2 Лечебница

У редактора Кислицы была какая-то тайная вера, что в его кабинет однажды переступит гений Пушкина.
Он не раз загорался, когда входил какой-нибудь начинающий литератор. Однако литераторы приносили все, что угодно, только не продолжение «Евгения Онегина»
Возможно, все было бы по-другому у него и у меня, если бы ему понравилась хоть одна моя повесть. Он, отводя глаза в сторону, говорил каждый раз, что мои произведения не подходят для солидного журнала.
Так проходил годы.  Один и тот же кабинет, одно и то же лицо Кислицы и неумолимый приговор всем  моим творениям души.
В 17 лет Лекарь поступил в университет. Мы расстались с ним на горе нашего идеала, и я его больше не видел. Но он помнил обо мне.
Но в тот великий год все изменилось.
Через месяц, как Лекарь победил на выборах, Кислица сам позвонил мне и предложил напечатать мою повесть. Он даже название ее вспомнил:  «Божий одуванчик»   - и напечатал, только переменив название: «Лечебный одуванчик».
 Теперь редактор всегда при моем появлении в дверях вставал из-за стола и жал мне руку.
Кислица знал, что я – друг Лекаря.  Они все знали. Он стал печатать мои рассказы и повести. На следующий день они звучали по радио.  Я слышал, как люди шептали мне вслед: «Вон пошел известный писатель Ромашка».
Десять лет он отворачивался от моего творчества, его глазки, словно у мышки, бегали по углам его кабинета. Но настало время, и он вдруг исцелился, купил очки в золотой оправе – и глаза его повеселели и потеплели. Его журнал назывался «Здоровый мир» и выходил миллиардными тиражами.
 Я писал романы о прекрасном настоящем, где люди были бесконечно счастливы.
Приходили мешки писем с восторженными отзывами. Мне не хватало времени их  все прочитать.  Я выбирал лишь те, которые были от женщин -  с сердечками и цветочками на конвертах. Женщины  все любили меня и вдохновляли безмерно. Я парил на крыльях творчества! Весь мир прекрасен. В городе печатаются только романы об идеале.


За мной приезжала белая «Мерседес» и отвозила меня в бассейн, на дачу, в чудесные уголки природы, где я кормил десятки лебедей, которые подплывали ко мне. Мой шофер носил с собой целую сумку припасов для этих прекрасных грациозных птиц.
- Ты счастлив, Шалфей? – спрашивал я у него.
- Как не быть счастливым, я никогда таким здоровым не был как сейчас. Все лекарства бесплатны. Детям каждый день делают прививки от всех болезней – известных и неизвестных. У моей жены, сколько не меряю температуру, всегда 36 и 6. Чудеса да и только.
Но тут мой взгляд привлек старик с длинной бородой, с выпущенной на штаны рубашкой и с посохом в руке. Он брел в мою сторону.
Его догоняла женщина, тащившая за руку девочку в платьице в горошек.
- Что вы хотите? - спросил старик, когда женщина схватила его за рукав.
Несчастная застыла перед ним с умоляющим взглядом.
- Помогите моей девочке! По ночам боится уснуть, просыпается, плачет. Измучилась я вся… Только на вас надежда.
- Но мне нельзя. Лечебница  запретила мне лечить.
- Вы можете! У вас сила есть. Люди говорят, что если не вы, то никакие врачи не помогут.
- Но как я могу?! Не имею права.
- Да ведь вы Петр Подорожник.  Вы человечны, вы добры.
Петр видел, что женщина измучилась, ее раскрасневшееся продолговатое лицо смотрело тупо, но в ней была слепая вера в этого человека.
- Хорошо, приходите ко мне ближе к вечеру, - тихо проговорил Подорожник.
Девочка лет четырех  со светлыми белыми волосиками пряталась за спину матери. Глаза малышка закрыла и что-то бормотала себе под нос.
- Какой негуманный дух мучает нас всех – детей и взрослых? – вдруг громко стал говорить Подорожник, глядя в мою сторону. -Какой человечный мир мы строим, если дети боятся даже белого дня? Кто знает, какие страхи в душе этого ребенка? И кто защитит всех людей, что плачут, спрятавшихся за стенами своих домов?
Подорожник замахнулся в мою сторону палкой, словно хотел меня отогнать от этого идеального пруда  и от идеально белых лебедей. Но я добродушно улыбаясь, сделал в его сторону несколько шагов и спросил:
- О каких страданиях вы говорите?
Своими нахмуренными бровями  Подорожник напоминал мне Льва Толстого.
- Разве ты не видишь этой женщины и девочки рядом с ней?
- Это несчастная мать должна обратиться в Лечебницу.  – спокойно ответил я. -  Лучшие врачи, - сделают девочку веселой и счастливой.
-  Сделают?! – вдруг рассердился  он.  -  А тысячи других детей, которые болеют в этом городе, кто им поможет?
Подорожник глянул на меня с усмешкой сожаления.
- Ты съезди туда, за последний круг благополучия. Там живут те, кого не принял идеал.

«А почему бы, действительно, не проехаться на самые окраины?»  - подумал я.
-  Поезжай, дружок мой Шалфей, за город, -  с улыбкой приказал я шоферу.
«Мерседес» легко покатила по дороге. Мы выехали на блестящее, недавно заасфальтированное шоссе, по обе стороны которого возвышался лес. Машина ехала так безмятежно, так тихо, что, казалось, птицы пели прямо над нашими головами.
«Ничего не произошло,  - говорил я себе,  - и Подорожника, и женщину, и девочку - всех вылечат. Где-то еще бродят последние несчастные по этому городу. Знахари, покинутые женщины, их несчастные дети. Пройдет месяц- другой – и всех их ласково приютит Лечебница».

Все люди, не понявшие идеала, отправлялись в Лечебницу -  за последний круг города.
Вот она: огромная как большое селение! Солнце освещало серебряные купола корпусов. Как величественно смотрелось это великое созидание здорового человечества!
Но по мере того, как мы съезжали  с холма, я все больше всматривался в белую стену-забор. Он так же блестел, как вся Лечебница. И чем больше  мы приближались к нему, тем выше он становился и величественнее.
Наконец, мы остановились у решетчатых ворот. Они были пять метров в высоту.
Из дежурной будки к нам вышел человек в синевато-белом халате. В руках у него звенели ключи. Лицо его было вытянуто, как у борзого пса; казалось, своим острым носом он принюхивался к нам.
У него не  было возраста. Это был вечный Цербер у ворот рая.
- Вы от кого? – спросил он.
- От Лекаря, - не растерявшись,  ответил я.
- Без пропуска не положено, -  прорычал Цербер.
Лекарь управлял всем нашим городом. Услышав это имя, Цербер должен был хотя бы почтительно поклониться мне.
Но он продолжал на нас смотреть стеклянным взглядом.
Тут я вспомнил, что у меня в кармане лежит мой последний роман-утопия с моей фотографией. Я  вытащил его из пиджака и протянул  Церберу.
Он взял его, повертел, полистал страницы  и даже понюхал.
- Но здесь нет никакого мандата,  - прорычал он и бросил книгу к моим ногам. - Убирайтесь!
Я еще не понимал, что все это значило. Разве человек, даже если он не  друг Лекаря, не может свободно проехать в Лечебницу? И почему Подорожник сказал: «Вглядись в лица этих людей». Кого он имел ввиду? Этого Цербера? Отчего этот собачий привратник не хочет раскрыть мне ворота моего идеала?
Пес выполнил свое дело и опять спрятался в  будку.
Я сел в «Мерседес», недоуменно пожимая плечами.
- Разворачивай, поехали назад! Кажется, я заснул и вижу дурной сон. Отчего эти люди не видят реальности, той, какая она есть?
Что с ними происходит? В мире наступил идеал, а они продолжают играть старые, давно забытые роли.
 Мы въехали в  центр города. По дороге к моему дому   Шалфей  раздавил белую кошку.
Что это сегодня происходит? Что за наваждение? Было такое чувство, что я не проснусь никогда.


В своем кабинете я уселся в кресло, мои руки опустились. По обе стороны от меня лежали два мешка с письмами от счастливых людей. Глядя то на один, то на другой мешок, я опять приходил к реальности. Закинув голову на спинку кресла, вспоминал сладкие строки девушек. Как им всем нравилось мое творчество. Как они все меня любили! Теперь я запустил руку в мешок и вытащил первое попавшееся письмо. На нем не было сердечек и цветочков, не пахло духами, и буквы на бумаге очень сильно клонились в левую сторону.
- Ты продался Белой чуме, - писал мужчина.  – Не хочу знать сколько они тебе платят. Ты пляшешь под дудку Лекаря в то время, как много талантливых писателей выброшены на помойку. Все знают, что твой друг – Лекарь, что ты с ним в сговоре и лижешь пятки.
Строчки эти принадлежат некому Букашке. Писал он зачем-то зеленым стержнем, а красным подчеркнул чуть ли не каждое слово.
«Отчего мне судьба подбрасывает все самое дурное, что было когда-то на земле?»
Я не хотел больше этих случайных встреч и писем и стал перебирать все письма подряд, бегло просматривая их. «Сердечки» и «цветочки» я сразу бросал в корзину, не распечатывая. Большая часть писем попадалась от женщин, которые жаловались на свою судьбу. Кому-то не привезли инвалидную коляску, у кого-то умер ребенок, забрали мужа. Еще одна женщина писала про талоны, по которым надо дожидаться по два месяца, чтобы попасть на прием к врачу.
«Врачам дают ужасающе большие зарплаты, - разобрал я чей-то старушечий почерк. Старуха даже не видела, что писала, потому что одни слова наскакивали на другие. – А я не могу себе купить очки».
Но какие зарплаты?! Я за свои романы и гроша ломаного не получил. Да и зачем они мне, эти деньги? Я бесплатно питаюсь в столовой, в любую минуту могу вызвать «Чайку». Лечебница мне для отдыха заботливо выделила дачу. Твори себе да твори.
А люди все жаловались и жаловались. Какое письмо без цветочков и сердечек ни возьми – все писавшие были несчастны и упрекали Лечебницу.
Но одно письмо  все же оставил у себя и долго над ним думал.
«Я знаю, что ты искренне ошибаешься, - писала незнакомка, - твои романы чисты, полны прекрасных человеческих чувств. Но все происходит так быстро, что ты еще не успел оглянуться по сторонам и вглядеться в людей. Но реальность не сотрешь, даже в твою возвышенную душу она скоро проникнет. Мне тяжело представить, что произойдет с твоей душой тогда. Есть два пути: потерять правду души или остаться человеком. Первый тебе сулит все блага мира и тысячи поклонников твоего таланта, второй обречет тебя на одиночество. Почему-то верю, что мое послание не затеряется среди других, и ты его прочитаешь. И если в эти минуты мои слова затронули твою душу, значит она  живая. Да будет она живая всегда! Тогда уж точно наступит день, когда от тебя все отвернутся, и ты останешься совсем один. Тогда ты получишь одно-единственное письмо. Это письмо будет от меня, и ты узнаешь кто я, узнаешь мое имя. А на прощание я скажу, что мое сердце так же хочет идеального мира как и твое. Но только того, который в глубине нас, - в самом неподдельном искреннем мире. Нет, я не героиня твоих романов, я живой человек. И дай Бог, и пусть так случится, чтобы не идеальная женщина из твоих романов, а простая, любящая душа оказалась рядом с тобой. Только тогда и только тогда сотворяется настоящая жизнь».

Обычные листки из тетради и нигде никакой подписи. Но я уловил звучание души этой женщины и с первых строк угадал бы его, если бы получил ее второе послание. Я представил ее возраст. Так могла писать молодая женщина, знающая жизнь. Да, ей было около тридцати. Должно быть, она была очень одинока. Я допускал, что у нее есть ребенок. Мужчина, которого она любила, легкомысленно ее оставил.
Она верила в идеал. Почему? Скорее всего она любит читать мои романы. Но в ее душе есть нечто такое, чего никогда не было в моих творениях. Веря в идеал, она в то же время была соткана из самой обыкновенной живой жизни.

Я долго думал, анализировал эту женщину. Может быть, потому, что хотел забыть о других письмах. Но увы, что-то в моей душе надорвалось. Я перестал писать. Идеальные миры больше так свободно не проникали в мою душу, все прекрасные герои улетучились, словно эфирное масло. И только эта таинственная женщина всегда была со мной.
Письма по-прежнему шли. Я их не читал.  Дворник каждый день уносил на помойку большой черный пакет. Моя таинственная незнакомка не станет мне писать до тех пор, пока я не посмотрю на мир другими глазами. А здесь, в четырех стенах, я вижу только одно – свою разбитую мечту.

Мне все чаще вспоминался Петр Подорожник и бедная женщина, которая с такой надеждой ухватилась за его рукав. Иногда у меня возникало желание написать какой-нибудь идеальный рассказ, но только я садился за стол и брался сочинять, как перед глазами возникал Цербер у белых ворот и все время я слышал звон ключей в его когтистых руках.