Лауреаты конкурсов. 3. Тайны тайги

Золотой диплом ЗПР с присвоением звания "Лауреат" 2013 г


   Все из тайги стремятся побольше богатства увезти – орехов, рыбы, дичи. Мне  рюкзак орехов хватит на зиму щелкать, а сказов о таёжной жизни я бы три короба увёз. Да только не так это просто. Надо с тайгой крепче сродниться, сотни километров звериных троп пройти, у  костра все  рассказы таёжников выслушать, ложиться спать, когда ковш Большой  Медведицы ручкой вниз опрокинется, а вставать с утренней  зарей, тогда непременно бодрым и крепким станешь и с багажом приедешь!

Таёжный чай

   Не вздумай  спрашивать у настоящего  таёжника, какой он пьёт чай: индийский или  цейлонский. Засмеёт…
Я первый раз тоже попал впросак, имея в рюкзаке  цейлонский чай.
 И только я спросил, какой у  мужиков  чай, они меня огорошили:
– Таёжный у нас чай, парень. Нет нужды нам в тайгу заграничный  товар нести.
Примолк я, жду этот диковинный чай. Кашевар  берет твердый черный комок, с виду  похожий на обуглившуюся деревяшку и  бросает в ведро с кипятком, затем горсть каких-то корешков – тоже  туда. Повисело немного  ведро над огнем, сняли его, поставили на  землю, телогрейкой  накрыли,  ждут, когда корешки напреют.
Я отвернулся: смотреть не хочу на это варево, не то, что пить.
Лесник Степан, кряжистый бородач, с широкой, как платформа, спиной, говорит:
– Погоди серчать. Сначала попробуй.
Я тогда ещё мало  знал Степана,  всё удивлялся его медлительности. А выходило наоборот: Степан к концу дня почти полную торбу трехведерную брусникой набил, а я едва-едва ведерко наскреб.
– За меня чур  лесной  старается,– шутит лесник,– походишь с моё по тайге,  и ты с чуром познакомишься. Чай наш таёжный   тот же чур варить помогает.
Налил Степан мне кружку чая. Признаться, до этого часа  ни разу не пил такого  вкусного, ароматного напитка.
Черный комок, что бросил в  ведро повар, оказался чагой, корешки – баданом и радиолой розовой. В народе называют – золотым корнем.
Через несколько дней я не только  стал  ценить  аромат таёжного чая, но и почувствовал другое  его свойство. В городе, бывало, наработаюсь крепко, устану и сплю как-то неспокойно, просыпаюсь, заснуть не могу, нервничаю.
В тайге тоже приходилось крепко уставать. Присядешь у костра, ноги гудят, как трансформатор. Места себе не находишь. То встанешь, то  сядешь, то ляжешь. Но пока ужин готовится, выпьешь таёжного чаю прямо на голодный  желудок и вдруг чувствуешь, будто груз с  тебя медленно  снимают, будто  ноги от свинцовых башмаков освободились. Потом, когда на отдых укладываться станешь, стоит себе приказать спать, как веки незаметно  начинают смыкаться, а коль пожелаешь слушать таёжные истории, то слушаешь и сна – ни в одном глазу. Вот какой чудодейственный чай.
– Волшебный у нас чай,– говорит   Степан,– он помогает все твои  желания исполнять. А если серьезно – чай этот  нервы хорошо успокаивает.
Вот бы чудо чая припасти для дома. Только найти чагу в тайге не просто, ещё труднее – золотой корень. Кто не знает, в каких местах чага водится, тот и вовсе не найдет. Ищи в рощах у болотца, или у реки, где мшистая влажная постель. Для березы чага – гриб-паразит, сидит на теле шишкой, пьет березовый сок, разрушает ствол, а  для человека – очень полезная лекарственная штука.
– Кто  чагу пьет, тот  желудком не мается, печенью не страдает,– говорит  Степан.– Рекомендую каждому наш таёжный чай, богатырский чай!

      Мох

    Тайга без мха – что море  без воды. Вода – дом  рыбам и китам, мох – дом грибам и ягодам. Вода дает жизнь подводному лесу – водорослям, мох – деревьям.
Когда-то    на месте  Тоджинской тайги  лежали голые камни. Но проходили дожди, пригревало солнце, и на камнях  стали появляться лишайники  и мхи. Они впитывали в себя влагу, сохраняли и накапливали. В россыпях стало влажно. Ветер занес сюда семена трав, кустарников, деревьев. Они набухли, проросли и превратились в тайгу.
Мох рос  и отмирал, снова  рос,  и вот уже  целая постель. Наступишь – нога по колено проваливается. Перина и перина, идти трудно.
Зато как  хорошо на нем чувствует себя брусника, черника, клюква. Запустил  ягодник свои корешки в мох, пьет  влагу, наливает соком  рубиновые ягоды. Глянешь и– ахнешь! Будто  заря небесная на землю опустилась – все  усыпано брусникой. Лесник   знает мшистые, поросшие брусникой косогоры.  Приходит осенним погожим днем и за несколько часов гребком  бочку брусники набирает. Увозит на лошади домой и зимой чаек с царь-ягодой попивает, кисели варит, пироги  стряпает.
Есть и другие  обязанности у  мха. В тайге он –  что твой холодильник в квартире.
Поехали мы  однажды со Степаном  в разгаре лета проведать, как  живет-поживает тайга. Не напал ли хвойный шелкопряд на кедр и лиственницу, на сосну и  ель? В жаркий день так и хочется холодненького кваску  выпить. А где  его охладишь, если в тайге  холодильники не работают.
– Погоди, попьешь холодного кваску!
Степан загадочный для меня человек. Едем – молчит, сидим у костра – молчит: будто  он ничего не знает, но стоит спросить его что-нибудь о таёжной  жизни – тут же даст интересный ответ. Просто он молчун.
Налил  лесник кваса во  фляжку, прицепил к седлу, и мы поехали.
Я в  душе усмехаюсь: «Как же  будет квасок холодный? Лето, жара»… А он едет себе верхом и едет. Я за ним в седле качаюсь.
Тайга  огромная, можно бесконечно ехать. Мхи кругом, деревья, тропы. И все  похожи друг на друга. Вот остановился Степан, спешился. Берет фляжку и под мох  её. Поглубже.
– Через часок вернемся, квасок  в самый раз будет.
Как мы найдем это место, мне  непонятно. Степан только  знает. Но я  не про это. Вернулись мы действительно через час,  лесник  вынимает фляжку, подает мне, говорит:
–На-ко, отведай кваску, да смотри, горло не застуди.
Отхлебнул я глоток, другой. Будто льдинку проглотил. Вот холодильник так холодильник у Степана. Вот бы мне в  квартиру такой, безотказный.
Зимой мох совсем другую работу  выполняет: тепло сторожит.
Без мха охотнику дом не срубить. То есть, срубить можно, только стены без мха – решето. Печь натопишь – тепло,   подует ветер, тут же вынесет все тепло, и тогда в избушке хоть  волков  морозь. Вот и  кладут мох на бревна.  Выстилают  мягкую подушку. На неё новое  бревно ложится плотно, ни одной щелки в стене. Холодный ветер  проконопаченные стены не продует…

    Валуны-колдуны

Мы колесили в самой западной  оконечности Тувы. Это по существу были уже Алтайские горы, высота которых достигала двух тысяч метров и более. Скалистые, с величавыми утесами, крутые, поросшие то кедром, то сосной, то лиственницей они притягивали к себе, как притягивает взгляд невинная юная красавица своей грациозной походкой.
            В поисках низкорослого, молодого лиственничного леса, который всегда отменно  плодоносит, а семена легко рушить на широкий полог,  на этом хорошо заработать. По нашему предположению, за невысоким перевалом должна быть ложбина, где мы надеялись обнаружить именно то, что искали. Выйдя на верхнюю отметку каменистой гряды, мы остановились, пораженные открывшейся панорамой.
Под ногами лежала живописнейшая долина. Горы здесь расступились, образуя  широкий распадок, не менее километра в диаметре и всюду по периметру  почти отвесные склоны. Долина уходила  на юг и, оглядывая ее берега, поросшие лиственницей и кедром, я подумал:  случись там на южной оконечности  каменная гряда, запирающая наглухо распадок, тут бы плескалось великолепной красоты озеро не менее, а может быть, более красивое, чем кавказское – Рица. Но, к сожалению, такого чуда природа не сотворила, но зато она свершила другое, неожиданное и поразительное.
 Плоское  и каменистое с редкой невысокой травой дно распадка  было заселено изумительными по красоте  вечнозелеными кругами едва ли не правильной формы. Эти круги состояли из могучих кедров и лиственниц. Они стояли величаво, недвижимо, как каре, встав в глухую защиту от нападающего противника. И таких каре было много, десятка три, может быть вдвое больше, я тогда не сосчитал, о чем  теперь жалею. Меня и моих спутников поразили формы этих зеленых кругов почти одинаковой величины, но стоящих друг от друга на различном расстоянии, подчеркивая не искусственность ансамбля, а  творение природы. Я подумал, что здесь  каждую весну и осень появляется чудесный волшебник и обрабатывает эти круги волшебным инструментом так, что границы их строго очерчены, а между ними нет ни молодой поросли, ни буйных трав, какие поднимаются на опушках здешних лесов.
В чем же загадка горного художника, создавшего этот волшебный парк, которому позавидовали бы в Старом Свете чопорные лорды со своими аллеями лип, подстриженными газонами и цветочными клумбами,  красочно украшающими место прогулок вельмож?
Разгадка не заставила себя ждать, когда мы, сгораемые любопытством,  спустились в долину и  подошли к первому изумруду. Вглядываясь сквозь просветы деревьев, кроны которых  низко стелились над землей, мы увидели в центре рощицы огромный, с двухэтажный дом валун, весь  подернутый зеленью лишайников и мха. Он лежал молча и хмуро. Прошли ко второму зеленому острову, к третьему оазису и увидели в центре точно такие же заколдованные исполины, вокруг которых, как верные стражи толпились кедры и лиственницы, оберегая вечный сон своего господина-кормильца. Да-да, я не оговорился, именно кормильца.
 Много тысячелетий назад,  однажды горы содрогнулись от мощных подземных толчков. От скал  откалывались огромные куски,  громыхая, поднимая тучи пыли, глыбы понеслись с вершин   по крутым склонам в долину. Достигнув ее, валуны-колдуны  в беспорядке останавливались на каменистом плато. С годами к подножью исполинов ветром наносило песчинки, пылинки земли,  мелкие веточки всевозможных растений. Сюда прилетали птицы, садились табором на   вершины валунов погреться на солнце, иные гнездились, испражнялись, и помет их  падал к подножью.  Все это накапливалось веками, перегнивало и порастало  лишайниками и мхом. Днем исполины нагревались на солнце, а  садилось светило, валуны  окунались в ночную прохладу, словно выскакивали из парилки, становились влажными, покрывались каплями, которые скатывались со  щек валунов, падали в   собравшийся сор, увлажняли его,  и он перегорал, превращаясь в плодородный слой, называемый гумусом.
Влаги, которую из камня выжимали солнце и ночная прохлада, хватало, чтобы поить вокруг поднимающиеся травы. Вместе с ними вокруг исполинов стали выклевываться первые кедрушки и лиственницы, зерна которых принес сюда ветер, бросил в благодатную почву, что с каждым годом нарастала и улучшалась. Так и гнездились вокруг гигантских валунов деревья. Случалось, что упавшее семя кедра прорастало ранней весной чуть в стороне от зеленого круга, но каменистое плато не имело плодородной постели, и побег засыхал от зноя и ветра. Великолепный горный ансамбль с валунами-колдунами оставался неизменным. И во благо! Ибо является неповторимым подарком натуралисту, фотографу или живописцу, которые, к сожалению, вряд ли когда-нибудь попадут к  бесценному творению матушки-природы.
   
    КЛЮКВА

    В сентябре, когда устанавливаются по-летнему теплые дни, а на лесных полянах, в кустарнике повисают серебристые струны паутин, а сам лес разукрашен, как пасхальный стол, люди идут и едут к Енисейскому болоту.
 С юга на север оно  тянется на десятки километров. Правое крыло упирается в  клин богатых  сенокосов, левое – утопает в глухой  тайге. Сенокосный клин отжимает болото от реки, он усыпан старицами, озерушками, где полно карася, щуки, окуня и  ельца. С кромки болота виден высокий взгорбленный правый  енисейский  берег. Он служит хорошим ориентиром для тех, кто впервые попадает в глухомань. Но стоит углубиться на полкилометра в болотное редколесье, как  ориентир исчезает, и куда ни кинь взгляд –  всюду мягкая постель из мха, усыпанная трехлистником, клюквой, хвощем да стоят низкорослые березки и мелкий, но лохматый, словно нечесаный старик, ельник. Кое-где открываются небольшие лысины-опушки, и трудно определить, в какую сторону идти. На лысинах тоже карликовая березка. Туда люди не ходят, там топко, да и  делать нечего: мох вязкий, с дурным запахом хлюпает вода, клюква там не  водится.
Она любит  более сухое место, там, где вековые мхи выткали упругую постель, из которой щетинятся её кружевные заросли. Конечно, заросли – это сказано крепко: стебелек у клюквы тоненький, как шелковая зеленая ниточка, и на ней ступеньками  крохотные  листочки. Клюква растет так густо, что напоминает щетку, на вершок поднимаясь над мхом. Идешь по  такой постели – как  по пружинам, качаешься. Лес перед  тобой тоже качается. То влево, то вправо наклонится, будто кланяется тебе, приветствует ягодника. И  вдруг щедро рассыпает перед  тобой рубиновые  брызги. И не знаешь ты,  лес это рассыпал или волшебник. Лежит  клюква в беспорядке, вперед не пускает, кланяться заставляет.
А ты рад тому, собирать  торопишься.
Ягода  крупная, как вишня. Ягодку со стеблем соединяет едва видимая ниточка плодоножки. Питается ягодка соком мшистым. Берешь ее и не чувствуешь, как  рвется нить плодоножки. Тебе от  этого кажется, что весит ягода в десятки  раз тяжелее стебля, а вот  корень у клюквы, что  твой лес – лохматый.
 Глубоко забирается корень во мхи, во все  стороны распускается и пьет живительную влагу. Не страшна такому  засуха. Все равно напьется, выкормит ягоду:  мох надежно укрывает  влагу от палящего  солнца. Приходи человек, бери…
Боится клюква летних  заморозков, особенно в пору  цветения. А вот когда вызреет, то морозы ей нипочем. Приходи хоть в октябре, во время приморозков, обогатишься. Она еще  румянее, еще вкуснее, как  леденец сладко-кислый с  горчинкой у тебя во рту катается.
И приходят  люди, и берут клюкву ведрами. Она островками, полянками родит. Натыкаешься, бывало, на урожайный уголок, смотришь, будто кто  платок красный бросил. Поднял – дальше  шагай.
Степан Ильич говорит:  «Сколько раз пытался я в ягодную пору болото пересечь, так  и не пересек, клюква не пускает, так и  кручусь на расстоянии звука  музыки ботала.
У Степана есть лошадь, он на ней по  клюкву ездит. Оставит  гнедую у кромки болота, и пошел смело вперед. Идет, а сзади его конь боталом шебуршит.
Степану  нравится музыка ботала. Звук  чистый, раскатистый, переливчатый. Ботало на шее у кобылы, махнет она головой – покатится металлический цилиндрик внутри луженого металлического  ящичка, забрякал звонко  о стенки. Ни с  чем не спутаешь этот заливистый редкостный звук, далеко его слышно, шагай, ягодник, не заблудишься. Правда, такие ботала редкость теперь. Может, и делали бы их,  да кто же будет приводить в  движение ботало? Люди теперь все на мотоциклах да на машинах по клюкву ездят,  а они, машины, мертвые, головой не закивают, как Степанова  лошадь. Вот и не  делают ботал, дивятся на Степаново, а оно старинное, от деда ему  досталось, больше ста лет инструменту…
Всю осень до снегов ходят  люди на  болото по  клюкву, несут  ведрами. Всем  хватает – и местным, и городским. Птице  лесной тоже  раздолье. Глухарь здесь кормится, куропатка, рябчик. Сядет глухарь на кочку, долб-долб клювом, набьет зоб ягодой, поднимется на крыло, улетит на ель. Там  сядет, спит. Охотнику  добыча богатая.  Принесет, бывало, домой  глухаря – на неделю семье хватает  глухариного мяса.

А если посвист  рябчика услышишь – иди на  звук, рябчик на  ягодной полянке кормится, тебе об этом сообщает. Ему  крылатому, все  здесь  знакомо.
Клюква в киселях  хороша. До того он вкусен – язык проглотишь, а  цвет у киселя загляденье, будто заря в стакане. А  пироги с начинкой из  клюквы? А с морозу с  сахаром пересыпанная, да с чаем?! Эх, ма!.. Мама наберет её мисочку из кадушки, что  на веранде стоит, брызнет сахаром погуще –  ягода на зубах хрустеть, восторг вызывать!

      Ядрышки для Веры
   
   Среди нас был угрюмый, нелюдимый, казалось, грубый медвежатник Жорес. Придут, бывало, мужики с деляны утомленные сбором ореха, поужинают и при свете костра в карты, в подкидного играть налаживаются. Жорес берет жестяной лист, шелушит в него орехи, на огонь ставит. Идет  дух от орехов  ароматный, аппетитный. И хоть наелся за ужином до чертиков, а  рука сама тянется к листу за орехом.
Жорес не торопится. Видит, с  одного бока орехи поджарились, тряхнет раз  другой листом, перекатит, чтобы  калились со всех сторон. Неторопливо снимет  лист с огня, обмокнет пятерню в кружку с водой и брызгает на орешки. Шипят брызги, пар над листом клубится. Отставит лист и ждет, когда орехи отволгнут – легче  щелкать, а  вкус приятней.
Берет Жорес горсть орехов, зажимает между колен банку из-под домашней тушенки и щелкает орешек. Ядрышко – в банку. Шелк орешек, ядрышко – в банку. Дочке Верке. Она у  него такая говорунья, как не усладить!
Первое время напарников забавляло то, как он заботливо щелкает. Они посмеивались над ним, потом  эта  затея стала  раздражать. Видишь ли, орехи мешали в подкидного играть. Но Жорес резонно замечал:
– А вы не злитесь, берите, да сами щелкайте.
– Пусть Леший  щелкает, в магазине рушенные продают.
– Из магазина не то. От папки, из тайги подарку цены нет!
– У меня сыновья  взрослые,– говорит один.
– Мне и повадно, дочь замужем, – поддакивает  второй.
– Так женам нащелкайте. Они вам за это улыбку подарят.
Мужики подумали и тоже принялись ядрышки в склянку складывать. Но быстро бросили. Не хватило терпения.
Жорес щелкал. Преображался, тихая радость так и играла у него на лице. Ловко у него получалось, только шелуха отлетает, что твоя кедровка. А руки так и мелькают. Правая орешек на зубы кладет, левая ядрышек  в банку. За вечер пол-литра лакомства. Потом накалит противень на костре, из банки на него ядрышки рассыплет, тряхнет-перекатит. С полминуты держит, что б не подгорели, а лишняя влага ушла. И снова в банку. То-то радости дочке будет, лакомке и говорунье! И здоровья у нее станет больше, чем от конфет. Еще бы! Белкины витамины в гостинец привезет  папа!
      
     Калинушка
   
     Я думал, что больше уж не увижу, как в детстве, огонь калины.  Огромными шарами она горела в  логах со студеными ключами, не прячась от человека и птицы. Потому, видно, и была особенно притягательна  в своей красе, что пила чистейшие родниковые воды прямо из груди матушки нашей Земли, как младенец пьет бесценное материнское молоко. И сетовал я, уж не отведаю калинушки пареной с медом,  с её пикантным горьковатым привкусом, да и пирогов подовых, румяных  с красными слезинками на боках больше не попробую. Стар стал, ходить далеко не могу, а на машине ехать, мест не знаю, где красавица скрывается. Да приятно ошибся.
Лесовик-сторожевик подсказал.
-Э-э, правда,  постарел ты, ничего под носом не видишь. Протри глаза, да всмотрись зорче в ту забоку, где вчера шиповник на зиму заготавливал.
Я встрепенулся и пошел в те заросли, что реку Бузим своими вешними  и грунтовыми водами  щедро поит, вгляделся с кручи в цветное лесное царство  и ахнул: в глубине чащобы огненным куполом полыхала калинушка!
Я  глазам своим не поверил. Никак какой-то чудак забрался в дебри и шатер красочный разбил. В наше время, каких только дизайнеров нет, любого могут удивить своим творчеством. Вспомнил, как учитель рисования рассказывал нам о мастерстве одного художника. На выставку он принес свою картину с закрытой шторкой. Зрители недоумевали, чего это он принес картину, а не открывает? Тогда один знаменитый художник, член жюри, не стал дожидаться, когда автор соизволит отодвинуть шторку, подошел и сам стал её на шнурке сдвигать в сторону. Ан, шторка не двигается, соскальзывает с пальцев. Художник  опять принялся  раскрывать произведение - ничего не получилось. И тогда он расхохотался. Над собой расхохотался, что его старого волка провели! Картина то и была – шторка! Так великолепно написанная мастером.
К чему я  рассказал о мастерстве живописца? Да потому что сначала сам обманулся, в шатер туриста поверил. Но пригляделся, нет, ни один дизайнер не способен изобразить подлинную  живую картину, какую  создала матушка-флора. Дуновение ветерка  шевельнул купол, и рубиновые кисти по-иному заиграли в лучах солнца. Сделались прозрачными и сверкающими, как драгоценные камни.
«А есть ли что драгоценнее живого плодоносящего дерева и его плодов?»- подумал я. И ответил себе – нет! Потом я на протяжении нескольких лет бережно брал отсюда калинушку, отжимал сок, заправлял его медом и пил всю зиму себе на здоровье. Угощал родных и друзей.
Пек подовые пироги, как бывало, это делала мама в моем детстве, вспоминал эту милую сердцу суету со стряпней, и как бы вновь рождался, рос, жил той мальчишеской  жизнью, которой не прочь бы вновь прожить каждый из нас.
Парил калинушку и в электрической духовке, сдабривал медом. Аромат в такие часы пряный, мне даже казалось горьковатый, плавал по всей квартире, пробирался за двери в подъезд. Соседка однажды  спросила: что за духи у вас такие необычные, откуда и как называются? Я пояснил и угостил блюдом.
Но вот что я сам заметил. Мне показалось, что там, в детстве, пареная калина оказывалась вкуснее, выглядела аппетитнее. Не потому, что в нашем голодном детстве всё было вкусным, а скорее от русской печки, где она часами томилась в чугуне и потом в нем же медленно остывала, укрытая чаще всего, листвой же калины или подорожника.
Тогда, мальчишка, я еще не знал, сколько множество песен сложено народом о калинушке. Да  если бы и знал, вряд ли бы они показались мне как восхитительное отражение народной любви к чудесному дереву-кустарнику, ягоде. Но сейчас я с упоением мурлычу про себя знакомые строфы. Они приходят на ум сами по себе, когда пьешь сок или ешь пирожки, и  душа благодарна за тот чудесный мир сотворенный Создателем и мудростью народной.