий начальник.
Вот так квумпари и зажили под крылом Ивана Николаевича. А в это время Советский Союз был охвачен пламенем антиалкогольной кампании. Сгорали многие. Сам абсолютно непьющий, капитан-лейтенант Самсонов потребовал того же от своей роты. В результате полетели головы мичмана Панина и старшины 1 статьи Попова, которые заслуженно пользовались славою народных любимцев. Те были удивительнейшим образом уличены в том, что находясь в каникулярном отпуске, посетили баню и там приложились к спиртосодержащей жидкости, так сказать, омылись огненной водой. Поговаривали, что их подло сдал кто-то из своих же, из политических. После этого в вопросах алкоголя квумпари ушли в глубочайшее подполье. Но старшина роты мичман Черников, согласно закону подлости, все-таки был случайно встречен в городе Самсоновым, когда нёс сетку, полную бутылок пива. Он подумал, что все равно теперь последует отчисление из училища, и тут же, не выпуская пива из рук, высказал грозному Ивану Николаевичу всё, что личный состав роты думает о своём командире, и что думает он лично. Самсонов через какое-то время, конечно, выжил мичмана Черникова из Морполита, но на мнение квумпарей он начхал сразу. Порядки остались, как были.
Командование батальона пребывало в восторге. Иван Николаевич оказался просто находкой. Комбат Москалюк покровительствовал любому его нововведению, направленному на то, чтобы еще туже закрутить в роте гайки. Все, внедряемое Самсоновым, принималось, хоть и с меньшей степенью иступленности, остальным батальоном. Квумпари всех трех рот проклинали его и называли Самосой в честь кровавого диктатора Никарагуа. А капитан 2 ранга Москалюк только радовался. Талантливый карьерист, мастер интриги, обладающий тонким чутьем ситуации, комбат постоянно находил верное время и возможность напомнить командованию училища о том, что в его батальоне происходит самая передовая работа по совершенствованию организации службы. В конце концов, своего он добился – погоны «Капраза» году в 1986 получил.
Но вместе с этим комбат не любил капитан-лейтенанта Самсонова. Он не любил всех подчиненных офицеров, рассматривая их головы не иначе, чем ступени для восхождения наверх. Слишком прям, честен и неподкупен был Иван Николаевич для того, чтобы держать его близ сердца. Слишком натуральный коммунист, слишком принципиальный и упрямый. Такие часто гробят карьеру другим. Такого так просто не спихнешь, если придётся. К тому же ещё и абсолютно непьющий. Неуязвим, и это настораживает.
Квумпарям доводилось быть свидетелями той неприязни, которую комбат Москалюк питал к Самсонову. Он не упускал случая, чтобы морально уколоть командира роты в присутствии подчинённых. Он понимал, что для любого офицера не может быть ничего больнее этого.
Курсанты наблюдали много тому примеров, но особенно запомнился тот, когда на батальонном подведении итогов в клубе комбат Москалюк пустился в рассуждения о возможностях различных видов транспорта. Он разглагольствовал так:
«Помню, я летел восемь часов Киев-Брянск. Ветер справа, ветер слева, в Одессе дождь. Поэтому летим».
Здесь он сотворил могучую по смыслу паузу и затем продолжил:
«Поэтому, как говорит Фирсов, самый лучший транспорт кроме «Запорожца», это поезд. Хотя я вам скажу по секрету, быстрее всего «восьмерка». Так говорит Иван Николаевич и именно поэтому ее не имеет!»
Батальон дружно заржал. Все знали о том, что командир роты страстно мечтает о приобретении автомобиля, но не может себе этого позволить из-за нехватки сбережений и поэтому поводу заметно переживает. Услышав взрыв смеха, Самсонов сжал кулаки, и лицо его стало краснее, чем парадная скатерть на столе в Парткомиссии. Было такое ощущение, что он сейчас вскочит, кинется вон из зала и, на зло всем, купит себе «восьмерку». Но никуда он в конце концов не кинулся и ничего не ответил ибо дисциплина и служебная субординация требовали от него молча стерпеть обиду.
Парадокс. Волю и самолюбие капитан-лейтенанта Самсонова и большинства офицеров вообще держали цепи тех же самых обстоятельств, что довлели над бесправными квумпарями. Однако, лучше эту мысль не развивать. Иначе опять все упрётся в тупиковый вопрос о смысле жизни.
КАК УШЛА СТАРАЯ ГВАРДИЯ
Вот история о том, как дальновидный талантливый Гальчанский потерпел кораблекрушение в дальнем карьерном походе.
Об изменении внутренней политики СССР в сторону ускорения социально-экономического развития было объявлено Москвою в апреле. Примерно к августу невидимая волна фатума докатилась до КВВМПУ. Череда кадровых перестановок стала быстро менять лицо и жизнь старого доброго Морполита. Особенно это почувствовал второй курс.
В августе, когда первокурсники вернулись из летнего отпуска, в училище их ожидало событие. Оказалось, что на место первоначального комбата, капитана 1 ранга Шуликова, пришел другой комбат – капитан 2 ранга Москалюк. Новый командир батальона называл себя Дядей Юрой. Росту он был выше среднего, телосложения неслабого, артистичен был и хмур, как и подобает истинному предводителю. Всё в нём говорило, что полковником он был не по погонам, а по своей натуре. Его пасмурное, увесистое лицо играло именно теми морщинами, при наличии которых само собой рождается образное «отец солдатам». Когда Дядя Юра держал речь перед своим подчиненным воинством, на обличье ложилась великолепная, кинематографическая по своей выразительности, гримаса справедливого военного божества. Он морщился так, словно во рту у него засел презренный вражеский моллюск, дни которого сочтены. В общем, это был Фернандель без улыбки.
Итак, заступив на должность, комбат собрал всё своё подчинённое воинство в клубе Морполита и официально ознакомил его со своими начальственными требованиями и замечаниями. Всем досталось на орехи - и квумпарям, и ротным офицерам. Дядя Юра сказал, что отныне жить и служить батальон будет по-новому, а тому, кто будет с этим не согласен, пощады не будет. Прольется малая кровь – но батальон Москалюка будет лучшим в училище!
Под руководством Дяди Юры квумпари съездили на свою первую корабельную практику в Севастополь. Когда они в начале октября вернулись в Морполит, то вступили в полные права второкурсников. Первое, что они сделали, будучи в своем возросшем статусе – наполнили мусорные корзины тряпичными нашивками отслуживших боевых номеров. На освободившиеся карманы своих матросских роб квумпари водрузили новые, свежемаркированные матерчатые полосы сантиметра четыре шириной. Если год назад подобная нашивка могла содержать, к примеру, 1-122-07, то теперь у того же квумпаря на груди черным по белому читалось 2-222-07. Поменялся курс (стал «2»), соответственно оказался перенумерованным батальон (тоже стал «2»), рота сменила номер с «12» на «22», и только класс, да порядковый номер курсанта в классе остались и останутся навек «22» и «07» соответственно. Все это никак нельзя назвать излишней технической подробностью. Дело в том, что боевой номер в рамках Морполита имел прежде всего статусный смысл. Он означал уровень борзости, узаконенный традицией. Что такое квумпарь, носящий на робе нашивку 1-122-07 по сравнению с квумпарем, чей боевой номер вырос до 4-422-07? Почти ничто, молекула! Поэтому речь идет не просто о полоске белой ткани с трафаретной маркировкой, обрамляющей нагрудный карман робы – то был пропуск в иное измерение. Перемена боевого номера, как впрочем и обновление курсовок на левом рукаве голландки, была актом восторженным и возвышенным. Сотворяя сей акт, квумпарь не единожды колол себе иглою пальцы, возрастал в собственных глазах неизмеримо, и свято верил, что отныне в его жизни открывается иная, истинно достойная страница.
Новоиспеченные второкурсники перестали быть карасями Квумпы. К тому же, из Лютежского лесного лагеря уже прибыли и старательно маршировали по плацу училища курсанты нового набора. В училище таких называли галчатами (на рукаве у них красовалась только одна курсовка в форме птички-галочки). Но торжество повзрослевших квумпарей было недолгим. По служебной лестнице вверх, в Политуправление Черноморского флота ушёл начальник училища контр-адмирал Некрасов, степенный, интеллигентный воитель, с именем которого курсанты связывали много хорошего. На освободившуюся должность начальника пришёл капитан 1 ранга Коровин, человек откуда-то со стороны. Он со своими капразовскими погонами на фоне Некрасова выглядел слабовато. Правда, уже через месяц он получил звание контр-адмирала, но это ничего не меняло. Квумпари почему-то невзлюбили его с первого взгляда. На этом их спокойная жизнь и окончилась. Коровин скоро поменял порядки Морполита по своему усмотрению. Все, что происходило в училище при нем, приводило квумпарей в уныние. Лишь новобранцы-первокурсники, не заставшие былую жизнь КВВМПУ, воспринимали сию модернизацию с великим безразличием. На такую лояльность громовержец отвечал им своей благосклонностью и делал немало поблажек. Квумпари трёх старших наборов презрительно нарекли их «коровинцами», и от клейма этого счастливчики не избавились до самого своего выпуска.
Едва новый начальник училища вступил в свои права, как 22-я рота понесла тяжелую утрату. Ушёл служить на Северный флот капитан 3 ранга Рожко. На его место назначили капитан-лейтенанта Самсонова. Судьба роты изменилась так круто, что недавнее прошлое представилось курсантам как грубо оборванный сон про счастье. Командир второго взвода капитан-лейтенант Латушко перевелся на новое место службы еще весной и теперь, сразу после прихода Самсонова, на его должность был назначен едкий капитан-лейтенант Кулаев. О былой роте Трёх Толстяков теперь напоминал только старший лейтенант Гальчанский.
Несмотря ни на какие перемены он был навысоте. Он давным-давно уже познал мудрость службы в КВВМПУ и ничто не могло составить ему неразрешимой трудности. Год назад в Лютеже, набирая взвод из абитуриентов, прошедших все комиссии, старший лейтенант Гальчанский проштудировал все доступные ему личные дела. В Морполит вообще, как правило, поступали неслучайные люди. И вот, среди многообещающего созвездия персон офицер набрал себе во взвод самых неслучайных и самых полезных. В результате не было вопроса, который он не мог бы решить, не было ситуации, которая вогнала бы его в растерянность. Когда назревала необходимость блеснуть могуществом, Гальчанский разок-другой не пускал полезного курсанта в увольнение. Любой квумпарь был по уши грешен, и всегда было много всяких причин не пускать его в город как провинившегося. Потом, среди недели, когда и увольнений-то никаких не должно быть, он вызывал заморенного квумпаря к себе в канцелярию и говорил: «Что же это ты, приятель, меня подводишь, плохо учишься, дисциплину нарушаешь? Мы ведь с тобой договаривались не подводить друг друга? Разве я не говорил тебе – как служим, так и живём? Плохо служим – плохо живем, и наоборот? Говорил, а ты меня не слушал, думал, что Вячеслав Федорович так себе, лопух. И только поэтому все твои товарищи ходили в увольнение, ели жареную картошку и за теплую сиську держались, а ты в это время, словно рыжий, торчал в Квумпе. Ты сам себя негром сделал, не так ли? Ты меня понял? Ты всё понял? Ты точно всё понял? Ну что ж, тогда десять минут тебе на сборы и зайдешь ко мне за увольнительной. Знай мою доброту. Я тебя отпускаю, а ты мне поможешь решить один вопрос». Ошалелый от внезапного счастья, квумпарь получал увольнение тогда, когда всем остальным положено сидеть безвылазно в стенах родной партийно-политической крепости. Захлебываясь свободой, он выбегал за КПП Морполита, звонил своему влиятельному родителю, решал проблему Гальчанского, а потом бежал по своим делам, мотать свою молодую жизнь в развлечениях. Квумпари уважали взводного. Он был умный, немелочный и хорошо понимал, чего курсантской душе угодно.
Свом мастерским умением решать любые проблемы он снискал себе в Морполите неслабых покровителей. Те с удовольствием пользовались услугами взводного, когда приперала необходимость, и в свою очередь готовы были в трудную минуту помочь ему. Служебные перспективы старшего лейтенанта Гальчанского в КВВМПУ вырисовывались хорошие, и постепенно его положение в училище становилось всё прочнее. Всё было учтено наперед.
Но никто, даже самый дальновидный пессимист, знающий морполитовские дела, не смог бы в горячечном бреду представить себе, что когда-нибудь в его жизни появится такой человек как капитан-лейтенант Самсонов. Ни в какие схемы и расчеты этот служака не вписывался. Мало того, что он совершенно неожиданно пришел и занял место командира роты, на котором себя вполне предвидел Гальчанский, он еще и повел борьбу. У Самсонова не было никакого кредо. Он просто боролся со всем, что не укладывается в статьи Общевоинского устава Вооруженных Сил СССР. Рота стонала под натиском своего нового командира. Постепенно все неуютнее чувствовал себя и старший лейтенант Гальчанский. Ивану Николаевичу Самсонову не понравились методы работы взводного, и он во весь рост пошёл в наступление. Старший лейтенант Гальчанский был мудр и дипломатичен. Используя невидимые нити связей, ведущие наверх, он мог бы обломать любого выскочку. Но Самсонов был уникальный человек. Он никого и ничего не боялся, он не знал лицемерия, он действительно верил в то, что говорил и за что портил жизнь другим. Понимая это, дальновидный Гальчанский не шёл ва-банк и выжидал.
А тем временем в 22 классе КВВМПУ ничего не ведая и не о чём не жалея, служил и учился курсант Началов. Постепенно настроение его портилось. Он любил волю, не любил дисциплину и не мог долго без женщин. А поскольку в увольнения квумпарей пускали нечасто, то страдания Началова по женщинам были ужасными и временами делали его просто опасным для всего курсантского коллектива. С приходом Самсонова жизнь в роте стала тягостной в квадрате, и курсант Началов решил уйти из училища. Он написал рапорт с просьбой об отчислении.
Вокруг квумпаря поднялся тревожный шорох. Отчисление курсанта, грубо поправшего и нарушившего что-нибудь хорошее, было суровой профессиональной традицией и, как правило, происходило очень быстро. А вот отчисление квумпаря по собственному желанию всегда представляло собой долгоиграющее феерическое событие, сопровождаемое агитационно-воспитательными мероприятиями. Такому квумпарю трудно было осуществить свою затею. Начиналось долгое, нудное спасение его души, которое затягивалось на месяц-другой.
По окончании первого курса, в июне, на всех квумпарей были составлены более-менее стандартные характеристики. Командир роты Рожко охарактеризовал курсанта Началова следующим образом:
СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
на курсанта 122 класса
Началова Михаила Викторовича
1966 года рождения, русского,
образование среднее, члена ВЛКСМ
с сентября 1980 года,
в Военно-Морском Флоте с августа
1984 года
За время обучения на 1 курсе Киевского ВВМПУ НАЧАЛОВ М.В. проявил себя дисциплинированным курсантом. Требования уставов знает и руководствуется ими в своей практической деятельности. Учится на «хорошо», проявляет стремление к знаниям.
К повышению своего идейно-теоретического уровня, приобретению профессиональных навыков офицера-политработника относится ответственно. Участвует в общественной жизни роты и класса. По характеру общителен, пользуется авторитетом в коллективе. Физически здоров.
К военной форме одежды относится бережно, в быту опрятен.
Военную и государственную тайну хранить умеет. Делу КПСС и Советскому правительству предан.
* * *
Новый командир роты капитан-лейтенант Самсонов провел с курсантом Началовым несколько душеспасительных бесед. Он убеждал, разъяснял вредному подчиненному - почему тот поступает неправильно, взывал к его комсомольской совести и просто совести человеческой, пугал тёмным неприкаянным будущим, пустой потерей лучших лет жизни и другими моральными ужасами. Но офицер так и не убедил Началова забрать свой рапорт обратно и остаться в училище.
Не мог положительный курсант, ни практически, ни теоретически захотеть уволиться из КВВМПУ. Согласно партийно-политической логике, если курсант покидал это престижнейшее, известнейшее, наилучшее в стране училище, то он был либо больным, либо профессионально негодным. Поэтому на свет появилась другая характеристика, в которую капитан-лейтенант Самсонов вложил элементы своего особого, максималистского видения курсанта Началова.
СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
на курсанта 122 класса
Началова Михаила Викторовича
1966 года рождения, русского,
образование среднее, члена ВЛКСМ
с сентября 1980 года,
в Военно-Морском Флоте с августа
1984 года
За период обучения в Киевском ВВМПУ курсант НАЧАЛОВ М.В. проявил себя недисциплинированным курсантом. Требования уставов знает слабо и не руководствуется ими в своей практической деятельности. На замечания младших командиров и критику товарищей реагирует болезненно. Учится на «хорошо» и «удовлетворительно», но стремления к учебе не проявляет, более того, неоднократно среди товарищей высказывал желание уйти из училища.
К повышению своего идейно-теоретического уровня, приобретению профессиональных навыков офицера-политработника относится халатно. В общественной жизни роты и класса пассивен. По характеру скрытен, авторитетом в коллективе не пользуется. Физически здоров, но требует дополнительных занятий по физической подготовке.
К военной форме одежды относится небрежно, в быту неопрятен.
Военную и государственную тайну хранить умеет. Делу КПСС и Советскому правительству предан.
* * *
Командир взвода Гальчанский тоже беседовал с курсантом Началовым. Тот был ему не безразличен, так как через своего отца, крупного функционера «Аэрофлота», запросто решал проблемы с авиабилетами на самые дефицитные рейсы. Уставив на квумпаря свои каштановые внимательные глаза, взводный внушал ему:
- Я тебе скажу честно, что когда я в своё время был курсантом, то у меня неоднократно возникало желание бросить всё это к чёртовой матери и искать лучшей жизни. А ведь учти – я пришел в Квумпу не с гражданки, как ты, а после двух с половиной лет службы на Флоте с её жестокой годковщиной, мордобоями и прочими приключениями. Поэтому мне тогда надоело все это втройне. Но спасибо умным людям за добрый совет – я все-таки остался, выучился на лейтенанта, добился кое-какого положения. И сейчас, Миша, с дистанции прожитых лет мне все это видится уже совсем по-другому. Мне сейчас просто смешны те проблемы, которые отравляли мне жизнь, когда я был курсантом Квумпы. И я понимаю, что Квумпа – это были лучшие, счастливейшие годы жизни. И ты это поймешь со временем, и все друзья-одноклассники поймут и вспомнят Вячеслава Федоровича, который их в увольнение не пускал. Причём ведь ты не один такой – и Асанавичюс писал рапорт об отчислении, и Тарасов из двадцать первого класса. Еле убедил мужиков подождать, подумать как следует ещё. Я хочу сказать тебе главное, и поверь мне, не так уж много народу в Квумпе найдется, которые тебя понимают так как я, включая твоих лучших товарищей. Там, за заборами училища никто нас не ждет, мы никому не нужны, кроме наших родителей. Но ведь ты не будешь вечно сидеть на шее у отца с матерью. Куда ты подашься? Воровать тебя не учили, у станка мозолями ни хрена не добьёшься. А военная офицерская служба – это верный кусок хлеба, причем белого хлеба и с маслом сверху. Это чистая уважаемая работа. И если ты думаешь, что на гражданке долбоебизма меньше, чем на военной службе, ты ошибаешься. Да и не в этом дело. Самое главное заключается в том, что дураку везде плохо, а умный везде найдет способ утвердить себя. Вот недавно ко мне заезжал один мой бывший курсант, из моего первого выпуска, всего на четыре года старше тебя. Рассказывал, как ему там, на Балтике служится, говорил, что с одной стороны ему это и не по душе, и на верх пробиться трудно. Однако он мне признался, что всё это стоит терпеть, потому что хорошо поставленное дело позволяет ему быть хозяином собственного положения. Он контролирует ситуацию, он держит кого надо на поводке, он обрастает связями, и никто кроме самых высоких лиц не может им помыкать, включая и самого командира. Потому что замполит по большому счёту, всегда сильнее командира. Если замполит умный, конечно. Подумай, Миша, ещё раз. Пока ты под военно-морским флагом, ты защищён от многих невзгод, и даже если не получится карьера, то любой работяга все равно будет тебе завидовать, особенно когда ты в сорок пять уйдёшь на пенсию, ещё молодой и здоровый, а работяге до шестидесяти загибаться с кайлом в руках. А когда ты окажешься на гражданке, где хамство, воровство и мордобой возведены в ранг приличия, а все светлое меняется за бутылку, ты поймёшь, что ты потерял...
Курсант Началов упорствовал. По заданию Самсонова заботливые комсомольские активисты 22 класса попробовали внушить квумпарю прописные истины из жизни честного советского человека, но тот только скромно опускал глаза и говорил: «Да прекращайте вы, мужики. Такую ерунду городите!».
Постепенно дошла очередь и до начальника училища. Эта беседа должна была поставить точку в курсантской судьбе Началова.
- Что, не выдержал учебной нагрузки? – спросил контр-адмирал Коровин.
- Да нет, - скромно и честно ответил квумпарь, - Просто всё надоело.
Начальник училища страшно рассердился.
- А, вот оно что! – прикрикнул он, краснея лицом и стиснув кулаки, - Я думал, что у него мозгов не хватает учиться, а он просто решил жизнь себе полегче искать! Значит, кто-то должен за него переносить тяготы и служить Родине, а он себя от этого отстранить решил! А как же твои товарищи, тебе перед ними не стыдно?
Коровин был разгневан до крайности. Судьба курсанта Началова после этой беседы решилась однозначно. Его исключили из комсомола и, спустя какое-то время, отправили дослуживать в одну из частей ВМФ, в Севастополь. Вместе с ним отчислили из Морполита и отправили туда же несколько четверокурсников, которые попались на пьянке.
Служба в Севастополе пошла своим чередом. Было гнусно и тоскливо. Однако Началов держался. Мужество его питалось героическим примером бывшего курсанта КВВМПУ, звали которого Вася Кривопалов. Тот аналогично многим погорел на алкогольной случайности. До училища он отслужил два с половиной года на Северном флоте. Чтобы срочная зачлась ему сполна, необходимо было проучиться в Морполите полных четыре годочка. Но поскольку его отчислили с середины выпускного курса, то возникал большой вопрос. Дабы все годы КВВМПУ в свою очередь оказались зачтены, пришлось дослужить в Севастополе еще полгода. И вот бывший курсант-политработник, а теперь простой матрос Краснознаменного Черноморского флота, тянул свой седьмой год срочной службы в ВМФ. Седьмой год подряд, словно на царском Флоте, носил он матросскую робу и бескозырку. Надеялся ли он всерьез, что когда-нибудь все-таки вернётся домой – неизвестно. Но и в этот седьмой свой матросский год он держался с неподражаемым мужеством. Вася Кривопалов уже не ходил в строю на камбуз, не стоял никаких вахт, и уже совсем не брился. У него отросла бородища до пупка, и он от нечего делать целыми днями слонялся по части, сильно хромая и опираясь на палочку, словно великий путешественник, обошедший вокруг света по берегу моря. Его сокрушительная хромота ни на минуту не позволяла ему забыть о том, как он покидал Морполит. Проводя увольнение в каком-то женском общежитии, он напился и так затосковал по несбывающемуся идеалу жизни, что в задумчивости вышел из комнаты через окно. Этаж был третий, но квумпарь Вася Кривопалов всего лишь сломал ногу и набил себе синяк на лбу. Вот так он и покинул Морполит. Глядя на этого великомученика ВМФ, матрос Черноморского флота Началов тоже отпустил бородку в форме растрепанной мочалки, в чём и нашёл себе моральную опору в дальнейшей службе. А потом, спустя какое-то время его перевели в бригаду малых противолодочных кораблей в Поти, и скучать стало уже некогда. Лицо от крамольной растительности пришлось очистить.
Там-то, в Поти, и нашло матроса Началова странное письмо из КВВМПУ. В нём предлагалось отправить на имя начальника училища кляузу, в котором всячески очернить капитан-лейтенанта Самсонова, методы его работы и моральный облик. Взамен обещалось досрочное увольнение Началова со службы и прочие сопутствующие блага. Письмо было подписано невполне определённо, но с намёком на то, что это не шутка. К этому времени матрос-черноморец Началов уже так обленился и столь безвозвратно отошел душой от КВВМПУ, что подумав немного, решил не травить жизнь Ивану Николаевичу Самсонову. Он не стал жаловаться - ни на кого и ни кому. Так ни чем примечательным данный эпизод и не окончился бы. Но Миша, сам того не осознавая, все-таки совершил опрометчивый шаг. В своем письме матери, в Киев, он в ироничной форме сообщил о полученном деловом предложении, а в качестве первоисточника приложил тот самый текст в оригинале.
Мать матроса Началова всполошилась, прочитав всё это. На другой же день она пришла на прием к начальнику училища и, показав письмо, попросила оградить сына от подобного рода вымогательств. Вот и всё, большего и не требовалось. Рассерженный Коровин рад был показать старой морполитовской гвардии где раки зимуют. Возникшее в результате этого разбирательство каким-то образом воздвигло тень на капитана 1 ранга Григорьева, начальника учебного отдела. По итогу его плавно сместили с должности и скоро проводили на пенсию. А старший лейтенант Гальчанский получил очередное звание капитан-лейтенанта и тут же перевёлся служить на Север. Его карта таким нелепым образом оказалась бита.
Поговаривали, что письмо Началову – это был ход Гальчанского против Самсонова. Капитан 1 ранга Григорьев, главный покровитель взводного, своей властью и связями завершил бы дело. Он раздавил бы Самсонова. Но бывший курсант Началов непринужденно и без печали угробил и всесильного Григорьева, и талантливого Гальчанского, хотя никому не хотел зла, а хотел только дослужить свое и вернуться домой.
Вячеслав Федорович Гальчанский воспринял этот нелепый поворот карьеры по-философски. В одночасье рухнуло, разбилось о железного коммуниста Самсонова то, что годами создавалось умом и терпением взводного, его дипломатическим талантом и проворной работой. Плюнул Гальчанский на КВВМПУ, понимая, что жизни ему здесь уже не будет, и ушел на Север. Он знал, что умный человек сможет утвердить себя даже за Полярным кругом.
А на освободившееся место командира взвода был назначен опальный капитан 3 ранга Левченко, бывший командир роты на четвертом курсе, бойцы которого попались на пьянке и были отправлены в Севастополь вместе с Началовым. С тех самых пор интеллигентный Александр Демьянович Левченко никогда не выходил из опалы командования Морполита.
СУТЬ ВЕЩЕЙ НА ФОНЕ СМЫСЛА ЖИЗНИ
С уходом прежнего начальника училища контр-адмирала Некрасова и с прибытием нового, контр-адмирала Коровина, курсант Веселов подумал о том, что в КВВМПУ подозрительно много фамилий из мира животных. При первом же, самом приблизительном подсчете, квумпарь почувствовал себя как в зоологическом музее. Оказалось, что в числе личного состава Морполита, от начальника училища до рядового курсанта, есть Коровин, Быков, Гусев, Дрозд, Дроздов, двое Соловьевых, Медведев, Сорокин, Зайцев, Карпович, Соболев, Баранов, Козловский, Лебедев, Стрижаков, Блохин и другие из рода зверей, птиц, рыб и прочих шевелящихся созданий. Даже комбат Дядя Юра имел в курсантской среде прозвище Муфлон.
Но дело не в этом.
В самые мрачные времена командования капитана 2 ранга Москалюка наиболее дисциплинированные курсанты его батальона не могли в одиночку перейти с одной территории КВВМПУ на другую. Потому что боялись. Перемещение между городками самостоятельно, вне строя, каралось всемерно. Поэтому не трудно было себе представить ту панику, то смятение чувств, которые охватили душу дисциплинированного курсанта Смищенко, когда он ненароком отстал от своего класса и остался в учебном городке Морполита совсем один. Таким вот, мечущимся и страдающим, квумпаря случайно увидел офицер особого отдела. Офицер подошел, успокоил, поговорил и предложил курсанту безболезненно перевести его на жилую территорию. Тот обрадовался и согласился. Скоро курсант Смищенко был назначен приборщиком в кабинет этого особиста. Одноклассники стали шептаться, многозначительно поглядывать. Квумпарю это не понравилось, и вот как-то раз на СамПо, доведённый до раздражения всей центральной нервной системы, курсант Смищенко вскочил и, скрежеча зубами, сказал:
- В классе ходят слухи, что я стучу!?
Никто в классе даже не повернул головы в его сторону. Только курсант Кича, уткнувшись в журнал «Советский воин», ответил:
- Да Бог с тобою, Вадик! С чего ты взял, что ходят такие слухи? Никаких слухов.
Побелев лицом, курсант Смищенко сел на место. Он чувствовал себя совершенно голым. А едкие мстительные одноклассники уже развивали тему, разговаривая между собой так, чтобы несчастный хорошо это слышал:
- А что он, собственно говоря, так нервничает? Может он и в правду стучит, а?
Таков был культ дружеского издевательства. Такова была гимнастика для ума.
Но не в этом суть.
Квумпари жили любовью. Они редко и мало бывали за пределами заборов КВВМПУ, и только это хмельное чувство, не знающее преград, по-настоящему связывало их с внешним миром. Хотя конечно и в любви не всё обходилось гладко. Один раз, когда капитан 1 ранга Михальчук стоял дежурным по училищу, на КПП учебного городка на свидание к курсанту пришла молодая жена. Красивая, гордая, она была накрашена и разодета по самой передовой моде. Как говорили тогда, крутая чувиха. Капитан 1 ранга Михальчук вызвал курсанта и тот прибежал на КП. Разговор у квумпаря с женой получился тяжелый. Они разругались, она топнула ножкой, фыркнула как кошка и, обозленная, удалилась. Курсант, растерянный и потерянный, стоял и соображал в какую сторону света ему теперь пойти. А капитан 1 ранга Михальчук, невольно наблюдавший эту сцену, пришел квумпарю навыручку. Он вынул из кобуры свой пистолет и подал его квумпарю:
- На, застрелись,- предложил Михальчук со светлой печалью на лице, - Чем жить с такой женой, лучше сразу пулю в висок.
Но не это главное.
Комбат Москалюк, провозгласивший себя Дядей Юрой, в юные годы окончил некое, как он сам выражался, Тамбовское Высшее пулемётное училище. Поэтому с того времени, как попал служить в КВВМПУ, ревностно подчеркивал собственную принадлежность к ВМФ, в отместку своему пулемётному образованию. Почти вся его военная жизнь прошла в Киеве, немного выше ватерлинии днепровской набережной. И он хорошо умел рассказать, что такое корабельная служба. Одному курсанту из батальона Дяди Юры ненароком случилось подслушать разговор комбата с каким-то ветераном, почётным гостем Морполита.
- Это я теперь вот гнию здесь, - сокрушался Дядя Юра, - Учу жизни этих пацанов. А ведь ещё пару лет назад я был боевой офицер Флота, моими фотографиями в Америке детей пугали! Я был капитан первого ранга, старпом на ракетном подводном атомоходе. И служба шла – лучше не пожелаешь. Но вот однажды, во время длительного похода в глубинах Арктики нас затерло во льдах. Ситуация критическая, экипаж на пределе человеческих возможностей. Стою на главном командном пункте и думаю: бля, еще чуть-чуть и лодка погибла! Тогда я принимаю трудное решения – пробивать корпусом лед и всплывать. Командую в рулевую рубку: дифферент - на нос, горизонтальные рули – наверх! А сам гляжу показания приборов – все получается наоборот! Ситуация с каждой минутой становится все опасней, лодка все больше погружается! Вызываю благим матом рулевую рубку, а в ответ молчок. Тогда я бегу в рулевую, выбрасываю оттуда пьяного, бля, ополоумевшего боцмана, хватаюсь за рули сам и в последнюю минуту все-таки вывожу лодку из критического дифферента. Нам повезло, нам удалось продавить корпусом лед. И как только мы всплыли, я открыл люк, вывел боцмана на ют и расстрелял этого подлеца из собственного, бля, табельного оружия. После этого меня понизили в звании и вот сослали в Киев. И житуха моя оказалась сломанной...
После этого у комбата Москалюка появилось еще одно курсантское прозвище – Старпом.
Но речь не об этом.
Ротная редколлегия во главе с курсантом Крищенко изнурялась над очередным выпуском сатирической стенгазеты, когда в Ленкомнату вошел командир взвода капитан 3 ранга Левченко. Опальный офицер был в хорошем настроении, поэтому газету, над которой шла работа, сходу назвал «Крищен Сайнс Монитор» в честь ее главного редактора курсанта Крищенко. Потом Левченко пошутил по поводу того, сколь обширны у Морполита шефские связи. Он рассказал, что группа квумпарей с первого курса отправилась под руководством капитан-лейтенанта Головина в Бровары, дабы пособить там в каких-то черновых погрузочно-разгрузочных работах. Потом оттуда позвонили в Морполит и сообщили, что хлопцы молодцы, следующий раз чтоб присылали еще хлопцев. Но с ними чтоб обязательно был капитан-лейтенант Головин. Хотя, впрочем, можно хлопцев и не присылать, но чтоб Головин был обязательно!
Однако не это важно.
Курсант Дирибас был остановлен, когда шел по Крещатику.
- Извините, - обратилась к нему какая-то толстеющая суетливая мадам, - Вы курсант морского училища, которое на Подоле?
- Как видите, - хмыкнул курсант Дирибас.
- Тогда, может быть, вы мне поможете...
Дирибаса просто передернуло от досады. Он никому не хотел сегодня помогать.
- Дело в том, что у меня есть дочка, ей двадцать лет...
- Да?! – заинтересовался квумпарь. Это уже неплохо, решил он, там, где есть совершеннолетняя дочка, всегда найдется место подвигу, - И что стряслось?
- Дело в том, что она очень красивая, - обстоятельно сообщила толстеющая мадам, - Но совершенно разочаровалась в ребятах, вот сидит теперь дома и никуда не выходит.
Курсант Дирибас подумал, что сейчас его удостоят предложением привести царевну-несмеяну в чувство, и возрадовавшись, он спросил:
- Неужто у нее так много всяких парней было, что она к двадцати годам уже разочаровалась?
- Да, конечно, у нее много их было. Она все время дружила с курсантами из КВИРТУ, они за ней десятками ходили. Я вам могла бы показать кучу фотографий. Там она везде с ними – и на улице, и на своем дне рожденья, и на диване они сидят вместе, и на коленях она у ребят, и...
«Ни хрена себе! – подумал курсант Дирибас, - Непросто будет на фоне такого войска внести действительно свежую струю!»
- Так чем же мне вам помочь? – спросил квумпарь, деловито соображая будущий план действий.
- Будьте так любезны, молодой человек, - сказала дама, сердечно заламывая себе пальцы, - Познакомьте мою дочь с высоким черным парнем. У вас в морском училище ведь наверняка есть такие.
Курсант Дирибас завял и потух. Идеалу разочарованной красавицы он явно не соответствовал.
- Вот вам наш телефон, - щебетала толстеющая мадам, - И если что-то подходящее найдется, будьте любезны...
Дирибас, кисло поморщась, сунул бумажку с телефонным номером в карман и пошел дальше. Ему подумалось, что может быть отдать капризную девку на растерзание курсанту Атакишиеву, морполитовскому любезному однокашничку? Судя по приметам, он-то ей подходит!
Но дело не в этом.
Из камеры предварительного заключения Киевской гауптвахты сбежал курсант танкового училища с автоматом и двумя магазинами патронов. По гарнизону объявили сигнал «Кольцо». Курсантов военных училищ и солдат воинских частей вооружили, чтобы обеспечить оцепление и контроль целых районов города. По сведениям гауптвахты убежавший обладал невероятной физической силой. Комбат Москалюк, инструктируя своих бойцов, переживал.
- Ребятки! – говорил он, - Главное, чтоб вы, ****ь, вернулись живыми. Поэтому как увидите эту суку, стреляйте, *****, и всё тут! Никаких переговоров! Стреляйте по этому, *****, рокеру, металлисту! Хэви-металла ему захотелось!...
Но не в этом главное.
Детский сад №_*** в канун праздника Советской Армии и Военно-Морского Флота обратился в КВВМПУ с просьбой – прислать несколько обаятельных курсантов для участия в детском утреннике. Волею начальства на эту миссию были обречены курсанты Барынкин с Глаголевым и старшина 1 статьи Стёпкин в придачу, которого только что сняли с должности старшины класса и который теперь в полной мере испытывал на себе все тяготы и радости простого квумпаря. Утром 23 февраля они втроем прибыли в детсад. Встретили их с распростертыми объятиями. Сначала детвора показала несколько номеров праздничного представления. Малыши читали стихи, пели под пианино, танцевали, спотыкаясь и падая, будто куклы. Квумпари, сидя в окружении молодых мам, в первых рядах зрителей, млели от этого неподдельного детского энтузиазма. Когда детвора отстрелялась, стройная и нежная воспитательница, наивно хлопая васильковыми глазами, заявила:
- Ну а теперь мы попросим наших дорогих гостей из военно-морского училища выступить перед нами с праздничным номером, который они нам приготовили.
Внутренности квумпарей все разом опустились. То, что придётся ещё и выступать с самодеятельностью, было для них открытием ошеломляющим, словно германская агрессия без объявления войны. «Бежать бы отсюда, прихватив воспитательницу!» - подумали они. Никто из них не обладал сколько-нибудь выраженными артистическими способностями, но квумпари все же поднялись, вышли на всеобщее обозрение и выступили так, чтобы в следующий раз неповадно было просить их об этом. Они стали плечом к плечу, словно последние защитники Порт-Артура, и со зверскими лицами запели:
На верх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступа-а-ает!...
Малыши, широко раскрыв испуганные глазищи, чуть не ревели от страха. Они не отрываясь, как завороженные, смотрели на трёх огромных рычащих моряков. Наверное, им казалось, что это какое-то жуткое кино и слезы наворачивались у них размером с виноградину. Квумпари чувствовали себя идиотами в третьей степени. Васильковоглазая воспитательница беззвучно шевелила губами, наверное тихонько подпевала. У нее было совершенно белое лицо. Неизвестно, что было бы, если б песня вовремя не закончилась. Но молодые мамы остались очень довольны. Они так хлопали в ладоши и так просили спеть ещё что-нибудь, что квумпари чуть было не согласились. Собираясь уходить, курсант Барынкин громко и радостно спросил у малышни:
- Ну что, дети, хотите быть моряками?
Малышня как-то странно отвела в сторону глаза, поотворачивалась или спряталась за своих родительниц. Тогда Барынкин подошёл к одному мальчику, который замешкался и не успел никуда спрятаться, и погладив его по пушистой головке, сказал:
- Ну вот ты, мальчик, скажи – хочешь быть морским волком?
Тот глядел себе на тапочки и безмолствовал.
- А кем ты хочешь стать, мальчик? – спросил курсант Барынкин.
- Зайчиком из «Ну погоди!» - угрюмо и протяжно промычал мальчик.
Но суть даже и не в этом.
Преподаватель политэкономии в КВВМПУ полковник Янукович носил точеные, тёмной нитью, усики и часто позволял себе необычно смелые высказывания. Он почему-то ничего не боялся. На лекциях Янукович нет-нет, да и выходил за рамки экономической темы, делясь с курсантами своими частными наблюдениями.
- Ну что за офицеры у нас пошли! – вздыхал он, - Где культура? Вот к примеру капитан первого ранга Данилов. Соберёт вокруг себя офицеров, и кроме жеребячьего визга и низкопробных анекдотов там ничего не услышишь. А вы говорите! Любой экономический базис требует определенного уровня культуры!
Но разве это самое главное?
Квумпари всегда с нетерпением ждали отпуска. В середине 80-х на старших курсах был даже курсант такой, специальный, судьбоносный, почти оракул. Он был волосат, будто зрелый кукурузный початок. В канун отпуска он раздевался по пояс, садился перед зеркалом, брал в руку станок для бритья с новым лезвием и начинал выкашивать свою растительность. Вся рота бросала свои дела и шла смотреть на этот священный обряд. А волосатый курсант медленно, аккуратно, с большим знанием дела брил себе грудь, живот, плечи, руки, шею, спину. И когда его работа оказывалась завершенной, квумпари устраивали неистовые овации и носили выдающегося сослуживца на руках. Потому что волосатый курсант, побривший себя со всех сторон – вернейшая примета того, что отпуск действительно наступит не сегодня – завтра. Календари просто летят в мусор! Отпуска курсанты жаждали всегда и больше всего, как дня своей Победы. Всё остальное меркло перед лицом отпуска. Даже чипок.
Вот что главное. Вот в чём суть.
ВЕСЕЛЫЕ КАРТИНКИ
(ЗАПИСКИ ПРО ОКРУЖАЮЩУЮ СРЕДУ)
Один раз в начале второго курса, что соответствует октябрю 1985 года нашей эры, курсант Глаголев задумался. Для этого у него была уйма времени. С увольнениями у него в ту пору получились большие трудности, и несколько месяцев напролет он оставался по выходным дням в училище. Сидя в «Бригантине» за стаканом молока или валяясь на коечке, он размышлял. Незрелые его размышления имели примерно следующее содержание:
«Человек бывает трёх видов: человек прямоходящий, человек разумный и человек политический. И если первые два мечутся и страдают в поисках самовыражения, так сказать, применения себя к чему-нибудь, то третий вид, гомо-политикус, спокоен и уравновешен в рамках своей системы координат, как в коечке. Потому что у всех у них, и прямоходящих и разумных, есть только мечты, устремления и пожелания. А у человека политического есть гораздо больше этого – есть неповторимая среда обитания, где не надо метаться, где всё уже придумано, и остаётся самое малое – поддерживать традиции. И любимый Морполит - как предельная квинтэссенция этого, как живое выражения идеала бытия. Тут тебе и стенды, и ленкомнаты, и ППР, и мероприятия всякие, и даже выражение лица у некоторых соответствующее. И всего этого так много, в таком избытке, что оно как-то и не замечается уже, ибо стало естественной средой жизни, плотью и кровью, так сказать. Человек не замечает воздуха, рыба не думает о воде. Правда, если их лишить среды, то они сдохнут. Так и курсанты настолько привыкли к долбоебизму и ППР во всех ее проявлениях, что неизвестно, помрут ли они или не помрут, если их изъять из среды. Такова драматическая сторона в жизненном укладе Квумпы. А для равновесия обязательно должна быть и комедийная грань. Это как цемент, без которого политическое мироздание КВВМПУ не может считаться завершённым и вечным. Надо искать это и найти. Иначе – не та симфония...».
Раньше, на первом курсе, начинающий политрук Глаголев не наблюдал в этих стенах ничего смехотворного. Ему было вообще ничего не интересно. Он хронически не высыпался и всё свободное время светлой части суток посвящал тому, что пытался восполнить этот минус. Везде, где можно было опереться спиной или головой о какую-нибудь твердь, он закрывал глаза и начинал дремать. Впрочем, довольно скоро он перестал это делать, потому что один остряк из его класса по фамилии Барынкин начал над ним издеваться. Но все равно курсант Глаголев успел за это время продремать много забавного из того, что творилось вокруг. Кроме того, с увольнениями в ту пору проблем не возникало и недели мелькали за неделями, от воскресенья до воскресенья, словно кошмары в снах.
И только теперь, когда взводный запер квумпаря за кое-какие прегрешения безвылазно в стенах училища, тому ничего не оставалось кроме как изучать нравы своей родной крепости и делать для себя открытие за открытием. Он вдруг обнаружил в окружающей морполитовской жизни отдельные смехотворные моменты. При дальнейшем рассмотрении область трагедийного в жизненном укладе Квумпы становилась совсем мизерной, мелко-драматической, а комическое разрасталось с тем же ускорением.
Поиски и разгадывание смешного оказались занятнейшим делом. Так возникло увлечение. Курсант Глаголев вскоре посчитал, что это даже больше – это теперь дело всей оставшейся в Морполите жизни. В магазине Военторга он купил себе за рубль блокнот в зеленой обложке с надписью «40 лет Победы». В нём он решил коллекционировать свои жизненные наблюдения, вызывающие смех, причем делать это в строгом соответствии с тематическими признаками. Первую коллекцию «веселых картинок» курсант Глаголев посвятил такой теме: «Кто, когда, как и обо что бился головой».
Сначала на карандаш попался одноклассник курсант Закубанский. Как-то раз в увольнении шёл он в компании своих сослуживцев по улице Владимирской. Было тепло и светило солнышко. По пути квумпарям попалось величественное здание КГБ Украины. У парадных дверей его стоял мордастый прапорщик из числа внутренней охраны и беззаботно курил папироску. Поглядывая на всё это, квумпари не спеша проследовали мимо. А курсант Закубанский мимо не проследовал, ибо находился под большим впечатлением не то от мощного здания, не то от мощного лица прапорщика. Повернув голову в сторону КГБ и забыв обо всем на свете, курсант Закубанский не заметил столба дорожного знака «Осторожно, дети!», стоящего на тротуаре и врезался в него головой. Увидев это, прапорщик госбезопасности раскрыл от удивления рот, из которого тут же выпала сигарета. Потом он согнулся пополам от смеха и чуть не умер прямо на пороге охраняемого объекта. Курсант Закубанский остался в общем невредим, только металлический краб на его бескозырке немного погнулся.
Следующим в коллекции оказался курсант Золотько, неглупый парень. Он врезался головой в фонарный столб на Мурманском железнодорожном вокзале. Квумпари, прибыв на практику, таскали из вагона какие-то тяжеленные рюкзаки и ящики, переполненные не то консервами, не то агитационно-пропагандистскими материалами. Вполне естественно, что ноги квумпарей при ходьбе заплетались под тяжестью и глаза были вынуждены чаще смотреть под ноги, чем перед собой. При таких-то вот обстоятельствах голова курсанта Золотько и высекла искры.
Далее следовал жизненный, реалистичный эпизод с участием курсанта Вийнамяэ из 21 класса. Арнольд Вийнамяэ был эстонцем. По-русски он говорил неважно, учился посредственно, рост имел высокий, выражение лица – скорбное, как у хворого дога. Сослуживцы, понимая его национальную исключительность, относились к нему бережно. И вот как-то раз по утру бежала рота по киевской набережной, выполняя таким образом физзарядку. Бежал в ее составе и курсант Вийнамяэ. Навстречу квумпарям по гранитной набережной шли трое милиционеров, один из которых вел какого-то раненого хулигана, заломив ему руку за спину. Квумпари, пробегая мимо них и любуясь сценой конвоирования, не забывали обегать стороной фонарные столбы, попадающиеся навстречу. А будущий политрук ВМФ СССР Вийнамяэ, флегматично рассматривая милиционеров и раненого хулигана, забыл обежать. И врезался. Хулиган поднял понурую голову и удивленно посмотрел на квумпаря своими красными глазами... Остальной путь Арнольд проделал глядя в небо. Он бежал, запрокинув голову, а вместе с ней и разбитый нос. Слава Богу, столбов на пути больше не попалось.
Курсант Глаголев полюбил эту тему и думал, что продолжит ее до бесконечности. Это было столь же забавно, сколь и перспективно. Ведь люди бились, бьются и будут биться головами о различные предметы. Но однажды блестящая творческая находка курсанта Глаголева была грубо дискредитирована. Выбежав как всегда в пол-седьмого вместе со всей ротой на пробежку, он легкомысленно позволил себе при этом не просыпаться. Ноги механически несли его вдаль, но когда он врезался лбом в дерево, то оказалось, что далеко унести они его не успели. Это был огромный тополь, росший невдалеке от ворот КПП, через которые рота только что выбежала. В результате налёта на дерево курсант Глаголев воспрянул ото сна и увидел, что квумпари-соратники буквально визжат и корчатся от восторга, глядя на его удивленное лицо. Издёвки и смех затронули его самолюбие, и он решил не продолжать эту тему дальше и коллекционировать что-то другое.
Вскоре в его блокноте появилась другая надпись «Кто и как спит на лекциях». Курсант оценил этот пласт юмора как неиссякаемый. Для всех нормальных квумпарей спячка на лекциях была неотъемлемой частью самой учебы. Таким образом они восстанавливали силы, растраченные за завтраком и не позволяли ненужным, а значит вредным знаниям разбавлять серое вещество мозга, делать его светлее. Курсант Глаголев с воодушевлением взялся за составление новой коллекции.
Курсант Стороженко. Типичный образец так называемых «козырьковых». Он спал при довольно ровной посадке на стуле, твердо, по-деловому держа авторучку в правой руке. Левая рука, поставленная локтем на стол, служила надежным упором для головы. Пальцы левой руки, сомкнутые вместе, образовывали своеобразный козырек, нависающий над лицом на уровне бровей и непринужденно скрывающий от преподавателя сомкнутые негой очи квумпаря. Это был довольно сложный в своем техническом исполнении вариант сна во время лекции. Но курсант Стороженко применял его часто и не без успеха. Добрая четверть всей роты спала на занятиях примерно таким же образом. Это была классика.
Колосов, старшина 1 статьи, командир отделения из соседнего взвода. Он являлся представителем довольно малочисленного отряда «клюющих». Спал, просто положив руки на стол перед собою. Шея, видимо недостаточно мощная, не могла долго удерживать голову прямо. Поэтому тяжелая голова то и дело падала вниз, а достигнув крайней нижней точки, сразу же возвращалась в исходное положение с помощью рефлекторной работы шейных мышц. Иллюзию «клева» усиливал большой птичий нос Колосова. Вообще, это был бесперспективный, вымирающий способ сна. Колосов и другие последователи «клюющей» версии очень быстро обнаруживались преподавателями и постоянно были за это наказуемы властью ротных офицеров.
Весьма примечательно отдыхал на лекциях стармос Караваев. Индивидуал, эрудит, эксцентрик, Петя и здесь умудрился иметь свое лицо. Когда он спал, то оно у него было багровым. Было такое впечатление, что он поднимает что-то невероятно тяжёлое, например себя самого вместе со стулом. От натуги лекционного сна на красном лбу стармоса Караваева вспухали толстые артерии. Их замысловатый рисунок все время не давал покоя бодрствующим одноклассникам. Одни читали в нём матерщину из трёх букв, другие уверяли, что узор имитирует язык флотсикх сигнальных флажков «люди-покой». Как правило, стармос Караваев спал, просто упершись щекой в ладонь. Но голова его часто соскальзывала и иногда даже стукалась о пухлую тетрадь, которую он предусмотрительно располагал в месте вероятного падения.
Довольно оригинальным способом спал на лекциях старшина 22 класса Стёпкин. Он умудрялся как-то невероятно сжаться, сползти со стула, таким образом, что за краем стола не было видно даже его плеч. Крупный тяжёлый мужчина просто куда-то исчезал. Из-за кромки стола выглядывали только пара старшинских погон, шея и голова, обращенная спящим лицом в тетрадь, а бодрым теменем к преподавателю. Так больше не умел никто.
Курсант Закубанский занял свое место в «сонной» коллекции курсанта Глаголева не благодаря новой позе или новой фигуре высшего пилотажа, а за счет исключительной содержательности, глубины своего лекционного погружения. Иногда Закубанский спал так крепко, что его однокашники Ульянов и Барынкин умудрялись шариковыми ручками изрисовать ему уши.
Совершенно неподражаем был стиль стармоса Лазовского. Это можно было смело считать новым словом в области сна, своего рода авангардом. Когда лекция была ротная, общая, в большой аудитории кафедры педагогики и психологии, и Лазовскому удавалось разместиться на последнем ряду, то он спал под столом. Расстелив там какую-нибудь интересную газету вроде «Комсомольской правды», стармос преотлично устраивался. Единственным неудобством было то, что другие, сидящие, курсанты невзначай могли брыкнуть его ногою в бок, увидев во сне какой-нибудь кошмар. В стиле бывшего каспийского моряка Валерия Лазовского угадывался неясный идейный протест и ностальгия по анархии 1917 года.
Кроме того, свое особое место в коллекции занял старшина 1 статьи Панасенко, командир отделения, в котором состоял курсант Глаголев. Это была настоящая чёрная жемчужина в ряду самородков лекционного сна. Дело в том, что старшина 1 статьи Панасенко не спал на лекциях. То есть на лекциях он не спал никогда. Он был единственным в училище человеком, который бодрствовал на занятиях все четыре года и слышал все, что говорили преподаватели. Удивительный был человечище, настоящий материал для изготовления гвоздей. Современники из числа квумпарей к сожалению не поняли его тяжкого подвига. Но может быть, потомки оценят...
Всю эту серию своих наблюдений курсант Глаголев составил буквально в течение одного дня и потирал руки в предвкушении новых находок. Но вволю посмеяться ему не пришлось. Уже следующим числом, на лекции по кораблевождению, он сам был обнаружен спящим и получил строжайшее замечание от преподавателя, капитана 1 ранга Лахтина. «Я не сплю, у меня просто в глазах потемнело!» - попробовал оправдаться курсант Глаголев, но это не помогло, ему влепили наряд на службу. Тема сна на лекциях как-то сразу потеряла свою новизну и увлекательность. Курсант Глаголев с досады закрыл её.
Отныне квумпарь решил действовать только наверняка, разрабатывать что-нибудь действительно вечное. Мощным усилием своего воображения он вскрыл окружающую действительность и нашёл. То было гениальнее, чем вечный двигатель. Открытие осенило квумпаря во время обеда. Набивая рот гречневой кашей, он вдруг подумал: «Человек может спать, а может и не спать. У него может быть бессонница. А вот кушать человек будет всегда, а тем более курсант Морполита. Курсант Морполита поедает завтрак, обед и ужин, постоянно заглядывает в чипок «Бригантина» и в офицерское кафе на учебной территории, потребляет несметные передачки и посылки от родителей, объедает в увольнениях знакомых девушек и своих киевских родственников, даже на занятиях он тихонько жует батончики «Молочный», купленные им в «Военторге». Причём ест квумпарь интересно, артистично. Тут у каждого свой сценический образ...». И сразу же после обеда курсант Глаголев озаглавил в своем блокноте новую коллекцию: «Нравы и повадки камбузных клиентов».
Курсант Костышин, на камбузе сидевший за одним с Глаголевым столом, был типичным охотником за хлебными горбушками. Приходя на камбуз, он первым делом выбирал из кучи хлеба свою желанную корочку и проворно клал ее перед собой, чтобы никто не сомневался, что она уже занята. Тогда он пребывал в благодушии и совершал трапезу с хорошим настроением. Если кто-нибудь успевал опередить, то он ворчал как старый дед: «Ну вот, все настроение испортили!». Тогда он ел без аппетита, сварливо делая замечания соседям по поводу их поведения за столом.
Стармос Караваев проявлялся как интеллигент с развитым хватательным рефлексом. Устроившись за обеденным столом, он замирал на несколько секунд, оценивая обстановку. Его небесно-голубые глаза быстро бегали по харчам и посуде, подмечая, где что получше. Коллеги по трапезе обычно не успевали собраться с мыслями, как он уже уводил у них из под носа самую чистую тарелку, самую приличную ложку, самый большой кусок масла, самую полную кружку компота. У Петра Караваева был хороший вкус, хотя соседи по столу часто были против этого. Он слабо реагировал на общественные протесты, быстро и очень тщательно пережевывал пищу. В течение всего застолья взгляд его не переставал метаться по сторонам в поисках, чем бы еще можно поживиться. А руки хватали и тащили снедь в рот. Наевшись, Петя аккуратно вытирал губы салфеткой, если таковая присутствовала в салфетнице, и утрачивал ко всему интерес. Глаза теряли подвижность.
Совсем иначе вел себя курсант Мутовкин. Он ел чинно, обильно, неторопливо, в общем, по тяжелой категории. В миску, переполненную двойной порцией каши, он добавлял двойную порцию салата, по ломтю хлеба он размазывал двойной кусок масла. Вообще он был из тех, кто ростом за сто девяносто сантиметров и поэтому училище кормило его в два раза калорийней. Так требовал приказ Министра Обороны, позаботившийся о великанах. Но обильное питание вызывало свои трудности. Кушая с большим достоинством, курсант Мутовкин вечно не успевал как следует управиться. Ненавистная команда «Окончить приём пищи, выйти построиться!» обычно заставала его на самом вкусном месте. Жутко ругаясь, он запихивал в рот огромные куски хлеба и полные ложки вареной перловки, заливал все чаем и утерев вспотевший нос, покидал камбуз. Дожевывал уже на улице.
Курсанты Дудко и Джулай, сидевшие друг напротив друга, ели в общем-то стандартно, то есть достаточно много и достаточно быстро. Но и у них был свой обеденный стиль. Как только дело доходило до пожирания котлет, они заводили разговор о червях, личинках и опарышах. Их соседи начинали невольно всматриваться себе в тарелку, и воображение рисовало им каких-то насекомо-ползущих тварей в разломе котлеты. Смерть аппетита следовала почти неизбежно. Но курсанты Дудко и Джулай не имели подрывных намерений. Просто такова у них была развлекательная программа, в нагрузку к десерт-компоту.
Курсант Глаголев не мог нарадоваться своей счастливой находке. Он предвкушал исключительную плодовитость этой темы и ежедневно находил тому вещественные подтверждения. Он посмеивался и ликовал. Но как-то раз, сидя за обедом, курсант Глаголев почувствовал, что за ним наблюдают. Несколько типов из роты Фирсова явно проявляли в отношении квумпаря некий интерес. Пригнув голову, из-за бачков с борщом и макаронами, словно в засаде, они, не моргая, смотрели на него. Квумпарь услышал, как один из типов негромко сказал: «Э-ээ! Да этот парень жрет за троих! За ним глаз да глаз нужен!». В душе возникла какая-то неловкость. Курсант Глаголев отодвинул от себя тарелку с недоеденным пюре из картошки и решил впредь питаться умеренней. Типы из роты Фирсова, откровенно потешались, следили за ним. Этого хватило, чтобы бессмертная тема была закрыта навсегда.
Курсант Глаголев долго терзался этим поражением. Иногда казалось, что к творчеству ему уже не вернуться. Идеи растрачены.
Во время ротного партсобрания на ЦП, когда ему посчастливилось спрятаться на последних рядах за спинами товарищей, голову его посетила вдруг искрометная догадка. Он минут пять сидел с остекленевшими глазами и сморщенным лбом, что могло быть воспринято как живое участие в партийной жизни роты. Потом вытащил заветный блокнот, записал в нем название нового собрания приколов: «Клички, прозвища, погоняла: 22 класс и другие». Это была отличная мысль, находка. К тому же очень выгодная, ибо за самим Глаголевым никаких прозвищ не водилось.
Итак!
1. БАРЫНКИН – Баранкин, он же Базелыга. Понятно откуда это появилось. Где Барынкин, там и Баранкин. К тому же есть мультфильм о похождениях неисправимого двоечника по фамилии Баранкин. Своей самоуверенностью и куражем тот двоечник действительно напоминал Барынкина. А Базелыга – это следствие оговорки командира роты Самсонова, который невнимательно зачитал его фамилию в списке личного состава на вечерней поверке. Личный состав не прозевал и с удовольствием подхватил эту дразнилку.
2. УЛЬЯНОВ – Ульяныч, он же Лысый, он же Воха, он же Вольдемар. Окончание «ныч» в русских прозвищах означает определенную степень уважения. Телосложением он был тощь, но уважать его было за что. Идеи, догадки, ответы на вопросы посещали его мгновенно, как молния, от чего черные глаза его вспыхивали ртутным блеском высокого разума; было ощущение, что мысли на любую тему с самого рождения уже в готовом виде хранились у него в голове, так быстро он соображал. Лысым и Вохой Ульянова звал только один курсант, а именно Барынкин. Почему – неизвестно. Может быть, в честь тезки-однофамильца Владимира Ульянова-Ленина. И вообще, «Лысый» - это звучит. Вольдемаром его частенько называл курсант Крищенко, настроенный монархически, проникнутый тоской по 1913 году и вообще склонный к возвышенному.
3. КРИЩЕНКО – Зуб, он же Щень, он же Пятеркин, он же Директор. Курсант Крищенко – это целая новелла. Зуб, как прозвали его однокашники Ульянов-Лысый и Барынкин-Базелыга, имеет материальное основание и даже золотое содержание: у квумпаря на передних верхних зубах блестели рядышком две золотые коронки. Щень – так одновременно прозвали его все те же неутомимые весельчаки, причем у них часто доходило до ссоры, когда они не могли поделить авторское право на эту кличку. В то же время известный изобретатель прозвищ курсант Мутовкин по кличке Мутор прозвал Диму тем, что буквально вертелось у всех на языке, но не находило завершенной формы. Он прозвал его Пятёркиным. Но это уже была гербовая печать самой жизни. Что поделаешь, Дима Крищенко был круглым отличником. А ещё у него была мечта о несбыточном. «Если бы судьба не направила меня по пути партполитработы, то ей-Богу, я стал бы директором научно-космического предприятия!» - говаривал он частенько. И действительно, директорское поприще выглядело наиболее романтичным. После, разумеется, военно-морской карьеры политработника. Квумпари-однокашники катались от здорового смеха и звали Диму Директором.
4. МУТОВКИН – Мутор, он же Сопыра, он же Кандыба. Все прозвища произошли от простоты их владельца. Курсант Мутовкин был из Южноуральска, где жили простые русские люди рабочих профессий. Курсант Стороженко как-то раз начал искать этот город на карте СССР, едва нашел и попутно обнаружил, что от Южноуральска рукой подать до границы с Казахстаном. За это он, когда пребывал в дурном настроении, называл Мутовкина киргизом. А курсант Крищенко в отместку за Пятёркина изредка звал его еще и Блаженным. Почему именно Блаженным – история отдельная.
5. КОСТЫШИН – Пружина, он же Кучерявый, он же Руно, он же Поль Робсон. Логично, ибо на голове курсанта Костышина действительно росли жесткие пушкинские кудри. «Пружиной» его звали все однокашники, кому не лень. «Кучерявым» его звали квумпари Ражин и Дудко. «Руном» звал только курсант Молчанов, единоличный автор и исполнитель этого прозвища.
6. МОЛЧАНОВ – Молчаныч, он же Зам, он же Зам-Замыч. Его тоже уважали, особенно за мощный жим штанги лежа. Человек он был видный, фактурный, можно сказать – кинематографический человек. Но ему слегка не повезло: всю свою курсантскую жизнь он провел на ответственных комсомольско-партийных должностях. Перманентные роли заместителей председателей комсомольско-партийных бюро и комитетов преследовали мощного курсанта Молчанова фатально. В руководители он никогда не метил и, скрепя сердце, тянул вечную телегу Зама. Офицеры батальона и роты верили, что заместитель с могучими руками и могучими ногами – это идеал заместителя, особенно по политической части.
7. КАРАВАЕВ – Шухман, он же Вестовой. Как-то раз старший курсант Караваев в порыве откровенности рассказал одноклассникам, что детство свое провел на Подоле среди евреев. Товарищи не простили ему этого и стали алчно подыскивать ему соответствующее прозвище. В другой раз Петя рассказал о подруге своего отрочества Инессе Шухман, с которой он занимался черт знает чем. Одноклассники вторично не простили ему откровенности и прозвали Шухманом. Другое прозвище относительно редко использовалось, но историю возникновения имело интересную. Дело был в крымских частях морской пехоты, где квумпари проходили практику. 22 класс завалил ответственное кухонно-хозяйственное задание местного командования и оно, это командование, построив курсантов, стало переписывать их фамилии, чтобы знать, кого потом наказывать. Караваев решил избежать наказания и, когда до него дошла очередь, он представился: «Старший курсант, вестовой!». Морпеховское командование разинуло рот от вопиющей борзости и грозно молвило: «Я не понял! Это фамилия Ваша – Вестовой, что ли?». Обман был тут же раскрыт, а кличка «Вестовой» стала иметь место. Впрочем, чаще всего Петю звали просто Петей, или Петром Вторым.
8. АСАНАВИЧЮС – Усатый. Вообще-то, его звали Ромуальдас Микколо, или попросту Рома. Попыток подвесить ему разные прозвища было немало. Особенно старались курсанты Ражин и Шубин, те были мастера дружеской издевки. Но тяжелый кулак стармоса Асанавичюса оказался надежным противоядием. В итоге Асанавичюса все ж таки прозвали «Усатым» за его грозные сталинские усы, которые отросли у него с начала второго курса. Вообще-то и этой кличкой не злоупотребляли. Асанавичюс был из литовских татар, имел скверный вспыльчивый характер диктатора и физическую силу борца.
9. ШУБИН – Шу-шу, он же Уголек. Во-первых, звать его Шура Шубин, а во-вторых, родом из Донецка. Кто-то из квумпарей вспомнил, что поезд Киев-Донецк носит фирменное название «Уголек».
10. РАЖИН – Веня, он же Круглов, он же Рожин, он же Джон Ражин. Прозвище Веня появилось исключительно из-за того, что курсант Ражин был миролюбивый, совестливый, сентиментальный человек, а не из-за того, что его звали Женей. Звание Круглова и Рожина можно целиком отнести на счет его соответствующего, упитанного телосложения. А кличку Джона Ражина он получил то ли за склонность к джентльменству, то ли в качестве простого товарищеского задирательства.
11. ЗАКУБАНСКИЙ – Дусик, он же Сиплый. Дусик – это от слова дуст. Неизвестный автор клички видимо принял во внимание непоправимую худосочность Закубанского и связал ее с медленнодействием популярного отравляющего порошка. Впрочем, шутка была не совсем точна. Находясь в таком состоянии, Дусик отнюдь не чахнет, а живет, здравствует и даже проявляет кое в чем незаурядную активность. С голосом ему тоже повезло. Как следствие невоздержанного пожирания мороженого в октябрятском возрасте, голос у него сиплый. Причём сиплость эта до того высокохудожественна, что Дусик не имел бы права на существование, если бы не это свойство.
12. ДУДКО – Фарел. Валерий Владимирович Дудко - сын отставного майора морской авиации Северного флота. Интеллектуален, дерзок, убеждённый авантюрист, легко идёт налево. Лучшие годы своей жизни прожил в Очакове. В этом черноморском городе, как и везде на юге, сильны традиции наркомании. Множество друзей у будущего квумпаря были в разной степени наркоманами, он знает все их правила и повадки, о чем не преминул известить своих однокашников по Квумпе. Но при чём тут «Фарел», почему его так прозвали - понять невозможно. Это что-то из разряда случайных липучек.
13. СТОРОЖЕНКО – Сторож, он же Сторожевич, он же Сало. Первые две клички, понятное дело, лишь производные от фамилии, с легким оттенком снисходительности. Не меньшее право на жизнь имела и кличка Сало. Жирное трехразовое питание, регулярное посещение чипка и киевских родственников быстро привели к тому, что тело курсанта Стороженко, некогда бегуна-атлета, оплыло, потучнело и раздобрело. Обычная история. И Саша не печалился. Он уверял, что женщины, особенно занимающие важные административные должности, любят толстых, наглых, веселых юношей.
14. СТЁПКИН – Степура. В те времена на камбузе работала повариха Вера Степура, известная своим крикливым базарным нравом и выдающимися достоинствами женской своей фигуры. Она была как и Степкин родом с западной Украины и на этой почве у них даже сложилось какое-то духовное родство. Иногда, завидев друг-друга в варочном цеху, они разговаривали о жизни, стоя где-нибудь возле огромного лагуна с молочной вермишелью.
15. СИЛАНТЬЕВ – Зёма, он же Толстый, он же Изнасилантьев. Кажется, что у него толстые губы и щеки. Но щеки скорее все же надутые от того, что он постоянно чем то недоволен. Вообще, он статно сложен и неясно, за что курсант Скоробогатов, его закадычный друг по прозвищу Длинный, прозвал его Толстым. Может быть, так повелось со времен Лютежа, когда на обед они вдвоем поедали количество перловой каши, рассчитанное на шестерых. Зёма – это традиционное военно-морское сокращение слова «земляк». Для старшего курсанта Силантьева почти все были земляками. И всё в ответ тоже величали его Зёмой. Кличку Изнасилантьев придумал, кажется, старшина класса Стёпкин. И был в чем-то недалек от истины, ибо стармос Силантьев был мощный парень и в любую минуту готов был применить свои силу в мирных целях. Например, со словами «Не сутулься!» врезать кому-нибудь кулаком по гулкой спине. Впрочем, делал он это с изрядной долей добродушия.
16. ДАНИЛЬЧУК – Дальний, он же Данильчукча. Когда он был простым квумпарем, то водил братскую дружбу с курсантом Стороженко. Они каждый день боролись из-за какого-нибудь пустяка, заламывая друг другу то руки, то ноги, то голову. В те времена Олег Данильчук носил дружеское прозвище Дальний. Имел влияние тот факт, что родом он откуда-то с макушки земного шара, с Заполярья, вроде из Мурманска. Теперь же, когда он волею судьбы и капитан-лейтенанта Самсонова стал командиром отделения, приятельским отношениям настал конец. Его невзлюбили истово и прозвали за глаза Данильчукчей. Здесь опять был прямой намек на северный полярный круг, за которым, как известно, обитают оленеводы, песцы, чукчи и другие.
17. ЗОЛОТЬКО – Зольц. Комментарий тут не нужен. Зольц – это солидно и звучно. Солидность была единственно возможной формой жизни курсанта Золотько.
18. ГАПОНЕНКО – Мелкий, он же Небоскреб, он же Гапон, он же Чекист. Один из наиболее знаменитых курсантов класса и роты. При том, что он был ниже всех ростом, за что и приобрел букет соответствующих прозвищ, его грудь гуще всех других была увешана медалями, значками, вымпелочками и другими знаками отличия. Срочная служба на советско-китайской границе не прошла для него даром. В Морполит он принёс с собой не только грудь, мерцающую от наград, но и целый арсенал таких полезных качеств как политическая дальнозоркость и повышенная бдительность к любым проявлениям маоизма. За что и прозвали его Чекистом. Сам Иван Гапоненко утверждал, что после неоднократных побед над китайскими хунвейбинами ему уже ничего не стоит справиться с любыми другими хунвейбинами, даже обладающими такой контрреволюционной фамилией как Гиштымулт.
19. ГИШТЫМУЛТ – Землячок, он же Молдаван, он же Много Гусей. Землячок в данном случае нечто совсем иное, нежели Зёма у Силантьева. Так прозвал его квумпарь-однокашник Виталя Лемещук по прозвищу Пидаля, который был родом из Николаева. А курсант Гиштымулт был из села, что в окрестностях этого города. Поэтому «землячком» горожанин Лемещук селянина Гиштымулта называл с ноткой снисходительного превосходства, какое только может питать город к селу. А вообще, Гиштымулт – это молдавская фамилия, по-русски переводимая как Много Гусей. Этим сказано достаточно.
20. ЛЕМЕЩУК – Витько, он же Пидаля. Виталий Лемещук был одним из самых уважаемых людей в 22 классе. Он был своенравен, широк в плечах, а лицо его в профиль было ликом настоящего викинга. Клички, возникшие как производные от его имени, мужества и достоинства курсанта Лемещука не умаляли.
21. ПАНАСЕНКО – Толяня, он же Пахан, он же Цоля, он же Винегрет. Этот удивительный человек пользуется уважением такого рода, каким пользуются святые и калеки. И почтительное «Толяня» иллюстрация тому. За годы учебы он ни разу не уснул на лекции и даже на СамПо. Он учился прилежней и упорней любого отличника. Он иступленно вгрызался в гранит самых изощренных знаний в области военно-морских и политических наук, и все это пугающее обилие сведений сваливал у себя в голове, как в чулане. Может быть, отсюда берет начало и его загадочное прозвище Винегрет (сам он о прозвище не догадывался). Срочную службу будущий квумпарь Анатолий Панасенко отбыл в охране колонии строгого режима где-то под Иркутском. В Морполит вчерашний сержант Внутренних Войск принес много захватывающих рассказов о жизни и законах зоны. За это курсант Закубанский прозвал его Паханом. Командир первого отделения 22 класса КВВМПУ старшина 1 статьи Панасенко не возражал против нарождающегося культа своей личности. Но все тот же неугомонный курсант Закубанский позаботился о том, чтобы несколько разбавить авторитет комода и придумал звать его Цолей. Это должно было приопустить Толяню-Пахана до уровня простого смертного, лишь временно обличенного старшинской властью. Но свою марку тот все ж таки достойно удержал. Запомним это лицо: оно твёрдое от принципов, подобно лику древнеримского оратора в сенате; от него исходит свет...
22. ХМАРА – Тарасыч, он же Хмарей. Его Ф.И.О. было Хмара Сергей Тарасович. И хотя поводов для утонченных издевательств и обзывательств добрые одноклассники всегда находили с избытком, фантазия их в данном случае была намертво пришита к Ф.И.О. и бесперебойно рождала короткоживущие прозвища типа Хмарей или Хмарей Саврасович Тара.
23. ЛЮБАКОВ – Серый. Это единственное, что мог допустить в свой адрес Серега Любаков. Его лошадиная сила и княжеское самолюбие, совершенно неукротимые, лишали шансов на жизнь другие, менее дружеские прозвища.
24. СКОРОБОГАТОВ – Лёпа, он же Длинный, он же Скоробогатиков. Он был лучший друг стармоса Силантьева-Изнасилантьева, и тот увековечил его прилагательным Длинный. Леша действительно вздымался под потолок, но все другие панибратски звали его Лёпой. А с величавого «Скоробогатов» до незначительного «Скоробогатиков» Лешу невзначай понизил однажды преподаватель по тактике морской пехоты. Оговорился человек. Но квумпари подхватили и в дальнейшем охотно называли великана уменьшительным прозвищем. Благо, он был добряк, каких мало.
25. БЛОХИН – Блох, он же Велосипед. Он был мичман и этим объясняется специфический тон прозвищ. Среди квумпарей мичманы за редким исключением вообще не пользуются авторитетом. Серёга Блохин был переведён из другой роты. В классе Стёпкина кто-то уже прозвал его Блохом. Это помимо того, что кличку Велосипед мичман Блохин притащил с собой как хвост, как наследство. В прежнем товарищеском коллективе его просто заели, в новой же квумпавской семье он нашел относительное успокоение. Кровососущие Закубанский и Барынкин не в счет.
26. ПОЗНЯК – Сквозняк, он же Миномёт. Николай Позняк тоже мичман и тоже испытывал известные угрызения со стороны простых курсантов. Между собой квумпари звали его Колей, иногда подразумевая, что Коля в данном случае - имя нарицательное. Кличка «Сквозняк» образовалась от созвучия с фамилией. А Миномёт – это, кажется, что-то громыхающее и тяжелое на подъём. Но таковым мичман Позняк был лишь отчасти, временами.
27. БРОВИН – Киря. В разумении добропорядочного советского человека означает ни что иное, как сокращенное Кирилл.
28. ЛАЗОВСКИЙ – Лазовицкий. Это неостроумное прозвище возникло с благословения Шамрая, старшины из 21 класса, но жило не долго. Главный старшина Шамрай вообще мало чего родил остроумного.
29. ДЖУЛАЙ – Джу, он же Андрон, он же Кот, он же Милый. Все эти прозвища прямо и косвенно связаны во-первых, с его именем и фамилией, во-вторых с девочками, которые его всегда любили. Он был высокий, кудрявый, красивый, милый, и естественно, девочки его избаловали, испортили ему характер. Андрюша Джулай привык перебирать девичьими сердцами, как харчами.
30. ТОКАРЬ – Ёся, он же Дмитрий Дмитрич. Хороший парень. Студентками любим беззаветно, наверное, за компанейский характер. Иногда в приливе чувственности девочки могли набросать ему за воротник конфетных фантиков. Это дальнейшей любви и дружбе не препятствовало. И еще штрих к портрету курсанта Токаря: при том, что возрастом и внешностью он, конечно, мог заслужить зеленоватое прозвище Ёся, усищи он себе отрастил как настоящий Дмитрий Дмитрич.
31. НАЧАЛОВ – Концов, он же Началуце, он же Гагауз, он же Кнур. Человек – легенда. Что еще скажешь? Конечно, у этой легенды были маленькие человеческие слабости, за что он и поплатился некоторыми двусмысленными кличками. А еще Началов любил музыку, а именно – Турецкий марш. Курсант Крищенко, давно уже эксплуатирующий молдавскую тему и звавший его Началуце, как-то объединил ее с протурецкой ориентацией музыкальных вкусов Концова-Началова и прозвал его Гагаузом. Молдованин и турок в одном лице мог бы стать чемпионом мира среди дураков, если бы имел соответствующее тщеславие. Курсант Началов его не имел.
32. АНДРОСЮК – Колюнчик, он же Андросэк, он же Кока-Коля. Колюнчиком его прозвал Саша Стороженко, из чувства большого уважения за то, что тот обладал избыточным половым признаком. Курсант Стороженко считал, что с таким пестиком можно всю жизнь прожить за счёт женщин. Кличку Андросэк (в более редкой интерпритации – Андросяк) в порыве самовыражения придумал курсант Гиштымулт. Широкая общественность 22 тоже класса тоже не ударила в грязь лицом, родив на свет третью кличку Коли Андросюка – Кока-Коля. Что имелось в виду – остается гадать...
Окончив живописать своих одноклассников, курсант Глаголев еще больше загорелся азартом и хотел взяться за всех остальных, кто его окружал. Забавного было море. Взять хотя бы курсанта Балабюка (Бэк, он же Ушан), курсанта Соловьева (Пятилетка-без-улыбки), курсанта Калинкина (Тремпель, он же Скотина), курсанта Усова (Великий Разрушитель, он же Человек-квадрат), курсанта Галинского (Келя, он же Царь), капитана 1 ранга Ларионова (Мертвая Голова), капитана 1 ранга Колосова (Олимпийский Мишка), капитана 3 ранга Чурсина (Барин, он же Хам, он же Слон, он же Боксер), капитан-лейтенанта Кулаева (Проявитель), подполковника Цыганка (Чугунок), капитана 3 ранга Самсонова (Сэм, он же Самоса, он же Иван Грозный), и прочие, и прочие. Помимо того, уже объятые вниманием персоны неожиданно давали все новые поводы для смеха. Например, Иван Гапоненко, этот возбудитель перлов, на семинаре по политэкономии заявил, что единственной формой кооперации в советской деревне является РАПО. Одноклассники пришли в восторг и тут же прозвали Ваню ПолитРАПОтником. И так далее. Тема кличек и прозвищ представала пред мысленным взором курсанта Глаголева огромной и круглой, как Земной шар, который нельзя пройти до края.
Но масштабным замыслам летописца не суждено было исполниться. Ещё в процессе работы над панорамным полотном «Клички, прозвища, погоняла: 22 класс и другие» он стал опасаться, что остаться сторонним наблюдателем, абстрагированным художником, ему не удастся. Комод Толяня Панасенко стал всё чаще коверкать его драгоценную фамилию на «Гаглоев». Серьёзного повода не было, но Закубанский не замедлил подхватить это уродливое, неосторожное прозвище как знамя. Курсант Глаголев стойко игнорировал «Гаглоева» и тот скоро стал отмирать. Но тут Панасенко-Толяня нанёс новый, сокрушительный удар. Он придумал совершенно глупую, умопомрачительную и ничуть не обидную кличку: Троллейбус. Паразит Закубанский и здесь был тут как тут: подхватил и давай тиражировать! Внутренне курсант Глаголев совершенно окислился и вдруг понял, что тема прозвищ – не очень-то удачная выдумка. Справедливости ради он добавил себя в собственную коллекцию под номером 33, чувствительно врезал курсанту Закубанскому слева и подвел итоговую черту.
Прошло какое-то время прежде чем курсант Глаголев решился на творческий поиск еще раз. Новая тема родилась из мук воображения и мусора замыслов, но засияла многообещающим блеском, словно золотое яичко. Она получила название «Находки следопытов».
В баталерках КВВМПУ разрешалось хранить только, то что дозволял Устав Вооруженных Сил и Министерство Обороны. Это был довольно бедный перечень предметов, не более полутора десятка. Однако, как известно, окружающий мир несколько разнообразней. Посторонние, неуставные предметы настойчиво проникали в рундучки баталерок, принося их владельцам крупные и мелкие неприятности.
Первым в ряду других, менее значительных случаев запомнился и попал в новую коллекцию такой. Старшина роты мичман Черников построил роту на ЦП. Построение было посвящено подведению итогов проверки состояния баталерок. Вперед вышел командир роты капитан 3 ранга Рожко. Красочно выражаясь, он продемонстрировал курсантам несколько невзрачных посторонних предметов вроде нестиранных карасей, импортных презервативов, надкушенных бутербродов. Все это незаконно содержалось в рундучках, было обнаружено, изъято, и теперь навлекло на их владельцев дисциплинарные взыскания различной степени тяжести. Объявив незадачливым квумпарям - кто и как наказан, Олег Петрович взял из рук старшины роты какой-то газетный сверток, судя по всему довольно увесистый.
- Товарищи курсанты, как вы думаете, что это такое? – спросил командир, указывая на сверток, - Кто угадает, тому трое суток дополнительно к отпуску!
Квумпари попытались гадать, но все невпопад. Воображение флотского политработника, как стало ясно, тоже имеет границы. Тогда капитан 3 ранга Рожко развернул сверток, и все увидели... Это был кирпич. Большой белый кирпич. Наступила гробовая ишина, потом кто-то коротко гоготнул, и вся рота покатилась со смеху.
- Курсант Мазур, выйти из строя! – скомандовал ротный, широко при этом улыбаясь. Квумпарь выполнил команду, и все увидели обескураженное выражение его лица, - Объясните нам, товарищ Мазур, зачем этот предмет лежал у вас в рундуке, за укладкой?
Курсант Мазур молчал, сверкая своим выдающимся ленинским лбом. Он ворочал вытаращенными глазами из стороны в сторону и было похоже, что для него самого является загадкой факт появления в его личном заведовании столь тупого, тяжелого и, главное, несъедобного предмета.
- Старшина класса! – сказал Рожко, - Вот вам кирпич, держите. Проведите, бля, с товарищем Мазуром воспитательную работу с применением, бля, средств дисциплинарного воздействия. А товарищу Мазуру я хотел бы напомнить, что у нас Высшее военно-морское политучилище, а не строительный, бля, техникум...
Другой яркий случай произошел уже при новом командире, при Самсонове. Все было по шаблону: очередная инспекция баталерок силами какой-то инспекционной комиссии, потом построение и разбирательство. Перед строем вышел капитан 3 ранга Самсонов и повел речь:
- Товарищи курсанты! Комиссия с участием офицеров вещевой службы и командира батальона провела смотр-конкурс баталерок. По сумме баллов наша рота заняла второе место. А отделение Пилецкого признано лучшим в батальоне по содержанию своих личных заведований. Старшина 1 статьи Пилецкий награждается грамотой начальника училища, а по инициативе секретаря парткома – еще и красной лентой через плечо и удостоверением лучшего командира отделения. Лучшие партгрупорги награждаются личными фотографиями. Поздравляю. Товарищи курсанты, всё это приятно, но радость омрачается тем, что наша рота могла бы быть на первом месте. Курсант Токарь, выйти из строя! – в руках Самсонова появился небольшой целлофановый пакет, и скоро курсанты увидели его содержимое: большой шприц с иглой, обойма каких-то стеклянных ампул с прозрачной жидкостью и большой кусок ваты, - Токарь, в кармане твоего бушлата нашли это. Зачем тебе это понадобилось?
Приступ смеха сразил роту. Токарь тоже заулыбался и ответил:
- Так, просто.
Самсонов не выдержал и засмеялся:
- Нам для первого места еще наркотиков в роте не хватает. Старшина класса, зайдешь вместе с Токарем ко мне в канцелярию. Предупреждаю – будет больно...
Потом были еще и другие забавные случаи, и курсант Глаголев не переставал радоваться, пополняя свою коллекцию. Вообще это увлечение собирательством «веселых картинок» растянулось во времени на многие месяцы и перешагнуло границы многих событий. За это время успели поменяться командир роты, командир взвода, секретарь парткома и командир батальона, начальник училища и даже старшина роты. В стране одна за другой начались компании по борьбе с алкоголизмом, по ускорению социально-экономического развития, по перестройке, в прессе и на телевидении началась эпоха гласности. Личные дела курсанта Глаголева тоже изменились, в увольнения его стали пускать регулярно, словом пришло время глубоко дышать и радоваться. Но вот однажды, когда у квумпаря появилась молодая симпатичная причина бывать в городе как можно чаще, приключилась беда, которая вновь надолго закрыла ему путь на волю, но за то крепким эпилогом вошла в коллекцию «Находки следопытов». Во время очередной проверки содержания баталерок у курсанта Глаголева в парадно-выходном ботинке нашли самодельный кипятильник, сделанный из двух лезвий и четырёх спичек. Он любил заварить себе чайку, стоя дневальным, и теперь непростительная забывчивость дорого ему обошлась. Самсонов навесил ему целую гирлянду дисциплинарных взысканий, комод Панасенко посоветовал на некоторое время забыть, что такое увольнение, а командир батальона Москалюк вызвал к себе для воспитательной беседы.
Когда курсант Глаголев, постучавшись в дверь, вошел в канцелярию комбата, тот, по-видимому, только что завершил атлетическую тренировку. Москалюк, сверкая обнаженным торсом, стоял возле своего стола, и вытирал суровое лицо белым полотенцем. Посреди канцелярии на полу лежали гантели. В углу покоилась пудовая гиря.
- Товарищ капитан второго ранга, курсант Глаголев по вашему приказанию прибыл! – доложил квумпарь и стал ждать мужского разговора.
Москалюк окончил вытираться, поправил на плечах лямки брючных подтяжек и стал хмуро одевать кремовую офицерскую рубашку. Застегивая одну за другой пуговицы, он с международной озабоченностью посмотрел на политическую карту мира, висевшую на стене, и сказал:
- На свете есть просто мудаки, а есть мудаки-садисты.
Сказав так, он выдержал отточенную паузу, мрачно глядя в область Соединенных Штатов Америки. Потом продолжил:
- Так вот ты – мудак-садист!
Далее последовал содержательный монолог, из которого квумпарь узнал, что отдельные негодяи, изготовляя самодельные электрический приборы, совершенно не думают о собственных родителях, которые не переживут, если сын оденется в сосновый бушлат, и что на Флоте за год гибнут десятки таких вот электронегодяев. В общем, из канцелярии Дяди Юры квумпарь вышел, чувствуя себя подлецом международного размаха.
Когда краска сошла с лица курсанта Глаголева, и пульс обрёл былую размеренность, он вытащил свой памятный блокнот и изорвал в клочки все свои веселые коллекции. «Какой странноватый парадокс! – думал он при этом, - Чтобы быть творческой личностью наверняка пришлось бы и дальше оставаться мудаком-садистом. А если последнее совершенно никак не приемлемо, то возвращаясь к человеческому облику, мы автоматически возвращаемся к военной службе в её чистом виде. Вот так. Творчество – мудакам-садистам. Добрым людям – военную службу. Миру – мир».
КИРЯ
Бытовали в Морполите свои крылатые фразы. К примеру, такие: «Что положено коту – не положено котенку», или «Жизнь дается человеку только раз и прожить ее нужно в Киеве», или «Лучше переесть, чем недоспать», или «Хорошо смеется тот, кто смеется на партсобрании», и т.д.
За этими вислокрылыми изречениями разных офицеров КВВМПУ стоял верный, но скучный жизненный опыт. Среди таковых афоризмов, скользящих низко над морполитовским плацем, возникла однажды ёмкая электрическая реплика, напоминающая не то заключение клинического консилиума, не то пионерский девиз. Она служила словесным тождеством для таких невыразимых чувств, как восторг и разочарование с их различными оттенками. Звучала она так: «Это кисти!», или «Это ноги!» (что означало то же самое). Данное выражение покидало пределы Морполитовского забора так же редко, как и ходили в увольнения курсанты 22 класса, а потому на воле не прижилось.
Автором ёмкого и, что особо ценно, не матерного выражения был курсант Бровин. Это случилось поздно ночью, когда 22 класс во главе со Стёпкиным, сидя в холодном подвале камбуза, чистил вручную тонну картошки. Работа была тупая, как сама картошка. Начав в половину девятого вечера, к часу ночи квумпари едва одолели половину. И вот, в надрывные минуты, когда партийно-политический задор в глазах квумпарей сменился лёгкой резью, и жизнь показалась им вовсе не пряником печатным, из баталерки принесли тайно хранившийся там магнитофон. Купленный всем классом вскладчину, он не раз спасал курсантов от казенного одичания. Курсант Бровин заряди кассету с записью «Deep Purple», и магнитофон энергично заскрежетал с подвыванием. Электричество музыки проникло в души, и квумпари заработали словно картофелеочистительные машины. Курсант же Бровин вообще преобразился. Его лицо просветлело, в глаза вернулась мечтательность, казалось еще немного и над головой воссияет подобие нимба. Он перестал чистить ненавистный овощ и принялся объяснять товарищам то, что они имеют честь слышать.
- Это «Mэйд ин Джэпен», один из величайших альбомов «Дип Пёрпл»! – вдохновенно вещал он, словно лектор консерватории, – Какие темы! Какое давление звука! Нет, вы бы слышали какие это басы, какая это мощь на хорошем японском аппарате! Это великая группа, лучшая группа в мире! Они играли в начале семидесятых, и с тех пор никто не сыграл ничего лучше! В «Дип Пёрпл» играют пятеро чуваков, и каждый – это имя с большой буквы! Послушайте голос Яна Гиллана, он берет ноты, едва доступные для электрогитары! А Блэкмор? Послушайте, как ловко его пальцы бегают по струнам. В секунду он берет десяток аккордов! А ударник, этот фантастический Ян Пейс? Как он стучит! Какая дробь, какие сольные импровизации! Это великий человек. Ударами своих палочек он заставляет пятак держаться на стене, не падая! Какая невероятная техника! А как работают его ноги по басовым барабанам! Боже, как он велик! Вы только вслушайтесь. Ян Пейс – это кисти, это ноги!
Таким образом, благодаря курсанту Бровину с его «Дип Пёрпл» и Стёпкину, который не выбирая выражений подгонял подчинённых, к четырём часам утра тонна нечищеной картошки превратилась в семьсот килограммов чищенной. А восторженная реплика на счет кистей и ног, брошенная мимоходом, на другой же день была подхвачена курсантом Дудко и запущена им в обращение. Скоро ею охотно пользовалась треть класса.
- Служил у нас в бригаде один матрос, - рассказывал старшина 1 статьи Степкин, - Родом из Биробиджанской области. Жена еврейка, мать тоже, и отец еврей. А сам по паспорту русский. Александр Саломонович Штейнбер.
- Ха-ха-ха! – сипло покатывался курсант Закубанский, - Это ноги!
Или в другой раз, на СамПо старшина 2 статьи Любаков читает вслух выдержки из какой-то книжки:
«В некоторых реках южной Америки водится сомик Кондиру, рыбка, которая, обладая мягчайшими костями, вытягивается как игла и проникает в мужские и женские половые органы, а также в анальное отверстие и сосет там кровь до тех пор, пока жертва не умрет. Поэтому мужчины поселений, расположенных по берегам этих рек, вынуждены одевать специальные чехольчики...»
- Ха-ха-ха! – ржали в ответ курсанты Барынкин и Стороженко, - Это кисти! Это ноги!
Или еще. Курсант Дудко рассказывал курсанту Джулаю:
- Слышал прикол? Сегодня Литвинчук из двадцать третьего класса проходил Парткомиссию и его спросили: зачем он хочет стать коммунистом? Литвинчук тупо ответил: потому что мечтает быть секретарем Парткомиссии. Говорят, нынешний секретарь Парткомиссии капитан первого ранга Гузев при этих словах свалился со стула!
- Ха-ха-ха! – заливался курсант Джулай, - Это кисти! Ха-ха-ха! Ну и что, приняли Литвинчука в Партию?
- Приняли...
- Это кисти! И даже ноги!
История звонкой реплики – это часть истории самой личности, обронившей её. А Киря, как звали курсанта Бровина квумпари, личностью был заметной. В Морполите вообще учились люди неслучайные. Половина курсантов попали в кузницу морских политработников либо благодаря протекции офицеров КВВМПУ, либо по воле влиятельных протекций из вне. Здесь было немало сыновей из чиновничьих, директорских и даже дипломатических семейств. Но даже на этом блестящем фоне курсант Киря Бровин был виден из далека.
В общем-то, внимание на себя он обратил ещё в лютежском лагере, во время КМБ, когда будучи ростом на две головы ниже Стёпкина, обогнал его на два метра в беге на «стометровку». Старшина 1 статьи Стёпкин его за это невзлюбил и принялся мелко угнетать. Но так длилось лишь до тех пор, пока не выяснилось – кто есть курсант Бровин.
В доморполитовской жизни Кири странным образом переплелись балет в Большом Театре и учёба в Нахимовском училище. Это было странно только для лиц непосвященных. На морполитовских лекция он достатвал из кармана дорогую импортную ручку «Паркер» с гравировкой «Л.И.Брежнев», и вообще отличался редкой невозмутимостью человека, который уверен. Как-то раз когда курсант Бровин в компании своих приятелей курил на солнцепеке возле мусоросборника, к нему подошёл бравый старшина-четверокурсник с грозной повязкой дежурного на рукаве и развязано сказал: «Так, мужики, а ну побросали цигарки и брысь отсюда! Не знаете, что ли – во время СамПо здесь нельзя курить? Мухой отсюда, а не то я вас к дежурному по городку отведу!» Выслушав это, квумпари переглянулись, пожали плечами и нехотя стали тушить сигареты. Бровин же, невозмутимо пуская кольца дыма, сказали им: «Слушайте, а кто он такой? Вы его знаете? Я сейчас пойду начальнику училища скажу. Что он мне мешает отдыхать?» Четверокурсник подозрительно посмотрел на него, не проронил больше ни слова и достаточно энергично удалился восвояси.
Киря был простой парень и не задирал носа попусту, но в общении тяготел к узкому клану «мажоров», курсантов, крепко связанных с Москвой. Поэтому он всегда был в курсе того, что происходило в столице. На морполитовских дискотеках он вместе с курсантами Евграфовым, Калашниковым, Абышко и другими «мажорами» во всю танцевал Breake, тогда как до Киева волна этого стиля ещё не скоро дошла. Он первым в 22 классе объявил о моде на Modern Talking и на Havy Metal. И вообще, кроме музыки, брейка и женщин, его мало что занимало. Два года Квумпы он прожил с песенкой на устах: «Эх, бутылочка вина, не болит голова! А болит у того, кто не пьёт ничего!» Винная тема омывала его мировоззрение как волны океана омывают сушу. Иногда расчувствовавшись от хорошей музыки, квумпарь рассказывал о высокосветских московских оргиях с его участием. Вспоминая былые развлечения, курсант Бровин становился красноречив и образен, как профессиональный чтец-эстрадник. Его редкие рассказы, вызывали зависть и слюноточение даже у самых нечувствительных квумпарей.
Когда же речь заходила об учебе, изящные словесные построения Кирюхи превращались в такие руины, что из них почти невозможно было собрать осмысленное словосочетание. Перспектива получить по выпуску «красный диплом» и преимущества при распределении явно его не прельщала. Когда ему предоставляли слово на семинарах и на практических занятиях, он был обморочно бледен и молчалив. За всю историю его учебы в Морполите преподавателям ни разу не удалось выжать из него связанной фразы, содержащей хоть что-нибудь ценного с точки зрения науки. Капитан 1 ранга Седукин, читавший Основы советского военного законодательства и Основы международного морского права, не без восхищения называл Бровина «святым». Командование батальона и роты время от времени взбадривало руководителей комсомольской организации 22 класса. Те проводили очередное собрание, которое в протокольном порядке закрепляло какого-нибудь «стрелочника» за отстающим комсомольцем Бровиным. Вслед за этим начинались приступы принудительной учёбы в три часа ночи. Поднявшись в это время суток и заглянув в бытовку, можно было увидеть там двух призраков – Бровина и, например, Караваева. В мертвенном электрическом освещении, они скорбно скрючившись, нависали над учебником по ТУЖЭК. Караваев, мучительно зевая, тыкал в страницу пальцем и говорил: «Повторяй за мной...» Бровин, зевая еще более жутко, реагировал одинаково: «Петруха, завязывай. Пошли спать...» Как Кирюха сдавал экзамены на сессиях – известно единицам посвященных. Получать тройки ему помогало обыкновенное чудо, о происхождении которого нетрудно было догадаться.
Так прошли два года. Люди появлялись и уходили. В середине второго курса командиром роты вместо капитана 3 ранга Рожко пришел капитан-лейтенант Самсонов. Он был честный, искренний и упертый борец за идеальные категории военной службы и марксизма-ленинизма. Переведясь с Дальнего Востока в Киев, он привез с собой и высокие абстракции, в которые верил. И с первых же дней превратил роту в осажденный лагерь, сражающийся за передовые рубежи в социалистическом соревновании. Борьба велась если не ценой собственных жизней, то ценой мелких радостей бытия вроде городских увольнений или здоровых нервов. Естественно, курсант Бровин был несравненно хуже, чем кость в горле, для Самсонова, который поставил себе целью сделать свою роту образцово-показательной. После долгих трений с начальством и преподавателями, на исходе второго курса Самсонов добился-таки, чтобы курсанту Бровину вкатили две двойки – по английскому языку и по марксистко-ленинской философии. И он сделал невозможное: Киря был отчислен из училища и отправлен дослуживать в Севастополь.
Впрочем, не было в этом уже ничего невероятного. Вступало в силу новое, размашистое, время. А старые нити, связывавшие мир в единый континент, слабели и рвались.
Как-то раз, через год после этого, или больше, в кубрик 22 класса во время субботней Большой приборки заглянул темноусый курсант Свистун из кубрика напротив. В его руках колыхалась газета «Правда».
- Мужики! – сказал он, - Вы не знаете, как отчество вашего Кирюхи было?
- Знаем, - последовал ответ, - Геннадьевич.
- Я так и думал. В таком случае вот вам статья, почитайте, а потом газету обязательно мне вернете. Здесь пишут о том, что отца Кирюхи за взятки посадили на 9 лет с конфискацией имущества.
Кто-то в 22 классе даже позлорадствовал, но в основном курсанты встретили эту весть со сдержанным сочувствием, ибо вряд ли кто-то мог вспомнить какой-нибудь вред от Кири.
В то время комбат, выступая перед курсантами со своими дисциплинарно-поучительными речами, любил пройтись критикой по эпохе Застоя и ее героям. Взойдя на трибуну и глотнув холодной водички из граненого стакана, он с праведным блеском в очах говорил:
- ...Небезизвестный вам Леонид Ильич цеплял себе на грудь как конфеты на елку. Ну и окружающим немножко, чтобы не обидно было. Прошла та пора, когда Гальчанский, Бровин энд компани решали в кулуарах кому служить в Москве, а кому у тёщи на кухне... У нас никто никому теперь взятки не сует – машины, дачи, там, ***-моё...
Выслушав такую речь, справедливый комод Панасенко потом рассказал однокашникам историю о том, как однажды родители Кирюхи Бровина посетили училище:
- Дядя Юра стоял навытяжку, по стойке «смирно». Ну ещё бы! Личный секретарь Леонида Ильича Брежнева пожаловал! Тут уж надо послужить как себе самому. Дядя Юра вызывает меня к себе в канцелярию и говорит, чтобы я Кирю привел. Привожу. Кирюха с родителями здоровается, обнимается, живые люди. А Москалюк надулся и сверкает очами, соображает, как бы так прогнуться, чтобы карьера по-волшебному пошла. А тут как раз папа Кирюхе говорит: «Сынок, что-то у тебя такой воротник помятый. Ты уж следи за собой, не подводи меня. Хорошо?» «Хорошо, папа.» - пообещал Киря. Тут Дядя Юра на меня как наехал, как загромыхал молниями: «Почему у вас, товарищ старшина, курсанты ходят неухоженными!? Нет, я спрашиваю – ПОЧЕМУ!?» В общем устроил мне показательный разнос. Стою, делаю вид, что раскаялся полностью. А Дядя Юра, удовлетворившись, говорит кирюхиному отцу таким глубоким баритоном: «Не извольте беспокоиться, товарищ Бровин, устраним, разберемся и доложим ЛИЧНО...» Вот такая-то история имела место быть, господа гардемарины. Поэтому теперь, когда я вижу как Дядя Юра за трибуной кривляется, вспоминаю и думаю...
Ну и всё. Больше о Кирюхе Бровине ни прибавить, ни добавить. Из Квумпы человек ушёл, а его знаменитое «Это кисти! (Это ноги!)» осталось, и будто эхо долго ещё гуляло в обиходе политических побратимов.
СВОЛОЧИ, НАЧСТРОЙ и УШИ ЗАКУБАНСКОГО
У курсанта Закубанского были малиновые уши. Не потому, что звенели при строевой ходьбе малиновым перезвоном, словно колокола за рекой, и не потому, что их нашли в колючих зарослях малины. А просто цвету были такого.
Полупрозрачные на вид, словно бы из кондитерского желатина, они обладали некой внутренней подсветкой, отчего смотрелись очень приветливо. Наиболее замечательно этот характер проявлялся в строгой уставной обстановке, в условиях повышенной молодцеватости. К примеру, на плацу, на построении увольняемых.
Вот шеренга, чёрная по сезону. Вот в шеренге курсант Закубанский, возбуждённый и торжественный, в ожидании своей увольняшки. По хрупкой юношеской фигуре – шинелька до голени, на плечах - погоны с якорьками, на умной голове – глубокая воинская шапка со сдвигом на глаза. Щёки и нос – сизоватые от холода погодных условий. Словом, человек в чёрном, буревестник войны, знаменосец Последнего Парада. Портрет советского милитаризма в чугунной рамке.
И посреди всего этого нежно рдеют тёплые уши комсомольца, как фонарики на мачте, как нагревательные элементы, как пламенный привет миролюбия пролетариям всех стран и намёк на мир во всём мире.
Сам курсант Закубанский отличался редкой дерзновенностью. Вот и уши у него имели дерзкое свойство выглядеть автономно, и даже иронизировать над личностью носителя. Аккуратные, гармонично очерченные природой, они имели слегка заметный волевой оттопыр в верхней части лопушка, чем и сгущали общую метафоричность красок. Когда курсант постригался под «ноль» (например, в знак несогласия с новым приступом долбоебизма в роте), то его заголённый череп начинал походить на весёлый заварной чайничек с удобными ручками-ухватками по бокам.
Спрашивается, причём здесь уши вообще, и какое, собственно говоря, значение в истории Киевского Морполита имеют уши курсанта Закубанского в частности? Чтобы ответить на этот непраздный вопрос, надо обладать не только партийно-политическим вдохновением. Надо дружить с чувством прекрасного. Всмотритесь в маринистические полотна мичмана Черных, украшающие верхний этаж клуба КВВМПУ, и ответьте – какое значение в них имеют клочья небес над пенными грядами волн? Ответьте, и вам откроется – при чём здесь уши вообще. Ответьте, и до вас дойдёт – какое значение персональные уши курсанта Закубанского имеют в истории Морполита.
И вот, чем дольше обнимаешься с чувством прекрасного, и чем пристальней вглядываешься, тем очевидней становится вывод: НИ-КА-КО-ГО значения! Уши курсанта Закубанского – это всего лишь декоративный фон, на котором движутся фигуры и шевелятся дела истории, это малиновый закат, в отблесках которого КВВМПУ бороздит из прошлого в будущее...
О курсанте Закубанском, раз уж он здесь упомянут, следует сделать важное уточнение: он ходил у судьбы в любимчиках, на нём был знак откуда-то свыше, можно сказать, синяя печать Субъективного Идеализма стояла на нём. И солнечный зайчик экзистенциальности весело дразнился над его головой. Учитывая принципиальную анархичность его натуры и мелко-пиратские наклонности смутьяна, было вообще удивительно – как ему удалось дожить до призывного возраста, выжить дальше, и кроме того, подать какие-то военные надежды.
Закубанский Андрюша был человеком фатума. Диалектическим материализмом, как ветром, гонимый. Планидой влекомый за ноги. Сопротивляться судьбе было его любимым занятием. Однако судьба лучше знала, что ему полезней. Он мечтал после школы задышать вольным ароматом Измаила, который, как очевидно для местных, есть Маленький Париж. Но был своевременно взят клешнями военкомата и забрит на три года в моряки. Суровость такого приговора оказалась, правда, смягчена дальнейшими странностями биографии: носить бескозырку его отправили от моря подальше, километров за пятьсот, в Киев. Загадочным произволением кадровой машины ВМФ он очутился на самом сухопутном острове Советского Союза – на острове Рыбальском, что лежит как на ладони, спутником Подола, открываясь праздным взорам с круч Владимирской горки. По общим наброскам судьбы, здесь нашему герою уготовано было стать диверсантом на благо Родины и дела Партии. Ибо, учебный центр морских диверсантов ПДСС и специалистов радио-разведки ВМФ, расположенный на Рыбальском, как раз таких и готовил. Так что, матрос Закубанский, едва отмучив курс молодого бойца, сразу же принялся впитывать опасную профессию, освоив для начала технические средства связи.
Однако, на острове во время спохватились и устрашились своей оплошности: кого они взяли! Даже в среде будущих дезорганизаторов и разрушителей, мастеров подпиливать, подкладывать, взрывать, где ценилась склонность к авантюризму, дерзкому и находчивому, даже в таких вот беспокойных рядах Закубанского приметили особо. И с облегчением забраковали. Как убеждённый враг всякого порядка и труда, он мог нанести по диверсионным силам ВМФ серьёзный, в том числе и моральный, удар.
Его убрали, насколько это было можно, подальше от пороха – на другой берег днепровского пролива, на Подол, в распоряжение кадровой роты обеспечения Киевского ВВМПУ. Там ему волей-неволей пришлось любоваться панорамной картиной выделки политических кадров Родины. В суть процесса и в глубины смысла он, конечно, вникать не собирался, и даже не думал. Однако, это ежедневное мелькание озадаченных взводов и монолитных батальонов, эти вечные тетрадки подмышками и строевые песнопения глубоким вечером, - всё это крепко влияет на окружающую среду, и редко для кого из сторонних наблюдателей проходит без последствий. Так вот, и матрос Закубанский наблюдал-наблюдал и, сам не заметил как, сделался участником этой грандиозной мистерии. То есть, уже через полгода поступил в это самое КВВМПУ в виде курсанта. Благо, парнишка он оказался способный, да и вообще, способен был на многое.
Нельзя сказать, что почуяв на плечах морполитовские погончики с якорьками, Закубанский не проникся величием исторической миссии флотского комиссара. И проникся, и озадачился, и даже пробовал осмыслить. Однако, анархические его рефлексы, благоприобретённые всей предшествующей жизнью, никуда не делись и притащились вслед за ним на территорию КВВМПУ. Различным вредительским специальностям – разрушать, подпиливать, подтачивать, подрывать, нейтрализовывать часовых и дневальных – его на Рыбальском острове обучить ещё не успели. Поэтому, если ему иной раз и хотелось, то он не знал как это делается профессионально. Тем не менее, порядки Морполита ежеминутно доставали его свободолюбивую печёнку и провоцировали на какой-нибудь поступок непокорности, на взлом порядка. Будучи реалистом, Закубанский не сушил себе мозг изобретением головоломных комбинаций и следовал путём наименьшего сопротивления. Этот путь верно и несанкционированно вёл его в одном и том же направлении – в самоволку. Из множества воображаемых диверсионных решений по подрыву опостылевшего порядка это было самым доступным, а потому, верным. Приняв сей «верняк» за основу своей доктрины, квумпарь сделал его именной визитной карточкой, возвёл в кредо и хобби одновременно.
Первые шаги в безвоздушное пространство неуставной свободы, за рамки, очерченные кодексом строителя Коммунизма, Закубанский порывался делать ещё в лютежском лагере, где он солидарно с другими искателями абитуриентского счастья кормил комаров и чаял превращения из никчёмной молекулы в партийно-политического головастика. Те дни, прожитые им за колючей проволокой в лесу, не прошли напрасно. У него появилось тактическое мышление и прозвище Дусик. Совсем неплохо для начала большого пути! Он словно бы родился для этой участи – сделаться настоящим, гранёным квумпарём.
И всё было бы хорошо, и даже здорово, и лазил бы он в самоволки с восхитительной регулярностью, словно рукою себе в карман, если бы не злой гений взводного. Командир взвода старший лейтенант Гальчанский вообще для многих являлся эдаким горьким лекарством, гениальным отравителем жизни. Однако Закубанский Андрюша снискал у него особо тёплую заботу, так сказать, опеку с пристрастием, фатально перетекая из разряда «постоянный клиент» к статусу «почётный пациент», и обратно. Оправдывая самые чёрные подозрения в своих рентгеновских способностях и телепатических наклонностях, Гальчанский всегда был где-то рядом, буквально где-то за плечом. Не будь Морполит твердыней воинствующего атеизма, взводный старлей непременно был бы заподозрен в дружбе с нечистой силой. Как ему удавалось заранее знать место и время грубого нарушения уставного порядка – уму не постижимо. Но факт остаётся фактом: стоило квумпарю сделать дерзновенный занос ноги на гребень запретной ограды, как в пределах прямой видимости загадочно возникала знакомая фигура с тремя маленькими звёздочками на погонах. Вторя стилистике немого кино, офицер по-ленински щурился, и с лукавой и с лукавой укоризной молча покачивал головой. Что означало: «На твоём месте я бы не стал этого делать». В такой вот, примерно, манере, подобно тому, как изжога преследует желудочного доходягу, командир взвода нависал над душою Закубанского. И в лютежском лесу, и в каменных джунглях киевского Подола, старлей вечно маячил где-то неподалёку, в напряжённой близости к месту намеченного надругательства над Уставом и Порядком. Таким образом, самоволки большей частью оказывались пресечёнными в зародыше, а кайф запретной свободны поломан. Что касается самого квумпаря, то жизнь его постепенно погружалась в трясину дисциплинарных взысканий. Плотно обосновавшись в списках расстрельной команды «друзей Гальчанского», он постепенно стал забывать, как выглядит увольнительная записка, и что такое увольнение в город на законных основаниях. С учётом особых свойств его военнослужащей личности, таких, как задиристое упорство в достижении сомнительных целей, будущее у него вырисовывалось прямо-таки тупиковое. И быть бы ему негром Квумпы до самого выпуска, если бы не ветры истории.
Ничего, как говорится, не предвещало, но прорва новой политической оттепели разверзлась, и мозаика уютной вечности пришла в движение. Нежным дыханием исторических перемен сдуло многих. Старший лейтенант Гальчанский по прозвищу Славик тоже попал под вентилятор. По воле фатума и неодолимых сил прогресса его вынесло прочь из Морполита в малоизвестном направлении. Поистине, открывалось окно эпических возможностей. Курсант Закубанский, избавленный от дамоклова меча, окрылено расчитывал теперь на многое. Ибо пасти его уже стало некому. Младшие командиры и обновлённый офицерский корпус во всей своей совокупности не могли заменить собою одного Славика, великого и ужасного. Почувствовав, что небо перестало давить на загривок, квумпарь понял: скоро он покинет лигу негров. И сладкие сирены волюшки раздольной с небывалой нотой соблазна запели ему из-за забора КВВМПУ.
В общем, едва забушевала весна и кровь заиграла, точно хлебный квас, курсант Закубанский вознамерился открыть сезон самоволок через забор. Это лёгкая форма самоволок, так сказать, «весёлые пятиминутки» - за мороженым, за булочками, за комсомолками лёгкого поведения. Короче, дух импровизации знает – за чем.
Приодевшись парадно-выходным образом, квумпарь лунной походкой направился в область мусоросборника. Выбранное время представлялось очень удачным. То был смиренный послеобеденный час, где-то глубоко между батальонным собранием в клубе и ужином, когда творческие силы командования пребывали в тупике нерешительности – чем бы озадачить военную молодежь? Предоставленные себе, питомцы Морполита во множестве роились около склада отходов, утаптывая пятачок исторической курилки. Квумпарей, надо заметить, вообще тянуло сюда неким пленительным магнитом, и не только ради того, чтобы подымить. Было замечено, что именно возле мусоросборника происходит половина всего самого интересного.
В условиях такой вот привычной оживлённости шансы курсанта Закубанского уйти через забор ощутимо возрастали. Начищенные хромачи его играли солнечными зайчиками, ленточки бескозырки походно реяли за ним по ветру, так что появление его в курилке вызвало сочувственный интерес. Нашлись любопытствующие: «Что, Дусик, опять в наряд заступаешь? Сколько тебе ещё вне очереди осталось?». Курсант Закубанский гордо оскорбился, надвинул бескозырочку на глаза и сиплым голосом простуженного анархо-синдикалиста пояснил: «В гробу я видел всю эту службу! В наряды пускай ходят отличники боевой и политической подготовки. А я человек вольный, беспартийный. У меня выходной. Иду за пивом, за ****ями, за смыслом жизни!». С этими словами он подошёл к железобетонному ограждению территории за мусоросборником и, оглянувшись по сторонам для верности, бросился на штурм. Ухватившись за гребень препятствия, он ловким движением закинул ногу, потом взобрался весь, и сходу, не задерживаясь на вершине, перевалился куда-то вниз, по ту сторону границы миров. Канул в приключенческую неизвестность.
Сцена образцово-показательной самоволки отозвалась в курилке всплеском оживления. Поднялась воодушевлённая ржачка, с удалым посвистом и криками напутствия. Чего в этом пиратском хоре было больше – похвалы, зависти или сочувствия – не разобрать. За Дусиком тянулся шлейф какой-то светлой трагикомической обречённости, и некоторые предполагали, что затея окончится водевильным фарсом. Тут же, в дыму курилки, смело прозвучала мысль: «Квумпа – это Дусик! А Дусик – это Квумпа! То есть, не Квумпа красит Дусика, а Дусик красит Квумпу! Не будь Дусика, Квумпа превратилась бы в скучное Кэ-Вэ-Вэ-эМ-Пэ-У». Примечательно, что мировоззренческая зрелость этой идейной импровизации никого здесь не удивила. Воздух Морполита сверх-естественно способствовал мыслительному абстракционизму и цветению паталого-философии.
Впрочем, не успела ещё как следует излететь нарождённая птичка этого, можно сказать, афористического эпиграфа, как слуху квумпарей пришёл странный звук. Они услышали внятное падение человеческого тела с характерным выдохом «Гэп!». Словно бы на занятиях по физподготовке, когда в ходу элементы рукопашного боя.
Удивлённая курилка обернулась на звук. Столь же презабавное, сколь и поучительное зрелище открылось квумпарям. Под забором шевелилось тело курсанта Закубанского, старательно собирая свои суставы в кучу. Вот он преодолел временную свою приземлённость, минуя стойку на четвереньках, и поспешно устремился прочь от бетонной ограды, уже отнюдь не лунным шагом романтика, а длинными прыжками насекомого.
У квумпарей, крепко тронутых изумлением, впервые отнялся комментаторский дар. Они молча глядели на баловня военной судьбы, силясь понять – откуда он вообще взялся, и с какой ветки рухнул. А тот, рефлекторно отряхиваясь по ходу и стуча зубами, спешил к ним при явном намерении поделиться каким-то жареным откровением. А может, просто, чтобы укрыться под их товарищескую тень, затеряться на фоне множества себе подобных. Лицо самовольщика по неизвестной причине имело лиловый оттенок, как бывает у душевных людей при внезапных моральных переживаниях. «Братцы! – сквозь зубовный стук выдохнул Дусик, - Меня только что осенило смыслом жизни!». Квумпари приняли его в свои беспощадные братские объятия и предались долгому, счастливому, оздоровительному хохоту по мере того, как осенение великим смыслом поджигало вату образного мышления.
Как выяснилось, дела были такие.
Молодецки взлетев на гребень двухметрового ограждения, Дусик по инерции слетел вниз по ту сторону Квумпы, резонно рассчитывая встретить ногами асфальт тротуара. Уже в полёте он успел сообразить – с каким бессердечным цинизмом измывается над ним судьба. Но что можно поделать, и что можно переиграть, когда ты уже в полёте, и мешком падаешь вниз? Можно только одно – попытаться проснуться, диким усилием воли воспрянуть от кошмара, дабы обнаружить себя лежащим в родной коечке, под синим одеялом. Но это был не сон. Поэтому траектория свободного падения квумпаря привела его прямо на голову живому человеку, проходившему как раз вдоль забора.
Лучше бы он прыгнул на подраненного мамонта, или уж сразу на морскую мину, прямо на её гальваноударные рожки. Это было бы не так опасно, и не так мучительно больно за напрасно отданные Морполиту годы. Потому что прохожий, на которого рухнул бесшабашный ангел самоволки, оказался не простой, а целый капитан 2 ранга Самохвалов, начальник строевого отдела КВВМПУ.
Что можно сказать об этом замечательном человеке? Сказать можно многое, но достаточно сказать главное, и всё станет понятно: каждый палец на руке его толщиною был как четыре нормальных человеческих пальца. То есть, теоретически, если бы он захотел, ад и разрушения могли бы следовать за ним, оставляя просеку. Кто его знает – где он служил до Морполита? Былины ходили разные. Сам же Самохвалов, рекомендуя собственную персону, не утруждал себя оригинальностью: «Ещё вчера моими фотографиями в Америке детей пугали!». И всем окружающим с удивительной охотой верилось в это. Грандиозная правда стояла за этими словами. Но не вся, а только половина. Потому что вторая, не менее сочная половина заключалась в том, что фотографиями капитана 2 ранга Самохвалова можно было до рёва перепугать не только американских, но и советских детишек тоже. Кто не смотрел эпической киноленты «Гостья из будущего»? Смотрели все, десяток раз, до дыр в глазах. Так вот, берём оттуда злого космического пирата по кличке Весельчак-У в минуты хмурой его кровожадности, золотим ему плечи погонами, на голову ему – военно-морскую фуражку с мощным «аэродромом», на грудь – значок подводника-атомника и Орден Ленина за боевую дерзость под окнами Америки – и, вот, получаем капитана 2 ранга Самохвалова, один в один.
Редкий октябрёнок, увидев такое, не заплачет.
Главное же, основное, заключалось в том, что громилой Самохвалов был не только по форме, но ещё больше по содержанию, и по всяческим проявлениям. На эту должность свою он заступил вот только-только, и новоиспечённый пар ещё зримо клубился над ним в тихую погоду. Казалось бы, привнести что-нибудь новое в службу начстроя, добавить каких-то именных красок невозможно. Ибо предшественник у него был Данилов Виктор Иосифович, совершенно грандиозный капраз, вождь знаменосцев, витиеватый матерщинник-озорник, и вообще, живая достопримечательность училища – хоть в музее выставляй. На эдаком фоне что привнесёшь? Однако, Самохвалов оказался не из тех, кто теряется на фоне. Из былинных своих автономок он принёс с собою такой ураганный мат, что закалённые квумпари растерянно думали: «Нафига нашему Флоту ядерное оружие?». Словом, такой вот, огромный, взрывоопасный, нечеловечески мощный офицерище явился Морполиту в дни, когда ничто не предвещало Третьей Мировой. Гром с молниями и деспотический стиль командования, отточенный в военно-морских глумлениях над Америкой, как железная бочка вкатились в стены училища вслед за ним.
Какое-то время, по инерции пребывая в ритме службы действующего Флота, начстрой Самохвалов ещё хотел чего-то живого, ещё заботился постановкой задач и соблюдением порядка на вверенной территории. Поэтому не ленился выкраивать время и совершать регулярный обход по периметру территории КВВМПУ. Шёл и смотрел своё заведование – всё ли ладно.
Так и в этот день – курсирует он вдоль ограды, раздвигая среду прочным корпусом, размышляет о заботах строевого отдела КВВМПУ, а тут ему на голову – бум! – падает тельце человечье. Живое, шевелится, поднимается на ноги. Громовержец Самохвалов, нагреваясь, как реактор потребовал объяснений:
«Не понял!»
Его бас гудел, словно из недр земли, и был жуток для любых форм жизни. Однако в ответ со спасительной расторопностью последовал доклад:
«Курсант Закубанский!»
Презрительно гримасничая властолюбивыми губами тиран оглядел это мелкое военно-морское существо. Перед ним стоял навытяжку лёгкий, молодцеватый второкурсник с малиновыми ушами, чуть оттопыренными, как бы в знак воинского приветствия. Прежде чем протянуть ручищи и проверить эту человеческую статуэтку на хрупкость, Самохвалов задал контрольный вопрос:
«Почему я вижу тебя вне территории?!»
Переливаясь всем оттенками оскорблённого достоинства, курсант Закубанский кивнул бескозыркой в сторону забора и с возмущением доложил:
«Они меня выкинули! Сволочи...»
По ту сторону ограждения в это время как раз галдел и бушевал птичий базар курящих квумпарей, вспышками хохота салютуя во след мятежному коллеге, только что слинявшему в самоход. Вслушавшись в какофонию квумпавской стихии, орденоносный бог войны неожиданно смягчился и гулко изрёк:
«Да... Эти сволочи могут выкинуть что угодно!»
Потом аккуратно взял курсанта Закубанского жуткими ручищами и закинул его обратно.
ПОХОРОНЫ АДМИРАЛА
Глубокой осенью, словно влекомый во след угасающей природе, умер вице-адмирал Абрамов. Итог своей службы он подводил на Северном флоте, там и получил свой последний адмиральский чин. А до этого он долгое время был начальником Политотдела КВВМПУ. Только раз в истории Морполита и НачПо и начальник училища состояли в одном звании, оба контр-адмиралы. Начальник КВВМПУ Каплунов с трудом переживал присутствие в подвластных ему стенах ещё одной пары равных ему погон, и адмиралы постоянно конфликтовали. Однако же те времена много позже назовут славными. Училище строилось, обзаводилось традициями, гордилось офицерскими успехами своих выпускников, внушало уважение выправкой и удалью бескозырчатых десантов по увольнительным дням.
В общем, об Абрамове в Морполите жила добрая память и новое руководство училища постаралось обставить его похороны как положено, с военно-морским флагом, салютом, последним торжественным парадом...
Осень входила в свою летаргическую фазу, уже мёрзли лужи по ночам. КВВМПУ делало последние приготовления перед праздником Великого Октября. Практически все курсанты строевого роста и здоровья в свободное время были заняты на репетициях – отрабатывали марш-парад по Крещатику. Свободными от этой изматывающей муштры остались лица, приближенные к ротному командованию, а также самые хитрые, самые недоросли и самые больные. В общем, счастливчики.
Обязанность провести и обеспечить похороны вице-адмирала Абрамова выпали на роту капитана 3 ранга Самсонова И.Н. А так как сам Иван Николаевич был занят на строевых занятиях по подготовке к празднику, то вся ответственность за траурную церемонию легла на плечи взводного.
После обеда командир взвода Левченко собрал на плацу перед клубом всех нестроевых курсантов роты. Окинув взором неровную шеренгу, он тягостно вздохнул от смутного предчувствия. Потом сказал:
- Товарищи политработники! Сегодня наша рота заступает на дежурство по гарнизону. И нам с вами выпадает ответственная миссия – обеспечить похороны вице-адмирала Абрамова Владимира Васильевича. В конце семидесятых – начале восьмидесятых он был НачПо нашего училища. Для церемонии нам необходимы сорок человек. Руссиян, сколько здесь в строю?
- Двадцать, - с готовностью ответил старшина роты, стоявший рядом.
- Отлично. По десять человек из числа инвалидов холодной войны выделят первая и третья роты. Итак, объявляю получасовую готовность. В пятнадцать-тридцать все начищенные и наглаженные должны построиться на Цэ-Пэ. Руссиян, обеспечить выдачу оружия и боеприпасов. Вольно, разойдись.
Часа через полтора сорок человек почетного караула с автоматами Калашникова на плечах уже стояли двумя шеренгами на Байковом кладбище. Тут же, поближе к свежевырытой могиле расположился меднотрубый духовой оркестр КВВМПУ с капитаном 3 ранга Львом Панковым во главе. Верховное руководство траурной церемонией исполнял начальник строевого отдела Морполита капитан 1 ранга Самохвалов.
Гроб с телом покойного адмирала окружали родные, близкие, бывшие сослуживцы и различные представители. Средь пышных венков и цветов слышался приглушенный женский плач. Прощание с адмиралом подходило к концу.
Состояние природы в эти минуты было удручающим. Холод пронизывал людей и небо. Могильные кресты как якоря впились в неподвижную отрешенную серость пространства.
Капитан 3 ранга Левченко продрог до костей, но власть воинского долга была сильнее всего на свете, и он стоял почти неподвижный. Он поглядывал на строй почетного караула и размышлял о недоброй иронии жизни. Был адмирал - две большие звезды на погоне, много сделал для Флота, был уважаем заслуженно. А теперь, как настало время принять последний парад, то не нашлось для этого мощных сортовых моряков. Собрали курсантов – хромых да чихающих, вечных пациентов санчасти, строевым шагом ходить не умеющих. Персонажи, мобилизованные теперь для возвышенной воинской задачи, ранее в авангарде замечены не были. Вот Гапоненко – ростом не догнал Наполеона, Корепин – догнал, но не более того. Вот Волощенко, коему сослуживцы дали прозвище Жук и Долгоносик – ротный писарь, безнадёжно далёкий от воплощения воинской доблести и воинской выправки. А вот и Молчанов, любимец женщин и богов, античный атлет, но заделался в больные, увиливает от строевых занятий. Следом идёт Апушкин не от мира сего, поэт со шкентеля...
Тут капитан 3 ранга Левченко увидел, что адмиральский гроб накрывают крышкой, и философские раздумья враз покинули его. Резким, четким движением он поднял правую руку вверх. Это был хорошо известный большинству нормальных курсантов знак: снять автомат с плеча, направить в небо, снять с предохранителя и передернуть затворы. Квумпари, продрогшие до костей, обрадовались хоть какой-то возможности подвигаться, и ладный хор затворов решительно клацнул, наполняя ратным электричеством воздух кладбища. Молодцы, подумал Левченко, сработали дружно и слаженно. Пошли секунды традиционной церемониальной паузы. Торжественный пафос момента свёл судорогой пальцы, лежащие на курках. Одно неуловимое мгновение отделяло вековую тишину кладбища от оглушающего залпа. Нервы курсантов, напряженные до предела, слегка ошалели от холода. Ожидание становилось все тягостнее.
А между тем, возле гроба произошла какая-то незначительная заминка, и опускание его в могилу с секунды на секунду всё откладывалось. Впрочем, от этого траурная торжественность не пострадала. В то же самое время дикое напряжение мышц и воли охватило вторую шеренгу почетного караула. Некоторые квумпари, стоявшие в ней, совершенно не видели из-за спин первой шеренги капитана 3 ранга Левченко и его команд. Ясно только было, что вот-вот грянет залп! Затянувшаяся пауза казалась неестественной и заставляла трепетать ответственно воспитанных квумпарей. И вдруг кто-то самый сознательный их них, чисто рефлекторно, нажал курок.
Над кладбищем нелепо бабахнул одинокий выстрел. Обычно от грохота похоронного залпа люди вздрагивают и ощущают как торжественные мурашки пробегают по телу. Но в этот раз все, кто толпились у адмиральского гроба, подняли беспросветные лица и удивленно посмотрели в сторону караула. А пальба уже посыпалась вразнобой, как яблоки по кровельному железу. Нервы второй шеренги, надорванные одиночным выстрелом, испуганно и беспорядочно нажимали курки. Это был салют в ритме вестерна.
Когда раскатистая канонада иссякла, в воздухе повис сизый пороховой дым, в ушах стрелков тоненько звенело. Капитан 3 ранга Левченко, потрясенный до глубины души, с раскрытым ртом смотрел на квумпарей. Его лицо покрылось трупными пятнами. Всё ещё держа поднятой вверх сигнальную правую руку, он заметно пошатнулся. Но в следующий миг он вдруг понял, что это не сон, и что уже всё равно, и с величайшим безразличием опустил руку. Первая шеренга, в строгом соответствии с этим жестом дружно дала залп. Печальный воздух кладбища вздрогнул от грохота. Капитан 1 ранга Самохвалов, огромный как музейный мамонт, уничтожающе глядел на Левченко из далека и беззвучно матерился.
Оркестр, смущенный ковбойской пальбой караула, ни с того ни с сего заиграл вдруг похоронный марш, хотя гроб с телом адмирала ещё и не начинали опускать в яму. Самохвалов скроил дикую гримасу отвращения. Дирижер Лев Панков стал испуганно озираться в поисках оправдания, но остановить музыку уже не посмел.
Капитан 3 ранга Левченко, потерявший интерес к жизни, службе и похоронам одновременно, вдруг совершенно успокоился. Позор несмываем, но, слава Богу, теперь остается пустяк – завершить эту трагикомедию и убраться. Взводный снова поднял правую руку. В ответ слаженно клацнули автоматные затворы – курсанты чётко выполнили команду. На этот раз Левченко решил не тянуть. Положенные три секунды и залп. Но беда невероятным образом опередила его. Кто-то из второй шеренги почётного караула снова не справился со своим чувством ответственности и одиноко бабахнул по серым тучам. Тут же враздрай посыпались выстрелы соратников, вмиг потерявших всякое самообладание.
Капитан 1 ранга Самохвалов зверски поглядывал в сторону Левченко. Тот стоял, словно при смерти. Ему просто не верилось, что это не сон. Его правая рука упала бессильно, как плеть. Первая шеренга послушно выдала бравый залп. Гром прощального салюта вторично потряс кладбище. На глазах офицера навернулись суровые воинские слезы. Играла похоронная музыка. В воздухе плыл пороховой дым. Серебристые цепи могильных крестов и звездных монументов обступали место церемониального безобразия со всех сторон...
Третий, завершающий залп, был произведен слаженным, единым ударом, в лучших традициях, запечатленных самим Уставом.
Капитан 3 ранга Левченко, всегда интеллигент и остроумный собеседник, ни разу ещё на общем слуху не осквернивший себя матерщиной, подошёл непрочным шагом к квумпарям и простонал так громко, насколько медные завывания оркестра могли заглушить его голос для слуха родных покойного: «****ые вы ***! Мудаки! Вам не адмиралов хоронить, вам баб за сиськи дергать!». Страдая от невозможности выразиться более громко и тщательно, он отдал команду собрать стреляные гильзы. Шеренги рассыпались и курсанты, кто на корточках, кто на четвереньках, с усердием виноватых стали подбирать теплые патроны. Один из бойцов осмелился подойти к Левченко с вопросом. Это был писарь Волощенко по прозвищу Жук.
- Товарищ капитан третьего ранга, - обратился он, - У меня один патрон остался в обойме. Что с ним делать?
Офицер затравленно посмотрел в святые глаза курсанта Волощенко и безразлично ответил:
- Разрядить.
Ротный писарь ответил «Есть!», отошел на пару шагов, передернул затвор и саданул из автомата прямо в землю. Огонь выстрела пришёлся прямо под курсанта Корепина, который, стоя на четвереньках, собирал гильзы. Корепин будто рыжеватый кошак подскочил на метр в воздух. Родные и близкие покойного адмирала вздрогнули, и все как один с тревогой посмотрели в сторону квумпарей. Наверное им казалось, что морячки добивают кого-то из раненых.
Собрав всё, что оставалось в себе человеческого, капитан 3 ранга Левченко нашел-таки силы отложить дисциплинарную казнь Волощенко на потом. Уже не веря ни во что человеческое, взводный построил квумпарей для прохождения торжественным маршем. Этот последний эпизод воинских почестей был гениально прост в исполнении. Он просто не мог быть чреватым какой-нибудь непредсказуемой пакостью. Наверное, именно поэтому офицер приготовился к худшему. Музыкальный капитан 3 ранга Лев Панков призывно взмахнул руками, и его оркестр грянул «Варяг». С мученической ноткой в голосе взводный скомандовал «Шагом марш!», и строй морполитовцев, усердно молотя кладбищенскую мерзлую землю крепкими флотскими ботинками, двинулся в «последний парад». Путь пролегал в двадцати метрах от могилы адмирала, по направлению к выходу с кладбища. Капитан 3 ранга Левченко сдержанно и с достоинством шагал впереди строя. Господи, ну хоть здесь не опозориться бы, подумал он и скомандовал: «Смирно! Равнение на-право!». Сам он четко повернул голову направо, левой рукой прижал к бедру висящий на поясе кортик, а правую безукоризненным жестом военно-морского приветствия приложил к козырьку фуражки. В этот момент Александра Демьяновича Левченко можно было бы назвать олицетворением всего дворянского, что ещё случайно оставалось в крови морских офицеров от былых эпох. Квумпари тоже старательно вывернули головы направо и приосанились. Печатали шаг молодцевато, вдохновенно, как и должно в минуты прощального приветствия адмиралу.
Но фатальная чертовщина не оставила своих издевательств и продолжала буйствовать. Автомат курсанта Волощенко вдруг начал разваливаться на части. Сначала под ноги со звоном упала крышка патронной коробки. За ней следом из рожка-магазина наружу выскочила пружина, подающая патроны, что само по себе является практически невероятной аварией. Любой, кто служил Родине и держал в руках автомат Калашникова, а не стройбатовскую лопату, знает, что магазин сам по себе развалиться не может – уж больно крепко он сделан. Тем не менее, теперь именно это и случилось. Металлические детали оружия со звоном посыпались на землю, и курсант Волощенко наклонился, чтобы их поднять. Это ему не удалось, потому что марширующий следом сослуживец с невольным усердием пнул его в зад коленом. Волощенко упал, сослуживец споткнулся о него и тоже стал на карачки, а соседи по строю дружно принялись поднимать части развалившегося автомата. Последний парад смешался и распался в прах. И уже не имело никакого значения то, что к выходу с Байкового кладбища квумпари подошли восстановив идеальный порядок в строю...
В училище капитан 3 ранга Левченко возвращался, сидя в кузове «ЗИЛа» вместе с курсантами. Он был предельно мрачен и не разговорчив. Курсанты, чувствуя настроение взводного, тоже помалкивали. Брезентовый тент хранил кузов от встречного ветра и накрывал незадачливых квумпарей сумраком тени.
В полном молчании прошла часть пути. Постепенно езда в кузове навеяла тягучие воспоминания. Курсант Дима Апушкин не выдержал и первым нарушил безмолвие. Сначала тихо, потом, увлекаясь, все громче он стал рассказывать кому-то из сослуживцев:
- Возвращаюсь в понедельник утром из увала. А ехать далеко, с Троещины. Времени уже не остается, опаздываю. Начинаю голосовать, ни одна машина не подбирает меня. Насчитал – десять частников проехали мимо меня и даже ухом в мою сторону не повели. Что делать? Думаю, всё, прощай молодость. Но тут мимо ехал какой-то сволочь на мусоровозе. И то, сначала не хотел меня взять. Потом, правда, сжалился, тормознул метров, эдак, через пятьдесят. Мне эти полста метров пришлось как спринтеру пробежать. И вот несемся по городу. Народ на меня смотрит и тащится – курсант на мусоровозе едет! Водитель оказался разговорчивый тип, веселый. Наверное, маланец. Все пальцы на руках в массивных золотых печатках, на шее толстая, как от унитаза золотая цепь с чем-то явно тяжелым за пазухой, зубы тоже все золотые. Рулит, байки мне рассказывает, говорит, ждал от Горбачева многого, но дальше правильных слов дело не идет. Подлетаем к училищу в самое время. Я ему хотел рубль сунуть, а он засмеялся и говорит: «Спрячь его, солдат. Я на этом вот мусорнике смердячем за день себе на цветной телевизор зарабатываю!».
Квумпари оживились, кто-то даже гоготнул с удовольствием. Александр Демьянович, мужественно и молча переживавший все, что случилось на кладбище, тут не выдержал моральных истязаний Апушкина и закричал как в истерике:
- ..........!!!
В общем, это были самые распоследние слова, служащие венцом и оправой той мысли, что ничего святого в курсантах нет, и что они ни на что не годятся на этом свете. Крик длился не меньше минуты.
Квумпари перепугались и решили пожалеть взводного. Они виновато скорбили весь оставшийся молчаливый путь. Благо он уже подходил к концу. А капитан 3 ранга Левченко, отвернувшись от них, угрюмо смотрел на убегающие в даль осенние улицы Киева и мысленно рисовал себе картину: завтра, а может, после завтра во время предобеденного построения на плацу Первой территории НачСтрой Самохвалов возьмет в руки мегафон, скривит губы презрительной извилиной и перед лицом всего КВВМПУ громоподобно обзовет его почётно-караульную команду говнюками. Как минимум. Тут Александру Демьяновичу страстно захотелось, чтобы занавес поднялся ещё раз, и жизнь началась с чистой страницы.
Словно бы в утешение печалей этого дня с морполитовским «ЗИЛом» борт о борт поравнялся какой-то колхозный грузовик, до бортов наполненный библейскими плодами. Хорошенько вытянувшись из под тента, можно было достать до них рукою и набрать сколько позволяла удача. Что и было сделано...
КИПЯТИЛЬНИК, или ЗАБЛУЖДЕНИЕ №7
День играет красками знамён и флагов. День играет трубами военных оркестров. День играет мышцами военнослужащих. Однако самое интересное всё равно происходит ночью.
Укрывшись чернильным плащом кромешного мрака, спартанцы крадутся в лагерь презренных врагов, чтобы в решающей резне мессенской войны обагрить кровью свои победные мечи.
Под глухой крышкой чёрных небес отряд баталеров из роты капитана 3 ранга Рожко, подражая тактике морской пехоты, совершают молниеносный налёт на милицейский участок в Хоривом переулке, поскольку тот закрыт на ремонт, и в результате бесследно вычищают оттуда в пользу Квумпы все ценности строительно-отделочного характера.
Опять-таки, именно ночью венец просвещённого человечества по имени «Титаник» отправляется на дно, как дырявый обрез из моечного кранца.
Под ночной звездой рождаются великие заговоры.
Герои античного эпоса душат ночами подлых змей измены.
Ночью рыщет военная разведка.
Ночью приходят сны о таблице химических элементов.
Ночью жарится неуставная картошка на камбузе КВВМПУ.
Ночами являются ванильные мысли о любви и смерти.
Преимущественно по ночам вскрываются врата неприступных городов.
Ночью мичман Юра Черников крадётся по палисаднику вдоль женской больницы, высматривая себе приветливое, настежь открытое летнее окно...
Да что говорить! Ночь – это такая штука, когда возможно даже то, что вообще нереально. Как, например, однажды в автопарке КВВМПУ.
Стоял себе в карауле квумпарь-третьекурсник. Не юноша, стало быть, но малый бывалый. Время глухое, до рассвета далеко, за плечом верный автомат. Вообще-то, с человеком, который зазубрил свои обязанности часового на посту, и к тому же вооружён «калашом», ничего случиться не может. Тем более, в условиях мирного города. Потому как по закону, по потенциалу огневой мощи и по правде жизни, он – лицо неприкосновенное и, честно говоря, недосягаемое. К тому же, территорию автопарка, охраняемую им, огораживает от улицы Ильинской и прочих опасностей непредсказуемого цивильного мира высокая кирпичная стена вековой кладки.
Однако, на то она и ночь! Когда мрак, загадочно фосфоресцирующий головешками редких фонарей сгустился до вязкости, через кирпичную ограду деловито перелезло нечто человекообразное, гуманоид, судя по основным признакам. Поскольку перелезло оно практически на голову часовому, тот сказал, как положено: «Стой! Кто идёт?». Силуэт с признаками гуманоида, не отозвался, явно увлечённый каким-то своим планом действий. Поэтому квумпарь-третьекурсник, окончательно входя в роль часового, снял с плеча автомат и предупредил: «Стой! Стрелять буду!». В ответ на это силуэт молча обратил на него внимание, молча подошёл к нему и молча набил ему морду. Иными словами, отменил неприкосновенность его лица. Причём, сделал это размашисто и очень высокохудожественно, как и принято в немом кино. Пока третьекурсник сидел на заднице и пробовал вспомнить - что там Устав Караульной Службы предписывает в подобных случаях - ночной молчун выбрал в автопарке парочку покрышек и вместе с ними был таков, обратно через глухую кирпичную ограду. Улица Ильинская осталась загадочно тиха.
Масштаб происшествия стал ясен только с восходом солнца. История о драчливом гуманоиде конечно же не убедила командование. За пропажу из автопарка двух новеньких покрышек весь караул был наказан.
Таким образом, возвращаясь к началу, остается признать: если день играет мускулами и барабанами, то ночь играет судьбой...
Не иначе, как влекомый именно судьбой, один квумпарь, чью фамилию излишне здесь упоминать, угодил в дневальные. Этому предшествовали типичные для военного человека дисциплинарные передряги. Форма и содержание недозрелой политической личности вошли в очередной диссонанс меж собой, и квумпарю выпала новая пользительная порция вздрючки. А закреплению оздоровительного эффекта как нельзя лучше содействует внеочередной наряд дневальным по роте.
И вот, стоит наш герой, прикованный цепью военного долга к тумбочке дневального, и чувствует, как великая польза от состоявшейся вздрючки, точно лекарство растекается по его артериям и достигает таких глубин, что аж не верится. Он не сдался, и не сломлен, однако, на дворе ночь беззвёздная, и ему требуются все оставшиеся силы духа и вся крепость коленок, чтобы не рухнуть в сон прямо тут, под настенным стендом, где чёрным по белому изложен текст запретительного Приказа МО №20.
Иногда, приступами, вернее, приливами, ему начинает казаться, что ещё немного таких мучений, и он сменит собственную кожу. Ему даже приходит на ум, что если он достоит свою смену до утра живым, то родная рота, восстав ото сна, обнаружит в его лице какое-то новое существо. Быть может, какую-то новую единицу человеческой эволюции. Был «человек разумный» в виде хомо-сапиенса, а станет приблизительно «кащей-политический», или, красиво выражаясь, квумпа-питек.
И это не глюк, и не блажь, не побочный эффект от учебного курса «Марксистко-Ленинская Философия». Это неумолимо совершающаяся реальность, чуемая той самой кожей. Ибо Квумпа не проходит для человека без последствий. Квумпа его превращает.
Да-да, именно так. Отекая плавлеными мыслями, будто гаснущая свечка парафином, квумпарь здесь и теперь, как никогда прежде, отчетливо почувствовал: вот молекула за молекулой видоизменяется он в новое существо, принципиально иную единицу эволюции видов Дарвина. Впрочем, грош цена была бы Квумпе, если бы в ячейках её пустот не рождалось новое слово Всемирной истории, если бы через её марксистско-ленинский забор не выпадали на тротуар новые завораживающие виды героев, обвязанных политическими гранатами. Историческая задача КВВМПУ в том и состояла, чтобы добавить в пресное тесто Флота немного человеческих дрожжей, надоедливых и неугомонных. Чтобы эти полезные бактерии вгрызлись в бока личного состава ВМФ, слежавшегося от десятилетий мирного времени, и этими самыми угрызениями напоминали о партийно-политическом смысле военного служения.
Итак, учёба в Квумпе – это путь превращения. Можно сказать, путь картошки, попавшей под тупой нож камбузной команды. Квумпа вертит квумпарём, как овощем, и методично, лента за лентой снимает с него кожуру заблуждений. Он уже и теперь, за долго до лейтенантского выпуска, чувствует себя обновлённым, актуализированным до парадной белизны. Однако над ним реет бодрящее предчувствие, что это ещё не предел формы, что воссиять ему гладкой чистотой окончательной истины ещё только предстоит.
Результаты этих дивных перемен весьма ценны для сердца квумпаря. Оглядываясь к истокам своего курсантского пути, он мог поимённо перечислить все брёвна, которые лежали поперёк, мешали ему эволюционировать, и через которые он счастливо, поочерёдно переступил. О, как они дороги ему, эти верстовые столбы, эти идолища былых убеждений, не выдержавшие лобового столкновения с убедительной практикой Квумпы, и поверженные в макулатуру наивного детства! Помянем...
Что принёс он с собою на Флот? Немного сменного белья в гражданском своём чемодане, с которым шагнул на территорию лютежского лагеря КВВМПУ. Что ещё? Душевные сокровища своей развитой социалистической личности – вот, что!! Стойкие гуманистические убеждения о морально-нравственном здоровье и социальной справедливости!!! И, разумеется, естественную веру в светлую советскую даль. Десятирублёвая банкнота с профилем Ленина, согревающая дальний карман школьных брюк – не в счёт. Это для чипка. Остальное – для Флота.
1. Матерщина.
Представления о ценности собственной персоны и гражданской её зрелости сопровождали его при этом, однако, лишь поначалу. Под занавес первого же дня, прожитого им на лесной территории Морполита, до него с прохладной ясностью стало доходить, что в походном его багаже не хватает важной детали, а именно – умения матерно выражаться. Слова он, конечно, знал, а вот выражаться не умел. Матерный образ мысли как-то не укладывался у него в голове. Возможно, тут вина семьи и школы, которые не уделяли этому должного внимания.
В общем, на фотокарточке в комсомольском билете можно было смело пририсовывать нимб над его головой, ибо он не только не имел матерного навыка, но и был убеждён, что матерно выражаться – не хорошо, не красиво это. То есть, в его понятиях, матерщинник – суть нравственный калека, хромой, которому до коммунизма не доковылять. Ну, ничего! В Морполите, начиная прямо с лютежского лагеря, ему быстро отбили желание и привычку так считать. Со своими чистоплюйскими убеждениями он сам почувствовал себя инвалидом, окунем без плавников, и пребывал в этом качестве до тех пор, пока не осознал своё заблуждение и не научился крыть по матушке. Не то, чтобы это стало ему по душе, не просто далась ему механика окружающей действительности: мат в пределах военно-морского флота – это как резинка в синих флотских труханах; если мат убрать из жизни советского моряка, то дела Флота немедленно сползут ниже колен, выставив наружу какой-нибудь натуральный срам.
2. Пьянка.
Экзистенциальная гениальность и метафизическая неисчерпаемость алкоголя была оценена квумпарём гораздо позже. А поначалу, вливаясь в поток детей Морполита, не научившись ещё правильно чистить бляху, он стоял на тотальном отрицании этого вещества, и раздвигать границы своего сознания не собирался. Контрастные впечатления провинциального отрочества, проведённого им в местечке Нижний Ломов, пригвоздили его к убеждённости: не пей, а то скотиной станешь!
Лёд его коммунистических стереотипов был решительно проломлен ледоколом Морполита. Принудительно взирая на буйное цветение человеческих натур, рефлексирующих под прессом не вполне человеческих обстоятельств КВВМПУ, он заметил: именно квумпари, тяготеющие в увольнениях к спиртосодержащим жидкостям, наиболее сильны и отважны перед лицом препятствий, причём, даже в обстоятельствах, лишённых спиртосодержания. Как-то само собой, не сразу, но верно, пришло ему обобщающее умозаключение: героизм и алкоголь – вещи почти неразлучные, как гром и молния. А поскольку военному моряку, да ещё к тому же, элитарию-политработнику, повседневный героизм прописан в обязательную программу, то...
В общем, квумпарь не удержал свои взгляды в прежних границах. После мировоззренческой ревизии границы стали заметно шире.
3. Женщины.
К женской теме он вообще боялся прикасаться своими грубыми лапами, стёртыми о перекладину турника. Женский вопрос касался ему деликатней, чем желатиновый студень, и трепетней, чем крылышки бабочки. Ну, то есть, опять-таки не повезло ему со средой обитания, в которой произрастала его натура, и негде ему было набраться спасительного жлобства, ободрать свою душу о наждачку трезвого цинизма. Он явился в Морполит, не державшись ещё ни за одну титьку, и даже не очень представляя себе, как это технически выглядит. А напрасно! Напрасно он себя так запустил. Слишком близко к сердцу воспринял он лирическую классику серебряного века русской поэзии. Недопустимо вежливо дарил он своим школьным одноклассницам всякую ерунду на 8 марта и чересчур старательно подписывал поздравительные открытки. Его внутренний мир оказался надёжно пришпилен гуманистическими образами советского кино, отчего женщина в его понимании поместилась в один ряд с вещами неприкасаемой святости...
Но тут ему живо объяснили прикладную анатомию прекрасного пола и расшатали ему наиболее идеалистические из его воззрений.
Киевское ВВМПУ, где слово «женщина» с трудом избегало речевого соседства с клейким междометьем «бля», не занималось выпуском галантных пескарей-страдальцев. Это профиль какой-нибудь духовной семинарии. Киевское ВВМПУ имело свойство дельфинария – отсюда в океан жизни выпускали стаи позитивных, сообразительных и, главное, скользких существ. Не для подольских щук завтрак. Взять такого можно только случайно. Только в виде грустного тела, выброшенного на берег жизни и уже почти полуиздохшего, и шершавого от неприкаянности. Так и берут, в основном. Потухшими старлеями, поношенными каплеями. В отдалённых тупиках необъятной советской Родины...
4. Справедливость.
Ни одно бранное слово из арсенала военнослужащего не является ругательным. Мат-перемат любой этажности не имеет никакого другого значения, кроме вспомогательного. На военной службе, особенно на Флоте, есть только одно ругательное слово – «справедливость». Для Морполита это верно на все сто. Вредность мифологии, томительно влачащейся за этим понятием, и невозможность практики применения ея каждодневно, экспериментальным путём доказывается здесь. Итоговое благо, которое выносят для себя будущие политработники ВМФ физическому измерению недоступно. Хотя оно большое и тяжёлое.
Ругаться словом «справедливость» - это временная привилегия и простительное заблуждение первокурсника. Когда начинающий флотский комиссар, пламенея чувством, первый раз произносит это ругательство, его непосредственные начальники, от старшин и немного выше, смотрят на него, как на хитрого полудурка, как на добродушного припадочного – с осуждением и жалостью. Вслед за этим, ему долго и терпеливо, применяя несложные матюки, объясняют, что это слово для Флота глубоко оскорбительное и неприемлемое ввиду своей издевательской сущности. К исходу первого полугодия в стенах Морполита до каждого курсанта окончательно, всецело и бесповоротно открывалась глубина его бывшего заблуждения. Всяк, заглядывая в эту бездну, убеждался: действительно! справедливости нет...
Нет её, ибо она вредна, мучительна и невозможна. Вернее, мучителен и невозможен выбор – Флот или справедливость. Нет, не мучителен. Просто невозможен.
Итак, Флот первичен. Политработа вторична, хотя в забеге отстаёт всего на полморды. Справедливость, спотыкаясь и путаясь в шнурках, идёт последней. И вообще, она за скобками, в сносках, которые редко кто читает...
5. Негры.
МЫСЛЬ: «Морполит как перочинный ножик, снимает с человека стружку за стружкой, превращая его в правильно заточенный острыйкарандаш, готовый оставить на светлой стенке Истории какую-то надпись... Практическое понятие о неграх квумпарь приобрёл именно здесь, в Морполите. Советский кино-эпос неловко пытался смягчить эту расовую тему, терпеливо внушая, что не смотря на все беды, обеспеченные на чёрную курчавую голову, всё равно для этой чёрной головы заготовлен счастливый конец. После многократного просмотра таких кинематографических полотен, как «Цирк» и «Максимка», за будущим квумпарём долго волочилось какое-то тревожное чувство: вечно какие-то проблемы белому человеку, если в жизни его появляется темнокожий брат по разуму. Киевский Морполит, слава КПСС, внёс в это дело недостающей ясности. Здесь бытовал устойчивый идиоматический оборот речи «сделать негром», а так же соответствующая, не менее устойчивая практика службы. «Сделать негром» - это была компетенция командиров взводного уровня. А «стать негром» - это фатальная обязанность курсанта, если уж ему так гомерически свезло. «Сделать негром» означало практически вот что: подвергнуть затяжной моральной вздрючке, бессмысленной и беспощадной, заставить выучить наизусть Строевой Устав, назначить пару-тройку внеочередных нарядов на службу, прищемить нежные места подопечного в тисках Н/У, ежедневно терзать на построениях личного состава за непорядок формы одежды, и в итоге всего не пустить в зимний отпуск, или всё-таки пустить, но самым последним. «Стать негром» - означало принять на шею себе всё вышеперечисленное и нести с молодцеватым выражением лица, надеясь, что когда-нибудь «темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа...».
Планида «стать негром» пощадила квумпаря. Однако досталась некоторым его товарищам по шеренге, по правую и по левую руку. Он слышал этот скрежет зубовный, и более доходчивого педагогического примера ему не требовалось. Отныне он стал понимать: нет, не всё так славно и счастливо сложится в жизни героя «Максимки» - пусть только подрастёт, и неизбежно из негритёнка станет взрослой особью, со всеми вытекающими фатальными последствиями...
Детская нежная душа квумпаря, над которой заботливо и кропотливо потрудилось советское гуманистическое воспитание, была подобна спасительному плотику. Всем тварям, исчезающим и угнетённым были забронированы на этом спасательном плавсредстве свои сочувственные места. Слонам, зебрам, быкам-муфлонам, попугам-какаду, суматранским носорогам, черепахам-логгерхедам, индейцам, неграм, английским шахтёрам, детям Гондураса, западным гориллам, белым медведям, горбатым китам, сифакам - всем, короче. И, разумеется, даром. За счёт судовладельца.
Путёвки на плотик, хоть и были бесплатными, тем не менее, отвечали духу зрячей справедливости. То есть, выстраивали подопечных по ранжиру, так сказать, по степени понесённых утрат и, соответственно, по глубине причитающегося чувства сострадания. К примеру, слоны. Слонов – жалко. Но, каких нестерпимее жалко – индийских или африканских? Всё-таки, африканских. Потому что у них нет почётного звания народного священного животного, как у их индийских родственников. Африканские брошены в саванне без всякого обожания. Пыльные, грустные, в кино не снимаются, и всякий пигмей может бросить в них копьё. Вот поэтому африканский слон достоин большей порции человеческого гуманизма, и место на плотике ему принадлежит получше, то есть, подальше от края. Или вот взять если негров. Они же разные бывают, негры-то. Есть африканские, а есть американские. Ну, что может случиться с негром африканским? Ну, леопард, может, задёрёт иногда. Ну, муха цэ-цэ укусит изредка (не всех же оно кусает). Конечно, спору нет, в Африке жизнь – тоже не сахар, тоже нет справедливости. Но зато в Америке!! В Соединённых Штатах Америки процветают все формы расового угнетения. Неграм там настолько плохо, что о проделках злобной мухи где-то по другую сторону океана им и вспомнить некогда. Они уже задолбались бороться за свои права! На мирные демонстрации выходят миллионами – и всё без толку. Так что, именно неграм Америки, этим трудолюбивым, жаждущим справедливости чернокожим братьям по разуму – почётное место в центре спасательного плотика. Что касается негров Африки – их тоже жалко, но пусть они посидят с краю, свесив ноги...
Такой порядок в сознательной советской душе квумпаря служился уже давно, и не известно, сколько бы ещё сохранялся. Если бы не свежий ветер всемирного исторического процесса. Не иначе, как именно таким ветром занесло однажды в КВВМПУ некого преинтереснейшего товарища сверху, из самых сфер ГПУ СА и ВМФ. Всего-то капитан 3 ранга, если видеть только погоны. Однако, удельный вес полномочий в нём был таков, что машина Морполита усердно крутилась вокруг него, обеспечивая все надлежащие условия для исполнения высокой миссии. Выделили самое объёмное помещение, усадили там максимально плотно квумпарей и устами представителя Политотдела КВВМПУ озаглавили событие: мол, вот, капитан 3 ранга такой-то, пропагандист Политуправления, город Москва, и так далее. Квумпарям, как профессиональным бойцам идеологического фронта, периодически устраивали такие вот мастер-классы с участием состоявшихся акул этого дела. И, следует заметить, в подобных посиделках чуткими, бывалыми ушами квумпарей ни разу не было отмечено попыток формальной отчитки, профанации ремесла. Каждый раз с высокого политического верха присылали таких захватывающих рассказчиков, что даже сытым послеобеденным квумпарям часа полтора не удавалось задремать.
Никто не оказался обманут в своих ожиданиях и на этот раз. Докладчик упёрся ногою в Афганистан и прошёлся по коллективному мозгу своих коллег совершенно адреналиновым докладом о текущем положении дел и о стратегических рубежах в общепланетарном масштабе. Разумеется, крепко досталось Дяде Сэму, чей звёздно-полосатый буржуйский цилиндр торчал в Афгане из-за каждого камня. Как и на каком повороте своей пропагандистской одиссеи московский докладчик вырулил на негров – теперь уже не вспомнишь. Квумпарь был при этом, слушал в упор, но пропустил этот мастерский нырок темы. Зато в его памяти крупными буквами, шитыми золотой нитью навсегда осталось: «Не существует на свете человеческого существа, настроенного более антисоветски, чем простой американский негр...!». Разумеется, эта новость не хлопнулась квумпарю по макушке, как яблоко Ньютону. Разумеется, высокий докладчик устелил путь к этому выводу различными фактами об устройстве общества и умонастроениях в США. С мягкой укоризной посетовал на неоправданный идеологический перекос в сознании советских граждан, благодаря которому все чернокожие воспринимаются как естественные и чуть ли не единственные сторонники Советского Союза в каменных джунглях США. Оказывается, оно всё в точности наоборот! Докладчик безжалостно вещал: «Да, действительно, американский негр беден, не имеет равных прав, низшая каста. Но вы только попробуйте сказать ему, что вы советский человек, только начните объяснять ему, что Советский Союз не допускает всевластия денег – так он немедленно перегрызёт вам горло. Увы, наша официальная пропаганда долгие годы закрывала глаза на тот упрямый факт, что нет на свете существа более жадного к деньгам, чем американский негр. Двадцать долларов – это та сумма, которой достаточно, чтобы подвигнуть его на что угодно, начиная от продажи собственной мамы. Как ни печально, нам придётся смириться с этим фактом и крепко подумать о корректировке наших идеологических установок...».
Смириться перед правдой жизни – незазорно. Но как с этим жить дальше?
Квумпарь с этим жить не собирался. Он подождал, пока осядет поднятый адреналин, пораскинул умом, вспомнил максимум возможного из школьного курса биологии и пришёл к твёрдому решению. Лёгким усилием воли он сломил хрупкое сопротивление мировоззренческих своих стереотипов и освободил спасательный плотик своей души от присутствия американских негров. Решительно, пяткой в спину, спихнул их за борт, крабов кормить, раз и навсегда. При этом он крепко задумался: а не выкинуть ли туда же и всех остальных подопечных, кроме зверюшек и голодных детей Гондураса?
6. Пидорасы.
Раньше он не думал на эту тему. Он считал, что это какая-то бирюлька народного фольклора, чисто колокольчик для украшения речи. То есть, слово «пидорас» не имеет прикладного значения, и нет за ним никакой материи, так сказать, физической массы покоя нету. А посему, здесь и судить не о чем.
КВВМПУ расширило его представление о человечестве. Не прост, ох, не прост оказался этот Homo Sapiens, бредущий сутуло от закопченных пещер неолита к вершине своей эволюции – к состоянию квупа-питека в лейтенантской фуражке. В какие только сомнительные зигзаги не отклонялся он на этом пути! Скажем так: социал-демократический оппортунизм, и даже мелкобуржуазный анархо-синдикализм германского типа – не самые тяжёлые из возможных отклонений.
Поскольку народный военно-морской фольклор был в Морполите обязательной приправой к любому выражению мысли, квумпарь уже в начале первого курса свыкся с тем, что «пидорас» - это немного больше, чем словесная погремушка. Это недоказуемая гипотетичность. Ну, вроде как военная угроза со стороны Монте-Карло, скрытая в тучах, которые в свою очередь скрыты за линией горизонта. О дозах брома в курсантском компоте можно было бы рассуждать при той же пропорции очевидного и невероятного. И кто знает, сколько бы ещё в представлении квумпаря буквосочетание «пидорас» болталось бы маятником от статуса гипотезы до градуса риторического шлака, если бы однажды мирный пульс КВВМПУ не нарушила одна бодрая история.
В училище, что ни день, случалось чего-нибудь партийно-политическое или политико-драматургическое. Таков был естественный порядок вещей, и это мало кому мешало спать. Но сюжет, который поднялся тогда во весь рост, получился особый – с поучением, с глубокой воспитательной нотацией, с высоким средоточием морально-нравственного ингредиента. Всё строго по фирменному рецепту Морполита.
Однажды после обеда, как иногда бывало, курсантов прямо с камбуза, минуя традиционное построение на плацу, погнали вверх по ступеням, на этаж торжественно-развлекательных собраний, в клуб, в актовый зал. Неожиданное множество других квумпарей, как оказалось, уже заняли там свои места. Судя по разнообразию золотистых курсовок на рукавах, народу хватало со всего училища. Кто не спрятался, кто не готовится к заступлению в наряд, кто не пациент санчасти, кто не сумел изобразить занятость делами государственной важности - согнали всех. Квумпари с чувством лёгкой интриги озирались друг на друга, на своё плотное множество, и понимали, что повестка собрания какая-то не рядовая, какая-то юбилейная, что ли. Вполне можно было ожидать, что сейчас на сцену выйдет меднотрубый оркестр училища и грянет торжественно и душевно на мотив «У Чёрного Моря». А потом пойдут своим чередом песни и пляски в исполнении труппы старательных первокурсников. Многие, предполагая это, собрались хорошенько вздремнуть. Но не тут-то было.
На пустой сцене актового зала одиноко торчал установленный на штативе микрофон. Группа старших офицеров совещалась в сторонке, не спеша провозгласить начало. В нерешительности прошло какое-то время. Потом от офицеров отделился некто из Политотдела, решительно шагнул к микрофону, долгим испытывающим взглядом объял аудиторию и молвил следующее:
- Товарищи курсанты! Мы собрали вас с тем, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие!
По широким рядам актового зала прошла волна шороха. Некоторые устраивались поудобнее, чтобы не пропустить чего-нибудь интересное. Оратор сделал многозначительную паузу и с красной строки перешёл к делу:
- Призрак гомосексуализма, который, как сказали бы классики, бродит по Европе, внезапно и вероломно, без объявления войны, напал на наше славное училище!
Плотная аудитория слушателей к этому моменту ещё не успела окончательно сплющить свои отяжелевшие веки и увидеть ёжика в тумане. Поэтому реплика Политотдела не ушла в пустоту и была по достоинству оценена. В актовом зале послышался воодушевлённый хохоток, сначала недружный и не очень уверенный, но заразный. Вслед ему стихией молодого ржания, как детонацией, охватило всех без остатка. Эхо великого оживления загудело под сводами. Квумпари ободрились несказанно: нифига себе начало! Мечты про оздоровительный сон в сидячем положении были откинуты беззаветно. Политотдел, меж тем, развивал тему:
- Славная репутация нашего училища не терпит никаких сомнительных пятен. А потому мы собрались здесь сейчас с вами, чтобы извлечь из этой ситуации суровое и полезное назидание. Товарищи курсанты! Что является, я вас спрашиваю, основой мировоззрения военного человека и главной заботой офицера-политработника? Что отличает профессионального защитника Родины от расслабленного губошлёпа с цирковым образованием? Кто забыл – я напоминаю! Запишите или запомните: бди-тель-ность! Политическая, военная, социальная бдительность!! Не об этом ли бесценном качестве вопиют стены нашего Морполита? Разве не этого требует от нас опыт истории, а также тревожная международная обстановка текущего дня? Преподаватели вас учат, командиры от вас требуют, комсомольские и партийные организации вам напоминают, а вам всё невдомёк, всё кажется, будто война не скоро начнётся. Ну, так вот вам урок! Именно потеря политической бдительности в наши мирные, казалось бы, и безмятежные времена, способна уклонить советского человека в опасную сторону и привести в трясину крупных неприятностей. Причём, так быстро и внезапно, что вы себе и не представляете, как оно это бывает. С прискорбием вынужден констатировать, что один боец с комсомольским значком на груди, вскормленный нашим камбузом, гулял кривыми дорожками беспечности, и догулялся! Выходя в увольнение, он отключал у себя чувство политической бдительности, и даже не заметил, как попал в сферу интересов опасного идеологического врага. Не раз уже в истории бывало, что на плечах таких вот безответственных ротозеев противник въезжал в самые неприступные крепости. Благо, Комитет Государственной Безопасности не дремлет, и во время указал командованию нашего училища на тревожные факты. Итак, кто же он, этот близорукий воин, по чьей беспечности (если не выяснится большее), на репутацию славного Киевского Морполита легла тень скрупулёзного внимания Ка-Гэ-Бэ?
Оратор Политотдела дал рукою отмашку, словно при команде «пли!», и занавес сцены за его спиной плавно подался в стороны, обнажая театр дальнейших действий. Откуда-то сбоку, из глубин закулисья, на поляну политического суда робко и с большим сомнением в ногах вышел герой скандала.
Ряды подогретых весельем зрителей дружно покатились от хохота. Трагикомичность нарастающей интриги привела животики квумпарей с состояние судороги. Дальнейшая реакция на повороты сюжета была уже чисто рефлекторная, на уровне мышц, а не на уровне высокого идейно-политического сознания.
Вообще, запойный смех на грани истерики и патологическое чувство чёрного юмора почитались в Морполите за добродетель, как бы свидетельствовали о душевном здоровье. Потому как психика военно-морского человека, закрученная в звенящую пружину обстоятельствами и укладом жизни-службы КВВМПУ, требовала какого-то эмоционального выхода, какой-то нервной реакции. Патология в области чувства юмора – это самая безобидная из возможных реакций. Интуитивно догадываясь об этом, командование разных уровней, что называется, не возражало.
В общем, квумпарей накрыло стихией хохота. Офицеры, за исключением лиц Политотдела, тоже улыбались во все зубы. И главное, было от чего. Виновник собрания, которого вывели на авансцену выглядел карикатурно, до уровня полного «кукрыниксы». То ли родился он таким, то ли перипетии нещадной оказии, в которую он вляпался, так фатально деформировали его – не понятно. Какой-то чахлый, жалкий, карликовый первокурсник. Голова галчонка, только что выпавшего из гнезда, панически втянута в плечи. Лицо – словно расплывчатое фото – описанию не поддаётся. Общее визуальное впечатление: персонаж кукольной мультипликации. И хотя зрители, счастливые и вальяжные от чувства собственной непричастности, покатывались себя не помня, многие меж тем изумлялись своему открытию. Никогда до селе в голову такое не приходило, что квупарь –будущий офицер Флота, по замыслу ГлавПура СА и ВМФ, организатор побед и повелитель погоды, он же дятел-задира, он же Сизиф боевой и политической подготовки, он же пожиратель мозга, он же вдохновитель-паяльник, он же инженер человеческих душ, он же проводник электричества Партии, и вообще, уникальное в Галактике существо - что вот это всё может принять форму такой безнадёжной карикатурности. Вот так, не возникни скандалу сему, жили бы, служили бы, и не знали, что где-то рядом крадётся вдоль стен и переборок эдакий шарж, клиент сатирической стенгазеты. Нет, никогда ещё Квумпа со дня её основания, с 1967 года, не видела в своих рядах такого сюрреализма, такого измывательства над образом политрука! Да и над смыслом жизни тоже... С такой, примерно, обобщённой мыслью ряды курсантов вышли из прилива гомерических судорог и приготовились пожирать глазами дальнейшее развитие сюжета.
Дождавшись внимательного затишья в зале, офицер Политотдела торжественно обратился к виновнику:
- Итак, в назидание всем здесь собравшимся, расскажи ещё раз, как было дело.
С голосом у первокурсника, как и со всем остальным, дело, по-видимому, обстояло хило. Поэтому со штатива был снят микрофон и вручён ему для усиления его тщедушных возможностей, подточенных нескладными перипетиями бытия. С микрофоном в руке он мог бы выглядеть немного мужественней, как с гранатой. Однако, выглядел как с мороженым на палочке, типа, эскимо. История была окрашена в застенчивые краски:
- Один раз я пошёл в увольнение. Хотел интересно провести время. Поэтому сразу отправился к дворцу «Украина». Там как раз выступал с гастролями ансамбль «Синяя Птица». Мне нравится, как они играют. Ну, вот и решил – пойду на концерт. Но когда я туда приехал, возле дворца «Украина» оказалась толпа народа, и билетов в кассе уже не осталось. Я очень расстроился, потому что давно уже хотел побывать на «Синей Птице». Я стоял и думал – что делать? Вдруг ко мне подходит один...
Здесь цыплячий первокурсник запнулся и умолк, теряясь на мысленной развилке возможных формулировок. Дальнейшее излияние исповеди оказалось под угрозой словарного истощения и метафорической немощи. Поэтому офицер Политотдела с готовностью подхватил шаткое знамя сюжета и своим вступлением в рассказ добавил попутного ветру:
- Пока наш незадачливый воин тщетно подбирает тактичные выражения, чтобы завуалировать постигшее его безобразие, позволю себе ценную ремарочку. Она избавит нашего пока ещё коллегу от этих сочинительских мучений и прольёт свет для всей аудитории на суть происшествия. Итак, кто же он, этот подошедший некто? Из папки Особого отдела, совершенно секретно. Информация к размышлению: Сергей Петрович Корзун, сорока с лишним лет, нигде никогда не работающий, один из вождей гомосексуального подполья страны, можно сказать, педераст всесоюзного масштаба...
Ряды курсантов легли, как колосья под ветром. Весь зал счастливо отдался пылкому, благодушному ржанию. Право же, не так часто Политотдел балует своих подопечных яркими постановками с элементами наглядной агитации. Оратор же, рассматривая падёж слушателей как добрую защитную реакцию на вражескую заразу, развивал свою ремарочку:
- Надо ли дополнительно пояснять, что за личностями подобного рода помимо праха морального разложения и нравственных уродств тянется душок антисоветчины? Ну, давай, что было дальше...
Эстафета риторики снова перешла к несчастному галчонку. Актовый зал успокоился и заинтригованно приготовился смаковать развитие неслыханной драмы. Мириады глаз поджаривали бедолагу на медленном огне безжалостного любопытства. Выглядеть более жалко, чем он выглядел в сию минуту, могла бы только промокашка, в которую высморкались и скомкали. Видимо, догадавшись, что это уже дно и далее падать уже некуда, главный герой вздохнул горемычно и нашёл в себе силы продолжить:
- Он подходит ко мне и спрашивает: «Ты пришёл на «Синюю Птицу»?
Из глубины зала, словно по сценарию, прилетела задиристая подсказка:
- Нет, я на «Голубого Человека»!
Утробный жизнерадостный гогот опять сотряс напряжённые животики сотен квумпарей. В тот день они под завязку набрались здоровья.
- Дальше! – потребовал офицер Политотдела.
- Ну, а что дальше? Ничего дальше особо-то и не было, - пожал чахлыми плечами заморенный курсантик, - У этого, который подошёл, оказался лишний билет, и он мне его подарил. На концерте выяснилось, что наши места рядом. Он пытался вести со мной разговоры, про музыку, про смысл жизни. Предлагал вместе сходить в Планетарий. Но мне всё это было неинтересно, и вообще, отвлекало от концерта. А когда он невзначай положил свою руку мне на колено, я уже не выдержал, поднялся с места и просто убежал. Вот, всё... Ни в чём таком я не замешан...
По ходу исповеди необъятное курсантское множество участливо рыдало, с повизгиванием. Потому что сил для классического смеха уже не хватало. Утирая горючие слёзы, квумпари с благодарностью думали о Политотделе, ибо другие инстанции КВВМПУ конечно же не были способны к организации столь масштабного и поучительного увеселенья. Политический отдел училища знал своё дело! Знал, как начать, и к чему свести любое мероприятие.
- Не замешан, говоришь? Не хватало ещё, чтобы ты оказался замешан! Вот вам наглядный пример того, как безалаберный ротозей упорствует в своём аполитичной легкомыслии. Да скажи ты мне – какого тебя понесло на эту «Синюю Птицу»?! Наше училище расположено в уникальном городе. Курсанту, выходящему в увольнения, открыты сто дорог, и все ведут к сокровищам культуры, или в какие-то другие безопасные места. Почему некоторых так и несёт туда, где нездоровое скопление народа и сомнительный ажиотаж?
В ответ что-то промычалось невразумительное. Человек Политотдела долго, весомо глядя со сцены актового зала, понизил температуру коллективного разгула счастья, и многообещающе подытожил:
- Для тех, кто ещё не понял и не проникся дрожью текущего момента, объясняю: в орбите таких типов, как упомянутый Корзун, всегда вращается нечистоплотная и опасная публика – дельцы, проститутки, аферисты всех мастей, криминальный элемент. Где-то неподалёку обязательно пасутся агенты западных разведок. Именно поэтому наш Комитет Госбезопасности внимательно опекает и Корзуна и, и других, подобных ему. Вот и задумайтесь себе, какая тень брошена теперь на наше славное училище! Ладно ещё, если здесь имела место только мужеложеская интрижка. А если ниточка потянется и выведет на попытку вербовки со стороны вражеской разведки? Начальник училища, узнав от комитетчиков, что наш курсант замечен в столь дискредитирующем контакте, пришёл в ярость. Он потребовал от Политотдела разобраться и отработать вопрос по полной программе. И мы это отработаем, можете быть уверены! Одного замучим, остальных – научим...
Волнения грубого восторга средь курсантского моря нехотя улеглось. Солнце коллективного счастья подёрнулось дымкой зрелого размышления.
Какой вывод в головах квумпарей должен был остаться по итогу собрания? Даже те из них, кто раньше не допускал существования пидорасов в формате диалектического материализма, теперь прозрели. На фоне светлой перспективы их жизни вырисовывалась неуютная и тревожная, зябкая какая-то, действительность, в которой гомодрилы, в отличие от Снежного Человека, не только существуют, как факт, данный нам в ощущениях. Они, оказывается, ещё и активны, изобретательны, ходят где-то неподалёку, сужая круги, и вполне, кажется, готовы пойти на приступ Морполита, возглавив авангардные отряды блока НАТО.
***
Теперь, спустя это нескучное, с пользой прожитое время, можно только диву даваться – как Морполит поработал над человеком! В смысле благотворного воспитания. Кем он был раньше? Идейный трезвенник и высоконравственный девственник в одном лице, деликатный чистоплюй, который чтит моральный образ строителя коммунизма и дорожит сокровищем гуманистического интернационализма и дружбы народов под музыку «Чунга-Чанга». Ничего этого в основном уже не осталось. Химеры детско-юношеских убеждений оказались несостоятельны, расшатались и выпали напрочь, как молочные зубы. Своим заботливым рубанком Квумпа придала его мировоззрению обтекаемую форму торпеды. Теперь ничто не будет подтормаживать его на жизненной траектории от пункта «Альфа» до пункта «Омега». До пенсии, то есть. Приведённый в чувство критического реализма, он шкурой ощущал на себе узоры нового эволюционного качества.
В память о непорочном начале своей биографии квумпарь оставил себе только одну грань своего существа. Она была его сущностью до Квумпы, бережно лелеялась и поныне. Приятно было думать, что есть на свете какие-то константы, которые не обманут и не подведут. Есть на что опереться характеру сурового военно-морского человека!
Дело в том, что квумпарь был атеистом, убеждённым и даже вполне воинствующим. С таким нарицательным явлением устной речи как «бог», он ещё как-то мирился. Ибо вельми богат русский язык на всякие словесные украшения и декоративные атавизмы. Сам этим пользовался, помимо воли. Так сказать, не вникая в метафизику произносимого. А вот «Бог» с большой буквы, как нечто властно парящее в непостижимой выси и наблюдающее оттуда за муравьиной жизнью человечества – этого он не допускал абсолютно, даже гипотетически. На этом похвальном основании он и поступал в КВВМПУ, цитадель научного атеизма, чувствуя, что стремится по верному адресу. В своём отрицании религиозной версии мироздания он был настолько искренен, так убеждён в правоте своей, что запросто начал бы драться с любым, кто начнёт упорствовать в обратном. Благо, на это единственное оставшееся у него детское убеждение здесь никто не покушался. Киевское ВВМПУ – это такое место, где к спокойствию квумпаря ничто не говорило о существовании Бога и ничто не вызывало Божественных иллюзий. Правда, старшекурсники рассказывали, что якобы на «циркульном» здании училища, между оконных проемов, ежегодно проступали кресты. Их закрашивали, а они опять проступали. Может быть это потому, что где-то здесь снимали эпизоды мистического фильма «Вий»? Там тебе и разгул сверхъестественных сил, торжество загробной жизни. Засмотришься, особенно перед сном. Но это же сказка! Самому квумпарю видеть крестов морполитовских стенах не доводилось, и он не ставил подобные россказни ни во что.
И вот, ночь...
Тихо обалдевая от хронического недосыпания, и облокотив свой неразумный зад о краешек ротной тумбочки, дневальный чистил вахтенным своим штык-ножом у себя под ногтями и размышлял... Нет! Для успешного размышления ему в такой ситуации томительно не хватало чего-то невыразимого и сладкого, может глюкозы для мозга. Поэтому, правильнее будет сказать – он «думал». Ведь для того, чтобы думать, ничего, кроме головы, в виде копилки, не нужно. Днём думать было вечно некогда, зато ночь на посту дневального буквально вынуждала к этому.
Мысль думающего квумпаря, когда он стоя сидит на краешке тумбочки, предсказуемо покачивается в диапазоне от «Нафига мне всё это надо?» - до «Есть ли жизнь после Квумпы?».
А спать ему хочется так, словно чёрное небо вместе с галактиками опустилось и давит на шею, медленно плющит и размазывает. В другое время можно было бы просто вынести из Ленкомнаты дермантиновое кресло, поставить возле тумбочки дневального, да и прикимарить чуток, удобно усевшись. Но только не в этот раз! Потому что дежурным по городку нынче стоит сам командир роты Самсонов, он же Сэм, он же Иван Грозный. Мало того, что служит бессмысленно и беспощадно, мечется по вверенной территории, так ещё и вспомнит чего-нибудь невзначай, явится к себе в канцелярию зачем-нибудь – дверь как раз вот она, напротив тумбочки. Нет-нет, страшно даже подумать! Сегодня придётся нести вахту вертикально.
Как дневальному спастись от удава дрёмы, который уже безнадёжно обвил его и всё туже затягивает свои кольца? Можно гулять вдоль настенных стендов. Можно перечитывать заученную уже наизусть ротную стенгазету или ненавистный Приказ МО №20 в стеклянной рамочке. Но это только усугубляет мучение. Можно повисеть на перекладине турника. Но попробуй, заставь себя подтянуться разок-другой. Ни за что!! Можно достать штык-нож и чистить себе заусенцы на пальцах. Вот, это уже дело! Однако, если заусенцев уже не осталось, тогда что? Тогда можно полазить у себя по карманам, провести ревизию содержимого...
Квумпарь так и поступил – отложил штык-нож до лучших времён и нырнул в глубины собственных брюк. Двадцать копеек серебром и тряпочка для шлифовки бляхи, которые он выудил оттуда, не вызвали в его душе никакого отклика. А вот спичечный коробок, извлечённый следом, заставил сердце дневального забиться чаще. Ценность этого артефакта заключалась конечно же не в пафосной этикетке, хотя, следует заметить, та в совершенстве воплощала собою идею боевого листка в мирное время – рапортовала о 20-процентной доли СССР в общемировой выплавке стали, и для наглядной убедительности сопровождала это графической круговой диаграммой. Ценность извлечённого коробка заключалась в его содержимом. А находился там плотный моток тонких проводков. Распускаем проводочки, и вот перед нами сложное электротехническое устройство, известное под названием «кипятильник». Два бритвенных лезвия марки «Нева» с прокладкой из двух спичек между ними выполняют роль нагревателя, а проводочки ведут к источнику электричества, то есть к бытовой розетке. Такая вот архитектура партизанской мысли.
Созерцание кипятильной самоделки отозвалось в душе квумпаря лёгкой печалью. Потому что совсем недавно точно такое же изделие было обнаружено командованием роты в глубинах его личного рундучка при осмотре баталерки. А это грубейший залёт по части циничного нарушения директив, приказов, распоряжений и всего такого, что строжайше воспрещает использование на Флоте любого кустарного электротворчества. Конвейер, подающий трупы молодых краснофлотцев со срочной службы на малую родину, из года в год не останавливается. Впечатление такое, что флотский электроток бьёт гораздо сильнее, чем армейский и тем более, цивильный. В общем, вслед за этим квумпарь совершенно справедливо был вздрючен. Нельзя сказать, что его сделали негром. Однако свою нравоучительную дозу Н/У и нарядов вне очереди ему отхватить пришлось. Собственно, отбывая очередной этап той самой вереницы заслуженных наказаний, он вот нынче и стоит дневальным.
Разумеется, квумпарь принял всё это как должное и всем своим видом показал раскаяние. Однако, не успела ещё телега военно-исправительных повинностей полегчать хоть наполовину, как он уже смастерил себе новый кипятильник, по той же технологии, но только гораздо компактней, чтобы можно было уложить его в спичечной коробке и постоянно носить при себе, в кармане. Зачем? А просто на всякий случай, вдруг пригодится. И вот, кажется, именно этот случай настал. Нет ничего лучше для погибающего дневального, чем стаканчик крепкого горячего чая.
Квумпарь деятельно приободрился. Стакан – в Ленкомнате. Вода – в кране умывальника. Сахара – ку-ку, нетушки. Однако, в прикроватной тумбочке, в кубрике, лежит заветный батончик «Молочный». Где взять заварку – пока не ясно, это большой вопрос. Баталерка закрыта, ключи от неё у старшины роты на шнурочке – не достать. Баталеры богатырски дрыхнут. Увы, эта волшебная дверца остаётся пока без золотого ключика. Облом. Но можно, в принципе, метнуться по лестнице этажом-другим выше и поспрашивать у коллег-дневальных других курсов. Там у них не Самсонов и не Дядя Юра порядки устанавливают, поэтому у них там может быть многое, и заварка в том числе. Ну, в любом случае, сначала надо сотворить кипяток, а там видно будет.
Взяв стакан и наполнив его водичкой, квумпарь оставил без охраны тумбочку дневального и отправился в бытовку. Включая там освещение, он как бы споткнулся о нечаянное сомнение, очаровавшее его своей новизной: «А вдруг Сэм заявится и застукает на горячем? Это будет конец... Всесторонний и окончательный финиш будет...».
Квумпарь подошёл к обширному окну бытовки и пристально поглядел на тёмный ночной плац. Пейзаж выглядел абсолютно могильно: никаких признаков жизни, как на обратной стороне Луны. КПП городка с окошком, чуть желтоватым от настольной лампы дежурного тоже выглядело мирно до полного умиления. И, главное, нигде никаких следом и признаков лютого служаки Сэма-Самсонова. Ну, правильно, должен же и он когда-нибудь отдыхать, хоть и железный.
Квумпарь улыбнулся и вернул себя в деятельное состояние волшебной силой мысли: «Один раз мне за кипятильник уже влетело. Вторая плюха за то же самое по той же самой шее прилететь больше не может. И вообще, я – фартовый!». Подумав так, он поставил стакан на изумрудно-зелёное сукно гладильного стола, опустил нагревательный элемент в воду, а проводки аккуратно вставил оголёнными окончаниями в розетку. Чудо подпольной техники отозвалось с готовностью и дикой эффективностью. Вокруг лезвий «Нева» взъярились воздушные пузырьки, затем послышалось утробное, нарастающее гудение, возникла мелкая вибрация стакана, и вот уже вода бурлит и кувыркается, выпрыгивает через край, спасаясь от мощи самодельного реактора. Секунд двадцать, не более – и нате вам, получите порцию бешеного кипятка!
Воодушевлённый квумпарь изъял контактные проводки из розетки, унял буйство электрических сил природы, и вдруг, именно в этот самый момент до его слуха долетел страшный звук: входные двери в ротное помещение дребезжаще отворились, а затем с глухим, плотным стуком захлопнулись. Кто-то явно вошёл из вне, с лестничного пролёта этажа. Следом послышались решительные, полновесные шаги военных ботинок по паркету, с пятки на носок.
Квумпаря словно током прошило. Оцепенев от ужаса, он только успел подумать: «Бля! Самсонов!!!». Больше он уже ничего подумать не успел, потому что надо было хоть что-нибудь предпринять, дабы скрыть улики преступления. Но куда их скроишь? Морполитовская бытовка так устроена, что кроме стен и плоских столов под зеркалами в ней вообще нет ничего. Ни единой перегородки или предмета, которые стояли бы на пути зрения. Торжество геометрической прозрачности. Квумпарь рефлекторно схватил рукою раскалённый стакан, но только зря расплескал воду по зелёному полю гладильного стола. Голой рукой такое не удержать. Забыв о строптивом стакане, он скомкал рукой обжигающий кипятильник, а в этот момент левый ботинок дежурного по городку капитана 3 ранга Самсонова уже показался в дверном проёме бытовки. Бесценные мгновенья были упущены, и не было уже возможности даже сунуть кипятильник в карман. Грозный силуэт офицера, как в замедленном кино, с неотвратимостью цунами плавно следовал за ботинком. Обречённому квумпарю более ничего не оставалось. Провода, как символ приговора, просто выпали из его ослабевшей руки. Самсонов появился весь.
Квумпарь, утративший всякую волю, не успел даже переступить через лежащий на паркете кипятильник, чтобы хоть собою прикрыть сей обличающий артефакт. Командир роты, он же дежурный по городку, парой стремительных шагов сам сократил эту дистанцию и возник, точно смерть, на расстоянии вытянутой руки. Тут, как принято выражаться в большой литературе, вся прожитая жизнь вмиг пролетела перед мысленным взором квумпаря. И лишь одна единственная клеточка его мозга, почему-то не парализованная ещё фатумом погибели, дерзновенно пробовала соображать о будущем, пыталась спроектировать – что его теперь ожидает. Со всей очевидностью было понятно, что даже если его и не отправят на губу сегодня же утром, то в любом случае он гарантированно попадает в разряд негров, и над головой его на долгие месяцы сомкнётся одна сплошная ночь, где тихое сумасшествие и скрежет зубовный будут его законным уделом.
И вот сценка в бытовке, зеленеющей изумрудным сукном, словно казино: курсант навытяжку, лицом белее мела, напротив него командир в глухом кителе дежурного по городку, с пистолетом в кобуре, глядящий перед собой испепеляющее, а между ними, свернувшись мирно, змеёнышем подлым лежит себе кипятильник. Квумпарь находит силы, тянет свинцовую клешню свою вверх, прикладывает в воинском приветствии к головному убору и далее следует служебный диалог двух военных людей:
- Товарищ капитан третьего ранга, за время моего дежурства происшествий не случилось! Дневальный по роте курсант (такой-то).
- Почему отсутствуешь на посту? Почему не на тумбочке?
- Потому что совершал обход вверенных мне помещений, с проверкой текущего порядка.
- Бдительность проявляешь?
- Так точно!
- А почему здесь находится стакан?
- Это я поставил, с водой.
- Хорошо, что не с водкой. А почему пар столбом?
- Потому что это кипяток, товарищ командир.
- Не понял...
- Вот, решил себе чаю заварить покрепче. Для поднятия бдительности. Сил нет, боюсь задремать на вахте.
- Ты где кипяток-то взял?!
- Товарищ командир, за кипятком пришлось на камбуз сбегать. Там котлы стоят под парами.
- ??!!!
Отвечая на вопросы, оглушающие своей прямотой, квумпарь делал это чисто рефлекторно. За его словами не было ни ясной мысли, ни спасительно тактики. Это было всего лишь произвольным сокращением мышц речевого аппарата. Ибо всё, что у него ещё могло соображать, было связано единственной мыслью о кипятильнике, который лениво и бессовестно валялся прямо у его ног, за полшага до грозных ботинок Самсонова. Естественно, Сэм глянет сейчас вниз, на своё подножие, и тогда действительно настанет пушной зверёк писец. Бьющееся в сетях фантасмагорической ситуации воображение квумпаря уже рисовало ему способы, которыми Иван Грозный-Самсонов расправится с ним. Нет, из пистолета не пристрелит – это слишком примитивно для такого позднего часа. Скорее, удавит этими проводочками, как паршивого кота. Или повесит ими на турнике. Или отведёт в гальюн, засунет головой в дучку и будет смывать до полной победы коммунизма во всё мире. Или схватит своими накаченными ручищами и начнёт разрывать на части, как варёного цыплёнка – ножка, крылышко, гузка, потроха. Или подключит кипятильник к розетке, а лезвиями «Нева» заставит побриться. Или всё-таки повесит на проводах? Нет, скорее заставит присесть 500 раз, а потом уже повесит...
Но секунды, вязкие, как жёванные ириски, шли одна за другой, а драма меж тем развивалась как-то странно, не логично, будто сойдя с рельс и покатившись произвольно в чистое поле. Услышав от дневального, что тот бегал за кипятком на камбуз, капитан 3 ранга Самсонов был оглушён и потрясён. Неслыханная дерзость этого грубейшего проступка вогнала его в ступор, парализовала до стеклянного состояния. Он глядел на дневального очарованно, не мигая, как на невиданное по вредности ископаемое, и шевелил белыми от ярости губами:
- Что!?... Покинул свой пост и ушёл?!... Оставил роту без охраны?!... Ты соображаешь, что говоришь?!... Да я тебя об стенку размажу!... Да ты у меня до лейтенантских погон воли не увидишь!... Да ты у меня весь Общевоинский Устав наизусть выучишь, от корки до корки!...
В общем, испепеляя нарушителя воинской дисциплины расстрельным укором большевистских зрачков, офицер полностью сосредоточился на физиономии дневального, как на мишени. А тому уже рисовалось мысленное видение надгробного камня с буквами из латуни – «Родился... Поступил в КВВМПУ... Вздрючен... Погиб...»...
Сколько они вот так простояли, словно на границе жизни и смерти, – сосчитать невозможно. Ибо здесь даже секунды вытянулись в морскую милю длиной, исказив ощущения времени. Но вот, капитан 3 ранга Самсонов, склонный вообще-то к быстрым волевым решениям, встрепенулся, словно бы отряхивая с себя морок дурного сна, отдал финальное распоряжение:
- Возвращайся на тумбочку. Утром доложишь дежурному по роте, что я снял тебя с вахты. А старшине класса скажешь, чтобы поставил тебя дневальным на ближайшие выходные, с субботы на воскресенье, моим приказом. А там ещё поглядим, что с тобой делать.
Сказав так, он твёрдо развернулся и вышел из бытовки. Следом за этим донёсся дребезжащий глухой звук хлопнувшей двери. Иван Грозный-Самсонов покинул роту.
А квумпарь будто чужими ногами стоял ещё над пучком проводов фатального кипятильника, глядел на них и не мог просто поверить, что всё это действительно было, и он в этом участвовал, и остался при этом жив.
Он присел на корточки, влажными своими, мелко дрожащими пальцами свернул проводки в аккуратную катушку и вернул обратно в спичечный коробок. При этом в его контуженный только что мозг проник светлый лучик какой-то новой, нездешней мысли. Долгие и многие дни его последующей жизни она будет возвращаться к нему всё чаще и всё основательнее устраиваясь на постоянное место жительства. Эта мысль была наивной и краткой: «Наверное, Бог всё-таки есть. И кресты на стенах Морполита проступают не случайно».
КРАЙНЯЯ СТЕПЕНЬ
Квумпари дико скучали. Их было много, они были все вместе, как полярники на льдине, которую оторвало от берега человечества и несёт в точно известном направлении. И ввиду невозможности что-либо изменить годы их молодые необратимо рвались на три ломтя: детство, Квумпа и жизнь. Детство уже давно кануло, оставив на память о себе пристрастие к сладкому. Жизнь обещала быть достойной и плавной, но еще не наступила. Так что Квумпа располагала своими питомцами безраздельно. Она заключила их в свои партийно-политические объятия и никуда отпускать не собиралась. В то время, как пестрая киевская молодежь сгорала дотла на дискотеках, в сомнительных потёмках кафе-баров, в квартирных своих и общаговых бардельчиках, и просто под сенью плохо освещенных скверов, будущие политработники ВМФ, элита и надежда страны, мужественно сидели в стенах КВВМПУ. Ребята они, конечно, были весёлые, но всему бывает предел. Год за годом такого заточения постепенно сдружили их со скукой – родной сестрой военной службы периода Холодной войны. Они научились скучать профессионально, изощренно, извлекая из собственной неволи такие развлечения для души, что она, то есть, душа, просто не получала шанса зачерстветь. Кроме того, это была отличная гимнастика для ума, ибо скучища принуждала постоянно делать новые изобретения и открытия в области убийства времени и при этом не терпела повторений. Одним словом, вопреки мертвящему однообразию морполитовского уклада жизни, курсанты умудрялись не только не захиреть душевно, но и закалялись умственно.
Как и любое профессиональное состояние вообще, скука в Морполите имела ряд степеней офигения или, говоря научно, несколько стадий созревания:
1. обыкновенная;
2. серо-зеленая;
3. отягощенная (с возможными последствиями);
4. особой тяжести (схоластическая);
Если курсант не находился во сне или в увольнении, то почти обязательно находился в одном из этих состояний.
Скука «обыкновенная» покрывала Морполит тончайшим вездесущим покрывалом, словно пыль. Ее навевали вид плаца, запах камбуза, цвет стен, форма окон, звуки грохочущих маршем гадов и прогаров, изнуренное выражение лица дневального, даже пейзаж училищного скверика с недействующим фонтаном. Курсанты дышали скукой «обыкновенной» и для нее не нужно было ни причины, ни повода. Вот старшина 1 статьи Ульянов, пастырь коммунистов роты, сидит на лекции по истории КПСС. Читают увлекательнейшую и полезнейшую тему о ХХІV съезде партии. Ульянов прогоняет с лица интеллект, долго и протяжно зевает, потом начинает тайком брать бескозырки товарищей, лежащие рядом на столе и переставлять на них ленточки и крабы вверх ногами. Это кажется ему забавным и остроумным. Но бескозырок всего две, и вскоре ему опять нечего делать. Тогда он берет свою шариковую ручку и начинает очень осторожно разрисовывать уши курсанту Закубанскому, сидящему слева в изнурительном сне. Художественные способности Володя Ульянов обнаружил в себе с детства, и они у него хорошие. Но курсант Закубанский быстро просыпается и начинает зло шипеть и гарантировать жуткое возмездие. Плевать ему на изобразительное ремесло. Тогда старшина 1 статьи Ульянов обращает взгляд направо. Там сидит стармос Асанавичюс и что-то лениво пишет в тетради, наверное письмо. Жаль, что не спит. Ульянову совсем ничего не остается делать. Он подпирает щеку ладонью и начинает думать хрен знает о чем...
Скука «серо-зелёная» – это уже штука более ощутимая и навязчивая. Бывало, квумпари могли пройти десятки раз мимо благодатнейшего объекта для неумственного эксперимента, прежде чем обозлившаяся скучища заставляла обратить на него внимание. Вот, к примеру, сходящие с ума от безделицы братья по воображению, курсанты Стороженко и Молчанов. Они бросают свой проницательный взор на курсанта Мутовкина, ещё одного духовно воображаемого брата своего. В кубрике темень, всего пятнадцать минут как отбой, а он дрыхнет, хоть из чайника поливай. Дрыхнет, блаженно вытянувшись в свои сто девяносто шесть сантиметров. И его ножищи 46-го размера вылазят далеко-далеко через решетчатую спинку кровати. А спит курсант Мутовкин у самых дверей, поэтому всяк, невнимательно входящий в кубрик, рискует ткнуться лицом в его отдыхающие конечности. Сколь много раз такое происходило - никто не считал. Но только на третьем зрелом курсе, сатанея от скуки «серо-зеленой», духовные братья Стороженко и Молчанов, исчерпав все досягаемые источники эмоциональной пищи, приходят к выводу, что ноги курсанта Мутовкина тоже годятся. Они крадут у курсанта Крищенко, рисующего в Ленкомнате очередной выпуск ротной сатирической стенгазеты «Спрут», черную гуашь и разборчиво пишут ею на каменных ступнях спящего великана кое-что крупными буквами. Тот продолжает спать. Довольные и развлеченные, квумпари возвращают краску на место и тоже ложатся по койкам. Не проходит и десяти минут, как дежурный по городку начинает проверочный обход. Он открывает дверь, уверенной походкой офицера шагает в густой душный мрак кубрика и сходу бьётся лицом обо что-то тяжелое, твердое, шершавое. Он направляет луч своего фонаря на помешавшее ему препятствие и к великому неудовольствию видит огромные ноги курсанта. На подошвах ступней он читает прямую рекомендацию: «Иди нахуй!». Он сердито будит Мутовкина, суровым командным голосом задает ему неотразимое «Почему?». Тот, совершенно ошалевший, заспанный, долго не может понять в чём дело. Потом поочередно задирает свои ноги и под лучом фонаря дежурного читает надпись на собственных ступнях чужим почерком. Матерясь на чём свет стоит, он бежит в умывальник. Курсанты Стороженко и Молчанов долго ржут в собственные подушки, и засыпают счастливыми. «Серо-зеленая» на некоторое время отступает.
Так уж получалось, что к ночи ближе зуд скуки становился все яростнее. Иногда он порождал бессонницу, несмотря на то, что квумпари страдали хроническим недосыпанием. И тогда юные политработники, серо-зеленея интеллектом, развивали бурную деятельность. Вот как наяву группа бодро скучающих квумпарей выносят своего одноклассника курсанта Хмару. Естественно, вместе с кроватью. Эта акция была задумана уже давно, и теперь в приступе обостренной хандры, квумпари вспомнили о ней. Их четверо – по двое в ногах и у изголовья. Они идут тихо, медленно, стараясь не шаркать сланцами. Их лица сосредоточены и даже суровы, ибо Сергей Хмара парень из народа - большой и тяжёлый, словно чугунный. А дневальный, сидя в полудреме на «тумбочке», глядя на эту сцену, не очень-то верит своим глазам. Ведь это может быть начало его мозговой горячки, ибо служба-то без последствий не проходит! Процессия несет кровать с телом медленно, почти скорбя, будто в последний путь. А вокруг нее, кривляясь от беззвучного хохота, мечется тощая недобрая тень курсанта Закубанского, пятого участника акции. В своём злорадном танце вокруг спящего товарища он похож на летучую мышь, судорожно бьющуюся вокруг светлого пятна. Курсанта Хмару несут по ЦП в гальюн, а он лежит чистый, добрый, ничего не ведующий и чему-то улыбается во сне. Но на полпути к цели кто-то из носильщиков не выдерживает тяжести груза, спотыкается. Ножка кровати с металлическим скрежетом ударяется о линолеум ЦП и курсант Хмара просыпается. Он открывает глаза и таращит их вверх, силится понять – что же такое он видит? Там вверху дикое, потустороннее зрелище - незнакомый ему потолок. К этому времени участники акции, с грохотом бросив кровать, успевают скрыться в кубрике, и курсант, пошарив глазами по сторонам, видит только стены ЦП и темную скрючившуюся от смеха фигуру дневального в отдалении. Наконец, заподозрив в чем дело, курсант Хмара поднимается, зло скрипя пружинами и тащит кровать обратно, толкая ее впереди себя как упрямого осла. В ночной тиши раздаются грубый скрежет металлических ножек о линолеум и глубокий баритональный голос, словно из подземелья зовущий курсанта Закубанского: «Ду-у-у-си-и-ик! Я тебя заметил! Не притворяйся, ты не спишь. Ду-у-у-си-и-ик!». Дневальный оказывается лицемером и не покидает своего драгоценного поста, чтобы помочь...
Но иногда бывали такие эпизоды в жизни квумпарей, когда они вместе со своей скучищей оказывались в тисках плановых политико-пропагандистских мероприятий. Возникала скучища, зажатая обстоятельствами, как пар в котле. Это была её особая градация – скука «отягощенная». Поскольку она возникала только в условиях повышенной несвободы, то в своих крайних проявлениях могла даже повлечь неизвестные последствия. Вот как например, однажды. Сидит рота на ЦП перед телевизором, подвешенным так высоко, что голову задирать – шею ломит. Сидит на лавках-баночках желтого полированного дерева, согнув свои усталые спины. Идёт обязательный просмотр программы «Время». Кому дремлется – счастливчик, остальные же чувствуют у себя в душе какие-то кислые щи и заживо поедаются унылой безделицей. Ни встать, ни выйти, ни покурить под страхом дисциплинарного возмездия нельзя – за спинами стоит молоденький красивенький старшина роты Руссиян и беспощадно следит за порядком в рядах квумпарей. Вот курсанты Барынкин и Закубанский. Они сидят и свирепо зевают. А рядом сидит один их сослуживец и, опершись на стойку турника, сладко спит. Его лицо безмятежно, а челюсть отвисла. Счастливый человек. Наступает благоприятный момент, когда ротный старшина и дежурный по роте уходят зачем-то в канцелярию командира. И тогда курсанты Барынкин и Закубанский, не в силах больше ничего делать, берут кусок тетрадного листа и засовывают в разинутый рот спящему товарищу. Тот никак не реагирует. Тогда они вытаскивают бумагу обратно, сворачивают ее трубочкой и вновь засовывают в ротовое отверстие отдыхающего воина. Тот продолжает оставаться в глубокой спячке. Это весьма интригует курсантов Барынкина и Закубанского и, посмеявшись вволю над забавной физиономией блаженного сослуживца, они достают где-то кусочек ваты и аккуратнейшим образом пропихивают его в бумажную трубочку, торчащую из рта спящего. Тот и ухом не ведет. Тогда оглянувшись и убедившись, что надзирателей нет, развесёлые подельники берут спички и поджигают вату, торчащую из бумаги. Вата себя ждать не заставляет и начинает ярко разгораться. Товарищ спит, словно младенец и выражение счастья не покидает его розовое щекастое лицо. Огонь времени даром не теряет и вот кусочек горящей ваты отрывается и падает за широкий оттопырившийся вырез фланки на груди. Спящий не реагирует. И тут квумпари-лоботрясы начинают понимать, что их товарищ, большой и добродушный боец Флота, просто сгорит как факел, как член КПСС на партсобрании. Они выбивают у него из рта остатки горящей бумаги и, грубо растолкав, будят его. Тот просыпается и начинает угрожающе возмущаться, что ему мешают сосредоточиться. «Чего вы докопались? – спрашивает он раздраженно, - Я не сплю, просто я задумался!». А тем временем сослуживцы дружно хлопают его по животу, чтобы затушить оставшуюся под фланкой горящую вату. Одним словом, до большого и добродушного политбойца Флота так ничего и не доходит, хотя все вокруг сдержанно давятся смехом, а в воздухе стоит запах пепелища...
Иногда скука в Морполите достигала самого грандиозного своего пика. Нет, скорее, оглушительного своего дна, то есть, своей четвёртой степени злости. Подобное душевное состояние можно было бы назвать Скукой Особой Тяжести. Она не сопровождалась бешеной деятельностью, лихорадочным изобретением пакостей и розыгрышей, она была тиха и вкрадчива. Она проникала в подсознание и будила профессиональную склонность квумпарей к демагогии. И тогда затевались бесконечные схоластические споры, послушав которые, непосвященный нормальный человек с улицы мог бы запросто получить психическую травму. Чего стоит только представить себе такое: самоподготовка после обеда, почти все присутствующие в классе спят, пишут письма или читают машинописный перевод какого-то зарубежного романа про секс; окна в стальных решетках выходят на светлую подольскую улицу; квумпари Ульянов и Крищенко, тихо сходя с ума, ведут беседу.
«С диалектической точки зрения, - с глубокомысленной убежденностью рассуждает Ульянов, - Внутренний мир человека не может быть объяснён только лишь системой материальных общественных отношений. Однако! Если мы всё-таки выходим за рамки этого обуславливающего тезиса, то неизбежно получаем иное понимание сущности войны. То есть! Возникают формально-логические лазейки чтобы утверждать любую иррациональную дикость, вроде того, что война объясняется пробуждением первобытной драчливости народов и наций. Замечательно! Ещё шаг и я как два пальца докажу, что явление войны – это вообще феномен не имеющий координат измерения. И если признано, что наука как процесс имеет относительную неуправляемость и развивается во многом (а то и в главном!) за счет собственных противоречий, то война – это вообще неподконтрольное, неклассифицируемое нечто. Скажу более! Война – суть беспричинный маятник общества, источник движения которого в нём самом. Это вообще среда, в которую погружены все общественные процессы. И только внутренний мир человека вне этого переплетения систем. Скажу более! Он – арена для этих событий. Следовательно, ключ к исследованию войны надо искать во внутреннем мире человека...».
Крищенко по прозвищу Пятёркин слушает Ульянова по прозвищу Вольдемар с видом доброжелательного критика и рецензента. Ульяныч вообще плодовит на симбиозные теории и провокационные гипотезы. Следя за логическими изворотами рассуждений мыслителя, курсант Крищенко периодически берёт слово и говорит не менее заковыристо, что-то вроде:
«Не возражаю! Но давай же не забывать, что закон, описывающий какое-либо явление, есть отношение сущностей и между сущностями. Со своей стороны, Ульяныч, я склонен делать вывод: сознание формируется в плотном взаимодействии с обществом, общественным мнением и политикой. И поэтому оно необъективно и поддается искажениям и исключениям. Базовые законы войны, неизменные за всю историю человечества – вот то зеркало, где независимо от общества совершенно объективно отражается реальная действительность. Достаточно обратиться к классификации законов войны и вооруженной борьбы. Вспомни! Отсюда я склонен делать вывод, что подсознание военнослужащего – носитель объективной истины наиболее высокой категории...».
Таким образом, очень мило они беседуют до самого ужина. А когда приходит время идти на камбуз, курсант Крищенко со вздохом поднимается, закрывает том В.И.Ленина номер 33 полного собрания сочинений и подводит итог:
«Видимо Гегель был в чем-то прав, когда утверждал, что внутри каждого из нас существует объективная истина!».
В то время, как пёстрая киевская молодежь разлагалась на дискотеках, в барах и подворотнях, будущие политработники ВМФ, элита и надежда страны, мужественно сидели в стенах КВВМПУ. С годами они научились скучать профессионально, изощрённо, умудряясь даже из хандры извлекать постную пищу для сердца. Выручала фантазия, вечно рождающая какие-нибудь варианты: облить из окна ведром воды молодую маму вместе с детской коляской, неосторожно гуляющую под окнами Морполита, или, например, пойти в чипок и как следует нажраться дешевого сметанника. Тут оно сразу как-то и легчало на душе.
ЗИГЗАГИ ВОЕННОЙ СУДЬБЫ В МИРНОЕ ВРЕМЯ
Один раз, когда нечем было заняться, курсант Шубин словесно задел стармоса Гапоненко, и они принялись выяснять отношения. Происходило это исключительно миролюбиво и стильно, как принято было в 22 классе, да и в батальоне Дяди Юры вообще.
- Алё, Шубин, я не понял! Тебе что, жить надоело?
- Ой, не пугай! Тоже мне богатырь! Небоскреб! Я бы на твоём месте вообще не высовывался.
- Ты слишком грамотный, Шубин! Но таким как ты выскочкам везде и всегда по балде доставаться будет. Ничего, служба тебя поправит!
- Ну, во-первых, Гапоненко, меня стали дрючить значительно меньше и в последнее время вообще не дрючат, потому что я служить умею. А вот тебя дрючат постоянно, то за одно, то за другое. Потому что тебя невозможно не дрючить.
- Кто, ты служить умеешь? Ха-ха-ха! Да тебя дрючили и будут дрючить, попомнишь мое слово! Причем, если не сегодня, то завтра же.
- А вот х** ты угадал, Гапоненко. Наоборот, с понедельника я начинаю служить по-настоящему, как в Уставе написано. Тебя же, боец, как неспособного грамотно выполнять...
Случайно проходя мимо, в этот обмен мнениями встрял курсант Крищенко. Элегантно прокашлявшись и показав два золотых зуба, он жизнерадостно заявил:
- Господа будущие офицеры, я так уж и быть позволю себе высказать мое личное особое мнение по этому вопросу. Мир и в целом военная служба так, к сожалению, устроены, что дрючить вас будут всегда, даже вне зависимости от вашего умения следовать букве Устава. Единственно необходимым и достаточным условием здесь является сам факт вашего, так сказать, существования в кадровых рядах Вооружённых Сил.
Шубин и Гапоненко хором набросились на рассудительного товарища по Партии.
- Да пошел ты! Тебя самого, что ни день сношают!
- Крищенко, уж кто-кто, а ты бы помолчал, теоретик х*ев! Тебя дрючат чаще всех из нашего класса. Во всей роте чаще тебя по шапке, может быть, только Балабюк получает! А ещё с мнением лезешь!
- Я всего лишь хотел обратить ваше внимание на великий фактор Дэ-эЛ-Бэ Вэ-Мэ-эФ, - лучезарно улыбаясь, пророчил курсант Крищенко, - Его всегда надо учитывать и делать на него поправку. Но есть и множество неучтённых и неучитываемых факторов. Мы все как зерна в кофемолке...
- Короче, что ты хочешь сказать? Что нас в среднем будут дрючить не меньше, чем тебя?
Курсант Крищенко взялся скромно прокашливаться, что было немедленно воспринято как нечто в высшей мере утвердительное.
- Более того, - сказал он, прочистив горло, - Надо бы ещё разобраться, кто из нас действительно по-настоящему умеет служить, и что это такое – настоящая служба. Если процесс службы описать с помощью графика, то получится апериодический зигзаг с неопределенным коэффициентом дискретности. Конечно, я бы мог показаться нескромным, но...
- Да пошёл ты! Быть вздрюченным – это твоё призвание!
- А вот мы посмотрим!
На том и порешили: пронаблюдать в течение следующей недели за тем, кому из троих будут чаще выпадать неприятности. От кого и за что - не имеет значения. Не знали квумпари, что неделька-то предстояла та ещё! Давно таких не было.
ПОНЕДЕЛЬНИК
В понедельник после обеда, на СамПо, курсант Шубин уснул. Как это обычно в Морполите случалось, сон сразил квумпаря как пуля в сердце – мгновенно и для него самого незаметно. Шубин спал сидя за своим столом над раскрытым журналом «Советский воин». Локоть правой руки стоял на столе, и отяжелевшая мечтательная голова щекой опиралась на ладонь. Пока курсант находился в таком мирном состоянии, из его носа постепенно вытянулась длинная изящная сопля. Подчиняясь ритму дыхания спящего, она то опускалась вниз, почти касаясь «Советского воина», то опять втягивалась туда, откуда взялась. Так сопля совершала свои ровные колебательные движения и никому не мешала. Но сидящий спереди курсант Мутовкин зачем-то повернулся и увидел всё это. Он хотел было заорать на весь класс от восторга, но могучим усилием сдержался и толкнул локтем своего соседа по столу курсанта Молчанова. Тот тоже обернулся, посмотрел и сказал комоду Панасенко, сдерживая смех:
- Толяня, вот бы сейчас Шубина сфотографировать и послать фотку куда-нибудь в «Нью-Йорк Таймс» с подписью: «Хотят ли русские войны?»
Сидящий за одним столом с Шубиным комод Панасенко оторвался от тщательного конспектирования марксовых первоисточников, и увидев спящего, завопил не своим голосом:
- Шубин, твою мать! Проснись сейчас же! Ты мне всё отделение позоришь!
Все, кто видел эту картину, заорали, заулюлюкали и покатились от ржачки. Проснувшись в этом шуме, совершенно обалдевший курсант Шубин сразу же подвергся насмешливым шпилькам со всех сторон. Потом, придя в себя, он отбил все атаки и покрыл всех, какими следует словами. Слегка раздосадованный, он решил избежать дальнейших упрёков праведного комода Толяни и временно отступить.
Квумпарь поднялся и вышел из класса. Чипок оказался закрыт, так что, идти было, в общем-то, некуда, кроме как в расположение роты. Оказавшись там, Шубин видимо всё ещё находился в состоянии повышенной боевой готовности, в которое его вогнали насмешки глупых однокашников. Иначе трудно объяснить почему он, уже начавший с понедельника свою новую, совершенно уставную жизнь, придя в роту, вчистил старшине 2 статьи Горбунову кулаком по челюсти. Возможно, так получилось нечаянно. Дежурный по роте Горбунов встретил появление курсанта Шубина неприветливо, голосом из носоглотки: «Товарищ курсант, покиньте ротное помещение! Во время СамПо находиться в ротном помещении запрещено». И Шубин ему вчистил. Не по злому умыслу, и не нокаута ради. Просто хотел элегантно отмахнуться. Однако, исполнение подвело - получилось с плеча.
Дежурный по роте доложил о рукоприкладстве капитану 3 ранга Самсонову. Тут-то и началось! Иван Николаевич со всей яростью бывалого борца с неуставными взаимоотношениями вздрючил Шубина. Сформулировал ему чёртову дюжину страшнейших перспектив, включая обещание завести на него уголовное дело. Заставил написать десяток объяснительных записок. Пообещал до выпуска не пускать в увольнение, исключить из Партии. И вообще, посоветовал готовиться к отчислению из училища. Потом Самсонов вызвал к себе старшину 22 класса Асанавичюса и комода Панасенко, весь партийный актив роты и вздрючил их всех с жуткой верой в торжество своих принципов. А те, каждый по очереди, уже без фанатизма, но вполне чувствительно взялись за разделку Шубина. Тот, конечно, в гробу всех видел, но перед угрозой быть отчисленным из Морполита слегка поник. Видя, что он ходит мрачнее туч, Гапоненко и Крищенко без злорадства, но с азартом набросили одно очко на свой счёт. Один-один-ноль не в пользу Шубина.
ВТОРНИК
На заре следующего дня нежданно-негаданно случилось ещё одно ЧП. Утро выдалось на редкость сырым и мерзким. Но дежурный по училищу оказался чужд идеалам гуманизма и объявил форму одежды на зарядку: брюки, голый торс. Батальон с проклятиями и воплями - «Да что они там, вообще охренели что ли?» - убежал, гонимый старшинами, на набережную Днепра. Этому спартанскому издевательству не подлежала горстка счастливчиков, группа официально больных. Бытовало в Морполите такое устойчивое сообщество – патентованные клиенты санчасти. Их много чего не касалось из обыденных порядков училища, и они много чего избегали с пользой для себя. Так вот. Группе официальных больных в это время полагалось совершать организованную прогулку по периметру плаца. Но контроль за ними по чьей-то халатности ослаб, а утренний холод и сырость пробирали тела хворых квумпарей не менее остро, чем сослуживцев, унесённых физзарядкой. Поэтому, получив возможность улизнуть от прогулки, они с удовольствием ею воспользовались.
Стармос Гапоненко пребывал в группе больных, и вместе с другими поднялся в помещение роты погреться. Но не успели курсанты расслабиться, как пришёл дежурный по батальону старший лейтенант Ларин и гневно сказал, чтобы все немедленно вернулись на плац для продолжения прогулки, иначе все фамилии будут переписаны и последствия будут плачевными. Подопечные санчасти оказались людьми квёлыми, смиренными и, не говоря ни слова, стали медленно выползать из роты вон. И только Гапоненко со свойственной ему цепкостью чекиста советско-китайской границы вступил в дебаты с офицером, пытаясь воззвать к его здравомыслию.
- Товарищ старший лейтенант, - сказал квумпарь, - Давайте с вами честно признаемся, что это долбоебизм – выгонять больных людей на плац в такую холодину. О каком оздоровительном эффекте утренней прогулки может идти речь? Кроме скоротечной чахотки...
- Товарищ старший курсант, Вы демагог! – сорвался на визг старлей Ларин и, притопнув ногой, разразился громами-молниями на дисциплинарный мотив.
- Конечно я демагог! – охотно огласился Гапоненко, - Это же теперь профессия моя.
Тут откуда ни возьмись, прибежал дежурный, старшина 2 статьи Горбунов, видимо привлеченный шумом дискуссии. Он немедленно заявил о своей солидарности с Лариным и хотел было увести Гапоненко с собой. Тот уже вроде и пошёл по ЦП к своему кубрику, но доведённый трелями старшего лейтенанта до предела терпения, повернулся напоследок и сказал: «Иди ты нахуй!». Сказав так, он продолжил свой путь и скрылся в кубрике 22 класса. Не прошло и пяти секунд, как туда же ворвался разъяренный Ларин и закричал:
- Что!? Ты!? Ты меня нахуй послал!?
- Не посылал я Вас, - примирительно ответил квумпарь, - Вам послышалось. И вообще, прошу прощения за свое поведение. Давайте не будем выносить все это на верх, разберемся по-людски.
- Нет! – затопал ногами старший лейтенант, - Я это так не оставлю! Я это до самого начальника училища доведу! Пишите объяснительную!
Рапорт о скандале моментально достиг командира роты Самсонова. Началось лихорадочное разбирательство. Дежурный по роте Горбунов подтвердил, что действительно Гапоненко дерзко послал старшего лейтенанта Ларина нехорошим назаборным словом. Тогда Иван Николаевич самым жестоким образом вздрючил провинившегося, вложив в свой крик несметное количество партийного и боевого духа. Он пообещал уголовное дело, гауптвахту, исключение из рядов КПСС и ещё много другой всякой беспощадности. Потом Самсонов вызвал к себе старшину класса Асанавичюса, комода Данильчука, партийный актив роты, и вздрючил их всех с небывалым вдохновением. В свою очередь, их обязанности, заключались в том, чтобы зло, методично, на высоком идейном уровне вздрючить по кругу всё того же Гапоненко. Но это к вечеру ближе. А за завтраком Самсонов подошёл на камбузе к Гапоненко, поднял его из-за стола и, отведя в сторону, сказал:
- Тебя отчислят из училища, готовься. Ты уже подумал, чем семью кормить будешь?
Гапоненко держался невозмутимо, как индеец, но в душе его плакали крокодилы. Вернувшись к завтраку, он сказал сослуживцам:
- Я пойду до конца, ни перед кем извиняться не стану! И на Парткомиссии я им все выскажу! Они меня запомнят!
Однокашники сочувственно и скорбно кушали картофельное пюре и негодовали:
- Горбунов, гад, не мог сказать Сэму, что никаких посыланий Ларина не слышал! Иуда, собака! Это ж надо – застучать своего же! Мало ему вчера Шубин врезал! Надо было вовсе нокаутировать!
Вообще, героизм стармоса Гапоненко потряс многих идейно и морально устойчивых бойцов самсоновской роты. В тот же день на СамПо комод Данильчук рассказывал, как его коллега-комод из 21 класса Пилецкий чуть на стену не лез, когда узнал о происшествии. Весь ужасался и вибрировал. Всем вокруг он говорил: «Ты представляешь?! Гапоненко Ларина нахуй послал!!!» В его глазах так и читалось: «Какой непоправимый ужас!» И в тот же день квумпари узнали, что старший лейтенант с приступом эпилепсии отправлен в госпиталь.
Одноклассники загордились своим Ваней Гапоненко, но ему самому этой славы не хотелось. Он готовился к худшему. Курсант Крищенко был порядочный коммунист. Он не ликовал, он сожалел. Однако общий счёт дисциплинарных шишек был опять-таки в его пользу.
СРЕДА
Утро следующего дня ознаменовалось пренеприятным известием. Оказывается, в Морполит прибыла комиссия из Москвы проверять состояние физической подготовки личного состава училища. Многие квумпари бросились как ошпаренные в санчасть, дабы вымолить себе какой-нибудь недуг и освобождение от занятий спортом. Но времени для этого уже было слишком мало.
Перед традиционным разводом на занятия на плацу Первой территории состоялась торжественная церемония встречи высоких московских гостей. Два армейских «зеленых» майора из Министерства Обороны взобрались на трибуну под ветви раскидистых каштанов и важно замерли будто истуканы, посматривая на курсантские строи сквозь тёмные пиначетовские очки.
Как и заведено в Морполите в подобных случаях, московских проверяющих чествовали парадом. Сначала шёл офицерский корпус, потом мичманский, именуемый квумпарями «золотым запасом КВВМПУ», а потом курсанты. Мичманам и курсантам не привыкать подчиняться, держать равнение, чинопочитать. А вот офицерский корпус на этот раз выглядел до слёз жалко. Кое-как построившись по росту, преподаватели Морполита, бывшие морские волки, вчерашние командиры кораблей и подводных лодок, чьими именами в Америке, быть может, детей пугали, не говоря уже о взрослой общественности, эти золотопогонные капитаны третьих, вторых и первых рангов позорно маршировали перед двумя молодыми лощеными майорами. Глядя на всё это, курсанты с горечью плевались и слали проклятия на голову начальника училища контр-адмирала Коровина. Тот стоял на трибуне рядом с московскими проверяющими и на его красноватом лице блуждала противная улыбочка. Похоже, унижение морского офицерства доставляло ему тайное удовольствие.
Как бы то ни было, и это позорище было пережито и благополучно проглочено. Но визит комиссии Министерства Обороны означал и другое, физически ощутимое страдание. После обеда началась проверка состояния физподготовки. Офицеров пригласили в спортзал и заставили подтягиваться на перекладине. Благо никто из курсантского состава не видел этого безобразия. Почти все офицеры получили двойки. Пятибальные мускулы продемонстрировали только двое – спартанское воплощение Самсонов и преподаватель физподготовки капитан 3 ранга Сорокин, лёгкий и жилистый, как вечный юноша. Квумпарей же с их набитыми обедом животами погнали на объект, известный под названием «Полоса Препятствий ВМФ». Эдакое большое, протяженное, в меру нелепое сооружение, по мнению его изобретателей напоминающее кусок корабля с его мачтами, тесными люками и трапами. Для того, чтобы преодолеть эту сюрриалистическую конструкцию из столбов, досок, арматуры и канатов, и получить зачёт, необходимо было в совершенно точной последовательности бросить военно-морской конец, пробежать, вскарабкаться, не свалиться, спуститься, слегка содрав ладони, пролезть, пробежаться, опять пролезть, ударом головы открыть кошачий фанерный люк, слететь вниз по трапу, схватить в руки тяжесть в 25 килограммов, обежать вокруг, потом бросить всё и налегке, аки чайка морская, устремится к финишу. И всё это надо было проделать очень быстро, желательно, сломя голову. При этом Полоса Препятствий ВМФ – штука слегка опасная для жизни, не говоря уже о здоровье. И вот оно началось...
С боевой тоской дожидаясь своей очереди, квумпари смаковали некие достоверные истории о том, что в былые годы один курсант сорвался, упал вниз и отшиб себе всё, что можно отшибить, а другой курсант промахнулся ногой по доске и со всего маху ударился о неё своими орехами, а еще какой-то заезжий лейтенант-отпускник спьяну решил тряхнуть стариной и в результате покалечился так, что его немедленно комиссовали в запас. Некоторые слушатели из числа квумпарей тут же заявили, что хотели бы покалечиться точно так же...
*******
Часам к пяти вечера по Ильинской из городка №1 в городок №2 КВВМПУ упорядочными толпами брели жертвы Полосы Препятствий ВМФ. Они отчаянно хромали, цеплялись друг за друга в поисках опоры, ругали весь белый свет со всеми его препятствиями. У Шубина болели стертые о канат ладони, а Крищенко получил растяжение в ладыжке. Мрачный Гапоненко встретил их в жилом городке с ухмылкой. Он избежал этой незавидной участи, потому что несколько месяцев тому назад перенес операцию кисты и до сих пор был освобожден от физподготовки. Свое чудесное избавление от Полосы , а также травмы товарищей он записал как победу на свой счет.
ЧЕТВЕРГ
В обед на камбузе случился небольшой скандальчик. Курсант Ражин, дежуривщий вестовым, накрыл столы 21 класса исключительно плохо вымытой посудой. Он сделал это в отместку за то, что его предшественник курсант Парфенов из 21 класса сделал то же самое, только почти для всей роты и при этом послал подальше всех квумпарей, который попытались высказать недовольство. Парфенову тогда всё сошло с рук, потому что он был на дружеской ноге со старшиной роты и вообще был очень полезным человеком – баталером. Курсант Ражин свершил акт отмщения, но обиженные подняли отчаянные вопли. Этот общественный бульк дошёл до сведения старшины роты Руссияна. Тот и сам числился в списках 21 класса, поэтому тут же заставил вестового поменять немытую посуду и объявил ему наряд вне очереди. Однокашник Ражина курсант Мутовкин в этот день служил дневальным по роте. Услышав о случившейся несправедливости, он в сердцах пнул охраняемую им «тумбочку», обнажил штык-нож и пиратски хрипло закричал: «Как двадцать первый класс, так все можно! Потому что Руссияшка защищает!». Это моментально стало известно старшине роты, а затем и Самсонову. Мутовкина тут же сняли с вахты, наказали индивидуально, а чтобы впредь неповадно было остальным, объявили 22 классу оргпериод до субботы включительно. Что означало: всем сидеть без увольнений.
После обеда было партсобрание роты. Квумпари с тяжестью флотского борща на желудке расставили на ЦП баночки и расселись на них, как голуби на карнизах, готовясь дремать. Повестка собрания была интересная. Предстояло решить партийную судьбу Шубина и Гапоненко, а также обсудить состояние воинской дисциплины в роте. Поприсутствовать и оказать свое организующее влияние пришёл сам комбат Москалюк. Сразу же, в начале собрания он взял слово и выступил:
- Я вынужден признать, что в последнее время во вверенном мне батальоне все явственней проявляются нотки таких болезней, как геморрой и чванливость! – тут он сделал многозначительную драматическую паузу, - Вместо того, чтобы ходить по подразделениям, офицеры, дежурный по батальону, сидят и скулят, что звания повыходили, что где-то, когда-то... Всё начинается с чего-то! Кто служил на кораблях, тот знает. Почему Чернобыльская АЭС взорвалась? Да потому что у них, как и у нас, вечно подготовиться некогда к подведению итогов! - психологическая пауза и глоток воды из стакана, - Ряд курсантов считают, что можно ещё и выпендриваться. Я знаю, где и как крутить гайку, ещё и как знаю! Я вызвал к себе Шубина и сказал всего два слова: «Мы тебя забьем под асфальт - не выберешься!» Другой мальчишка из тридцать второй роты терроризирует весь батальон, и к тому же имел ввиду всё это, где мы с вами. Понимая всю архисерьезность, как говорил нам Ильич, ситуации, я решительно против всяческих полумер по отношению к Шубину и Гапоненко. Именно поэтому я требую самого сурового наказания для этих коммунистов!...
- Расстрел? – спросил кто-то из масс. Кажется, это был известный остряк и демагог старшина 1 статьи Дыма.
- Я рад, что с парторганизацией роты мы говорим на одном языке, - ответил Москалюк, - Но если открыть и почитать устав Коммунистической партии, то там кроме расстрела указано и более суровое наказание для члена КПСС – исключение его из рядов. Именно поэтому я предлагаю утвердить мерой наказания для этих ребят строгий выговор с занесением в учётную карточку. И последнее. У нас ещё предстоит серьёзный принципиальный разговор с вашим командиром, с вашими партийными лидерами. И я уверяю, что у меня в батальоне даже петухи яйца нести будут! Требую и прошу это помнить и руководствоваться.
Рота облегченно вздохнула. Последовали несколько выступлений, вяло бичующие оступившихся коммунистов, а потом состоялось почти единодушное голосование за предложение комбата. Старшина 1 статьи Дыма поднял руку в качестве воздержавшегося.
Жизнь пошла своим ходом. Четверг был в КВВМПУ банным днем. И после ужина, когда рота пришла на помывку в морполитовскую баню, Самсонов со всей своей праведной мощью вздрючил курсанта Крищенко за то, что тот пришёл мыться без сменных трусов. Мойдодыровское мероприятие для Ивана Николаевича было святым. Ему было наплевать, что курсанты регулярно мылись в увольнениях, он всегда тщательно проверял все ли пришли в баню, взяли ли с собой сменное белье и мыльно-мочалочные принадлежности. И поэтому, обнаружив нарушителя Крищенко, он истово разгневался, наорал на него и объявил ему 2 балла по Уставу. Это означало и цепь Н/У неопределённой длинны и ещё много чего печального.
- Товарищ командир! – расправил плечи квумпарь, - Что Вы на меня кричите как на матроса-первогодка! Я через год уже в выпускниках ходить буду! Пора уже строить отношения на другой основе!
- Я не знаю такого слова «выпускник»! – заорал Иван Николаевич с пеной у рта, - Даже если ты будешь капитаном третьего ранга, я тебя всё равно выебу!
Старшина 1 статьи Ульянов, удачно улизнувший от массовой помывки, спрятался в главном учебном корпусе и тайком из окна третьего этажа наблюдал эту сцену.
- Ну, дурак! – шептал он с благоговейным ужасом, - Ну, долбоеб!
ПЯТНИЦА
На эту пятницу выпало грандиозное спортивное мероприятие, которое случается в Морполите раз в год – чемпионат КВВМПУ по боксу. От каждого взвода необходимо было выставить трёх боксеров. В первом взводе не нашлось никого, кто бы знал в этом толк. Поэтому от 21 класса боксером назначили курсанта Минцева, который когда-то занимался каратэ, а от 22 класса назначили двоих – стармоса Караваева, у которого высоко задирались ноги, и курсанта Шубина, на деле уже доказавшего свой бойцовский характер.
Как всегда чемпионат прошёл живо и весело. Были рассеченные брови, разбитые носы, были нокдауны и фингалы. В основном бились не очень грамотно, но зато с азартом. В рядах квумпарей-болельщиков бушевали дикие эмоции. Вопли, топот ног, скандирование спортивно-политических лозунгов в защиту своих любимцев почти непрерывно сотрясали хлипкие переборки учебного корпуса №3 – замечательного циркульного здания, обращённого лицом к памятнику Сковороде.
Бои проходили на простецком ринге, наспех сооруженном в баскетбольном зале. На высоком смотровом балкончике присутствовал сам начальник училища. Ему не понравилось, что было так много шума и так много крови при столь дилетантском боксе, и он запретил в дальнейшем проведение подобных соревнований. В истории КВВМПУ это был последний праздник дозволенного мордобития.
Все три ставленника первого взвода самсоновской роты проиграли, отделавшись разбитыми носами. Но Шубину благодарные однокашники посоветовали не расстраиваться. Через год в выпускном альбоме, на шаржевой его странице, они нарисовали Сашу Шубина в огромных боксерских перчатках, с лаврами победителя и чемпионской лентой через плечо, где было написано «За Горбунова».
СУББОТА
Этот всегда светлый и счастливый день, уже омраченный для 22 класса оргпериодом, неожиданно принёс неприятности для всего училища.
После обеда Дядя Юра собрал свой батальон в клубе для подведения итогов за неделю. Начал он с проблемы взаимоотношений с гарнизонной патрульной службой. Его возмущало то, что курсанты КВВМПУ третьего курса такая легкая добыча для сапогатых патрулей на улицах города. Один курсант попросил слова и, поднявшись с места, заявил:
- Товарищ командир, Вы назвали мою фамилию и говорили, что мне от патруля было сделано замечание. Но я к нему не походил вообще!
- Не знаю, как это было, - с трагической миной ответил Дядя Юра, - И может ты не помнишь, но ваш путь двадцать пятого числа пересекся с патрулем. Я согласен с тем, что гарнизонная патрульная служба потеряла всякую меру. За последние годы у нас были сотни перегибов, загибов и недогибов. Все, начиная с генсека Никиты Сергеевича хаяли Вооруженные Силы. Но вы меня хоть убейте, мне не понятна ситуация, когда милиционер с неизвестным образованием шесть-семь классов берёт и ведёт коммуниста Михайлова, а остальные как мыши...
Лопоухий белобрысый курсант Михайлов потрясенно оглянулся по сторонам, всем своим видом говоря: «Да не было этого, братцы!». Но в это время уже попросил слова курсант Мутьянов из 31 роты. Комбат Дядя Юра снисходительно позволил ему высказаться. Квумпарь вышел на трибуну и сказал:
- Меня не представили. Я курсант Мутьянов, член Партии. Я хочу, товарищ командир, высказаться о необходимости нового подхода к коллективным наказаниям. По-моему пора уже отказаться от такой практики, которая существует сегодня, когда, например, вся наша рота наказывается оргпериодом за пьянку кого-то одного. Ведь надо учитывать, что завтра мы уже выпускной курс, что сознание наше уже не то, как раньше. Нужно искать другие пути...
Капитан 2 ранга Москалюк перебил его на полуслове:
- Ответ будет следующим. Был когда-то такой командир роты у Самсонова. Так он на все вопросы говорил: «Садитесь!». Так вот садитесь, коммунист Мутьянов, и не путайте божий дар с яичницей, а партсобрание с подведением итогов! - здесь была мощная по своему содержательному заряду пауза, - Все, от генерального секретаря ЦК одной из республик и до последнего чернорабочего, все приучили нас хамелеонничать...
Далее комбат минут десять виртуозно развивал тему хамелеонства, а потом перешёл к известию от высоких военных кругов. Он сообщил, что ввиду участившихся в городе нападений на военнослужащих Командующий гарнизоном отменил увольнения личному составу срочной службы и курсантам военных училищ на эту субботу и воскресенье.
По залу пронесся трехсотголосый стон отчаяния. Великие планы, построенные на выходные, разлетелись как дым. Квумпари скисли. «Твою же ж мать же ж!! – думали они, - Да сколько же всё это будет ещё продолжаться?!»
ПАДЕНИЕ
Несколько недель спустя, уже сдав суровый зачет по Уставу грозному Ивану Николаевичу лично, курсант Крищенко вышел наконец-то в увольнение. Ничто кроме короткой стрижки и горячечного блеска в глазах не выдавало в нем курсанта КВВМПУ. Где-то в подольской своей нычке переоделся он в светлую рубашку и недурной костюмчик цвета кофе-с-молоком, обул легчайшие гэдээровские штиблеты и был беззаботен как Пьер Ришар.
За короткие часы увольнения он сделал немало интересных дел и потратил почти все свои курсантские сбережения на двух заносчивых киевских десятиклассниц. Те съели много хорошего мороженого, после чего куда-то сбежали. В общем, сумерки застали квумпаря в лесистых дебрях Владимирской горки. Он хотел пойти как все люди по мощеной тропинке, уходящей зигзагами вниз, к набережной Днепра, и попасть таким образом на Подол. Но вовремя заметил на своем пути какой-то сапогатый патруль. Дима вспомнил потешную историю о том, как за переодетым в гражданскую одежду Дусиком по всему Крещатику гонялись патрульные солдаты, и не решился пройти мимо гарнизонных стражей порядка. Увидят стриженный затылок - повяжут, как пить дать. Озверели совсем, сволочи. И квумпарь шагнул в сторону от мощеной туристической дорожки. Цепляясь за кусты, он начал спускаться по Владимирской горке напрямую. А накануне прошел хороший ливень, поэтому очень скоро Дима поскользнулся на грязи, упал и неудержимо поехал вниз, переворачиваясь как бревно. Все попытки зацепиться за кусты и деревья ни к чему не привели. Так что квумпарь поневоле кубарем преодолел этот тернистый отрезок своей жизни.
На набережную великой славянской реки он вышел пугающе живописен. Разогнав своим видом гуляющих по набережной горожан, он с отчаянной матерщиной на устах подошёл к самому гранитному краю, и присев на корточки, стал черпать ладонями воду из Днепра, дабы попытаться смыть с себя хоть сколько-нибудь жирной грязи. Но совершенно необъяснимо он поскользнулся на мокрой, заплесневелой плите и полновесно бултыхнулся в воду...
К училищу Дима ехал на трамвае. Он был уже не так грязен, но мокр был как утопленник. Пассажиры с любопытством и опаской поглядывали на него и думали: «Наверное, наркоман какой-то!». А квумпарь, усеивая палубу трамвая отекающими струйками воды, вспомнил, как однажды поспорил с Гапонеко и Шубиным о том, кто будет чаще вздрючен, и зависит ли этот показатель от умения служить. Он посчитал, прикинул и возрадовался, ибо его предвидение сбылось: на службе всем достается по-братски, ровным слоем. Кто впоследствии оденет шинель из адмиральского драпа, а кто лысым каплеем на пенсию уйдет – заранее вычислить невозможно. Так что... Отдайтесь Фатуму и умрите с улыбкой!
МАТЕРИЯ
Те, кто были несильны в философии, проснулись в понедельник с мыслью, мгновенно отравившей им радость существования. Эта мысль была о предстоящем семинаре полковника Лесовика.
Отзавтракав без удовольствия, квумпари перевалили через краткий миг, отделявший их от начала занятий, и собрались в своём классе. Никто из них не знал философию досконально, но каждый ждал появления Лесовика по-своему. Те немногие, кто кроме способности к здоровой демагогии ещё и почитывал периодическую прессу, предвидели. Те немногие, кто знают только одно – что они ничего не знают, надеялись. Все остальные лихорадочно читали свои конспекты, пытаясь в последний миг постичь всю непостижимую громаду темы. А тема семинара была убийственной: «Основные законы хода и исхода войны и сознательная деятельность военных кадров».
Полковник Лесовик где-то задержался, и в класс вошёл через три минуты после начала занятий. Заметно скисли те, кто уже начал надеяться, что он забыл дорогу, сбился с пути, или внезапно и тяжело слег от насморка, что бывают, наконец, чудеса на свете. Но Лесовик вошел в дверь, неотвратимый, как восход Солнца. Его лицо было спокойно и содержательно. Вместо оружия в его руке покоились несколько папок и общих тетрадей. Черная военно-морская форма при красноватых полковничьих погонах сверх меры подчеркивала грозный характер наступившего часа.
- Смирно! – скомандовал Асанавичюс своему воинству, потом четко повернувшись к Лесовику, доложил по форме, - Товарищ полковник, двадцать второй класс на семинар по марксистско-ленинской философии прибыл. Старшина класса старшина первой статьи Асанавичюс.
- Здравствуйте товарищи! – как всегда громко и вдохновенно поздоровался полковник. Квумпари слаженно гаркнули ответное приветствие.
- Вольно, садитесь, - сказал Лесовик, бросив на преподавательский стол свои папки. Он проницающее посмотрел на классную доску и стенд для литературы. Доска была чиста и коричнева, словно шоколад. Литература на стенде возлежала богатая: несколько мощных томов Ленина, том 20-й сочинений Маркса и Энгельса, брошюра «Программа КПСС» и еще десяток других брошюр. Лесовик остался доволен и сказал:
- Итак, товарищи курсанты, на сегодняшнем семинаре мы рассмотрим очень интересную, очень важную и очень непростую тему. Она касается сущности, особенности и законов войны и вооруженной борьбы, и того значения, которые играют в этой схеме действия военных кадров. В домарксовской военной мысли господствовали, да и присутствуют за рубежом до сих пор, две противоположные точки зрения на законы войны. С одной стороны, это абсолютизация случайности, отрицание законов войны. С другой стороны, признание таковых законов, но не как объективных, а как результат деятельности и ума полководцев. Сегодня мы с вами обсудим марксистско-ленинский взгляд на проблему. И это должно дать вам глубинную основу понимания того, какая роль отведена политработнику в современных вооруженных силах. Итак, приступим. Кто у нас сегодня докладчик?
Докладчиком был первый воин класса старшина 2 статьи Любаков. Он вышел к доске и решительно отвязал псов риторики:
- Научное решение проблемы сущности и законов войны дали нам классики марксизма-ленинизма. Они доказали, что вопреки всем своим противоречиям и сложностям, война подчинена определенным закономерностям. Говоря о законах науки вообще, Ленин в своих «Философских тетрадях» отмечал, что закон есть отношение сущностей...
Пока докладчик занимался тем, что выворачивал доклад всеми своими достоинствами наружу, было ещё время пожить. Слушая низвергающуюся речь докладчика, слабаки в философии чувствовали как неумолимо, с жадностью мясорубки работают песочные часы Времени. Захлебываясь глазами, они старались прочесть в конспектах и учебниках как можно больше. А пламенный Любаков шпарил безостановочно, энергично, убедительно. Отличная у него память, когда нужно. Он скоро завершил свою речь, и жизнь многих повисла на нитке. Но, давая другим ещё одну отсрочку участи, на арену семинара один за другим поспешили семи пядей во лбу Ульянов и Крищенко. С антрацитовым блеском в глазах они набросились на дремучие тематические подразделы: «Сущность современной революции в военном деле» и «Законы войны», и за двадцать минут исчерпали эти неисчерпаемые вопросы. Полковник Лесовик улыбался во весь зубастый рот и елозил на стуле от удовольствия. Это был уровень! Потом пошла вереница других, тоже способных философов, более-менее успешно вскрывая один вопрос за другим. Но проклятый семинар казался необозримым, и словно тяжкий набат грохнул в небесные сферы, когда полковник почесал указательным пальцем свой мясистый толстовский нос и вдруг сказал:
- Почему у нас из раза в раз проявляют активность одни и те же лица? Всем надо работать, товарищи! Я бы например с большим удовольствием послушал старшего курсанта Караваева. Я видел как он тянул руку в начале. И вопрос у нас следует интересный: «Проблемы решения основного вопроса философии применительно к войне».
Пётр Караваев похолодел, и лазурного цвета глаза его остекленело сосредоточились. Из всего семинара он смутно представлял себе лишь пару вопросов, на которые и тянул руку вначале. Но Лесовик слукавил и вызвал его только теперь, когда он был пуст и беспомощен, словно барабан без барабанных палочек. И Караваев, поправляя на ходу свой покорный светло-пшеничный чубчик, пошёл отвечать.
Он отчаянно цеплялся за жизнь. А жизнь означала три шара. А три шара означали все блага мира, то есть увольнение в ближайшую среду. Поэтому Петя с силой и размахом олимпийского героя бросил на чашу весов судьбы несколько песчинок завалявшихся у него познаний. Потом на ту же самую чашу он стал громоздить демагогические глыбы округлых рассуждений, способных задавить любого слабого преподавателя. Но полковник был силён.
- Караваев, так что же всем этим ты хотел нам сказать? – спросил Лесовик после того как квумпарь четверть часа говорил о различных формах военной и политической деятельности неких отдельных субъектов и народных масс целиком, непрерывно взывая при этом к классикам, и особенно к тому 20-му двух наиболее бородатых из них, - Караваев, отвечай, а то я тебе двояк сейчас влеплю.
- Так вот, что я хотел всем этим сказать? – сам себя спросил Петя, и на его светлейшее лицо пала тень удивления, потому что ответа на этот невинный вопрос он не знал, - Значит, по-видимому, правомерно будет сделать вывод, что методологическое и диалектическое зерно рассматриваемого вопроса заключается в двуедином противоречии свободы воли военных кадров и необходимости принимать решения со знанием дела. Тут было бы уместно коснуться темы требований к уровню кадров...
Полковник Лесовик со знанием дела поставил Караваеву пару. Это произошло еще через пять минут, в течение которых тот с лихорадочной изобретательностью конструировал мост своей мысли над пропастью философии. Квумпарь огорчился, потому что никогда ещё такого не было. Он скорбно вернулся на свое место и слушал, как за спиной радостно шипел курсант Закубанский: «Петя не смог договориться с Лесовиком о трояке!» Ему отвечал веселый шёпот Любакова: «Совсем Петя хватку потерял!»
Последовала очередь Закубанского, а затем и Токаря, которые один за другим еле-еле вытянули на тройку.
- Хмара! – зычно сказал вдруг полковник, и названный курсант внимательно уставил на него свои сонные глаза,- Мой друг Хмара! Как давно не слышал я Вашего голоса!
Квумпарь, большой и значительный, обстоятельно прокашлялся и солидно вышел к доске отвечать. Ему предстояла богатырская задача – разложить по полочкам смысл и значение ленинской статьи 1915 года «Социализм и война».
Курсант Хмара не читал этой работы, но как настоящий политработник он по поводу любой нечитанной работы имел что сказать.
- В этой статье Владимир Ильич Ленин коснулся проблем социализма и проблем войны, как в отдельности, так и вместе, - сказал квумпарь и выжидательно посмотрел на сократовское лицо полковника.
- Ха! – вскинул брови Лесовик, - Хорошенькое дело – «коснулся»! Он дал определения, он выдвинул тезисы и нашел им обоснование, он дал анализ этих двух гигантских явлений! Ну ладно, расскажи нам как Ленин касался.
Чуткий Хмара уловил шелест чьей-то подсказки и неуверенно сказал:
- Социал-шовинисты извратили Маркса и Энгельса в вопросах войны и Ленин в этой статье подверг их критике.
Полковник Лесовик очень внимательно посмотрел на курсанта Хмару и усмехнулся:
- Кого, ты говоришь, Ленин подверг критике – Маркса с Энгельсом?
- Нет, социал-шовинистов.
- Так ты же выражай свои мысли точнее, Хмара. А то, гляжу, ещё минута без присмотра со стороны преподавателя и ты ступишь на скользкий путь всех оппортунистов. Эх, Хмара, Хмара! В своё время ты так здорово выступал по поводу гносеологических корней идеализма, что я почти поставил тебе четверку! Я грешным делом уже радоваться начал, думал, на поправку пойдет мой друг Хмара. Ан нет! Чуть ослабил вожжи – и всё! Был Хмара, и нет Хмары. Что же это Вы, Хмара, а? Ну, ладно, так и быть, бросаю тебе спасательный круг. Назови хорошо тебе известные гносеологические корни идеализма и тогда мы еще посмотрим что с тобой делать. Ну?
Спасательный круг полковника убил курсанта Хмару, как чугунный. Никаких таких корней память квумпаря почему-то не содержала, и ему было даже удивительно, что когда-то он получил почти четверку за эту пустоту. И он промолчал, просительно глядя на светлые лики братьев по оружию.
- Интересный Вы человек, Хмара! – весело сказал полковник, - Я понимаю, можно не любить предмет марксистко-ленинской философии, можно не уважать зануду Лесовика, но хоть себя-то надо уважать, а? Ладно, сформулируй основной вопрос философии, и я поставлю тебе двойку и отпущу.
Курсант оживился, прокашлялся для верности и с хорошей дикцией ответил:
- Основной вопрос философии: что первично?
- Так что же первично? – зубасто заулыбался Лесовик.
Хмара задумался, зорко глядя в глубину класса.
- Учти, ты режешь меня без ножа, - предупредил Лесовик, - Я теряю веру в прогрессивную советскую молодежь!
- Что первично, - сказал измученный курсант, - Материя или ...
Тут он опять плотно задумался.
- Ясно! – крякнул полковник, горько наморщив свой высокий открытый лоб, - Как бойцу идеологического фронта, сражающемуся на нашей стороне, тебе можно простить неведение того, что противостоит материи. Но как марксист-ленинец и атеист ты ведь наверняка знаешь, что это такое – Её Величество Материя?
- Материя это объективная реальность..., - начал курсант Хмара с сомнением в голосе и замолк, словно споткнулся.
- Боже мой! – закричал Лесовик и наложив себе на голову руки вскочил со своего места, - Я зря ем свой хлеб, я зря получаю свою зарплату! Други мои, вы что?! Я уже два года учу вас материалистической, диалектической, марксистко-ленинской философии, а вы так грубо попираете своим невежеством основы этой науки, где всё определено и названо, где не нужно мудрствовать, а нужно лишь выучить и знать! Садитесь, Хмара. Садитесь и берите ручку. Пишите себе прямо в конспекты первоисточников. Я ещё раз продиктую Вам определение. Пишите по слогам - «ма-те-ри-я»! Закубанский, пиши - «ма-те-ри-я»! И все, все пишите вместе со мной - «ма-те-ри-я»...
Класс зашелестел тетрадями. Полковник Лесовик, смахивающий на Льва Толстого без бороды, посмотрел в окно. В его глазах как два серых камушка лежала тоска.
ЖЕНЩИНА 43-ГО ГОДА РОЖДЕНИЯ
Заглянув субботним увольнительным вечером домой, курсант Глаголев, конечно же, сначала поужинал. По ходу трапезы он употребил пол-литра холодного молока, половину большого белого двадцатидвухкопеечного батона, приличный кусок мясного рулета по три-пятьдесят, большую кружку заваристого чая, несколько столовых ложек нежнейшего клубничного варенья и три яблока. Мать, добрая душа, предложила ещё и борща отведать, но курсант Глаголев, поразмыслив, решил в этот раз ограничиться только лёгким ужином. На этот вечер у него были обширные планы. Однако, поднявшись из-за стола, он только и смог заставить себя дойти до дивана и свалился в каком-то полуобморочном состоянии. Сон сразу же пошёл в наступление. Квумпарь ещё нашел силы включить свою «Комету» и послушать в наушниках половину альбома «Twisted Sister» 1985 года. После этого он уснул намертво.
Увольнение было, как говорили, «на сквозняк» - с вечера субботы до полуночи воскресенья. Поэтому в воскресное утро курсант Глаголев спал долго и безмятежно. Поднявшись в десять часов, он увидел, что день начинается солнечный, дарящий жизни радость. Середина марта, весна! Квумпарь раскрыл все форточки, двадцать раз отжался от пола и направился в ванную. Заглянув в зеркало, он удостоверился, что тщедушные волосики, предвестники будущей непобедимой щетины, за ночь еще не отросли на подбородке. Все верно, курсант Глаголев брился через два дня на третий. Побоявшись холодной воды, он решил доставить себе маленькую радость – не стал умываться.
Когда он зашел на кухню и стал заглядывать в кастрюли, прозвучал звонок в дверь. Квумпарь со вздохом оторвался от созерцания харчей и пошёл открывать. На пороге стоял закадычный друг курсант Дудко.
- Привет, Валерик! – сказал курсант Глаголев, - Заходи, будем завтракать.
Друг разулся, и они вместе прошли на кухню.
- Сейчас чаек заварим, варенье клубничное заточим!
- А нас сегодня п-пораньше отпустили в увал, - объяснил курсант Дудко, - И я сразу к тебе. Всю ночь не спал, вообще вся Квумпа всю ночь не спала. Там такое случилось, т-ты не поверишь!
- Что, якоря от парадного входа свистнули? – пошутил было курсант Глаголев, но не стал развивать тему. На лице одноклассника он узрел тень суеверного томления и растерянность.
Друг Валерик посидел молча, потом взял в руки нож, намазал кусок булки маслом и сказал:
- Ты когда-нибудь слышал про женщину сорок т-третьего года рождения?
*******
Пришла суббота – самый радостный, самый счастливый и многообещающий для квумпарей день. Согласно внутреннему распорядку КВВМПУ по субботам с утра вместо пробежки полагалось совершать проветривание постельных принадлежностей. Поэтому, проснувшись, все курсанты училища дружно вытряхивали на плацу свои одеяла. Пыль стояла выше деревьев.
Как всегда после завтрака были обычные занятия. Курсант Ковалёв взял с собой на лекции только одну общую тетрадь и ручку, да и то, чтобы не приставали с дурацкими вопросами – почему не фиксируешь ценные мысли преподавателя. По субботам даже самые тяжелые или нудные занятия проходили быстрее, оживленней. В аудиториях витало предчувствие близкой послеобеденной свободы.
Курсант Ковалёву было всё равно. Сегодня его класс заступал на дежурство, и он пойдет в караул. На кораблевождении все усердно решали задачи по маневрированию с помощью планшета, а он не делал ничего. Разложив перед собой карту побережья Чёрного моря, курсант Ковалёв отрешенно глядел на неровную береговую линию, значки маяков, точки глубин и отметины затонувших кораблей.
По окончании занятий квумпари быстрыми ручейками потянулись в раздевалки за шинелями. Оттуда, едва набросив их на плечи, питомцы Морполита энергично выходили на плац, строились привычно по классам, по взводам и ротам. Роты сливались в батальоны, а те – уже в монолитное предобеденное КВВМПУ. Выйдя на плац и подпоясывая свою шинель ремнем, курсант Ковалев обнаружил, что у него сняли хлястик. Давно уже, ещё на втором курсе отыграла повальная эпидемия пропажи хлястиков, когда квумпари были вынуждены эти мелкие детали обмундирования уносить с собой на занятия в карманах. Но курсант Ковалев не расстроился ничуть. В караул он попросит хлястик у кого-нибудь взаймы. Теперь он не моргнул бы глазом, даже если его шинели поотрывали бы рукава.
Когда всё училище перешло на Вторую территорию и повзводно устремилось на камбуз, курсант Ковалёв незаметно покинул строй и направился в «Бригантину». Там в это время почти никого не было. Тишина, покой, одиночество пришлись курсанту Ковалёву по душе. Он достал из комсомольского билета пять рублей и купил себе всё, что пожелали теперь его глаза, и в чём прежде он глупо себя ограничивал. Он купил четыреста граммов пражского торта, бутылку «Пэпси-колы», стакан сметаны, горсть шоколадных конфет «Красный мак». Квумпарь хотел даже оставить продавщице рубль с мелочью сдачи, но та немедленно перешла на визг, сделала обиженное лицо, и он забрал эти деньги.
Было очень вкусно, когда он ел, так вкусно, как никогда раньше. С каждым куском торта, с каждой ложкой сметаны приходило настоящее наслаждение. И главное, никто ему не мешал. В кафе были лишь пара матросов кадровой роты, и они тоже молча что-то уминали, сидя за столиком в дальнем углу.
Курсант очень быстро наелся и хотел было есть через силу, но передумал. Всё, что он купил, осталось на столе недоеденным. Он ушёл, не прихватив с собой даже оставшихся конфет и ни о чём не жалея. На улице уже выходили с камбуза удовлетворенные квумпари, и курсант Ковалев влился в ряды своего класса.
Вместо того, чтобы дать курсантам минут пятнадцать на перекур, командиры сразу приказали подниматься в клуб. Когда квумпари поднялись, и расселись рядами в зрительном зале, на трибуну вышел комбат Москалюк. Он повел какую-то тонизирующую речь. Курсант Ковалёв не слушал его. Лишь иногда до его сознания долетали бессвязные отрывки комбатовского монолога: «...Я верю бамаге, но мы разберемся...», «...Мы разберемся с этими бойцами. Прольется малая кровь, но всех и вся поставим на место...», «...Сегодня нам был сделан урок, что наши курсанты от телефонных будок до кафе и всё. Мы разберемся...». Квумпари, которых речь Дяди Юры не касалась напрямую, сдержанно развлекались комбатовским остроумием. Курсанту же Ковалёву это теперь было не интересно. Класс, заступающий в Большой наряд, скоро отпустили с собрания, и курсант Ковалёв направился в помещение роты.
Он пошёл в баталерку, вынес в бытовую комнату комплект парадно-выходной формы и стал гладиться. Делал это необычайно тщательно, как бы отдавая дань тому прошлому времени, когда относился к флотской одежде не вполне уважительно. Наглаживая потрясающие стрелки на черных суконных брюках и на темно-синем новеньком гюйсе, курсант Ковалёв старался не смотреть в зеркало. Это было непросто сделать. В бытовке над каждым гладильным столом, практически вдоль всей стены, висели большие прямоугольные зеркала. Но курсант Ковалев прилагал все силы, чтобы не видеть в них себя. Он ненавидел эти зеркала, ненавидел свое лицо, свое тело и эти пальцы, ухватившиеся теперь за утюг, такие крепкие и такие бессильные, такие бесполезные.
- Слушай, Сом, - позвал его кто-то из сослуживцев, - Одолжи трёшку до получки. Хочу курева закупить в караул и повидла.
Курсант Ковалев нашёл всё, что у него осталось, и отдал.
- Спасибо, Сом, с получки верну, ты меня знаешь.
Завершив все свои приготовления, курсант Ковалёв вышел на улицу. Телефон-автомат возле КПП очень кстати оказался свободен. Квумпарь поднял трубку, услышал протяжный гудок и стал набирать сокровенный номер. В это время мимо проходили двое его одноклассников. Они стали неподалеку, ожидая очереди.
Когда курсант Ковалёв услышал в трубке Ее голос, то сказал именно ту фразу, которую готовил уже несколько дней, и которая уже не могла быть непроизнесенной: «Привет. Да, это я. Не волнуйся, я больше не стану беспокоить тебя. Я всего лишь хотел сообщить тебе, что сегодня в одиннадцать часов вечера у меня будет свидание с женщиной сорок третьего года рождения». Курсант Ковалёв не стал слушать ответ и сразу же повесил трубку. Стоявшие недалече квумпари, возможно, слышали странную фразу. Но какая разница? Они всё равно ничего не поняли и скоро забудут.
Быстро, отстраненно, будто в кино, пролетело построение и развод караула. Ковалёву сделали замечание за то, что он нетвердо знает обязанности часового на посту №2. Начальник караула - старшина класса – волком глянул на него и процедил сквозь зубы: «Сходишь ты у меня в увольнение!» Раньше это повергло бы курсанта в огорчение и безнадёгу. Теперь его ничто уже не касалось, он лишь посмотрел в небо. Сгущались сумерки, на крыше Адмиральского корпуса училища, на вершинах тополей лежал последний отблеск заката, красное золото на прощанье.
На пост курсант Ковалев заступил в десять вечера. До назначенного времени оставался час и чтобы убить время, квумпарь пошел осматривать все то, что предписано охранять часовому на посту №2: склад артвооружений, кафедра №4 (морской практики), столовая и магазин Военторга, шкиперский склад, типография, почта, книжный магазин, окна подвалов и первого этажа учебного корпуса. Всё оказалось в порядке – и двери, и окна, и решетки, и печати на пластелиновых пломбах. В остающееся время курсант Ковалев принялся вспоминать – всё ли он сделал. Кажется всё. Сегодня попрощался с кем следует, вчера порвал и сжёг на мусоросборнике все письма, все свои тетради, блокноты. Вроде бы никто на это не обратил внимания. Вспомнил, как под ноги ему выпал из тетради листок. Он поднял его и прочёл то, что когда-то удивило его глубиной, и что он записал на память: «Причина есть следствие другой причины. Причем каждая причина является продуктом другой причины. Следствие есть причина других следствий...». Этот загадочный лист бумаги тоже отправился в огонь.
Ну, стало быть, всё. Не к чему возвращаться. Да и поздно уже. Квумпарь ещё раз глубоко вдохнул холодный воздух и посмотрел в небо. В черноте его не было видно ни единой звезды.
Когда наручные часы показали ровно одиннадцать, курсант вошёл в пустующее помещение бывшего КПП автопарка. Здесь была кромешняя тьма. Призрачный ночной свет проникал через стекло единственного окна, но ничего осветить не мог кроме незначительной пяди на полу. Часовой Ковалёв, осторожно ступая, пробрался в самый дальний угол. Там он снял с плеча автомат, снял его с предохранителя и передернул затвор. Слаженное и неумолимое движение металлических деталей оружия оказалось нестерпимо громким в этой вселенской пустоте. Впрочем, оно не пугало и не трогало, оно было слишком кратким. В безмолвии, вязком как смола, звук умер.
Курсант Ковалев приставил приклад автомата к стене, а к пулевому отверстию ствола прильнул левой половиной груди. Сердце обомлело. В этот миг он вдруг увидел необъятный мир своей жизни, но большой палец правой руки, повинуясь чудовищному движению разума, уже нажал курок. Мир жизни раскололся гигантским зеркалом, и черные осколки его лишь на мгновение сверкнув, с невыносимым грохотом обвалились в бездну. Стало тихо, словно так было вечно...
*******
Курсант Дудко вгрызался в булку с маслом, сдабривая все это клубничным вареньем, и одновременно рассказывал:
- В общем, у нас сегодня ночью один к-курсант застрелился. Ковалёв его фамилия.
Курсант Глаголев почувствовал, как мурашки пробежали по его голове. В это невозможно было поверить.
- Ё-моё! – сказал он и присвистнул, пораженный, - Да ты что!? Ни хрена себе! Довели человека, не мудрено! Этот квумповский долбоебизм всех скоро в могилу загонит!
- Дело в другом, - сказал курсант Дудко, пережевывая, - Из-за бабы, говорят, застрелился. Заступил в караул, и пулю в сердце.
Курсант Глаголев попытался представить себе лицо этого квумпаря, но не смог вспомнить кто это, хоть фамилия и знакома. Закадычный друг тем временем продолжал рассказ:
- Вчера многие наши х-ходили на свадьбу к Пете Караваеву. Вернулись к двенадцати, пьяные конечно. Пока они укладывались, пока рассказывали про свадьбу, в общем отбились все во втором часу где-то уже. Только уснули – в училище объявили т-тревогу. Мы все повскакивали, вооружились. Никто ничего не знает, объявили, что нападение на караул было, часового убили. Мы уже совсем воевать собрались. Поставили нам задачу оцепить Подол, останавливать всех подозрительных, проверять документы, д-доставлять в милицию. Ну, мы конечно вволю побегали, людей попугали как следует. Мутор там вообще зверствовал, щёлкал затвором, укладывал всех встречных лицом на землю, не важно, что там было - лужа или асфальт. И вправду ведь, за убитого товарища зло взяло. И только в четыре утра дали нам отбой. Выяснилось, что Ковалёв сам застрелился. Говорят, что он перед тем, как з-заступить в караул, позвонил своей подруге и сказал, что у него в одиннадцать часов состоится свидание с женщиной сорок третьего года рождения. Ты, кстати, знаешь, что это за женщина?
Курсант Глаголев отрицательно покачал головой.
- Это пуля. Пули и п-патроны, какие у нас сегодня на вооружении. Изделие, близкое к совершенству. Видишь, сколько лет на вооружении. Говорят, автомат выстрелил очередью, семь пуль. Всю грудь р-разнесло на куски, всё залило кровью.
- Чёкнуться, какой ужас! Надо ж было такую метафору найти! Это кисти!
- Это ноги! – согласился курсант Дудко, - Подождём понедельника. Наверняка все уже окончательно прояснится. Какие планы на сегодня, Юрик?
*******
В понедельник, как обычно после обеда, собрав в клубе батальон, всех подчиненных офицеров и замполита, капитан 2 ранга Москалюк держал прочувствованную речь. Обычно его выступления были полны лёгких театрализованных импровизаций и насмешливого сарказма. Теперь он говорил точно, серьёзно, словно читал вслух жуткую книгу:
«Жизнь безжалостна к нам в своих откровениях. Вы все мне как сыновья. И мне как вашему отцу-командиру небезразлично, какие пути вы себе выбираете, с честью или с позором по ним идёте. К нашей великой скорби мы все стали свидетелями бесчестного поступка курсанта Ковалёва. Мне бесконечно жаль его как пацана, как сына своих отца и матери, как их несбывшуюся надежду. Но то, что сделал он, бросает пятно бесславия на наш батальон, на наше училище, на само звание военного моряка. Мы совместно с особым отделом провели расследование и выяснили, что причиной гибели молодого воина, защитника Отечества, стала неразделенная любовь к женщине. Позор! Я видел эту женщину, мы беседовали с ней. Можете мне поверить, она гроша ломаного не стоит, не то что моряка-курсанта. Он ухаживал за ней, но у нее были другие планы, и она сказала ему об этом. Тогда он перестал у нее появляться, а потом позвонил ей и сказал, что у него будет свидание с женщиной сорок третьего года рождения. Оказывается, это стрелковый боеприпас образца тысяча девятьсот сорок третьего года, который и поныне применяется для автомата Калашникова. Откуда эта дешевая театральность? Откуда это безразличие к собственной чести и чести Флота? Теперь каждая сопля на Подоле будет показывать в наше училище пальцем и говорить, что они там из-за юбки готовы на любое бесславие, на самоубийство. Но самое страшное, что этот подлец не думал о самом дорогом на Земле - о своих родителях. Сегодня они приехали в Киев, они были у меня. На них лица нет, в них нет жизни! Они постарели на двадцать лет и потеряли интерес ко всему на свете. Надо видеть эти материнские глаза, которые уже не могут плакать, потому что выплакали все слёзы до дна. Надо все это видеть, чтобы понимать всю низость поступка бывшего курсанта Ковалёва. Родители отказались забирать тело и везти на родину. И их можно понять. Что они ответят людям – почему погиб их сын? Завтра тело будет кремировано, и они повезут прах своего сына в сумке, тайком, чтобы никто не видел, чтобы не покрыть ещё большим бесчестием его и свое имя. Что теперь скажешь? Да и надо ли что-то еще говорить?»
Комбат сделал долгую печальную паузу и молча глядел в зал, на хмурые лица курсантов.
«Все пройдет, все перемелится. Только об одном, сынки, прошу помнить – о ваших родителях. Для них вы есть смысл жизни. И каждый ваш шаг проходит через их сердце. Как я хочу, чтобы вы меня поняли!».
МОЛОЧНАЯ ВЕРМИШЕЛЬ
Однажды в среду, после вечерней приборки курсант Глаголев вышел на плац. Он оглянулся, вздыхая. Какая это была среда! Умопомрачительные весенние ароматы Подола переливались через периметр высокого забора КВВМПУ и без всякого сопротивления побеждали здешний партийно-политический климат. Голова думала о том, чем дышали легкие – о бесконечной дали, о синем небе, о воле, в общем о том, до чего ещё никому не удавалось дотянуться, дотронуться. Солнце уже скрывалось за верхушками изумружных тополей. Золотистый свет мудрости и покоя мягко ласкал мышино-серый плац, благородил всё сущее – и бочку с надписью «ОТХОДЫ» возле камбуза, и перекладины примитивного спортгородка, и толстозадую хозяйку чипка Римму Ивановну, с большой хозяйственной сумкой спешащую через КПП, и капитана 3 ранга Фирсова, дрючащего двух понурых курсантов с мётлами в руках. Пронзённый этим великолепием в самое сердце, курсант Глаголев облокотился на ограждение продовольственного склада и, созерцая, стал ждать ужина.
А на плац, быстро меняя пейзаж, словно насекомые, уже высыпали из каждой двери курсанты. Стармос Силантьев в глубокой задумчивости подошёл к Глаголеву, и тяжело облокотился на периллы рядом. Его коротко стриженный чубчик топорщился как недовольный ёж.
- Эх, Дима! – со вздохом сказал курсант Глаголев, - Везёт же тебе, ты начальник спорткомнаты. На приборочке взял, гирьку ненароком поднял, или штангу отжал, или в грушу постучался. В результате – мужчина налицо!
- Мальчишка! – снисходительно промычал в ответ стармос, - Да что ты знаешь! Несчастный человек тот, кто заведует спорткомнатой. Не проходит дня, чтобы Самсонов за неё не вздрючил. Мало того, что я её своими руками собрал, отремонтировал, покрасил, сварочный агрегат доставал. Я же теперь получаю за неё по самые эти самые. Все идут в увал, а я сижу в спорткомнате, и лаком переборки вскрываю!
- И всё равно, Дима, ты счастливчик. И так здоровый, да ещё возможностей покачаться больше чем у других. Знаешь как мне хочется быть таким же мощным!
- Вообще-то это хорошо, что у тебя есть такое желание, - сказал Силантьев, чуть заметно подобрев, - Мужчина должен быть сильным. А тебе самое время уже. Если ты сейчас начнешь серьезно работать со штангой, то лет через десять будешь как Арнольд Шварцнегер.
- А кто это?
- Юрка, ты что! Стыдно же не знать! – с глубоким укором пророкотал стармос Силантьев, - Мужики в спортзалах молятся на это имя! Запомни его. Шварцнегер – непревзойденный чемпион атлетической гимнастики. Он завоевал титул «Мистер Бицепс», потому что у него бицепс в обхвате пятьдесят шесть сантиметров!
Стармос красноречивым жестом показал как это выглядит, и получилось, что бицепс у Шварцнегера вздымается значительно выше головы.
- Димыч, как я хочу быть таким же! – с жаром революционного гимназиста сказал курсант Глаголев, - Димыч, а нельзя как-нибудь договориться, как-нибудь устроить, чтобы я смог серьёзно качаться? Мы бы вместе качались, а я даже помогал бы тебе с ремонтом. Вот если бы ты попробовал с Сэмом договориться...
Силантьев сделал вид, что одобрительно сосредоточился. Его карие глаза упрямо замерли на каком-то нездешнем умозрительном пейзаже. В эту минуту он был похож на сокрушителя древних царств.
- Это хорошая мысль, - ответил он, - Надо будет подумать над этим. Есть конечно некоторые препятствия...
- Хватит ли нам обоим железа, вот что меня беспокоит! - озабоченно сморщил лоб курсант Глаголев.
- Железа нам хватит, - успокоил стармос Силантьев, - Железо не главное. Главное решить вопрос с питанием.
- Да?
- Да! Кушать надо очень качественно и очень серьёзно, Юрка. От того, что мы едим на камбузе у нас чемпионские мышцы вырасти не могут. А могут вырасти только чемпионские жопы и кранцы. Всё ведь на комбижире готовится. И в котлетах хлеба полно. А нам нужно будет кушать много яиц, постную говядину, бисквитов побольше, сыры, сметану, творог также очень полезен, много рыбы, а ещё курятину.
Курсант Глаголев чуть не захлебнулся собственной слюной. Перспективы занятий культуризмом в его воображении окрасились в самые радужные тона.
- Димыч, это я беру на себя! – самоуверенно пообещал он, - Кушать мы будем как положено, в полном соответствии с твоими рецептами. Я придумаю, как все это устроить.
- Это хорошо, - сказал стармос Силантьев глубоким грудным полубасом, - Есть, есть и ещё раз есть – таков путь успеха. Белки, витамины, микроэлементов всяких побольше... Ну ладно, пошли строиться на ужин.
Курсант Глаголев занял свое место в строю и призадумался о витаминах и микроэлементах. В памяти возник чёткий многокрасочный эпизод времён первого курса. На плацу перед курсантским строем широко прохаживается Олег Петрович Рожко с лицом, лоснящимся от внутренней мощи и солнечных лучей, и с выражением говорит: «Товарищи будущие политработники! С почты, с камбуза и из санчасти продолжают поступать жалобы на необузданное, бля, отношение наших курсантов к пищевым продуктам. Почта сообщает нам, что в училище ежемесячно приходят тонны посылок с едой, которые с безудержным, бля, энтузиазмом пожираются курсантами, словно их здесь совершенно не кормят. И камбузная служба постоянно выгребает из под столов остатки позеленевшей колбасы, забродившего варенья, дурно пахнущие вздувшиеся консервы, небезопасные для жизни. Как результат, наша санчасть переполнена молодыми политработниками, страдающими различными формами желудочных, бля, расстройств. А потом мы себя спрашиваем, почему наш боец не может, бля, два раза подтянуться на перекладине? Так вот впредь, чтобы круглые щёки не мешали это делать, и чтобы понос не вырывал из наших рядов лучших, командование батальона решило...».
На этом бархатное воспоминание было прервано грубым вторжением реальности. Повинуясь командам, батальон повзводно потек на камбуз, и курсант Глаголев увидел зрелище знакомое и понятное во всех нюансах. Три сотни квумпарей, сверкая оголодавшими глазами, схватились за ложки, расхватали куски хлеба с тарелок и, гремя металлической посудой, принялись за священное дело прокорма своих организмов. Звон и клацанье в столовой стояли такие, словно это булатные мечи схлестнулись при битве на Чудском озере. И каждый квумпарь оживленно что-нибудь говорил – о зверском аппетите, о плохо вымытой посуде, о куске масла, о добавке. Сразу было ясно – сегодня кормили чем-то вкусным. Немного особняком, за отдельными столами, чинно кушали мордастые диетчики. Они перемалывали свои рафинированные порции, молча шевеля лицевыми мускулами, и взирали на шумное большинство с какой-то медицинской отрешенностью. А по залу между рядами столов шустро двигались безотказные вестовые, разнося добавочные охапки хлебных ломтей, успевая выслушивать десятки придирок и огрызаться в ответ. Ротные офицеры с отсутствующим видом прохаживались каждый у своего ряда, изредка делая ценные указания старшинам. Горячие поварихи иногда выглядывали из раздаточного окна и бросали пронзительные крики вестовым, да презрительные взгляды на питающиеся курсантские массы. И все это великое слаженное действо разворачивалось так же, как и тысячи раз до этого. С таким постоянством могло происходить разве что только суточное вращение Земли.
Проходя к своему столу, курсант Глаголев услышал, как в отдаленном углу зала завязалась ожесточенная ссора из-за зелёной кружки – из нее никто не хотел пить, все хотели только из белых. В Морполите свято верили в то, что зелёное – это оскорбление для моряка, потому что солдатское. «Все правильно, - подумал курсант Глаголев, - Говорят, даже лошадь не пьёт из какого попало ведра. А завтрашний офицер Флота – выше чем просто лошадь. И вообще то, что к вопросам питания квумпари относятся так трепетно и ревностно, признак хорошего тона. Эхо аристократии!». Курсант с уважением подумал о прошлогоднем случае, когда мичман Онуку из первой роты надавал чайником по морде матросу кадровой роты, который не помыл этот чайник и грязным подал на стол. После того мелкого инцидента Дядя Юра собрал курсантов в клубе и выступил с речью: «Я всегда утверждал, что лучше переесть, чем недоспать. Это про нашу столовую. Я понимаю – там черви, там леший бродит... Предупреждаю всех: бить личный состав кадровой роты по физиономии больше не надо. Не совсем это правильно».
Курсант Глаголев уселся за свой стол и неуловимым броском руки первым схватил горбушку, хотя на неё были и другие претенденты.
- Ну вот! – заворчал кудрявый курсант Костышин, сидящий справа, - Опять мне всё настроение испортил!
В этот раз на ужин была молочная лапша – вершина мастерства и профессиональный триумф морполитовских кашеваров. Квумпари были счастливы и наливали по полной миске. Курсант Глаголев попробовал и нашёл, что посолили нормально. Да, это действительно было единственное на камбузе, от чего никогда не воротило душу, если не считать тех редких случаев, когда молоко оказывалось уж черезчур разбавленным водой. Здесь не было ни комбижира, ни тяжелых мослов с острыми краями, ни мелких камушков, ни кусков картошки с невырезанными глазками, ничего такого, что могло бы травмировать ротовую полость и чувство прекрасного с аппетитом в придачу.
- Слышал новость? – спросил курсант Андросюк, не отрывая глаз от миски, - Говорят, Мутовкина, Скоробогатова и Степкина в диетчики переводят.
Квумпари за столом хором засмеялись.
- Это что, анекдот? – спросил курсант Глаголев, прожевывая горбушку, - Если бы сказали, что в диетчики переводят Андрюху Закубанского! А тут такие лоси, такие репы! Да они могут гвозди жрать!
- Ну, насчет Закубанского не скажи! – возразил курсант Андросюк, сосредоточенно работая челюстями, - На вид он конечно ветром гонимый. Но, говорят, лопает в два раза больше, чем другие. Так что нам всем до Дусика еще далеко. Скорее нас язва скрутит, чем его.
- Да он сам как язва! – проворчал курсант Костышин.
- Мужики, - сказал курсант Крищенко, - А вы вообще заметили, как много в батальоне развелось диетчиков? Человек тридцать уже. Молодые ребята, а уже все в язвах и гастритах.
- Пить надо меньше, - сварливо заметил кудрявый курсант Костышин, методично орудуя ложкой.
- Не меньше пить надо, а регулярней! – с чувством возразил курсант Джулай и зачем-то врезал кулаком по столу, - А то не пьёт человек, не пьёт полгода, а потом как вырвется в отпуск, как начнет бульбенить день и ночь напролёт! В результате возвращается в училище синий как синее море и сразу в команду диетчиков попадает.
- Ерунду говоришь, все дело в жратве! - мудро сказал курсант Андросюк, ложкой размазывая масло по куску хлеба, - Едим много, регулярно и примерно одно и то же – комбижир да хлеб. А организм, он не трактор. Толстеет и расплывается. Вот ежели молочное почаще бы давали, здоровья было бы больше. И потенция была бы лучше.
За столом воцарилось глубоководное молчание. Квумпари чуть призадумались, каждый по-своему, но все об одном: зачем в Квумпе нужна потенция, этот источник беспокойства? Ответ на этот вопрос когда-то знал Мишка Началов. Так ведь и этого барбоса нет уже давно. Однако ж, замечание приняли к сведению, ибо Коля Андросюк шуток не любил. Парень он был основательный, полный старинного патриархального достоинства. Иной раз казалось, вот-вот достанет из-за пазухи большую деревянную ложку и как даст ею кому-нибудь в лоб! Для воспитательных целей, понятное дело.
Тут к столу подошел лёгкий курсант Веселов из 21 класса, дежурящий на КПП.
- Джулай и Глаголев, - сказал он с доброжелательной ухмылочкой, - Там к вам женщины какие-то пришли. Ну-ну! Не делайте круглых глаз, раньше нужно было беспокоиться. А теперь идите, разбирайтесь. Кстати, ничего себе женщины, я бы отдался.
Курсант Глаголев вопросительно посмотрел на курсанта Джулая, потом глянул в свою металлическую миску и с легким сожалением отметил, что съел всего лишь половину.
- Ну, что будем делать? – спросил курсант Джулай обреченно, - Будем доедать, а потом пойдем? Или пойдем сразу, а потом вернемся доесть?
- Идите, идите! – напутствовал курсант Андросюк, - Нам больше достанется. Тем более, женщины ждать не умеют.
- Так, чтобы масло моё не трогали! – решительно сказал курсант Глаголев, поднимаясь, - Я ещё вернусь.
- И моё масло! – бодро добавил курсант Джулай и опять грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда.
Квумпари хором обрушили ругательства на его голову. Двое друзей поспешили удалиться.
С внешней стороны КПП, как всегда перед увольнением курсантов, было многолюдно и многоцветно. Озадаченные квумпари вышли на крыльцо, но среди созвездия дам, томящихся ожиданием, знакомых не углядели. Тогда они вернулись и проследовали в комнату отдыха. Там было тоже немало влюбленных подруг, подрастающих сестёр и добрых матерей. Курсант Глаголев вошел первым, быстро осмотрелся и его взгляд ни на ком не зацепился. Квумпарь почувствовал на душе терпкую смесь из досады и облегчения и, повернувшись, хотел было уйти. Но тут кто-то крепко схватил его за штанину.
- Ну, ты посмотри на него, уже не узнает! – раздался звонкий насмешливый голосок.
- Богатым, наверное будет, - сказал другой голосок, такой же чистый, но вполне серьезный.
Квумпарь опустил глаза и увидел юных красавиц, темноволосую и блондинку. Они были как две розы. Обе сидели в жёстких потёртых креслах в углу, у самых дверей и смотрели на него глазами, полными насмешки и снисходительности, большущими от избытка сердца и лучистыми от тепла души. Квумпарь не выдержал столь нежного огня, покраснел и засмущался. Появился его друг курсант Джулай и тоже зарумянился от удовольствия. Девочки были что надо.
- Боже мой, Юрочка! – щебетала темноволосая, - Вы здесь все такие одинаковые, такие стриженные и круглоголовые, а мы так сразу тебя узнали!
- Ага, - смеялась блондинка, - А он прошёл, посмотрел сквозь нас как сквозь стекло...
Курсант Глаголев не сразу узнал красавиц. Он и Джулай познакомились с ними неделю назад на морполитовской дискотеке. Это были студентки третьего курса Института Народного Хозяйства. Алёна и Маргарита приехали учиться в Киев из Молдавии. Тогда они из любопытства пришли в Морполит и дали себе слово – танцевать с кем угодно, но только бы не скучать. Слепой случай свёл их с Юрой и Андрюшей, и те не выпустили их из своих рук целый вечер, танцевали, вешали веселую лапшу на уши и развлекали всячески. Но тогда было довольно темно, чтобы рассматривать, да и не то было настроение. Теперь же девочки предстали пред квумпарями при хорошем освещении, при всех своих сокрушительных внешних данных. Темноволосая черноглазая Алёна была осаниста и зажигательна словно Кармен. Каждый жест ее был содержателен как танец. Она не искала слов. Она говорила сразу и каждое слово било точно в десятку. Её подруга, светловолосая божественная Маргарита была исполнена изяществом и собранностью пантеры. Она была на два года старше и внешне держалась сдержанней. Но в её ошеломляюще огромных синих глазах полыхал такое бешеное пламя, а тонкие ноздри трепетали таким нетерпением, иной неопытный юноша почувствовал бы себя телком, которого сейчас будут нежно рвать в колючих зарослях у водопоя.
Впрочем, нет, всё зря, пустые всё это звуки. Ибо много их, слов русских, но все будут неточны и не окончательны. Надо сказать проще: это были девчонки, какие встречаются только раз в жизни, да и то не всякому. Но разве мог самоуверенный разум квумпаря чутко взвесить уникальность случая, оценить фееричность удачи? Партийно-политическому мозгу философски казалось, что впереди пропасть жизни, и сколько их ещё таких будет!
Со свойственной южанкам непосредственностью обе студентки всё время улыбались, показывая изумительной белизны, ровные, красивые зубы. А губы их, алые от чувств и молодости, то растягивались, то смыкались, словно целуя воздух. Природная грация, потаённая жажда страсти и недурное воспитание сплелись в этих юных девственницах букетами пленительных достоинств. Чудо текущего момента описательству словами не поддавалось. Чтобы сделать это, пришлось бы обратиться к иным, более тонким средствам. Художественная кисть руки Васнецова оказалась бы в самый раз. Здесь тебе и непостижимая тайна, и внутренний свет, и дивный образ, вгоняющий в тихое благоговение...
В голову курсанта Глаголева явилась липкая мысль о молочной вермишели, остывающей на камбузе. Чтобы обрести дополнительную опору, он сел на подлокотник кресла рядом с неподражаемой Аленой. Она совершенно естественным движением коснулась ладонью его ноги, и он даже сквозь грубую брючную ткань ощутил чувственный шелк этого прикосновения. В это время пленительная Маргарита занялась курсантом Джулаем. Обе студентки беспрерывно шутили, каламбурили, демонстрировали находчивость и острую проницательность. Квумпарям оставалось только сдержанно улыбаться, и отвечать ни к чему не обязывающими междометиями.
Мысль о молочной вермишели была подобна занозе и совершенно не давала курсанту Глаголеву сосредоточиться. Он тупо уставился на красивую шею Алены и не понимал половины того, что она ему говорит. Постепенно его охватывало зудное желание сделать два важнейших дела: во-первых, пойти на камбуз и доесть свою вермишель, а во-вторых, вернуться сюда и расцеловать молдаванку в те доступные места, которые сочетаются с понятием галантности. Сначала обязательно первое, а затем уж и второе, тоже обязательно. Изредка курсант Глаголев поглядывал на порозовевшего Джулая, и не мог поручиться, что с ним не твориться примерно то же самое.
Довольно скоро девочки заметили, что курсанты чувствуют себя не очень-то уютно.
- Ну ладно, Марго, - сказала Алёна, - Наверное, мы с тобой не вовремя пришли. У мальчиков ведь ужин сейчас, а мы им доесть не дали. Давай их отпустим.
При упоминании об ужине образ молочной вермишели в воображении курсанта Глаголева значительно усилился. Он аккуратно замотал из стороны в сторону головой, стараясь отогнать почти осязаемое видение.
- Да, конечно, милая, - согласилась с подругой Маргарита, - Это нехорошо с нашей стороны отвлекать их от ужина. Я так вообще слышала, что политработника главное вовремя покушать, - Алена издевательски хихикнула, а курсанты растерянно заулыбались, - Ну что мы для них, просто знакомые, а их ждут великие дела. Идите, мальчики, идите. Повидались, и будет. Может, до осени друг друга не забудем.
Курсант Джулай попробовал слабо возражать, но девочки уже поднялись и направились к выходу. Фигурки у них были легкие, рюмочные.
- А почему мы до осени уже не увидимся? – успел спросить их курсант Джулай.
- Ничего не поделаешь, Андрюша, - ласкающе молвила Марго, - Так уж сложилось. Сегодня вечером мы уезжаем на практику, а потом у нас каникулы, которые мы с Алёной проведем в Крыму. У вас в это время будут свои дела, военные, государственные!
- У нас штурманский поход вокруг Европы, а потом..., - начал было курсант Глаголев, однако настроение у девочек как-то переменилось, и они сказав со вздохом «До встречи осенью!», ушли. Остались лишь воспоминания их белозубых улыбок.
Времени практически не осталось и курсанты бросились на камбуз. Там уже никого кроме усталых вестовых не было. Вермишель конечно уже успела остыть и подернуться противной молочной плёнкой. На душе было довольно гадко, будто стряслось что-то подлое и непоправимое. Вдруг стало ясно, что аппетит прочно умер. Курсант Джулай взялся было за ложку, но тут же с чувством бросил ее обратно в миску.
- Ты как хочешь, а я пошёл, - сказал он, хмуро чему-то возмущаясь, - А то не успею до увольнения переодеться.
Уходя, курсант Джулай прихватил кусочек хлеба с маслом и сжевал его. Глаголев остался один на один с разоренным столом и грязной посудой, но есть тоже не стал. «А может, лучше было плюнуть на этот собачий ужин, да на девчонок еще полюбоваться? – тоскливо подумалось квумпарю, - После такого приёма могут и не прийти больше. Эх, туды-т-твою вермишель!! Это гипноз какой-то! Что мы натворили?».
Он поднялся и быстро вышел, потому что тоже намеревался отбыть в увольнение.
*******
Тем же вечером, обойдя Подол в поисках студии звукозаписи, курсант Глаголев отправился в сторону Петровки. Там он совершенно случайно встретил своих до боли знакомых сослуживцев и друзей – Джулая, Дудко и Гиштымулта.
- Привет, ребята, - радостно сказал он, - Куда путь держите?
- Да вот, - ответил курсант Дудко, - В гидропарк намылились. Мы с Джу в прошлый раз там двух подруг с-сняли и договорились, что сегодня встретимся. А т-ты куда сейчас?
- Домой путь держу. Решил тихо отдохнуть, абстрагироваться слегка. Может, со мной пойдем? Правда, обломитесь мужики, нафига вам эти бабы? Всё равно кроме затрат на мороженое ничего интересного не будет.
- Юрчик, если ты не против, - сказал курсант Гиштымулт, благодушно просияв, - Я так и поступлю. Девок всё равно только две, и я не люблю быть третьим лишним дураком. Пошли к тебе, музычку послушаем.
На том хотели было и разойтись, но вдруг курсант Дудко заколебался.
- Подожди, Юрик, - сказал он, - А у тебя дома есть что пожрать?
- Как всегда что-нибудь да найдётся, - ответил курсант Глаголев, - Например варенье клубничное. Устраивает?
- Знаешь, Андрон, - сказал Дудко Джулаю, - Я наверное к Юрчику п-пойду. Что-то я не верю в сегодняшнюю затею. Всё-таки девки какие-то неизысканные. Уровень к-культуры явно низок. Так что советую и тебе обломиться.
Курсант Джулай начал обижаться, обвинять друзей, что ни в чем на них нельзя положиться. Но, видя, что те повернулись и уже уходят, квумпарь ругнулся в последний раз, плюнул под ноги и поспешил присоединиться к ним.
- А, ладно! Как вы, так и я – сказал он с явным облегчением в голосе, - Посидим культурно, чаёк, музычка, варенье из клубники. А те женщины, которые в гидропарке, так они вообще-то и не красивые. Десятиклассницы какие-то. Обе – в очках.
Мудрейше ухмыляясь, курсант Гиштымулт изрёк:
- Женщина в очках - это всегда особая загадка, Андрон! Способен ли ты пройти мимо этого? На дне ли банки с вареньем следует искать истину? Одумайся...
- Да пошёл ты...
ОСТРОВ ЮРА
По Эгейскому морю, раздвигая тугую гладь бирюзовых вод, шёл корабль. Лето торжествовало в своём зените, и несказанная благодать, какой богаты эти легендарные места, миля за милей раскрывала ему свои объятия. Погоды нега, зеркало небес и череда гомеровских пейзажей – такая вот эпическая роскошь сопровождала путь странника. Единственное, чего не хватало для полноты обстановки, так это Одиссея с Циклопом.
Море было мирным, чуть трепещущим, краски вокруг – нежными, полупрозрачными, иллюзорными. Корабль же оказался явно из другой эпохи: огромный железный увалень боевого грязно-серого окраса. На его флагштоках развивались флаги ВМФ СССР, на борту белело имя «Перекоп». Корабль чадил копченой трубой и, продавливая тяжелым форштевнем лазурную нежность античных вод, держал курс на север.
На ходовом мостике стоял комбат Дядя Юра. Многозначительно и хмуро выпятив губы, он глядел в жизнерадостную даль. Всегда после обеда и ужина он поднимался на ходовой мостик, чтобы узнать у вахтенного офицера последние новости, показать собственную военно-морскую осведомленность и почувствовать себя у штурвала. Других развлечений в походе не было.
- Что у нас там по метеосводке? – небрежно спросил Дядя Юра и подозрительно посмотрел в совершенно безмятежный горизонт, где море и небеса мягко сливались в единой гармонии мира.
- На ближайшие трое суток перемен в погоде не будет, - ответил вахтенный офицер, - Вода один-два бала.
- Это понятно, - важно кивнул Дядя Юра, - Время года такое, что можно и на месяц вперед биться об заклад.
Вахтенный посмотрел на него, пробуя оценить шутку, потом вернул свой взор вдаль, по курсу. Помолчали немного, и Дядя Юра политически заметил:
- Супостат здесь особенно активничает. Оголтел, подлец.
- Да, они здесь дома, - пессимистически согласился вахтенный, - Шестой флот Америки пасёт здесь всех. Мы проходим как раз между двумя авианосными группами с базами в Хайфе и Неаполе. Случись что, моментально растерзают.
Дядя Юра вспомнил как неделю назад поперек курса «Перекопа» всего в двух кабельтовых всплыла вражья субмарина и вслух задумался:
- Вот не дали мы им по рогам тогда, в шестидесятых, когда здесь заварушка арабо-израильская была, предпочли мирно хвост поджать, а теперь вот терпим всё возрастающую вражью наглость, да радуемся, что акулы здесь не шалят...
Потом он посмотрел сверху на палубу и увидел, как двое курсантов чего-то не поделив, хватают друг друга за грудки и ведут беседу решительным матом. Взявшись рукой за поручень трапа, он свесился с мостика и властным баритоном сказал кому-то из ссорящихся:
- Не надо, сыночка, не мни товарищу гюйс, не балуйся. А то Дядя Юра расстроится. Лучше пойди к командиру роты и попроси, чтобы он тебя поставил на вахту вне очереди. Скажи ему, что это моя идея.
Потом хмуро усмехнувшись, комбат Дядя Юра пошёл по трапу вниз. К своему неудовольствию он не был главным начальником на «Перекопе». У корабля был свой командир и несколько корабельных офицеров. Кроме того, «Перекоп» населяли ряд влиятельных и важных пассажиров – преподаватели кафедры кораблевождения КВВМПУ, включая знаменитого капитана 1 ранга Ларионова по прозвищу Мёртвая Голова, высокопоставленный политработник училища капитан 1 ранга Дыренков и таинственный с прищуром особист. А Дядя Юра, несмотря на свои внушительные погоны, был всего лишь командиром собственного батальона. Триста шестьдесят подвластных ему курсантов точно зайцы, застигнутые весенним половодьем, переполняли учебный «Перекоп», погрузив корабль в воду по самую ватерлинию. И если все остальные старшие офицеры отвечали только за эфемерный учебный процесс, то комбат числился официальным руководителем похода, то есть ответил бы карьерой за каждого дурака из числа подчинённых, которому взбрело бы в голову броситься за борт, повеситься, поскользнуться на трапе и свернуть себе шею, или например, насмерть отравиться камбузными харчами. И опытный Дядя Юра знал только одно правило, более-менее ограждающее командира от фатального идиотизма подчиненных - правило гайки, которое гласит: «Гайка бывает закручена недостаточно, но никогда не бывает закручена чрезмерно».
Своей железной полководческой рукой он держал батальон в узде не хуже, чем в стенах Квумпы. И это несмотря на разлагающие условия Дальнего Похода, когда что ни день проплывают за бортами деморализующие красоты необъятной чужбины, когда тропическое солнце напекло всем головы, притупило чувство дисциплины и здорового уставного страха. Осознание своих недюженых командирских способностей наполняло сердце комбата гордостью за себя и одновременно отравляло ему настроение. Рамки его нынешней должности были явно тесны для его руководящих талантов. Угрызенный этой мыслью, он направился в свою прохладную каюту, чтобы немного отдохнуть от полуденного зноя, а заодно и подумать, где бы ещё прикрутить гайку.
Дальний штурманский Поход, начавшийся полтора месяц назад в Кронштадте, вступал в свою завершающую часть. Учебный корабль «Перекоп» обогнул Европу, миновал Ла-Манш и Гибралтар, и дойдя до островных россыпей благославенных греческих морей, совершил крутую циркуляцию на север. Впереди оставались только турецкие проливы, болгарский порт Варна и боновые ворота Севастополя...
Когда хотят определить характер и содержание отдельной исторической эпохи, то в числе прочего часто прибегают к обзору военного обмундирования, ибо оно красноречиво как само оружие. Эпоха поздней Квумпы в данном смысле не исключение. Типовой облик квумпаря-штурмана, летом 1987 года вторгшегося на «Перекопе» в Средиземное море, был таким: массивные гады на ногах и необыкновенного бродяжьего вида шорт-комбинация на всем остальном, что является телом воина; голову венчала черная суконная пилотка с красной пятиконечной звездочкой.
Что касается пилотки, то это был обычный головной убор курсанта КВВМПУ, принятый к ношению примерно с 1983 года, и сменивший ранее бытовавший флотский берет.
О гадах добавить нечего, кроме того, что это были уже не традиционные флотские, а новые, «афганского» образца высокие ботинки с подошвой из литой резины. Считалось, что такая подошва вечна, однако лопалась не редко уже через пол-года. Этой обувью квумпари поголовно были осчастливлены с весны 1987 года.
Зато шорты действительно заслуживали интереса. Когда-то они назывались брюками формы номер «раз», то есть матросской робы. В этот год вещевая служба КВВМПУ впервые не обеспечила штурманский поход надлежащим «тропическим» обмундированием. Так что квумпарям выдали дополнительный комплект робы и приказали: рукова обрезать по локоть, штанины обрезать по колено. Ножницы тогда славно поработали! В таком-то доселе невиданном боевом облачении квумпарей увидела Средиземка и глаза вражеских наблюдателей.
... Итак, за бортами «Перекопа» играли красками вдохновляющие пейзажи Эгейского моря. Однако курсанты, занятые своими делами, все реже откликались на зов эллинской романтики. Уже не многие утруждали себя повернуть голову и полюбоваться мраморными островками в белой оправе прибрежной пены, с чубчиками веселых зеленых рощиц. Квумпари несли свою штурманскую вахту четыре через восемь, прокладывая в навигационных картах курс корабля, и думали о предстоящем летнем отпуске, о доме и о женщинах. Море им уже порядком осточертело. За полтора месяца пути они поняли, что вода она и есть вода, под каким бы углом ни падали на нее лучи света.
Квумпари устали. Уже никто не вспоминал, как восхищались мелководной серостью Балтики, которая возле германских и шведских берегов была такой же грязной как в Кронштадте, но казалась почему-то необычной. Просто, наверное, мусор в тех водах плавал поинтереснее, чем в чертогах Отечества – все какие-то яркие коробки, канистры, цветные полиэтиленовые кулечки. Занятно было и в Северном море с его нефтяными платформами, и отвесный берег Ла-Манша тоже впечатлял, да и седые Гибралтарские скалы оставили в душе некий памятный штрих. Потом Средиземное море разверзло перед кораблем свои горячие объятия, и все ощущения оказались скомканы и расплавлены. Солнце стало сердитым. Оно принялось откровенно жарить и жарило все дни, пока «Перекоп» пересекал мутноватую Средиземку. Поэтому, когда квумпари оказались среди райских островных кущ Эгейского моря, красивейшего из мест, какие попадались им на этом пути, способность любоваться и удивляться у них оказалось заметно прибитой. От зноя близкой Сахары возвышенные чувства искурились словно табак.
Вряд ли кто из участников этого плавания даже впоследствии стал бы утверждать, будто дальний штурманский поход на «Перекопе» - это лучше, чем прогулка на белом пароходе первым классом. Это было похуже, мягко говоря.
Советский моряк исконно был жертвой отечественной кораблестроительной мысли. Эта мысль шла от философии: оружие первично, человек – его придаток. Все военные корабли отечественной постройки, светлоголово спроектированные в 50-70-х годах, были воплощением осеняющей догадки: превосходство на море и успех в возможных сражениях грядущего зависят от количества оружия на борту. Забитые до отказа всевозможными системами поражения, корабли требовали много грамотных, душевно здоровых матросов для того, чтобы оружие могло стрелять метко и неотвратимо. Но места для экипажа оставалось маловато, и конструкторы лепили гальюны и кубрики, не исходя из логики, а там, где оставалось для этого место, уповая на идейную сознательность советского матроса, воспитательный пресс замполита и строку Присяги, где вменяется стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы. Упования флотских стратегов себя оправдали. Десятилетие за десятилетием достойно противостояли супостату в Мировом океане и обходились без войны. К гордости истинных патриотов Флота, корабли новейших проектов, вступавшие в состав ВМФ с середины 80-х, показали многообещающее изменение кораблестроительной концепции: о личном составе, кажется, вспомнили, в моряке начинали усматривать живого человека и первостепенный фактор войны на море.
В оправдание «Перекопу», он не был нафарширован оружием и электроникой. Это гордое плавсредство, несмотря на свою военную грязно-серую масть, вряд ли могло подстрелить какого-нибудь мелкого, но оголтелого вероятного противника, например, с турецкими опознавательными знаками. Корабль был тихоходен и приспособлен лишь для того, чтобы перевозить штурманов-практикантов из военно-морских училищ. Судя по грузным очертаниям, да уязвимой высоте бортов и надстройки, благословительная бутылочка с шампанским разбилась о борт «Перекопа» где-то в 40-х годах. Потом, в 50-х, мыслители-хрущёвцы, наверное, хотели порезать его на переплавку, но прониклись жалостью и со временем перекроили его в учебное судно. К тому моменту, как на его палубу взошел батальон квумпарей под командованием капитана 1 ранга Москалюка, он успел уже одряхлеть, как дряхлеет конь, всю жизнь отдавший постылой сохе. Словно старческие болезни проявились теперь на «Перекопе» все неполадки, недоработки и ошибки давно ушедших на пенсию ясноголовых конструкторов и придали походным курсантским будням привкус мужественного преодоления тягот мирного времени. Разумеется, пропащие, лишенческие места на корабле распределялись неравномерно, и кому-то должно было не повезти очень сильно за счёт других, счастливчиков. Как обычно это случалось, самым большим своим задом многоликая Фортуна повернулась к бойцам капитана 3 ранга Самсонова. Его курсантам достались три кубрика, расположенные в утробных недрах «Перекопа», прямо над машинным отделением.
Ещё в Кронштадте, когда корабль несколько дней стоял у стенки, готовясь к походу, курсант Лемещук, встретив на верхней палубе курсанта Молчанова, сказал:
- Ну что, Олежка, кранты нам пришли? У вас, я слышал, тоже вентиляция не работает?
Мужественный атлет Олежка устало плюнул за борт и согласился:
- Да, Виталя, живыми до Севастополя мы не дотянем. У меня уже сейчас сердце останавливается.
Оба они были из тех несчастных самсоновских кубриков. Они провели там пока только сутки и каждую свободную минуту поднимались наверх, чтобы всей грудью подышать чистым воздухом. В Кронштадте воздух был сырым и прохладным.
Настоящие лишения начались, когда «Перекоп» пошёл вдоль северного побережья Африки. Днём на железной раскаленной палубе буйствовал зной, ночью подобие прохлады обнимало корабль. Но три злосчастных кубрика находились так глубоко в его железном теле, что никакие перемены климата из вне не могли достать их. День и ночь там царил угар духовки. Металлический пол кубриков всегда имел такую температуру, будто под ним было не машинное отделение, а скромное районное отделение адского чистилища. Пот лил с квумпарей крупными градинами, и они валялись по койкам обессиленные, в какое бы время суток там ни находились. Особо сообразительные пробовали вытаскивать матрацы на верхнюю палубу и ночевать там, но Дядя Юра, узнав, строжайше воспретил это дело.
Таким образом, закаляясь как сталь, через три недели достигли Эгейских вод...
*******
Ещё один день умирал в сумерках. Солнце, поистратив себя щедрость, важно прощалось, как тонущий линкор, охваченный пламенем. И такая розовая нежность разливалась по синим громадам мироздания, что душа человеческая разворачивалась подобно парусу Арго и плавно скользила над точащими из воды глыбами мрамора, алыми от румян заката. Но обитатели кубрика №21 находились слишком глубоко в недрах железного корабля, чтобы видеть это великолепие. И не было ни малейшего желания подниматься наверх, потому что усталость безраздельно диктовала свои условия, и вообще, настало время вечернего чая.
Как обычно сняли с штормового крепления и накрыли два обеденных бака. Пришли с раздачи бачковые и принесли чаю в чайниках, порции хлеба, масла и полукопченой колбасы. Старшина кубрика Асанавичюс на свой безукоризненный глазомер разделил все это поровну, и все потянулись за своими кусками. Воздух в кубрике был горячий, но чай оказался значительно горячей. На лицах и телах курсантов, сидящих за баками в одних трусах, моментально заблестела трудовая испарина. Они пили-ели почти молча. Скоро по жующим лицам, по спинам и плечам уже стекал тёплый пот. Он капал на колени, на бак, на куски хлеба, в чай. Время от времени кто-нибудь грубо ругался и вытирал ладонью мокрое лицо. Квумпари с упорством одержимых продолжали священнодействовать, вгрызаясь в колбасу – вещественный признак того, что обеспечение корабля соответствует походным нормам. Одинокая лампа под потолком кубрика давала не свет, а сумерки. Жирные тени лежали на опухших от духоты чертах защитников Отчизны. Вскоре, поевшие всё до крошки и уставшие окончательно, они вяло поднялись и побрели по трапу наверх, на астрономическую палубу, где проходили все вечерние поверки личного состава. Их встретил напоённый ароматом морской бриз, уже тёмное, почти ночное небо и эксцентричная речь комбата.
Немного отдышавшись и придя в чувство, квумпари вернулись в пекло №21. Было уже поздно. А в четыре утра наступит время штурманской вахты и вся рота, протирая глаза, соберётся в штурманских классах и начнет, дико зевая, прокладывать на картах курс «Перекопа». Поэтому, скинув с себя ботинки и грязные засаленные шорты, квумпари плетьми попадали на койки. Жара опять туго схватила их за душу. В голову вернулась привычная тупая боль. В висках снова торопливо застучали зловещие кузнецы. В кубрике выключили свет, и стало как в железной могиле. Только из двери, раскрытой настежь, проливалось зеленоватое ночное освещение, ничего не говорящее о прогнозах жизни на завтра. Некоторое время квумпари лежали неподвижно и молча. По внутренней радиотрансляции разносилась музыкальное напутствие ко сну. Чаще всего то были исполненные чувств и романтики сочинения Владимира Кузьмина, всенародного менестреля и гитарного волшебника. Они дарили иллюзии и уносили мысль прочь из железного плена, в бескрайние кислородные пространства.
С внешней стороны у дверей кубрика стоял дневальный. Он был гол и красен как индеец. Капитан 3 ранга Самсонов с санкции Дяди Юры позволял вахтенной службе трех адских кубриков дежурить в одних шортах, гадах, и нарукавной повязке. Сине-бело-синяя вахтенная повязка безнадежно сползала с локтя, и дневальный просто держал ее в руке. Он был несчастен. Вчера загорая на палубе, он уснул на несколько минут, и солнце обожгло его словно глиняный горшок, только что сошедший с круга гончара. Не пострадало только самое сокровенное место тела. И теперь, стоя на страже кубрика, в угаре неподвижного воздуха, дневальный своей кумачево-красной кожей платил за недавнее легкомыслие. Он видел себя стойким оловянным солдатиком, вернее, оловянным матросиком. Ему казалось, будто его погрузили в жидкую медь, и хотят таким образом расплавить. Вода выступала на теле лихорадочной испариной. Тело было липкое и грязное. Баню на «Перекопе» в силу плохого состояния водно-котельной системы, устраивали лишь раз в неделю. Пресная вода бывала в умывальниках только утром и вечером – пол-часа после подъема и пол-часа до отбоя. Купаться за бортом Дядя Юра запретил. Дождей в этих широтах не было, наверное, со времен Архимеда. Поэтому копоть, летящая из трубы корабля, да пыль его помещений, удобно наслаивались на живых людях, делая их темней, чем они есть на самом деле, вызывая неприятные прыщи и непринципиальный зуд в разных местах.
Испарина на теле дневального быстро превращалась в крупные бусинки. Те в свою очередь на глазах увеличивались в размерах и сливались в тяжеленные капли. Не удержавшись, капли пота срывались и мутными ручейками скользили по ноющей ожогами груди, по спине, по лицу. В конечном итоге все эти частицы Мирового океана попадали за шорты, и казенные трусы становились все влажнее и ближе к телу.
От скуки кувумпарь взял лезвие «Нева», ранее использованное им для бритья раз десять, и стал осторожно счищать с себя грязь, кожу предшествующих загаров и бесчисленные капли пота, не успевшие отяжелеть и скатиться вниз. Он медленно проводил «Невой» по коже и на теле оставались длинные полосы, светлые и чистые как помыслы строителя коммунизма. На лезвии всякий раз оставалось что-то вроде сгустка мазута.
Внутренняя трансляция музыки вдруг оборвалась. На корабле объявили «отбой», заткнув на полуслове самую популярную в кубрике №21 новеллу Кузьмина под названием «Свежий воздух». Собственно, свежего воздуха в этой части «Перекопа» всё равно никогда не было, но и того, что был всегда, душного, горячего, пахнущего машинными маслами и краской, как будто вдруг стало меньше. Дневальный судорожно вздохнул и продолжил баловаться «Невой». Дабы чем-нибудь занять исстрадавшуюся душу, он стал думать об острове Юра, который затерялся где-то здесь, в Эгейском море. Курсант обнаружил его вчера на карте во время штурманской вахты. Остров был ему тезкой, и он запомнил эти милые сердцу координаты: 37 градусов 36,5 минут северной широты, 24 градуса 42,4 минуты западной долготы. Однако в кубрике затеялся какой-то разговор на возрастающих тонах, и дневальный, спрятав «Неву» за кабелем, ползущим по переборке, пошел к собратьям во мрак, чтобы послушать и, по возможности, влезть в дискуссию со своим мнением.
Жара и темень в кубрике смешались клубком удушающих змей. Когда по трансляции прозвучало «Команде отбой, включить ночные огни!», то несколько минут в наступившей тишине курсанты лежали молча. Спать было невозможно. Мокрые от пота, квумпари мученически ворочались на койках, прилипая к простыням.
- Всё, я больше не могу! – возник впотьмах страдальческий голос курсанта Токаря, - Я сейчас возьму матрац, вынесу на палубу и буду спать там.
- Куда! – грубо и властно рявкнул из темноты голос Асанавичюса, - Всем оставаться на месте! Токарь, уляжься!
- Что мне, умереть что ли? – огрызнулся курсант Токарь, - Может мне и в гальюн нельзя уже выйти подышать?
- А что, это мысль, мужики! – подключился с верхней койки задиристый голос стармоса Гапоненко, - Постелиться в гальюне возле дучки и ловить кайф. Там воздух свежее, я точно знаю! Айда, мужики, занимай кто первый!
- Никто из кубрика не выйдет! – снова гаркнул Асанавичюс, сорвав голос.
- Живым, - донесся из дальнего угла отрешенный глас курсанта Атакишиева. Даже бакинец, не смотря на свою врожденную огнеупорную закалку, был деморализован.
- И даже пописать? – вежливо осведомился осипший голос курсанта Джулая.
- Да, даже поссать! – рявкнул в ответ старшина кубрика, намериваясь этим поставить в дискуссии могучую точку.
- Рома, а что ты бесишься? – повышая голос, сказал стармос Гапоненко, - Тебя дело спрашивают!
- А то я бешусь! – заорал Асанавичюс, - Что прошлый раз, когда наши самые умники матрацы на верхнюю палубу без разрешения повытаскивали, меня Самсонов так поимел, что я никому такого не пожелал бы. Всю жопу на немецкий крест! И я пытался ему объяснить, что в таких условиях нормальные люди жить не могут. И ненормальные - тоже! Ну и что в результате? Ты что не знаешь, какой он дурак?! Ему пофигу что ты здесь гипертоником станешь. Ему важно чтобы ты по дури ночью за борт не свалился и карьеру ему не угробил!
- Мы и так скоро за борт бросаться начнём, - без выражения в голосе комментировал из дальнего угла курсант Атакишиев, - Лично мне теперь что «Свистать все наверх!», что «Медь драить, резину белить!», всё одно.
- Подожди, Рома, - подал свой миротворческий голос курсант Лемещук, - Ну это ведь не решение вопроса. Надо напомнить Самсонову еще раз, чтобы он распорядился починить вентиляцию.
- Говорил уже, сто раз говорил, - затравленно отозвался Асанавичюс, - Ходили вместе к командиру БЧ-5. Все без толку. Эта система ремонту уже не подлежит. «Перекоп» еще три пятилетки назад надо было на металлолом отправить, а он все плавает, блин, бороздит!
- Ну и что! – снова завёлся стармос Гапоненко, - Надо вопрос с матрацами поднимать на более высокий уровень. Надо выходить на комбата, на Москалюка! Пригласить его сюда, объяснить всё, предложить поспать одну ночку, сразу проблема будет снята! Может ты не заметил, но этот ад продолжается уже больше месяца!
- Иван, ты что, совсем с Луны свалился? – опять вспылил Асанавичюс, - Ты что думаешь, что царь добрый, но просто не знает о бедствиях народа? Да все он прекрасно знает, Самсонов приводил сюда комбата и все ему объяснял. И ничерта мы больше этого сделать не сможем. Ты как младенец, честное слово!
- У них там все такие на китайской границе, наивные как дети, - язвительно прокомментировал курсант Гиштымулт. Никогда раньше Гапоненко не оставил бы этого просто так. Но теперь он предпочёл не тратить силы на провокатора Гиштымулта. Стармос Гапоненко обладал самой косматой грудью и самыми волосатыми конечностями в кубрике, а возможно, и самым горячим сердцем. Поэтому ему было хуже всех, жарче всех. Он вскочил на койке и завопил не своим голосом:
- А мне до задницы! Я пойду до конца! Скот я или человек! Мне плевать! Я пойду к Москалюку и скажу все, что я о нём думаю! Мне терять нечего! А если сидеть будем по норам, как суслики, хана! Мы здесь все сдохнем!
И вдруг в гробовом мраке кубрика, словно трубный глас с того света, раздался знакомый, театрально поставленный баритон:
- Сдохнешь – закопаем!
Квумпари обомлели. На пороге кубрика, угрюмой тенью заслоняя подслеповатый дверной проем, стоял Дядя Юра. Он слышал програмную речь стармоса Гапоненко, а может и весь разговор. И теперь он материализовался, чтобы напомнить о запредельном происхождении своей власти над курсантами. Дневальный, застигнутый врасплох, начал шаркать в темноте ботинком, кашлять, потом попытался представиться. Но Дядя Юра молча и безразлично указал ему перстом за дверь. Тот одним прыжком выскочил вон.
Комбат послушал, как в наступившей мертвецкой тишине доносится гул агрегатов из машинного отделения, и сказал с тем величественным спокойствием, коим обладают, разговаривая с деревянными козлами для распилки бревен:
- Балаган прекратить. Всем спать. А кто забыл, зачем он пришёл на службу, напоминаю. Страна вас учит, кормит и будет платить вам лейтенантскую зарплату, в то время как работяги в цехах надрываются. Поэтому каждый из вас должен быть готов отдать жизнь в любой момент, когда того потребует служебный долг, вот эта вот партийная карточка в кармане или слепая ситуация. Подлец тот, кто собирается жить долго. Суть - чтобы красиво. Понятно, други? Понятно. Поэтому впредь требую и прошу: без выпендрёжа! Мы разберёмся. Гапоненко, ко мне.
Дядя Юра, произведя своим мистическим появлением и красочной речью ошеломляющее впечатление на квумпарей, покинул кубрик и направился по трапу наверх. Стармос Гапоненко с большой решимостью в осанке последовал за ним.
Через пять минут квумпарь вернулся в кубрик без искры в сердце. Дядя Юра погасил ее нажатием своего ороговевшего командирского пальца. Ничего не говоря, Иван лег в койку и смиренно приложил все свои силы, чтобы уснуть.
В кубрике стало совсем тихо и дневальный за дверью, томимый духовочным жаром и, потея как в сауне, заскучал. Он взял пальцами «Неву» и продолжил полезное дело соскабливания с себя грязи. Он подумал, что так можно и вовсе не купаясь оставаться чистым. Потом он подумал о тех несчастных, что мужественно пробуют уснуть сейчас в кубриках №19 и №23, расположенных здесь же, по соседству с №21, через переборку. Но образы липких страдальческих туловищ, промакивающих свои соки о простыни и наволочки, совершенно разладили игру воображения. Тогда дневальный яростно зевнул, чтобы отогнать одолевающую тупость сознания и стал мечтать об острове Юра, где оливковая рощица, родник в тенистом гроте и лёгкая дева, босиком идущая по морской пене.
Часть Четвёртая: «КАДРЫ ГЛАВПУРа»
ЗАПАСНОЙ ВОПРОС ФИЛОСОФИИ
(молоток, расчёска и дневальный по гробу)
1
Как гласит предание Морполита, курсант Чернавцев любил покойников.
Не в смысле какой-то там болезненной привязанности, а токмо в виде обострённого чувства заботы. Словно бы оставался в мире живых не рассчитавшимся во время, но очень совестливым должником. В присутствии мирно упокоившегося трупа у него возникала неодолимая тяга к хлопотам о благе этого печального виновника скорби. Курсант Чернавцев начинал деятельно суетиться вокруг гроба, обустраивая честь, славу и комфорт бездыханного. Усердие квумпаря было таким, словно бы надеялся выслужить у подопечного мертвеца увольнительную себе записку. И не важно, что прямые родственники усопшего были на месте и вполне уделяли горестному телу подобающее внимание. Квумпарь неудержимо выходил из под контроля старшего похоронной группы, брал соло командование на себя и становился вездесущим. Слышались возгласы и распоряжения:
«Так, аккуратно проносим! На повороте гробиком не стукаем! Имейте уважение к человеку!».
«Где венки? Венки куда девались? Забыли на этаже? Ай-яй! Нехорошо-то как! Вот если бы тебе венок забыли – ты бы себя как чувствовал?».
«Меня беспокоит фуражка! На крышке гроба она не удержится, я вам говорю! Как опускать начнут, она обязательно соскользнёт прочь! Предлагаю аккуратно прибить её гвоздиком к крышке, для красоты и остойчивости!».
При этом в руках квумпаря невесть откуда, дивным образом, мог появиться молоток. Но могла и расчёска. Ведь образ и внешний вид подопечного мертвеца заботили его в особой степени. Он кружил над гробом, с любовью поправляя брючины, тихо сокрушаясь, что стрелки не наглажены. Мог завязать недосмотренный шнурок на ботинке. Мог поправить воротничок или манжет рубашки на рукаве. Однажды, было дело, достал свою карманную расчёску и вежливо при помощи её уложил на костяном лбу покойника симпатичную чёлочку. Потом сдул с инструмента пыль и молвил с чувством праведным: «Вот, так! Теперь не стыдно и на кладбище показаться!».
Говорят, родные и близкие усопшего, бывшие при этом, заработали немой шок и содрогания. В памяти их остался навеки не столько день похорон, сколько леденящий душу морячок с молотком и расчёской.
2
Из тех же самых источников известно о житии другого квумпаря, по фамилии Устинов. Тот напротив, панически боялся и тщательно сторонился всего, что принадлежит делам могильным.
Квумпарь хоть и числился в беззаветных строителях коммунизма, но мистика траурных обрядов холодной рукой заползала ему в самые тёплые места души и тела. Паче того, вгоняло в уныние какое-то деревянное однообразие финального сценария, предопределённого для всякого человека. Вот, только вчера ты был членом общества, советским гражданином, заслуженным даже, а нынче ты уже окоченелый, громоздкий предмет, и тебя бережно выносят из дома, как прощальную обузу. Нет! Похороны были не для нервов курсанта Устинова!
Однако, сколько не увиливай – судьба тебя обязательно достанет, даже если ты спрятался от неё за забором Киевского Морполита. Рано или поздно твоя рота окажется дежурной по гарнизону, а значит шанс оказаться в воронке какой-нибудь траурно-прощальной церемонии вырастет от земли до неба. Народ-то мрёт, особенно, заслуженный.
Так оно и случилось – попал курсант Устинов в похоронную группу. Ибо на территории гарнизона снова кто-то упокоился, орденоносный ветеран, надо полагать. А дежурная рота – она как раз для таких вот случаев и надобна. Ну, кому-то выпадает салютовать из оружия при звуках воинского оркестра над могилой, а кому-то достаётся тусклая планида хлопот при гробе покойного, в помощь безутешным его родным. Курсанту Устинову подлейшим образом не повезло.
Доброжелательные квумпари-соратники, бывшие с ним, с удовольствием наблюдали за тем, как мертвенно он бледнеет, как делается макаронной походка его по мере движения туда, где их ожидает ящик с телом. Они, разумеется, хорошо знали о его панической уязвимости перед лицом трупных пятен. И, дабы подсластить себе казённую пилюлю похоронного дежурства, изобретательные квумпари постарались разбавить хмурый сюжет щепоткой юмора. Благо, оказия выдалась тому благоприятная: заслуженный ветеран Вооружённых Сил почётно скончался от старых ран и долгих лет жизни прямо в своей мирной постели, и теперь, омытый родными, приодетый и помещённый в гроб, находился там же, по адресу прописки, в квартире на 16-м этаже.
Идея нести тяжкий длинный ящик с такой высоты по тесным лестничным пролётам сразу же показалась абсурдной. Только лифт! Однако, грузового лифта в доме предусмотрено не было. К услугам граждан существовал только пассажирский, стандартный, ограниченных габаритов. Втиснули туда гроб, установили в полувертикальное положение, по диагонали, как пространство позволяло. В результате чего места в кабине почти не осталось. Разве что на одного сопровождающего, так сказать, дневального по гробу. Исполнить почётную миссию эскорта, понятное дело, поручили курсанту Устинову. Тут же, в присутствии покойного, состоялась краткая, но пламенная дискуссия:
«А почему - я?!»
«Ну, кому ещё доверить такое? Дело-то политическое! Ты ведь член Партии?»
«Не, я только ещё кандидат!»
«Вот и проверим – достоин ли ты звания члена!»
«Да боюсь я! Вы что, не понимаете?! Боюсь!»
«Устинов, это приказ! Тем более, покойник окончательно мёртв, и вряд ли откроет крышку гроба, чтобы схватить тебя за горло костлявой рукой!»
На этих словах створки лифта сомкнулись и квумпарь, влажный от холодной испарины, остался наедине с длинным угрюмым футляром, в котором притаился труп. Кабина дёрнулась и с характерным шумом поехала вниз, унося обоих в тревожную неизвестность. А весёлая команда коллег и соратников, предвкушая что-то интересное и беззаботно похохатывая, поспешили им во след по лестничным пролётам, дабы встретить собственную посылку на первом этаже, в вестибюле.
Когда лифт приехал и раскрылся, трупов в кабине оказалось в два раза больше. Один, как ему и положено, в ящике. Другой брошено валялся рядом, под стеночкой.
3
Явилась ли психическая экстравагантность обоих вышеназванных квумпарей следствием учебного курса по марксистско-ленинской философии – не ясно. Однако, вопрос стоящий, чтобы в нём разобраться. Ибо сам Киевский Морполит, прославленный на Земном Шаре и уникальный в Галактике, стал возможен только в результате суммы выводов и умозаключений из науки МЛФ. Она, всепобеждающая и торжествующая над мусором конкурирующих философских доктрин, всё наделяет крепким смыслом и всё расставляет в порядке осознанной необходимости. По сему, легла она фундаментально, подобно золотому кирпичу, в практическую основу Морполита, и стала ему первопричиной бытия. На МЛФ (и дочь её – ППР) опираются уже все остальные научные конструкции и кафедры, даже такие, как ОМП и ТУЖЭК. Любые, в общем. Итак, в начале Морполита была марксистко-ленинская философия, и без неё бы не было ничего, подобного этому. Точка.
Отталкиваясь от этой жирной, квадратной точки, начинаем плавное движение в сторону гносеологических сумерек общественного сознания. МЛФ, согревающая своими лучами всемирно-исторический феномен Киевского ВВМПУ, не имела права тяготеть к иным целям, кроме поиска истины. Иначе – слезай с постамента эпохального вероучения. Благо, всё уже давно отыскано и отлито в чугуне. Трактовка её звучит всесильно и подкупает большой плотностью мысли: практика – критерий истины. С тех пор, как это сформулировано, попечению МЛФ осталась простая, добрая забота: наделить животную практику человеческого бытия гуманистическим целеполаганием. Однако наше плавное движение по рельсам, которые проложили Маркс и Ленин (Гегель позаботился о шпалах), налетает на препятствие сразу же, как только речь заходит о смерти. Ибо методы формальной логики не исключают наслоений абсурда где попало, в том числе и на пути бородатых классиков. Всесильная формула «практика – критерий истины» склонна к тому, чтобы саму себя утрировать до степени «чем практичней практика – тем истинней истина». И тут из-за кулис выходит тётка Смерть, и зависает длиннющая немая сцена, ибо вдруг делается понятно, что не существует другой, столь же устойчивой практики для форм и состояний бытия, чем Она, её величество - баба с косой. Только смерть имеет свойство быть неизбежной, случаться всегда, на сто процентов. Значит – она и есть высшее проявление практики, а раз так, то она, смерть, и есть Истина! После Основного вопроса философии сей вопрос имеет высокое право называться Запасным.
Бородатый Энгельс попытался жонглировать этой мрачноватой темой, убеждая всех и себя, что всё не так уж грустно, поскольку одиноких в этом деле нет – все умрут, если родились, и всё умрёт, раз возникло. То есть, запас диалектического оптимизма для светлого будущего он, вроде бы, оставил. Но все эти заклинания и хороводы не снимают проклятого вопроса о смерти, как последнем слове Истины. А тут ещё мыслитель античности, всеобщий друг Платон, является некстати, дабы усугубить всеобщую растерянность. Когда ещё старый предупреждал, что философия есть не что иное, как приготовление к смерти! Забыли грека - теперь сами рассчитывайтесь за свои шашни с диаматом!
Учитывая, что марксистско-ленинская философия полностью отрицает возможность бессмертия, а уж тем более воскресения, то неизбежно вырисовывается вполне диалектическая повестка партийно-политического бытия: корабль Морполита под парусом МЛФ странствует, ведомый дуновением смерти.
4
Ну, что ж поделать, ежели выясняется, что смерть и Квумпа друг другу не чужие? А где-то там, в экзистенциальной глубине мироустройства их взаимное переплетение вообще носит почти что брачный характер! Такая вот навязчивая реальность, данная нам в смутных ощущениях.
Старшие политические товарищи догадывались об этом. В разной степени смутности, конечно. Для того, чтобы нежно привить эту догадку младшим политическим коллегам, которые по юности своих лет страдали неоправданным жизнелюбием, старшие придумали оригинальный обычай: когда смерть выламывала из рядов КВВМПУ знатного офицера, особенно ежели в погонах капраза, гроб с телом размещали в стеклянном фойе клуба, с видом на застенчивую Ильинскую церковь, и проводили церемонию прощания. Ничего не подозревающие квумпари, вернувшись с учебных занятий и построившись на плацу в предвкушении обеда, получали неожиданную команду: «На камбуз, через фойе клуба, поротно – шагом, марш!». Организмы квумпарей, настроенные на приём пищи, по обыкновению, дико нервничали от любого препятствия, увлекающего их в сторону от прямой траектории. Однако, не успевали они как следует сформулировать своё законное раздражение, как общее течение личного состава уже заносило их на траурную территорию. В фойе, на чинном месте их ждал печальный гроб, и это обстоятельство моментально озадачивало их и наполняло внезапной немотой, будто забортной водой. Влекомые общей вереницей, квумпари приближались, и к своему прискорбному неудовольствию были вынуждены лицезреть виновника церемонии. Капитан первого ранга угрюмо покоился в гробу, со всеми своими орденами, при полном параде, такой же великий и ужасный, как и некогда на службе, внушающий почтение и трепет, словно вот до сих пор находится на вахте дежурного по училищу, и всего лишь прилёг на минуту отдохнуть. Восковое лицо его внушало хмурый укор, какое-то строгое замечание напоследок.
Квумпари бесконечным ручьём втекали в фойе клуба, змеевидно огибали постамент с гробом и, завершив немую петлю, вытекали прочь, на свежий воздух, на запах камбуза. Так выглядела прощальная церемония для младших политических кадров. Прежде всего, как дань уважения к старшим погонам, как тень последнего парада. А так же в целях воспитания военного мировоззрения. Квумпари, проведённые таким образом через воспитательный акт и получившие привкус траурной мистерии, в конце концов оказывались за обеденным столом, один на один с флотским борщом и смутным комком в горле. Дальше было каждому своё. Кому - массированный приём пищи, а кому – вязкое пережёвывание впечатлений. Одни молодецки брались за ложки, будто за вёсла, и давай ими наяривать – только брызги вразлёт! А другие, у кого душевная конституция похрупче и впечатлительность покрасочней, выглядывали в борще обломки кораблекрушения и досадливо размышляли: «Ну, твою же ж мать-то! Ну, обязательно им надо покойника к обеду подать! Никакого аппетиту на них не наберёшься!».
5
Что-то правильное из понятий о бренности жизни постепенно квумпарями усваивалось. К тому же людьми они стали навечно военными, а потому к предположительной смерти всегда были теоретически готовы. В этом заключалась их основная профессиональная обязанность – как говорится, «профессион де фуа». Ближе к выпускному курсу любой средний питомец КВВМПУ вырастал уже в зрелого, конструктивного демагога и профессионального циника, что указывало на высокую степень его готовности к боевым действиям в условиях Третьей Мировой. Там, где придётся ползать меж радиоактивных тел коммунистов и беспартийных, собирая членские взносы и раздавая боевые листки, другие качества личности вряд ли пригодятся. В общем, гуманистический цинизм среди курсантов Морполита нежно лелеялся и по праву считался пропуском в профессию политработника. Причём, согласно квумпавской мифологии, у них было принято думать, что в этом деле равных квумпарям свет не знает.
Однако, они ошибались. В чём довелось убедиться неожиданным образом, в самом чинном и благородном месте - на кладбище.
Как-то раз, занесла курсантов Морполита нелёгкая судьба дежурная исполнить траурный ритуал. Всё было странно от самого начала, не типично. Ибо похоронная команда оказалась сборной. Как правило, если воинское обеспечение траурной церемонии доверяли КВВМПУ, то всё – и сопровождение, и прощальный салют, и последний парад, и Лев Панков с оркестром – всё полностью было заботой и делом чести самого Морполита. Здесь же музыканты по какой-то причине оказались «не нашенскими», и даже не флотскими вообще. Обеспечивать похороны прислали оркестр военных егерей. Бравые квумпари удивились до квадратных глаз: чего только не водится в Киевском весёлом гарнизоне! И, разумеется, никто понятия не имел – чего можно ожидать от этой экзотики. Потому как слыхом не слыхивали, что в здешних краях такое может обитать. Однако, уже первое впечатление слегка озадачивало. Какая-то неизреченная лёгкость исходила от этих неведомых воинов, подозрительная на фоне кладбища и военных пуговиц. Запасной вопрос философии явно обошёл егерей, даже краешком не задев.
Траурный ритуал тянулся своим чередом, пока не настала пора торжественного марша, прощального парада в честь воинской славы покойного, то есть. Прозвучала команда, и квумпари, образовавшие строй в колонну по двое, слаженно, красиво, единым шагом вбивая ботинки в кладбищенскую твердь, двинулись в марш. Одновременно с этим, как и положено, духовой оркестр военных егерей грянул музыкой. В такие минуты лицо человека в погонах обязано было выражать хмурую, каменную решительность, соответственно возвышенной, хотя и скорбной, обстановке. Лица же квумпарей, как ни противились они, свело гримасой потаённого хохота, иначе говоря, смеха во внутрь. Сохранить себя в рамках ритуальной строгости не представлялось возможным, ибо в звуках оркестра ничего военного не было. Играли не строевой марш, и даже не марш Мендельсона. Егеря с серьёзным видом наяривали какую-то полечку-мазурочку, какой-то вальс неунывающих тирольских гномов. Под эту музыку не шаг печатать хотелось, а подпрыгивать на одной ноге и весело кружиться, взявшись за штанишки. Уши отказывались верить тому, что слышали. Однако ноги прусским печатным шагом несли квумпарей неудержимо вперёд, и чисто рефлекторно, в силу выучки с привычкой бойцы Морполита старались держать строй, осанку и строгую молодцеватость физиономий. Под звуки, издаваемые игривым оркестром, это смотрелось, как глумливая сцена из кинокомедии «Весёлые ребята».
По стечению всё тех же сюрреалистических обстоятельств, свидетелем похоронного безобразия оказалась одна здешняя собачка, которая обитала на кладбище и живо интересовалась любыми событиями этой беспокойной территории. Поначалу она глядела на это со стороны, доброжелательно повиливая хвостиком, и даже глазом не моргнула, когда троекратным залпом салюта грохотали автоматы. А потом, по мере развития водевиля, втянулась в круг участников. Едва грянули в медь егеря, и квумпари двинулись парадом, собачка догнала марширующих, и с довольнейшей мордой, улыбаясь от уха до уха, последовала рядом. Потом, свежая мысль посетила её, и она забежала вперёд, возглавив движение. Перед строем квумпарей молодцевато шагал взводный, украшая обстановку офицерскими погонами и парадным кортиком. Опережая его, бодро трусила собачка. Трусила, виляя хвостовым отростком и преданно оглядываясь на взводного, словно выпрашивая себе одобрения. А потом с ней случилось то, что часто бывает с живым существом, когда сладостная гармония звуков охватывает его от ушей до самых нижних оконечностей и дарит эйфорию блаженства. Военная кадриль, исполняемая егерями, так прохватила четвероногую, что она, себя не помня, задрала морду к небесам и добавила к игре оркестра своё собачье соло. Она бежала во главе парада, танцуя и подпрыгивая в ритме музыки, и задушевно, счастливо завывала. Это была её минута славы, её самозабвенная мечта. Чем дальше, тем сложнее, красочнее делалось сучье пение, с переливами, да перекатами.
Взводный, как мог, удлинил строевой шаг, надеясь дать ей пинка под хвост. Однако, достать её ногой всё никак не получалось. Колонная квумпарей была деморализована и содрогалась приступами сдавленного хохота. Траурная группа друзей и близких покойного, стоя у свежей могилы, позабыла о своём горе и откровенно держалась за животики со смеху. В общем, всем было хорошо, кроме того, кто в гробу. Правда, старший офицер от Морполита, в порядке службы ответственный за весь этот военизированный кордебалет, был всё-таки солидарен с мертвецом. Он, багровый, глядел из-под козырька фуражки и дожидался той дисциплинарной минуты, когда можно будет воздать. Только не ясно было – кому, и за что конкретно? Кто виновник бардака?
Тем временем, почётный строй квумпарей поравнялся с местом захоронения и, в соответствии с традицией, последовала команда, символизирующая последнюю почесть павшему: «Равнение – на! – лево!». В этот самый момент вдохновенную собачку накрыл новый прилив нежного чувства, и она взвыла на такой лиричной ноте, с такими поэтичными переливами в горле, что флейтист из оркестра егерей усомнился в собственном мастерстве. Взрыв истерической ржачки окончательно прорвал плотину мужества квумпарей, и все они, как один, чётко исполнили команду поворотом головы в сторону, прочь от могилы, то есть, направо, чтобы никто не видел их оскала безудержной потехи...
Потом, опосля, собачку всё-таки сумели достать и как-то наказать. Долго слышался уносимый в даль меж могильными оградками её тоненький обиженный скулёж.
По завершении всего этого безобразия офицеры Морполита, багровые от ярости, угрожающе подступили к егерям и, сжимая кулаки, потребовали объяснений:
«Вы что нам устроили?! Что это за вальс вы тут исполняли?! Это же танец маленьких утят, а не военный марш!»
Егеря просто пожали плечами, не врубаясь в суть претензий:
«Это был марш егерей. Наш фирменный, традиционный. Ему двести лет, между прочим!»
«Ну, так вы же должны понимать – где это можно играть, а где это будет цинизм и надругательство! Неужели не могли выбрать из своего репертуара что-то построже, потвёрже, помрачней?»
«Ну, дык, это и есть самое строгое, из того, что мы умеем. Хотите, мы сейчас ещё что-нибудь сыграем? Сами убедитесь!»
«Ой, бля! Только не это!!»
Глядя в святые лица егерей Киевского военного гарнизона, посланцы Морполита неожиданно прозрели новую истину: настоящий цинизм достигается не гимнастикой ума на брусьях философии; настоящий цинизм – это когда преступная лёгкость бытия исходит от чистого сердца, игнорируя сложную военно-политическую обстановку.
Чуть позже, пораскинув мозгами, наиболее сообразительные из личного состава КВВМПУ догадались: это всё оттого, что егерям никто не преподавал МЛФ, и они абсолютно не в курсе - что думал на тему смерти Фридрих Энгельс.
-------------------------------------------------------
ТРИ БРАТА
Сменившись с дежурства вестового, и не забыв заскочить после этого в «Бригантину», где прикончил пару пирожных, курсант Глаголев вернулся в свой класс. Родной коллектив тлел на СамПо.
- Как сдал вахту? – спросил комод Панасенко, заботливо морща лоб.
- Нормально, - ответил курсант Глаголев и споткнулся о ногу, которую выставил из-за стола курсант Стороженко, - Ну если б я загремел!
В классе царила атмосфера деловой лени. В разных углах комнаты в полголоса бубнили схоластические споры, шелестели страницы журналов «Советское военное обозрение» и «Комсомольская жизнь», рассказывались анекдоты, вспыхивали и угасали приступы сдавленного смеха. Старшина класса и комоды по очереди делали подчиненным замечания за превышение шумности.
Присаживаясь на своё место, курсант Глаголев предположил, что за сутки отсутствия он страшно отстал от жизни.
- Что у нас было новенького, Андрюха? – спросил он своего соседа по столу, курсанта Джулая.
- Если в смысле готовности поесть и поспать, то все по старенькому, - ответил тот, расчесывая свою укороченную шевелюру оранжевой пятнадцатикопеечной расческой, - А вот товарищ Фирсов опять приколол.
- Нормально! Ну-ка, расскажи.
- Да вот вчера во время подготовки к Тактике заходит Ваня Гапоненко и говорит, что вот, мол, по инициативе капитана 3 ранга Фирсова ему приказано собрать с нас по тридцать копеек. И ты ни в жизнь не догадаешься - на что. Оказывается – на памятник Василию Теркину, который будет установлен в Днепродзержинске. Ну, мы поржали немного, а инициативу Фирсова мы послали подальше, никто денег не сдал. Ваня сказал, чтобы потом пеняли на себя.
- Ну, Фирсов даёт! – восхитился курсант Глаголев.
Услышав разговор, повернулся впереди сидящий старшина 1 статьи Ульянов и тоже с удовольствием посмеялся. Сентиментальностью он не страдал, однако ж тема памятников, обелисков и прочих изваяний не оставила его равнодушным.
- Фирсов – гранд-мастер афёры! – с уважением сказал он, - Кстати, о памятниках. Не знаю, как там замышляется памятник Теркину, а вот у меня в Днепропетровске учудили целый мемориальный комплекс. Улица Ленина идет по наклонной. Внизу, в самом начале ее установлен памятник Марксу, по середине – памятник Ленину, а на самом верху улицы – большущий бюст Брежнева. Причем, бюст повернут спиной к обоим классикам.
- Да куда им! – усмехнулся курсант Джулай, - Леня был и сам классик, бессмертнее обоих вместе взятых.
Потом в продолжение обзора новостей он сообщил, что во второй взвод вчера пришел новый командир, капитан-лейтенант Цыганов, и что квумпари уже успели повесить ему прозвища – Ролан (потому что смахивал на актера Ролана Быкова) и Грустный (потому что таковым он выглядел).
Больше ничего нового за сутки не случилось. Поэтому курсант Глаголев, зевнув два раза, посмотрел в планы ближайших занятий. Планы говорили о неизбежности завтра семинара по истории международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения, а послезавтра - практических занятий по электронным средствам кораблевождения. Курсант Глаголев не любил и не знал ни той, ни другой науки, поэтому он принялся сосредоточенно размышлять: с какой из них начать своё самообразование. Через четверть часа неподвижного сидения и смотрения в одну точку у него затекла спина и шея. Тяжело вздыхая, он переменил позу. Нет, в таком шуме ни на чём сосредоточиться было невозможно. Как умудряется учиться Дима Крищенко? Фиг его знает! Курсант Глаголев с негодованием окинул взглядом класс и сразу угадал источник самых громких и беспорядочных звуков. Это были Три Брата: Молчанов, Мутовкин и Стороженко. В прямом смысле никакое родство, ни ближнее, ни даже приблизительное их не связывало. Братьями они были по трём духовным признакам – по принадлежности к ВМФ и Квумпе, по мировоззрению и по недоразумению, да и то, скорее троюродными, чем двоюродными. Одним словом, некоторые квумпари 22 класса называли их Братьями, и те не упускали случая подчеркнуть свою родственность.
Старший был курсант Молчанов. Как все старшие братья он отличался серьезными атлетическими данными и миротворческим, положительным характером. Он много читал и знал, хорошо учился и на бесконечные раздоры младших Братьев посматривал снисходительно. Его кредо было нейтралитет, но когда летящее тело одного из духовных родственников врезалось в него, он справедливо распределял порции возмездия по мере вины. В своих междуусобных склоках младшие Братья старались не задевать первородного Молчанова, но часто искали у него морального покровительства.
Курсант Мутовкин считался Средним Братом. По возрасту он был младше Молчанова, но старше чем Стороженко. Такой статус превращал его жизнь в братском кругу в настоящее испытание. Он был слишком добр, слишком широк душой и слишком велик телом, чтобы снискать себе спокойную жизнь. Наказания по службе от многочисленных командиров, постоянные неудобства, связанные с отсутствием на складах достаточно больших размеров обуви и обмундирования, агрессивные выпады со стороны амбициозного Младшего Брата – все это были неизбежные спутники жизни курсанта Мутовкина. Правда, он умел делать страшные глаза и орать благим сиплым матом, но это представляло его еще более трогательным и беззащитным всяки раз, когда он снова и снова становился жертвой Стороженко.
Курсант Стороженко был из Трех братьев самый Младший и самый беспокойный. Его южное приазовское великодушие не мешало ему терроризировать Среднего южно-уральского Брата. Будучи романтиком, весельчаком и бабником, курсант Стороженко не знал, куда девать в Морполите эти лучшие свои качества. Квумпа вынуждала быть другим. Младший брат никак не мог с этим смириться, и находясь под гнетом партийно-политических обстоятельств, проявлял крайнюю неуживчивость и склонность к мелким дебошам. Все эти бунты подавляемого духа, как правило, били по терпеливому Среднему Брату. У Стороженко даже выработался стиль: когда он чувствовал, что больше не может без драки, то находил у Мутовкина какой-нибудь недостаток и начинал на этой почве отравлять ему жизнь. Действовало почти безотказно, ибо Средний Брат был богат на недостатки.
В тот момент, когда курсант Глаголев огорчался по поводу шума в классе, среди Трех Братьев как раз разыгралась типичнейшая бытовая трагедия с оптимистическим исходом. Старший Брат мирно почитывал журнал «Зарубежное военное обозрение». А подле него Младший Брат, исполнив серию традиционных церемониальных обзывательств и, получив от Среднего такой же ободряющий заряд в обратную, перешел к более рьяным мерам. Он схватил со стола пластмассовый чертежный треугольник и самым острым его углом стал долбить темя курсанта Мутовкина подобно дятлу. Тот втянул голову в плечи, сделал удивленное лицо и затянул монотонное: «Ы-ы-ы-ы-ыыы!!!» Терпению Среднего Брата казалось, не было предела. Его нечувствительность к боли как всегда поразила всех, но только не Младшего Брата. Тот продолжал профессионально выдалбливать голову треугольником, явно намериваясь проделать в ней маленькую дырочку, как в орехе-фунук. Но вдруг в безразличном завывании «Ы-ы-ы-ы-ыыы!!!» появились какие-то новые хрипящие звуки. Это курсант Мутовкин потерял терпение. Курсант Стороженко не уловил во время перемены тональности и был застигнут врасплох. Средний Брат с безумным лицом вскочил, опрокидывая стулья, отобрал у Младшего треугольник и, издав яростный рев бешеного мотоцикла, со всего размаху дважды врезал ему кулаком по хребту. Прогудели два гулких удара, словно тело квумпаря было пустым деревянным ящиком. Весь класс, побросав дела, с интересом посмотрел на Младшего Брата. Тот стал картинно выгибаться как засыхающая тарань, а потом вдруг кинулся на Мутовкина с братским намерением придать его удушению.
- Стороженко! Мутовкин! Прекратите, в конце концов! – фальцетом закричал комод Панасенко и в сердцах хлопнул о стол учебником по эргонономике, - Устроили тут детский сад! Оба отличники, все знают! Делать им нечего!
- Толяня, а мы тебе не подчиняемся! – заявил Младший Брат, лучезарно улыбаясь, - У тебя есть свое отделение, шестнадцать тормозов и лоботрясов.
Отделение Панасенко всполошилось как воронья стая, и только старшина класса Асанавичюс всей мощью своей служебной власти смог подавить вспыхнувший шумный скандал.
Курсант Глаголев посмеивался над этой добродушной сценкой и мысленно констатировал: «Дурдом!». Когда веселье улеглось и на пять минут в классе победил порядок, он воспользовался тишиной и стал размышлять о широком общественном вреде курсанта Стороженко. Но зайти далеко в своих размышлениях он не успел, так как дверь класса широко распахнулась и появился курсант Ражин с пачкой писем в руках.
- Народ, получай письма! – провозгласил он. Квумпари оживились, загалдели, и счастливчики получили свои конверты, каждый из которых был надписан неповторимой, заветной, близкой сердцу рукой. Курсант Глаголев попал в число этих счастливчиков, но почерк, который он увидел, оказался ему незнаком. Буквы были маленькими, ровными, красивыми. Обратного адреса на конверте не было, но без сомнения, так могла писать лишь молодая женщина. Сердце квумпаря встрепенулось, остановилось, дернулось, предвкушая романтический поворот судьбы. Он торопливо вскрыл конверт и развернул лежавший в нем тетрадный в клеточку лист. Там было написано:
«Здравствуй, Юра! Ты конечно удивлён, что тебе пишет совсем незнакомая тебе девушка. Но я тебя знаю. В первый раз я увидела тебя из окна швейной фабрики имени Смирнова-Ласточкина, где я работаю. Ты печально шёл по тротуару и грыз гнилое яблоко. Мне стало тебя очень жалко. Но оказывается, это была не жалость, а более высокое чувство и с тех пор я только о тебе, заяц, и думаю.
Юра, ты наверное очень заинтригован таким началом. Поэтому чтобы избавить тебя от возникших вопросов, я расскажу немного о себе. Я родилась в деревне Малые Синяки, ты наверное слышал, это под Киевом. Там у меня остался дом и мама с коровой и козами. А вообще, семья у меня большая, три брата. Если честно сказать, все они драчуны и пьяницы. Но это не должно тебя смущать, для своих они ребята покладистые. Ну а самой мне 18 лет, у меня третий юношеский разряд по бегу. К алкоголю я почти равнодушна, люблю читать классику, а еще люблю детей, борщи и каклеты. Я слышала, что у морских политработников большая зарплата. Это мне очень подходит, меня вообще привлекает всё большое.
Ну вот теперь, когда ты обо мне уже многое знаешь, я хотела бы предложить поближе нам познакомиться. Жалеть не будешь, я девушка видная. Если тебе это интересна, то давай встретимся в ближайшую субботу в 18-40 возле телефонной будки, которая стоит на Ильинской у входа в клуб твоего училища. Волосы у меня будут пыльного цвета, висящие.
С мечтою о встрече обнимаю нежно».
Щеки курсанта Глаголева зарделись как бока у яблока. Удовольствие было редкостным. Он и не предполагал, что его личность обладает таким бешеным магнетизмом! Квумпарю представилась многокрасочная картина: он идет по светлой улице, а девушки и даже женщины возрастом до 30 лет, наблюдая его из-за штор своих окон, оцепеневают, а затем выпадают в осадок – кто на пол, кто на асфальт.
С этого дня курсант Глаголев лишился покоя, питаться стал с перебоями. Мысли о решительной незнакомке нежной петлей сдавливали ему горло, и туда еле-еле протекала тонкая струйка компота, а вот кусок хлеба без масла уже застревал. Более того, он стал рассеянным и постоянно хватал от начальников замечания, рискуя тем самым нарваться на Н/У и не попасть ни на какое свидание. Это было немыслимо. Поэтому восторги первых дней он пригасил, стал сдержанней, и как следствие начал медленно впадать в скепсис. Курсант перечитывал письмо каждый день по три раза, и постепенно очарование таинственности сходило на нет. Перед его взором все явственней проступали разные странности, которых он по началу не разглядел. И чем ближе подступала решающая суббота, сомнения в душе квумпаря все множились.
В пятницу вечером, когда рота стирала караси и готовилась к отбою, курсант Глаголев обратился за советом к тонкому знатоку женской породы курсанту Гиштымулту.
- Слушай, Серега, у меня тут такое дело, - сказал квумпарь смущенно, словно обращаясь в санчасть с венерическим вопросом, - Я тут письмецо от барышни получил, но что-то засомневался. Ты прочти и скажи, что ты поэтому поводу думаешь. Уж больно не хочется впросак попасть.
Универсальный философ и знаток женских наук хмыкнул в нос и громко почесал свою волосатую блондинистую грудь.
- Юра, я всегда рад тебе помочь, ты же знаешь, - сказал он лучезарно улыбаясь, - Но хочу тебе заметить, что и я в женском вопросе не всесилен. Женщина – это тайна, которую мужчина за свою короткую сознательную жизнь не в состоянии постичь в полной мере. Женщина – это эН-эЛ-О, и точнее формулировки я ещё не придумал. Поверь мне, это проблема, которую еще только...
- Серега, Серега, читай скорее, а то сейчас объявят отбой и вырубят свет! – взмолился курсант Глаголев, и знаток углубился в изучение письма. Во время чтения он неоднократно насмешливо хмыкал и громко чесал свою кудрявую грудь. Потом он подвел итог:
- Ну что тебе сказать, Юра! У меня сложилось двойственной впечатление. Любишь ли ты увесистых женщин, пышущих на тебя горячим дыханием и надвигающихся подобно хлебному фургону?
В смятении курсант Глаголев оторопело замотал головой из стороны в сторону, словно к носу его прилипла бумажка от карамели и он хочет от нее избавиться.
- Ну так вот. Боюсь, тебя может постичь участь встречи именно с таким экземпляром.
- Откуда ты это взял?
- Третий разряд.
- Чего разряд?
- Читай: третий юношеский разряд по бегу! Юра, это же классика! Поверь мне, в девяноста процентах случаев это верный знак того, что Она толстуха! Давай диалектически пораскинем мозгами. Ей, здоровой бабе, уже восемнадцать лет, а у Неё ещё только третий юношеский. О чем это говорит?
- О том, что Она совсем недавно стала заниматься бегом.
- Правильно. Но теперь задумаемся – зачем Она в свои восемнадцать лет, когда двери в большой спорт для Неё уже забиты гвоздями, решила вдруг начать бегать, вместо того, чтобы зажигать в ином направлении? Правильно! Да потому что Она к восемнадцати годам разъелась у себя там в Малых Синяках на козьем молоке и теперь не знает, что делать со своим рыхлым, раздобревшим, мощным телом. Поверь моему опыту, такой вариант более, чем вероятен. На твоём месте я бы не вышел в открытую к месту встречи, а сначала понаблюдал бы откуда-нибудь из-за угла или из-за дерева. Риск велик.
- Ясно! – горестно вздохнул курсант Глаголев, переживая крушение последних иллюзий, - Больше никаких соображений нет?
- Изволь, Юра! Второй пункт, который меня насторожил бы на твоём месте – это братья. Ох, опасное это дело, когда у подруги есть столько подписки. Ни погулять спокойно, ни пожить как с женой, чуть что, сразу на пику! И вообще, всегда жди от братьев гадостей...
Тут дежурный по роте на ЦП крикнул «Рота, отбой!» и комод Панасенко собственноручно выключил в кубрике свет.
- Так! Все улеглись по койкам! – строго рекомендовал он, - Сегодня дежурным по батальону заступил Фирсов. Он будет ходить по кубрикам и всех праздно бодрствующих брать на карандаш. Я вам этого не советую, дабы завтра перед увольнением не было мучительно больно, и не задавали мне глупых вопросов.
Женский знаток Гиштымулт был вынужден прервать лекцию и кряхтя забрался на верхний ярус койки. Курсант Глаголев улегся на нижнем и, несмотря на определенную взбудораженность, сразу провалился в сон, теплый и вязкий будто тесто.
На другой день, в субботу, в шесть вечера, курсант Глаголев вышел за КПП в увольнение. Он хотел сразу же идти к месту встречи, но тут кто-то ласково взял его под локоток. Он вздрогнул и аккуратно обернулся. Вздох глубокого облегчения вырвался из его груди. Оказалось, что это одна его знакомая студентка из НарХоза, пришла его навестить и уже четверть часа ждала его на КПП.
- Бог ты мой, как я рад тебя видеть! – сказал он, отметая паутину предчувствий, лежащих на сердце.
Ее глаза, большущие лучистые глаза были хрестоматией откровения. Они говорили о любви, радости, восхищении и еще Бог знает о каких неземных вещах. Почему он не замечал этого раньше? Кретин! И курсант Глаголев не сумел сдержать потока нахлынувших чувств, честно рассказал студентке о том, куда намеревался направиться. Та сделала ему на этот счет несколько колких замечаний, но прочитать письмо не отказалась. Когда прочитала, то презрительно наморщила носик и засмеялась издевательски:
- Вот в этом вы все, курсантики, политработнички! Вам интеллигентные воспитанные девушки не требуются. Вам подавай такую Дуньку, чтобы с хозяйством, чтоб у нее коровки были. Му-у-ууу!!! Му-мууу!!
И все же студентка оказалась девушкой широких прогрессивных взглядов и поэтому настояла на том, чтобы квумпарь пошел на встречу и объяснил незнакомке, почему больше не надо искать встреч и писать писем.
- Надеюсь, ты меня подождешь? – спросил квумпарь, - Дел всего на пять минут.
- Так и быть, ради такого трогательного случая снизойду! – пообещала студентка ехидно, и курсант понял, что впоследствии она еще проест ему плешь своими щипками и колкостями за то, что он сейчас уходит. И он ушёл. Вернее, отправился в опасную разведку, избрав себе длинный обходной путь.
Парк, что напротив фасада морполитовского клуба, благоухал каштановым цветом. Квумпарь легким шагом прошел через него, наслаждаясь молодостью природы. В воздухе мед, на ветвях рьяная листва и белоснежные свечи, справа родная Квумпа, слева патриархальная Ильинская церковь. Курсант подумал, что неплохо наверное быть шмелем – летай себе, жужжи да пей нектар цветочный. До начала дискотеки в клубе Морполита оставалось часа полтора, и в парке еще почти никого не было. Курсант присел на лавочку и принялся наблюдать из-за деревьев за стеклянной телефонной будкой, возле которой была назначена встреча. Никто не приходил, и через десять минут он потерял всякое терпение. Он решил пройти мимо будки и уйти прочь, вернуться к возвышенной, образованной, стройной девушке, оставшейся ждать его у перекрестка Ильинской и Волошской улиц. Сделав так и обогнув угол здания клуба КВВМПУ, он вдруг нос к носу встретился с двумя Братьями – Средним и Младшим. Увидев его, они взорвались от бешеного смеха, показывая на него пальцами и держась за животики. Так могли бы ржать сытые кони на лошадиной свадьбе. Они просто корчились от припадков хохота.
- Ну что, заяц, на случку пришел? – еле выговорил курсант Стороженко со слезами на глазах, - Личико, личико попроще сделай! Знаешь, как занятно было все эти дни наблюдать за тобой!
«Провели как идиота!» - подумал курсант Глаголев, глупо улыбаясь. Что тут еще скажешь? Он нашел в себе мужество отпустить пару шуток в собственный адрес, и как облитый из ведра, поплелся прочь. В спину ему еще долго неслись сиплые припадки Среднего Брата и издевательские птичьи крики Младшего.
- Юрчик, я знаю, что ты не обиделся! – кричал ему в след Стороженко.
Курсант Глаголев подумал, что все было с самого начала очевидным. И почерк такой аккуратный и красивый есть только у Сторожа. И словечком «заяц» тоже пользуется только Сторож. К тому же нарочито упомянуты некие «три брата» в Малых Синяках. Да и вообще, кто ещё способен на такую элегантную пакость, на такой условно безвредный розыгрыш? Разумеется, сочинялось письмо не без помощи Мутовкина. Ах, шельма! Впрочем, сам виноват. Подчеркнутый дебилизм интрижки весь торчал наружу, балбесы честно оставляли мне шанс и давали подсказки. Внимательнее другой раз надо быть, внимательнее! Разговоров теперь будет...
На другой день квумпарь рассказал эту историю Старшему Брату. Тот широко рассмеялся.
- Ну, Юра, ты же меня знаешь, - успокоил он, улыбаясь до ушей, - Если бы я знал, я бы тебя предупредил. Пойдём лучше в чипок, заедим твое горе чем-нибудь сладким. Дашь рубь взаймы?
БОЛЬШАЯ ПРИБОРКА
Молодцеватый чернобровый Руссиян прокашлялся в кулак и, гордо приосанившись перед шеренгой квумпарей, держал речь. В голосе присутствовали начальственные интонации, он весело покручивал на указательном пальце связкой ротных ключей.
- Рота, слушаем меня внимательно! По поручению командира я сейчас подвожу итоги очередного смотра, который сегодня состоялся, пока мы были на занятиях. Во-о-о-т. Это был смотр-конкурс состояния содержания ротных и подсобных помещений, - старшина роты опять прокашлялся, чтобы донести важную информацию чистой дикцией без искажений в голосе, - Во-о-о-т. Мы по всем показателям вышли на первое место. Но когда батальонная комиссия уже ушла, командир заглянул в одно место и нашел там вот это...
Руссиян взял в руки какой-то газетный сверток и развернул его. Там дружной кучкой лежали предметы пищи: два яйца, видимо вареные, небольшой зелёный огурчик, кусок колбасы, ломтик чёрного хлеба и трёхкопеечная французская булочка. Квумпари добродушно и умеренно хохотнули. Вид еды всегда будил в них тихую радость.
- Как вы думаете, - саркастично спросил у них старшина, - Где это было найдено?
Рота стала гадать.
- В тумбочке у кого-нибудь!
- В баталерке!
На этом фантазия квумпарей себя исчерпала, и выкрики из строя прекратились.
- Ни *уя... Х-м! Чёрта с два! – улыбнулся Руссиян и не теряя осанки, сообщил, - Это лежало в Ленкомнате под трибункой.
Рота опять хохотнула, но уже веселей, покатистей. Озорному воображению квумпарей тут же нарисовалась уморная сценка: какой-нибудь пропагандист Политотдела, собрав курсантов, рассыпается перед ними бисером, внушает мысль о всемирном значении ленинского наследия, опирается руками на трибунку, и даже представить себе не может, что под нею тихо притаились яички, булочка, огурчик...
- Это наверное Маша забыл! – хихикнул кто-то из рядов двадцать третьего класса, - Хотел ночью забухать. А что, закусь ничего!
Курсант Марьюшкин по прозвищу Маша начал возмущенно озираться, бросил сердитые взгляды на крикунов. Он числился приборщиком Ленинской комнаты.
- Марьюшкин! – сказал Руссиян, - Твой провиант?
Курсант правдоподобно изобразил благородное негодование и удивление, и ответил, что с этими продуктами не знаком.
- Ну всё равно, Марьюшкин, забери их, отнесёшь на камбуз. Во-о-о-т. Я думаю, командир сегодня ещё захочет с тобой побеседовать. На этом разбор результатов смотра завершен. Времени для Большой приборки осталось мало, так что, за работу! Старшинам классов обеспечить надлежащее качество. Проверять буду по полной схеме.
И началась Большая приборка. Самый строгий и величественный ритуал в Морполите после ритуалов посещения камбуза и прощания со знаменем училища.
Курсант Дудко упругой походкой гимнаста направился на свое место приборки. Хорошее ему досталось место – в кубрике. И зимой хорошо и летом тоже. Потому что в кубрике не едят, не моются, не гадят, и вообще бывают редко, в основном ночью, когда спят. Поэтому грязи нет, а так, отдельные черные полосы от прогаров на линолеуме, пыль эфемерная под койками, да морщины на заправленных одеялах. Вот и вся беда. Морщины разгладим!
Вместе с курсантом Дудко приборку в кубрике делал курсант Костышин. А руководил ими старшина 1 статьи Панасенко, комод ихний.
- Так, мужики, - сказал тот, - Сразу за работу! Дуйте в гальюн и заберите из кранца наш приборочный инструмент – обрез, ветошь, голяк, чтоб все было. Ясно? И живее, а то успеете как раз к шапочному разбору.
Выслушав ценное указание комода, курсант Дудко поспешил привести свой внешний облик в боевое состояние, и в одних труханах по колено и сланцах-шлепанцах отправился в гальюн. Там возле раскрытого приборочного кранца уже деловито суетился гутаперчивый курсант Балабюк из 21 класса, и Дудко пришлось вступить с ним в лёгкую перебранку с элементами потасовки, потому что Балабюк намеревался унести с собой ветошь, по всем признаками принадлежащую 22 классу. Курсанту Дудко удалось её отбить. Прихватив с собой всё что необходимо, он покинул гальюн и задержался в умывальнике, чтобы набрать в обрез воды.
В умывальнике уже разгоралась работа. Курсант Глаголев, деловито хмурясь, вытирал вафельным полотенцем с зеркал мутные потеки, курсант Слятин, обнажившись по пояс, глубокомысленно смотрел в шпигат и пошкрябывал пальцами себе ворсистую грудь, а стармос Шура Малахов, присоединив к крану черный шланг, лил на палубу воду и мурлыкал песню на стихи народные:
Тот не моряк, кто не держал скребка,
Хотя дела есть ярче для огласки,
Кто кораблю не обдирал бока,
Готовя борт к очередной покраске...
Всё говорило о том, что приборщики умывальника вот-вот всерьёз обозлятся на работу и отскоблят кафель до золотого сияния. Курсант Дудко с уважением обходя разливающуюся лужу, подошёл к однокашнику.
- Юрик, ты как сегодня? – спросил он, - Какие у тебя планы на увал?
- Да какие там в задницу планы! – беззаботно ответил курсант Глаголев и чихнул в сторону, - У меня же эН/У. Ты что, забыл?
- Ах, точно! А я с-сегодня в гости собрался. К такой девочке иду, в такую семью! Ого-го, шишки! Хотел тебя с собой п-пригласить, но раз такое дело...
- Да уж, мне тоже жаль, что ты сегодня не будешь играть на скачках в крокодила. Шутка!
Дудко вернулся в кубрик, работа закрутилась здесь в четком, давно установившемся порядке. Увековеченное комодом Панасенко разделение труда делало приборку в кубрике утонченным театральным представлением, где сюжет разворачивался плавно, логично, плодотворно и всякому отведена его единственная, неповторимая роль. Для курсанта Дудко сыграть свою роль означало: проголячить везде, а затем протереть палубу под кроватями. Курсанту Костышину, более известному под прозвищем «Пружина», вменялось в святую обязанность мытье полосы линолеума на общем проходе между двумя рядами коек с применением щётки и мыла. На себя комод взвалил ювелирные заботы по разглаживанию морщин на одеялах и подушках, и общее руководство. Совсем уже мелкие детали приборки он по своему усмотрению поручал тому, кто был меньше занят, или тому, у кого счастье на лице присутствовало в наибольшей мере.
Курсант Дудко голячил и знал, что голячить в общем-то бессмысленно. Только пыль зря поднималась. В кубриках, как и везде, приборка и так делалась дважды в день. Большой удачей и оправданием смысла было найти где-нибудь за тумбочкой монету достоинством в одну копейку или бумажку от конфеты «Дюшес». Но комод в вопросах приборки был крайне ортодоксален и никогда не позволил бы не голячить из-за того, что голячить не имело смысла.
- Мети, мети тщательнее! – увещевал Панасенко своего подчиненного, взбивая очередную подушку, - И не маши сильно, пыль летит! Голячок намочи. Маленький что ли, что я везде подсказывать должен?
- Товарищ Костышин, - сказал курсант Дудко, - Тебя как принципиального и несгибаемого к-коммуниста прошу засвидетельствовать, что командир отделения меня мелко третирует.
- Да, я принципиальный! – проскрипел Костышин-Пружина, - Я принципиально ничего не видел и ничего не знаю.
- Метите, метите, товарищ Дудко! – сказал комод назидательно, - Командование в моем лице возлагает на Вас и ждёт, что Вы оправдаете.
Квумпари продолжали свою работу, а комод развивал философию приборки.
- Элемент лени личного состава присутствует в любом военном, а особенно, военно-морском деле, - разглагольствовал он, прилежно разглаживая волшебными досточками синие одеяла, - Это ещё предстоит искоренять многим поколениям политработников. А пока элемент лени в силе и, более того, является доминирующим фактором военно-морской службы, необходимо так организовать оную, чтобы она проходила в несколько этапов по одному и тому же месту. Вот берём, к примеру, курсанта Дудко Валерия Владимировича. Он без пятнадцати минут офицер-политработник, а пока что по сути матрос срочной службы. Хорошо учится. Дисциплина не выше среднего, ленив в меру. Подметая, он конечно схалтурит. Замывая палубу, он опять неизбежно схалтурит. Но так как и то и другое он проделает последовательно на одном и том же отрезке площади, то два полдела худо-бедно, но составят одно целое. То есть мы будем иметь состояние палубы такое же чистое, как если бы здесь один единственный раз потрудился идеальный моряк, не существующий в реальности, но существующий в коммунистическом будущем.
Курсант Дудко и сам умел пошутить, поэтому рассуждения комода понял в их первозданном смысле. Толяня тренировал свою демагогическую риторику, заранее готовясь к борьбе за положительную оценку на ближайшем семинаре по ППР.
Щепетильно проследив за работой голяка, курсант Костышин обильно забрызгал полосу линолеума водой и щеткой принялся извлекать из большущего куска серого хозяйственного мыла лохмотья пены.
- Трудишься тут, годы молодые гробишь, и ни тебе благодарности, ни тебе уважения! – ворча он сам себе, - Только вымоешь, придут, истопчут все гадами, полос чёрных наделают подошвами. Зачем вообще тогда убирать...
Курсант Дудко тем временем отправился в умывальник, чтобы хорошенько промыть свою ветошь. Там тоже оказалось много пены, и воды по щиколотку – шпигат палубы чем-то забился. Дудко немного задержался там, потому что Шура Малахов как раз рассказывал подробности известного побоища в оболоньском кафе «Любава». Прочищая шпигат куском гнутой ржавой проволоки, Шура авторитетно сообщал:
- Я вообще удивляюсь, как такое могло случится. Ведь в «Любаве» квумпарей было полным полно, и по форме и по гражданке. Ну в общем, до одного нашего из третьей роты, фамилию не помню, достебался какой-то хрен, что он, видишь ли, «брейк» не правильно танцует. Ну, в общем, зацепились они и вышли вдвоём в гальюн поговорить. А там уже человек восемь ждут – стриженные под ноль, спортсмены, в общем, местные засранцы. Дали они нашему хорошенько оторваться, пока он сознание не потерял. А тут еще один наш случайно заходит в гальюн, видит это дело и достает нож перочинный, типа, щас всех попишу и порисую! Бойцы отпрянули в стороны, а он поднял своего квумпаря и хотел потащить его на выход. Но его ударили сзади цепью по шее, он отрубился, и его тоже замесили. Тогда стриженные подхватили обоих и потащили их вниз по лестнице в обход зала. А по ней как раз поднимался ещё один квумпарь. Он увидел такое дело, и давай гасить козлов! Но ему тоже вломили цепью. Он покачнулся, тут его ударили ногой, и он рухнул вниз, покатился по ступенькам. А тут как раз появился на лестнице какой-то зелёный курсант-квокер с подругой. Он тоже вступился за квумпарей, но его тоже оторвали – дали ему цепью по черепу и стали бить головой о стену. Его подруга кинулась в зал с криками: «Курсантов бьют!». Курсанты человек двадцать повскакивали, выбежали на лестницу, но стриженных уже след простыл. Вот так, братия! Когда это было, чтобы на Морполит руку в Киеве поднимали? Давно уже не было...
Драматический рассказ завершился, шпигат прочистился и стал засасывать воду, и курсант Дудко покинул умывальник, восхищаясь мужеством и храбростью квумпарей в битве при «Любаве». В кубрике, орудуя ветошью под кроватями, он вкратце пересказал услышанное. На что комод скептически заметил:
- Я очень сомневаюсь, что тут дело из-за брейк-данса заварилось. Что за юношеские выдумки! Как говорят французы – ищите женщину. Так что нашим бойцам надо было думать к каким девкам они пристают. А то я наших знаю. Видит, красивая сидит, подсаживается к ней и давай лапшу на уши вешать, к вечной любви агитировать, за руку брать. Вот и получил за то, что на чужое позарился. Я в этом почти полностью убежден.
- Толяня, ты что, защищаешь этих боксёров, этих понтоватых мудаков с замедленным развитием? – заголосил курсант Костышин, вскипая от праведного гнева.
- Нет. Я этих, которые по фене ботают и пальчики веером держат, на дух не переношу. Насмотрелся на зоне. Чем круче веер, тем больше вероятности, что петух. Но и так, как было в старое доперестроечное время – сорваться всем курсом или всем училищем и загасить весь Подол, или например, всю Оболонь – так больше уж не будет, запомни, приятель. Тут даже если наших под стенами Морполита ****ить начнут, никто не рыпнется. Не то время. Боевой дух в нас задавлен нашими командирами, для которых важнее, что ты в тумбочке своей хранишь, чем то, с каким достоинством и честью из тебя офицер получится. Какая сегодня официальная концепция командования? Видишь, к женщине пристают – пройди мимо, а то в историю влипнешь, принесёшь замечание на роту. Тебя оскорбляют - не ввязывайся, а то замечание принесёшь на батальон. Тебя бьют – лучше убеги, не связывайся, а то попадешь в реанимацию, а училищу из-за тебя оргпериод объявят.
- Вот так и получаются козлы в наших рядах, которые форму позорят! – продолжал кипеть курсант Костышин, со злостью начищая щеткой мыльный линолеум, - Помнишь историю с Васей Карповичем? Обидел какую-то подругу, дело известное. Так пришла она на Ка-Пэ-Пэ, вызывает его и для разговора ведет в парк. А там ее заступнички Васю уже встречают. Вася как дал дёру, аж бескозырка слетела. Так он и убежал без нее. Подруга потом беску на Ка-Пэ-Пэ принесла. Дескать, удовлетворена полностью, увидев как ваш боец усрался от страха.
- Да уж! – грустно отозвался комод Толяня, - Флот опускает паруса, господа гардемарины. Время такое, мелководное. Кстати, нам осталось сорок минут и я рекомендую пошевеливаться, дабы не испытывать судьбу...
Курсант Дудко опять отправился в умывальник, чтобы промыть ветошь. Там он стал свидетелем бытовой ссоры на идейно-теоретическом уровне. Все началось с невинного разговора курсанта Слятина и старшины 2 статьи Горбунова о повадках своих жен. Постепенно этот обмен наблюдениями и соображениями углубился и как бы невзначай коснулся принципиальной темы: до каких пор можно любить свою жену, а точнее, как далеко в этой самой любви можно и нужно заходить. Впрочем, это была почти неизбежная тема. И холостые курсанты-теоретики, и практические квумпари-женатики, её обожали. Курсант Слятин заявил, что для любимой женщины ничего не жалко. Старшина 2 статьи Горбунов в общем согласился, добавив при этом, что если она действительно любима. Тогда Слятин сказал, что в супружеской интимной жизни нет запретных тем, и все, что делается – все правильно. Горбунов ответил, что нормы морали и нравственности при этом тоже забывать нельзя. Тогда Слятин сказал, что считает нормальным делом, когда муж делает жене кое-что языческое. На что Горбунов раздраженно ответил, что лично он считает это уже слишком, и вообще, minuet - недопустимое унижение для мужчины, при любых обстоятельствах. Тогда курсант Слятин громко и дерзко рассмеялся и сказал, что кое-кто слишком узко смотрит на вещи. А Горбунов, краснея и хмурясь, ответил, что если кто-то думает, что будто бы если сделать бабе minuet и резко кругозор расширится, то он заблуждается. Тогда Слятин заявил, что для счастья в супружеской жизни необходимо давать выход всем своим сексуальным фантазиям, и если у кого-то с фантазией вообще худо, то жена от него может начать бегать к другому, у кого фантазии в голове побольше.
Тут старшина 2 статьи Горбунов повысил голос до крика, и беседа, довольно-таки невинная по началу, вылилась в грязный обмен деморализующими оскорблениями. Курсант Дудко подумал, что оппоненты вот-вот станут драться с применением тяжёлых кусков хозяйственного мыла, и поспешил промыть свою ветошь, дабы скорее удалиться. Но Горбунов быстро сдался и сам поторопился покинуть умывальник и вернуться к своему месту приборки. Защитник супружеской фантастики Вова Слятин остался победителем.
- А ты как считаешь? – спросил он ускользающего курсанта Дудко, будто пытаясь сбить его бумерангом на лету.
- Не в миньёнах счастье! – заковыристо ответил тот и невредимым вышел из умывальника на ЦП.
Он хотел немедленно идти в свой кубрик, но сразу сделать ему это не удалось. У тумбочки дневального несколько квумпарей со знанием дела обсуждали самый животрепещущий в Морполите вопрос. Курсант Дудко не смог пройти мимо и остановился, чтобы послушать. Речь шла о нюансах отдания воинской чести.
- На первом курсе с отданием чести проблем было меньше, - уверял тотально золотозубый курсант Иванец из 21 класса, увенчанный штык-ножом на поясе и сине-бело-синей повязкой дневального на рукаве, - И служба была, и послабления всякие тоже были. Понимал офицер курсанта. Дрючил, но понимал. А теперь Самсонову как ни отдашь честь – все равно не угодишь. То рано, то поздно, то нечетко, то выражение лица недостаточно молодцеватое. Я уж думаю, может привязать руку к голове, и дело с концом?
- Это точно говоришь, - соглашался курсант Власов из 23 класса, с боеготовностью облаченный в тапочки, трусы и тельняшку с закатанными рукавами, - Дневальным стоять – каторга. Офицер есть офицер – дело понятное, сами такими будем. А то идет мимо сундук, дежурный по батальону, думаешь – может послать его. А он как разъярится, мол, вы что это, товарищ курсант, мне честь не отдаете? Сундучье озлобились что-то, как мухи к осени. Но их можно понять – никто их не любит.
- А по мне, - сказал третий собеседник, полный служебного рвения курсант Сывук с пустой мусорной корзиной в руке, - Так не западло лишний раз козырнуть. Я даже не задумываюсь над этим, лапа к уху сама тянется.
- У тебя, наверное, ухо магнитное? – серьезно спросил курсант Власов. Вьющийся чуб на темной голове делал его похожим на донского казачка.
- Нет, это просто рефлексы в действии. Мне их еще Славик Гальчанский привил, и с тех пор они живут во мне. Помню, сколько раз обхожу Гальчанского на плацу за сто метров, знаю ведь, что прицепиться к чему-нибудь может. А он с доброй улыбочкой уже зовет меня. Подбегаю рысцой, а он и говорит, мол, ты что же это, моряк, честь офицеру не отдаешь? Извиняюсь, ссылаюсь на Устав, что, дескать, расстояние между нами слишком большое было. И тут он меня давай дрючить! И Устав мне припомнит, и еще черт знает чего, а в завершении мораль всей басни напоминает: не обращай на себя внимание! Мудрая мораль.
Курсант Дудко решил изречь и своё слово.
- Во-во! – влез он в разговор, - Меня Славик тоже таким образом учил жизни. Пройти м-мимо него и не получить профилактическую пилюлю было почти невозможно. Понятное дело, когда на плацу появлялся н-начальник училища, вокруг все вымирало. А если кто-то оказывался на горизонте, то сразу лапу к уху и строевым шагом. А то Гальчанский, всего-то старлей, а террор наводил п-похлеще любого адмирала.
- Зато перед нынешнем начальником училища выкаблучиваться западло, - сказал дневальный, улыбаясь точно прилавок ювелирного магазина, - Помните, как училище приветствовало его в первый раз, когда он только-только вступил в должность, на первом общем построении?
Квумпари дружно заулыбались и закивали головами.
- Коровин гаркнул «Здравствуйте, товарищи курсанты!», а все четыре курса не сговариваясь, ответили ему дружным «Му-у-у-ууу!».
- Да, не повезло нам с начальником училища, - вздохнул курсант Сывук, - Как он появился, столько голов полетело! А долбоебизм какой воцарился! Говорят, он и сам из сундуков.
Курсант Власов энергично возразил:
- Да не трогайте вы Коровина! Он там, высоко, у него планы потусторонние. А загвоздка в тех дураках, которые тут вот, с нами, в низах. Именно нашинские долбоебы гробят и опошляют всякое дело. А их в наших рядах достаточно. Говорят, был такой случай, когда какой-то кадр из наших пошел в гальюн, сунулся в одну из кабинок, глядь, а там – на дучке Олег Петрович сидит, «Комсомолькую Правду» читает. Так этот идиот вместо того, чтобы быстренько извиниться и прикрыть дверцу, выкатил на кэпа глаза, стал по стойке смирно, и как на параде давай ему козырять! Прикинь, картина: на дучке Рожко без штанов, а перед ним курсант - лапа-к-уху, торжественно замер, как возле Вечного Огня.
Квумпари со смеху чуть не загнулись. «Имя! Скажи имя его!!» – роняя слёзы, молили они Власова. Но тот вежливо сделал вид, что забыл.
Насмеявшись вволю, дневальный Иванец поправил сползающую нарукавную повязку и вдогонку теме запустил свою былину:
- Находчивость в таких случаях великая сила! Один раз двум кадрам из нашего класса – Алику Скалыге и Эдику Балабюку – дали в руки по кисточке и по банке с белилами, и поручили побелить бордюры на тротуаре перед парадным входом в училище. И вот мазюкают они себе потихоньку бордюры, а мимо идёт квокерский патруль. Подходят к Балабюку, и начальник патруля, майор, многообещающе спрашивает, мол чего это Вы, товарищ курсант, старшим по званию честь не отдаете? Думает, если у Балабюка широкий размах ушей, то его можно взять живьём. А Бэк не долго думая, отвечает, что мол, согласно статье Корабельного устава, в бою и при авральных работах воинские знаки приветствия не используются. Неплохо сочинил. Майор только рот разинул, устава-то Корабельного он и в глаза не видел. И даже наверное не слышал, что такой существует. Решил бравого Эдика всё-таки не трогать. Пошёл к Скалыге, который белил бордюр немного в стороне. Тот, хоть и не загребал ушами воздух, всё ж решил по примеру Бэка квокеру не козырять, но в ответ на вопрос «Почему честь не отдаете?» не придумал сказать ничего лучшего кроме как «Извините, виноват, больше не повторится!». За что и получил от майора пригласительный билет на строевые занятия в комендатуру, а от Самсонова охапку нарядов и эН/У...
Вдруг дверь канцелярии командира, кратко скрипнув, распахнулась настежь, и оттуда тигром выскочил сам только что упомянутый Иван Николаевич. Квумпари бросились от тумбочки дневального врассыпную, как ошпаренные тараканы. Курсант Иванец вытянулся в струнку, когда капитан 3 ранга Самсонов с глазами, ничего не видящими от служебного рвения, пронесся мимо него и исчез, хлопнув входной дверью роты. Всё произошло так стремительно, что дневальный успел только испугаться, но приложить пальцы к головному убору и крикнуть как полагается «Рота, смирно!» ему физически не хватило доли секунды. Опомнившись, и переводя дух, он растерянно заулыбался, и уже дерзнул понадеяться, что в этот раз все сойдёт с рук, как вдруг входная дверь резко с дребезжанием распахнулась вновь, и вернувшийся Самсонов с белым от гнева лицом навис над курсантом Иванцом, деморализованным теперь уже окончательно.
- Иванец! Ты почему не подаёшь команду, когда командир уходит? Я тебя спрашиваю!
Что было дальше, курсант Дудко уже не видел, потому что срочно скрылся в своем кубрике, и только из-за прикрытых дверей до его слуха долетали крики воспитательной работы. Он вздохнул, поправил свои просторные военно-морские труханы и снова полез под кроватями с ветошью в руках. Курсант Костышин, по-стариковски ворча, домывал линолеум.
- Так, поскорее заканчиваем, - подгонял комод Толяня, - Фарел, домоешь, сходи в баталерку, попроси клея, а то у нас с двух тумбочек бирочки отклеиваться начали – у Гапоненко и Джулая. И вон еще у Лемещука бирка на койке меня беспокоит. В этом плане как нигде все должно быть чики-чики. Бирочка на коечке – это как визитная карточка отделения и всего класса. Бирочка это или бальзам на сердце Ивана Николаевича, или нож в его же сердце. В принципе, бирочка с фамилией – полезное изобретение. Потому что вносит порядок и повышает личную ответственность. Когда я буду большим командиром, я тоже в своем подразделении, в своей Бэ-Че, бирки везде заставлю налепить.
Курсант Костышин сердито проворчал какое-то невнятное слово, оканчивающееся на «изм».
- Не надо ля-ля! – авторитетно поправил его Толяня, - Бирочки это не только долбоебизм, но и ещё кое-что. Это хороший способ принудить тебя к собранности и порядку. Вот сейчас мы ноем, мол, Самсонов - козёл, жизни не даёт. А потом сами будем командовать и добрым словом вспомним его уроки.
- Никогда я его добрым словом не вспомню! – зарекся курсант Костышин.
Дверь кубрика открылась. Некто, при всем своем человекообразии, огромный и страшный, увесисто шагнул в кубрик. Голова пришельца была оснащена хоботом, круглые стеклянные глаза пугали своей глубокой бессмысленностью.
- Куда прёшь, Мутор! – закричал Костышин, поднимаясь на ноги, - Я тут все уже вылизал!
- Мутовкин, - назидательным тоном сказал Панасенко, - Я настоятельно рекомендую Вам снять противогаз, дабы избежать всех неясностей. Не бойтесь, у нас здесь не воняет. А как у вас в гальюне?
Курсант Мутовкин с трудом содрал с головы противогаз и все увидели его мокрое изможденное лицо. Его спутавшиеся клоками волосы стояли дыбом, выпученные глаза очень дружелюбно осматривали кубрик. Лицо белело от усталости. В общем, он напоминал заходящую в дымке Луну.
- Во дожил! – хрипло рассмеялся квумпарь, - Не в тот кубрик попал. Хотел к себе зайти, но промахнулся.
- Что, Валерчик, опять кислотой дучки травите? – спросил курсант Дудко, вылезая из под кровати.
- Ага! Травим дучки, себя травим, всех травим! Как рабы там, помрем наверное скоро. Так нет же, Руссиян жопу себе рвет, хочет, чтобы все блестело. Выдал нам эти вот презервативы, банку с кислотой – травите, говорит.
- Ну и зря, - пророчески заворчал курсант Костышин, - Недели две назад вы уже травили? Так вот, чем чаще травишь, тем быстрее потом керамика загрязняется и темнеет.
- Да знаю! – отмахнулся Мутовкин скомканным противогазом, - Но ты попробуй что-нибудь объяснить этому Руссияну, этой деревяшечке. Он же у нас самый умный! Самое главное, никто все равно ничего не гарантирует. Захочет Самсонов всех вздрючить, так всегда найдет к чему придраться. Никогда не забуду, как он однажды проверял качество приборки в гальюне – пальцем лазил глубоко в дучку, а потом этот палец рассматривал и нам показывал! Ха-ха-ха!
Он рассмеялся как драматургический злодей и вышел. Оставшиеся в кубрике тоже хотели было с удовольствием повеселиться, но комод грубо разрушил легкомысленную атмосферу и призвал всех поторопиться. Закончив свою основную работу, курсант Дудко отправился в баталерку. Дорога туда лежала через спорткомнату, где заведующим и приборщиком одновременно был стармос Силантьев. Войдя туда, курсант Дудко поймал носом какой-то запах, очень знакомый по службе, но чуждый спорткомнате, где обычно пахло большой кожаной грушей, висевшей там на цепи, а также деревом и краской. Сам Силантьев протирал тряпочкой блины для штанги и был как всегда в пасмурном настроении. Блины неестественно сияли в дневном свете, падающим из окна.
- Слушай, Дима, - сказал курсант Дудко, - Чем у тебя тут пахнет?
- Оружейным маслом, - хмуро ответил стармос.
- Разлил, что ли?
- Ещё чего! Вот, натираю всё подряд.
- Маслом?! Зачем, Дима?!!
- Руссиян приказал. Сказал, что сегодня большую приборку проверять будет Москалюк, поэтому хорошо бы сделать так, чтобы всё блестело.
Курсант Дудко с тихим восторгом осмотрел комнату. Действительно, она вся играла живыми бликами. Блестели чёрные блины штанги, блестели гири и гантели, сверкало всё, что было в комнате железного, включая и тренажеры и просто арматуру. Но это ещё не предел. Игривым сиянием отдавало всё, что было в комнате из кожи – огромная груша, настенный мат, лежак под штангой! Тусклое мерцание деревянных рам зеркал, фанерной обшивки стен, плинтусов и крепких табуреток выдавало присутствие оружейного масла и там. На секунду курсанту Дудко стало жаль Диму, ведь уже через пару часов, когда Большая приборка завершится, курсанты начнут пачкаться, поскальзываться, разбивать себе головы, высказывать ему свое неудовольство, ссориться с ним, а завтра он пол-дня проведет здесь, оттирая и отмывая следы сегодняшней масленной работы.
- Долбоебизм! – с силой и ненавистью прорычал стармос Cилинтьев, - Завтра всё вытирать придётся. Очковтиратели! Перед комбатом прогибаются!!
Курсант Дудко взял в баталерке клей и вернулся в кубрик. А с ЦП уже послышалась зычная команда дежурного по роте: «Старшим на объектах приборки приготовить объекты приборки к смотру!» Едва комод Панасенко приклеил священные бирочки на место, вошел Руссиян с гордой осанкой. Его одежда как всегда удивляла отчетливой наглаженностью, а черная пилотка на голове раздражала своей лихой предводительской посадкой с легким заломом на бочок.
- Та-а-ак! – сказал он и, щуря глаз, осмотрелся по сторонам.
В руках его был носовой платок ослепительной белизны. Комод Панасенко несколько съёжился, лицо его подернулось озабоченностью. Старшина роты Руссиян не спеша проследовал в самый дальний угол кубрика и по-кошачьи ловко залез под самую дальнюю кровать. Потом появился перед комодом вновь и протянул ему все тот же платок, не менее белый, чем минуту назад.
- Вот, Панасенко, результаты вашей приборки. Пыль под койками. Я думаю, комментарии не нужны.
Комод уничтожающе глянул на курсанта Дудко. Тот пожал плечами.
- А линолеум! Линолеум в этом кубрике вообще мыли сегодня? – небрежно продолжал Руссиян, уже собираясь уйти, - Что это за пятна, полосы? Панасенко, возьмите своих людей, сводите их на экскурсию в кубрик напротив. Вот где линолеум действительно чистый, и вообще придраться не к чему!
Старшина роты удалился и комод устроил Костышину с Дудко такую головомойку, что им потом минут двадцать было больно об этом вспоминать. Когда командир немного утих, курсант Костышин сказал:
- Кстати и вовсе не грязный платок-то был. И линолеум у нас чистый. Просто хотел Русияшка скозлить, вот и скозлил. И вообще, что с человеком случилось?! Погиб же человек, только платочек для проверки пыли остался! Вы помните, какой он был в Лютеже, когда мы поступали в училище? Мы же почти молились на него, завидывали и уважали. Это же была икона морской пехоты! И где это всё теперь? Откуда взялся этот завхоз, мстительный и мелкодушный?
- Всё сказал? Полегчало? В следующий раз я из вас выжму ваши лошадиные силы! Вы у меня...!
- Да ладно тебе, Толяня! – примирительно сказал курсант Дудко, - Руссияна могила всё равно исправит. Мелочи это.
Всё ещё оскорбляясь, комод подвёл неутешительный итог:
- А с увольнением у нас сегодня скорее всего будут сложности. Я бы на вашем месте судьбу не испытывал и в строй увольняемых сегодня не становился бы. Лично я уже собираюсь в клуб, на скачки. Вместо того, чтобы идти в гости к знакомой женщине и проводить вечер у неё между ног! - тут в глазу мужественного Толяни блеснула слеза, - Спасибо, устроили вы мне праздник! Гёт варан!
Рота уже начинала кишеть курсантами. В радостной суматохе они сновали туда-сюда, держа в руках тремпели с парадно-выходной формой. Предчувствие близкого праздника переполняло энергией души и тела квумпарей. Они двигались, смеялись, делились планами на ближайшие пять часов, занимали очередь за утюгами в бытовке, чтобы погладиться. Двадцатилетняя молодость прорывалась сквозь оковы умертвляющей реальности их жизни и не хотела слышать в эти минуты, не хотела знать, что будет отпущена на волю лишь на несколько часов, а не навсегда. Сопереживая всем сердцем это ликование душ, с завистью глядя на просветлевшие лица, курсант Дудко с препоганейшим настроением направился в умывальник – смывать с себя накипь труда. Там все ещё маячила команда приборщиков в составе Малахова, Слятина и Глаголева, дожидающихся своей очереди представить командованию к смотру свой объект. А ротный партайгеноссе Ульянов, забредший туда от нечего делать попить водички, травил им байку:
- В свое время Юра Черников, известный вообще оригинал и талантливый мужик, выдвинул свою гипотезу о возникновении города Воронежа. Согласно этой гипотезе, после того, как Иван Грозный взял Азов, то всех воров, проституток и умалишенных он собрал в кучу и послал в вечную ссылку вверх по Дону. Те там осели, пустили корни, и со временем возник город Воронеж. Кстати, докладываю, что сам Черников из Ростова-на-Дону, что тоже неподалеку, как раз по пути следования этих самых воров, проституток и умалишённых.
Малахов немедленно опрокинул порцию молний в адрес партийной организации роты, и заголосил, что сам он из Воронежа, что вот и Глаголев тоже земляк его воронежский, и что Коля Власов тоже землячок, и что вообще знает он этих ростовских с их гипотезами – сплошь урки, да армяне. Родина русского Флота город Воронеж всегда будет выше чумазого Ростова!
Тем временем курсант Дудко подошёл к Глаголеву, своему закадычному политическому коллеге, и сказал ему уже без всякой печали на сердце:
- Пахан Толяня только что сказал, что моя гнедая сломала ногу. Так что, Юрик, публичное одиночество тебе сегодня в клубе не грозит. Идём на дискотеку вместе. Покрокодилим чуток...
КИЕВЛЯНКИ
ЛИБРЕТТО-ПАСТОРАЛЬ (С ХОРОВЫМ ПОДВЫВАНИЕМ)
УВЕРТЮРА
Сердце человеческое – такая штуковина, которая иногда сжимается. Не имея тонкой дырочки в боку, оно сжимается молча. Так вот! Сердце моё молча сжимается при одной мысли о киевлянках, чей половой расцвет пришёлся на середину 80-х. Их одноразовые судьбы драматически пересеклись с грохочущей бочкой Квумпы, которая уже катилась под гору. В результате – о, сколько их было! – помятые девичьи лепестки, засохшие побеги чувств и ранний цинизм, генетически передающийся по наследству. Квумпарям ни в жизнь, ни после, не рассчитаться по этому долгу. Стаи опалённых крылышек ещё помучают их на том свете - том самом, против существования которого им положено было профессионально возражать!
Так будем же справедливы! Воздадим же хоть в оплату малой толики того, чем пожертвовали киевлянки середины 80-х!
Сочинение, которое следует чуть ниже, попросту выражаясь, либретто, посвящается им, почти безымянным девушкам Киева, в жизни которых могла случиться Квумпа, но не случилась...
СЦЕНА И ХОР:
КОЛЬЦО НА ПАЛЬЦЕ ИЛИ ЧУЖОЙ БАБЫ ТРУСЫ
Наступил тот ответственный момент, когда ужин уже попал в желудок, а главная цель жизни была все ещё не достигнута. До увольнения в город оставалось каких-нибудь десять минут и полста шагов. Все были чисто выбриты, отутюжены и так коротко пострижены с затылка, что ухватить не за что. Теперь решающее слово оставалось за Дядей Юрой. Комбат любил, а главное умел говорить решающие слова.
- У нас еще многие не видят разницы между кольцом на пальце и мужской верностью! - громогласно, на весь плац сказал он. Потом, выдержав паузу и дав курсантам возможность прочувствовать важность такого пролога, он продолжил, - Верность не в том, чтобы кольцо носить. Мужская верность, это когда деньги домой носишь и от детей не отказываешься. А про кольцо вы лучше вспомните, когда бабе чужой в трусы полезете. А то он носит колечко, видите ли, всем показывает свою верность! – Комбат снова сделал короткую мощную паузу, обозначив при этом мудрые морщины лица, - Тем, у кого сейчас на пальцах кольца, перстни, брошки, запонки, приказываю снять и спрятать в карман. Комендант гарнизона своей властью запрещает военнослужащим срочной службы ношение этих вещей. Все ясно? Тогда - в атаку!
Железные ворота с военно-морской эмблемой надрывно задребезжали и медленно раскрылись. Со вздохом облегчения квумпари высыпали на тенистую улочку Волошскую, где их терпеливо дожидались стайки подруг в ярких одеждах.
Курсанты Дудко и Глаголев быстро устремились прочь от родных стен, и прежде чем разойтись в разные стороны пожали друг другу руки.
- Ну, попутного ветра! - попрощался один, - Хорошо, что мы не женатики, и кольца на пальцах не отяготят нашу совесть, когда мы полезем туда, туда, куда нам сказал Дядя Юра.
- Да, женатики – конченные люди! - ответил другой, - Ну что они видят, где они бывают, какие т-треволнения они переживают? То ли дело мы, романтики. Будущее за романтиками, я верю! Пока.
И друзья пошли в разных направлениях. Курсант Дудко быстро, курсант Глаголев медленно. Каждый из них по-своему думал о волнующих перспективах того, что должно начаться в этот день.
АКТ ПЕРВЫЙ: ЗИНА
А в этот день капитан 3 ранга Глаголев, редактор газеты КВВМПУ «Политработник Флота», должен был отбыть на две недели в Воронеж к родственникам. Сын его, квумпарь, головотяп и романтик в одном лице, естественно заранее узнал об этом и рассказал Валерчику Дудко, своему закадычному товарищу по Партии и по КВВМПУ. Тот моментально смекнул какую пользу можно извлечь из пустующей квартиры. У него как раз была на примете девушка по имени Зина, с которой он недавно познакомился в общежитии Института иностранных языков. Она сразу, ещё тогда заявила, что ей, упаси Боже, не нужен муж-офицер, и что её привлекает лишь сам процесс. Но Зина потребовала обеспечить ей надлежащие условия: свободную квартиру, мягкий диван, ванную с горячей водой. Теперь, когда все это было в наличии, курсант Дудко позвонил ей и сказал, что комфорт обеспечен, но их будет двое. То есть, один день с ним персонально, другой день с его другом, и так поочередно. Она согласилась. Видимо, процесс привлекал её не на шутку.
Итак, день, которого так долго ждали романтики, настал, и выйдя за ворота Квумпы, курсант Дудко галопом помчался к общежитию Института иностранных языков, за Зиной. В кармане его позвякивали ключи от пустующей квартиры Глаголева. А тот, расставшись с Дудко, понуро направился в сторону танцплощадки, известной под названием «Лира», места досуга низкосортных слоев киевской молодежи. Ему было грустно. Ведь сегодня не его очередь обнимать Зину и поглаживать ее по теплой гибкой спине. Но это была светлая грусть. Ведь его очередь настанет завтра, уже завтра вечером!
АКТ ВТОРОЙ: ИННА
На дискотеке в «Лире» курсант Глаголев встретил десяток других квумпарей и присоединился к ним. Плеяда синих гюйсов заняла в танцевальном зале самое престижное место, и разнузданное задиристое студенчество, топтавшееся вокруг, не рисковало ссориться с ними из-за этого. Как всегда вечер, проведённый на «Лире» оставил в душе курсанта Глаголева чувство посещения не своей тарелки. И чтобы завершить его хоть с каким-то итогом, он напоследок пригласил на танец одиноко сидевшую у стены девушку в бешено-красном свитере. Она оказалась удивительно мала ростом, и одно плечо у неё было заметно выше другого. Курсанту Глаголеву стало совсем скучно. Тем не менее, танцплощадку они покинули вместе. Не зная, куда деть время, квумпарь решил тряхнуть воспитанием и проводить барышню домой. Глядишь, чем чёрт не шутит, может, и на чаёк пригласят, к симпатичной подруге, например. Тут они и разговорились.
- Как тебя зовут?
- Инна...
- Нина?
- Нет. Инна, я тебе говорю!
- А-а-а... Ну, как она, жизнь-то?
- Жизнь дикобразная.
- Я вижу ты бойкая девочка.
- Ага. Я почти мастер спорта по гимнастике. Долго занималась, пока с коня не свалилась. Травма была – опупеть можно.
- Понятно. То-то, смотрю, тебя слегка перекосило.
- Ну ты наглый!
- Ты меня не поняла. Хотел сказать – прими мои соболезнования.
- Ну ты жопа! Все беды от вас.
- От кого?
- От курсантов... Суки безжалостно-ебливые!
Так за разговорами они добрались до дома, где жила Инна. Это был край города и конец всякому электричеству. Приглашать к себе в гости на кофе она явно не собиралась, но они ещё десять минут стояли у подъезда. Инна завершала рассказ о какой-то своей горячо любимой подруге Лене, которая нравится некоторым мальчикам, не смотря на то, что у нее усики и вообще она тварь толстая...
АКТ ТРЕТИЙ: ЕЩЁ НЕМНОГО ЗИНЫ
Курсант Глаголев вернулся в Морполит несколько раньше, чем обычно, и к своему удивлению встретил на ЦП роты курсанта Дудко, который в одних трусах и шлепанцах, с зубной щеткой в руках, устало шаркал в умывальник.
- Ну, Валерик, ну!!! – воспламеняясь от любопытства спросил курсант Глаголев.
- Ох, Юрик, это кисти! – сокрушенно мотнул головой романтик в шлёпанцах, - Сейчас умоюсь и расскажу.
Оказалось, что многообещающую затею постиг полный крах. Все укладывалось в рамки разработанного плана, когда Валерик привел Зину, открыл квартиру и включил в прихожей свет. Действительно, никого не было. Они разулись, прошли, расположились удобно. Валерик пошел на кухню посмотреть, можно ли согреть чайку и там нашел записку: «Дорогой сынуля, будь любезен, не забывай выключать плиту перед уходом. Пока. Твой папа». После этого последние сомнения покинули романтика Валерика – значит, действительно Папа уехал. И квумпарь с радостным известием вернулся в комнату к Зине, которая уже вольно расположилась на диване.
Дело было еще в самом начале, на стадии активного разогрева, когда Зина еще только собиралась впиться в начинающего политработника своими страстными лакированными ногтями. И вдруг явственно послышался металлический клацающий звук открываемого замка. Они вскочили как ошпаренные и оделись так быстро, как никогда раньше этого не делали. В ту минуту Зина глядела на своего политического любовника как на заклятого врага-предателя. А он уже спешил в прихожую, к двери. С самого начала он предусмотрительно вставил ключи в замочную скважину изнутри, и только это спасло от бесславного финала. На пороге оказался, конечно же, Папа. То есть, автор кухонной записки. Квумпарь на ходу придумал объяснение – они пришли вместе с Юрой, но тот куда-то временно отлучился, попросив его подождать. Юрин отец, он же редактор «Политработника Флота», понимающе вздохнул, почесал седину за ухом, и хотел идти на кухню. Но тут вдруг раздался звонок в дверь. Случилась ещё одна, совсем уже непредсказуемая вещь – припёрся курсант Джулай со своей барышней в придачу. Откуда он взялся, кто его приглашал!? Что подумал Папа, глядя на все это – теперь уже неважно. Однако ж лицо его все явственней изображало робкую озабоченность и даже начало слегка вытягиваться. Однако находчивые квумпари мигом сообразили, как дальше действовать и скромно уселись на диване рядом с порядочными девочками дожидаться Юру, как ни в чем не бывало. Тогда уже Папа изобретательно засуетился и срочно ушёл в гастроном за хлебом, как он это объявил. Вернувшись через двадцать минут, он застал всех на прежнем месте. Спектакль ожидания Юры был сыгран до конца. Всё выглядело весьма естественно. Тут гости театрально оживились, сказали, что видно, им его сегодня уже не дождаться, и покинули сцену. Выскочив из парадного подъезда на улицу, Зина окатила Валерика серной кислотой своего негодования...
- Она как-то плохо меня назвала и сделал замечание, что такие мероприятия надо организовывать тщательнее, - завершил свой катастрофический рассказ курсант Дудко, - Боюсь, мне трудно будет с ней помириться.
- Кто же знал, что Он не уедет?! – пожал плечами курсант Глаголев, - Должен был уехать, собирался.
- Знаешь, у меня возникло п-подозрение, что Он специально такую записку оставил. Чисто юмора ради.
- Да уж, Он у меня большой выдумщик!
- Юрчик, ты с-скажи ему, что это чёрный юмор. Очень ч-чёрный!
АКТ ЧЕТВЁРТЫЙ: ОПЯТЬ ИННА
На другой день с утра курсант Дудко попытался связаться с Зиной по телефону, но ничего у него не вышло. Ниточка оборвалась.
- Что будем сегодня делать? – спросил он курсанта Глаголева, - У меня ничего в голову не идет.
- Спокойно! – ответил тот, - Я вчера тоже не зря вечер провёл. Посетил «Лиру» и познакомился с одной девицей. Дрянь порядочная, но с такими без приключений никогда не останешься. Пойду, позвоню ей и договорюсь о встрече.
После обеда друзья вышли в увольнение и первым делом пошли переодеться в свою близлежащую подольскую штаб-квартиру. Доверенное лицо отсутствовавшей хозяйки, соседка Лариса, открыла им дверь штаб-квартиры и предупредила, что если сегодня вечером она задержится немного – чтоб не паниковали, ибо к половине двенадцатого она точно вернётся. Переодевшись в цивильное, курсанты пошли навстречу с Инной.
Встреча состоялась возле Лукьяновского СИЗО. При ярком дневном свете было хорошо видно, что Инна не только перекошена в плече, но и вообще непропорционально сложена – руки у неё были, пожалуй, длинноваты.
- Привет! – бодренько сказали квумпари и добавили, что планов нет, настроены импровизировать.
- Сейчас изнасилую! – пригрозила Инна вместо приветствия, но потом сжалилась и начатую мысль завершила в несколько другой тональности, - Вот жизнь дикобразная! Пойдем что ли к Леночке. Не пожалеете.
- Это та, которая с усиками? – поинтересовался курсант Глаголев. Вместо ответа Инна скромно засмеялась. Она была неподражаема – маленькая, тщедушная, круглоголовая, кучерявенькая, в наряде блекло-розовых оттенков лесной поганки. Посмеявшись, ответила серьезно:
- Ну ты наглый!
Прежде чем повести квумпарей к Леночке, гимнастка-неудачница Инна заставила их подорвать свой бюджет и купить за 10 рублей букет цветов.
- Я к своей лучшей подруге никогда без цветов не хожу! – объяснила она. Впоследствии курсант Дудко расценил это как изощреннейшее издевательство.
АКТ ПЯТЫЙ: ЛЕНОЧКА (КВАРТЕТ БЕЛЬКАНТО)
Когда они прибыли на место, и дверь квартиры отворилась, шаловливые предвкушения у квумпарей мгновенно рассосались. Они увидели женское усатое обличье. Оно было просто сверх-естественно страшным.
- Привет! – небрежно бросила Инна и устремилась в дверь.
- Здравствуйте, - робко сказали квумпари и неуверенно, словно ступая по зыбкому болоту, последовали за ней.
- Хорошо, что зашли, - сказала усатая, закрывая дверь. У неё оказался низкий грубый голос.
- Мальчики, знакомьтесь, - прощебетала Инна, - Это моя подруга Леночка.
Мальчики еле сдержались, чтобы не заорать от эстетического страдания. Ведь они по началу решили, что это, скорее всего, бабушка Лены, бабушка-яга. Бывают такие сказочно-жуткие бабульки...
Бежать было поздно. Тучноватая Леночка в пёстром халате и тапочках уже пленительно улыбалась, показывая дрянные редкие зубы.
- А эти цветы мальчишки купили для тебя, - продолжала свое издевательство Инна, - Говорят, что никогда не ходят в гости к девушкам без цветов. Ну что же ты, Валера, отдай букетик Леночке.
Тот дрогнувшей рукой отдал цветы и глянул искоса на компаньона по несчастью. Глаза курсанта Глаголева были полны откровенного детского страха.
- Спасибо, мальчики, - пробасила Леночка, - А теперь проходите на кухню. Сначала чаю попьём.
Квумпари, не отрывая очарованного взора от ее колючих усов, повиновались. Проходя мимо двери в гостиную, курсант Глаголев боковым зрением заметил промелькнувшую тень какого-то чудовищного малыша лет семи. Видимо, это был младший брат Леночки, потому что лицо его было стольже же сказочно ужасно и угрюмо. На голове у квумпаря зашевелились волосы...
Курсанты пили только чай. Плюшки, которые как выяснилось, пекла гостеприимная хозяйка, не полезли им в горло. Толстолицая Леночка, жутко пошевеливая белесыми усами, настаивала, убеждала квумпарей поесть и уверяла, что это вкусно. Но хищный взгляд её немигающих зеленых глаз заставлял их глотку судорожно сжиматься, и они скромно отказывались. Тем не менее, постепенно наладилась беседа.
- А вы откуда, ребята? – спрашивала Леночка, - Вы студенты?
- Нет, - отвечала за них Инна, - Они курсанты из морского училища на Подоле.
- Люблю курсантов, - пробасила Леночка и засмеялась, словно ведьма, скрипуче и зловеще. Курсант Дудко подавился чаем и посинел от кашля. Курсант Глаголев хлопотливо постучал кулаком ему по хребту. Когда квумпарь прокашлялся и утёр последние слёзы, Инна мягко продолжила разговор.
- Леночку нашу тоже все любят, - сказала она, - Папа у неё между прочим начальник Уголовного розыска Украины. Дядька такой, ничего себе, местами суровый, но справедливый. Сейчас ушёл куда-то.
Леночка опять засмеялась по-ведьминому, подражая надсадному скрипу несмазанной телеги. С этого момента в квумпарях поселился один, но пламенный помысел – бросить всё и бежать, бежать. Каждая следующая минута была минутой промедления и подобна если не смерти, то тюремному заключению точно.
Квумпарей, почти парализованных суеверным ужасом, отвели в комнату, откуда предварительно прогнали вурдалакоподобного братика Леночки. Сначала хозяйка квартиры из двоих квумпарей предпочла, кажется, обоих сразу. Но курсант Глаголев, словно утопающий за спасительную соломинку, схватился за Инну и осыпал её самыми изысканными ухаживаниями. Горе-гимнастка наверное никогда раньше не чувствовала такой гордости за себя саму. На фоне подружки она была поистине феерической красавицей, бриллиантом. И, ощущая это, с большим снисхождением отнеслась к схватившемуся за неё квумпарю, дрожащему как новорожденный телёнок. Таким образом спасая себя, курсант Глаголев был бессилен помочь товарищу. Тот, уязвимый и беззащитный со всех сторон, полностью достался кошмарной дочери начальника УгРо.
Следующие четверть часа чем-то напоминали корриду наоборот. Леночка как магнитная торпеда преследовала курсанта Дудко, а тот, применяя фантастическую изобретательность, умудрялся улизнуть от её колючих усов. Она недвусмысленно приближалась, прижималась к нему в разных местах, что-то страстно мурлыкала, а он все время находил предлог, чтобы перейти в другую часть комнаты. Скоро квумпарь метался по комнате как морской конёк по аквариуму. В минуту слабости, утомившись, он даже хотел плюнуть на свои эстетические идеалы и сдаться. Но мысль о всемогущем начальнике УгРо подхлестнула его точно крапива. Инна злорадно подхихикивала, а испуганный курсант Глаголев притаился в кресле, вцепившись ей в ногу, и мечтал избежать незавидной доли, доставшейся другу. Потом совесть взыграла в нем, и он отважился на подвиг.
- Валерик! – закричал он, - Мы же с тобой можем опоздать, взгляни на часы!
- Точно, Юрик! – закричал вспотевший от беготни курсант Дудко, - Бежим!
Полит-романтик Глаголев отбросил в сторону длиннорукую фею гимнастики, курсант Дудко последний раз увернулся от кошмароподобной Леночки, и квумпари, опрокидывая на своем пути стулья и другую мелкую мебель, метнулись в коридор, к обуви. Как они очутились на улице, они потом не могли вспомнить. Ошеломленные и счастливые одновременно, квумпари растерялись в незнакомом для них районе и потратили немало времени в поисках троллейбусной остановки. Там-то их и настигли гарпии, от которых они так бесславно бежали. В подошедший троллейбус, набитый почти до отказа, они втиснулись вместе. Пытка продолжилась, и теперь она досталась курсанту Глаголеву. Милицейская дщерь самым теснейшим образом прижалась к нему и всю дорогу выясняла у него - что случилось и почему было прервано общение, столь успешно начавшееся.
- Чего вы испугались? – наивно бормотала Леночка ему на ухо, щекоча усами. Квумпарь, не имея возможности куда-нибудь деться, переживал тяжкие душевные мучения. Но к счастью, пути их неожиданно разошлись. Инна и дочь начальника УгРо сошли на остановке неподалеку от танцплощадки «Лира»...
Оставшиеся пару часов увольнения квумпари провели в каком-то сомнительном подольском кафе, обсуждая то, что довелось им сегодня пережить.
- Эта Инна бесподобная с-стерва! – с жаром уверял курсант Дудко, - Она просто поиздевалась над нами. Да у меня в Очакове её бы за подобные фокусы...
- М-нда! – потрясённо рассуждал курсант Глаголев, - Если такова дочка, то что там за папаша? Нечистая сила, ей-богу.
АКТ ШЕСТОЙ: ЛАРИСКА-ПРОСТИТУТКА (РЕЧИТАТИВ a tempo)
Тем не менее, возвращаясь из увольнения, они уже расслабились и думали, что приключения на сегодня уже исчерпаны. Однако закон подлости не собирался так просто их отпускать. Ибо перед тем, как попасть в Морполит, им пришлось попутно сломать дверь в чужой квартире...
Когда квумпари пришли, чтобы переодеться, Ларисы дома, естественно, не оказалось. Привычный холодок казенного мондража шевельнулся в их душах. А вдруг эта гулящая Лариса забыла, что ей нужно вернуться к началу двенадцатого? Не в гражданской же одежде возвращаться в кузницу политических кадров. Так закуют, что до самого выпуска города не увидишь!
Худшие опасения квумпарей оправдались. Лариса не появилась ни в 11-20, ни в 11-30. Когда часы показали 35 минут, курсант Глаголев сказал:
- Мандец... Сейчас или никогда... Лариска – проститутка!!!
Он чуть отступил для размаха и, подумав - «Кража со взломом, поздравляю!» - что есть силы врезал ногой в дверь. Вопреки его ожиданиям, та никак не отреагировала. Зато получился грохот на весь дом. Квумпари замерли, полагая, что сейчас повылазят жильцы из своих нор. А быть может, кто-то уже набирает корявым пальцем на диске телефона волшебное сочетание цифр «0-2». Но никто не появился. Тогда курсанты принялись отчаянно садить ногами по двери, понимая, как велика ставка и дорого ускользающее время. Дверь, гибкая и хлипкая на вид, держала оборону квартиры надёжно. Квумпари были в отчаянии. Казалось, всё пропало. Сил их конечностей, как выяснилось, ни на что дельное не хватало. И вдруг, курсант Дудко молвил дрогнувшим голосом:
- Погоди, д-двери нужно взламывать, нажимая на них снизу. Я т-точно знаю.
У курсанта Глаголева не было времени интересоваться, откуда взялся у товарища столь ценный опыт. Они подсели и дружно навалились на дверь пониже замка. Твердыня затрещала. С третьей попытки дверь сломалась самым удивительным образом - по диагонали. Курсанты как одержимые ворвались в квартиру, воняющую вековой плесенью, точно погреб с гниющей картошкой. В одну минуту они переоделись и бросились вон, оставив следы разрушения и паники. До Морполита было метров триста, и они были преодолены самым прытким галопом, какой только видывал ночной Подол...
ЭНДШПИЛЬ: ТЁМНАЯ НОЧЬ, ТОЛЬКО ПУЛИ СВИСТЯТ ПО СТЕПИ
(МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ ДУЭТ)
Через полчаса, сидя на койке в тёмном засыпающем кубрике, они обсудили финал прошедшего увольнения.
- У меня всё это просто в голове не укладывается! – в полголоса бормотал курсант Глаголев.
- Да, натворили мы! – соглашался курсант Дудко, - Формально это было п-преступление, взлом чужой квартиры.
- Представляешь, какое-нибудь чмо запросто залезет туда после нас и вынесет всё. А свалят на нас. Может Лариса, дрянь, специально так подстроила?
- Оттуда и взять-то нечего кроме вони смердящей и нашей одежды.
- Жаль будет одежду!
- Нас с тобой будет особенно жаль, когда нашим уголовным д-делом займется отец Леночки, которую мы с тобой так беспардонно обидели. Вернее, я обидел.
- Да уж, с нею нам бы следовало поучтивее себя вести. Тогда мы могли бы при любом взломе на отмазку надеяться. А ты как считаешь?
- Думаю, нами будет заниматься исключительно военные п-прокуроры. Потому что ходим мы под военно-морским флагом и для сил мирового зла недосягаемы.
Потом была долгая тяжкая пауза. Курсант Дудко нарушил молчание:
- А знаешь, все-таки здорово мы с тобой погуляли в эти выходные. Какие т-треволнения, какой адреналин! А что видят эти женатики? Ну придут к жене, ну нажрутся жареной картошки ну заснут у телевизора. Жалко мне их. Ни каких впечатлений от жизни у них не останется. А мы, романтики - ого-го! Прав я или нет?
- Прав, - согласился курсант Глаголев, - Мы с тобой здоров погуляли. Не дай бог ещё раз таким же образом.
- Всё верно! Так – не надо. Надо стараться улучшать н-наши результаты. Спокойной ночи.
ЛИКУЮЩИЙ ХОР, ОВАЦИИ, ЗАНАВЕС...
НОЧЬ ДНЕВАЛЬНОГО, ВТОРАЯ СМЕНА
Какая-то сволочь цепко ухватила курсанта Токаря за ногу и принялась настойчиво дёргать, извлекая его из шёлковых объятий сна. Просыпаться было настолько мучительно тяжело, что лучше бы она оторвалась эта нога, а человека оставили бы в покое. Но вскоре мысли прояснились, и Дима Токарь с обескураживающей ясностью вспомнил, что он дневальный по роте и сейчас наступила вторая ночная смена, его очередь бдить. Он понял, почему сон так мучительно, выворачивая душу, покидал его: было полтретьего ночи. Не спать в такое время – это грубое хулиганство против всего святого.
Скрипя пружинами койки, курсант Токарь поднялся, заправил одеяло и сменил на посту своего напарника, курсанта Лемищука по прозвищу Витько. В душе вновь заступающего сонно шевельнулась потревоженная досада. Он подумал: «Вот враг! Мало того, что так грубо и бесцеремонно меня разбудил, так ещё сейчас и спать отправится. Спать до самого утра! Ох уж этот Виталя! Пидаля!».
- Держи оружие, - чинно сказал курсант Лемещук и передал своему сменщику нарукавную повязку дневального и штык-нож, - Часов в двенадцать приходил дежурный по городку. Так что будь спокоен, никто уже не заявится.
Счастливый Виталя, он же Витько, отправился спать, а Токарь остался один на один с могучими силами свого организма, который требовал продолжать здоровый отдых. Квумпарь был опытным дневальным и знал, что через пятнадцать минут сон наступит на него своей тяжеленной лапой и намертво пригвоздит его сидячим к краю «тумбочки». И лишь иногда он будет частично приходить в себя, когда голова на ослабевшей шее будет падать на грудь. Если же он станет бороться с этой немощью и делать вид, что бдит честно, то расплатой будет мутное отупляющее состояние, легкая резь в глазных яблоках, отяжелевших, как гироскопы, и быть может, шум далекого прибоя в голове.
Курсант Токарь решил не сдаваться сразу...
Всё вокруг было до противного знакомым, взгляду не на чем остановиться. Курсант поднял со стола тетрадный лист и почитал, кто на сегодня записался и во сколько будить. «Пустое занятие будить их, - подумал дневальный, - Все равно никто не поднимется. А когда записывались, небось думали, что вот встану пораньше, побреюсь без толкотни, гюйс с брюками поглажу, на турничке поболтаюсь укрепления тела ради. Кадры! Мечтатели! Не спится им, блаженным!»
Около трёх часов сдержанно хлопнула ротная дверь. Оказалось, это курсант Криворотов, известный камчадал и разбойник. Он вернулся на отдых со своей вахты помощника дежурного по училищу. Несмотря на умопомрачительный час, он выглядел бодро, словно действовал от электропитания. Колючие карие глаза, непокорный вихор волос на лбу, черты прирождённого бунтаря и искателя справедливости на всём его обличье – всё это оправдывало его удивительную боеготовность даже в ночную глухомань.
- Что-то ты, братец, задержался, - заметил курсант Токарь, - Не выспишься.
- Дежурный по училищу мировой попался, - воодушевлённо ответил Криворотов Серёга, - Пригласил меня чайку вместе попить. Как достал сыр да сухую колбаску, как поставил на стол баночку с домашним абрикосовым вареньем, да как ударился в воспоминания о своей лейтенантской молодости, о службе своей корабельной! Заслушаешься. Такие коры мочил, такие приколы рассказывал! Так незаметно время и пролетело. Два чайника чая выпили.
- Лучше бы вы по две рюмки водки опрокинули, - позавидовал дневальный, - Он тебе до самого утра байки травил бы.
- Да, кстати, дай-ка я запишусь на шесть. Разбуди обязательно, а то мне у дежурного к подъему надо быть, - курсант Криворотов посмотрел тетрадный листок и усмехнулся, - Ты смотри, и Руссиян как всегда в первых рядах, на пять записался. Это ж надо, какая рань! Снова, видать, на дело собрался.
- Что за дело?
- Какое на этот раз – не знаю, - засмеялся квумпарь, - А раньше бывало... Помнишь, в самом начале третьего курса слухи ходили, что кто-то дерзкий забрался ночью в отделение милиции на Подоле, где как раз шел ремонт, и спёр оттуда подчистую всю краску и линолеум. Менты метались в поисках как гончие, и мне точно известно, что даже в Морполит они приходили, пытались что-то вынюхать. Только ни хрена у них не вышло, так с носом и остались. Но это все предисловие. В ту ночь я как раз стоял в дежурном взводе, охранником вдоль забора слонялся, со стороны камбуза. Вдруг гляжу, через забор начали перелетать и падать какие-то странные тяжелые предметы. Подхожу, разглядываю, а это рулоны линолеума, железные банки с краской, рейки какие-то, плинтуса. Потом, гляжу, через забор перелазят какие-то личности. Хотел уже арестовывать их. А оказывается это Руссиян с Сундуковым. Подбирают они свои трофеи и тащат в роту, как ни в чем не бывало. Руссиян мне сказал тогда: «Ты нас не видел. Понял?».
Дневальный слегка подёргался беззвучно от смеха. Ну, квумпари и вытворяют!
- Кстати, это было время, - припомнил он, - Когда Самсонов усиленно делал из нашей роты образцовую. Помнишь, какие здесь ремонты глобальные бушевали? Видать для победы не хватало отделочных материалов. А Руссиян, значит, быстро сообразил, где их взять – у ментов спёр. Ай, да удалец! Что значит – морская пехота! Быстрота и натиск. Хорошо, что та ремонтная лихорадка уже в прошлом, а то бы...
- Просто рота стала в конец образцовой! – презрительно сквозь зубы подытожил Криворотов, и гулко зевнув, ушёл в кубрик спать.
Злое одиночество снова обступило дневального со всех сторон. Время от времени в кубриках ворочались во сне курсанты, и тогда доносился визгливый скрип коечных пружин. Кто-то разговаривал во сне, кто-то кашлял. В умывальнике тонкой струйкой бежала вода. Потом, часа в четыре, этот оркестр ночных звуков дополнил мощный храп, доносившийся с другого предела ЦП, со стороны Первой, чурсинской роты. Дима Токарь с ватным безразличием посмотрел туда и увидел отрадную, трогающую до слёз картину. На том конце восьмидесятиметрового ЦП стоял такой же тёмный полированный стол, именуемый «тумбочкой». На столе спокойно, как в полете раскинув руки, лежал дневальный и беззаботно храпел.
«У них там совсем уже оборзели! – сказал себе курсант Токарь, - Попробовали бы они оборзеть при нашем Иване! Кстати, не плохая идея для человека со столь широкими взглядами на военную службу как у меня».
Дима тоже лёг спиной на стол и, положив руки на животе, как это делают усопшие, почувствовал: неописуемое блаженство разливается по телу. Но блаженство это ещё не успело разлиться в полной мере, как вдруг раздался короткий хруст и квумпарь, утратив опору, жёстко рухнул куда-то. Короткий ужасающий грохот возвещал о том, что стол развалился. Квумпарь, как лежал спиной на крышке, так и навернулся на руины сверху. «Что теперь будет!» - с ужасом подумал он и с трудом поднялся на ноги. То, что он увидел, повергло его в уныние. Стол, ещё минуту назад состоявший из крышки, стоек, задней панели, двух отделений с ящиками, надежно скрепленный металлическими шурупами, теперь грудой отдельных полированных досок покоился у ног. Это было невероятно. Квумпарь с трудом вернул свою отвисшую челюсть в исходной положение.
Он попробовал собрать стол, но тщетно. Дикие мысли о том, что скажет Руссиян, когда увидит, и что сделает потом Самсонов, моментально переполнили голову, будто вскипающая каша. В это время из кубрика вышёл случайно проснувшийся курсант Курбангалеев. Он застал дневального дрожащим, как лист и бледным как сливки. Тот с надеждой потянулся к Курбангалееву, намереваясь произнести какую-то вступительную присказку, но видимо из-за бившей его оторопи, слова не ложились в стройную цепочку. Они рассыпались от вибрации, обуявшей дневального от макушки до пят.
- Помоги, Галеич! – только и смог вымолвить курсант Токарь.
Как ни странно, вдвоем квумпари за пару минут восстановили стол, и он снова красовался своей темной полировкой и прочным, надежным, как все военное, видом. Курбангалеев усмехнулся и пошёл в гальюн. Когда он вернулся, Дима Токарь был уже вполне жизнерадостен и бодр.
- Спасибо, Галеич! – рассыпался в благодарностях дневальный, - Век не забуду.
- Да чего уж! – запросто ответил скромный поэт и сочинитель из 24 класса, - Хорошему человеку помочь не жалко. Случись такое с кем-то из мартышкианцев, я бы еще подумал - помогать ли. А вашим помочь не западло. Хороший у вас класс, мартышкианцев практически нет.
- А кто такие мартышкианцы? Объясни доходчиво, как троечнику.
- О! – загадочно сказал Курбангалеев. Уловив интерес слушателя к своей излюбленной теме, он готов был рассуждать плоть до утреннего подъёма роты. Дневальный же в знак благодарности готов был столько же слушать.
- О! На этот счет у меня есть целая теория. Мартышкианец – от слова мартышка. Иногда я применяю термин «обезьянич», что от слова обезьяна. Разницы нет. Отсюда я вывел такое социальное понятие как мартышкианство, или обезьянничество. Как явление, оно имеет две группы корней. Одна из них уводит нас в далекое прошлое, к нашим зоологическим предками – макакам, шимпанзе и мартышкам. При внимательном наблюдении за ними бросается в глаза их склонность к подражанию. Согласись, есть такое свойство. Конечно, на примитивном уровне приматов, но есть. Любят они, твари, то очки на нос нацепить, то кепку на ухо, да мало ли еще чего. Другая ветвь корней расположена в современности. Ее питательная среда – извращенное воспитание плюс сложившиеся законы социального отбора. Другими словами получается что? Идолопоклонничество плюс расчетливый карьеризм. Понятно выражаюсь?
Токарь, искренне пожал плечами:
- Признаюсь честно, в школе мы с ботаникой друг друга не любили.
- Ну, хорошо, перехожу к конкретному примеру. Строится рота на ЦП, вперёд выходит Самсонов и говорит какую-нибудь неотесанную чушь. Вроде того, как недавно вот: «Ничего, так теплее будет – это как будто поссать в ботинок!». Причем, кому говорит!? Перед ним стоят будущие политработники Флота, будущие офицеры, культурней и порядочней которых, казалось бы, на Флоте не должно быть. И как же это эталонное воинство реагирует на изречённую командиром вызывающе полоскою остроту?
- Ржёт! – догадался дневальный и сам заулыбался.
- Вот, вот оно! – курсант Курбангалеев поднял вверх указательный палец, - Громче всех, как целое стадо жеребят ржёт двадцать третий класс. Похоже у них там штатные ржачи завелись. На втором месте мой, двадцать четвёртый класс – у нас уже просто хохочут. Потом идёт двадцать первый, там всего лишь на всего весело смеются. А ваши вовсе молодцы – хихикают себе помалу, без верноподданнического захлёба. И ведь заметь, так бывает без исключения всякий раз, даже если Самоса скаламбурил совсем несмешно и глупо. Нет бы, промолчать раз-другой-третий! Глядишь, человек стал бы понимать на каком уровне надо строить общение, стал бы задумываться с кем он говорит, что и как следует говорить. Так нет же, все время в ответ летит какое-то молодцеватое ржание. И в результате Самоса думает, что он остроумный. Но это еще не мартышкианство и не обезьянниченье. Это только косвенное и предворительное проявление корней данного явления. Проходит совсем немного времени, минут десять, и вот самые бравые служаки уже во всю пользуются только что изречениями опусами и ляпусами ротного и считают это верхом остроумия. Они уже начинают репетировать свое будущее, как они сами станут командирами и будут нести подчиненным жлобство и грубость. Обезьяничи, мартышкианцы, непрямоходящие! Но процесс идет дальше. Копируются не только слова. Подобострастно копируются принципы и взгляды, образ поступков. Генетические рефлексы, оставшиеся человеку в наследство от мартышек, усиливаются идолопоклонничеством, пришедшим от воспитания. И в результате получаются воинствующие обезьяничи. Попробуй ему сказать: что же ты, мартышка, вытворяешь, что у тебя своих мозгов нету? Так он же обидится, подумает, что ты его дураком обозвать хочешь. И самое главное, что обезьянничанье массовое. Взять тех же Колосова, Дыму, Сморкалова, Миронова, Смищенко, да много их. Есть конечно и нормальные ребята. В общем, я решил бороться с этим явлением.
Дневальный не любил спорить на философские темы, предпочитал ходить земными путями. Поискам ответов на вечные вопросы бытия он предпочитал регулярное паломничество в чипок. Но тут, словно молния, от макушки до пят пробило его совершенно неземное прозрение, какое выпадает пережить редкому альпинисту чистого разума. Ему вдруг открылась вся дикость ситуации, тяжелая иррациональность происходящего в контексте обстоятельств, блестящая сиюминутность, увечная в масштабах человеческой жизни! Пятый час ночи. Все живое спит как убитое, а Галеич стоит у подножия приказа Министра Обороны №20, белеющего в стекле настенной рамы, и увлеченно оттачивает ребра своей новой теории. На Галеиче тельняшка почти до колен, волосы пучками торчат на голове, зеленоватые глаза, чуть осовевшие от изнурительного сна, глядят цепко, неподвижно, с нездешним присутствием, как оптика ночного видения. А он, Дима Токарь, дневальный по роте, подорванный хроническим недосыпанием, стоит напротив и с интересом следит за буравчиком чужой психики.
- Послушай, - сказал курсант Токарь, очарованный наваждением, - А тебе не кажется, что у нас здесь у всех крыша слегка поехала?
- Несомненно, это так, - ответил курсант Курбангалеев, и взгляд его оттаял, вернулся в геометрию трех координат, - Квумпа не пройдет для нас даром. Самые простые наблюдения подтверждают это. Среда нашего физического и эмоционального обитания искажена черезвычайно. Видимо это беда не только нашей роты, и даже не батальона Москалюка, но и присуща вообще всей системе Морполита. Просто у нас это проявляется в хрестоматийном виде. Условия жизни столь неестественны, психика находится под таким нездоровым давлением, что реакцию квумпарей на все это дело также не назовешь нормальной. Возьмем, к примеру, обжорство квумпарей. Это ни что иное, как реакция, вариант выхода негативных эмоций, способ заземления. При чем, заметь - это все на фоне сильнейшей сексуальной озабоченности. Однако увольнение как источник возможной сексуальной интрижки вряд ли отвратит квумпаря от возможности сладко пожрать. Нормально ли это?
Вдруг курсанту Курбангалееву пришло в голову, что самое нормальное сейчас – это пойти спать. Не говоря более ничего, он устало повернулся и пошаркал сланцами в свой кубрик.
Токарь посмотрел на часы. За разговором подошло время будить тех, кто записался на тетрадном листке.
Квумпарь прошёлся по кубрикам в 5-00, но за исключением курсанта Гунько, который взял робу и отправился в бытовку гладиться, никто не поднялся. В 6-00 дневальный разбудил курсанта Криворотова и дежурного по роте, а затем сделал повторный круг. Заглянул в кубрик 21 класса. Руссиян спал у дверей справа на нижней койке. Курсант осторожно похлопал старшину роты по плечу.
- Товарищ главный старшина! – сказал он в четверть голоса, - Вставайте, уже шесть часов утра!
Сначала в ответ последовало какое-то невнятное бульканье, затем Руссиян быстро и внятно сказал:
- Увольняйтесь, увольняйтесь на здоровье! Книга увольняемых у Волощенко.
«Господи! – подумал дневальный, - С ума сошел Стасик! Он и во сне старшиной роты служит!». Но все-таки курсант Токарь настоял на своем и довёл Руссияна до необратимого пробуждения. Тот пробубнил «спасибо». Потом квумпарь навестил родной кубрик и стал будить своего однокашника по фамилии Глаголев, который зачем-то записался на шесть.
- Вставай, ты записывался, уже время! – стал тормошить его Токарь.
- Да, да! Спасибо, спасибо! Встаю, встаю! Сейчас, сейчас! – быстро залепетал в ответ одноклассник и тут же заснул глубочайшим, крепчайшим сном. Дневальный снова толкнул его в бок.
- Юрчик, ты же записывался. Значит, что-то хотел. Вставай!
- Да, да, спасибо, спасибо, - снова ответил курсант Глаголев, не приходя в сознание, - Кассета Эй-Си/Ди-Си у меня в робе. Возьми её, потом вернёшь.
«Час от часу не легче, - слегка опешив, подумал курсант Токарь, и мурашки пробежали у него по спине, - Вот до чего хэвиметаллизм доводит. До хэвиметаллического бреда!».
В это время очень быстро и невнятно заговорил курсант Крищенко, спавший рядом, через проход между кроватями. Длиннющая словесная террада, разобрать которую было невозможно, завершалась совершенно отчетливым энергичным распоряжением: «Цветы в коляску!» Дневальный пожалел, что не мог рассмеяться во весь голос. Всем было известно, что в последнее время Дима Крищенко упорно искал в городе кооператив извозчиков, который, как ему казалось, просто не мог не существовать. Дима хоть и был отличником и подавал надежды на золотую медаль по окончании КВВМПУ, однако настроен был слегка монархически. Он страстно восхищался всем дореволюционным, особенно показателями экономического развития России в 1913 году. Поэтому его мечта прокатиться в коляске извозчика по Крещатику и Подолу была понятна. Видно, она владела им даже во сне.
Дневальный рефлекторно глянул на курсанта Крищенко. Тот являл собою зрелище, к которому привыкнуть невозможно, сколько ни смотри. Когда Дима спал, трудно было войти в кубрик и не вздрогнуть при этом. Мертвенный, словно потусторониий свет с ночного плаца падал на его лицо, делая его похожим на лик покойника, усопшего мученической смертью. Голова Димы вечно скатывалась с подушки, заворачивалась как-то неестественно, будто бы шея совсем не имела костей. Руки и ноги замысловато разбросаны точно в последней агонии. Холодящий душу портрет завершало страдальчески-смиренное выражение лица и широко раскрытый рот. Золотые зубы его кладбищенским мерцанием своим любого вгоняли в суеверные мурашки. Сами собой воскресали в памяти кадры кинофильмов о фашистских концлагерях: изувеченные, костлявые тела, разинутые рты, запавшие глаза и щеки, горы золотых зубов...
Вообще, дневальным Диме Токарю приходилось стоять частенько, и он давно уже подметил, что всякий человеко-индивидум проявляет свой почерк, свой стиль даже в том, как спит. По ночным кубрикам можно было ходить как по музею восковых горизонтальных фигур. Вот Саша Стороженко, его всегда можно видеть спящим верхом на подушке, причем, подушка постоянно оказывается где-то под самой моторной частью живота. Коля Андросюк во сне прям и несгибаем как берёзовая колода. Олег Данильчук вечно в позе человеческого зародыша, подушка накрывает его голову как шлем. У Пети Караваева, как и у Крищенко, голова вечно скатывается с подушки подобно арбузу и валяется рядом...
С ЦП донёсся стук входных дверей, и курсант Токарь поспешил выйти из кубрика. Это пришёл дежурный по городку, какой-то мало знакомый капитан 3 ранга. Дежурный по роте старшина 1 статьи Белорусов, уже одетый и готовый к бою, делал ему форменный доклад об отсутствии происшествий за ночь. Дима Токарь, парень из подмосковного Нагинска, не спеша вернулся к «тумбочке». Всё, кошмар второй смены пережит. Рота уже оживала, многие курсанты уже плескались в умывальнике, шлёпали в своих шлёпанцах по линолеуму ЦП, глядя на дневального невыспавшимися глазами. В спорткомнате кто-то гремел железом. Наверное, это Руссиян опять боролся с тридцатикилограмовой штангой.
Итак, мучительная ночь позади. Сейчас разразится общая команда «Рота, подъём!». Впрочем, радоваться рано. Скоро на службу прибудет Самсонов и настоящая служба только начнётся...
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
В кубрике звучала песня о любви.
Уже объявили в роте «отбой», но ещё никто не успел уснуть. Было темно. Через фрамугу двери грустной позолотой изливалось ночное освещения с ЦП и тем смягчало чёрную утробу человеческого хранилища. Пахло стиранными карасями. Невыносимо лирично звенел гитарный перебор. Звучала песнь, слова которой казались покаянием Одиссея над обломками вёсел. Сокрушённая сердечность баллады усугублялась её названием, пронзительным подстать: «Та, что спасла меня в мороз». Иногда кто-нибудь из кувумпарей ворочался в койке, устраиваясь поудобнее, и тогда скрип пружин грубо вонзался в гармонию музыки.
Солировал стармос Дима Силантьев. Он лежал, натянув одеяло до груди, и пел, глядя вверх, в потолок, затушеванный мраком, в крону вечной бесконечности. В руках он держал шестиструнную гитару, любезно ему предоставленную музыкальным коллегой Петром Караваемым.
...Расстаться с ней мне было жаль,
И чтобы ей не дать уйти,
Спросил я девушку – нельзя ль
Еще подушку принести...
Стармос Силантьев пел так душевно, что даже анархист Закубанский, циник Шубин и беспощадный музыкальный критик Караваев воздержались от комментариев по ходу и слушали молча. Дима был зрелым и сильным мужчиной, и разговаривал обычно низким грудным баском. Но когда пел, у него получался тонкий, трогательный, прямо-таки мальчишеский тенор, каким обычно поют о солнышке, о птичках и о веснушках. Слушая его, хотелось тихо и счастливо плакать.
...Проснувшись в первом свете дня,
В подружку вновь влюбился я.
Ах, погубили Вы меня,
Сказала мне любовь моя...
Сюжет баллады получался весьма ностальгическим, да и музыкальный строй морочил душу на минорный лад, а пионерский тенорок исполнителя вообще делал песню безысходно печальной. Квумпари-однокашники, слушая музыкальную исповедь о любви в морозную ночь, знали, что у Димы были весомые причины для грусти...
Неудачи в жизни стармоса Силантьева начались несколько дней назад. Они посыпались градом и, согласно закону подлости, слились в беспросветную траурную ленту.
Началось это с экзамена по загадочному, неземному предмету, который являлся привилегией отдельных, элитарных, партийно-политических ВУЗов. Название предмету было Научный Коммунизм. Впрочем, в Морполите, как в единственной на всю Галактику кузнице политкадров Флота, любая научная дисциплина была слегка коммунистической. Такие темы, как «КПСС, ХХVI съезд Партии о необходимости всестороннего развития...» обильными золотыми вкраплениями сияли в сером граните всех наук КВВМПУ, включая и электротехнику, и морскую практику, и тактику флота и так далее. Поэтому курсанты давно уже потеряли всякую способность к партийно-политическому трепету, и Научный Коммунизм был всего лишь одним, причём из наименее уважаемых курсантами предметов. Он представлял собой хитросплетение цитат и постулатов, взятых из других гуманитарных наук, типа Истории КПСС, и увязанных друг с другом идеологической логикой. При некоторой начитанности и некоторой способности к демагогии сдать такой предмет на «хорошо» было вполне досягаемой задачей. А элементарную начитанность и склонность к демагогии через несколько лет учебы в Морполите волей-неволей приобретал каждый.
В канун экзамена, утром, заправляя свою койку, стармос Силантьев рассказывал удивительный сон, привидевшийся ему этой ночью. Он явственно видел, как пришел на экзамен по Научному Коммунизму, вытянул один из билетов, и достались ему два вопроса: 1) деятельность компартии Молдавии в годы Великой Отечественной Войны; 2) принцип действия гидравлического манометра. На это сослуживцы ответили ему здоровым утробным хохотом. Силантьев же только кисло улыбнулся, ибо в душе его было тесно от недобрых предчувствий. А уже спустя несколько часов, на реальном экзамене по Научному Коммунизму он еле-еле получил 3 балла.
Для стармоса Силантьева это была катастрофа. Командир роты Самсонов Иван Николаевич строго соблюдал придуманное им самим правило: в увольнение ходят только хорошисты и отличники. А Диме Силантьеву так надо было выйти в город! Ведь к нему из глубокого далёка, откуда даже не всякая утка долетит, аж из самого города Горького приехала жена. Она устроилась пожить у знакомых и теперь с нетерпением ждала с ним встречи, чтобы радостно слиться в единой субстанции!
Понимая всю бесперспективность своего положения, квумпарь тем не менее подошел к Самсонову и применил запрещенный честными правилами приём, воззвав к чувству землячества.
- Товарищ командир, - сказал Силантьев низким грудным голосом, обиженно надувая губы, - Товарищ командир, ко мне жена из Горького прилетела, мы с ней полгода уже не виделись. Я и сам из Горького, вы знаете. У меня там и мама живет. И у нее там тоже мама. Товарищ командир, Вы же и сами из Горького. Разрешите мне хоть разок жену увидеть. А я потом своё отсижу.
Прием подействовал. Капитан 3 ранга Самсонов, сидя за столом, заулыбался и задергал ногой.
- Дима, ты из меня душу тянешь, дорогой. Ты почему трояк по Научному Коммунизму получил? Тебе что, трудно было лишний раз в первоисточники заглянуть? Ты что, не знаешь, когда Маркс с Энгельсом родились? Ты что, не марксист?
- Марксист..., - виновато опустив голову, сказал Дима и был отпущен в увольнение до 6-30 утра.
Утром он опоздал на два часа...
В батальоне Дяди Юры это уже само по себе было невиданным преступлением, не говоря уже о роте капитана 3 ранга Самсонова. Несчастный Дима извиняющимся голосом объяснял всем, что не услышал, как звонил будильник, но это мало кого интересовало. Квумпари-соратники гомерически ржали, а Самсонов и Москалюк рвали его на части. Морально, разумеется.
А накануне вечером, когда Силантьев был в городе и целовал свою любимую жену, случидось одно происшествие, которое взбудоражило батальон, взбесило Дядю Юру и усугубило тем самым последующие страдания опоздавшего. Курсант Шехерев из соседней роты убыл в увольнение, переоделся по гражданке, выпил для лёгкости и отправился гулять на Крещатик. Там он нагрубил хранителям общественного порядка и с заломленной за спину рукой попал в ближайшее отделение милиции. В чистилище правопорядка он очень быстро утратил волю к сопротивлению и чистосердечно привел сотрудников МВД на квартиру, где он оставил свою курсантскую форму. Там же лежала форма не только его, но и еще пятерых квумпарей-соратников. Поэтому, когда те под шафе вернулись на квартиру, к своему удивлению и неудовольствию встретили там наряд милиции. Дальнейший их путь в родной Морполит был лишён почестей. Столь нелепого провала конспиративной явки они не предвидели, и ни о чём договориться друг с другом не успели. Когда в училище их стали допрашивать разъяренные командиры, то они гнули каждый своё, а кто-то даже написал в объяснительной записке, что пили они все вместе, причем за здоровье Главкома ВМФ. В общем, они себя сами и загубили. Разбирательство зашло так далеко, были обещаны такие чудовищные и ужасающие наказания нераскаявшимся, что один из шести невезучих, курсант Тимохин решил спастись. В своей четвёртой по счёту объяснительной записке он указал, что когда они вместе пришли на квартиру, чтобы переоблачиться в гражданскую одежду, друзья за отказ на их предложение выпить, связали его и заливали водку в рот насильно. В конце концов, уже через неделю, двоих - Шехерева и Гробенко – как разложенцев и алкоголиков, решением партсобрания роты исключили из рядов КПСС. Остальным соучастникам повесили взыскания максимальной тяжести. Но, правда, позже тех двоих восстановили в рядах Партии, и все счастливо остались коммунистами до самого выпуска. Но это позже, а в тот злополучный для них вечер в Морполите творилось неописуемое. Командиры и дежурные офицеры суетились так, словно непотопляемый корабль КВВМПУ вдруг дал гибельный дифферент. Поэтому на утро, когда стармос Силантьев опоздал из увольнения, ему пришлось получать не только за само опоздание, но и потому что попал, таким образом, под общую утреннюю раздачу. Он получил все взыскания и наказания, какие были в арсенале Самсонова, и позволяли при этом оставить курсанта в живых и в членах Партии. Силантьев был потрясен своей неудачей и никак не мог смириться с мыслью, что жену он теперь очень долго не увидит, разве что на КПП за ручки подержаться. Это было выше его сил, и душа его разрывалась от страданий.
Находясь в то злосчастное утро в абсолютно уничтоженном состоянии, стармос Силантьев вошел в кубрик и, ни с кем не здороваясь, направился к своей койке. Подойдя к ней мрачнее тучи, он с небрежностью хозяина сунул руку под подушку. Отправляясь давеча в увольнение, он оставил там для завтрака свежайший батон, который принес ему из города старшина 2 статьи Любаков Серёга. Теперь, когда жизнь пропала и потеряла смысл, Силантьев решил воспользоваться последней оставшейся ему возможностью доставить себе удовольствие и заесть большое горе соответственно большим батоном. К тому же он был исключительно голоден. Проспав, он помчался в Морполит, не позавтракав. Плюс ещё все эти дисциплинарные треволнения, так обостряющие аппетит!
Когда его рука оказалась под подушкой, то лицо, и без того многообещающе сердитое, совсем уже нехорошо исказилось. Батона там не было. Квумпаря лишили последней радости, оставшейся ему от всей огромной многообразной жизни. Тут стармос Силантьев закатил такой дебош, такой скандал, что находившиеся в кубрике одноклассники не знали куда им бежать, в дверь или в окно. Конечно, спустя какое-то время буря улеглась. Когда с Димой снова можно было разговаривать, ему объяснили, кто приделал батону ноги.
Дело в том, что КПП номер 3 жилого курсантского городка был весьма небогато оборудован с точки зрения быта. Поэтому, если нести вахту там было еще можно, то поспать положенных ему несколько часов дежурный по городку по-человечески не мог. Поэтому было так издревле заведено, чтобы выбирать себе для сна какую-нибудь курсантскую роту с пустующей кроватью. В ту роковую ночь, когда стармос Силантьев прижимался к своей жене где-то далеко от твердынь Морполита, дежурный по городку, какой-то малоизвестный капитан 3 ранга, выбрал для ночлега роту Самсонова. Свободных коек в кубриках было много – все хорошисты и отличники из числа киевлян и женатиков отдыхали по киевским квартирам. Старшина роты Руссиян открыл офицеру канцелярию командира, и дневальные, выбрав наугад именно койку Силантьева, перенесли её туда. Дежурный по городку видимо неплохо выспался, потому что, уходя утром, сказал Руссияну «спасибо». Батон, таким образом, исчез в направлении, вполне объяснимом.
Великомученик Дима, узнав эти раздражающие подробности, долго и тяжко ругался в адрес дневальных и старшины роты. Ведь что такое батон? Батон – это всё! Дима подозревал, что враги выбрали его койку преднамеренно. И еще он подозревал, что в этом замешен кто-то из недоброжелателей-однокашников. Но как ни велика была скорбь квумпаря по утраченному хлебо-булочному изделию, жить надо было дальше. Плотно отобедав воинским деликатесами камбуза, он снова отрешился от всего земного и его помыслы вновь заняла одухотворенная тема жены. Он угрюмо думал о том, что может быть ещё не всё потеряно, что можно ещё просить содействия у одного хорошего человека, самого человечного и самого понимающего из всех офицеров – у командира взвода Александра Демьяновича Левченко. Квумпарь думал так и не допускал мысли о том, что ничего нельзя уже поправить. Но он не знал, он не мог предположить, что безобидный, почти забытый уже эпизод с батоном был лишь знамением, знаком свыше, предупреждавшим о новой грядущей оплеухе судьбы.
К тому времени, когда это случилось, прошло уже два дня. Впечатление от получившейся катастрофы с пьяными курсантами в КВВМПУ немного улеглось. Как любил говаривать Дядя Юра, пролилась малая кровь, и им же были произнесены посвященные этому блестящие разгромные речи с клубной трибуны. А Силантьев успел набраться смелости и провел предварительные переговоры с командиром взвода.
- Впредь нужно головой думать, а не членом, Силантьев! – назидательно заметил ему капитан 3 ранга Левченко, потом помолчал и смягчился, - На Вашем месте, Силантьев, я бы сейчас не строил грандиозных планов на скорое увольнение. Но посмотрим, может еще случится какое-нибудь чудо.
Ответ был достаточно уклончив и аллегоричен, что бы дать простую и ясную надежду. Однако в самом тоне речи офицера квумпарь, как ему показалось, уловил нотки сострадания и понимания. Его настроение значительно улучшилось.
На другой день, вернувшись утром из города, с тренировки, старшина 2 статьи Любаков по просьбе Димы Силантьева принёс ему двадцатидвухкопеечный батон, свеженький и пахнущий божественно. Дима съел за завтраком кусок, а большую часть оставил на обед. Он припрятал её в классной комнате, в свой стол, между конспектами и первоисточниками по Научному Коммунизму. И всё было бы хорошо, но вдруг средь бела дня поступила команда всем построиться и пойти в клуб. Оказывается, у Дяди Юры созрели новые идеи, и он хотел высказать их перед батальоном в своей речи, причем немедленно.
Комбат первым поднялся в клуб, лихо выгнал из конференц-зала второй курс, который занимался там обсуждением чего-то насущного, и состроив на лице черезвычайно драматическую мину, терпеливо дождался, пока его батальон займет свои места. Свою речь он начал по всем правилам ораторского искусства – риторически.
- Сегодня нам нужно посмотреть друг другу в глаза, - сказал он, - И подумать, как помочь друг другу дальше прожить! - тут он сделал длиннющую трагедийную паузу, - Раньше, когда мы были на гребне Перестройки, за пьянство – этого резать, этого – казнить... Сейчас - мы думаем!
Дядя Юра покачал головой, многозначительно окинул взглядом свое притихшее воинство и перешел к изложению конкретного.
- Все вы смотрели фильм про Маугли. Помните, там Шархан, волчья стая, Багира, шакалы, шпана... Полезный фильм! – длинная, чего-то должно быть означающая пауза, - Там Багира, пантера. Вот такая должна быть жена, чтобы все было ляля! А не как у нас – жена тащит мужа в ЗАГС на девятом месяце. И не понятно, почему и зачем.
Комбат Москалюк опять помолчал немного, давая квумпарям время, чтобы те прониклись смыслом сказанного, а затем перешел к изложению основной идеи своей речи.
- У нас есть курсанты, которые как шакалы идут впереди строя и обсирают всех!
В зале послышались сдержанные смешки. Комбат принялся виртуозно развивать тезис о шакалах. Но стармос Силантьев его совсем не слушал. Перегруженный своими личными переживаниями, он странствовал мыслью за пределами Квумпы. Дядя Юра лишь раздражал его своим словообилием. И он никак не мог, да и не хотел взять в толк – причем здесь Багира, причем шакалы, идущие впереди. Сам не зная того, Дима был прав: для его судьбы смысл речи комбата уже никакого значения не имел, это были просто неприятные звуки. Однако судьба курсанта решалась в эти самые минуты и причем совсем неподалеку.
В то время, когда батальон Москалюка стройными рядами направился в клуб, на территории жилого городка появился зам начальника Политотдела училища капитан 1 ранга Дыренков. Он отозвал Левченко в сторону и сообщил ему, что Политотдел в его лице проводит плановую проверку с целью выяснения обстановки в курсантских классах на предмет присутствия в них посторонних вещей. То есть вещей, указанных в запретительном приказе №20 Министра Обороны. И Дыренков вместе с командиром взвода пошли по классам.
В покоях 22 классе всевидящее око Политотдела внимательно погуляло всюду, изыскивая шершавые подробности, заглянуло везде, в каждый стол. Ничего недозволенного, как то магнитофона, фотоаппарата или радиоприемника, ему найти не удалось, и проверяющий был слегка сконфужен этой неудачей. По его агентурным данным всё это должно было иметь место. Капитан 3 ранга Левченко держался с достоинством, спокойно, что в иных обстоятельствах и более мнительной персоной могло быть расценено, как вызов. Но делать нечего – класс был чист перед лицом приказа МО №20. И вдруг, когда ничто уже не предвещало дарвинистических открытий и геологических сенсаций, в столе стармоса Силантьева был обнаружен лёгкий пахучий белый батон, лишь немного откушанный. Капитан 1 ранга Дыренков извлёк его, показал молча Левченко и даже подкинул его на руке.
- Настоящий, - констатировал он и многозначительно со всё возрастающим превосходством стал смотреть на командира взвода. Тот не утратил осанки, но покраснел от переполнивших его чувств.
- Это учебное место курсанта Силантьева, - отрешённо доложил взводный. Он и свежеобнаруженный батон удостоились одного и того же выражения немигающих глаз. То есть, методично-утилитарного.
- Так-так, - неторопливо начал Дыренков, и далее изложил волю Политотдела, - Товарищ Левченко, объясните Вашим подчиненным, что держать съестные припасы в столах – это непорядок, это запрещается. Проведите работу.
- Проведём, товарищ капитан первого ранга.
- Это что ж, получается, они у Вас не наедаются? Получается, что они у Вас голодные? Почему? Это не порядок. Я думаю, Политотделу ещё предстоит в этом разобраться. Придётся провести работу...
Когда стармос Силантьев, позевывая и ничего не ведая, появился в роте, дневальный сообщил ему, что его очень сильно хотел видеть командир взвода. Сердце квумпаря радостно встрепенулось в предчувствии какого-то чуда, и он бодро вошел в канцелярию. Его встретил Левченко, в лице которого мало чего оставалось человеческого. На командирском столе перед ним грозно лежал надкушенный батон...
Дверь закрылась за Силантьевым, и дневальный в течение пяти минут слышал отчаянные крики. Иногда можно было разобрать нечто вроде «...Силантьев, бнять! Опять Силантьев! Лучший друг батона, бнять!...». Столь истерическую ругань трудно было представить в исполнении интеллигентного, умного, тонкого Александра Демьяновича. И только то, что матершина извергалась не в исконном варианте, а с применением эзопова оборота «бнять!», указывало именно на Левченко. Интеллигент, он и в Квумпе интеллигент.
Дневальный, прислушиваясь к отзвукам воспитательной работы, вздыхал. Он понимал отчаяние командира взвода. Попал человек в немилость к начальству. Командовал ротой, за пьянку подчинённых понижен в должности. А ведь какой умница, погоны третьего ранга, на ТОФе служил. Что поделаешь, никак теперь не выберется из опалы. Подкашивает его то один, то другой. Вся карьера пошла поперёк борозды из-за тугих подчиненных. Жаль Демьяныча...
Как бы то ни было, стармос Силантьев вышел тогда из канцелярии вполне жизнеспособным. Настроение, конечно, было изгажено. Надежды пошли прахом. В руках у него был злосчастный, ненавистный батон. В сердцах квумпарь хотел стукнуть им об палубу и зафутболить. Но передумал, ибо батон был еще достаточно мягким. А что может быть лучшим, чем поужинать им тогда, когда надеяться уже не на что?
И Дима Силантьев надолго и прочно уселся в стенах Морполита, размышляя о злоключениях последних дней. Жену свою ему пришлось видеть только на КПП, в комнате посетителей, где всегда полно народу. Она приносила ему яблочки, конфеты и булки, жалея его. И он тоже себя жалел. Не всякому такие испытания по плечу.
А чёрными одинокими вечерами, когда уже объявляли отбой, ему ничего другого не оставалось, как изливать свою тоску в гитарных балладах. В полупустом темном кубрике, пахнущем свежевыстиранными карасями, стонали романтичным перебором гитарные струны и мужественный Дима пел о любви своим высоким мальчишеским голосом:
...Мелькаю дни, идут года,
Цветут цветы, мете метель,
Но не забуду никогда
Ту, что стелила мне постель...
ОБЛАСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО
(БЫЛИНА О БЕЛЫХ КАРАСЯХ)
Любой образованный гражданин Страны Советов хотел бы остаться в Истории. То бишь, вписаться в настенные фрески крупными буквами. Исключение составляет только мичман Ханчич – ему память благодарных потомков противопоказана.
Киевский Морполит знавал пятерых Глаголевых.
Сложные чувства посещают пред лицом такой концентрации однофамильцев. Но главное, чтобы это не было напрасно, чтобы не зря всё это. Главное – следы на пыльных тропинках советских планет.
Глаголевы, хоть и страдали от фамильной скромности, пару строчек для эпической хроники Морполита обеспечить всё ж таки умудрились.
Итак, пятеро в КВВМПУ.
Хорошее число, коньячное.
Первых двух – Александра Серафимовича по прозвищу Старик и супругу его Людмилу Николаевну, сотрудницу бухгалтерии вещевой службы – сразу же вынесем за скобки летописи, отправим их в зыбкую область устных преданий. Нет, Серафимыч, как человек Политотдела и редактор квумпавской прессы, вполне достоин! И к Людмиле Николаевне с её ордерами на выдачу и учётными ведомостями претензий тоже не бывало. Тем не менее, История хиреет в компании нормальных людей, зрелых, образцовых граждан. Чтобы не хиреть, ей нужна юная кровь и отклонения с девиациями.
Слава КПСС, за этим далеко ходить не придётся. Курсантская стихия Квумпы волнуется и плещется здесь же, на плацу, прямо под балконом начальника Строевого отдела. Как говорится – наблюдай, выбирай и пиши холсты гуашью.
Итак, очередь за квумпарями-курсантами. Рассмотрим их, троих.
Почему-то не удивляет тот чудесный факт, что все они друг другу приходятся братьями. Хоть возрасту и разного, и в Морполит поступившие не вместе, зато двоюродные. Тень щекотливого вопроса по поводу столь редкого и дружного родства падает и тянется далеко, вплоть до упомянутого выше Александра Серафимовича по прозвищу Старик. Однако, кому он нужен, ответ на это, за давностью лет теперь уже?
Курсант Глаголев-старший был почти поэтом и на четверть писателем. То есть, имел нездоровую тягу к сочинению боевых листков. Карандаши, фломастеры и авторучки в руке его аж нагревались от работы.
Курсант Глаголев-средний служил честно. Самоотверженно голячил плац, до дыр в асфальте. Военной славы тут вроде бы немного, но кому-то же надо положить жизнь и молодость свою за этим занятием. Так сказать, за грехи дисциплины и за други своя.
Оба вышеупомянутых - способные, и молодцы хоть куда, однако ж, мимо. Для вкрапления в Вечность этого мало. Барельеф – да не тот...
Глаголев-младший был пиратом ХХ века. В прямом смысле.
Проявить свою сущность непосредственно в периметре КВВМПУ возможным не представлялось. Специально для таких, как он, советское военное законодательство играло статьями и сроками, будто на клавишах органа. Зато вне пределов Морполита условностей поперёк квумпаря лежало меньше, и он не стеснялся. Озорничал по общагам, бил советское студенчество по лицу в парке им. Пушкина, дрался с зелёными курсантами под забором КВОКУ, облагал мелкой данью торговцев цветами у метро «Петровка». Иногда его приносили, и Квумпа принимала его, бездыханного, как родного. То есть, жизнь и служба его скользили по тонкой грани между понятным будущим и неведомым грядущим. Однако, звёзды и другие факторы, опекающие судьбу защитника Советской Родины, неизменно были на его стороне.
День ото дня финишная ленточка становилась ближе. Позолота лейтенантских погон да именной офицерский кортик из булатной стали улыбались ему, как родному, как неизбежному своему жениху и господину. Да, это было оно! Выпускной курс КВВМПУ – единственный год настоящего, тотального счастья, и вовсе не обязательно жить сильно дальше, чтобы убедиться в этом...
События той великой, но роковой субботы развивались стремительно. Вскочив с утра по команде «Пааадъё-оо-омммЪ!», курсант Глаголев-младший обнаружил: у него украли караси.
Свистнули, то есть. Умыкнули, слямзили, увели, присвоили. Да как ни выражайся – всё одно! Натянули, уестествили. Что характерно, не боясь чужих грибков. Ещё вечером караси вежливо повисали на нижней перекладине коечки, постиранные и душистые от хозяйственного мыла, а теперь их не было. И до того нестерпима оказалась эта внезапная пустота, что от сердца помимо воли оторвалось короткое: «Вот, бля!».
Но ругаться было некогда, выяснять и подозревать тоже. Утренняя побудка затеялась нервозной, как никогда. Дежурного по роте лихорадило. Его лицо с истерической интонацией команд всунулось по очереди в двери каждого кубрика, заразив служебной чесоткой старшин классов, да и вообще всех старшин, и привычные телодвижения распорядка дня пошли заметно быстрее обычного. Природа нарастающей суматохи была понятна не всем.
Обескураженный квумпарь рефлекторно дёрнулся в разные стороны, но тщетно. Стремительное течение военной организации не позволило ему сосредоточиться на факте дружественного изъятия чужого обмундирования. Однако же мысль о том, чтобы сунуть голые ноги прямиком в хромачи выглядела целиком преступной. Ничего другого не оставалось кроме как пойти на временный, но радикальный компромисс. Квумпарь окунулся рукою в свой самый глубокий карман и вынул оттуда пару цивильных карасей. Они были изумительны, как снег Килиманджаро, и даже казалось, что могут светиться в темноте. То есть, убедительно белого цвета были они.
Намедни вечером курсант Глаголев-младший гулял в городском увольнении, где придавался культурному отдыху, переодевшись в цивильное. А отдых, он не считается вполне культурным, если ты не в белых носках. Ты можешь носить костюм божьей коровки или остаться без кроссовок, или быть лишённым скальпа, но белые носки ты обязан чтить. И квумпарь это делал, чтил, то есть. Культу белых карасей, можно сказать, ревностно поклонялся. Так что, вернувшись из увала, взял их с собою, чтобы постирать в роте под краном. И вот теперь, у квумпаря не оказалось ничего на голые пятки, но были они...
Тут самое время объяснить, что Киевское ВВМПУ, именуемое в простонародье Морполитом, вот уже неделю содрогалось от комплексной проверки Министерства Обороны. Предыдущие инспекции, коих было в достатке, имели некую избирательность, специализацию, так сказать. От одного до трёх дней хватало на то, чтобы установить и выявить что угодно – от состояния материального обеспечения учебного процесса, до условий хранения оружия и боеприпасов на складе арт-вооружений. Но в этот раз было не так. В этот раз Московский дракон-ревизорыч в составе целого взвода безжалостных вивисекторов вознамерился обнажить не «что-то там», не аспекты бытия, а всё сразу, глобально и в целом. То есть, решил наконец-то составить себе широкую картину, объять необъятное и понять непонятное: что такое Киевский Морполит наших дней, в чём, так сказать, его природа, концептуально. За концептом, в общем, приехали московские.
За неделю проверка вывернула КВВМПУ до исподнего, и даже наизнанку. Ревизоры проникли туда, где даже тараканы редко бывают, отметились там, куда и мичман Ханчич сроду не заглядывал. Измерили по капле уровень спирта в учебных приборах кафедры ТСК и кораблевождения. Взяли на зуб сушеные яблоки и мороженые туши в хранилищах камбуза. Пересчитали все пластыри и запорные клапаны в подвалах кафедры ТУЖЭК. Унизительно прогнали строевым маршем весь офицерский корпус в парадных тужурках. Потом бросили его на гимнастическую перекладину, как на виселицу. Быть бы тут катастрофе, если бы не два капитана – Сорокин и Самсонов. Все поголовно болтались на 2 балла, но они-то на 5, и даже на КМС! Впрочем, справедливо заметим, офицеры Политотдела избежали гимнастической экзекуции. Как им это волшебство удалось – тайна великая. Не иначе – по звонку из ГЛАВПУРа. Ибо дальше и выше в ранге сил природы и человечества уже никого и ничего нет. Так или иначе, Политотдел показал всем весёлую дулю, и отвертелся от унылого позора.
В общем, цельную неделю, по самую субботу, КВВМПУ пребывало в состоянии нездоровой концентрации, выдавливая из себя всё лучшее и стараясь блеснуть гранями потенциальной боеготовности. Поэтому суматоха, сопровождавшая то роковое утро, когда у Глаголева-младшего позаимствовали караси, была естественным образом предопределена. Ритм событий и закон подлости не оставили ему ни простора, ни времени для манёвра, и буквально вынудили его напялить белые увольнительные носочки. Просто выхода иного не было. «Ничего, ничего! - утешал себя квумпарь, когда его в составе роты погнали на камбуз, - После завтрака возьму баталера за гюйс – он выручит, найдёт мне что-нибудь в закромах своих. Караси – это ведь не шинель какая-то, карасей всегда навалом...».
Завтрак был неизъяснимо тревожен и не лез в глотку. Душа в предчувствии решительных событий томилась тоской по дому. Мысли путались в карасях, как в морской капусте. Белые красавцы дерзко выглядывали из хромовых ботинок.
Дальнейший бег событий лишь подтвердил катастрофический сценарий начавшегося дня. «Рота! Окончить приём пищи! Всем выйти на плац, построиться!» - чёрство и властно заголосил старшина роты, хотя самое вкусное в виде масла ещё только размазывалось как следует по хлебу.
Чертыхаясь и гремя стульями, курсантское множество снялось с мест и, дожёвывая на ходу, лавиной потянулось вон из столовой камбуза. Едва вышли да построились повзводно, как поступила новая команда: «Сейчас поднимаемся в ротное помещение! Через пять минут – построение на плацу! Форма одежды – номер «три», парадно-выходная! К строевому смотру! Старшинам классов – проконтролировать и обеспечить! Вольно, разойтись!».
Объявление пожара на подводной лодке не вызвало бы массовости и единодушного рвения больших, нежели это случилось теперь. Дружным стадом ошпаренных антилоп курсанты кинулись к дверям подъезда, и чьи-то кости наверняка хрустнули в теснине штурма. Преодолев лестничный пролёт буквально в два прыжка, всё это множество шумным потоком забортных вод наполнило кубрики и бытовки, и воцарился хаос воинского переоблачения, аврал с полундрой.
Курсант Глаголев кинулся к баталеру, благо, они были приятели и выручали друг друга много раз. Но всё напрасно, тщетно и зря! Бешеную моль в такой обстановке поймать было бы легче, чем баталера, потому что его буквально рвали на части. Старший курсант Масютин, заведующий материально-вещевыми запасами роты, оказался нужен всем одновременно. «Масик, выручай!» - орали ему с мольбою утопающих. «Да погодите же! Дайте разобраться! Я сейчас!» - вскрикивал тот, исполняя махи руками и бегая из двери в дверь. Это было всё, чего Глаголев-младший оказался удостоен.
Амба! Время без остатка всосалось в воронку неизбежности, и квумпарь едва успел облачиться по форме строевого смотра. Младшие командиры сердитыми окриками уже выгоняли курсантов на построение. Обаятельно мелькая при ходьбе неуставными принадлежностями обмундирования и холодея от невозможности что-либо изменить, избранник судьбы всеобщей волною был вынесен из роты вон, по лестнице и на плац...
Там, на свежем воздухе, квумпарей построили в коробки повзводно и ускоренным маршем, в темпе «Шире шаг!», отправили по известному направлению. Путь в том самом направлении всегда лежал по улице Ильинской и вечно приводил в одно и то же военно-политическое место.
Достигнув парадной территории КВВМПУ, оказавшись на плацу Адмиральского городка, в окружении главных зданий училища, квумпари притихли в наэлектризованном ожидании, и какое-то время поглядывали на Ленина. Тот хмуро глядел им в ответ.
Несколько углублённый в нишу под сводами тенистых каштанов, цепью стоящих вдоль внутренней стены Адмиральского корпуса, каменный бюст бессмертного вождя был тут как лесник-смотритель. Здешний Ленин за много лет уже вдоволь насмотрелся квумпарей, и видимо, не ожидал от этой породы ничего путного. А то, чего бы ему было хмуриться, глядя на них?...
После всеобщего оглашения задачи избранный для проверки батальон был рассредоточен по всему пространству плаца. Курсантов поставили в длинные цепочки-шеренги, взвод против взвода, образовав несколько широких живых коридоров. Стандартное построение для масштабного смотра формы одежды военного человека.
Немного постояли в томительном ожидании начала. Казалось, что церемония должна сопровождаться мелкой тревожной дробью барабанов. Потом явились московские ревизоры, возникли буднично, апатично, из ниоткуда. Лампасный генерал и чины поменьше, следуя за ним на почтительном отставании в шаг-другой, плавно и тихо двигались по живому коридору, напоминая стаю опасных рыб. Вся инспекционная группа глядела в одном направлении – туда, куда смотрел начальник. А генерал-начальник держал взгляд строго по уровню грудной клетки военнослужащего, и пронизывающие очи его никуда больше не уклонялись. Невзирая на святую обязанность затаиться и не дышать, некоторых квумпарей тронуло чисто профессиональное любопытство: что можно искать на такой высоте над уровнем плаца? Грудь четвёртого человека? Биение тревожного сердца под «лопатой» за ДП? Дырочку для Ордена Ленина?
Генерал знал, что делал. Пройдя полный круг, он перевёл прожектор своей взыскательности на уровень лица. Ну, с этим как раз всё понятно. В этих бесчисленных глазах, как в зеркальном лабиринте, мелькают отражения его смертельных погон. Где ещё увидишь такое кино, и себя в главной роли?
Время тянулось как хвост земноводного, и уже прошло достаточно, чтобы возмущённый разум отдельных незрелых воинов задался сложным историческим вопросом: «И какой же мудак придумал все эти смотры?!». Так вот именно в ту чуткую минуту, когда мероприятие достигло апогея бесплодности и никчёмности, над плацем Киевского ВВМПУ прозвучала громогласная команда: «Внимание! Правую ногу – на-но-сок! Правую брючину – при-под-нять!».
Среди множества квумпарей был один, для которого приказ обмотаться якорной цепью и шагнуть за борт означал бы то же самое. Фрагменты его короткой, но яркой жизни явились ему вереницей картинок, поплыли перед мысленным взором: вот они, конфеты, вот кремовый торт на твоё пятилетие, вот твои любимые оловянные солдатики, вот тебя принимают в октябрята, вот твои первые голые тётки на игральных картах, вот ты бренчишь аккорд на гитаре, вот одноклассницы в обтягивающем трико на уроке физкультуры, вот ты уже стоишь в строю, мерцая бляхой ремня, и твоя смерть ощутимо топчется возле...
Нет, смерти он не боялся. Один лишь вопрос тоскливо жалил его в эту минуту: «Почему именно я получил эту роль?!».
Коллективная нога в чёрном хромаче, надраенном до блеска, единым движением исполнила строевую фигуру. Острые носы ботинок солидарно, как под линеечку, выставились напоказ по всем фронтам курсантских шеренг. Правые брючины во всём их множестве элегантно поддёрнулись до голени, являя миру коллективный фрагмент замечательного, уставного, военно-морского карася. Под чёрным -чёрное на чёрном! Это – ВМФ, братцы! Это – зрелище...
Строевая фигура в исполнении курсанта Глаголева смотрелась аналогичной, но лишь отчасти. И не только потому, что брючное сукно вдруг оказалась весом в тонну, а потому что в нём очнулся азартный пират-висельник, который привык ходить по краю и не сдаваться никогда, даже если полная амба и порван флаг. Исполняя команду, он поднял брючину только на ту необходимую малость, чтобы крайний срез её оставался на границе хромового ботинка, никак не выдавая бриллианта, сокрытого там, за стыком чёрных краёв. Была безумная надежда и холодный расчёт на эффект инерции внимания. Разглядывая множество одинаковых предметов, человек иной раз не замечает, что один из них, при общей формальной схожести, качественно отличается.
И ведь надо же, угадал квумпарюга! Верную ставку сделал.
Леденящий взор московского инспектора, перетекающий по рядам курсантских хромачей, скользнул о ботинок Глаголева-младшего, аки луч по скользкому негру, и не задержался. Что же касается генеральской свиты, то может там и возникло в ком-то сомненье с любопытством, но раз начальник одобрил, значит так и будет. Косяк инспекционных хищников двинулся дальше.
Квумпарь уже позволил себе возликовать. Ещё мгновенье тому назад впору было запеть последний куплет из «Варяга». А теперь словно взвились кострами синие ночи, и он уже осветился чем-то изнутри и блаженно выдохнул свой тяжкий затаённый вздох.
Но!
В свите, сопровождающей столичного экзекутора, было густо народу – человек шесть-семь офицеров из состава проверочной комиссии да здешних чинов из Строевого отдела КВВМПУ. И вот самый последний из московских, которому по иерархии и по званию положено было отставать от всех на пару шагов - капитан вшивый, крыса-писака с блокнотом доносчика, вредное насекомое в очках - оглянулся раз, оглянулся два, прищурился за тонкими линзами, и с великой жаждой познанья развернулся обратно.
«А ну-ка, ну-ка, товарищ курсант! – затянуло, заблеяло над строевым плацем, - Что это у вас там такое?».
На эти слова, будто на выстрел пробки от шампанского, разом обернулась вся комиссия, и все немедленно приблизились, включая самых страшных.
«Товарищ курсант, поднимите вашу брючину повыше!» - вежливо посоветовал вредный капитан, сладостно при этом содрогаясь от немыслимой своей удачи.
Высокопоставленные зрители несомненно получили обширное драматическое удовольствие. Подчиняясь велению воинского долга, квумпарь уже никуда не торопился. Правая брючина дрогнула, отошла от линии «до» и «после», и поползла вверх в темпе восхода солнца, плавно, таинственно, будто занавес-гильотина, поднимаемый над сценой притихшего театра. Тут бы зрительских оваций добавить. Однако свидетели чуда зачарованно окаменели. И лишь очкастый капитан, захлёбываясь от впечатлений, строчил что-то в свой блокнот, загибая лист за листом...
Комиссия и начальники долго не расходились. Стояли и молча упивались небывалым зрелищем, будто бы проверяя себя – не сон ли это.
Хотя, чему изумляться? Очевидно же, что строевой плац Высшего ВМП-училища, единственного на планете и даже в Галактике – самое оно, место для аномальных чудес. Не вызывает сомненья, что эти белые караси, обнаруженные на инспекционном смотре высшего, министерского уровня, видать было аж из космоса. Все вражеские спутники успели зафиксировать данное событие. На триста пятьдесят пар воинских носков, кои все фатально чёрные, как уставная судьба, явилась одна пара, бросившая вызов флотскому порядку. Вот она, щерится и вызывающе дерзит нагло-белым образом.
Свидетели этого военного события внутренне задались глобально-обобщающим вопросом: «Как сие, мать его, понимать?!». На поджег Рейхстага оно не тянет. Для политического самоубийства этого тоже недостаточно. Тогда – зачем? Чтобы отсемафорить привет в дальний космос?
Позже этот вопрос тщательно обсуждался на подведении итогов, у начальника Строевого отдела Морполита в кабинете, и единого толкования сей феномен не получил. Свидетели утверждают, что из-за дверей слышались крики...
Но это всё - потом. А теперь, насытившись созерцанием невозможного, московский генерал поднял глаза и упёрся ими в лицо старшему из присутствующих чинов КВВМПУ. В тех глазницах была Вселенная, какой она выглядит в мощный телескоп. Приняв на свою душу этот тяжкий, как топор, безмолвный вопрос, офицер Морполита поглядел в свою очередь на комбата. Командир батальона, в списках которого числился бедовый квумпарь, воткнул свои беспощадные очи в командира роты. Тот – в командира взвода. И вся эта лавина, весь неподъёмный груз ответа за феерический залёт достался по эстафете субординации несчастному комоду. Командир отделения, старшина 1 статьи Олежка Янчук, прозвищем - Янсон, по сумме обстоятельств был уже, в общем-то, мёртв. Зыбко стоял, и вроде бы даже вело его на бок. Самое время было падать, но кто-то невидимый ощутимо поддерживал его под крылья и не давал грохнуться об асфальт.
На Глаголева-младшего глядеть с электричеством было бессмысленно. Излишней впечатлительностью он не страдал. Вздохнул, развёл руками: да, планета взорвалась, и впереди зияла адская пропасть наказаний, но надо жить дальше...
Когда все отошли поодаль, командир батальона капитан 1 ранга Чурсин, багровый, огромный, страшный, подступил к виновнику плотно, затмил собою солнце и сказал доверительно: «Глаголев, запомни! Ты – мой личный враг!». И эти слова весили сто тысяч тонн рваных гадов. За ними, будто слон в тумане, угадывался тёмный навал бесконечных Н/У, дневальных нарядов и строевых занятий на гарнизонной «губе». Это только для начала, а уж опосля!
Что интересно, по выпуску из Мополита, курсант, а вернее, уже лейтенант Глаголев-младший получил распределение на Камчатку – в край выдающихся отличников боевой и политической подготовки, в край медалистов и краснодипломников. Минуя при этом сплочённые ряды КПСС, совершенно чистым комсомольцем, каким и поступал в Морполит.
Да возможно ли это?!
Ответим так: после белых карасей на министерском смотре область невозможного сжимается в точку.
Точка.
-----------------------------------------------------
СТАЖИРОВКА
(акварельные зарисовки с военно-морской натуры)
Когда квумпарь прибыл на «Зарницу», море собиралось к шторму. Небо, берега бухты, вода, все было серым и сливалось воедино. Ветер взвизгивал порывами и гнал по бухте волны с белыми барашкам пены. Несколько МРК, стоящих у пристани, беспокойно покачивались и точно струны натягивали толстые канаты своих швартовых. Квумпарь подумал, что сейчас не меньше пяти балов и осторожно пошёл по сходням «Зарницы». На юте никого не было, и вообще корабль выглядел мертвым. Конечно же, экипаж скрылся от непогоды внутри, где светло, сухо, тепло, и скорее всего уже пьёт вечерний чай. Сняв с плеча увесистый вещевой мешок, квумпарь остановился в нерешительности. Тут из-за стальной башни арт-установки вышел какой-то скучный матросик в бушлате с повязкой дежурной службы на рукаве.
- Вахтенный на юте матрос Безбожный, - уныло представился он.
- Приветствую! - ответил курсант, - У меня стажировка на вашем корабле будет, так что... Короче, мне нужен замполит.
- Замполит на сходе, - безнадежно сообщил матрос Безбожный.
- Ну, тогда командир мне нужен.
- Командир тоже на сходе.
- А кто старшим-то остался?
- Старпом.
- Тогда его мне и надо.
- Я сейчас вызову дежурного по кораблю, - недоверчиво сказал матрос, глядя на квумпаря серыми глазками, - А он пусть и отведёт тебя куда надо.
- Валяй...
ПРОБОИНА
Старпом встретил курсанта почти любезно, и сразу показал, где тот будет спать. Это было очень кстати. Наступил уже вечер, а за предыдущие сутки, которые квумпарь провёл в поезде Киев-Севастополь, отдохнуть не пришлось. Поэтому, забросив свой вещмешок в каютный шкафчик, он сразу же забрался на предназначенную ему верхнюю койку и уснул. Засыпая, он подумал о том, что волна раскачивает корабль всё сильней.
Ночью квумпарь проснулся из-за того, что за дверью каюты поднялся невообразимый шум. Корабль болтало самым суровым образом. Время от времени «Зарница» катастрофически врезалась во что-то монументальное и её стальной корпус тяжко содрогался. Внутренности МРК отзывались аховым, гробовым гулом. По коридору беспрерывно кто-то бегал. Раздавались торопливые команды с дикой руганью вперемешку. Некто, явно наделённый властью, орал не своим голосом жуткие проклятия и матерщину. «Учения!» - подумал квумпарь. Он знал, что курсанту лучше не лезть в корабельные дела. Он лишний на этом празднике военно-морской жизни. По старой морполитовской привычке он остался невозмутим, словно спал в гостиничном номере. В каюте было темно, тепло, уютно. А за переборкой всё бегали и кричали. А корабль всё бился о некую монолитную твердь. Слышался угрюмый, грозный скрежет железа. «Как хорошо, что эти идиотские ночные учения меня не касаются!» - блаженно подумал квумпарь и с легким сердцем заснул опять.
По утру квумпарь вышёл в коридор и обомлел. Дверь каюты, что напротив, по другому борту, оказалась настежь открыта. Почти сразу за ней играючи искрилось ласковое море. Не веря своим глазам, курсант приблизился, заглянул внутрь и тихо присвистнул. Противоположный борт корабля, являющийся одновременно и стенкой каюты, был разрушен. Огромная дыра с рваными краями зияла на том месте, где положено быть прочному боевому металлу. В пробоину можно было выйти, не нагибая головы. За рваным краем чуть волновалась морская гладь. Погодка стояла отличная. Каюта, переполненная солнечным светом и бодрым весенним воздухом, была по щиколотку залита водой. Какой-то моряк в растрепанной робе копошился в груде мокрых полосатых матрасов, навалом возвышающихся у самой пробоины.
- Послушай, старина, а что случилось? – спросил квумпарь, сладко потягиваясь. Матрос посмотрел на него мутными неспавшими глазами.
- Так ведь шторм был, - удивленно ответил матрос. Он глядел на курсанта, разинув рот, как на привидение. Тому стало немного совестно.
- Да, штормило крепко! – сказал квумпарь, со знанием дела всматриваясь в даль, которая открывалась за дырой в борту, - Баллов десять, не меньше.
- Боцман сказал, восемь баллов было, - неприветливо уточнил моряк и снова принялся за свою работу.
- И где ж мы так ляпнулись?
- Да об стенку, зараза! Один конец швартовый не выдержал, лопнул, и давай мы болтаться на другом, как сосиська на нитке. Сами хряпнулись и соседние коробки чуть не раздолбали. Всю ночь, зараза, дырку матрацами затыкали. Чуть не потопли.
«Ё-моё!» – подумал квумпарь. Он представил себе картину: солнечным утром, после шторма водолазы опускаются на дно бухты, проникают в затонувший малый ракетный корабль «Зарница» и находят там курсанта КВВМПУ; курсант спит себе в каюте на верхней коечке, свернувшись калачиком, и пускает пузыри разными местами...
Позорище! Какой мог бы случиться позорище! Легко представить, что сказал бы на это капитан 2 ранга Касаков! А он сказал бы обязательно. Витийствуя перед квумпарями следующих поколений с лекцией по ППР, он с профессиональным удовольствием подкреплял бы свои теоретические тезисы назидательной байкой: «Был такой поучительный случай на Черноморском флоте. Один курсант нашего училища...». Нет, только не это!
Впрочем, ведь не случилось же. Обошлось же. Жив себе комиссар. А значит, правильно сделал, что на коечке спать остался. Что значит опыт!
Квумпарь ещё раз посмотрел на пробоину. Такую, пожалуй, и американская крылатая ракета не разворотила бы. А «Зарнице» хоть бы хны. Это ж надо! В душе курсанта возникла большая, настоящая гордость за непотопляемый Флот Советского Союза и советскую кораблестроительную мысль.
Квумпарь приободрился и весь день провел на подъёме духа. Если стажировка начинается кораблекрушением и чудесным спасением, то и дальше скучать не придется. Так он решил. Но ошибся. На другой день «Зарницу» отбуксировали в Стрелецкую бухту, в ремонтный завод, и приключения на этом окончились.
БАЛБЕС – КАК МЕТОД УБЕЖДЕНИЯ
Началась меланхоличная жизнь, лишённая вразумительных ожиданий. С завтрака нужно было дождаться обеда, потом дождаться ужина, потом вечернего чая. Эти ритуальные события были приятными вехами на пути к самому ожидаемому и неизбежному – к ночному забвению. Лёжа у себя на верхней койке, квумпарь шариковой ручкой делал на потолке засечки в соответствии с каждым прожитым днем. Число засечек росло мучительно медленно. Ему попался невесть откуда взявшийся на корабле учебник для студентов-медиков «Нервные и психические болезни». Квумпарь попробовал глушить скуку чтением. Это оказалась очень содержательная и поучительная литература. Он пролил свет новых знаний на свою морполитовскую действительность и пришел к выводу: у комбата, командира роты, у многих курсантов, да и себя самого можно подозревать различные формы психических расстройств – от вязкости мышления и резонёрства до бреда и эмоциональной тупости. Квумпарь почти не удивился этому выводу, но жуткую книжку до конца читать не стал и убрал с глаз долой.
Каюта, в которой обитал стажер из КВВМПУ, была мичманская, шестиместная. Там жили ещё: молоденький мичман Вася и стажер ленинградского ВВМУРЭ имени Попова. Изредка приходили переночевать, а потом снова пропадали на неделю-другую, двое курсантов севастопольского училища. Так что поговорить было с кем.
Везучий на любовь мичман Вася почти каждый день рассказывал что-нибудь новенькое из серии личных севастопольских приключений.
- Ну, вчера вообще такое было! Ну, прямо на лету уже в штаны залазят! Короче, идём я и двое моряков в патруле по улице Охотской, бдительно бдим за порядком. Смотрю, идут навстречу две очень недурственные подруги, лет, эдак шестьдесят на двоих. Вижу, улыбаются мне до ушей. Ну, думаю, есть контакт! Заговорил с ними – все стало ясно, песня старая. Хотел их тут же морякам отдать, рядом как раз какое-то пустующее строение было. Одна вроде бы не против была, а другая, что покрасивее, уперлась - нет, хочу только с мичманом. Ну чёрт с тобой, родимая. В шесть сменился с патруля пошёл к ней. Мучила меня паразитка всю ночь. А в перерывах демостративно восхищалась своим мужем. Он у нее майор, летчиком на «Баку» служит. «Такой хороший человек! Он меня так любит!» - говорила она и снова за меня принималась. Вот в чём настоящий ужас-то, дорогие мои защитники Отечества, а не в блоке НАТО...
Вася был славный парень, но старшие мичмана «Зарницы» его не любили. Они не могли простить ему его молодости, неважных знаний собственной боевой части и молдавского происхождения.
Вскоре после постановки в завод на корабль пришел стажироваться курсант мичманской школы, одессит Юра Жалоба. Он тоже был хороший парень, но только был ещё моложе, чем Вася, и заведование свое будущее вообще почти не знал. Поэтому старые мичмана не упускали ни единой возможности поставить его на место. Иногда показательно выгоняли из своей кают-компании. Немного зная породу этих служак, квумпарь понимал, что они с удовольствием занялись бы и им самим. Но принадлежность к шоколадной прослойке замполитов укрывала его словно могучий зеркальный щит. Кроме того, перед стажировкой всему выпускному курсу Морполита было присвоено звание главный корабельный старшина, что в глазах мичманов имело некоторый вес. Тем не менее, мичманы «Зарницы» не могли совсем отказаться от того, чтобы время от времени подчеркнуть пред квумпарем собственную значимость. Обычно это носило форму попечительного назидания мудростью. Сокровищница их бесценного военно-морского опыта приотворяла свой зёв, как пиратский сундучок. Обычно это случалось в мичманской кают-компании за ужином или вечерним чаем.
- Вот ск-скажи, замполит, - говорил раскрасневшийся от сытости медик «Зарницы», - С политической точки з-зрения и с точки зрения боеготовности ка-корабля, хорошо или плохо, когда эк-экипаж не ест то, что положили ему в тарелку?
Квумпарь пожимал плечами и отвечал философски:
- Не очень-то это здорово.
- Ну, хорошо, - продолжал медик, холерически ёрзая за обеденным баком, - А как же бы-быть в таком случае, за-замполит? Как вернуть матросам ут-утраченную способность к аппетиту и при этом еще и по-поднять боевой дух эк-экипажа? Это ведь всё твои роли, замполит!
- Вообще-то существует целый набор средств психологического и морального воздействия на личный состав, - нагоняя на себя солидности, рассуждал квумпарь, - И я думаю...
- Ерунда всё, замполит! – уверял его краснолицый медик и, довольно посмеиваясь, обращался уже ко всем, кто был в каюткомпании, - Со-собрания там, политинформация, выступления, борьба личным при-примером, все это атавизмы и ру-рудименты! А вот мне известен любопытный пример нового мышления и творческого подхода к проблеме. Есть такой Пётр Степаныч, мичман-баталер на эМ-эР-Ка-семнадцать. Балдёжный мужик, вот. Последние по-полтора месяца он кормит экипаж одной овсянкой. Всех у-уже достал. Матросы к нему с вопросом: «Сколько можно овсянку есть, мы-мы что, свиньи?». Он говорит: «Погодите, погодите! Я не понял, так вы что, не в курсе?!». Матросы: «А что?». Пётр Степаныч: «Так ведь от овсянки балбес стоит! По-после сметаны овсянка лучшее с-средство! Там ведь белков много!». В тот же день за обедом и ужином экипаж с новыми силами и с уд-удовольствием набросился на овсянку. А на другой день один матрос подходит к ми-мичману и говорит: «Пётр Степаныч, у меня в-всю ночь балбес стоял!» Тот сме-смеётся: «Ну, так о чем я и говорил!»
Квумпарю нечего было возразить против. Метод Петра Степановича произвел на него впечатление. По мощности он превосходил весь совокупный арсенал науки ППР.
СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ ПОШИВ
Отправляясь на стажировку, квумпарь мечтал о том, что ему удастся прожить на корабле тихо-мирно без всяких идеологических усилий. Но его чаяния не сбылись, и кое-что изображать всё-таки пришлось. Шефом квумпаря на «Зарнице» был капитан-лейтенант Наумов, замполит. Для матросов он был весом и обтекаем как торпеда в торпедном аппарате. Они, сердешные, никак не могли взять в толк, что консерватизм и осмотрительность замполита - это никак не свойство натуры, а норма, которую требует Главное Политическое управление СА и ВМФ, и которая имеет в своей основе лишь пущую заботу об идеологическом и моральном здоровье экипажа. Наумов был ясным нормальным парнем, без карьеристских мозолей, что в среде зрелых проводников политики Партии встречается не часто. Поэтому квумпарь сразу нашёл с ним общий угол зрения на многие вопросы военно-морского бытия. Замполит позволил тет-а-тет звать себя просто по имени и вообще пообещал похлопотать за квумпаря, чтобы его взяли служить в Севастопольское училище, на должность комсомольского секретаря факультета. Такому правильному, заботливому и понимающему офицеру курсант не мог отплатить неблагодарностью. Поэтому взял на себя часть его обязанностей по воспитательно-пропагандистской работе на корабле.
Несколько раз он собирал в носовом кубрике матросов и выступал пред ними с лекциями на обостренные темы современности. Капитан-лейтенант Наумов, решивший однажды поприсутствовать, был в восторге и признался, что давно уже не слышал столь разнузданного ораторского мастерства и всеядной эрудиции. Лекция как раз была посвящена негативным тенденциям в отечественной рок-музыке и их разлагающему влиянию на неокрепшие умы молодого поколения. Сам квумпарь обожал «Кино», «Пикник», «ДДТ» и многих других, поэтому музыкально-идеологические нарывы социалистической культуры вскрыл при большом знании предмета. Одну за другой он аргументировано разгромил все знаменитые рок-группы, уличив их в искажении советского образа жизни, в пропаганде буржуазной идеологии, половых извращений и гомосексуализма. Матросы слушали разбушевавшегося докладчика, разинув рты.
Иногда квумпарь ходил в увольнения. Весенний Севастополь был изумителен. Запахи моря и цветения скверов проникали в кровь и будили такие чувства и такие силы, что разум отказывался от собственной ясности и начинал конструировать решение самых невыполнимых планов. Однако всякий раз вылазки квумпаря в город были досадно омрачены. У него не было с собой цивильной одежды, а появление в Севастополе курсанта в форме не сулило приятного. Здесь матросами, курсантами, офицерами были сыты изпокон веку. Девицы видели в квумпаре не яркую индивидуальность, а лишь одного из многих одинаковых, то есть не видели вообще никого, смотрели сквозь, как будто он был прозрачный. Так было на улицах. В Доме офицеров флота, где по выходным дням и средам проводились вечерние дискотеки и куда приходили развлечься немало женщин различного достоинства, квумпарю отчетливого внимания так же не уделяли. Это чуть уязвляло его самолюбие. Вообще все полтора месяца стажировки в Севастополе ему не везло на женщин. Он получил всего только два предложения вступить в официальный брак, и только один раз был приглашен на ужин в семейном кругу. И больше ничего. Это была явная неудача, о которой он впоследствии вспоминал неохотно. Квумпаря утешало только одно то, что в одной из частных мастерских он заказал себе две офицерские фуражки знаменитого севастопольского образца, черную и белую. Севастопольский пошив считался безусловно лучшим в стране.
Ё-МОЁ
Считая себя отверженным на улице, квумпарь большую часть времени проводил на «Зарнице». Корабль подвергался тщательному ремонту, и распорядок службы на нём установился почти домашний. Было тихо, мирно, никаких тревог, никаких авралов и учений. Курсант целыми днями лежал на койке в каюте и спал. Когда спать уже не было сил, он заводил о чем-нибудь разговоры со своими соседями по каюте или начинал молча думать. Он заметно припух от лежки, глаза его отвыкли от солнечного света и болели, если он выходил на палубу. Его тело стало утрачивать упругость и устойчивость и все время норовило облокотиться на что-нибудь, если не находилось в лежачем положении. Но делать было нечего. Оставалось и дальше спать, разговаривать, думать, разговаривать, думать, спать. Изредка появлялись двое курсантов севастопольского училища, бесшабашные, аполитичные ребята, мечтающие изменить свой коренной профиль командира корабельных ракетных комплексов на профиль политработника. Квумпарь испытывал чувство гордости за профессию, но не советовал этого делать. Будущие ракетчики меж тем, не унывали. Они приносили с собой городские сплетни и рассказывали удивительные истории.
- Снял я вчера подругу, - вспоминал курсант по прозвищу Серж, - Подруга, я вам скажу, что надо, залюбуешься. Причём, ё-моё, такая голодная, разнузданная, сразу тащит меня к себе домой, дескать, сейчас там никого не должно быть. Разве что только лояльная сестра со своим хахалем заглянуть может. Ну, думаю, отлично! Дело на мази! Идём, щебечем, ё-моё, и вдруг чувствую, мне очень захотелось подвзбзднуть, прошу прощения. Терплю, ё-моё, но с каждой минутой дела мои всё хуже. Может, живот расстроился? Подруга смотрит на меня влюбленными глазами и вдруг говорит: «Тебе что, не здоровится? Побледнел как-то...» Какое там побледнел! Иду, ё-моё, еле ноги переставляю, по всему лицу холодная испарина. Даже челюсть боюсь разжать, чтобы не прорвало. Только молча киваю в ответ. А за нами, как на зло, патруль идет. Надо бы прибавить шагу, ё-моё, оторваться. Да какой там! Шагнуть шире для меня смерти подобно. Слишком хороша подруга, чтоб так бесславно ее потерять. Слава Богу, по пути подъезд попался. Мы в него зашли и подождали, пока патруль мимо пройдет. А подруга мне в локоть вцепилась, не оторвешь, и повода как-то уединиться не нахожу. Вдруг полегчало мне, отступила лихоманка. Я повеселел, подруга тоже и мы быстро-быстро доходим до троллейбусной остановки. Подъезжает троллейбус, открываются двери, поднимаю ногу, чтобы войти в него и вдруг у меня темнеет в глазах! Опять, ё-моё, на меня та же беда навалилась. Чувствую, ё-моё, если сейчас подниму ногу, то случится непоправимое и мне уже никуда ехать будет не нужно. Отступаю назад и удерживаю подругу: «Нет, сюда мне нельзя, там в троллейбусе я заметил патруль, меня прихватить могут.» На четвертом или пятом троллейбусе мы, ё-моё, все-таки уехали. Приезжаем к ее дому. Мою совесть гложет все та же мука. Одно дело подняться на подножку троллейбуса, а другое дело на пятый этаж дома. Лифта нет и я совершенно негнущимися ногами, как на протезах, начинаю преодолевать ступеньку за ступенькой. Подруга ужасается: «Господи, да что же с тобой такое?» Я ей отвечаю, мол, ё-моё, вчера колено ушиб, на учениях ночных, болит теперь. Она меня чуть ли не на руках дотащила наверх, к себе. Заходим в квартиру, темно, вроде никого. Она включает свет в коридоре и сразу проходит на кухню, ужин готовить. А я как одержимый, как маньяк, как вепрь раненый, как раскаленная бутылка с шампанским, врываюсь в первую попавшуюся комнату, впотьмах налетаю на какую-то мебель, ё-моё, опрокидываю кубарем, и разряжаюсь со всей мощью и грохотом. Боже, какое облегчение, какая радость, какое счастье! Свобода! Я нахожу дери на балкон, открываю, чтобы проветрить, ё-моё, с наслаждением закуриваю сигаретку и вдруг чувствую, что в комнате ещё кто-то есть. Нащупываю на стене выключатель. Включаю свет, ё-моё, и чуть не падаю! На диване сидят красивая девка и какой-то крендель. Я так понял, что это сестра моей подруги со своим хахалем. Сидят, ё-моё, совершенно обалдевшие, судорожно вцепившись друг в друга и смотрят на меня глазами, квадратными от испуга. Я понял – всё, моя карта бита! Ё-моё, ну представьте себя на их месте: сидите вы в интиме, целуетесь, может уже и раздеваться собираетесь, как вдруг кто-то грубо врывается в комнату, пинком опрокидывает стулья, ё-моё, и мощно гадит, а потом как ни в чем ни бывало еще и сигаретку закуривает. Естественно, так напугаться можно, что заикой на всю жизнь сделаешься! В общем, бежал я оттуда, ё-моё, быстрее собственного визга, не оглядываясь. Хорошо хоть не разувался с порога, а то и ботинки забыл бы...
С севастопольскими курсантами заскучать было невозможно. Они поразительно отличались от квумпарей-одногодков своим бесшабашным, анархическим весельем, удалью в действиях и мыслях, настоящей решительностью военных моряков. Наблюдая за ними, курсант Морполита переживал что-то вроде изжоги от зависти. Но они появлялись на «Зарнице» очень редко. Поэтому за положительными эмоциями и полезными сведениями квумпарь ходил в мичманскую кают-компанию.
КАЮТ-КОМПАНИЯ
Почти всякий раз после ужина или после вечернего чая мичманы оставались за столом, чтобы поболтать, утолить жажду душевного общения. За полтора месяца стажировки квумпарь насчитал две излюбленные темы их разговоров: о еде и о женщинах. Причем эти темы всегда вытекали одна из другой и неизбежно переплетались.
- Что-то хреново, мужики, нас кормить стали! – говорил Илюшенко, самый старый и самый сварливый на «Зарнице» мичман, сердито отодвигая от себя тарелку с недоеденной перловой кашей, - Ни мяса, ни рыбы. Ни хрена не едим. Надо разобраться с нашим новым баталером и поставить его на место. А? Как думаете, мужики?
- Баталера нам прислали мутного, - соглашался авторитетный мичман Пакшин, - С этим у нас точно хвосты от цинги поотваливаются.
- Зд-здоровая пища должна бы-быть скоромной! – изрёкал медик, беспокойно ёрзая на заднице, - То есть, это значит, что скоромное – значит здоровоое. Вот яркий пример, ка-каша перловая. Микроэлементов в ней полно. В конце концов, не в вооруженных силах Сэ-Шэ-А служим, чтобы тебе на полдник три со-сорта сметаны подавали.
- А на хрен она мне твоя сметана, доктор! – гримасничая отвечал Илюшенко, - Я о принципе дела. А сметану вообще не ем, особенно на ночь. Иначе у меня всю ночь потом ноги замерзают.
- Эт как же? – смеялся раскрасневшийся медик.
- Да так вот. Балбес ночью встает, цепляет одеяло и с ног стаскивает!
- Гы-гы-гы! Хи-хи-хи!
- Так вот я за то, - продолжал ворчать мичман Илюшенко, - Чтобы получать от службы хоть какое-то удовольствие. Вон на царском Флоте во-первых, мичман был офицерским чином, а во-вторых, пить водочку во время, не занятое вахтой, небось не воспрещалось! А уж кушали-то небось и вовсе по-барски.
- Нельзя пить! Эт-это нынче преследуется, - посмеивался мичман-медик, - И правильно делается. Потому как чтобы не быть в анусе, на-надо быть в тонусе.
- По твоему красному носу, доктор, сразу видать, что ты ни капли не принимаешь.
- Ты не бойся, пьяница носа своего, он ведь с красным знаменем цвета одного! – серьезно говорил Пакшин. Потом вздыхал, уносясь мысленно за пределы кают-компании, и размышлял вслух, - Наверное, нам всем уже пожировать не придется. Времена какие-то тугие наступают, не нравятся они мне. Знаете, мужики, как народ расшифровывает слово Горбачев? Граждане Обождите Радоваться Брежнева Андропова Черненко Еще Вспомните.
- Ну ладно уж! – настаивал Илюшенко, - При чем здесь жировать, не жировать? Но живем-то на море, а рыбы в тарелках не видим. Где рыба-то, не пойму я!?
- Константиныч, у тебя аквариум есть?
- Есть, а что?
- Да вспомнил такой анекдот о логическом мышлении. Если у тебя есть аквариум, то ты не пидорас. Расшифровываю. Если держишь дома аквариум, значит любишь рыбу. Если любишь рыбу, значит ходишь на рыбалку. Если ходишь на рыбалку, значит пьёшь водку. Если пьёшь водку, значит и баб трахаешь. Если баб трахаешь, значит ты не пидорас. А вот если у тебя дома нету аквариума, значит ты пидорас.
- Ха-ха-ха!
- Чего ты ржешь, доктор!? – возмущался мичман Илюшенко, - У меня жена и детей двое! А что там у тебя еще не известно...
- О! Вопрос супружества требует деликатности и эзоповой дипломатии, - спешил заявить своё мнение Пакшин и развивал тему, обращаясь уже к квумпарю, с интересом слушавшему разговор, - Вот будущему замполиту это знать просто вменяется в обязанности. Тут судьбы человеческие! Тут замполиту нужна быстрая реакция, точная соображалка, чувство меры! Вот как интерпретирует сказанное мною один известный военно-морской анекдот. Итак. Командир корабля, уходя в море на боевое дежурство, сказал доверенному человеку, мол, если жена моя за****ует, дай мне на корабль телеграмму «Умерла жена!», и я всё сразу пойму. На другой день командирская жена за****овала и на корабль в адрес командира полетела телеграмма «Умерла жена!». Но первой она попалась в руки замполита, и тот не стал показывать ее командиру, чтобы не отвлекать от выполнения боевой задачи, а сам, чтобы затянуть время, послал ответную телеграмму на берег: «Сообщите когда похороны». Доверенный человек командира на берегу нифига не понял - вроде ж так не договаривались! Подумал, подумал, да и послал в адрес командира ещё одну телеграмму, для уточнения: «Когда похороны не знаю, но доступ к телу покойной продолжается»...
Квумпарю не нравились подобные анекдоты. От них разило социальным пессимизмом и бытовой кислятиной. Политработнику же предписывалось быть Дон Кихотом воинствующего оптимизма. К тому же все они были уже слишком затасканы. Одно и то же пережёвывалось на все лады, наверное, уже десятки лет.
А весёлый мичман Пакшин с увлечением продолжал тему:
- Смекай, замполит! В этих вопросах гибкость нужна.
- Да не слушай ты его, замполит, - говорил медик, махая рукой в сторону Пакшина, словно то был уже пропащий человек, - Сам в-всю жизнь по чужим бабам протаскался и теперь видит мир ск-сквозь синее стёклышко. Главное усвоить для себя одно: изменяют друг другу все, и так будет всегда. И тогда не будет ра-разочарований, иллюзий и слёз на рейде.
- Ну уж моя-то жена меня ждёт! – довольно улыбался мичман Пакшин, - Её, жену-то, воспитывать нужно! Вот я и воспитал. В основу моего воспитания, которое я ей втемяшил, легла философия Мужа. Слыхали? Ну, так слушайте. Я объясняю жене, почему я могу ****овать, а она нет: «Мы семья, одно целое. Согласна? Согласна. Так вот, моя милая, поэтому запомни, когда я имею, то это мы оба имеем. А когда тебя имеют, то это нас обоих имеют»...
И так каждый день. Время тянулось мучительно. Лежа на своей койке под потолком кубрика, квумпарь делал к вечеру на переборке пометку об очередных прожитых сутках.
ФАНТАЗМ
Иногда спать было уже невмоготу даже по ночам. Квумпарь поднимался и в одних трусах и ботинках выходил из каюты. «Зарница» в такое время нравилась квумпарю больше всего. Царила нереальная тишина. Могучая морская машина, способная неудержимо маневрировать, стремительно настигать и зверски уничтожать, не пульсировала ни одним своим органом. Электричество, механизмы, оружие, экипаж, всё то, что составляет плоть и душу боевого корабля, пребывало в вязком небытии. Странно, что мысли о корабле, как о живом мистическом существе возникали именно в такие часы его обморока, в эти бездыханные, неземные минуты, а отнюдь не дневного деловитого бодрствования его, как железного муравейника для экипажа. И вот оно, загадочное живое нечто, притворившееся пустой консервной банкой, потаённо грезит о своём часе, замерло в потенциальном ожидании заветной команды.
Казалось, если не будет войны, этот сон останется здесь навсегда. В мягких зеленоватых сумерках ночного освещения, разливавшегося по безмолвным коридорам «Зарницы», ощущалось присутствие космической вечности. Стараясь ступать аккуратно, чтобы не потревожить корабельного покоя, квумпарь шел в гальюн, а потом поднимался на верхнюю палубу, подышать прохладой. Снаружи было совсем скучно. Чёрная стена ночи, корявые конструкции ремонтного завода в желтом освещении редких прожекторов и больше ничего. Снаружи «Зарница» казалась мертвой железной скорлупой. Вдохнув всей грудью ароматны ночной воздух и, продрогнув, квумпарь возвращался внутрь, в пристанище корабельных снов. Проходя сквозь зеленые сумерки коридоров к своей каюте, квумпарь снова ощущал присутствие чего-то неземного. Наверное, это душа корабля. Квумпарь в такие минуты не раз задумывался о странности вещей, созданных для ожидания. Чаще всего это страшные вещи, вещи-ловушки. Мина-ракета, установленная подводной лодкой на океанском дне, ждет своего часа отрешенно. Сложнейшая и опаснейшая гадина, вобравшая в себя изощренный ум человека и разрушительную мощь, которую трудно себе представить. Но пока она ждет, она полностью мертва, она – кладбище гениальных конструкторских и инженерных решений и прочная могила собственной взрывчатой начинки. О ней могут забыть, пройдет сотня лет и морская вода растворит ее корпус и убьет ее, этот зародыш смерти. Но, не дай Бог, до этого момента в окрестностях гадины проплывет подлодка или пройдет над ней корабль и заденет ее своим магнитным полем! Она проснётся, по её сосудам пробежит электричество, её мозг мгновенно определит траекторию броска, а сердце сделает свой единственный толчок. Ракета, оторвавшись от якоря, бросится на жертву. Настигнет, вонзится в её тело и разорвёт сталь корпуса и плоть экипажа в клочья. Сколько таких ловушек по разным морям ждёт своего часа! В этом есть какая-то своя жуткая философия расфасованной, законсервированной предрешённости.
Вернувшись в каюту и взобравшись на свою койку, квумпарь иногда подолгу не мог уснуть. Всякие мысли лезли в голову, о любви, о будущем. Сладостное состояние мерцающего сознания тащит его за собой по натянутой поверхности океана бытия, не давая погрузиться в бездну, и не позволяя взмыть на стационарную орбиту...
Однажды, в такую вот глухую пору, когда самое время слушать сквозь сон таинственное сообщение радио «Маяк» о погоде на Земном Шаре, в кубрике возникла глыбовидная тень и самым прямым образом вырвала квумпаря из желе мечтательной прострации, где тот нормально себе покоился. Квумпарь выразил выразил на этот счёт обоснованное сомнение:
«Не понял!».
«Именем командира корабля!», - услышал он в ответ.
«Что?!!».
Уже будучи извлечённым из кромешной тьмы кубрика в корабельный коридор, где тлело зеленоватое ночное освещение, квумпарь разглядел, что это был мичман. Крупный, неузнаваемый, в шинели с нарукавной повязкой дежурно-вахтенной службы. По причине сгустка тени, лежащей на лице пришельца, разглядеть его не представлялось возможным.
«Приказом командира корабля ты назначен мне в подчинение для усиления вахты!».
«Ерунда какая-то. Вы ошиблись, я курсант-стажёр, поглядите на мои погоны»...
«Вот именно! Приказ командира!».
Ошеломлённо удивляясь этой бредовой новелле, квумпарь вернулся в кубрик за бушлатом, и вскоре уже топал по трапам вслед за вахтенным ночи.
«В чём заключается служба? Что делать-то?».
«Мы – противодиверсионный пост!».
«???!!!».
Не давая опониться и оглядеться, чёрный мичман тащил квемпаря на буксире своих загадочных полномочий прочь с корабля, по сходням, пока они не очутились на мрачном своём посту. Это был пирс ремонтного завода. Здесь стояли на привязи и раздолбанная «Зарница», и несколько других увечных единиц Черноморского флота соизмеримого водоизмещения. Чёй-то оперативно-тактический ум, видимо, полагал, что два краснофлотца, вооружённые одним пистолетом и парой нарукавных повязок, окажутся серьёзным препятствием на пути змеиного поползновения вероятного противника.
Но как бы оно там ни было в действительности, суровый мичман и квумпарь в бушлате, убедительно выручающий оперативную обстановку, возникли на пирсе и стали на нём в какой-то глупой неприкаянности, как две идеальные мишени для вражеского снайпера.
Питомцу киевского Морполита по началу даже пришло в голову, что это наверное продолжение сна, который он начал смотреть ещё на коечке, в дрёмной каюте. Однако по мере того, как холод окружающей обстановки начинал его забирать, до него стало доходить: нет, это не сон, это – бред наяву! Придя к подножию этой истины, курсант долго не мог поверить, что вот это вот нелепое стояние средь мрака и враждебной тишины – и есть противодиверсионная вахта. Не в силах вынести глупости текущего своего положения, он стал раздражённо прохаживаться в границах пирса, то поперёк, то вдоль. Чувство идиотизма следовало за ним.
Ночь конца марта 1988 года – это не шутки. Она вкрадчиво пробирала до костей, она была густа до полной чернильности. Редкая и чисто символическая подсветка ремонтного завода никак не выручала общей мизансцены обстоятельств. Продрогнув до самых стелек хромачей, квумпарь почувствовал настойчивые позывы к волчьему подвыванию, и дабы не опуститься ниже своего человекообразия, время от времени пробовал отвлечься разговором. Однако на все его попытки завязать обмен текущими соображениями вахтенный мичман отвечал тугим и демонстративным пренебрежением. Чугунно недвижим, тяжёло упираясь ногами, подобно памятнику, стоял он на краю пирса и молча глядел куда-то неопределённо вдаль, в сторону печальных огней Стрелецкой бухты. Как ни маячил квумпарь вокруг да около, ему так и не удалось увидеть ничего кроме литой спины окаменелого истукана ВМФ или профиля его, который совершенно ничего не выражал. Это был человек без лица. Да и человек ли это? Потустороннее безмолвие и тысячетонная неподвижность этой чёрной фигуры в чёрной шинели на дне чёрной ночи внушали квумпарю какую-то безотчётную тревогу. Прохаживаясь по бетонному параллелепипеду пирса, он поглядывал на жутковатого персонажа Черноморского флота и постепенно проникался странным впечатлением: это же вылитый Самсонов Иван-Грозный Николаевич, в период его нечеловеческих усилий на Дальнем Востоке! Такой же маньяк службы и безжалостный болт военного порядка...
Неизвестно, куда бы ещё завели впечатлительного квумпаря его мыслительные рефлексии, если бы страж ночи вдруг не заговорил. Квумпарь ободрился, с интересом подошёл ближе, но чувство бредовости переживаемого момента никуда от этого не делось. И даже упрочилось. Слова чёрного мичмана, должно быть, адресовались квумпарю, однако сам он оставался каменно статичным, обратив своё невидимое лицо навстречу вселенской тьме. Вот так он и стоял у кромки пирса, будто чтец на краю театральной сцены, и слова его были подобны нескончаемой якорной цепи, неумолимо и размеренно выбирающейся через чугунную раму клюза вслед уходящему якорю...
«Давным-давно, на закате детства, поссорился я как-то с родителями и ушел из дома в чём был. Уходя, прихватил с собой деньжат из маминой тумбочки. Приехал в аэропорт, нашел расписание и ткнул в него с закрытыми глазами, наугад. Попал в рейс на Тюмень. Помню, пристал к какой-то тетке-колхознице, разжалобил ее, сказал ей, что от матери отбился, и та провела меня с собой на самолет, как собственного ребенка. За билет я конечно заплатил. Когда в эту Тюмень прилетел, то только тогда подумал – что же я наделал, придурок. Ни денег, ни знакомых, один в чужом городе. И вдруг, вижу, идет мимо мужик в спецовке с тремя рюкзаками, морда – кирпича просит. И на спецовке у него написано «Тверь». Это мой родной город. Подбегаю я к мужику, заговорил и оказалось, что мы с ним действительно земляки и даже летели одним рейсом. Я рассказал ему все как есть, что мол, домой мне возврата нет по идейным соображениям, и он взял меня с собой. Приехали с ним в тайгу, в бригаду, которая в лесу просеки рубит. Ребята на вид – отпетые убийцы, мышцы как стальные шары под кожей перекатываются, щетина на мордах как ежовая задница, все лет по тридцать-сорок. В общем, спрашивают меня разбойники - кем хочу быть лесорубом или кашеваром. Решил – лесорубом, конечно. Пошли на другой день на работу. Мужики начали деревья валить, а я сучья со стволов обрубать. Обрубил одно дерево, и потерял сознание. Маленький я был еще, хилый. Тогда поставили меня в кашевары. Этого ремесла я конечно не знал, и пока научился нормально готовить, ****юлей получал как следует, по-взрослому. Прошло время, пол-года где-то, и решил я домой вернуться. Ребята устроили мне пышные проводы и заплатили мне три тысячи рублей. Оказывается, бригада с получки откладывала мне по стольнику. Дали мне отличный дубленый тулуп. Провожатого снарядили. Провожатый был бывшим зеком, сидевшим некогда в Комсомольске-на-Амуре. В аэропорту выяснилось, что самолетов на Тверь в ближайшую неделю не будет. Зек предложил мне лететь наугад, ткнул не глядя в расписание и попал в Комсомольск-на-Амуре. Я как заору – нет, только не это. Тогда решили лететь в Москву. Зек сказал, что у него там по заданию бригады дела есть какие-то. В Москве я купил себе модные ботиночки, джинсовый костюм за триста рублей, в общем, стал весь из себя парень. Вылетали из Тюмени, там еще снег в лежал, а в Москве тепло уже, весна. Дубленку свою я свернул и подмышкой носил. Ночевать было негде, и зек повез меня за город – он сказал, что у него там кореш живет. Вышли на полустаночке, зек ушел в лес, сказал, что дом кореша искать. А я остался один и испугался. Подумал, что зек где-то притаился, хочет грохнуть меня и забрать мои деньги. Вообще, я ему с самого начала не доверял, ненадежная рожа, грузин какой-то. Я взял и смылся. Шел, шел где-то дачными проселками и вдруг повстречал на тропинке какую-то девушку. Она взяла меня под руку и говорит ласково, мол, пойдем со мной в сторонку, дело есть. Подводит она меня к какому-то большому дому, заводит за угол. Там меня уже ждала целая орава каких-то совершенно осатанелых девок лет по восемнадцать. Они окружили меня и так это сквозь зубы говорят – раздевайся. Я понял, что настала мне погибель, и взмолился со слезами – девоньки, милые, не бейте меня, все отдам, только не бейте, родненькие. Они расслабились, а я вдруг вырвался из окружения и как драпанул. Бегу, аж на изнанку выворачиваюсь. Только слышу – табун меня догоняет, а сил прибавить у меня уже нету. Тогда бросил я дубленку свою, оторвался немного. Потом слышу – опять догоняют и при этом визжат как кошки. Загнали они меня в глухой двор какого-то дома, откуда не было выхода. Я подумал – ну все, смерть. Тут вижу, на втором этаже окно открыто и какие-то две девки сидят на подоконнике, курят. Я завопил – девочки, пустите меня, спасите, убьют же сейчас. Сжалились они, и я взлетел к ним по водосточной трубе быстрее белки. Оказалось, что это женское общежитие. Бешеное кодло забежало в подъезд и давай к нам в двери ломиться. Но хозяйки комнаты отстояли меня – сказали, что я брат одной из них, навестить приехал. Потихоньку я отдышался, пришел в себя от испуга. Мы разговорились, хозяйки предложили пока у них обосноваться. Тогда я сходил на станцию, нашел зека, и мы с ним вдвоем поселились в комнате у девочек. Их было четыре. Мы с ними познакомились поближе, и на другой день начали обслуживать их как полагается. А подруги были в соку и цвете – от восемнадцати до двадцати пяти лет, им только успевай подкидывать. Драли их, драли, и в разгар второй недели я уже истощился и сдался. Девки ко мне пристают – ну давай, миленький, ну еще немножко. А я им – пощадите, я больше не могу, я еще маленький. Мне тогда едва четырнадцать лет исполнилось. Они насиловали меня еще несколько дней, а потом я вдруг почувствовал, что просто умираю необратимо. И я бежал, бежал без оглядки. Судьба мне благоволила, скоро я попал домой... ».
В иное время эта история здорово позабавила бы квумпаря, и он в традициях Морполита от души хохотнул бы над каждым поворотом сюжета. Однако, на сей раз его перемкнуло и заклинило, ему было не до смеха. Потому что, хоть и шутлива была повесть, и финалом счастливым вроде бы увенчана, но излагалась она совершенно особым образом, и это обстоятельство только усугубило другие странности обстановки. Интонация рассказчика была ровной и монолитной, как пирс ремонтного завода. В ней отсутствовал даже намёк хоть на какую-нибудь эмоциональность. Глубокий, отрешённый голос звучал именно так, как это было принято у комментаторов траурных процессий общегосударственного масштаба: « ...под звуки траурных мелодий гроб с телом покойного выносят из Колонного зала Дома Союзов и устанавливают на артиллерийский лафет... ».
В результате волевого усилия к тому, чтобы начать хоть что-нибудь понимать этой ночью, квумпарю наконец-то пришло спасительное слово, которое исчерпывающе всё объясняло: «ФАНТАЗМ!».
Он потом практически не смог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах завершилось это противодиверсионное стояние на пирсе. Наверное, с криком первых петухов, когда любые мороки и фантазмы отступают от доброго человека. Как он вернулся на корабль и добрался до каюты – тоже стёрлось из памяти. Тем не менее, обнаружив себя в утренний час лежащим на своей коечке, любознательный курсант Мополита не оставил этого дела так просто и пустился в расследование. Все корабельные инстанции не могли взять в толк – чего он хочет и о чём спрашивает. Командира с замполитом на борту не было, поэтому поиски истины логично завершились во время обеда, в мичманской кают-компании.
По началу мичманское сообщество глазело на квумпаря с недоумением, пожимая плечами уверяло: «Политрук, да не было у нас сегодня такой вахты! Это тебе что-то приснилось!».
Естественно, сразу же выяснилось, что сундука с такими размытыми приметами в экипаже корабля нет, и никогда не было. Стали всем миром строить гипотезы и предположения – кто бы это мог быть. Пошли смешки. Скоро квумпарь услышал в свой адрес: «Политрук, похоже, тебя нынче ночью использовали, в тёмную!».
Наиболее из жизнеспособных гипотез, рождённых кают-компанией, заключалась в том, что ночной сундук – это никто иной как Гордеич, известный мичман, испокон веку приписанный к ремзаводу. У него, как ходят слухи, есть такая привычка, вернее, хобби – припахать к своей службе какого-нибудь зашуганого матроса-карася, не усвоившего ещё устройство военно-морской жизни. Ему этот матрос абсолютно не нужен, однако сундуком движет озорное желание подшутить над первогодком, навесить ему хомут бессмысленного служения, преподать урок флотского юмора, так сказать. В принципе, это патология. Но как бороться с выходками весёлого сундука командование ремзавода и Политуправление Черноморского флота пока не придумало.
Квумпаря всё это мало убедило. Допустим. Но почему внешние службы, те же вахтенные на юте, пропускают чужого человека на корабль?», - недоумевал он. Ему снисходительно объяснили: «Так на то он и сундук, чтобы проходить сквозь стены!». По лицу будущего политработника, видимо, продолжало блуждать недоверие, потому что Пакшин, мичман-гуманист и душа кают-компании, поспешил прийти на выручку и пролить дополнительный и окончательный свет:
«Было дело, служил у нас в Севастополе один мичманюга-сундук по фамилии, кажется, Зверозомбов. Воинская ответственность у него отсутствовала напрочь. Матчасть и заведование своё он знал хреново, так что защиту Родины ему доверить, конечно, поспешили. Единственное, к чему лежала у него душа – это изыскание личной выгоды в толщах материально-технических запасов Черноморского флота. И вот, как-то раз, выпадает ему вахта плавбазе. Ну, время мирное, не военное, тишина, ночь глубокая. Короче, по старой своей привычке, доверил он дежурное бдение какому-то матросику-задроту, а сам принял тысячу капель водяры и спрятался в каюту, покимарить значит. И вот – на тебе! – на плавбазе пожар. Сундук очнулся – шум, горелым тянет, да поздно. Коридор уже горит, трапы тоже, выхода из каюты нет. Полез в иллюминатор. Плечи кое-как пропихнуть умудрился, а жопа – ни в какую, застряла безнадёжно. Плавбазу пока потушили, сундуку амба пришла. Так жопа и поджарилась. Орал – вся бухта слышала. В общем, сгорел человек на службе, похоронили. Но только с тех пор стали в Севастополе замечать, что там, где хреново поставлена служба, а то и вовсе нет её, хотя должна быть, так вот там появляется какой-то чёрный мичман, которого никто не может разглядеть, и берётся за организацию ревностной службы. Появляется всегда в одно и то же время, в полночь, когда бьют восьмую склянку. Вот так вот, молча стоит на посту и своим загробным видом нагоняет ужас на вероятного противника и на разгильдяев Черноморского флота, что в общем-то, одно и то же... ».
До квумпаря наконец-то дошло: «Издеваются, паразиты! Все надо мной издеваются!».
НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ТАНЕЦ СОВЕТСКОЙ БАНКИ
С наступлением апреля терпению квумпаря относительно стажировки наступил край. Каждый новый день, проведённый на «Зарнице», изнурял его томительным нетерпением. Питомец Морполита определённо влюбился в Севастополь и в Черноморский флот, но почему-то хотелось поскорее сменить всё это на Киев и Квумпу.
Теперь, под воздействием финальных предчувствий, ему часто вспоминались морские практики предыдущих лет.
После первого курса был Севастополь. Сначала пара недель в бригаде морской пехоты. Затем квумпарь с горсткой своих однокашников попал на противолодочный крейсер «Ленинград», большой плавучий аэродром для вертолетов. Корабль был велик. Всякий новичок, попадая на него, долго блуждал по его внутренностям, утратив всякие ориентиры, не в силах найти среди десятков люков и трапов тот, который ему нужен. Но моряки поговаривали, что при всех своих внушительных размерах, со всеми своими ракетными комплексами, «Ленинград» (так же и крейсер-близнец «Москва») в бою стал бы лёгкой добычей для авиации. В своё время по личному указанию Хрущева обоим крейсерам обрезали по тридцать метров корпуса в кормовой части. Безумное решение имело весьма сомнительное обоснование – слишком длинные крейсера по неким международным конвенциям не имели права прохода через Босфор. В общем, ещё одна малоизвестная веха хрущевского идиотизма. Так и получилось, что вертолётные палубы, ангары, надстройки с кормы стало нечем защищать. Бомби – не хочу.
Эта первая практика была самой нудной. Квумпаря поселили в кубрике №11 вместе с глубоко аполитичными курсантами-разложенцами Астраханского Речного училища и забыли о нём. Только один раз он мельком видел пробежавшего мимо обозленного комсомольского секретаря в лейтенантских погонах, который держал под мышкой кипу плакатов и отчаянно обзывал «козлятиной» некого старшего лейтенанта Мухнева. Других партийно-политических впечатлений за всю первую практику у квумпаря не было. Одно лишь ярко врезалось в память – как вместе с курсантами-речниками тырили яблоки во время погрузки на «Ленинград» продовольственного запаса.
Морскую практику после второго курса квумпарь вместе с несколькими однокашниками проходил на Северном флоте, в составе экипажа БПК «Адмирал Нахимов». Замполит, бывший выпускник КВВМПУ, офицер был суровый, правильный, но лениться коллегам-практикантам особо не мешал. Корабль всё время курсировал где-то у берегов Норвегии, а курсанты, опухнув от неподвижности, валялись по койкам в мичманской каюте и слушали военно-морские небылицы молодых саркастичных мичманов. Иногда квумпари выходили на верхнюю палубу поглазеть на белые ночи или приходили в кают-компанию посмотреть телевизор. Одним словом, никакой политработой они себя и других не замучили, воспоминания о себе на «Адмирале Нахимове» оставили неуловимые.
А после третьего курса было интересней всего. Весь батальон вместе с Дядей Юрой и другими офицерами погрузился на учебный корабль «Перекоп» и отправился из Кронштадта в Дальний Поход вокруг Европы. Курсанты несли штурманскую вахту четыре через восемь, вели прокладку по карте и глазели по сторонам. А виды иной раз открывались такие, что душа начинала реять как флаг. Серая промозглая Балтика с электрическим заревом Хельсинки, высокий с английской стороны берег Ла-Манша, желтые скалы Гиблартара, бесконечное карфагенское побережье Северной Африки, мраморные острова лазурного Эгейского моря, османские Дарданеллы и Босфор... Мир, такой огромный, красивый, загадочный и манящий раскрывал морякам свои объятия и проплывал мимо.
Впечатления от неожиданных красок и очертаний заморских мест оставили в памяти чувствительный след. Жаль только, вентиляция в кубриках не работала и умопомрачительная жара изнуряла курсантов целый месяц, пока «Перекоп» шёл по Средиземке. А в остальном было здорово. Забыть невозможно как выходишь после ужина на ют, медленно тянешь яблочный сок из литровой жестянки через пробитые ножом дырочки, а потом с удовольствием бросаешь пустую банку в море. Родная советская банка танцует на волнах, отстает то корабля и скоро теряется в чужих просторах...
Вспоминая всё это, квумпарь приходил к выводу, что теперешняя стажировка – скучное, но не худшее времяпрепровождение. Теперь, лёжа на койке, он чувствовал себя значительным, взрослым человеком с богатым партийно-политическим и морским опытом. Руководители стажировки расчитывают на него и ждут от него длинного перечня проведенных на «Зарнице» мероприятий, естественно, за печатью и подписью замполита корабля. И они не ошибаются – он действительно способный политработник и не дурак.
Когда пробили последние склянки севастопольской стажировки, квумпарь взял форматный лист бумаги, ручку и, устроившись за столом каюткомпании, написал:
«Список партийно-политических мероприятий, проведенных во время стажировки 6.03.88 г. – 16.03.88 г. на МРК «Зарница»:
1. Провёл политинформацию на тему «Военно-морские базы США и НАТО в средиземноморском бассейне» (9.03.88);
2. Составил месячный план агитационно-пропагандистской работы и план работы комсгрупоргов корабля (11.03.88);
3. Провёл комсомольский час на тему «Проблемы и негативные тенденции советской рок-музыки» (13.03.88);
4. Провёл беседу с матросом Безбожным по вопросам морального настроя и повышения уровня воинского мастерства (17.03.88);
5. Подготовил и провел политзанятие с личным составом на тему «ВМФ 70 лет на страже завоеваний социализма» (22.03.88);
6. Подготовил и провел комсомольское собрание на тему «Задачи комсомольцев по качественному проведению ремонта и соблюдению мер взрывопожаробезопасности» (30.03.88);
7. Подготовил и провёл политзанятия с личным составом на тему «Стойкость и героизм защитников Родины в В.О.В.» (4.04.88);
8. Разработал проект постановления комсомольского собрания корабля по вопросу перевыборов секретаря комсомольской организации (10.04.88);
9. Подготовил и составил доклад секретаря парторганизации корабля для партийного собрания дивизиона МРК (12.03.88);»
Написав это, квумпарь долго сидел и любовался. Как все складно и солидно получалось. Не беда, что половина – явная халтура. Капитан-лейтенант Наумов подпишет и ещё спасибо скажет за содействие. По сравнению с предыдущими практиками сделано и так чрезмерно много. Гордость за собственную работоспособность так и распирала квумпаря. Особенно ему нравился пункт №4 с участием матроса Безбожного. Золотой парень! Тихий, нелюдимый, но если найти человеческий подход, раскроет душу. Так один раз в приступе доверия он поведал квумпарю кровавую историю про одного матроса-наркомана, которая случилась на «Зарнице» год назад. Один раз того матросика заставили поработать на камбузе, а он взял и повесился. А перед этим порезал себе вены и написал кровью на переборке: «Будьте вы прокляты». Говорят, будто бы тот парнишка четыре года до службы не был дома, бродил с наркоманами по конопляным нагорьям Алтая. Да, Безбожный отличный матрос, счастливая находка для политработника. Товарищей не бьёт, одеколон не пьёт, на комсомольских собраниях демагогию не разводит. А главное, не нужно с ним проводить атеистическую работу. При его фамилии излишне доказывать ему, что Бога нет. Можно здорово сэкономить себе нервы...
Замполит Наумов подписал перечень добрых дел квумпаря, не глядя. А на другой день, прощаясь, сказал:
- Хороший ты парень, мы бы с тобой сработались. Надеюсь, увидимся в скором времени. Да, вот ещё хотел тебя попросить. Есть у меня в Киеве знакомая женщина Лена. Она кстати, в кассах Аэрофлота работает, так что советую с ней получше познакомиться, пригодится в жизни. Вот, на тебе червонец. Будь другом, купи ей букетик роз и предай привет от Юры из Севастополя...
ОРУЖИЕ ВОЗМЕЗДИЯ
Июнь 1988 года. Подол, лето, жаркий воздух, свободно восходящий потоками в небо, мир без оков.
Для отличников боевой и политической подготовки, а также для кандидатов в краснодипломники КВВМПУ это было время последних испытаний. Они усердно готовились и сдавали экзамены. А вот многочисленных середнячков и малочисленных разгельдяев Морполита эта пора как никогда щедро одарила радостью безделья. Несмотря на запретительство командования и частые партсобрания по вопросам учебной дисциплины, без пяти минут лейтенанты недели напролет играли в футбол, в карты, загорали в курилке, читали авантюрно-сексуальную литературу. Когда все надоедало, а в увольнение не пускали, курсанты соображали, чем бы еще заняться. Фантазия, как правило, выручала.
Тогда в СССР случилась одна из первых мощных катастроф, о которых по правилам Гласности было широко объявлено. В конце мая в Арзамасе взорвались три вагона с взрывчаткой. Бабахнуло просто чудовищно. Грохот был слышен за сотню километров. На месте вагонов и железнодорожного полотна образовалась воронка диаметром 56 метров и глубиной 26 метров. Строения в окрестностях остались без крыш и окон. Погибли 68 и ранения получили 200 человек. Средства массовой информации ежедневно выдавали все новые катастрофические подробности этого кошмара. В народе пошли слухи о диверсии.
Через неделю после этого события в 42-й роте КВВМПУ произошел один случай, совершенно тихий и незначительный в масштабах Родины. У командира роты капитана 3 ранга Самсонова украли мыльницу.
Дело было так. Перед ужином офицер решил хорошенько умыться. Он обнажил свой мощный торс, достал из канцелярского стола мыльницу, полотенце в полоску, и в таком виде отправился в ротный умывальник. В это время там совершали гигиену несколько курсантов, но свободных раковин и зеркал было много. Иван Николаевич открыл водяной кран, взял в руки мыло и старательно намылил лицо. Как спортсмен и коммунист, он любил чистоту, он обожал бани, души, сауны, а также моря, реки, ручьи и простые водяные краны. Поэтому он умывался как профессионал этого дела – тщательно и быстро.
Через минуту, когда он с фырканьем и брызгами омыл пену с лица и смог открыть глаза, он с удивлением обнаружил, что кусок мыла лежит на месте, а мыльница исчезла. Самсонов мотнул головой, двумя полными пригоршнями воды получше промыл глаза, но все равно мыльницы на месте не оказалось. Командир роты посмотрел вокруг. Слева, возле окна стоял курсант Скалыга. Глядя в зеркало, он с серьезнейшим видом давил прыщ у себя на подбородке. Справа, тоже на приличном расстоянии, курсант Слятин в одних трусах и тапочках стирал в раковине гюйс. У обоих квумпарей были свои мыльницы, не придерёшься. Иван Николаевич добросердечно выругался, вышёл в коридор и спросил у дневального:
- Носачевский, ты не видел, только что никто отсюда мыльницу не выносил? Зелёная такая, с пупырышками.
- Никак нет, товарищ командир, – ответил дневальный, вдумчиво хлопая глазами, - Я не видел.
- Ты понимаешь, - посмеиваясь, сказал ротный, - Пока морду намылил, смыл водой, гляжу – мыльницу с*из*или. Ну, народ!
Дивясь курсантской удали, офицер унёс своё мыло в руке.
Разумеется, надо было обладать сверхъестественной догадливостью и нездорово живым воображением, чтобы увидеть связь между взрывом в Арзамасе и пропажей мыльницы у капитана 3 ранга Самсонова. Иван Николаевич был отличным командиром. А по его собственным словам командир должен быть тупым и решительным. Эти качества верно, исправно помогали ему в службе. Поэтому он не имел воображения и ничего понял. А между тем прямая связь между Арзамасом и мыльницей была. И события, затем последовавшие, поставили все на место и всему дали объяснение.
Еще в мае, когда для четвертого курса началась последняя экзаменационная сессия, изощренный ум бездельников из числа выпускников нашел новый способ развлечений - подрывное дело. Периодически, когда становилось совсем уже скучно, лодыри делали взрыв-пакеты. В ход шло: сера от спичек, кристаллическая марганцовка, магний, порох, сурик, капсюли, опилки дюраля, в общем все, что могло вспыхнуть, бахнуть, щелкнуть, зашипеть, или просто задымить едкой копотью. Поначалу, как и многое другое в Морполите, это увлечение было вялотекущим. Однако катастрофа в Арзамасе привела его в лавинообразное состояние. Интерес курсантов к различным взрывам моментально возрос до градуса кипучей деятельности. За несколько дней в районе мусоросборника было взорвано все более-менее взрывчатое, что было доступно курсантам. Масштабы пиротехнической активности квумпарей сдерживались лишь острым недостатком нужных веществ.
Залезть в оружейную комнату за патронами и на склад арт-вооружений за гранатометами никому в голову не приходило. Немедленно было найдено другое решение. Курсанты стали мастерить и запускать ракеты. Для этого не требовалось ничего подрывать. В качестве ракетного топлива стали применять так называемую пороховую пластмассу, «пороховушку», из которой сделана добрая четверть канцелярских принадлежностей, детских игрушек и мелких предметов быта. Корпус ракеты делали их фольги: сворачивали длинный, узкий, плотный кулечек, полость которого затем и набивали «пороховушкой». Такие устройства приводились в действие одной единственной спичкой и поражали воображение своей живучестью в полете и дальностью действия.
Всего за один день в классах исчезли все линейки, транспортиры, футляры, словом, все, что было пластмассовым. На другой день в кубриках стали пропадать мыльницы и чехлы для зубных щеток. Именно в этот период времени без мыльницы остался и капитан 3 ранга Самсонов. Это напоминало какую-то эпидемию. А то, что происходило в пространстве, примыкающем к мусоросборнику, было похоже на Третью мировую войну в миниатюре. Ракеты влетали и носились по воздуху одна за одной. Сизый дым с характерным запахом устойчиво нависал над стартовыми площадками. Некоторые летательные изделия преодолевали 10-15 метров, другие падали, едва взлетев, и бешено вертелись, лежа на земле и наполняя воздух боевым угаром. Этого было мало. Курсанты за один день скупили большинство пластмассовых предметов в военторговском магазинчике, расположенном на Первой территории училища. Благо, все это стоило копейки. Не найдя удовлетворения своему конструкторско-испытательскому зуду, квумпари добрались и до Подольского универмага. Работники данного заведения были обескуражены небывалым успехом, который стали вдруг иметь дешевые пластмассовые игрушки у курсантов-морячков. Те покупали их сразу по десятку, радуясь при этом, как дети.
Так продолжалось больше недели. Уже на самом пике этой ракетной лихорадки, в 23 классе, где командовал хмурый каратист старшина 1 статьи Белорусов, возникла идея создания межконтинентального баллистического супер-снаряда. Первой она посетила мозг курсанта Шевченко по прозвищу Шеф. Тот в течение пяти минут организовал конструкторское бюро в составе наиболее деятельных однокашников – Криворотова, Марьюшкина и Сундукова. Пол-дня ушло на совместные поиски необходимых материалов и пол-часа на изготовление уже самого боеприпаса. Когда все было готово, весть о чудо-ракете моментально облетела выпускной курс. Чтобы стать свидетелями исторического события в курилке собрались десятки зевак.
Ракета была несравненно крупней предыдущих образцов и вызывала уважение своими явными потенциальными возможностями. Сорок сантиметров фольги, кальки и «пороховушки» - это не шутка! Кроме того, совершенно в новом, передовом ключе был решен вопрос пускового устройства: на большущую жестяную банку из под томатной пасты, найденную в мусоросборнике, была положена металлическая, чуть погнутая гардина, взятая из того же источника. На гардину, под углом задранную к небу, была водружена ракета.
Когда все было готово и зрители собрались, курсант Шевченко, деятель подвижный и белобрысый, окинул взглядом публику и многозначительно сказал на латыни: «Лонгус пенис – фортуна базис!». Видимо, в его понимании это должно было означать «Через тернии - к звездам!». Потом он чиркнул спичкой о коробок и поджег фитиль ракеты. Та задымила, сначала слабо, потом интенсивно, затем просто остервенело. Дикая струя дыма уперлась в землю. Вдруг, снаряд ожил и плавно, уверенно пошел по направляющей из гардины. Оторвавшись от нее, реактивное изделие наискось метнулось в курсантов. Квумпари с воплями «Полундра!» бросились в бегство. Впрочем, ракета стремительно проявила всю свою мощь и, оставляя дымный хвост, по крутой траектории взмыла вверх. Она взяла курс по диагонали плаца при явном намерении пересечь его и поразить КПП-3. Выпускной курс вопил и прыгал от восторга. Кто-то неистово размахивал заранее изготовленным плакатом. Мелькала надпись военно-политического содержания: «За любимый Арзамас уничтожим Арканзас!»
Чудесным образом, то есть, совершенно случайно, в это время на КПП-3 возник комбат Москалюк со свитой. Он сошёл по ступенькам крыльца контрольно-пропускного пункта и увидел через плац толпы курсантов, обуреваемых неописуемым энтузиазмом. Вслед за Дядей Юрой появились и другие офицеры батальона. Заметив своих командиров, квумпари растерялись и на миг остолбенели. К тому моменту ракета возмездия как раз уже иссякла силами. Завершая свой славный полёт, она шлёпнулась откуда-то сверху прямо к ногам капитана 1 ранга Москалюка. Здесь она тихо сдохла, испустив прощальный дымок.
Курсанты пришли в себя и с криками бросились врассыпную, бросая на ходу плакаты и давя друг друга в дверях подъездов. В несколько секунд плац и курилка обезлюдили совершенно.
Комбат с выражением крайнего скепсиса на лице повёл всю офицерскую делегацию за собой. В полном молчании, очень вдумчиво командиры осмотрели стартовую площадку. Москалюк лично сломал и забросил подальше ракетную направляющую. Уходя, он поднял и забрал с собой плакат. Офицеры тут же получили указание разобраться.
На другой день Самсонов вызвал к себе стармоса Силантьева для проведения дознания.
- Силантьев, у тебя есть родственники в Арзамасе? – спросил Иван Николаевич, сидя за своим канцелярским столом и нервно подергивая ногой.
- Ну, есть там какие-то троюродные, - ответил квумпарь после минутной задумчивости.
- Та-а-а-ак, хорошо. Так это ты написал плакат «За любимый Арзамас уничтожим Арканзас!»?
- Нет. А почему Вы так подумали?
- Я опросил всю роту, все личные дела перелистал. Так вот ты единственный, у кого есть родственники в Арзамасе. Что скажешь?
- Нет, - ответил стармос Силантьев глубоким грудним голосом, - Не писал я.
Немного погодя озадаченный квумпарь пришел на СамПо и рассказал об этой беседе. По классу прокатился здоровый радостный смех. Потом старшина 1 статьи Ульянов, мгновенно озаренный весёлой гипотезой, сказал:
- Дима, тебе нужно было спросить у Сэма – а нет ли у него самого родственникв в Арканзасе, что он так беспокоится?
Вслед за пуском супер-снаряда, увлечение всеми видами пиротехники и аэродинамики удивительным образом вдруг иссякло. Больше ни одной ракеты сделано не было. Точку в истории испытаний баллистических устройств поставил комбат Москалюк. На ближайшем подведении итогов за неделю он посвятил ракетостроению часть своего содержательного выступления. Стоя за трибуной с выражением внешнеполитической озабоченности на лице, он говорил:
- На трибуны выходят самые большие, а мы все зависим от самого маленького – от пениса. Чтоб жизнь продолжалась. Не шалите, не надо. А то потеряете глаз или еще какую-нибудь гадость.
НАПУТСТВИЕ
По окончании стажировки курсантам открылась терпкая истина: впереди ещё пара месяцев Квумпы, и всё! А дальше смутно маячит что-то совсем другое, как лошадь в тумане. И вроде бы открытия в этом никакого, а есть простой, причём, давно ожидаемый факт. Однако чувства в коллективной курсантской душе пришли в трепет, словно крылышки бабочки, подхваченной упрямым течением ветра истории.
- Сейчас не может быть никаких пляжей! – провозгласил комбат Москалюк на первом после стажировки батальонном собрании, - Сейчас закусить губу и всё! Потом вы почувствуете, что такое лейтенантская свобода, и опять придется закусить губу. И так до тех пор, пока вы не станете самыми большими начальниками. А самый большой начальник это кто? Тот, у кого тёща слабая. В атаку!
Во исполнение идеи командования капитан 3 ранга Самсонов повел беспощадную профилактическую борьбу с потенциальными посетителями пляжей. В ответ рота, благодарная за отеческую заботу, вытащила из нафталина старинную квумпавскую поговорку: «Сегодня ты пошёл на пляж, а завтра Родину предашь!». Это не помогло, командование оказалось не чувствительным к сарказму нижестоящих патриотов.
Итак, наступило удивительное время, когда впервые за длинное четырёхлетие курсантскую душу вдруг окатило предчувствием близкой свободы. Корабли у пристани уже готовы, якоря медленно выбираются, паруса судьбы подняты и волнуются ветром. Даже кандидаты в краснодипломники и в золотые медалисты, которым неизбежно пришлось закусить губу по методу Москалюка, ощущали великое блаженство грядущего финала. Дни, события, мысли, люди, все перемешалось в солнечном салате. Нарушилась твердая логика морполитовского уклада жизни. Над Квумпой развевалось огромное победное знамя молодого лета.
Всё больше чувствуя себя в особом качестве, курсанты 42-й роты попытались вдохнуть новую жизнь в свою давнюю мечту – чтобы не было больше на курсе вестовых, чтобы хоть теперь почувствовать себя белой костью, а не грязным матросом. На это капитан 3 ранга Самсонов им ответил:
- Вот вы задаете вопрос начальнику училища – когда у нас будут официантки? Поручено мне разобраться с этим вопросом. Ну, я подходил к официанткам, которые на другие курсы накрывают. Я говорил с ними. Так ведь у них месячные трижды в месяц бывают! Разве с ними разберешься, чего они хотят? Понимаете, если бы я с мужиком поругался, я просто навешал бы ему **здюлей. А с бабами я не могу, не умею ругаться, я теряюсь... В общем, этим вы сами занимайтесь.
Так и не пришлось выпускникам почувствовать себя вожделенной белой костью. И тащили они рабскую, презренную вахту вестового до последнего дня...
До середины мая ещё продолжались учебные занятия. Преподаватель политэкономии Мандебура Виктор Емельянович, интеллигент, интеллектуал и гуманист, ещё пытался вбить в головы рассеянных выпускников, что социализм это есть рынок, конкуренция и закон стоимости, что социализм надо строить не на энтузиазме, а посредством энтузиазма через личную заинтересованность. Преподаватель корабельного оружия капитан 1 ранга Славянов всё ещё не терял надежды обучить квумпарей уклонению от ракет, торпед и прочей натовской нечисти, которая затаилась до времени и ждет злого часа войны. А преподаватель тонкого и деликатного предмета под названием «История международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения» подполковник Цыганок, видя перед собой отрешенные безразличные лица курсантов, время от времени все еще пытался расшевелить их влечение к науке лёгкими импровизациями в рамках темы, вроде такого: «Кстати, знаете ли вы, что до революции на Кубе находилось более ста тысяч проституток и существовал единственный в мире профсоюз проституток? Это достаточно острый социально-политический вопрос. Сам Ленин касается проблем проституции в томах номер четыре, девять, одиннадцать и двадцать три собрания своих сочинений».
Уставщина в 42-й роте всё ещё лежала свинцовыми оковами на квумпарях, но валерьяночный запах приближающегося выпуска уже мутил рассудок. Курсанты с удовольствием обсуждали, как оденут в тельняшку каменного Сковороду, как утащат от парадного подъезда Морполита полутонные якоря и положат их на трамвайные рельсы, как расквитаются со своими старшинами за былые притеснения, как искупают в фонтане всех мичманов, как прибьют к дверям канцелярии Самсонова солдатский сапог. Кандидат в золотые медалисты Дима Крищенко поспорил на ящик шампанского с кандидатом в краснодипломники Димой Золотько о том, что в день выпуска вернётся в помещение роты и пинком, с разбега, разнесёт образцово-показательный макет тумбочки из прозрачного пластигласа, назидательно установленный командиром на ЦП вместо пугала. «Обломки тумбочки будут валяться в оружейной комнате соседней роты!» - дерзко, во всеуслышание пообещал Крищенко.
Тем временем лихорадочные партийные горелки продолжали нагревать жизнь страны. В Москве, как обычно, в Большом кремлевском зале, началась и окончилась ХІХ Партконференция, событие огромной исторической важности. По замыслу её устроителей она должна была перенести Ускорение, уже задевшее беспартийные массы, в двадцатимиллионные, несколько застоявшиеся ряды членов КПСС. Волна партсобраний, посвященных Конференции, прокатились по Морполиту. Одно из них состоялось и на выпускном курсе.
Сначала выступил секретарь партийного комитета батальона капитан 3 ранга Попов. Он прочитал по бумажке свою заранее заготовленную речь, которая была достаточно объёмна. Но ничего, кроме общих призывов к повышению всего хорошего, доклад секретаря не содержал. В общем, получилось низкокалорийное выступление, бросающее на ХІХ Партконференцию тень такой же никчёмности. Курсанты, сидевшие в первых рядах, остервенело боролись с дремотой, сидевшие позади бороться перестали. Но когда следующим выступить вышел капитан 3 ранга Самсонов, все проснулись. Энергично и без всякой бумажки он дал невысокую оценку состоянию партийной работы в батальоне. Вот, мол, ХІХ Конференция призывает оживить эту самую работу в рядовых звеньях коммунистов, придать ей неформальный характер, а партком батальона во главе с секретарем завалил ее и не чешется, и вот сейчас опять по бумажке галиматью какую-то тут нёс, лишь бы крестик поставить, что собрание проводили. И Самсонов принялся высказывать свои дельные предложения по оживлению партийной работы в батальоне, как он это понимает. Все это время капитан 3 ранга Попов не отрываясь смотрел на него, словно намеревался испепелить взглядом. А Самсонов разрумянился и гнул своё, ничего не желая замечать. Секретарь парткома то и дело вытирал руки платочком. Его лицо, бледнее бледного, мучилось и слегка искажалось действием нервных рефлексов. В остекленевших глазах искрило бешенство, обескровленные губы всё время что-то беззвучно выговаривали, наверное какое-то военное заклинание. Дядя Юра сидел, как гипсовое изваяние, безразлично посматривая в зал. Когда Самсонов иссяк и вернулся на свое место, курсанты чистосердечно захлопали в ладоши. Вид деморализованного секретаря патркома пришёлся им по вкусу. Тогда Дядя Юра ожил всей своей внешностью, поднялся и сказал:
- Командир, который срывает аплодисменты – неумный командир!
Зал наградил Москалюка ещё пущими овациями, и комбату ничего не оставалось кроме как улыбаться и ждать затишья. В последнее время его сценическое мастерство достигло такого совершенства, что внешне, а особенно в жестах и мимике он всё больше походил на американского президента Рейгана.
- Так вот, - продолжил Дядя Юра, - Что я вам скажу, сынки, на будущее. Критика лично секретаря парткома и его работы – это дело соответствующих инстанций, а не начальников ротного масштаба. А тебе, Ваня, - обратился комбат к Самсонову, - В следующий раз я советую внимательнее читать повестку дня собрания...
Но это был лишь краткий эпизод в светлой предвыпускной жизни. Гораздо более властно её наполняли заботы об удачном распределении. У тех, кому было не все равно где начинать свою офицерскую службу, эти заботы быстро перерастали в тревогу, потому что над выпускным курсом уже не витал, а в полный рост нависал замысловатый призрак протекционизма. Вечером, уже после отбоя, когда в кубриках выключен свет и самое время для разговоров, квумпари обсуждали нюансы будущего распределения.
- У меня есть сведения, - сообщал в полголоса Петя Караваев, - Что Мазур и Скалыга по протекции уже заранее забили себе место в списках тех, кто идёт на Северный флот.
- Да-да! – соглашался Дима Крищенко, - Я что-то уже слышал в этом же духе. Как меня все это уродство уже достало! Ну, до каких пор эти волосатые лапы будут тянуть своих протеже наверх!
- Моя партийная совесть не будет чиста, если это будет так! – вторил им партийный секретарь роты Вова Ульянов, задетый за живое, - Лично я буду жаловаться наверх, вплоть до Цэ-Ка-Ка-Пэ-эС-эС о разнузданном протекционизме в нашей роте! Я не исключаю возможность проведения в ближайшее время ротного партсобрания, на котором я буду настаивать провести обсуждение – достоин ли тот или иной коммунист служить на Северном флоте. Результаты этого собрания нужно будет потом задокументировать и спецпочтой направить в адрес Центрального Комитета! Только так!
А капитан 3 ранга Самсонов, чью партийную совесть все эти вопросы тоже ранили, как-то собрал роту на ЦП и сказал:
- В своей роте я всё сделаю, чтобы распределение происходило по труду! И если что, на выпуске я во всеуслышание объявлю перед ротой, кто прошёл по протекции. Я знаю, что мне будут выкручивать руки, и тут ничего не поделаешь – мафия! У меня есть какая-то власть решать эти вопросы, но выше *уя не прыгнешь!
Между тем в стране пеною вскипали политические страсти вокруг обновляемого социалистического курса. Насмотревшись по телеку чего-то актуального и совместив во едино свои разрозненные впечатления, выпускник Глаголев долго ворочался в полуночной койке, а потом с праведным гневом заявил своим бодрствующим ещё сослуживцам:
- Мужики! Горбатый – чмо и козёл! Дело вам говорю! Ничего не изменится к лучшему, ничего!
Для переживаемого исторического момента это была неслыханная ересь. Квумпари широко раскрытыми глазами заблестели во тьме, глядя на тень взбесившегося политработника. Только один Дима Крищенко, кашлянув для порядка, поинтересовался:
- Юра, объясни, что случилось?
- Сегодня после программы «Время» показывали встречу Горбачева с армянскими и азербайджанскими представителями. Ну, это всё по тому же вопросу – в Нагорном Карабахе жуть какая-то творится. И те и другие профессора, умнейшие, интеллигентнейшие ребята, предлагали Горбатому разумные вещи как уладить проблему, а он! Как он там взбрыкивал ногами! Они ему аргументы на поносе уважительно, а он не слушает, перебивает, затыкает рты, мол, не вам меня учить политике и национальному вопросу! Боже, да ему хоть бы культуре у них научиться, они ведь все постарше его будут! Стыдобище. В общем, Дима, послал Михаил Сергеич и тех и других далеко, сказав им в напутствие, что ни хрена они в таких делах не смыслят и что он без них разберётся, что делать... Нет, Димыч, ничего не изменится в нашей стране. Горбатый – это воинствующее чмо, зазнайка. В общем, пустота в штанах. Тени не отбрасывает. Спокойной ночи.
Впрочем, политика все меньше беспокоила без пяти минут офицеров-политработников. Весна была в тот год роскошна и тема любви в их жизни звучала так же сильно и властно, как и тема распределения. Квумпари были поголовно влюблены, а те из них, которые считались большими знатоками женского вопроса и зарекались раньше тридцати не лезть в семейный хомут, теперь, спотыкаясь, неслись к ЗАГСу и увязали в паутине предсвадебных забот. «А все-таки Она вертится! – в минуты откровенности говорил о любви протёртый ловелас Саша Стороженко, - Я-то думал, что Её вообще нет на свете, что это выдумка. А Она есть, да к тому же ещё и вертится!». «Вокруг чего же Она у тебя вертится?» - спрашивал у него такой же безнадежно влюбленный Валерик Дудко. «Вокруг моего сердца, - сентиментально отвечал Саша, - А оно у меня сейчас аки светило небесное первой величины! Чувствую себя отроком во Вселенной...».
В 42-й роте лихорадка влюбленности сопровождалась необъяснимой тягой к перемене фамилий. Причем, пострадали самые сочные и колоритные из них. Сморкалов решил вдруг стать Жанковым, Халоша взял себе фамилию Данилов, Центило сделался почему-то Евсюковым, а Кича – Лебедевым. Только что женившийся проницательный Серега Гиштымулт высказал предположение, что ребята, видать, метят куда-нибудь в Органы. А там как нигде нужны обыкновенные, незапоминающиеся фамилии. Имела место и другая версия. По мнению мудрого наблюдателя жизни Витали Лемищука, ребята настолько устали от Квумпы, что решили по выпуску начать жизнь заново, с чистой страницы и с новой фамилией. Истина по поводу загадочных превращений открылась значительно позже, годы спустя. Некоторых она потрясла. Оказывается, в предвыпускной период работал в Морполите некий офицер, командированный из ГЛАВПУРА СА и ВМФ. Работал инкогнито, окруженный магнетическим облачком загадочных полномочий. Каждый выпускник училища, гордо носящий ядреную, неординарную фамилию, обязательно попадал в лапы к этому пауку. Очутившись в штаб-кабинете московского посланца, всякий очередной квумпарь выслушивал примерно следующее: «Политический работник Флота, проводник идеологии и решений Партии обязан быть идеалом в своем роде, идеальным офицером, образцовым лицом политорганов. Согласны? А если так, то на основании данных мне полномочий предлагаю Вам серьезнейшим образом подумать о перемене фамилии. Ведь это совершенно недопустимо, чтобы над офицером, да ещё и политработником, тихо потешались в экипаже. А ведь при вашей фамилии, уверяю Вас, смешки и хохмы неизбежны. Возьмите себе фамилию матери и проблема решена. Если же с выбором возникнут затруднения, мы предложим Вам список рекомендуемых фамилий. Учтите, что доброкачественная фамилия – это пропуск к успешной офицерской карьере...». Видимо зашифрованный московский чиновник знал волшебное слово, потому что превращению поддались большинство квумпарей с «кудрявым» ФИО. Лишь на одном квумпаре магия ГЛАВПУРа безнадёжно споткнулась, и звали того несгибаемого коммуниста-ленинца Валерка Свистун. В ответ на вкрадчивый политический довод он заявил: «Знаете что! Да у меня прадед герой Первой Мировой войны, Полный Георгиевский кавалер! Его фамилия Свистун! И я ни за что не откажусь...». Со стороны уполномоченного искусителя последовало что-то вроде: «Боюсь, Вас ожидают проблемы не только по служебной, но и по партийной линии...». На что квумпарь Валерка Свистун сказал: «В таком случае, я хоть сейчас положу на стол и партбилет, и погоны. Пошло оно всё к едреней бабушке!». И его оставили в покое.
Пока до решающих экзаменов оставалось ещё хоть какое-то время, квумпари восполняли белые пятна своего культурного развития. В ту пору в Киев зачастили с гастролями популярные затейники из мира музыкальных развлечений. Курсанты не вылазили с тацплощадки «Лира», где проводил серию дискотек Минаев, самый крутой и кучерявый в СССР шоу-мэн, и из Дворца Спорта, регулярно сотрясаемого аккордами всё новых рок-групп. В их творчестве было столько анархии и новизны, что у квумпарей на концертах вскакивали температура, адреналин и гордость за отечественную рок-культуру. «Господа, господа, выключите свет! – голосил со сцены Дворца Спорта бородатый Юрий Шевчук, - У нас в Ленинграде давно уже разрешено танцевать в проходах! Не бойтесь господа, никого не изнасилуют! Ребята, ребята, поосторожней, не сломайте девушкам ребра! Господа, да выключите свет, все равно всех не перефотографируете!» Зрители бушевали и бились с милиционерами в штатском. Для квумпарей это было откровением. Сидя на верхних рядах, они наблюдали потасовку и до потери голоса орали что-то прогрессивное.
Но май пролетел в мгновение ока, и потянулась длинная череда экзаменов – сначала несколько курсовых, а затем без перерыва еще девять государственных. Экзаменационный режим ограничивал увольнения, но не ограничивал большущего счастья, распирающего квумпарей изнутри. Солнышко светило обильно и они не упускали случая поиграть на плацу Второй территории в футбол. Командиры делали ленивые попытки ограничить это занятие и заставить курсантов готовиться к экзаменам. Но мяч то и дело снова начинал стучать на плацу, попадая то в окна, то в личности. Как-то раз он со свистом врезался в спину капитана 1 ранга Ларионова по прозвищу Мёртвая Голова, некстати вышедшего из чипка. Удар был крепок, а след от мяча грязен, но Мёртвая Голова оказался выше того, чтобы размениваться на громы с молниями, и вроде даже как не обиделся. Совершенно случайно свидетелем этого события оказался сам Дядя Юра. Он изловил и вздрючил, как мог, первых подвернувшихся ему футболистов, а при очередном своём выступлении сделал общее замечание:
- Мне противно, когда грязный мяч ударяет в капитана первого ранга, а он делает вид, что ему приятно и хихикает.
И Дядя Юра запретил футбол. Тот ушёл в подполье и превратился в настольный хоккей...
Не смотря ни на что, нежный выпускной курс по утрам продолжали выгонять полуголым на бесчеловечные пробежки по набережной Днепра. Покрывшись страдальческими мурашками, квумпари ленивой трусцой пробегали вдоль вереницы параходов, прижавшихся к пристани, да мимо здания Речного вокзала. Ранние прохожие сторонились, выпучив на них глаза.
- Вчера я видел кореша, который учится в бакинском училище, - на бегу рассказывал Валерик Дудко своему однокашнику Андрюхе Джулаю, энергично при этом отмахиваясь от мошкары, - Так он мне поведал, как всё б-было в первые дни мятежа в Сумгаите на самом деле. Уже на второй день после начала заварухи в Сумгаит привезли т-триста курсантов из бакинского училища и вооружили их свежеизготовленными черенками для лопат. Азербайджанцы устроили самую натуральную резню. Хватали на улицах армянских детей, резали их, вырезали на лбу «армянин», ворвались в больницу, беременным женщинам вспарывали животы, доставали плод. Врывались в дома, г-громили, убивали. Два отборных полка эМ-Вэ-Дэ через три дня боев были выведены из строя. Курсанты от всей этой крови озверели, ловили и били на улицах всех подряд. Менты только удивлялись – ну вы и звери! Друг сказал мне, что только курсанты убили ч-человек пятьдесят. А всего в Сумгаите было убитых далеко за двести. Заходили во дворы – везде лежат т-трупы, и никто их не убирает. На улицах толпы народа, которые разгоняли на Бэ-Тэ-эРе. Если Бэ-Тэ-эР не с пулеметом, толпа переворачивала и поджигала их. Так одиннадцать к-курсантов чуть не сгорели в Бэ-Тэ-эРе. Всю милицию Сумгаита пришлось враз уволить – все куплены. Менты за взятки отпускали убийц. Одного ублюдка курсанты сняли с убитой бабы, избили его, оттащили в отделение. Там майор с сержантом, как узнали, каким образом он попался, забили его ногами до полусмерти. Врачи-азербайджанцы в больницах не давали лекарств армянам, х-хирурги резали раненых насмерть. Слава Богу, за всё время никто из курсантов серьёзно не пострадал. Многие даже п-получили медали за боевые заслуги, грамоты всякие...
Андрюха Джулай на это ничего не отвечал. Он как раз собирался идти служить на Каспий, в Баку скорее всего. Говорят, там загар хороший. Да и боевые награды не помешают для быстрого служебного роста.
Тем временем московская комиссия Политического управления ВМФ по распределению продолжала заседать в Киеве и делать свою работу, задавая каждому квумпарю один и тот же судьбаносный вопрос: «Куда Вы хотите пойти служить?». Вещий Дядя Юра насквозь прозревал туманную завесу грядущего. В своем очередном выступлении он доверительно поделился с квумпарями своим жизненным опытом и кое-кому нарисовал даже вполне определенные перспективы.
- Очень сомневаюсь, будет ли служить Харин, - говорил комбат с серьезнейшей политической миной на лице, - Говнеца и подлеца у него полно, хотя он уникальный человек. Он вообще прекрасный человек, хороший парень. На счёт Угланова у меня большие сомнения. Он легко идет налево, направо. Что же касается здорового человеческого желания лечь костьми на Северном флоте, то я неоднократно наблюдал, как идет работа комиссии по распределению. Заходит наш бравый мальчишечка в неглаженных брюках. Его спрашивают: «Куда?». Он бьет себя в задницу, орёт что сам оттуда, что мама там, брат служит и вообще, всю жизнь мечтал попасть в Поти! – пауза, позволяющая квумпарям уложить смысл сказанного по полкам своих умственных кладовых, - Я вам скажу, был у меня раньше курсант такой, Калдобенко Серёжа. Рослый, красивый, честный. Это был боец! Рогом встал – хочу на Север. Попал на ТОФ. Сейчас встречаемся, он говорит: «Товарищ командир, Вы – мудак!». Я вам скажу больше. Когда я молодой лейтенант, в каждом глазу по генеральской звезде, окончил своё высшее тамбовское пулеметное училище и размышлял, куда податься, то был в суровом раздумье. Надежду Семёновну мою надоумили – пусть едет в Киев. Я послушался и сломал себе житуху. Поэтому я и говорю, что для мужика главное – вырастить красивых детей и жить не нище. Остальное – блеф. И когда на комиссии перед кадровиками вот это кирпичное лицо и «куда пошлёте» - я не понимаю!
Ещё не успели завершиться курсовые экзамены, а распределение по флотам уже свершилось. Добрая половина квумпарей отдали себя в объятия Краснознаменному Тихоокеанскому флоту. Четверть, сцепив зубы, пробилась на престижный Север. Остальные оказались разбросаны между Балтикой, Черным морем и Каспием. Единицам особо отмеченных судьбой досталось блатное Центральное Подчинение. И когда всё окончательно определилось, то квумпарям дали заполнить первые серьезные, вполне уже офицерские бумаги – Предписания. Кое-кто не вынес этого испытания, как школяр-первогодок первоклассник наделал ошибок. Серёга Хмара написал: «Предписание – лейтенанту Хмара Сергей Тарасович», решив, что отныне собственное ФИО можно уже и не склонять по падежам. А Ваня Гапоненко выдал вообще в своем бессмертном стиле: «Предписание – лейтенанту Гапоненку Ивану Алексеевичу». Более везучие, осторожные и грамотные их сослуживцы, заполнив бумаги правильно, вволю поиздевались над обоими. Таких провалов без одной минуты политработники своим товарищам простить не могли. Смех в классе стоял как ржание в горящей конюшне. На что Гапоненко невозмутимо заметил, что уровень партполитработы зависит не от навыков в чистописании, а от твердости характера, чему его лично научили еще на китайской границе. Сказав так и дождавшись затишья, он на полном серьезе с применением элементов эрудиции стал рассуждать: как следует правильно писать фамилию Гиштымулт – с мягким знаком (ГиштымулЬт) или с твердым знаком? Серега Гиштымулт давно уже привык к такого рода неловким уколам со стороны Ивана-Чекиста и никак не отреагировал. Но реплику услышал Андрюха Закубанский и опять поднял на смех познания Гапоненко в области русского языка. Гиштымулт с твердым знаком – значит ГиштымулЪт?! Весь класс опять залился здоровым смехом, обеспечившим к обеду отличный аппетит.
В тот ясный день под окна класса во время СамПо приходил Мишка Началов, весёлый и упитанный, с беспорядочной растительностью на лице. Сказал, что работает грузчиком в обувном магазине на Крещатике и пообещал достать по знакомству несколько пар дефицитных кроссовок.
- Кстати, мужики, - сказал жизнелюб Миша голосом, бархатным от безмятежности, - Кто желает познакомиться с интересной женщиной, посодействую. Есть у меня телефон одной такой барышни. Она за пятнадцать рублей даёт фотографировать себя голой на слайды сколько угодно. У нее папа – полковник КГБ. Она, кстати, хочет за муж за военного. Б**дь, конечно, немножко. Вот, ну а я сейчас направляюсь с двумя ****ями на Труханов остров бухнуть. Кто со мной?
Никто с ним не пошёл. Квумпари с досадным чувством минутной зависти проводили его долгим взглядом, вцепившись руками в арматуру решетки, перекрывающей окно. В эпоху Самсонова-Самосы и Дяди Юры такого слова, как «самоволка», квумпари не знали. Они покорно досиживали в Квумпе оставшиеся дни, посвящая время если не очередному экзамену, то сну, футболу, картам, настольному хоккею, который купили вскладчину, «Спорт-прогнозу» или рисованию выпускного шаржевого альбома.
А вокруг Морполита вскипало освобождающееся головокружительное нечто, властно хозяйничала сорвавшаяся с цепи метафизика Перестройки. Впервые за годы советской власти прошёл яркий, бурный, весёлый День Киева с рок-музыкой на уличных подмостках и факельным шабашем металлистов, фрагменты которого квумпари с ликованием наблюдали из окона училищного гальюна. Старые сырые дома на Подоле сносились, и возводились легкие, замысловатые теремки-скворечники. На месте вечно гниющих еврейских гетто этого района возникала светлая, жизнерадостная картинка с умеренными претензиями на элитарность. А в ночь с 7 на 8 июня сгорела легендарная подольская кофейня «Кава», где издревле паслись некоторые деловые офицеры Морполита, да какие-то темные, уголовные на вид личности. Никто не сомневался, что «Каву» сожгли первые советские гангстеры, но никто из завсегдатаев не сокрушался. Подол словно шампиньонами обрастал большим количеством забегаловок, баров и кафе. Горбачевская Перестройка оказалась для этого дела неплохим удобрением. Среди этого моря новой жизни КВВМПУ оставалось холодным обособленным островом с крепостными твердынями. Там почти всё оставалось как встарь, и радужный бес Нового Мышления, всё больше озлобляясь на это, крутил свои вихри под самыми стенами Морполита, пробуя расшатать его упрямые камни. Левые и правые студенческие группировки из Киевского Университета и других ВУЗов с прицельной регулярностью устраивали у парадного здания КВВМПУ малочисленные, но шумные демонстрации с плакатами на украинском языке. Студенты с пеной у рта протестовали против того, чтобы на территории училища продолжалось строительство бассейна, которое «разрушает богатый культурный слой Подола». В своём очередном выступлении перед курсантами Дядя Юра призывал к особой бдительности на улицах во время увольнений, ибо разнузданность студенчества и криминального элемента подогревается националистической пропагандой в средствах массовой информации.
- «Правда Украины» писала на днях, - сурово сообщал Москалюк, - Что политработники, коммунисты, на святых костях творят беззакония. Это о нашем бассейне. Дескать, на сегодняшний день лопатой уже сломаны ребра нескольким особо ценным скелетам и другим останкам наследия. Поэтому требую и прошу...
Самую сокрушительную демонстрацию против КВВМПУ было намечено провести 14 июня. Но потом она была перенесена на 15-е, так как 14-го на стадионе «Динамо» был крупный футбол. А 15-го числа врезал проливной дождь. В дальнейшем идея решающего разговора с Морполитом как-то утратила свою температуру и зацепилась штанами за какие-то обстоятельства, короче, сдохла.
Остались только невесть откуда взявшиеся старцы-странники с седыми обвислыми усами. Облаченные в потертые музейного вида национальные одежды XVII века и пыльные этнографические сапожки, они почти каждый день собирал толпу зевак возле памятника Сковороде, что напротив Морполита. Своими заунывными голосами они пели старинные песни на украинской мове или возмущались на политические темы. Показывая пальцем на стены училища, типовой старец-сказитель обычно выражался так: «У-ууу! Понаихалы тут москалей! Дивчат наших портют!».
Под впечатлением нездоровой перестроечной активности гражданского населения города командование КВВМПУ использовало любой повод, чтобы отменить курсантам увольнение. Когда же такого повода не находилось, то вместе с увольнительными записками квумпари получали изрядный багаж увещеваний «не поддаваться на провокации». Выходя за железные с якорями ворота, питомцы Морполита бесшабашно посмеивались. Они смаковали историю годовалой давности, когда одному квумпарю в увольнении оторвали ухо. Тот повздорил с кем-то, дожидаясь возле Сковороды 62-го автобуса, и не смотря на то, что был боксёром, оставил часть своего слухового органа в цепких пальцах неприятеля. Такая вот получилась «провокация». Потом того курсанта полгода видели в училище с огромной марлевой примочкой на месте уха. Впрочем, оно впоследствии отросло немного и даже как-то оформилось.
Внутренняя жизнь Квумпы на кипение окружающей среды практически никак не реагировала. Наступило время выпускных государственных экзаменов. Их было девять. По старой традиции квумпари с каждым сданным предметом должны были мелом выводить на своих классных досках по одной букве. Первая - «Л», а в дни последних экзаменов сложится всё слово полностью – «ЛЕЙТЕНАНТ».
Чтобы задобрить самых опасных экзаменаторов, которые прибыли из Москвы и были «сапогами», офицеры батальона соображали какие бы им сделать подарки. Дядя Юра, девизом которого было «Не выпендриваться!», решил задачу так:
- Мы поступим оригинально. Достанем доску из красного дерева, выжжем на ней красивые флотские слова, штурвал там, *уё-моё и прочее.
В это же время приводились в порядок партийные дела. Всех, кого не успели ещё принять кандидатами в члены КПСС или непосредственно в ряды уже полновесных членов оной, спешно пропускали через процедуру партсобраний. Все пропущенные вышли на белый свет людьми новыми, освященными, отяжелевшими от груза исторической ответственности. Налегке, так и не поддавшись партийной заботе коллектива, с приёмного собрания вышел только один человек – курсант Закубанский. За четвертьвековую историю Морполита он был первым, кто по идейно-теоретическим и практическим соображениям для рядов КПСС не сгодился. Призрак отчисления нависал над вечным комсомольцем Закубанским все последние дни. Командир роты не раз обещал ему худшее. Но квумпарь сдавал экзамены весьма неплохо и дипломированным политработником всё-таки стал. Можно утверждать, что это нонсенс. Можно называть это в научной манере «казусом Закубанского». А всё равно, уже одним этим фактом имя его вписано в историю КВВМПУ, если не самой КПСС!
Государственные экзамены пришли в свой черёд и ничем особенным не отличались. Одновременно начались репетиции выпуска, который представлял собой довольно сложный ритуал. Он включал в себя ряд высокопарных торжественных эпизодов: вручение курсантам кортиков и офицерских погон, коленопреклоненное прощание со знаменем училища, хоровое пение гимна выпускников под названием «Мы - коммунисты» и ещё много чего, вроде переодевания в лейтенантскую форму, праздничного марша новоиспеченных офицеров с разбрасыванием сентиментальных пятаков и масштабного фотографирования. И всё должно было выглядеть возвышенно, помпезно, совершенно. Ведь в училище будет так много гостей! Поэтому на первой же репетиции, проходившей на плацу учебной территории, Дядя Юра взобрался на адмиральскую трибуну и через мегафон сообщил своему батальону:
- Репетиции у нас по вторникам и пятницам. Предупреждаю – чтобы в эти дни жены ни у кого не рожали, мамы ни к кому не приезжали, детей кормить не надо было! Своей грудью.
Заместитель начальника училища капитан 1 ранга Люлин, грандиозный дядька, особо чтимый и уважаемый у курсантов офицер, к вопросу репетиций выпускного ритуала относился вельми серьёзно. Высокий и грозный, как Пётр Великий при зачатии русского Флота, он принял из рук Москалюка мегафон и прямо с трибуны громоподобно вопрошал квумпарей:
- Какое существо самое красивое на свете?
Из курсантских строев послышались выкрики:
- Женщина!
- Моя жена!
- Лошадь!
Капитан 1 ранга Люлин расцвёл улыбкой и покачивал головой. Дождавшись, когда квумпари иссякнут в своей поэтической потуге, объяснил:
- Самое красивое существо на свете – это новоиспечённый лейтенант Флота! И вы это поймете, когда увидите слезы на глазах ваших подруг и матерей. А потому, потренируемся, чтобы выглядеть ещё более достойно.
Начались репетиции выпуска, и по мере приближения последнего дня квумпарей начинала терзать еще одна, теперь уже последняя в стенах Морполита забота. Дело в том, что в программу самого торжественного, уже лейтенантского, дня входил праздничный прощальный обед на камбузе. Естественно, зам. начальника КВВМПУ по материальному обеспечению, крутобокий капитан 1 ранга Колосов, прозванный средь квумпарей Олимпийским Мишкой, был заинтересован в том, чтобы на этот обед было отпущено как можно больше средств. И по этому поводу у него с курсантами были острые финансовые разногласия. Зам-по-МО Колосов настаивал на том, чтобы на организацию пиршества содрать с них по 6 рублей. Ведь надо оплатить труд официанток, накормить человек сто гостей, да еще оркестр под руководством капитана 3 ранга Льва Панкова. Однако 6 рублей были все же огромной суммой и квумпари с Колосовым препирались до последнего. Дядя Юра отечески советовал курсантам заказать сладкий стол и не связываться с «каклетами по-киевски», которые навязывает Зам-по-МО, а также с борщом и макаронами по-флотски, которыми можно травмировать своих верных подруг.
- А то получится как в лучших домах, - предупреждал Москалюк, - Один жлоб покупал на День Рожденья водку, а угощал всех пепси-колой.
В конце концов, всё равно вышло так, как того хотел командующий продовольствием.
До выпуска оставалось все меньше дней, экзамены следовали своим чередом. Дядя Юра чаще, чем обычно собирал свой батальон в клубе и давал последние вразумительные наставления:
- Обязательно после выпуска чтоб были как боги! В одной руке тортик, конфеты, в другой - бутылка шампанского, и – к тёще, х**ще, мудёще! Влезьте в долги, но к родителям и к тёще – как боги!
А когда последний экзамен был сдан, и на классной доске в 22 классе появилась последняя буква «Т», сложившая заветное слово «ЛЕЙТЕНАНТ» полностью, несостоявшийся коммунист Андрюша Закубанский и золотой медалист Морполита Дима Крищенко сняли доску с петель. Считалось, что за каждой классной доской нацарапано послание от предшествующих выпускников своим партийно-политическим потомкам. При чём, никто не смел заглянуть туда заранее – традиция! Однако на обнажившейся стене вместо ожидаемого напутствия, витиеватого, излучающего мудрость и сочувствие, была только одна строчка, коряво нацарапанная гвоздем: «Служите, мужики, служите! 422 класс, Славик, 1987 год». Крищенко и Закубанский, а с ними и весь 422 класс 1988 года отчаянно и горько выругались. В глубине души большинство квумпарей надеялись прочитать другое, что-то доселе неизреченное, вдохновляющее, исцеляющее от сомнений...
Потом долго решали – какую надпись будущим выпускникам оставить в свою очередь. Хотелось изречь что-то глубокое, для вечности. Что-то вроде «Мы были как вы. Вы будете как мы». Однако ввиду острого разнообразия мнений, как, впрочем, и ввиду великого, неодолимого уже облома в душе, так ни к чему и не пришли, и ничего на стенке под доской не нацарапали. Традиции Квумпы тотально приходили в упадок...
В этот же день, ближе к вечеру Дядя Юра в последний раз собрал свой батальон. Он подвёл итоги экзаменационной сессии, поздравил, что обошлось без «неудов». Сообщая сроки и порядок выпуска, комбат не обошелся без душевной лирики. Он любил этот жанр.
- Будет один душещипательный момент на выпуске – это прощальный обед. Лев сыграет нам гопака, мы съедим свою конфету, выпьем напиток «Ленинградский». По-нашему это просто компот, а по-ихнему это напиток «Ленинградский». Я вам скажу, будут падать бутылки, будут обливать товарищей и подруг нашим флотским борщом, с тарелки будут выскальзывать и падать на брюки куски торта кремом вниз. Но, тем не менее, такая будет обстановка, что в душе всё пойдёт вразнос, в разные стороны! И вы подумаете – нет, не зря я пролил на колени шампанское!
Это было последнее существенное, что пришлось услышать квумпарям от своего незабываемого комбата Дяди Юры.
МИНИАТЮРЫ
Какие-то занятные эпизоды в общий узор летописи КВВМПУ конечно же не вписались, не вплелись. Вот они лежат у нас на ладонях, как пригоршня напрасных гаек, никчёмных шурупов и лишних колёсиков. Словно бы развинтили на нет сложносочинённую, замысловатую штуковину, а потом, осознав бессмысленность своего любопытства, собрали её обратно. В результате, как часто бывает в таких случаях, возникли некие детали, убедительно родные, и даже всё ещё условно полезные, но не нашедшие себе исконного, подобающего места.
Так вот, Квумпа – штуковина определённо замысловатая. Пока учишься на политработника, ты её как бы разбираешь на запчасти, условно говоря. Ближе к лейтенантским погонам разбирать там уже нечего, Квумпа вычерпана до дна. Возникает порыв отбросить прочь от себя эту пустую скорлупу. А потом, оглядываясь назад, пытаешься собрать всё это, что было да прошло, воедино, или образно выражаясь, тщишься охватить умищем, понять – что же это такое было? В некоторой степени это удаётся, квумпавский кусок жизни правдоподобно возвращается в нашем воображении к исходному образу. Всё вроде на месте и логично, природно-политическое и естественно-историческое явление Квумпы воссоздано по горячим следам. Однако неприкаянные детали общей мозаики, так сказать, полудрагоценные камни средь творческого мусора уже объявились и растут числом по мере того, как процесс воссоздания былин о киевском Морполите стремится к бесконечности.
Ну и что прикажете с ними делать? Выбросить и забыть? Жалко до невозможности. Нет, оставим их себе, положим их в шкатулку памяти, где полно другого бисера, других украшений нашей увлекательной биографии.
Итак, военно-политический бисер. Миниатюры.
БЫЛИНЫ
У галчат-первокурсников набора 1984 года как-то сразу не заладилось со старшими квумпарями. Особенно лиходействовали курсанты второго курса, сами только-только сменившие нарукавную метку-галочку на что-то более убедительное. Так вот, Морполит при всём своём геополитическом масштабе и военно-историческом размахе был довольно-таки тесным заведением. Этим он правдоподобно имитировал ограниченные пространства корабля, ожидающие квумпарей на офицерской службе. Поэтому шершавые трения человеческих верениц случались здесь в рамках хода естественной эволюции партийно-политических существ, в знак торжества принципа непознанной необходимости. Встреча двух разноустремлённых потоков квумпарей в теснине, где-нибудь на лестнице в подъезде жилого корпуса, или в дверях камбуза, или у вертушки на КПП, или ещё где, почти обязательно превращалось в карнавал годковщины, в театр матерщины, в праздник победившей спеси старшекурсников. Они, как оказалось, были объективно сильней и увесистей на морполитовских харчах.
Итак, прошло изрядно времени, пока второкурсники с их комплексом сверх-полноценности успокоились и перестали играть своими мышцами и норовом.
Следует отметить, что квумпари-третьекурсники с самого начала отнеслись к новобранцам с ватной терпимостью и великодушным снисхождением. Это были уже упитанные, солидные люди, понявшие смысл жизни и успокоившиеся. Со стороны третьего курса квумпарям набора 1984 года никакого апартеида практически не чинилось. Разве что только у прилавка чипка, чуть-чуть.
Вопреки формальной логике проще всего военно-политическим новичкам было с коллегами выпускного, четвёртого курса. Эти гордые, осанистые существа уже словно вознеслись обитать в более высокое измерение. Перейти им дорогу где-нибудь в узком месте Морполита было практически невозможно, ибо они по земле как бы уже и не ходили. Вернее сказать, траектории движения новобранцев-карасей и выпускников-венценосцев пролегали на разных навигационных картах, и вообще, в разных геометрических плоскостях. Нет, в частном порядке и в виде стечения полностью случайных обстоятельств кто-нибудь из них запросто мог повстречаться нос к носу в культовом месте Морполита, известном как Мусоросборник. Там была единственная официальная курилка училища, и там вообще бывало интересно. Так вот, именно там венценосный жених-четверокурсник, повстречав случайного молекулу-галчонка, всклокоченного от задрюченности, мог снизойти до братской беседы на равных и поделиться чем-нибудь бесценным из копилки своей души. Например, пуститься по волнам ностальгических воспоминаний и рассказать что-нибудь в духе - «Сейчас уже не то! А вот раньше бывало...».
И начиналось:
«Кафедра кораблевождения. Начальник - Герой Советского Союза Забояркин, капраз. Звание Героя носил с сержантов. Первым ступил на другой берег Днепра при освобождении Киева. Добрый дядька. А на территории кафедры склонен к беспощадности...
- Здравствуйте, я - Борис Борисович Берндт! И можете называть меня б...дь в кубе, это вам не поможет! И зря вы настроились на зимний отпуск! Пока вы не научитесь вести счисление, в отпуск никто не поедет! А я вас научу! Рано или поздно! С приборами и без! По интуиции, но в нужную точку! «Долго будет «Лоран-С» вам сниться»... Незнание вопроса не освобождает от ответственности. И я сделаю из вас не «политработников -тире- штурманов», как в дипломе, о котором вы мечтаете, а «штурманов –минус- политработников»!
Капдва Карагодов, друг Берндта:
- Карты получили? Кто сказал "игральные"? Навигационные! Понятно, что первые вам ближе. А мне ближе эти... Что? Вопрос у тебя, бедолага? А ты видел, как у тебя карандаш заточен? В ТОВВМУ этому год учат, заточке карандашей, а я с вами, товарищ курсант-тупой-карандаш, еще разговариваю... Заточите - спросите. Ну вот, годится, спрашивайте... Двойку я уже поставил, но все равно спрашивайте.
- Огни... Вход в базу: заходи, брат, заходи. Зеленый, белый, зеленый. Нельзя входить: куда, брат, куда? Красный, белый, красный.
И помнится, поди ж ты...
Капитан первого ранга Вольвач, Александр Иванович. Мореходная астрономия.
- Запомните, я не Вульвач, я - Вольвач! Знаю я, о чем вы всё время думаете!А я - Вольвач, не Вульвач... Корень не тот!
И первое занятие начиналось со слов:
- Вот коробочка. Открыли. Это - звёздный глобус. Жёлтенький. Видите, на нем такая «шапочка» металлическая, с «пипочкой»? Снимите за «пипочку». Осторожно! Оденьте ее, «шапочку», на голову. Осторожнее! Ну что, все померили? А теперь запомните: больше никогда так не делайте... Накажу.
По астрономии отличные оценки зашкаливали, при всей требовательности...
О-эМ-Пэ. Капитан первого ранга Гравит, с Новой Земли. Первые испытания советских атомных бомб. Очки защитные, с трещиной... Оттуда... Талисман его.
- Я не Гравий, я - Гравит.
И мы серьезно относились к ядерному грибку. И знали, что нужно «есть», то бишь кушать, из Боевой Аптечки. Чтоб бежать вперед, стреляя из автомата, как можно дольше. Вдохновляя других. И поражая врагов. И как использовать её же, Бэ-А, в повседневной жизни. При качке, например...
Тактика морской пехоты. Подполковник Комаров.
- Масштаб... Как бы вам объяснить... Ну вот, один к десяти выглядит для понимания так: на карте - одна голая женщина, а на местности - десять.
И мы никогда не путались с масштабом.
История Ка-Пэ-эС-эС. Капитан второго ранга Быков. Марксистские кружки. «Группа освобождения труда». По вертикали писалось слово...
А потом дописывались имена, после заглавных букв: Плеханов, Игнатовов, Засулич, Дейч, Аксельрод. Читай по заглавным.
Такое не забудешь! Такое всегда где-то рядом...
Военно-морская география. Терещенко. Гражданский. Участник конвоя «Пэ-Кью-семнадцать». Его корабль потопили. Выжил чудом. Кто-то нарушил приказ: экипажи тонущих кораблей не подбирать... Подобрали.
Начальник кафедры философии Датчиков, капраз. Голова шестьдесят восьмого размера. Именно он нас научил, что палка всегда о двух концах. Другими словами, из любой ситуации есть два выхода. И как выбрать правильный. И гносеологическим корням. И как их искать и распознавать. Пропуск его лекции, пусть в силу служебных причин, приравнивался нами к большой личной неудаче. В его кителе мой друг, Саша Гайдулин, делал приборку на кафедре. А однажды был пойман и изгнан. С кафедры в гальюн. С тех пор он удивительно преуспел в науках. Не знаю, что помогло и сформировало. Думаю, всё-таки, кафедра. И китель. Но не уверен... Сомнения закрадываются...
Кафедра партийно-политической работы. Капраз Фисенко. Редактор училищной газеты. Ходячая энциклопедия. Учил чтению советской прессы между строк. И логике выводов. Из самого неинформативного сообщения, типа: «завтра по всей территории эС-эС-эС-эР – дожди...». И иногда получалось:
- Над всей Испанией - безоблачное небо.
И что-то случалось в мире.
Физик Яков Савич. Это вообще замечательная фигура. Он учил нас заботиться о личном составе и любить его. Предварительно заставив выучить полное название его дивизии, бравшей Берлин. «Орденов Ленина, Богдана Хмельницкого, трижды Краснознаменная, гвардейская...».
Это соответствовало «тройке», если ты в физике туп. Ну, то есть, если запомнил и повторил. Карт-бланш, сохранение, зачет, соломинка спасительная.
Савич был мудр. На любой сдаче зачетов или экзаменов, он так открывал окна, что углы отражения позволяли видеть все, что творилось в аудитории. И сидел к нам спиной. Но шпаргалки отнимал своевременно. Спасало только количество, качество и понимание написанного.
- К доске. Повтори. Объясни. Вижу, понимаешь. «Пять». Зачем «шпору» доставал? Писать их нужно, пользоваться - нельзя! Увереннее в себе нужно быть.
Яков Савич ставил стул на кафедральный стол, одевал задом -наперед первую попавшуюся бескозырку, раздувал носом ленточки и вещал:
- И вот идет курсант КВВМПУ сквозь заросли камышей. Раздвигает. Он только что девушку оприходовал, и этим счастлив. А то, что завтра экзамен по физике, - дело второстепенное. Ах, как он ошибся. Ты экзамен сдай, а потом – хоть в камыши, хоть в осоку. А ты расслабился. И уязвим. Я ж начеку. И девушка - дело второстепенное. Экзамен первым номером. Что, хочешь дураком умереть? Так я не дам... А девушки... Они были, есть и будут. Но с умными им интересней. Всё для тебя, дорогой друг. Что? Мою дивизию? Эх... огорчил. Ну, давай. Одна ошибка в названии - переэкзаменовка. В последние дни отпуска. Рискуешь?
Савич не любил лентяев, особенно разбирающихся в физике. И ставил «двойки», и не прощал мелочей.
- Так, лабораторная работа. «Две тысячи». Чего?
- Джоулей, Яков Савич!
- Нет, дорогой. Просто две тысячи. И чего? А так как не написано чего, писать буду я – «коз». Итак, две тысячи коз! Дж-дж-дж! Не бегут джоули! Коз зови!
Поздравляю, ты - пастух козьего стада, но с большой буквы!
Так он учил нас точности и педантичности.
ТУЖЭК. Первый групман первого атомного реактора первой советской А-Пэ-эЛ. Инструкции по эксплуатации реактора писал и он - капитан первого ранга Григорьев.
На столе темный графин с коньяком. Типа-чай. Мы готовили. И «заваривали».
Билеты - в конверте. Внутри, не на столе разложены. Иезуитство какое-то. Спасибо дяде Вове, мичману-лаборанту. С твердой ставкой. Доложил расклад. Знаем, как лежат.
Эх, Димка Козловский залетел...
- Что так долго ищем? Свой билет? Нету? А номер какой? Пятнадцатый? А дай-ка конверт. Так вот он! А ты говоришь – нету... У нас всё в порядке. Держи! В «преф» не играй, считать не умеешь... Ну, удачи, то есть. Ладно. Готовься. А Вы докладывайте...
- Знаешь устройство ЯЭУ?
- Знаю, товарищ капитан первого ранга!
- Видеть надо, а не знать. Свободен!
- А я еще знаю!
- Да «пять», «пять»... И иди, и чтоб тебе повезло, и чтоб ты никогда ее не видел, эту ЯЭУ...
Когда наших побили в «Пентагоне», то бишь Дворце культуры «Пищевик», (архитектура у них похожая), Григорьев, дежурный по училищу, поднял дежурную роту, правда, с пустыми автоматами, и повёл за собой. С поднятым вверх пистолетом, как легендарный политрук Клочков на картине.
- В живот и в голову не стрелять! Стрелять только в ноги!
И залился своим «фантомасовским» смехом: Ха... ха... хаа...!
Шесть десятков людей орудовали прикладами... В своё удовольствие и в помощь оскорблённым собратьям...
С ним же мы выезжали в Гидропарк. Там танцплощадка обнесена рвом с водой. Пока ударная группа освобождала танцпол от мужчин, не забывая повальсировать с девушками, мы стояли во внешнем ряду. Вокруг рва. И шпаки, плавая во рву, умиляли нас своими галстуками. Галстук так красиво лежит на воде... Горизонтально... А когда водоплавающий просился на берег, мотивируя тем, что галстук намок, его ещё раз сталкивали в воду. Если галстук плавает - ещё рано. Не остыл, красавец...
Начстрой Данилов.
- Сика корабельная, зелень подкильная! Сейчас я определю, кто из вас пойдёт в увольнение!
Строгий, но справедливый. Весельчак и жизнелюб. Батя... Мой, и всехный...
Знамённая группа училища. С Сашей Толстиковым, выходцем из эР-Пэ-Ка Кремля. Из тех, кто у Мавзолея стоял. Жаль, говорит, что в династии я самый маленький – сто восемьдесят пять сантиметров. Тогда бы Знамя училища чаще носил, а пришлось чаще палашом махать.
Капраз Пинчук, командир крейсера «Варяг», Андрей Андреевич. Замнач училища.
- «Ура» должно быть раскатистым и громким. Тренируйтесь.
И мы тренировались до посинения, хрипоты, рвоты и подвижки в мозгах.
И мичман, дежурный по КПП, представившийся ему «не по форме»:
- Дежурный по КПП мичман такой-то.
- А дальше?
- Мичман...
- И?
- Урррааааааа!
А надо было сказать:
- Мичман такой-то, товарищ капитан первого ранга.
Устав нужно чтить. И знать.
Андрей Андреевич понял, простил, но с дежурства всё же снял ретивого. Наверное, недостаточно раскатисто прокричал...
Степан Лысяный, «взводный».
- У вас что здесь, тигры еб..сь?
Это о качестве утренней приборки...
Подполковник Мартынович... Гроза нарушителей учебного процесса. Зато квумпари, стоящие помощниками дежурного по училищу, читали его диссертацию. И делали свои замечания. И он их учёл, и защитился. Успешно. А мы были счастливы причастностью и уже начинали писать свои...
Были, конечно, и личности «проходящие».
Типа:
- Суточный наряд! Смирно! Слушай секретное слово! Сегодня секретное слово - «Магадан»!
И плакал начальник караула, и плакали заступающие в наряд, от смеха.
Такие не задерживались...
Эх, да что говорить! Теперь конечно уже не то. А вот раньше...».
ШТОРКИ
Статус должностного кабинета определяется скорее не качеством рабочего стола, не размахом политической карты на стене и не этажом. Украшение и значимость помещения состоит в том, какое у него окно, а вернее, куда оно смотрит.
Если, к примеру, вид из окна лежит на мусоросборник, то это вообще не кабинет. Это, скорее всего, баталерка, где обитают самые маленькие из всего многообразия существующих на Флоте начальников.
Судя по окну, апартаменты редактору газеты КВВМПУ «Политработник Флота» достались выдающиеся. Второй этаж старинного помпезного здания с циркульной стеной, именуемого в Морполите как учебный корпус №3. Красота! Если посмотреть из редакторского окна направо, то открывается живописный вид на фрагмент Красной площади, что смыкается с улицей Жданова, на изумрудную спину Владимирской Горки, вознесённую над всем этим. Если посмотреть налево, то глаз радует батальная картина парадного морполитовского плаца с трибуной для командования. Глянуть вниз тоже было приятно. Там как на ладони красовалась рубка КПП №1, её наэлектризованные двери, вход-выход через вертушку, а так же ворота для курсантских батальонов, зачинённые чугунными кружевами решётчатых створок. Таким образом, редактор «Политработника Флота» был обоснованно горд за свой именной кабинет.
Вместе с этим, приходилось констатировать, что счастье в абсолютном, чистом виде, не дано никому. Одно фатальное обстоятельство не позволяло шефу прессы КВВМПУ развернуться во всю мощь. Дело в том, что если глядеть из редакционного окна прямо, то есть, строго вперёд перед собой, то сюжет, который открывался в этом случае, заставлял слегка нервничать. Твердыня Главного учебного корпуса возвышалась там - парадное здание училища, со всеми вытекающими из этого последствиями. На втором этаже его располагались адмиральские апартаменты, рабочий кабинет начальника училища. И вот, окно редакции «Политработника Флота» красовалось точно напротив окон адмирала. Как говорится, рукой подать. Прямой наводкой. Глянув ненароком в ту сторону, редактор частенько видел тень великого и ужасного начальника. И это, конечно, ничего не добавляло к удовольствиям текущей службы.
Начальник училища контр-адмирал Коровин Александр Михайлович тоже нет-нет, да и бросал встречный взгляд, посматривал в сторону редакционного окошка, что напротив. И не случайно. Повод для этого и особый интерес у него имелся. Ему вообще до всего в Морполите было дело – такая у него должность и планида. Так вот, наблюдая за редакционным окном, Александр Михайлович периодически замечал, как оно, всегда светлое и ясное, вдруг задёргивалось наглухо шторами.
Контр-адмиралу конечно же обо всём доносили, и он знал, что именно сие означает. Ему было известно, что под крылом редакции и под идейным вдохновительством самого редактора тихо пульсирует жизнь неформального клуба шахматистов имени Весёлого Роджера. То есть, задёрнутые шторки означали, что участники сообщества в сборе, и сейчас начнут творить нечто в ключе своих традиций.
Это случалось под занавес служебного дня, не регулярно, но часто. Поскольку основные заботы службы к тому часу попускали всех, и даже начальника училища, то у него было в достатке времени, дабы наиграться воображением при виде задёрнутых шторок. Не то, чтобы он завидовал партизанской романтике шахмат-клуба. Не в это дело. Просто должность громовержца обрекала на публичное одиночество, а он был живой человек. Поэтому вид незатейливой маскировки редакторского кабинета вызывал в нём деятельное беспокойство. Постепенно, раз за разом, день за днём, это чувство чесалось-чесалось, пока он совсем не вышел из терпения. Заметив в очередной раз, как шторки в редакции задернулись, Александр Михайлович взялся за телефон.
Тем временем в стенах редакции «Политработника Флота» уже затеплилась атмосфера спортивного праздника. Пешки с ферзями и другие умные фигуры оживлённо расставлялись боевыми порядками по клетчатой доске. Цельная бутылочка коньяка весело откупоривалась сноровистыми руками. Хрустальными колокольчиками позвякивала посуда. Велеречивый хозяин кабинета уже разворачивал рулон вступительной преамбулы, перетекающей в разминочный тост, вроде того, что «За Победу! За НАШУ Победу!»... И вдруг поперёк всего этого неудержимого движения, точно дребезжащая телега грянул телефонный звонок.
Решили выдержать уровень конспирации и трубку не поднимать. Однако, звонок упорствовал, аппарат продолжал убедительно тренькать. Это стало тревожно на что-то намекать. Все насторожились. Редактор жестом призвал общество к маскировочной тишине и поднял трубку. Голос и текст, которые тронули его внимательное ухо сделали его глаза немного квадратными.
«Александр Серафимович! А что же это вы, любезный, меня никак не пригласите? Будьте любезны, уважьте начальника!».
«Конечно, Александр Михайлович, заходите, прошу! Почтите вниманием. Буду рад...», - против воли, чисто рефлекторно выдал редактор и медленно, будто опасаясь взрыва аппарата, вернул телефонную трубку на место.
«Попались! - оторопело сообщил он, - Сейчас Коровин будет здесь!».
Все, кто были, суматошно кинулись на выход, но помешали друг другу в дверях, и это выручило редактора.
«Стойте! Погодите! Не бросайте! - успел взмолится он, - Нельзя просто взять и смыться! В какое положение вы меня поставите!!? Он дал понять, что ему известно всё, что здесь происходит!!! Не будьте трусами! Корабль накренился, но ещё на плаву, ещё можно побороться за живучесть!...».
Секретарь Парткомиссии Гузев не внял мольбам редактора и со словами – «Старик, прости, но моё положение... Я как лицо Политотдела... В общем, я себе не принадлежу...» - выскочил в дверь и был таков. Вслед ему мелькнул спиной ещё кто-то, не оставивший никакого следа в Истории.
Володя Белоглазов, подающий большие надежды капитан 2 ранга, хоть и не принадлежал себе, но был закадычным другом редактора и сумел обуздать в себе панику бегства. С великой ломкой в душе, но всё же нашёл в себе мужество остаться также и капитан 2 ранга Гусев, офицер Учебного отдела. О, если б знал этот Учебный отдел, какие отважные храбрецы в его рядах! Но самую драматичную паузу, буквально на разрыв, пережил в эту минуту капитан 3 ранга Рыбкинс. Ещё вчера он был простой ротный офицер. Ответственность за сто двадцать изобретательных курсантов-головотяпов подвешивала его карьерные перспективы на большом крюке вопроса, как тушу для дальнейшей разделки. Будущее удручало своей туманностью. Потом удача улыбнулась ему, жизнь оказалась прожитой не зря. Он сумел, он перевёлся, и вот он уже офицер Строевого отдела. Будущность значительно прояснилась: трёпка нервам – минимальная, возможности для карьеры – широкоформатные. Служи, и радуйся! Поэтому было понятно, отчего капитану 3 ранга Рыбкинсу меньше всего хотелось бы теперь попасться начальнику училища на зуб. Компания здесь, конечно, славная, но обстоятельства сомнительные. Что делать?! Мучительные мгновенья просвистели как пули у виска. Нет, предать Старика-Серафимыча он не мог. Рыбкинс отчаянно хотел выжить, но не любой ценной. Поэтому удавил в себе позыв к бегству и остался на тонущем крейсере редакции...
Когда контр-адмирал Коровин шагнул через порог, офицеры стояли по стеночке – спокойно, молодцевато, сохраняя внешнюю правдоподобную невинность. Поздоровались. Возникла пауза, неизбежная перед лицом высокого начальника. Коровин сам пришёл на помощь, направляя события в правильное русло.
«Александр Серафимович, мне доложили, что вы замечательно играете в шахматы. Не сочтите за труд, покажите своё мастерство...».
Сели играть. Атмосфера в редакции стала оттаивать. Гусев и Рыбкинс осторожно радовались своей зрительской непричастности и наблюдали за ходом шахматной мистерии. Меж тем, над клетчатой доской сгущались тучи. Партия, которая началась бодро, уверенно и профессионально, стала увязать в комбинациях и скоро застряла в тяжёлой позиционной трясине. Начальник училища начинал хмуриться, и цвет его лица не предвещал никому доброго исхода. Капитан 2 ранга Володя Белоглазов на правах лучшего друга тихонечко взмолился на ухо редактору: «Старик, не губи ты нас всех! Не накаляй обстановку! Поддайся!». А тот ни в какую. Упёрся, пошёл на принцип, пошёл на таран, всем своим видом показывая – мол, пусть выигрывает! мол, он же мастерски это умеет!
Неумолимо настал момент, когда контр-адмирал засомневался – как вообще дальше играть партию, ибо путей для перелома ситуации в свою пользу он больше не видел. Тогда он прибег к своему секретному оружию. Вернее, задействовал неучтённые противником резервы.
«Александр Серафимович, полагаю, что для успешного продолжения нашего турнира не мешало бы внести разнообразие в ход текущих событий. Открывайте погреба, доставайте боезапас...».
Редактор изобразил неподкупное удивление:
«Как можно, Александр Михайлович! Следуя порядку службы, приказам Министра Обороны, и вашим личным распоряжениям, не то что не храним, не употребляем, но и даже помыслить не допускаем, ибо...».
Начальник училища мудро смягчился:
«Ну, хорошо, хорошо... А за Победу? За НАШУ Победу, если? Неужели Победа того не стоит?».
Редактор не смог далее ничего изображать, порозовел щеками, и с улыбкой условного раскаяния слазил к себе в сейф. Достал стаканчики с хрустальным перезвоном, блюдце с колечками лимона да осколками шоколада и почти полуначатую бутылочку коньяка. Контр-адмирал Коровин оживился, великодушным жестом пригласил оживиться всех, и никто не посмел не принять участия. Гусев и Рыбкинс из роли случайных прохожих, которые вроде не причём, перешли в разряд соучастников.
Вслед за этим игра как-то сама собой расцвела. Неожиданно прояснились и стали очевидны оригинальные комбинации на клетчатой доске. К всеобщему спасительному удовольствию, партия свелась в честную, трудную ничью...
Новая генеральная линия Партии на борьбу с пьянством и алкоголизмом требовала от контр-адмирала Коровина снять дисциплинарную стружку с участников шахматного сообщества во главе с редактором «Политработника Флота». Однако, все были прощены, все остались живы. В последний раз. Начинающий офицер Строевого отдела капитан 3 ранга Рыбкинс удачливо продолжил карьеру, без препон и без коньячных пятен в «Личном Деле».
Шторки больше никогда не закрывали окно редакции.
ЯБЛОЧКО
Пребывая на севастопольской своей стажировке, квумпарь не забыл о закадычных друзьях и постарался выполнить их заказ. Вернувшись в Киев, он привёз с собою новенькие, только что из под рук мастера, офицерские фуражки. Поскольку севастопольский пошив считался наилучшим, друзья-однокашники получили ожидаемый кайф от обладания этими действительно замечательными изделиями. Квумпарь выдал им фуражки, отчитался о понесённых денежных затратах, и они дружно отправились в бытовку, к зеркалам и свету, на примерку. Это было и своевременно, и оправданно, ибо выпуск из училища уже маячил на расстоянии вытянутой руки, и предчувствие финала томило каждого. Пора!
Квумпа...
Ещё вчера она толстым тяжёлым сукном лежала на твоих плечах, ты чувствовал её на своём хребту, как упавшее небо парт-политработы. А сегодня эта резиновая вечность уже машет тебе прощальной тельняшкой с отходящего парома, тает прямо у тебя на глазах, уходит песком сквозь пальцы, обречённо погружается в молодое вино свежевыжатой истории...
Самое время, пока мы ещё здесь, попробовать уяснить себе, на прощанье: что это такое было – Квумпа?
Школа жизнеутверждающей демагогии?
Или последнее убежище призрака коммунизма?
Или инкубатор жрецов ГлавПура?
Или торжественная радуга над лысой вершиной Страны Советов?
Или партийно-политический улей, истекающий мёдом исторического оптимизма?
Или броненосец Партии, непотопляемый в мировом океане флотского борща?
Или это беззаботный сон военно-морской юности, который вот-вот оборвётся на самом интересном?
Вчерашний севастопольский стажёр, без пяти минут лейтенант, а в сущности всё ещё курсант молочной зрелости, был мягко ущемлён в самое сердце чувством необратимо тающего куска жизни и молвил философски, как он это любил:
«Друзья, вы обратили внимание, как причудливо закольцевались время и обстоятельства? Ровно четыре года назад мы вот так же разглядывали себя в зеркалах. Только зеркала и бытовка были лютежские, а на головах у нас зияли наши первые стрижки, первые ультракороткие выкосы на черепах. Тогда мы только что познакомились и воспринимали друг друга как явление природы, требующее дополнительного изучения. И вот снова глядим друг на друга, но уже без интереса, а просто на прощанье. Круг замкнулся. Всё похоже, да всё не то. Завтра погуляем на выпуске, напьёмся, и наверное никогда уже не свидимся. Страна необъятная, а жизнь прерывистая. Давайте друзья в эти последние минуты, пока мы всё ещё здесь и вместе, подумаем и скажем – чем нам запомнилась Квумпа, что унесёт отсюда память нашего сердца?».
Друзья, которым адресовалась эта витиеватая словесная гирлянда, поглядели на него из под лейтенантских своих козырьков, низко надвинутых на глаза. Их было не узнать. Теперь это были новые люди, какие-то принципиально иные, видоизменённые существа с расширенными горизонтами военно-политического разума. Конструктивно-гуманистический цинизм в коктейле с профессиональным человеколюбием стал их второй натурой и верхней оболочкой. Это вполне позволяло им ответить: «Слушай, обломись!». Однако, подумав, они сжалились над возвышенным вдохновением своего друга-товарища, над фантомными болями его души. И чтобы он успокоился, поведали ему о своих взглядах на ценность ностальгических артефактов.
Один сказал:
«Наверное, мне больше всего будет вспоминаться то, как всё начиналось. То есть, наш Ка-эМ-Бэ, лютежский лагерь и плац, обсаженный туями, крепкий запах хлорки от воды в умывальниках и куски чёрного хлеба по карманам. И особенно рубль. Помните тот счастливый наш рубль, который мы нашли во время приборки? Это незабываемо! Как потекли у нас тогда слюнки от предвкушения сладкого! Ведь родительские деньги у нас к тому времени давно уже были растрачены. Голод преследовал нас. И если б не тот рубль...
Помню, мы едва дождались свободного времени, когда командиры наконец отстали от нас, и все втроём кинулись к чипку. Отстояли скандальную очередь, отвоевали место у прилавка, и вот мы обладатели приличного такого, увесистого куска сметанника, граммов на пятьсот, не меньше. Свежак!
И вот, сидим мы за столиком втроём, вокруг нашего сокровища и обсуждаем, как нам его поудачней разделить. И вдруг откуда ни возьмись, прямо через наши головы чьи-то чужие лапы тянутся к сметаннику, грубо отламывают от него две трети и присваивают себе. Мы только рот успели разинуть, а в наш адрес уже слышится бодрое «Спасибо!» и раскаты издевательского хохота. Глядим, а это оказывается Саша Стороженко с Мутовкиным! Уже набили свои хлеборезки нашим сметанником и лениво улепётывают, счастливые. А мы окаменели в шоке от этой дружелюбной наглости. Понимаем, что драться уже поздно, но ведь и глазам своим поверить невозможно! И вот, помню, сидим мы вокруг жалких остатков сметанника, медленно приходим в себя, и нам мучительно больно за потраченный рубль и за бесцельно прожитые годы...».
В обмен блиц-мемуарами случайно встрял только что упомянутый двигатель современности по имени Саша Стороженко, собственной персоной. Он совершенно невзначай пришёл в бытовку погладить брюки и сразу уловил о чём здесь речь. Его до вершин радости позабавил приснопамятный случай с ограблением недотёп-сладкоежек. Однако, в качестве извинения за эту незаживающую душевную рану, он бросил в копилку заветных воспоминаний и свою звонкую мелочь. Поведал о том, как Мутовкин во время КМБ дефилируя мимо сосны, переходил на строевой шаг и прикладывал лапу к пилотке – таким образом он отрабатывал жест чинопочитания и ритуал воинского приветствия, странно поименованный в Уставе, как «отдание чести». И так старательно он это делал, так ретиво выворачивал голову и тянул носок ботинка, что на носу у него выступали капли пота. Сосна от незаслуженной почести краснела. Ещё не стала мачтой корабля, а тут уже козыряют...
Ожидаемая ржачка благодарной аудитории состоялась. Дружно держались за животики, представляя себе уморную сценку в рьяном исполнении Мутовкина. Таким образом, запоздалое покаяние о содеянном некогда пиратстве было у Саши принято.
Перенимая ностальгическую эстафету, следующий мастер партийно-политического рассказа обратился к иной теме:
«А мне вот почему-то сейчас вспомнился штурманский поход вокруг Европы, и особенно то, как Мёртвая Голова целый месяц охотился за Юрчиком и никак не мог его словить. Один – руководитель практики, капраз-фантомас атомной войны, другой – беззащитный, уязвимый курсант-практикант, в роли неунывающего штурмана. И вот Мёртвая Голова, лысый, жуткий и бесконечно уважаемый мореход периодически курсировал мимо наших навигационных карт, наблюдал, куда и что мы там прокладываем, куда в нашей интерпретации катится учебное судно «Перекоп». Юрчик ненавидел «Перекоп», и прокладка в его исполнении небрежно вихляла в сторону от здравого смысла. И получать бы ему по шее от Мёртвой Головы трижды в день за такую работу, но у него обострилось чутьё на неприятности, и он прямо накануне появления капраза всё время куда-нибудь смывался. То шёл в гальюн, то линял на астрономическую палубу позагорать, то отправлялся на корму, поразмышлять о смысле жизни, любуясь пеной кильватерного следа. В общем, творчески растворялся в ограниченном пространстве корабля. Мёртвая Голова долго терпел загадочное отсутствие подопечного штурмана-невидимки, потом его это достало, и он начал переписку. Однажды, когда Юрчик вернулся к месту вахты, то обнаружил на своей навигационной карте надпись отточенным карандашом, прямо параллельно линии прокладки курса:
* Курсант Глаголев, не могу застать вас на посту. Не знаю вас в лицо. Не порядок. Предлагаю появиться. Кап. 1 р. Ларионов...
Юрчик поначалу решил отмолчаться. Однако постепенно надписи нарастали:
** Штурман Глаголев, вы ещё с нами? Вы ещё участвуете в нашем походе? Кап. 1 р. Ларионов...
В другой раз:
*** Товарищ, у вас огромные невязки! Вы преступно небрежны в ведении прокладки. Делаю вам замечание. Вы посадите нас на камни. Ларионов...
Потом ещё:
**** Возьмитесь за дело! Наш корабль идёт в другую сторону! Я вам пару влеплю! Ларионов...
Когда на карте появилось изумлённое «***** Глаголев, вы где??! Кап. 1 р. Ла...», тогда Юрчик почуял, что безответность может плохо кончиться, и решил отозваться. На той же карте, там же, оставил упоминание о себе:
* Нахожусь на астрономической площадке, измеряю кульминацию солнца и наклонение горизонта. К-т Глаголев...
На этом переписка как-то неожиданно оборвалась. Юрчик всё так же не позволял себя обнаружить. Однако, Мёртвая Голова убедился, что такой курсант условно всё-таки существует, за борт не выпал и даже знаком с натуральными терминами навигации. Всё это уже само по себе тянуло на «удовлетворительно». Так что мудрый капраз махнул рукой на ужасы наблюдаемой прокладки и больше не тревожил Юрчика своими телеграммами. И я даже не знаю, не уверен, удалось ли Мёртвой Голове хотя бы в конце похода увидеть – кто он фактически, этот штурман Глаголев, неуловимый на карте и в мировом океане...».
В благодарность за тёплые воспоминания вышеупомянутый герой Дальнего Похода пожал рассказчику руку и пустился в такую речь:
«Странное дело, но меня тоже вот так, сходу, почему-то уносит к самому началу, в Лютеж. У меня перед глазами сейчас одна зарисовочка, которая вообще часто вспоминается мне.
Итак, включите своё воображение и представьте. Воскресенье, свободное время как море разливанное, не кончается. Личный состав томится, некоторые ищут забвения возле телевизора. Делать абсолютно нефиг. Сижу на верхней коечке и поглядываю по сторонам, хандрю. А жрать хочется! Время как раз послеобеденное. И ни одной родственной души вокруг, одни только малознакомые товарищи по оружию. В общем, типичная воскресная бессмысленность. И вдруг гляжу, в казарму заходит Петя Караваев. Весёлый такой, бесшабашный, ну как обычно. Типичный Костя-моряк с одесской Молдаванки. Нам, гражданским, тогда ещё даже форму не выдали, и были мы кто в чём, как партизаны. А Петя весь такой из себя живописный морячок Каспийской флотилии – бескозырочка заломлена гордо на бочок, гитара на плече висит, как автомат на ремне. В общем, картинка для военного плаката.
А в руке у Пети вместо гранаты яблоко. Небольшое такое яблочко, белый налив. Где он это сокровище раздобыл не совсем ясно, но можно предположить, что не совсем мирным путём. Частные усадьбы с садами в округе имелись. Хотя, может, просто кто-то угостил. Бывает...
Так вот, братцы, я как увидел это яблочко, со мною случилось короткое замыкание. Мне так захотелось этой кислятины, этих недозрелых витаминов, что я готов был кинуться с зубами на собственную подушку! В общем, я впал в транс и глаз не мог отвести от пленительного фрукта, следил за ним как стрелка компаса за Полярной звездой. А Петя, ничего не подозревая, подкинул яблочко на ладони, потёр его о рукав своей робишки и вознамерился уже надкусить. Он уже разинул челюсти и хотел вонзить свои отточенные резцы в сочную плоть, как вдруг заметил меня и осёкся. Вернее, не столько меня заметил, сколько мой дикий немигающий взгляд, тлеющий недобрым маниакальным огоньком. Наверное, он почувствовал на себе какой-то ожог неясного происхождения, поднял глаза и тогда узрел мою персону поодаль, на возвышении. Сначала он буквально оторопел, а потом вдруг раздался в улыбке до самых ушей. Можно себе представить как моя сосредоточенная рожа его позабавила! Наверное Петя вспомнил, как в своё время и сам был начинающим воином, то есть, душарой военно-морского флота, зыбким и вечно голодным. Не знаю. Однако, вслед за этим он сделал то, что я буду помнить всегда. Он просиял, молча надо мной ухахатываясь, и вдруг говорит – «Держи!» - и кидает яблоко мне. От неожиданности я с трудом взял эту подачу, и какое-то время сидел удивлённый, не веря в свою удачу. А Петя, как ни в чём не бывало, пошёл себе дальше...
Ну, ведь ничтожный эпизод, согласитесь. Ни драмы тут, ни комедии. Ноль событий, казалось бы. Однако, я вот думаю – неужели Петрухе меньше моего хотелось это яблочко зажрать? Все мы ведь с одного котла харчевались, одинаковой перловкой давились, одинаково не наедались. И, главное, кто я ему такой? Не друг, не брат, не сослуживец по Каспию. Нас тогда ещё даже по взводам и классам не распределили, все мы были друг другу чужими и случайными. Просто увидел человек грустную, голодную рожицу и сжалился над бедолагой, отдал последнее. И я вот часто думаю: а я бы на его месте так поступил? Смог бы расстаться со своей законной добычей, чтобы ободрить абсолютно левого чувака, которого только пару раз видел мельком, в массовке? Вряд ли. Вряд ли я был бы так великодушен! Уж я себя знаю. А вы? То-то же... Вот вам и Петя-Петруччо, он же Шухман, он же Вестовой!».
Квумпари в новеньких лейтенантских фуражках призадумались. Потом солидарно предположили:
«Получается, что Петя Караваев хороший человек?».
Закрывая ностальгическое путешествие во времени, оставалось только утвердить в протоколе, за подписью с синей печатью:
«Именно! Наш Пётр, оказывается, хороший человек!»...
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВМЕСТЕ
Сначала квумпари получили дипломы. На ряду с коренной специальностью «Военно-политическая ВМФ» там значилась и гражданская квалификация «Учитель истории и обществоведения». Дипломы были подписаны Коровиным и Быковым – начальником училища и начальником учебного отдела, соответственно. Получая свои синие корочки, выпускники скептически вздыхали: раньше-то кроме всего прочего квумпарям присваивали и третью, элитарную специальность – «штурман»! Мельчает Квумпа...
Наверное, благодаря здоровому уставному режиму самсоновцы отличились. Из четырех золотых медалистов училища в этом году трое были из роты Ивана Николаевича. Меркулов, Ульянов и Крищенко получили красные дипломы, золотые медали, по 800 рублей наградных за силу духа и мозга, а также право свободного выбора места дальнейшей службы. В тот же день все выпускники получили отпечатанные в морполитовской типографии именные приглашения на собственный выпуск. Они конечно гоготнули, но восприняли это снисходительно и с надеждой, что это уж действительно последнее извращение, какое им пришлось увидеть в родных стенах.
На другой день, 8 июля 1988 года, состоялся Выпуск. Над зеленым Киевом было чистейшее синее небо, хотя офицеры утверждали, что именно в день морполитовского выпуска испокон веку хлестал дождь. Репетиции не прошли даром и весь торжественный утомительный церемониал был проведен как на сцене хорошего театра – без запиночки. Меднотрубый оркестр Льва Панкова играл так слаженно и так душевно, а басовый барабан ударял так мощно и грозно, что у матерей и верных подруг, приглашенных поглазеть, всё переворачивалось внутри. Они с трудом сдерживали слезы восторга, готовые пролиться бесконечными ручьями. Квумпари получили свои булатные военно-морские кортики и лейтенантские погоны, отыграли весь спектакль как положено, побросали на прощание пятаки на плац и запечатлелись на фото-память.
В последний раз взоры их были обращены на внутренний фасад Адмиральского корпуса. Взоры, с фотографической жадностью охватывающие собою всю роскошную панораму кремово-жёлтого трёхэтажного здания старинной гордой постройки, утверждающего своё достоинство в обрамлении пышной гряды изумрудных каштанов, беззаветно-лазурного июльского неба, полотнищ государственного и военно-морского флагов, антенн спец-связи; панораму праздника с трибуной командования по правую сторону от парадных дверей, заполненной адмиралами, капразами и почётными ветеранами войн; символичную сердцевину всей картины - трогательную и многозначительную мозаику на фронтоне здания, свысока венчающую парадное крыльцо; вряд ли кто знает и помнит мозаичного зодчего, художника КВВМПУ мичмана Черных, но содержание его полотна, столь пронзительно родное в эти минуты, запомнят все: кортик, погоны и значок-лопата «за ДП». И если даже случится в будущем что-нибудь невообразимо ужасное, и воплотятся самые страшные сны Главного Политуправления СА и ВМФ, и враг ворвётся в стены Квумпы, запятнает её своим злорадным клеймом, сотрёт и переделает всё, что напоминает о грандиозном советском прошлом, то всё равно до мозаики мичмана Черных супостат не дотянется, руки коротки! Так и останутся над осаждённой Квумпой эти славные, ностальгические символы, будто начертание «Погибаю, но не сдаюсь!»...
Потом был прощальный обед на камбузе, где обошлось без обливания друг друга флотским борщом и шампанским, и к вечеру разыгралась неофициальная часть праздника. Кабак!
Все более-менее значительные рестораны Киева в тот день были переполнены блестящими флотскими лейтенантами. В центре города места на всех не хватало, и большая часть 22 класса оккупировала «Золотой Колос» - типовой, слегка занюханный объект общепита, воздвигнутый во славу глухомани, почти возле ВДНХ. На пьянку лейтенанты одели чёрные золотопогонные тужурки и не забыли прихватить с собой жен и хорошо знакомых девиц. Некоторые квумпари оказались даже при кортиках.
Как и полагается нормальным кабакам, «Золотой Колос» был вотчиной тёмного, деклассированного элемента. Но в тот вечер элемент ужинал по углам, а весь центр главного зала занимали столы лейтенантов, заставленные всеми напитками и блюдами, какие только упоминались в здешнем меню. Кабачные электро-музыканты, вдохновляемые лейтенантскими червонцами, весело бренчали пошловатые кооперативные шлягеры, которые воспринимались и усваивались только во глубоком хмелю.
Сначала все было стройно, почти красиво и почти достойно. Открывались бутылки, произносились бессмертные тосты, хором выпивались шампанское и коньяк, заедались салатиками и шпротами. Но потом, где-то после четвёртого подъема рюмок и фужеров, все смешалось, и праздник вошел в стадию неуправляемого блаженства. Музыканты грянули что-то оголтело-весёлое на молдавский манер, и лейтенанты с воплями и посвистом бросились на тесный танцевальный пятачок ресторана и принялись безудержно взбрыкивать в такт мелодии, у которой не было никакого такта. Их разодетые в вечерние платья дамы от них не отставали. Ансамбль закатывал все новые и новые позывы музыки, потому что горящие пламенем политработники кидали им все новые и новые червонцы. Веселья было не унять, словно стихию, и во всех отношениях зрелище это было редкостным. Деклассированный разбойничий элемент дико озирался из своих углов.
Когда музыканты ослабели и попросили передышку, праздник души вернулся за столы. Посыпались тосты и блестящие бравурные речи. Пуще всех разошёлся неистощимый Дима Крищенко. Разнести ударом ноги, как было обещано, пластигласовую ротную тумбочку ему не довелось, ибо за день до выпуска Руссиян, словно предчувствуя, спрятал ее в командирской канцелярии. Но всё равно, было так много чего сказать! И он заказал новую порцию бутылок коньяка и шампанского. И широко жестикулируя, стал выкрикивать блистательный призыв, начинающийся со слова «Господа!». Наверняка он должен был окончиться в столь же высокородном духе, но размахивая на все четыре стороны руками, Дима ненароком ушиб свою даму, был вынужден прерваться и направить свою энергию на излияния глубоких сожалений. Инициативу перехватил Мишка Барынкин. Пьяным сердечным голосом он пересказал поучительную историю, которую слышал от капитана 3 ранга Левченко: «Как-то раз давным-давно случился в Квумпе очередной выпуск. Пошли новоиспеченные лейтенанты в кабак. Сидят, празднуют, бухают-с. Вдруг средь самого угара веселья один лейтёха что-то вспоминает, смотрит на часы, подскакивает, как вжаренный, и сломя голову убегает. Бежит он по улицам точно сумасшедший, выскакивает поперёк дороги, ловит такси. Прибегает в Морполит, прорывается сквозь вертушку Ка-Пэ-Пэ, весь в мыле, смотрит на часы – слава Богу, успел к полуночи! И тут вдруг вспоминает, что он уже не курсант, который в увольнении, а лейтенант, который в свободном падении».
- Поэтому предлагаю выпить за то, чтобы мы сегодня не упились до такого состояния, что забыли бы, кто мы теперь есть. За это предлагаю пить стоя!.
Квумпари с воодушевлением подержали Барынкина. Дима Силантьев и Леша Скоробогатов вообще так расчувствовались, что запели в два голоса «Прощай, любимый город!». Они пели высокими, тихими, трогательными голосами, как делали это со сцены морполитовского клуба. В общем кабацком шуме песня по началу вроде как потерялась. Но шум быстро угас. Уже сам вид двух здоровенных военно-морских героев, облокотившихся друг о друга под углом, плечо в плечо, чтобы не шататься, был впечатляющ. Глядя на это, антиобщественный элемент, сидящий по углам, одурело разинул рот, а потом дружно зааплодировал.
Потом опять грянул ансамбль и веселье пошло по новому кругу. Ульянов подсел к совершенно окосевшему Глаголеву и принялся уверять его, что тот обязан написать книгу про Квумпу и про дела её сюрреалистические. Глаголев же спьяну забыл как его, то есть, Вовку Ульянова звать, и сердечно сокрушался ему, что не умеет печатать на печатной машинке. В задушевную эту беседу всё время влезал кто-то из местных, некий жлобоватый джентльмен в розовой рубахе, расстёгнутой до пупа, и просил достать ему бутылку белого вина. Ульяныч отмахивался от него рукой и говорил: «Юрик, не отвлекайся. Мужик просто на драку нарывается. Не дадим ему шанса упиться лейтенантской крови!»...
Никто ясно не помнил того момента, когда покидали ресторан. К чести новоиспеченных офицеров, ничего своего, включая фуражки, тужурки и женщин, они там не забыли. Хмельные, окрыленные волей, они очутились под звёздным небом, все ещё выкрикивая здравицы в собственный адрес. За ними следом увязалась какая-то порядочно выглядевшая женщина, которая восторженно восклицала: «Боже мой! Мальчики! Какие вы сегодня красивые!».
Прохладный воздух улицы вызвал некоторую ясность мысли. Огни ночного города тлели равнодушно, отстранённо, и души лейтенантов царапнула досада. Они столько всего преодолели на пути от молекулы, от куколки до нынешнего крылатого состояния, а оказалось, что этот мир чопорно чужд, ничего этого вообще не заметил и делает вид, что он не для них! Движимые чувством реванша, квумпари решительно двинулись в пространство. Дима Силантьев увидел стоявший поблизости неработающий автомат газированной воды и решил непременно попить. Вряд ли он сообразил, почему у него ничего не выходит, но обиделся здорово. Несколькими сокрушительными ударами кулаков и каблуков он совершенно разворотил автомат и сделал его временное бездействие вечным. Минуту спустя жадные взоры новорожденных офицеров отыскали цветочную клумбу неподалеку. Рома Асанавичюс выхватил кортик и бросился косить какие-то желтые цветы, собирая в охапку огромный букет. Все у кого кортики были с собой, с криками «ура!» последовали примеру бывшего старшины класса, и клумба перестала существовать. Все цветы оказались в объятиях лейтенантских дам...
Но даже то, что круглое, когда-нибудь всё равно кончается. Настало время разъезжаться. Наиболее пьяные порывались куда-то на озеро, встречать рассвет и жарить шашлыки. Другие захотели походить по ночному Крещатику, где непременно уже бродят в поисках прощальных впечатлений десятки других счастливых лейтенантов-квумпарей. Третьим уже ничего больше не хотелось, и они хором затянули песню «Он вышел родом из народа...».
Дима Крищенко стал ловить такси. Последние силы оставили его именно в тот момент, когда ему это удалось. Едва открыв дверцу машины, флотский офицер Дима лишился чувств и упал на асфальт совершенно мёртвым образом. Со стороны это смотрелось как беззвучное убийство из духового ружья. Ульянов с женой, счастливо улыбаясь, подняли смирное тело, загрузили на заднее сиденье и повезли к себе домой на Борщаговку. По дороге их внимание привлекло какое-то человекообразное пятно, загадочно белеющее на тротуаре под каштаном. Остановившись на всякий случай, чтобы рассмотреть пятно получше, Вовка Ульянов обнаружил, что это Боровитов из 24 класса в белой парадной лейтенантской тужурке грандиозно лежит на земле, обнимая ствол дерева и зажав в ладони кортик. Подобрали в машину и его...
...В полдень 9 июля Любаков и Панасенко, второй день уже как лейтенанты ВМФ, наведались в гостиницу, где, как им было известно, поселился Виталя Лемещук. Дверь номера была настежь раскрыта. На кровати, накрывшись простынёю, спал Виталя в объятиях какой-то растрепанной брюнетки с помятым об подушку лицом. На столике беспорядочно лежали предметы женского белья. На стуле покоились аккуратно сложенные офицерские брюки Лемещука, а на спинке стула аккуратно висела белая лейтенантская рубашка. Погон на рубашке был оторван с мясом, левый рукав повисал, оторванный наполовину. На манжете другого рукава багровели пятна засохшей крови.
Прибывшие гости разбудили Виталю. Тот сел на кровати, озираясь, словно новорожденный. Но голова быстро прояснилась, и он увидел родные, чуть опухшие лица. Вообще, 22 класс не нашёл единого мнения относительно того, где отмечать выпуск, и разделился. Эти трое праздновали выпуск в престижных «Золотых Воротах» и совершенно не помнили как в конце концов друг друга потеряли.
- Виталя! – засмеялся Любаков, - Где ты вчера воевал?
Лемещук удивленно посмотрел на свою истерзанную рубашку и поклялся, что ничего не помнит.
- Теперь ты понимаешь, Серёга, - объяснил он, - Почему я за четыре года ни разу не был в увольнении. Я просто знал, что если выйду из Квумпы, то не выдержу и обязательно напьюсь.
- Ладно, Виталя, - как всегда великодушно сказал Панасенко, - В честь такого торжества Главное Политическое Управление ВМФ прощает тебе потерю одного погона и в моем лице приглашает на пиво в гидропарк! Заметь, я уже даже не имею официального права поинтересоваться, что это у тебя за дама под простынью.
- Толяня, как там остальные наши? – спросил Виталя, - В порядке?
- Да! – засмеялся Толяня, - Только вот Андрюша Джу не в меру накушался, вырубился и нёс ночную вахту лицом в салате. А так, всё было достойно...
ЭПИЛОГ
Весной 1987 года санчасть КВВМПУ, и без того изрядно обитаемая, совершенно переполнилась. Заболевших курсантов уже некуда было размещать, а они все валились и валились с ног. Тогда в каждой роте выделили специальный кубрик. Там и протекало блаженное размеренное излечения квумпарей, надломленных службой, учёбой и вирусами.
Как-то солнечным мартовским днем, после обеда, капитан 3 ранга Левченко зашёл в санитарный кубрик своей роты. Яркий дневной свет заливал межкоечное пространство, и не было здесь ничего гнетущего и апатичного, чем так омерзительны медицинские палаты. Курсанты оживленно беседовали, умиротворенно спали, читали, расхаживали, шаркая сланцами, и никто умирать не собирался. Большинство из них попросту устали от жизненного распорядка Морполита, придумали себе какое-нибудь недомогание, дабы отоспаться, поваляться, забыться от всего того, что происходит в партийно-политических сферах.
- Здравствуйте, товарищи! – приветственно выразился капитан 3 ранга Левченко, закрывая за собой дверь.
Курсанты недружно, но бодро ответили. Александр Демьянович был из разряда желанных гостей. Власть командира взвода делала его способным на многое. Однако иррациональной опасности от него не исходило. Квумпари животным своим инстинктом чувствовали это. Кроме того, с ним было интересно. В разговоре он бывал саркастичен, иногда до ядовитого. Говорил ровно, без запинок и мусорных междометий, словно читал с листа. К тому же он знал много забавных военно-морских побасенок. Всё это очень нравилось курсантам и они с удовольствием подражали бы Левченко, если бы его талант был подражаем.
- Молчанов! – обратился взводный. Курсант Молчанов поднялся с койки и, поправив свои синие по колено трусы, молодцевато ответил:
- Я!
- Назначаю тебя в этом кубрике старшим политруком.
- Есть!
- Сегодня в четыре часа у нас в роте будет партийное собрание. Соберёшь всех этих оболтусов, построишь, приведёшь и доложишь Самсонову: «Товарищ командир, группа тяжело-выздоравливающих коммунистов на партсобрание прибыла!» Ясно?
- Так точно.
- Того, кто не сможет идти своим ходом, разрешаю нести на руках. А теперь ещё одна информация, которая обрадует всех. В субботу ожидается очередная внезапная проверка из Министерства Обороны. Нам приказано не позже четверга ликвидировать все наши чумные кубрики, и всех политработников, в том числе и условно-здоровых, поставить в строй.
В кубрике возник сдержанный шум. Курсант Калинкин агрессивно зашипел из своего угла, курсанты Сморкалов и Кича назвали это долбоебизмом, а старшина 1 статьи Дыма сказал, что напишет об этом в «Красную Звезду». О несуразности распоряжения командования Левченко промолчал (подумал только – «На том стоим!»), но от намерения куда-либо писать он Дыму отговорил.
- Не надо ничего писать! – сказал Александр Демьянович, вздыхая, - История знает печальные прецеденты подобного рода. Давным-давно учился в нашем училище курсант. Звали его Вася Коряк. Такой средненький курсант ограниченных способностей, простой парень из народа. Вот как-то раз стукнуло ему в голову написать книгу о Квумпе. Исписал уже несколько общих тетрадей и однажды попался за этим занятием. Командование почитало его сочинение и быстренько созвало психиатрическую комиссию. Вызывают Васю на комиссию, задают ему вопросы типа «Сколько будет дважды два?», «Сколько у озера берегов?» и так далее. Вася взял, да и послал их всех на три буквы. Его объявили сумасшедшим и выгнали из Квумпы...
Когда Левченко ушёл, квумпари немного позубоскалили о незадачливом Васе, а потом забыли навсегда.
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * *
1991 - 2011 гг
Квумпа
© Copyright: Юрий Глаголев, 2014
Свидетельство о публикации №214062400951
Свидетельство о публикации №214062400951
Рецензии