Фаим Самир
Суд
I
Просторная, широкая, ярко освещённая, битком набитая людьми телевизионная студия. Остаются считанные минуты до начала программы. Зрители в зале переговариваются, обсуждают: кто же она? Почему ей выпала такая честь – быть героиней сегодняшнего выпуска? Что она собою представляет? Публика изрядно волнуется: «звёздами» этого ток-шоу всегда становятся люди отнюдь не обычные – либо совершившие что-то страшное, мерзкое, тошнотворно-беззаконное и античеловеческое, либо, напротив, настоящие храбрецы, рыцари без страха и упрёка, как говорится, орлы. Речь тут идёт только о незаурядных и подчас шокирующих поступках, являющих собой или плод истинной смелости и самоотверженности, или – отчаяния, желания почувствовать вкус преступления и в то же время избежать бича наказания, безысходности и полной душевной деструкции.
Сам телеведущий, высокий, видный и статный человек лет тридцати пяти или сорока, моложавый, несколько хлыщеватый и щегольски одетый, с жеманным и иногда немного истерическим поведением, заметно волнуется. Он ещё сам не видел вживую её, и это вызывает его беспокойство: как-то с ней нужно будет вести беседу сегодня? Что она за фрукт? Ведущий нервно стучит пальцами по своему планшету, разгуливает вдоль первых рядов зрительного зала; очки на крупном носу, так называемая «трёхдневная щетина» и средней длины волосы с пробором влево придают ему вид денди и сердцееда.
И вот – раздаётся трагичная и резкая музыка, операторы показывают: начинаем работать. Ведущий занимает своё место в проходе между рядами сидений в зрительном зале и, когда закончилась музыка, под аплодисменты публики произнёс:
- Добрый вечер, с вами… - тут он сказал своё имя и название телепередачи; голос у него был высокий, немного визгливый, точно деланный, отрывочный и подозрительно похожий на карканье вороны; казалось, он не говорил, а бил им, ударял собеседника по лицу и барабанным перепонкам сипловато и фальшиво громко вылетавшими словами. – Мы обсуждаем невыдуманные истории, о которых невозможно молчать.
Вновь громкие аплодисменты, как говорилось в советское время, «плавно переходящие в бурную овацию». Он снова заговорил, когда они стихли:
- Сегодня героиня нашей программы: Татьяна Олегова. 23 декабря 2010 года Татьяна Борисовна Олегова, одинокая женщина, живущая в городе Усть-Каменогорске вместе со своим двадцатидвухлетним сыном, получила повестку в суд, а также письмо с извещением о том, что у неё есть… дочь! Светлана Олегова, восемнадцатилетняя воспитанница Казанского детдома номер N, умственно отсталая девочка, поступила в это учреждение в феврале 2010 года. Руководство детдома утверждает, что героиня нашей программы, Татьяна Борисовна Олегова, приходится матерью девочке и бросила её после родов… Повестку и письмо Татьяна проигнорировала, а суд предписал ей выплатить девочке алименты в размере ста тысяч рублей. Сейчас, с учётом неуплаты и штрафа, сумма, обязательная к уплате, составляет уже двести тысяч рублей… Итак, тема нашей программы: «Мать по решению суда». Встречайте, сегодняшняя наша героиня – Татьяна Борисовна Олегова.
Пока телеведущий рассказывал историю Олеговой, а на большом экране в другом конце студии, напротив зрительских сидений, показывался сюжет о ней, в зал действительно вошла она.
Татьяна Борисовна Олегова была маленькая, сморщенная и сухая женщина лет сорока пяти. Согбенная, сжавшаяся, она, словно мышь, юркнула в студию, быстро уселась на белый кожаный диван посередине зала и с каким-то безучастным, равнодушным выражением стала смотреть сюжет на экране. Лицо её прорезывали глубокие, длинные морщины – следы лишений и жизненных тягот, бесконечных забот и беспокойств; большие, широко раскрытые глаза, простые, с желтовато-зелёным ободком и чёрным зрачком, под ресницами были будто подведены углём: на самом же деле это были мешки; крупный, сомкнутый, безгубый рот делал её решительно похожей на лягушку. Одета она была в свитер непонятного цвета и выцветшие драные джинсы, на ногах – жалкого вида старые кроссовки. Когда ведущий объявил, что она вошла в студию, послышались жиденькие аплодисменты; Татьяна Борисовна вздрогнула и перевела взгляд на людей. Сложно сказать, что выражали глаза её в тот момент; скорее, какую-то смесь страха, отчаянной решимости, желания бросить вызов и лихорадочного, бьющего ознобом ужаса.
- Здравствуйте, Татьяна, - обратился к ней ведущий.
- Здравствуйте, …, здравствуйте, зал, - громко, растягивая гласные, произнесла Олегова. Если внешне она ещё была более-менее похожа на женщину сорокапятилетнюю, то голос её, дребезжащий, шамкающий, надтреснутый, вовсе создавал ощущение того, что перед вами – глубокая старуха.
- Татьяна, ну, расскажите же нам, что это за повестка, что за письмо, и кто такая Светлана, которую суд записал к вам в дочери?
- Значит, - с уверенностью начала Олегова, - 23 декабря почтальон приносит мне повестку: мол, так и так, вызывают вас в такой-то суд к такому-то числу, об алиментах дочери будут решать. Я, конечно, спрашиваю: «Какой-такой дочери? У меня один сын, Генка, работящий, крепкий. Вы не путаете ничего?». Он и отвечает мне, что-де нет, как сказали, так и передаю; а вот ещё письмо вам, из Казани, тоже с этим делом как-то связано, на этом и до свиданьица. Хорошо. Ушёл. Я тут же и повестку, и письмо убрала в стол – ну к чёрту, думаю…
- Простите, - перебивает какая-то известная актриса, красивая молодая женщина с круглым лицом и курчавыми тёмно-русыми волосами, - а почему вы не обратили внимания на повестку и письмо? Потому, что чего-то боялись, или потому, что были полностью уверены в том, что никакой дочери у вас нет?
- Конечно, потому что дочери у меня никакой нет, и никогда не было, - смело отвечает Олегова, глядя на актрису выпученными глазами.
- Продолжайте, Ольга, - машет рукой ведущий.
- Ну, наплевала я на это дело, - ведёт далее свой рассказ Татьяна Борисовна. – А тут недавно, где-то полгода назад, приходит мне извещение: должны вы, мол, выплатить Олеговой Светлане Сергеевне алименты в размере двухсот тысяч рублей. Я, конечно, в шоке: какие алименты? Какая Светлана Олегова?..
- А почему ж вы в суд не обратились? – спрашивает ведущий.
- Обращалась я! – набрасывается на него Татьяна Борисовна. – Два раза обращалась, так ничего, не дали ходу…
- Сейчас мы услышим подругу Татьяны, Елену Георгиевну Горланову, - говорит ведущий, не дослушивая, и идёт с микрофоном к грузной светловолосой женщине в первом ряду: - Скажите, это правда, что ваша подруга обращалась в суд в связи с этим делом?
- Правда, правда, - щебечет Горланова. – Два заявления написала! А они даже не приняли: загружены они там чем или ещё что – не моего ума дело… Но в суд она обращалась, это истинно.
- И на первое заседание не ходила?
- Нет, не ходила, - мотает головой Елена Георгиевна.
- Хорошо. Но, Татьяна, вы уверены, что у вас нет дочери?
В зале раздаётся смешок.
- Уверена.
- В самом деле? – скептически вопрошает телеведущий.
- Да не рожала я! – с вызовом и раздражением кричит Олегова.
По залу волной прокатывается смех, некоторые зрители хохочут, держась за животы, даже сам ведущий ядовито улыбается.
- Да, не рожала! – отчаянно говорит Олегова. – У подруги моей, Лены Горлановой, спросите!
- Не рожала она! – вторит Горланова. – Мы и решили это доказать, в суде нам отказали, я ей говорю: «Ну, Таня, пиши тогда в студию программы …. Но ты понимаешь, какой это позор? Тебя же целый свет увидит, вся страна, Россия, миллионы людей! Ты же на всю страну этим стыдом прогремишь!»…
Тут ведущий прекращает смех и, присев на диван к Олеговой, возмущённо декламирует:
- Вот, понимаете… Пока шило в одном месте, понимаете, не засядет, не пойдут… Сидят-сидят, всё ждут, пока им штрафы накапают, а потом за головы хватаются: «Ой, не поправишь ведь уже! На … обращаться надо, там помогут!». Думать надо прежде, чем рожать! – слова ведущего перекрывают рукоплескания зрителей: им нравится, когда он начинает кого-нибудь чихвостить, с высоты своего положения учить и делать снобистские замечания. Вот и сейчас голос его сделался совершенно истерическим, визгливым и возмущённо-ханжеским; ведущий закинул ногу на ногу и, одну руку убрав за спинку дивана, другою начал делать какие-то бессмысленно-изящные жесты в воздухе. – Горе-родители! Да как у вас, Татьяна, родительские права-то ещё не отобрали?..
- Позвольте, позвольте мне спросить! – воскликнул лысый мужчина с окладистой патриаршею бородою. – Позвольте спросить, как юристу: что же вы, после того, как вам пришли повестка с письмом, так сразу их и убрали? И даже читать не стали?
- Не стала, - подтверждает Олегова, несколько придавленная и ушибленная тирадой ведущего. – Нет же у меня дочери, я вам какой раз уже говорю!
- Хорошо, нет дочери, - невозмутимо продолжает юрист. – Но вот второй вопрос: и вы не стали ходатайствовать в суд, после этого? Не пытались заявить о том, что дочери у вас нет, и алименты вы платить никому не должны?
- Честно, я вообще не знала, что делать, с чего мне начать, даже посоветоваться не с кем было - оправдывается Олегова, ещё сильнее пуча глаза (хотя кажется – куда же ещё больше?) и раскинув руки в вопросительном жесте. – Да и зачем мне было писать тогда в суд? Я же знаю, что права, что никакой нет у меня дочери, понимаете?..
- Всё! Вопросов больше не имею, - кивнул юрист и уселся в своём кресле, как птица в гнезде.
Зеваки давно уже начали громко говорить, судачить, большей частию о том, врёт или не врёт ли «подсудимая»? Нет, скорее всего, всё-таки врёт – и как можно быть такой наглой, самоуверенной, прийти в студию … и кричать так бесстыже о «несуществующей» дочери? Носит же земля таких!
- Зал, тише, тише! – кричит ведущий; крик у него постоянно выходит истеричным, нервным и злобным. – Так что вы, - зловеще повернулся он к Олеговой, - и ДНК-тест готовы сделать?
- Готова, конечно, готова! – отвечает Татьяна Борисовна, приподнимаясь на своём диване.
- Всё с вами ясно! – встав в театральную позу, восклицает ведущий. – Понятно, зачем нужна нам передача …: запускают свои проблемы, рожают… а потом ходят сюда за ДНК-тестами; а почему? А потому, что бесплатно! Вы же из-за того, что бесплатно, сюда пришли?
Олегова молчит.
Ведущий понимает, что пора успокоиться и ему самому, и объявляет:
- А сейчас рекламная пауза. Далее мы услышим мнение сына Татьяны Олеговой, двадцатидвухлетнего Геннадия Олегова. Что скажет нам он?
* * *
Вот прошла реклама, снова трагическая музыка, и ведущий, уже умиротворённый, снова холёный и холодно-элегантный возглашает:
- В эфире ток-шоу …, тема нашей сегодняшней программы: «Мать по решению суда».
Он снова начал рассказывать историю Татьяны Борисовны Олеговой, уже с оттенком высокомерия в голосе, иногда делая неожиданные эмфазы на некоторых моментах своего повествования, как бы подчёркивая кое-какие «нелицеприятные эпизоды». Снова аплодисменты, затихшие по мановению руки оператора.
- А теперь встречаем сына Татьяны Борисовны Олеговой, Геннадия Олегова, - объявляет ведущий.
Аплодисменты. В студию заходит, опасливо озираясь, долговязый, коренастый и нескладный молодой человек с глуповатым и недоумевающим выражением лица, бритым затылком и крепким прыщавым лбом; глаза у него телячьи, добрые, но тоже как бы дурные. Фигура его облачена в чёрные футболку и брюки. Геннадий, идя шагом нетвёрдым и точно осторожным, приблизился к дивану, на котором сидела мать, и рухнул своим седалищем на него.
- М-м-м… Геннадий, - обращается к молодому человеку ведущий. – Геннадий, скажите: мать говорила вам, что у вас есть младшая сестра?
- Нет, никогда не говорила, - заспанным, тусклым голосом ответствует Геннадий Олегов. – Мы всю жизнь сами жили…
- А отец? Где же ваш отец? – спрашивает ведущий.
- Отец нас оставил, когда родился Генка, - говорит Татьяна Борисовна.
- Каков он был?
- Хороший был мужчина, - заявляет Елена Горланова, когда ведущий подскакивает к ней с микрофоном, - трудолюбивый, уравновешенный, хозяйственный…
- Да-а, хороший, семью бросил после родов жены! – кричат несколько женских голосов в зале. Особенно выделяется среди них худощавая, неестественно загорелая и глянцевая блондинка со злыми глазами и скривлённым пухлогубым ртом.
- И хороший! И хороший! Вы их семью не знаете, не лезьте! – петушится Горланова.
- Он пил? – бьёт точно в цель ведущий; он знает, сейчас Елена Георгиевна скажет то, чего зал ей не простит, и тем самым он завалит и Горланову, и её «подзащитную» - Олегову.
- Ну-у, - замялась подруга, - пил… но столько же, сколько все нормальные мужчины пьют!
- О-о-о-о! – пролетает по залу недовольный, громкий, жёлчный гул, словно говорящий: «Вот видите! Мы же говорили! Видели мы таких нормальных мужчин в гробу, в белых тапках!».
- Нормальные мужчины, знаете ли, не пьют! – отрубает ведущий. – Но вернёмся к теме нашей программы. Татьяна, где вы рожали своего сына?
- В Нижних Челнах, - отвечает Олегова вяло, безжизненно и как бы неохотно.
- Как в Нижних Челнах? А где же вы жили тогда?
- Я жила в то время в Казани.
- Жили в Казани и рожали в Челнах? – с издёвкой спрашивает ведущий.
- Я работала в Нижних Челнах вахтовым методом – пятнадцать дней там, пятнадцать дней дома. И рожать стала как раз во время работы.
- Так может вы и второго ребёнка родили там же, вахтовым методом? – сострил кто-то, и по залу снова прошелестел смех.
Олегова уже не защищается, не отвечает, что у неё нет второго ребёнка. Она глядит на публику затравленно, подавленно и тяжело, уже, видимо, потеряв надежду оправдать себя в глазах этой толпы, требующей хлеба и зрелищ.
- А сколько Геннадию было лет, когда вы рожали Светлану?..
- Она не рожала дочь! – с отчаянием кричит Горланова.
- Ну, хорошо, хорошо… Когда вы… гипотетически, могли родить Светлану?
- Генке было три годика, - так же безучастно отвечает Олегова. – Он не помнит с тех пор ничего.
- Геннадий, - игнорируя слова Татьяны Борисовны, говорит ведущий, - а вы помните: ходила ваша мать с животом? Она была беременна?
- Я не помню ничего, мне три года было… - мямлит Геннадий.
- Да что вы привязались к нему? Не помнит он, что он может помнить! – зашумел уже кто-то в зале.
- Хорошо. А теперь встречайте – воспитательница того самого детского дома, где воспитывалась и воспитывается Светлана: Зульфия Темиуллина!
Раздаются аплодисменты, и под эти аплодисменты в студию входит высокая, сутулая, поджарая и смуглая женщина неславянской внешности; лицо у неё доброе, морщинистое, губы будто застыли в полуулыбке, глаза прищурены и мягко светятся, как два огонька; на щеке бородавка, шея упитанная, с сильно выдающимся кадыком. Зульфия пришла на программу в тёмно-красной новой кофте, длинной чёрной шерстяной юбке, на голове у неё цветастый красивый платок; впечатление портят только старые, обтрёпанные калоши. Воспитательница входит медленно, с восточной церемонностью и почтительностью раскланивается с залом, с ведущим, потом с Олеговой; садится на диван, стоящий слева от дивана Татьяны и Геннадия. Зульфия Темиуллина чувствует себя уверенно, уютно здесь, она совершенно спокойна, и приятно глядеть на её ласковое выражение лица, вообще на эту собранную, добрую и кроткую пожилую женщину.
Ведущий обращается к ней резко, обрывисто, как и к другим гостям:
- Зульфия, вы работаете в Казанском детдоме номер N уже не один десяток лет, так?
- Да, - кивает Темиуллина.
- Скажите, когда к вам поступила Светлана?
- Света поступиль к нам в февраль 2010-й год, - начинает Зульфия; она плохо владеет русским языком и коверкает многие слова, притом у неё не очень хорошая дикция и многие звуки она проглатывает, а кое-какие точно выплёвывает, из-за чего понимать её достаточно нелегко. – При ней не быль ничего, кром свидетльств о рождений…
- Свидетельство о рождении? Что в нём было написано? Там было указано, кто родители Светланы? – встревает юрист; он похож на охотничью собаку, почуявшую след – весь напрягся, приподнялся в своих креслах, собрался и приготовился слушать, ловить каждое слово; каждый мускул его скуластого бородатого лица выражает сосредоточенность и внимательность – признаки профессионализма.
Некоторые «знатные гости» - те, которых приглашают в качестве «экспертов» и которым предоставляется право наряду с ведущим задавать вопросы героям программы, общаться с ними и хоть как-то высказывать своё мнение, - поглядывают на него с подозрением и неприязнью, а есть и те, что с откровенной ненавистью – например, та блондинка, осуждавшая мужа Олеговой. Ведь видно было, что юрист горит желанием не просто выгородить Татьяну Борисовну, сделать её невиновной в глазах общественности, но - добиться истины, достичь в сегодняшней беседе объективности и справедливости в отношении Олеговой, тогда как они всеми силами старались потопить её, сделать из передачи настоящее шоу и развлечение для нетребовательного и невзыскательного зрителя. Какое же удовольствие доставлял им этот дутый, надуманный морализм, гипертрофированное чувство собственного достоинства и чувство собственной правоты!
Зульфия помолчала, наверное, обдумывая, как ответить так, чтобы не потребовалось коверкать большое количество русских слов, и всем её реплика была понятна. Затем заговорила:
- Там в графа «матерь» быль записан Татьяна Борисовна Олегов…
- Всё! Не о чем говорить! – победно, торжествующе и радостно-ядовито воскликнул один из гостей, жирный, широкий и необъятный молодой мужчина с козлиной бородкой. Ему громко захлопали.
- Мать – в свидетельстве о рождении?.. – недоверчиво протянул другой гость.
- А мы ещё что-то обсуждаем в этой студии!.. – подхватили слова жирного несколько голосов.
Зульфия молчала и с недоумением поглядывала на кричавших; она, очевидно, не до конца понимала, что здесь происходит.
Ведущий, и сам едва сдерживавший злорадную улыбку, обратился к пухлой маленькой женщине с коротко стрижеными волосами во втором ряду:
- Вот перед нами директриса интерната, в котором растёт Света, Анастасия Игоревна Заруцкая. Анастасия Игоревна, расскажите нам о Светлане: какая она? Чем она живёт? Обрадовалась ли вести о том, что у неё есть мать?
- Да, безусловно, она очень обрадовалась, - подтверждает Заруцкая; она картавит, и голос у неё высокий, щебечущий, серебристый даже. – Она исстрадалась по ласке и материнской заботе; когда мы сказали, что найдена её мать, она стала такой радостной, весёлой, вы себе не представляете!.. А что касается того, какова Света вообще… Она очень добрая, мягкая девочка, и жажда любви в ней превращается в желание постоянно кого-то обнимать, прижиматься к кому-то, приласкать; старается учиться хорошо, хотя вы сами понимаете, как ей трудно. Говорит: «Мне сейчас главное выучиться и получить хорошую специальность». Трудолюбивая, старательная, толковая, в общем-то.
В это же время по экрану, висящему в зале, показывали сюжет о Светлане Олеговой: девушка восемнадцати лет, с косыми глазами, косолапыми ногами и неправдоподобно изогнутым позвоночником («Бедняжка!» - вырвалось у нескольких человек в зале), бледным, узкоглазым, почти азиатским лицом и густыми каштановыми волосами, на лбу лежащими некрасивой плотной чёлкой, тяжело передвигалась по кабинету, подводила съёмочную группу к парте, садилась за неё, что-то показывала, рассказывала, открывала свои учебные тетради и иногда смеялась, обнажая неровные белые зубы. Возможно, у многих телезрителей в этот момент сжалось от жалости сердце – как ни прискорбно, ничего, кроме жалости, это действо не могло. А кто-то наверняка с брезгливостью, отвращением и мелочным, трусливым облегчением подумал: «Слава Богу, мои дети красивые, здоровенькие, крепкие! Как хорошо, что нас обошло такое уродство, эта ужасная болезнь!».
Однако представители первой группы были явно многочисленнее. Надо полагать, в головах их носились такие мысли: «Бедная! И за что Бог так наказал это дитя? Ведь такая болезнь – клеймо на всю жизнь, постоянный камень преткновения, «волчий билет»! У этой девушки не будет жениха, мужа, детей, внуков – словом, семейного счастья; кто возьмёт её такую, «хромоножку»? А ведь счастья каждому хочется, каждому хочется любви – любому зверьку, бабочке, жучку, не говоря уж о человеке! И как же жить с этим? Неужели у неё ни разу не возникало мысли?..». И чем больше у одних возрастали отвращение и гадливость, тем сильнее в других становились жалость, эмпатия и сердобольность; женщины в зале даже прослезились.
Но Светлана сама не знала, каким она стала проклятьем и бременем для замученной Татьяны Борисовны Олеговой: ведь с увеличением числа сочувствующих Светлане не слабели, но крепчали ненависть, злоба и ярость против несчастной Татьяны Борисовны. Во многих заговорил, как им казалось, праведный гнев: «Мерзкая, ничтожная женщина! Отвергнуть такого ребёнка, покалеченного судьбой?! Отказаться выплачивать алименты? Недостойно звания «человека»!». Как это часто бывает, эмоции превозмогли над объективностью и трезвостью суждений; людей волною подхватило то будоражащее и кипятящее кровь, бодрящее чувство, когда мы, будучи решительно уверенными в своей правоте, в верности и праведности своих принципов и воззрений, видим, что кто-то этим принципам не следует, не соответствует нашим представлениям, допустим, о человечности; самое разумное здесь (если действительно «нарушение» не столь серьёзно, или нет оснований утверждать, что наши убеждения так уж моральны и высоки) – промолчать, обойти стороной, показать, что мы – выше этого; осуждение, холодный, неажитированный и неангажированный укор – тоже допустимы; но чаще всего мы-таки опускаемся до громкого, шумливого, высокомерного порицания, тем более усиливающегося и усугубляющегося, если его поддерживают окружающие, если с нами солидарны и нам вторят. Тогда мы словно растворяемся в потоке возмущённых гласов, в гвалте и кутерьме яростно кричащих глоток, в пчелином рое, жужжащем об украденном мёде, в стае, рычащей об украденной добыче – в толпе.
И верно, посыпалось на Олегову со всех сидений в зале:
- И вы проигнорировали письмо! Да как вы могли? Вы, женщина?..
- Да у вас нет ни сердца, ни души, ни совести! – вопила та блондинка, одной из первых начавшая нападать на Олегову; лицо её омерзительно скривилось – неизвестно, от природы ли так противна её внешность, показала ли она своё истинное лицо, своё нутро, или это всё же последствия многочисленных пластических операций. В любом случае, она всё более стала напоминать отъявленную негодяйку, «холеру», как сказали бы в старину.
– Неужели у вас внутри ничего не дрогнуло, когда вы прочли те строки? – естественно, блондинка не видела даже самой той бумаги, на которой было написано письмо, не то, что самого текста; однако кто из нас почтёт за необходимость ознакомиться с предметом дискуссии, обсуждаемой ситуацией и сопутствующей ей обстоятельствами достаточно хорошо, когда речь идёт о том, чтобы пнуть хорошенько ближнего своего, показать себя праведником и моралистом, авторитетным критиком?
– В сердце не зашевелилось материнское чувство? Не могли вы просто по-человечески съездить к этому ребёнку, посмотреть на него, узнать, что он такое? Я сижу, плачу, у меня зашевелилось!.. – на самом деле блондинка не плакала, ни слезинки не вытекло из накрашенных её глаз; но кто из нас не приврёт, не скажет для красного словца, что-де в нём закопошилось что-то такое, общечеловеческое и высоко-моральное, духовно-возвышенное, что недоступно простому индивиду ввиду слепоты его духовного ока, чтобы проявить себя великим знатоком человеческих душ и сердец, тонкой натурой? – Мне стыдно и противно смотреть на вас!
Конечно, Татьяна Борисовна сознавала, что им гадко и отвратно смотреть на неё. Часто случается, что мы остаёмся вместе со своей истиной – против всего света (или нам так кажется). Появляется ощущение того, что ты безумен, глуп и, само собою, неправ – разве может быть прав умалишённый, находящийся в меньшинстве, одинокий? Разве правдивы взгляды, убеждения, если у них лишь один последователь, сторонник? Разве аутентична идеология, не имеющая фундамента в форме миллионов приверженцев, поборников?
Но нет!
«Помни: если ты одинок – это не значит, что ты безумен» - Джордж Оруэлл.
А Олеговой было уже дурно от того кудахтанья, что поднялось в студии. Её голова кружилась, глаза начали болеть – свет вдруг показался слишком ярким, слепящим, непривычным и неприятным; уши точно заложило – она мало что слышала, будто ныряла в море, выплыла на поверхность и не успела ещё вытрясти воду; лица сидящих в зале зрителей превратились в кроваво-красное марево, периодически меняющее цвет то на нежно-розовый, то на телесный, то на белый. Татьяна Борисовна уже не воспринимала на свой счёт слова, доносившиеся до неё сквозь неведомую преграду, в словно залитые воском уши, абстрагировалась от программы – тело её было здесь, но разум и душа где-то парили в каких-то эмпиреях…
Но апофеозом этой катавасии, общего помешательства, жажды крови и чувства превосходства над одиноким, забитым и загнанным в угол человеком стало следующее заявление одной из гостий, сделанное высоким, писклявым голосом, фистулой:
- Да вы посмотрите, они же просто копия друг друга! Точь в точь! Вылитые мать и дочь!
И на экране появились одновременно фотографии Светланы и Татьяны Борисовны – крупное, лоснящееся и узкоглазое лицо девушки, и исхудалый, острый, угловатый, морщинистый лик женщины, половину которого занимали широко раскрытые вылинявшие глаза. Только слепой мог утверждать, что они похожи – такой контраст составляли их черты, формы голов, выражения лиц.
Но… о, кого же интересует визуальное сходство, когда речь идёт об осуждении «неряшливой, халатной матери»?.. Что-что? Разумные люди? Высокоразвитый мозг, мышление, умение анализировать, рефлектировать? Чувство меры, справедливости, объективности, нелицеприятности, непредубеждённости? Сознание? Двадцать первый век, в конце концов?..
Позвольте, вы будто с Луны свалились, милостивый государь! Какой же это всё имеет вес, какое значение? Разве вы не понимаете? Нет, не понимаете?.. Первобытное чувство стадности, общности, открывающее новые (в действительности – хорошо забытые старые) стороны и грани человеческой души – тёмные, дикарские, варварские, омерзительные и кровожадные, требующие сожжения неверных и уничтожения провинившихся! Вперёд – в доисторическое общество! Закидай камнями того, кто не с тобой! Забей палкой того, кто тебе не нравится! Ты в толпе – тебе всё можно! Ведь они ¬ - о, эти прелестные, согласные с тобой они! – защитят, выгородят тебя, не дадут в обиду; мы ведь заодно, мы думаем одинаково, имя нам - легион!..
Вы всё ещё не поняли?..
Встать! Суд идёт.
* * *
Снова реклама. Ведущий видит, что зрители упоены своим «праведным гневом», готовы не просто бичевать и клеймить Олегову, но и убить её за то, что она оставила одну-одинёшеньку бедную девочку. Да что уж там – ведущий и сам был готов начать бросать в неё камни…
Понемногу успокоились присутствующие в студии. Люди перестали кричать, горланить, лишь переговаривались, с презрением и ненавистью глядя на Татьяну Борисовну. Сама же Олегова сидела спокойно, невозмутимо – точно это не её сейчас травили «авторитетные критики» и публика; она не выходила из своего состояния полнейшей отрешённости, позволявшего ей, в общем, легко переносить тяжёлую, злобную атмосферу в зале. Геннадий, напротив, выглядел запуганным и задавленным всем тем, что происходило здесь несколько минут назад; любой молодой организм с трудом переживает подобные грозы, тучи злости и яда, исходящие от такого переменчивого и неустойчивого характером животного, как толпа.
Зульфия умиротворена, но, быть может, немного поколеблена. Несмотря на то, что она плохо понимает русский язык, до неё наверняка дошло, что крик, поднявшийся тут, обращён против этой заморенной, изнурённой темноволосой женщины, сидящей вместе с глуповатого вида молодым человеком. Добрая Темиуллина хотела было во время рекламы подойти к Татьяне Борисовне и как-то её подбодрить, но потом, заметив, что та смотрит в одну точку, неподвижно уже более десяти минут, решила остаться на своём диване. Вообще Зульфия, как человек патологически добрый, не могла испытывать одновременно сострадание к Олеговой и негодование по отношению к залу; она, как присутствующая на чужом празднике жизни, смотрела с радостно-ласковым выражением на всех – и на бичевателей, и на жертву.
Опять трагическая музыка, опять ведущий объявляет:
- В эфире ток-шоу …, тема нашей сегодняшней программы: «Мать по решению суда».
В который раз он пересказывает историю Татьяны Борисовны – только на этот раз всё более сгущает краски, делает всё больше эмфаз и говорит вообще так, как принято говорить на современном российском телевидении: экспрессивно, лживо-лицемерно-пафосно, с ужимками и интонациями, характерным для скверного драматического актёра, явно показывая свою предубеждённость и предвзятость, фальшиво сочувствуя «несчастно девочке» и яро порицая «безответственную мать».
- А сейчас, - произносит ведущий, горестно вздохнув (снова театральная гримаса; вообще все они, современные российские дикторы, телеведущие – просто несостоявшиеся актёры), - мы пригласим в студию… Татьяну Борисовну Олегову! – он смотрит, какую реакцию произвели его слова (он ведь специально делал такое ударение на имени гостьи, театрал!), затем продолжает: - Сидящая сейчас в нашей студии женщина – не единственная женщина, рожавшая в тот день, 5 января 1996 года, - конечно, ведущий ни минуты не сомневается, что «подсудимая» рожала, это же не подвергается сомнениям! – и мы пригласили ещё одну Татьяну Борисовну Олегову, родившую 5 января 1996 года в Нижних Челнах. Встречаем!
Аплодисменты.
В зал буквально вкатывается приземистая, тучная женщина с кожей цвета печёного яблока; она татарка – это видно сразу: узкие монгольские глаза, пухлые щёки; дегтярно-чёрные волосы торчат клоками в разные стороны. На ней грязная, засаленная блузка, тёмные лосины, сандалии. Видно, что живёт она в нищете.
Она тяжело садится на диван, исподлобья смотрит на зал. Глаза её светятся зловеще, как-то лукаво и хитро.
Ведущий начинает:
- Татьяна Борисовна, вы ведь тоже рожали тогда, 5 января 1996 года, в Нижних Челнах с этой Татьяной Олеговой, - указывает на первую Олегову, - даже в одном с ней роддоме?
- Да, - выпаливает татарка.
- У вас есть ещё дети?
- Да.
- Сколько?
- Четверо детей у меня, - скороговоркой, неразборчиво, с акцентом отвечает Олегова-татарка хрипловатым и неприятным голосом, - всех воспитываю, всех люблю, ни одного из них не бросала, - при этих словах метнула уничтожающий взгляд на первую Олегову; та никак не реагирует на сей выпад.
- А вы согласитесь принять ещё одного ребёнка, если это ваша дочь? – спрашивает ведущий.
- Конечно, если подтвердят, - не мигая отвечает татарка.
- Что стало с тем ребёнком, которого вы родили 5 января 2010 года?
- Он умер.
Гул прошёл по залу; многие стали смотреть на эту женщину с сочувствием и жалостью, хотя несколько минут назад видели в ней лишь нищету и неопрятность.
- Правда? Вам показывали его? – влезает вдруг юрист.
- Нэт. Мне его не показывали.
И снова прокатился по залу гул, только теперь люди уже были озадачены и удивлены.
- Как – не показали? И даже письменного свидетельства никакого не предъявили, о том, что дочь ваша умерла? – изумляется юрист.
- Нэт. Не показали. Просто сказали: умерла ваша дочь. Я её хоронила потом, помогала в похоронах. Каждый год хожу на кладбище. Могилка двадцать два.
- А от чего она умерла – вам не сказали? – ушлый юрист решил разобраться во всём до конца.
Татарка замялась.
- Н-нэт… У меня были трудные роды. Сказали, с давлением что-то.
- То есть, причина смерти названа не была?
- Сказали, с давлением что-то. Ребёнок не выдержал. Я на кладбище хожу. Могилка двадцать два, - упрямо повторяет Олегова-вторая, словно крепко зазубренный урок, и даже самое выражение лица её становится тупым, упёртым, даже наглым.
- Но это же возмутительно! – восклицает юрист. – Они обязаны были сообщить ей точную причину смерти ребёнка! А может, он и не умер вовсе! Может, девочка жива, и это и есть – Светлана…
- Боже, вы же слышали, она ребёнка похоронила, что вы тут рассказываете! – с раздражением отмахивается от него ведущий; он не хочет, чтобы юрист получил симпатии публики – нельзя, чтобы отвлекались от осуждения и порицания первой Олеговой, иначе какой смысл в этой программе, во всём этом фарсе?
- Да Света же похожа на вторую Татьяну Борисовну как две капли воды - посмотрите сами! – не унимался юрист, указывая пальцем на экран, на котором высветили одновременно фотографии Светланы и Олеговой-татарки; сходство, определённо, было немалое, но…
- Ой, вы и про первую Олегову то же самое говорили! – истерически обрывает оппонента ведущий; ему очень не нравится, что правда, видать, действительно на стороне первой Татьяны Борисовны Олеговой. – Не выдумывайте!
- А позвольте спросить, Татьяна Борисовна, вы, вторая, - обращается к татарке молодая актриса, за весь вечер задавшая лишь один вопрос, в самом начале программы, - сколько вам было лет, когда вы рожали в Нижних Челнах, тогда?
- Нэ помню… - тянет Олегова-вторая. – Подождыте… Кажется, тридцать три года.
- А вам, Татьяна Борисовна, первая? – спрашивает актриса.
- Двадцать восемь, - безразличным тоном произносит Олегова-первая.
- Вот, пожалуйста! – торжествующе говорит актриса. – Посмотрите, - на экране в это время – крупная фотография свидетельства о рождении Светланы Олеговой, - там как раз записано, что матери девочки было тридцать три года, когда родилась Света.
- А кто там отец указан? – кричит кто-то из зала.
- Сергей Николаевич Олегов, - отвечает Анастасия Игоревна Заруцкая, директриса Казанского детдома номер N.
- А у меня мужа звали Иван Иванович, - подаёт голос Олегова-первая.
- А у вас, Татьяна Борисовна? – интересуется ведущий у татарки.
- У меня… - снова замялась татарка, глаза её забегали. – Сэргей… Васильевич.
- И вам даже ребёнка мёртвого не показали? – опять встревает юрист.
Ведущий морщится; его бесит этот деятельный лысый человечек, рвущийся восстановить справедливость в этой студии. Вообще любого лгуна, лицемера, иезуита, конъюнктурщика выводит из себя правдоискательство, уважение и любовь к истине – сам он в себе эти качества давным-давно похоронил, а наблюдать их в других – выше его сил. Он старается «поставить на место» правдолюба и поборника справедливости, указывая на его недостатки и червоточины (сам, впрочем, лжец остаётся нетронутым; стоит ли задумываться о своих пороках и слабостях, когда поставлена задача: унизить и обесчестить противного тебе человека?), вступая в полемику; при этом не стоит забывать, что в споре ханжа и враль проявит свою натуру во всей её «красе»: за неимением веских аргументов и мотивов прибегнет к ловкой и бесстыдной казуистике; при отсутствии твёрдых и чётких тезисов позволит себе вбросить в дискуссию софизм; после того, как этот софизм (или слабый его тезис) разобьют в пух и прах – не преминет перейти к схоластическим рассуждениям, в попытке затуманить саму тему спора, изгладить впечатление о своём поражении.
Должно заметить, что большинство современных телеведущих (в частности, российских; во-первых, потому, что мы живём в России, во-вторых, потому, что у нас всё ещё сохранилась – с советских времён, – привычка беззастенчиво и убеждённо врать) ток-шоу, дикторов в новостях и прочих работников телеиндустрии – отъявленные лжецы. Неизвестно, действительно ли такова их натура – лжива, насквозь фальшива и елейна; непонятно, претит ли им самим ложь, которую они ежечасно говорят; но за это им перепадает такая немалая деньга, что они с охотой начинают нести любую ахинею, главное – не краснеть и сохранять умное выражение лица (отдельные личности, как наш ведущий, могут ещё и применять дешёвые театральные ужимки).
Казалось бы, как можно так дерзко и самоуверенно лгать – на телевидении? Это же безответственно и гнусно! Сегодня, когда средства массовой информации обладают такой полнотою власти над человеческими умами – как можно вводить нас в заблуждение, обрекать людей на темноту, невежество, слепоту; как смеют они топить нас в болоте лжи? Разве в этом состоит задача СМИ, разве такие цели преследовали те, кто придумывал журналы, телевизионные передачи, радиопрограммы?
К сожалению, ныне человек должен аккуратно и тщательно просеивать информацию, получаемую из журналов, газет, теле- и радио-новостей, из уст знакомых, сквозь сито собственного здравомыслия и рассудочности. Он обязан постоянно сверяться со многими источниками, не зацикливаться и не доверять одному изданию или одной программе – и в сравнении данных он получит истину, и то – не факт, что в последней инстанции. Ведь дистиллированной, чистейшей правды сейчас получить невозможно; при помощи правды невозможно управлять людьми – она не может угождать каждому отдельно взятому человеку, каждой индивидуальности и каждому характеру, душевному складу. У любого человека, свои принципы и воззрения – и, увы, не всегда соответствующие христианским идеалам.
Именно поэтому на телевидении сейчас работают практически одни патентованные лжецы; именно поэтому существует огромное количество изданий и печатных органов разной направленности, разных взглядов. Ведь легче накинуться на разум индивида всем скопом, всею совокупностью ложей и неправд, чем влить в его уши – одну, кристально-чистую, беспримесную, незапятнанную правду; важно посеять в его душе зерно сомнения, убедить в том, что «наши сведения достоверней», придумать несметное множество «анонимных» и «авторитетных» источников, склонить на свою сторону – в контрасте с остальными лгунами. Для современного вещания и существует нигилистическая поговорка: «У каждого своя правда».
Но если у каждого своя правда – то где же истина?..
Нет! Ложь, дым и фикция!
Фальшиво это высказывание по своей природе; как писал Лев Толстой: «Фразу «у каждого своя правда» придумали либералы и плюралисты – не русские по духу люди». И мы видим – сейчас в России засилье не русских не по крови, но по духу и складу людей! Как может у каждого быть своя правда, если истина одна? Возможно, у каждого свои принципы, свои взгляды на тот или иной вопрос, в конце концов, своя точка зрения насчёт восприятия правды: кто-то охотно закроет глаза на неё, на цифры, на факты – словом, на всё то, что прямо или косвенно может отрицательно повлиять на «авторитетность» его заявления, на значительность и влиятельность его суждения (опять же, наши – и не только наши, - журналисты, взапуски стремящиеся перетянуть зрителя на свою сторону и донести до него «свою правду», конечно, сдобренную неожиданными – и редко правдивыми, - подробностями, чрезмерно преувеличенными цифрами, сгущёнными красками и преобладанием тёмных тонов); другой же, напротив, готов за истину умереть, взойти на эшафот, встать на костёр, – ведь истина основывается на искренней вере, на любви, на духовном созерцании («Если бы доказали мне, что истина – вне Христа, я предпочёл бы остаться с Христом, нежели с истиной» - Достоевский).
Итак, ясно, что истина – одна. К сожалению, мало кого это заботит, и мало кто стремится эту истину до человека донести.
А истина заключается - в любви. Это самое цельное, сильное, духовозвышающее чувство; самое таинственное, неисследованное, загадочное чувство, всегда приходящее и уходящее незаметно, неожиданно, незримо, – но оставляющее неизгладимый след в душе и сердце каждого испытавшего его. Человек, раз познавший любовь – пусть не взаимную, пусть платоническую, на расстоянии (ведь это всё равно любовь – только след она оставляет трагичный; однако трагичность, печаль, потрясение – мать великого, глубокого, наталкивающего на размышления и самопознание искусства), - никогда уже не станет прежним; что-то в душе его навсегда изменится, преобразуется, станет чище, светлее, мягче, нежнее – ведь любовь заставляет всё человеческое существо меняться к лучшему, дабы быть достойным своего идеала, своего объекта воздыхания.
Но... сейчас намного легче судить, злобно шипеть, корить с мнимой высоты своего положения, эфемерного «авторитета», самодовольства, чем любить, чувствовать человека, слушать и слышать его.
Теперь для каждого в радость, за неумением любить, – вершить суд…
- Нэт, не показали! – отрубает татарка.
- Простите, Татьяна, вторая, сколько вам лет было, когда вы рожали в Нижних Челнах тогда? – раздаётся с другого конца зала вопрос.
- Дайтэ вспомнить... М-м-м... Тридцать три года где-то.
- А вам, Татьяна, первая?
- Двадцать восемь лет, - безразличным и сухим голосом отвечает первая Татьяна Борисовна.
- Вот! Опять! В свидетельстве о рождении указано, что роженице тогда было тридцать три года!
- И что дальше? Мало ли, какие совпадения бывают!
- Реклама! – показывает ведущему оператор…
* * *
…И вновь заканчивается реклама, и вновь ведущий приветствует студию и телезрителей, по новой начинает он рассказывать историю Татьяны Борисовны Олеговой, не забывая упомянуть и о «второй Татьяне Борисовне Олеговой, матери-героине, воспитавшей четырёх детей, похоронившей пятого ребёнка». Невыносим уже голос ведущего – резкий, дрожащий то от негодования, то от восхищения, то от презрения и ненависти, то от снисходительности и одобрения. Само собою, и аудитория проникается его настроением: с любовью смотрит на Олегову-татарку и с неприкрытой враждебностью – на первую Олегову.
- А тепе-е-ерь, - растягивает гласные ведущий, что ещё больше режет слух. – А тепе-е-ерь... В нашей студии появится... сама Светлана Олегова! Она сегодня здесь, чтобы наконец-то встретиться со своей матерью, посмотреть ей в глаза… Встречаем, Светлана Олегова!
Под бурные аплодисменты в зал входит эта девочка-инвалид. Она не идёт - ковыляет; её поддерживает какая-то пожилая женщина – очевидно, работница детдома. Видно, что девушка очень готовилась к сегодняшнему вечеру: на ней новое, красное ситцевое платье, волосы аккуратно уложены (правда, некрасивая чёлка так и не убрана), на лице густым слоем лежат румяна, косметика (и тут она перестаралась). Она широко улыбается, глядя своими косыми глазами радостно, восторженно, отчасти изумлённо. Это очень несчастное, но невероятно доброе и нежное существо.
Вот она садится на третий диван, самый крайний. В зале повисла тишина.
- Здравствуй, Света, - торжественно говорит ведущий.
- Здравствуйте, - медленно, невнятно отвечает девушка. Речь её плохо развита, она картавит, многие звуки не произносит.
- Ну что, ты рада, что оказалась здесь сегодня?
- Да, очень, - сказала Светлана; во время разговора зрачки её начинают страшно вращаться, словно у безумной – и это ужасно контрастирует со всем её нарядным, с претензией на красоту, обликом.
- Чего ты ждёшь от своей матери? Чего бы ты хотела получить? Ты в чём-то нуждаешься? В деньгах? – ведущий не тянет кота за хвост, сразу включает свою доминирующую черту – меркантилизм.
- Нет, у меня всё есть, - запинаясь, отвечает Светлана.
- Тогда чего бы ты хотела?..
- Ну, я хочу, чтобы со мной общались... чтоб со мной разговаривали... созванивались. Я хочу с мамой о многом поговорить, рассказать ей много хочу, хочу, чтобы меня любили. Просто обнять её хочу…
Жуткое ощущение пробирает наблюдающих эту сцену: Светлана говорит искренно, честно, лицо её раскраснелось от возбуждения и радости (или это румяна?..); первая Татьяна Олегова по-прежнему безразлична ко всему происходящему – и когда в зал вошла предполагаемая дочь, метнула на неё быстрый взгляд и снова погрузилась в себя; вторая Татьяна Олегова так же упрямо смотрит в зрительские ряды, на жирных губах её застыла какая-то хитрая, невыносимо неприятная улыбка; ведущий скривился – чистота Светланы не по нраву ему, ему явно противно слушать о том, как ребёнок, восемнадцать лет не знавший материнской любви, ласки, поддержки и теплоты, сейчас рассказывает о своих поистине скромных и прекрасных желаниях. Ну, непривычно человеку, погрязшему во лжи и привыкшему выступать в роли сурового судьи и карателя здесь, у себя в программе, в этом жёстком, мрачном и безжалостном к Людям мирке, подчиняющемся лишь законам, продиктованным волей толпы и капризом ведущего, ощущающего всю полноту власти в своих руках (хотя бы здесь, в мини-королевстве собственной телепередачи!), внимать невинным и идущим от сердца словам.
- Ясно, - обрывает её ведущий, - Света, встань и иди сюда. Посмотри на этих двух женщин.
Светлана ковыляет к ведущему, дико вращая глазами, смотрит на обеих предполагаемых матерей.
- Скажи, тебе сердце не подсказывает – кто из них твоя мать? Ты ничего не чувствуешь?.. Кто?
Светлана долго глядит на женщин, периодически открывая рот, как бы порываясь что-то сказать, стоит с открытым ртом, закрывает и снова погружается в раздумья. Потом тихо отвечает:
- Нет, я не знаю, я долго не видела…
Ведущий сажает её и объявляет торжественным, приподнятым тоном:
- Перед передачей обе Татьяны Борисовны и Светлана сдали свои анализы на ДНК-экспертизу. Она уже проведена, и буквально в течение следующих минут мы узнаем, есть ли среди этих двух женщин мать Светы, а если есть – то кто из них?.. Итак, мы просим в студию сотрудницу Медицинского центра … - Анжелу Царёву!
Под аплодисменты в зал входит невысокая, полноватая молодая женщина с большими карими глазами и каштановой косой. В руках её два пакета.
И тут первая Олегова наконец оживилась: она впилась своим безумным, воспалённым взглядом в эти пакеты, будто стараясь распознать их содержание на расстоянии, смотрела на Царёву с жадным любопытством, к которому примешивались жуткая нетерпеливость и трепет.
Олегова-татарка сидела неподвижно, только улыбка на маслянистых губах её стала ещё шире, а глаза сузились ещё более и стали намного хитрее, чем прежде; зрачки её бегали, Татьяна словно искала кого-то в зрительских рядах; возможно, она искала поддержки.
Зульфия притихла; она не до конца понимала, что происходит, только осознала, что женщина с пакетами скажет сейчас что-то очень важное, и вперила в неё свой внимательный, ласковый взор.
Светлана сидела, потупившись и густо покраснев; она понимала, что сейчас решается не только судьба одной из этих двух женщин, но – и её судьба…
И наконец:
- Ну, что ж, Анжела, приступайте, пожалуйста, - приглашает ведущий.
- Здравствуйте, студия, - сиплым, высоким голоском начинает Анжела Царёва, сотрудница такого-то Медицинского центра, принявшая на свои хрупкие женские плечи бремя судьи, выносящего приговор, - итак, мы провели два ДНК-теста – тест Татьяны Борисовны Олеговой 1968 года рождения и Татьяны Борисовны Олеговой 1963 года рождения. Тест на предполагаемое материнство. Что ж…
Анжела раскрывает пакеты; в зале повисла такая мёртвая тишина, что зрителя просто оглушает шелест бумаги…
- Ребёнок: Светлана Сергеевна Олегова. Предполагаемая мать: Татьяна Борисовна Олегова 1968 года рождения. И… вероятность материнства…
Первая Татьяна Олегова напряглась, подалась всем туловищем вперёд, впрочем, не поднимая головы; кажется, что как только из уст миловидной Анжелы Царёвой вылетит ещё хоть слово, она выпрыгнет с дивана прямо на середину зала – так она была сосредоточена и нервна.
- …ноль процентов.
Ноль процентов… ноль процентов… не мать… фикция, глупость…
Татьяна Борисовна-первая шумно выдохнула, кивнула, пожала плечами, что означало: «Я же вам говорила, что я не её мать!». Зал шумно, бурно, энергично аплодирует. Казалось бы, после всей той травли, всей ненависти и презрения, что они вылили на неё сегодня, как минимум должна была последовать немая сцена… Но – самый гуманный (телевизионный же!) суд в мире умеет быстро подлаживаться под конъюнктуру: аплодировать, радоваться за победителя, уверяя, что «они с самого начала знали, что он совершенно невиновен» и унижать, хаять, позорить проигравшего, осуждённого, несчастного.
Ноль процентов! Не мать! Оправдана! Оправдана!..
- Ребёнок: Светлана Сергеевна Олегова, - продолжает миниатюрная Царёва, робко взглянув на Светлану, - предполагаемая мать: Татьяна Борисовна Олегова 1963 года рождения. Вероятность материнства…
Снова тишина, как в мавзолее – хоть топор вешай; кажется, слышно будет, если кто-то в самом дальнем ряду зрительного зала сглотнёт слюну.
- …девяносто девять и девять десятых процента.
«БРАВО! БРАВО!» - раздаётся в зале. Громкие, оглушающие, одуряющие аплодисменты, овация. Все радостно смотрят на Татьяну Олегову-татарку, каждый торопится передать ей, как он счастлив и рад за неё, что она нашла дочь, которую врачи похоронили.
- Ну что, Татьяна Борисовна, - весело говорит ведущий, стараясь не глядеть на первую Олегову, образно выражаясь, едва не прибитую им к позорному столбу. – Рады вы? У вас ведь нашлась, нашлась дочь, пятый ребёнок, которого…
- Враньё, - каркает вдруг татарка, грозно и злобно сверкнув глазами, не повернув даже головы в сторону найденного чада. – Нэту у меня никакой дочери. Ребёнок умер в детстве. Врачи сказали – давление. Могилка номер двадцать два.
- Ну, как же нет, если вот она – сидит рядом с вами, и результаты экспертизы?.. – не понимая ещё совершенно, произносит ведущий своим по-прежнему глупым и фальшиво-участвующим голосом.
- Ребёнок умер в детстве. Я помогала при похоронах. Врачи говорят – тяжёлые были роды, умер от давления. На кладбище каждый год хожу. Могилка двадцать два! - безапелляционным тоном рявкает татарка, и лицо её принимает выражение тупое, упрямое, каменное и враждебно-непроницаемое.
В зале шум, гвалт, кутерьма: как это? Родная мать отказывается от собственного ребёнка – при всей стране, перед миллионами глаз, так нагло, смело? А может, это правда не её дочь? Но экспертиза?
Светлана сидит, как оплёванная. Она всё поняла, но не плачет. Лишь, залившись краской, упорно смотрит в пол. Теперь-то ясно окончательно: та, которую она так ждала, на которую так надеялась – не её мать; а настоящая родительница и вовсе отмежёвывается от неё, да ещё публично… Значит, это – судьба…
Татьяна Борисовна Олегова-первая победно, ликующе, просветлённо смотрит на ведущего; она избежала позора, в их глазах она снова – человек! Оправдательный приговор – вынесен…
- Что-о-о ж, - лопочет ведущий, но тенор его практически утопает в многоголосном океане толпы, - Татьяна Борисовна, первая, надо сообщить вашему, Усть-Каменогорскому суду, что их решение противозаконно, и алименты вы выплачивать вовсе не должны. Эк ведь бывает, правда? Записали вас в матери – удивительно! До чего же дошла наша бюрократия – и как это власть смеет закрывать на подобное глаза?.. Да разве возможно подобно в любом ином, развитом, цивилизованном государстве? Вы… вы должны непременно обратиться в вышестоящие органы и сообщить им о беспределе, творящемся в этом вашем Усть-Каменогорском суде!.. И вы едва не стали жертвой такого головотяпского «правосудия»? У-у-ужас…
«А судьи – кто?»
II
Снова телевизионная студия, также ярко освещённая, но – немного меньше, чем первая, а посему кажется, что атмосфера в ней более гостеприимная и мягкая. Да и публика уже поспокойнее: всё больше люди интеллигентные, неконфликтные, тихие, в беседах участвующие очень и очень редко – упор в этой программе делается именно на общении между Ведущим и гостями, а также на разговорах между этими гостями.
Ведущий здесь тоже намного приятнее, чем в первом случае: среднего роста молодой человек, гладко выбритый, с коротко подстриженными светлыми волосами, глубокими и чистыми синими глазами, в строгом костюме; нос тонкий, с горбинкой, с лица не сходит обаятельная полуулыбка. Поведение этого Ведущего тоже исключительно и достаточно необычно для современных телевизионщиков: он всегда вежлив, нечасто даёт волю эмоциям, никогда не стремится осуждать и порицать другого человека; его принцип - объективность и справедливость. Он говорит звучным, сочным тенором, мощным и гулким, способным усмирить разбушевавшихся зрителей на раз. Да, этот Ведущий – настоящий пример для подражания… Другое дело – что гости ему попадаются не всегда адекватные…
Оператор машет рукой, и передача начинается.
- Добрый вечер, дамы и господа, - приветствует публику Ведущий; говорит он с расстановкой, отчётливо, словно декламирует; дикция у него превосходная, голос хочется слушать. – В эфире программа… - тут он произносит название программы и рекомендуется зрителям. – И сегодня гость нашей студии – знаменитый певец, А. Буквально на днях он пережил ужасный шок: квартиру его сожгли неизвестные – пока он выступал на концерте в Москве. Сам А. полагает, что поджигатели планировали похоронить в этой квартире его самого…
Молчание – Ведущий делает небольшую паузу. В это время телекамера направляется на пострадавшего артиста А…. А. – поп-певец; нельзя сказать, чтобы очень популярный (до Киркорова с Басковым ему, конечно, как пешком до Китая – эти монополисты отечественной эстрады вообще мало кому уступят своё тёплое местечко), о нём слышно в последнее время довольно мало, – какие-нибудь Нюша, Бьянка, «Потап и Настя» или «Нервы» на голубом экране «светятся» куда чаще, чем он; тем не менее, и у него имеется армия преданных поклонников (точнее сказать – поклонниц). Он нередко гастролирует по России с юбилейными концертами, программами, посвящёнными каким-то праздникам – в общем, артист, так сказать, средней руки.
Он грузин, и достаточно смазливой наружности: курчавые, чёрные, как смоль, волосы; белая, словно фарфоровая, кожа (с небрежной щетиной в нижней части лица); нос острый, гордый, ястребиный; уши деликатно прикрыты чёрными локонами; глаза тёмно-карие, живые, блестящие, ясные. Вид у А. несколько простодушный, глуповатый даже, что, однако, не лишает его шарма.
- Ну что, А., в каком вы состоянии после происшедшего? Вы ожидали, что когда-нибудь случится нечто подобное? – с участием спрашивает Ведущий.
- Нет, честно говоря, не ожидал, - отвечает А. бархатным, гибким, ласкающим слух голосом, - для меня это стало огромным шоком… У меня никогда не было врагов, я со всеми стараюсь поддерживать хорошие, или, в худшем случае, нейтральные отношения… Но, что самое ужасное, пугающее: ведь это наверняка меня хотели убить! Поджигали – я уверен в этом, - с расчётом на то, что я буду дома в это время! – А. говорит с заметным акцентом, впрочем, придающим его речи некую обаятельность.
- Да, это действительно жуткая история, - кивает Ведущий, глубоко вдохнув воздух. – Но ведь это шоу-бизнес: у любого артиста есть враги – и у вас были, иначе кому было совершать поджог? Мир шоу-бизнеса…
- Скажите, А., а возможно ли, что таким образом вас старались припугнуть? Не убить, а именно припугнуть? – влезает один из гостей, музыкальный критик Ланцев, высокий сухопарый человечишко с некрасивым, губастым и помятым лицом, козлиною бородкой и противным, до жути женоподобным, слащавым голосом; это представитель той прослойки современной «богемы», мужской её части, что мнят себя не просто мужчинами, а мужчинам со вкусом. Во всех его повадках, во всём его поведении сквозит чопорность, жеманность, гипертрофированная деликатность и вместе с тем – чудовищное самомнение, самодовольство на пустом месте; жесты Ланцева претендуют на утончённость, изящество и элегантность, но на деле лишь создают впечатление, что он – человек нетрадиционной половой ориентации; он ещё так смешно, «эффектно» сжимает губы, как молоденькая девушка, которой сказали нечто обидное, и она решила всем своим видом показать глубину оскорблённой и уязвлённой натуры – точно перед ней, допустим, сказали ужасную похабщину и скабрезность. Наверно, таким должен быть актёр, могущий сыграть лакея Видоплясова в экранизации или театральной постановке повести Фёдора Михайловича Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» - даже гримироваться не надо.
- Не знаю, - пожимает плечами с растерянным видом А. – Я никогда ничего ни с кем не делил – мне всегда платили хорошо, и у меня не было резона требовать сверхбольших сумм. Может быть, я кому-то перешёл дорогу – сам не пойму…
- Да-да-да, - протрещал Ланцев-Видоплясов, сделав губы трубочкой, истинно по-женски закинув одну тонкую свою ногу на другую и потешно выпучив глаза за стёклами очков, надетых им только для придания интеллигентности и весу образу; вероятно, критик полагал, будто губы трубочкой и выпученные глаза придадут ему авторитетности на публике. А может, просто не умеет вести себя человек иначе – по-мужски. – Это такая частая история в эстрадных кругах! – при этих же словах Ланцев томно вздохнул и театрально вскинул руку. – Обычно, когда продюсеры стараются продвинуть новые свои самородки, а старые проекты им надоедают…
Тут Ведущему пришлось вмешаться в болтовню Ланцева, поскольку разговор уже уходил в русло, весьма неподходящее для такого ток-шоу – критик, надо сказать, был немножко вольнодум. До слов о продюсерах с уст Ведущего не сгонялась улыбка – более широкая, чем обычно; по всей видимости, внешность и поведение Ланцева забавляли и его.
- Но что же теперь, А.? Заведено ли уголовное дело? Начато ли расследование? Как вы собираетесь искать злоумышленников? Ведь нельзя так оставить это дело?
- Конечно, уголовное дело уже заведено, а полиция усердно ищет преступников, - с гордостью сообщил А. – Уверен, что наши бравые органы правопорядка не подведут и с доблестью доведут это дело до конца…
Тут А. был абсолютно прав: работоспособность и трудолюбие каждого уважающего себя поборника законности и справедливости резко повышается, когда пострадавший – известный певец, актёр или спортсмен…
- А ремонт? Вы собираетесь делать ремонт? – спрашивает кто-то из гостей.
- Естественно! – фыркает А. так, словно ремонт в его квартире уже заканчивается, все следы пожара уничтожены, а он при этом не потратил ни гроша. – Я не собираюсь никуда съезжать оттуда; правда, я теперь заведу охрану…
- Сейчас же в нашей студии появится настоящий специалист по ремонтам в подожжённых квартирах, - шутливо, весело улыбаясь, провозглашает Ведущий, - встречайте: продюсер Б.!
В студию входит немолодой уже человек, некогда являвший собой «цвет и гордость российской эстрады». Цвет кожи его тёмно-тёмно-оранжевый, как у настоящего кочевника-монгола – такой же разрез хитрющих карих глаз с густыми валиками седоватых бровей; сам он поразительно походит на примата – сутулая фигура, длинные руки, широко раскинутые вдоль туловища, немного подпрыгивающая походка, сильно выдающаяся вперёд нижняя челюсть; коренных зубов у него практически не осталось – в большинстве своём золотые; нос маленький, острый, кривой; рот разинут в улыбке, придающей Б. сходство с умственно отсталым или душевнобольным человеком. Одет он экстравагантно и решительно нелепо (при его-то возрасте, резких морщинах и седых волосах!): ярко-жёлтый пиджак (расстёгнутый), коричневые фланелевые брюки, большой розовый галстук и красные штиблеты.
Б. считался одним из «старожилов» российской эстрады; какие-то поползновения на музыкальную деятельность он совершал ещё в советскую эпоху, но тогда популярность его была поистине мизерной – потому что тогда таланты ещё более-менее ценились, а им-то наш герой не обладал совершенно; экстраординарность нарядов тоже известности ему не принесла. В девяностые он внезапно прекратил выступать – чего, впрочем, никто особо и не заметил, - но в середине этого неспокойного десятилетия, так же неожиданно разбогатев, сколотил молодёжную поп-группу «Ла-ла», тексты коей замысловатостью не отличались, а музыка – и вовсе представляла собою набор звуков, состоящий сплошь из барабанных битов и звучаний, извлекаемых беспорядочным нажиманием на клавиши синтезатора. Тем не менее, свою нишу в анналах истории отечественной поп-музыки группа, однако ж, заняла: непритязательная, но бьющая по ушам и мозгу отбойным молотком музыка и примитивные, зато легко запоминающиеся тексты, вкупе с довольно приличным вокалом молодых протеже Б., а также изредка вставляемым в середину песни соло (играющемся точно бы на электрогитаре) сделали проект нашего продюсера успешным; быть может, характеризовалось это ещё и тем, что всем вокалистам группы было от 13 до 18 лет, и их смазливые мордочки внушали кому-то умиление.
И настало для гражданина Б. золотое времечко… Многочисленные концерты, даже выезды заграницу, бесконечные записи в студии (диски «Ла-ла» расходились неплохими количествами по России) – всё это было то, о чём он так долго мечтал; но самое важное – деньги! На неопытных и юношески-доверчивых мальчишках он зарабатывал огромные капиталы, грёб финансы лопатой, словом – группа была для него не более, чем мешок с золотом. И такое отношение вполне понятно: шоу-бизнес, всё-таки, ничего личного, ключевое слово-то здесь, как-никак, «бизнес»… Надо сказать, что в двухтысячных о «Ла-ла» как-то подзабыли, но вот Б. с экранов не ушёл: его начали представлять и рекомендовать как «знатока отечественной сцены», «одного из опытнейших и мудрейших шоуменов эпохи», «замечательного артиста и не менее замечательного продюсера». Он задумал ещё несколько прожектов, но прибыльными стали из них всего два-три; но, должно заметить, ему на это было уже совершенно наплевать: Б. целиком и полностью отдался своей роли – роли так называемого «мэтра и мастодонта русской популярной музыки»; участвовал в бесконечных музыкальных и околомузыкальных телешоу, сидел в жюри в различных конкурсах талантов, высказывал своё продюсерское мнение в криминальных программах. В 2012 или 2013 году даже засветился в одном неприятном и конфузном скандале: на ток-шоу обратились его дочь (незаконнорождённая, он давным-давно забыл о её существовании) и бывшая жена (которая на самом-то деле и не жена вовсе, а так – мимолётное увлечение, что называется – «поматросил и бросил»; она осталась с ребёнком, а он отправился дальше со своей группой гастролировать), с просьбой донести до сведения Б., что они-де живы и жаждут общения и компенсации за то время, что он о них не заботился. Классическая, надо заметить, ситуация… На правах «знатока и мастодонта» ему, конечно, всё с рук сходило. А про дочь и жену он забыл сейчас же после программы, пообещав общаться с ними и высылать им деньги.
Вообще современный российский шоу-бизнес, эстраду нашу причудливую и поистине необыкновенную можно разделить на следующие формации, страты: монополисты сцены, фрики, «молодые и подающие надежды» артисты и «скоробогачи-полубоги».
Монополисты сцены… Сейчас, когда наряду с государственными существуют множество частных предприятий, а страна наша берёт курс на капитализм и рыночную систему отношений, странно употреблять слово «монополия». СССР рухнул, и нет больше того всевидящего ока, что распоряжалось жизнью страны и каждого гражданина её, не оставляя шанса для личной инициативы и тем более – личной жизни, стремилось следить за любым шорохом советского человека; и уж, конечно, это око железно контролировало рынок, систему экономики. Но – цирк уехал, а клоуны остались; Советский Союз пал, а монополисты сцены, её безраздельные властелины – остались. И, в основном, это и есть коренные «советские», обласканные коммунистической властью и не забытые современною. Причислить к ним можно Аллу Пугачёву, Иосифа Кобзона, Льва Лещенко и некоторые другие – те, что когда-то стали «любимейшими певцами Союза» и теперь не только не собираются оставлять сцену, но и делить её с кем-либо; и если Лещенко отвращения не вызывает, то ужимки и «выступления» первых двух решительно омерзительны. Возможно, песни у них и не так плохи (хотя и это – очень, очень спорно!); но петь под фонограмму, беззастенчиво, нагло, высокомерно обманывать слушателей, людей пришедших на концерт – верх низости. Но кто же сказал, что, став «живыми легендами», отпев и отпрыгав своё, заняв прекрасное, тёплое место под солнцем после стольких лет «суровых лишений и тягот» (непременно коррелирующих с преференциями и подарками от государства и правящей коммунистической верхушки в частности) – зачем же ещё трудиться? К чему этот фарс, это «живое» исполнение? Что можно спеть теперь своим голосом? Старым, дрожащим голосом? Не лучше ли не портить репутацию и включать другим «болванку»?..
Иные характеры – так называемые фрики. У этих талантом зачастую даже и не пахнет; они всего добиваются: вызывающей, эксцентрической и глупой внешностью (у некоторых биологических особей, принадлежащих к данной когорте, к примеру, у небезызвестного Сергея Зверева, самомнение раздуто настолько, что они считают свой внешний облик примером, образцом для подражания, «иконой стиля» для «элиты и интеллигенции»); наглостью, дерзостью, чрезмерно смелым поведением и нигилизмом (подчас - видимым; впрочем, и это всё им с удовольствием прощается: кто же будет сердиться на шута, паяца, клоуна?); деньгами, капиталами, вложениями, связями. Нередки здесь и перевоплощения: допустим, уже упомянутый нами Сергей Зверев – пародия на мужчину? – «переквалифицировался» из стилиста в певца. Он не отличается ни красотой и мелодичностью голоса, ни композиторским, ни поэтическим талантом; тексты его слащавы и пошло-безвкусны, музыка крайне тривиальна; но… отчего такая известность и прославленность на артистическом поприще? Разгадка проста: эпатажный и гадкий образ слащавого мужчины с очень явным намёком на гомосексуальность и, конечно же, протекция других «звёзд» (ведь он им оказывает услуги стилиста постоянно, Алле Пугачёвой, например). Или – Александр Ревва (в музыкальном мире больше известный как Артур Пирожков). Тут всё очень просто: скабрёзные тексты, вызывающие и двусмысленные движения на сцене, имидж «мачо» - без намёков на талантливость, впрочем. Само собою, что как раз такие личности, фрики, становятся основными мишенями для всевозможных пародий в шоу наподобие программ «Большая разница», «Повтори!» и т.д. Особенно популярны гротески на Зверева… В сию же категорию охотно впишем Филиппа Киркорова, гаера, который больше фрик и кривляка, нежели певец, да Николая Баскова, человека-мишуру и человека-напыщенность, «Золотой глас всея Руси», «Медовые голосовые связки Российской Федерации».
«Молодые и подающие надежды артисты». Когда-то где-то кем-то отмеченные, похваленные и приободрённые, они, подобно старым девам, до скончания жизни своей остающимся незамужними особами, до завершения карьеры своей так и не выходят из этого статуса («некогда молодые и подающие надежды артисты»). После их звёздного часа прошло огромное количество времени, их уже все и позабыли давным-давно, а они всё ждут и надеются, что общественность не забудет их единственного блестящего выступления. Сюда отнесём, может быть, Дину Гарипову, победительницу первого сезона музыкального конкурса «Голос», девушку способностей незаурядных, радовавшую всю страну и бывшую её надеждой и опорою в плане искусства, однако после того, как она успешно провалила «Евровидение-2013», о ней резко забыли; впрочем, не исключаем, что о ней ещё будет слышно в культурных сферах… Есть также действительно молодые и в самом деле подающие надежды артисты, за которыми общественность, творческая богема наша следит пристально и внимательно, старается не упускать из виду побед и поражений их; это, к примеру, Никита Пресняков, внук Аллы Пугачёвой. Быть может, путь на сцену и был проложен ему лоббированием всесильной бабушки-монополистки сцены да отца-«маэстро», чего мы не можем знать точно, но юноша он талантливый и способный, ввиду чего и смеем утверждать, что будущность его ждёт блестящая.
А «скоробогачи-полубоги», или назовём их проще и скромней – «небожители», представляют собой также молодых и также подающих надежды артистов, с тою только разницею, что им удалось (часто наглостью, напором и откровенным и вызывающим поведением) «урвать» себе кусок сцены побольше и поприбыльнее. В них, однако ж, кроме наглости и нахальства, есть и искра таланта; правда, искра эта настолько разрекламирована жадными продюсерами, что порою диву даёшься: и как это не заметить такого талантливого человека? Стоит, правда, помнить, что весь этот «талант» тратится не на настоящее служение культуре и искусствам, но на полную отдачу себя поп-музыке, т.н. «мэйнстриму», поддержанию бренда и проч., и проч., и проч. Из этого следует либо то, что эти «талантищи» целиком и полностью продались коварному миру шоу-бизнеса, решив наплевать на талант и развитие в народе музыкального вкуса и чувства творчества и культурного акта, зато – подзаработать, выпустив с десяток одинаковых поп-альбомов, с текстами и музыкой, не способными зацепить, задеть за живое слушателя, тронуть струны его души, покрытые сейчас, к вящему нашему сожалению, густым слоем пыли, ибо хорошей музыки не то, что мало – её практически нет; либо это значит, что таланту там не было, им и не пахло, потому что настоящие таланты давно уж в оперных театрах выступают, да в прочих приличных местах, а в поп-музыку уходят люди, решившие отхватить лёгких денег; «лёгких денег» - мы говорим, не шутя, ибо, чем больше слушаешь на сетования поп-«звёзд» о том, что «работа поп-певца – это адский, изнуряющий до невозможности труд, требующий полной отдачи и неимоверного трудолюбия», тем сильнее начинаешь веровать в лживость их высказываний. Неужели же записывание однообразных песенок и прокручивание их на концертах, вместо живого голоса – такой уж чудовищный труд, требующий ужасных, нечеловеческих усилий? Выходит, что так… К «небожителям» же мы причислим таких Геркулесов от музыки, как Дима Билан (первейший в нашем списке, и не случайно), Нюша, Ани Лорак (и Нюша, и Лорак, видимо, берут ставшей уже обыденной и ничем не выделяющейся на нашей сцене пошлостью, откровенностью, гадкой и мерзостной похабностью костюмов; присовокупляют они к этому и достаточно сносный голос), Стас Пьеха (и здесь не без влияния фамилии, разумеется?..), Сергей Лазарев (в последнее время объявивший, будто он собирается «усложнять музыку и делать её более серьёзной», чего, впрочем, ни в коем случае не наблюдается) и многие, многие другие…
Существует, наконец, огромная, аморфная серая масса, коей мы название дать решительно затрудняемся; это – рядовые, вовсе ничем не выделяющиеся или до ужаса приевшиеся артисты, кои присутствуют в качестве симпатичных (и не очень) декораций на всех музыкальных, новогодних и других массово-ориентированных телешоу: Владимир Пресняков, Дмитрий Колдун, Александр Розенбаум, Зара, Алсу, Жасмин, Юлия Ковальчук и другие…
Не подлежит сомнению, что нашего Б. стоит охарактеризовать именно как неисправимого, хронического, перманентного фрика. Он радуется, восторгается своею шутовской, комической ролью; его нельзя сравнить со стариком Ежевикиным Достоевского, который сквозь унижения, лесть и пресмыкательство невозбранно издевался и злорадствовал над унижающими; нет, Б. всенепременно восхищался своим положением, отдавался ему всею душою, ему льстило то, что он – клоун на «звёздной тусовке», это возбуждало в нём исключительную смелость, циничность, нахрапистость и напор. Нельзя Б. окрестить и «парвеню»; если парвеню всеми силами стремится показать высшему обществу, что он с ними наравне, что он – один из них, то Б., так рвущийся всегда в культурный бомонд, в почётнейшие слои российской богемы, не гнушается подлизыванием, лизоблюдством, самоунижением и публичной выходкой, выставляющей его совершенно смешным, нелепым и бестолковым.
* * *
Итак, вошёл он, продюсер Б., в зал. Улыбка блещет на его обезьяньем лице, узкие лукавые глазки снуют туда-сюда, не пропуская ни малейшего шороха, движения в зрительском зале. Растрёпанная сизая чёлка на лбу придаёт ему ещё больше небрежности, грубости и жалкости, вкупе с выправленною рубашкой и огромным галстуком. Когда он садится на диван, стоявший справа от дивана певца А., зал, по незаметному жесту Ведущего, всё-таки начинает хлопать.
- Добрый вечер, Б., - здоровается Ведущий.
- Добрый вечер, - растянув рот в улыбке (так почти и не сходившей с лица его до окончания программы).
- Б., скажите… правда, что вашу квартиру поджигали чуть ли не три раза?
- Именно три раза, - подтвердил Б. со своею обезьяньей улыбкою; голос у него был высокий, гнусавый и донельзя елейный.
- Но как это было? Кому это понадобилось?..
- Значит, в первый раз, - начал Б., обводя ежеминутно каждое человеческое лицо в зале своим острым, гадливым и продирающим взглядом, - меня, как признались сами поджигатели, подожгли по ошибке: им, видите ли, не ту наводку дали… Во второй раз преступников подослал ко мне другой продюсер, конкурент-с… Ну, а третий был всего четыре месяца назад: то ли хулиганы какие, то ли грабители – не знаю, до сих пор не поймали. Главное, меня ни разу не грабили ещё: только жгли…
- Второй поджог – это был жест устрашения, долженствовавший показать вам силу и всемогущество соперника, или прямое покушение на вашу жизнь?
- Не знаю, если честно, - простодушно пожал плечами Б. – Наверное, испугать меня пытался: у нас-то сейчас, в цивилизованном шоу-бизнесе, до убийств обычно не доходит, да-с…
У Б. была странная привычка: в конце многих слов он прибавлял «-с»; делал он это большей частию бессознательно, машинально. Возможно, привычка эта выработалась у него ещё давно, когда он только начинал делать свои первые шаги в шоу-бизе (напомним, было это в лихие девяностые), приходилось, должно полагать, исполнять роль шута, клоуна, а, бывало, и лакея-с…
- А вы довольно популярная фигура в криминальных кругах, - усмехнулся Ведущий; по залу тоже прокатился смешок.
- Да-а, - с оттенком самодовольства и бахвальства протянул Б., - очень. Жизнь звёзд, как видите, чрез-вы-чай-но тяжела…
- Действительно, очень, - с едва уловимой искоркой иронии согласился Ведущий. – Надо думать, восстановление после поджогов и наём охраны стоили вам больших денег?
- А то! – высокомерно ухмыльнулся Б. и осмотрел пристально зрителей в зале, точно говорил: «Так у меня-то и финансы есть, чтоб на ремонты их тратить, не то, что у некоторых тут-с…». – К примеру, после первого инцидента мне пришлось спустить около миллиона рублей – это на один только ремонт; охрану я ещё не решил тогда заводить. После второго же – полтора миллиона, да двоих охранников купил… то есть нанял, - поспешно поправился он, видя, что допустил небольшую оплошность. – А третий случай был самым дорогим: там уж…
- Посмотрим же, какой вы сделали ремонт после третьего поджога, - перебил гостя Ведущий, указывая планшетом на большой экран, висевший справа от него.
- Да-с, посмотрим, - с ещё большим апломбом и важностью кивнул Б., нисколько, судя по всему, не уязвлённый тем, что его прервали.
На экране стали показывать сюжет о том, как Б. водил съёмочную группу этой программы по своим хоромам; причём слово «хоромы» мы употребили не случайно, ибо жилплощади продюсера могли позавидовать многие столбовые дворяне. А ремонт! Многим, смотревшим на экран в тот вечер, казалось сначала, что оператор снимает не комнаты какого-то примелькавшегося и намозолившего глаза продюсера из девяностых, создавшего две-три дешёвых и дьявольски гламурных поп-групп, а Грановитую палату или внутренне убранство Виндзорского замка.
Обстановка поражала своею роскошью, богатством, изысканностью, и вместе с тем… безвкусностью и обнажала филистерство, грубость и ограниченность хозяина помещений; сюда отлично подошла бы цитата из гениального романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев», звучащая примерно так: «Квартира явно была обставлена существом с воображением дятла»; посему просим извинения за сравнение с Грановитой палатой или Виндзорским замком: ни к чему было бы так позорить эти памятники архитектуры и искусства…
Поначалу положительно казалось, будто находишься во дворце, в помещении, принадлежащем какой-нибудь знатной и сказочно богатой (и всенепременно родовитой, принадлежащей древнему роду) особе; впрочем, впечатление это быстро таяло и угасало, ибо знатные, родовитые и богатые особы со вкусом и изяществом обустраивали интерьер своего жилища; тут же вкусом и не пахло… Повсюду стояли гипсовые бюсты, какие-то подобия статуй и скульптур; на стенах висели картины – репродукции, конечно (хоть и они могут довольно радовать невзыскательный глаз), но репродукции невероятно ужасных, пошлых и топорно выполненных (современное искусство, бессмысленное и беспощадное…). В каждой комнате обязательно стоял длинный чёрный кожаный диван, на котором показывавший квартиру Б. считал долгом своим демонстративно поваляться. Обои были цвета коричнево-жёлтого, с отвратительными красными крапинками (редкий человек, пусть и с самым извращённым и психоделическим воображением, мог себе подобное представить). Не будем перечислять плазменные телевизоры, музыкальные центры и прочую очень, очень нужную бытовую технику, найти которую можно было в любой клетушке Б. Перейдём же к самому роскошному, изысканному и эпикурейскому в интерьере Б….
Это – туалет!
О-о-о, наверно, и Царь не мог бы себе такое позволить! Только что холодильника и телевизора не было в туалете Б.! Это был совмещённый санузел, а потому (вполне в «стиле» нашего продюсера-фанфарона) львиную долю комнатушки занимала громадная ванна, а в углу её, напротив двери, стоял…
Золотой унитаз.
Золотой. Из чистого золота.
Зрители так и ахнули, когда увидели такое чудо в продюсерском туалете.
А он светился, как начищенный сапог: «Что, дескать, видали, обыватели? Мещане! Небось, вы за такой унитаз и во всю свою жизнь расплатиться не смогли бы?.. То-то же! Тяжела ты, шапка Мономаха! Некомфортна ты, жизнь звезды, в России!..».
После продолжительного молчания Ведущий наконец подал голос:
- А вы, Б., однако, хорошо отстроились…
- Конечно же! – так же надменно и самодовольно фыркнул продюсер. – А что ж мне, в сгоревшей квартире жить? Или новую искать?
- Да, да, конечно, - с серьёзной, до явного комизма серьёзной миной подтвердил Ведущий. – А вы ремонт делали на свои собственные деньги?
- Ну, а как же! – изумился Б., точно Ведущий вдруг задал ему до того стыдный и интимный вопрос, что конфузливо и отвечать-то после сего. – А на чьи ж? Я никогда ни у кого не занимал, на свои, кровью да потом заработанные деньги-с…
- И вы, конечно же, храните эти кровью и потом заработанные деньги у себя в квартире? – вопрошает Ведущий.
- В банк мне их, что ли, класть? – насмешливо ответил вопросом на вопрос Б., будто говорил: «Да в банке деньги хранят одни нищеброды!».
- И то верно, - с тем же комически-серьёзным выражением подтвердил Ведущий. – Может, это и были попытки грабежа? Всё-таки, вы звезда, медийная, публичная личность, естественно, что у вас, как у одного из ярчайших представителей современного российского шоу-бизнеса, очень немаленькое состояние… - всю эту лесть Ведущий произносил с расстановкой, осторожно, иногда растягивая гласные, с почти неуловимыми едкими нотами.
- Не знаю, допрашивал я их, что ли? – нахально ответил Б.; вообще, если он слышал в свой адрес лесть и вообще наблюдал выказываемое к нему необычайное уважение, он находил возможным грубить, повышать голос, перебивать собеседников – в общем, вести себя, что называется, «по-барски», будто студия и программа принадлежат ему.
- Но вы же заводили уголовное дело на них?
- И что дальше? – с тем же хамским видом изрекал Б.
Ведущий понял, что здесь добиться ничего нельзя, а потому спешно объявил:
- А теперь мы пригласим в студию женщину, которая украла деньги знаменитой певицы С.! Эта женщина была директором С., пока не всплыло то, что она… прибрала к рукам часть гонорара певицы! После этого ей пришлось отсидеть три с половиной года в колонии строгого режима, и сегодня она приехала на нашу программу, чтобы рассказать всю правду о том деле и о том, как делаются дела в нашем шоу-бизнесе… Встречаем, Т.К.!
Не было аплодисментов.
В зал вошла высокая, дородная женщина лет сорока-сорока пяти, крупитчатая, крупная, с мясистым, откормленным лицом, широко расставленными серыми глазами, над ними – две пушистые полоски светлых бровей, курносый толстый нос, волосы золотистые и немного неопрятные. Походка её, осанка, самое выражение лица свидетельствовали о том, что Т.К. не привыкла заискивать, пресмыкаться или покорно и смиренно принимать удары судьбы; всё её существо, крепко сбитое, могучее, как-то по-древнерусски грубо, но в то же время грациозно сложенное, дышащее силою и здоровьем, указывало: перед нами женщина, прошедшая чрез огонь, воду и медные трубы, вынесшая, быть может, ужасные лишения и тяготы, но не потерявшая если не любви к жизни и радости к ней, то – мёртвой хватки, коею она уцепилась за своё существование, так называемой спортивной злости, не дающей ей расслабиться и предаться тягостной, томной и губящей дремоте, и самое главное – цели. Т.К. явно ни за что не предалась бы «обломовщине» (спасибо Ивану Гончарову за введённое им в богатый и могучий русский язык такое замечательное понятие, актуальность свою не утратившее и поныне); сидение на месте, бездействие, праздность действовали на неё губительно и разрушающе; нет сомнения, что жизненные треволнения и перипетии, напротив, только распаляли её и придавали сил, жизненной энергии, витальности; такая баба, как говорили раньше, «на скаку лошадь остановит да в горящую избу войдёт».
Т.К. вошла гордо, крупным шагом, легко кивнула Ведущему и залу и уселась на диване рядом с Б.
- Здравствуйте, Т.К., - вежливо улыбнувшись, сказал Ведущий.
- Здравствуйте, - любезно ответила она.
- Т.К., все мы знаем вашу историю, все мы следили за ней всё это время, и, надо сказать, многие не совсем согласны с вынесенным вам приговором… Но, скажите, было ли это обвинение случайным? Для вас – неожиданным, может быть? Шокирующим? Ведь вы долгое время дружили с С., она к вам относилась, как к родной, вы говорили, что боготворили её и оставались фанаткой…
- Во-первых, я ничьей фанаткой никогда не была и не буду, - оборвала Т.К. Ведущего, и любезность мигом пропала из её голоса; остались только грозность, развязность и запальчивость оскорблённого самолюбия и грубость человека, повидавшего многого и, как мы уже писали, не привыкшего заискивать и миндальничать. – Никогда я такого не говорила, понятно? А может быть, вы вообще выдернули мои слова из контекста, а?.. Что касается того случая. Да, это и вправду ошеломило и неприятно удивило меня. Вы верно сказали, что у нас с нею установились почти что родственные отношения: мы с ней часто ездили друг к другу в гости, отдыхали вместе, дружили семьями… неважно. И такое… такое… такое предательское и недостойное поведение!..
Зал немного зашумел, заволновался.
- То есть вы считаете, что вас наказали совершенно несправедливо, и вы ничего такого не совершали? – восклицает Ведущий.
- Я не говорю, что приговор был прямо полностью несправедливый, - парировала Т.К., - обвинять-то обвинили правильно, вот только до конца кто разберётся-то?..
- В каком это смысле?
- А в таком! Пусть скажут правду, сколько я… воровала? Да не более нескольких тысяч с каждого выступления… а сколько она платила-то мне? Сущие гроши! И я-то, я, несмотря на это, относилась к ней, как к родной! И не знала она ничего!.. А потом…
- Вас решили убрать с дороги? – сочувственно докончил за неё Ведущий.
- Вот, именно так! – подхватила Т.К., радостная, что хоть кто-то её понимает. - Видать, захотела С. загребать побольше денег, мало ей было прежних гонораров, моя зарплата ей глаза колола, да как расстаться-то? Никаких поводов к тому нет, работаю исправно, ни единого замечания. Да нашептали ей злые языки – в шоу-бизнесе то и у стен уши да глаза есть! – что-де директор твой ворует! Из-под носа у тебя миллионы уводит! Слыхали, люди добрые: миллионы!.. Ну она недолго думала: в суд на меня подала, а кто не подольстится, не угодит «звезде»? Так и очутилась я за решёткой…
- Значит, в тюрьму вы попали лишь благодаря злым нашёптам и наушничанью? Благодаря жадности, алчности…
- Моей бывшей начальницы, - мрачно усмехнувшись, резюмировала Т.К.
На минуту в зале повисла тишина; Ведущий собирался с мыслями, раздумывал, как бы можно было продолжить разговор, но додумывать дальше ему не пришлось.
А., всё время, с тех пор, как Ведущий имел с ним непродолжительную беседу, молчавший, подал голос, проблеял:
- Многоуважаемая Т.К., а ведь я всо врэмя, честное слово, Богом клянус, всо врэмя за вас молилса, пока вы били в турме. Я ни минуты нэ вериль, что вынесенный вам приговор – справедлив. Я каждый дэн молилса о ваш здоровье, счастье, чтоб вам легче и скорэй пэренести срок…
- Спасибо, спасибо, А., очень благодарна вам, - отвечала Т.К. с натянутой улыбкой, хотя излияния А. её нисколько не тронули, и благодарности она не испытывала: певец выглядел в эту минуту жалким и похожим на подлипалу…
Раздались громкие аплодисменты, призванные поддержать человеколюбивую и великодушную речь артиста…
Но тут случилось нечто до того нежданное, страшное, небывалое, что если б пол студии разверзся – и то меньше бы удивились все в ней присутствующие.
* * *
А случилось вот что.
В верхних зрительских рядах встала одна невысокая, пухленькая и просто одетая женщина, лет пятидесяти, с коротко подстриженными светло-русыми волосами и невыразительным круглым лицом.
Она тотчас потребовала микрофон, и Ведущий передал ей его посредством других зрителей, сидевших на своих местах.
Тут же он и пожалел, что сделал это.
- Да чтоб вам пусто было всем, мироеды! – закричала она возмущённым, негодующим голосом в микрофон, и лицо её исказилось ненавистью, злобой и презрением по отношению к мироедам, смотревшим на неё во все глаза – певцу А., продюсеру Б. и бывшему директору известной певицы, гражданке Т.К. – Нувориши! Дармоеды проклятые, пустословы, лодыри! Наживаются на нас, на нашей крови, на отданных нами Родине и народу силах, кормятся, словно блохи на собаке… нет, как тли на дереве! Отбирают у простого человека последний кусок хлеба, последнюю рубашку – но у них-то будет лишний рубль, лишняя деньга, ведь хочется же купить ещё одну квартиру, ещё одну машину – так, от нечего делать, для престижу! И как не стыдно обирать простых людей, проклятые вы, словно враги, словно не в русском же народе родились, росли, воспитались и выросли!.. Людям жрать нечего (да-да, она так и выкрикнула – «жрать», забыв, вероятно, что находится в телевизионной студии), а у них золотые унитазы в туалетах стоят! Нехристи окаянные, что ж вы за существа-то такие, точно вы не русские, а? Детишки голодают, беспризорные ходят по улицам, а они…
И – чудо! Слова её покрыл шквал, буря аплодисментов, действительно перешедших в бурную овацию. Маленькой женщине аплодировали абсолютно все зрители в зале, будто поддавшиеся какому-то массовому экстазу, опьянению, или увидавшие некое своё божество, сошедшее на землю в человеческой, плотской оболочке. Слышались восхищённые выкрики «браво!», свист, восторженный и абсолютно эмансипированный топот ног. Лицо обвинительницы раскраснелось, глаза метали громы и молнии, угрожающе и поистине ярко сверкали, губы плотно сомкнулись, руки сжались в кулаки.
Стоит ли говорить, с каким испугом, непониманием смотрели на неё мироеды?
А., судя по всему, готов был свернуться калачиком и исчезнуть куда-нибудь за свой диван; Т.К. смотрела гордо, с достоинством, но куда-то в сторону, на большой экран, периодически сглатывая, так что кадык её буквально метался вверх-вниз; Б. решительно изменился в лице: рот его открылся, нижняя челюсть отвисла, глаза широко распахнулись – и потому вид его был намного более глуп и жалок, чем обычно. Каждая чёрточка именитого продюсера будто визжала: «Что-о-о?! Как посмел холоп ослушаться господина?! Это что такое? Грубиянить вздумала?! У-у-у, я т-тебя, шельма, анафема, тварь подколодная! Твоё дело – молчать в сторонке, пока хозяин будет в свете, собака!..». Наверное, мы даже излишне смягчили этот вопль уязвлённого самолюбия, притом самолюбия шута, паяца и вместе с тем – «знаменитости и знатока».
Первым опомнился А.:
- Что вы говорит? Какой золотой унытаз? Это у продюсер Б. золотой унытаз, у мене нэт золотой унытаз? Что вы вообще на мене напустилс?..
- Ах вот, значит, как! – воскликнул вослед за ним Б., вскочив с сиденья своего и приняв грозный вид рассерженного барина. – Мироеды? Дармоеды проклятые? Нехристи окаянные? Да знаешь ли ты, женщина, как мне достались эти золотые унитазы? – он ещё стал больше похож на обезьяну, макаку, у коей отняли банан. – Я! Мы! Каждый из нас заработал эти квартиры, золотые унитазы и машины честным, изнуряющим и нечеловеческим трудом! – хотя здесь, пожалуй, он скорее походил на обезьяну-ревуна. – Сколько бессонных ночей провели мы, в страхе: а примут ли ту или другую песню? А как там с записью альбома, сингла, сборника? А что там с другими членами группы? А в хорошем ли расположении духа верхи, в конце концов? – тут, видимо, Б. вспомнил свой путь к успеху и осёкся, дабы не зайти далеко в воспоминаниях. – Мы – великомученики, вот что! Сколько мы для Родины, для России нашей сделали, как мы её облагородили!.. Ну, а что вы сделали для неё? Что? Что?!.. А. получает столько денег потому, что ему свыше дан талант, дар прекрасно петь, лить в ваши неблагодарные уши мёд музыки, сублимировать ваши души, возводить их от низменности и тьмы обывательщины и рутинности к свету и сиянию истинного и непогрешимого искусства! – воистину, с такого человека, надо полагать, списывал в своё время Достоевский Фому Опискина, а Гончаров – гневного Илью Обломова, разящего слугу «жалкими» словами. – А вот… - и злобная, хитрющая, мефистофельская улыбка появилась на физиономии его. – Можете ли вы утверждать, что достойны таких гонораров?
В сей же миг, не успел никто в зале опомниться от всей этой перепалки, Б. с мартышкиной проворностью, одной рукою держа микрофон, а другой схватив полу своего пиджака, бросился к зрительским сидениям, туда, где всё ещё стояла наглая женщина, эта плебейка-выскочка. Он нёсся к ней, высунув от такой физической нагрузки язык, с видом чрезвычайно потешным и идиотским. Вот он подскочил к ней и, злорадно кривляясь и гримасничая, поднёс прямо к её рту микрофон (создалось впечатление, будто он хочет, чтоб она проглотила его) и заорал:
- Ну, спой, спой хоть одну песню А.! Спой его песню, давай! А?! Или мою песню! Что ты молчишь? Какого дьявола ты молчишь? Пой, по-о-ой!!
Женщина молчала и достоинством смотрела на Б. В глазах её читалась живая, нарастающая, горящая негасимым и всё усиливающимся пламенем – ненависть.
- Ага-а! – испустил ликующий вопль Б., взмахнув руками и чуть не ударив несчастную зрительницу микрофоном по лицу. – Что и требовалось доказать! Потому-то А. и получает огромные деньги, а тебе нечего жрать!
Женщина обмерила его взглядом, исполненным такого презрения, отвращения и брезгливости, губы её задрожали так страшно, черты лица исказились так сильно, что, казалось, она сейчас плюнет продюсеру в глаза. Он поспешил ретироваться обратно на диван.
И лишь когда он стушевался, женщина начала кричать что-то неимоверно грубое, нецензурное, стала крутить пальцем у виска, только не плевалась в него.
Надо сказать, что речи Б. и его омерзительная выходка тоже добились зрительских аплодисментов.
И только кургузенькая, толстенькая женщина с добрым лицом и ласковыми глазами, взяв микрофон у очутившегося рядом Ведущего, покойно и невозмутимо произнесла:
- А на что ей петь? Она – врач…
На апологирование её, впрочем, внимания не обратили.
Ведущий, не знавший, куда ему и деваться, как теперь себя вести, всё-таки решил незаметно поддержать женщину, а потому задал такой вопрос Б.:
- Скажите, Б., что это было? Зачем вы совали ей в лицо микрофон? Что это: возмущённое и оскорблённое чувство справедливости или выходка, порождённая снобизмом и самодовольством?..
Б. понимал, что его поступок нельзя назвать актом восстановления возмущённого и оскорблённого чувства справедливости, а посему ответа не последовало.
Оставшееся время ушло на то, чтобы все успокоились, и «настроения умов» пришли в норму, а другие зрители (не дай Бог!!) не вздумали так же протестовать: Ведущий «воспитывал» сидящих в зрительском зале, а мироеды сердито и громко обсуждали происшедшее.
После того, как передача была отснята, охранники продюсера Б. отвели женщину в сторонку и, под зорким и внимательным контролем «хозяина» провели с ней воспитательную беседу, даже пару раз стукнули (несильно, всего несколько синяков на лице и спине останутся).
Бунтарка, ещё в зале, после рацеи Б., осознавшая всю опасность и шаткость своего положения, поехала домой униженная, запуганная, заплаканная и побитая.
Б. вместе с охраной укатил в свою квартиру с золотым унитазом, радуясь тому, как ловко он сумел выкрутиться в студии после непредвиденной тирады женщины-врача.
Суд Линча свершился.
Суд
© Copyright: Фаим Самир, 2014
Свидетельство о публикации №214062501267
Свидетельство о публикации №214062501267
Рецензии