Отголоски

Приятный был мир, до сих пор слышу его отголоски. До сих пор убежден: нормальный человек, проживающий в этом мире, запросто предпочтет под утро блондинку, а то и брюнетку: дело вкуса, кого предпочитать. На столь серьезном основании он и достигнет сияющих заоблачных высот. А ежели особо повезет, то и над скукой быта воспарит и беспросветной нуждой, каковые и были знакомы многим в разгар эпохи мягкого отечественного социализма, грозившей вскоре стать эпохой жесткого отечественного прагматизма. Но для чего физиологические подробности товарищу сообщать? Душу его зачем беспокоить?   

Здесь – о себе.

Я пару лет назад закончил среднюю общеобразовательную школу. Из фотолаборатории Музея Революции СССР меня выгнали по причине наплевательского отношения к фотографиям большевиков, но в армию не забрали: слишком плоское плоскостопие. Побывав в нескольких ведомственных учреждениях, я предпочел не испытывать дальше судьбу и у железного автомата с третьей попытки купил кружку пива за 20 копеек. Пиво оказалось не самое вкусное, однако полегчало.

Через несколько дней я устроился в качестве подручного геодезиста на огромную и поросшую пожухлой травой площадку под будущее строительство фешенебельного здания с горельефами и шпилями. И жизнь моя с каждым днем набирала обороты, а все равно с обидой на лице то и дело пролетал я мимо прогрессивных устремлений человечества. К тому же две постоянные и навязчивые мечты: о новой зимней шапке и ортопедических стельках: аккурат в Москве в моду входили. Легко догадаться, почему я о таких деньгах, машинах, яхтах, виллах, украшениях, шмотках, жратве… даже о такой никелированной сантехнике, о какой товарищ мой рассказывал по ночам, не слышал никогда.

Я и белья такого женского никогда не видел. (Другое женское белье я видел, но об этом потом как-нибудь.) Да и Мэрилин Монро редко когда оказывалась героиней моих ночных грез, в отличие от ночных грез товарища. Мне снились совсем другие женщины и, надо заметить, в позах весьма эротичных. Одни из приснившихся женщин откуда-то приезжали ко мне, другие куда-то уезжали от меня. Я бежал по платформе, в туманной дымке гасли огни…

Было и такое сновидение, в котором туманная дымка была, а гаснувших огней не было. Потом и дымка рассеялась, и загорелась электрическая лампочка свечей на шестьдесят, в черном патроне. И наша приземистая кадровичка Н.Н.Голубятникова без всякого предупреждения явилась в рыжей шубе из ненастоящей лисы и невообразимо широкополой зеленой шляпе. Она стояла посреди вновь спроектированного отдела кадров и Сергею Львовичу, моему начальнику, говорила: «Уже и осень к концу, а я все еще не знаю, каких мужиков из вашей бригады на премию подавать, а каких не подавать».

Да, осень к концу шла. Зима на Москву надвигалась, и так в жизни моей получалось, что просыпался я в очень возбужденном состоянии. Я видел комнату мою неприбранную, пару граненых на столе и шляпу чью-то на крючке. В окне – мутный свет нового трудового дня. И тотчас страшная, обидная догадка посещала меня. Я вспоминал, что опять переться должен на огромную площадку будущего строительства и что перед уходом надо успеть растянуть резиновый эспандер на заре. Проехавшись в городском транспорте почти через весь просыпающийся город, я должен членораздельно зачитать нашим мужикам в каптерке большую передовую статью из моей вчерашней «Правды». Сложнейшая задача для меня. А тем более, узнав от товарища про такой фешенебельный антураж. Разве может человек в матерчатой кепке, до отказа нагруженный за ночь подобным антуражем, что-нибудь мужикам в каптерке членораздельно зачитать? Не может. В тот-то и штука.   

Теперь сообщаю вам правду, еще более высокую и значительную. Согласно ей, не я в глазах своих, а товарищ мой в глазах моих поднялся до вершин почти уже полного изумления. Не как вновь изгнанный студент с кафедры основ марксизма-ленинизма. Это уже была не новость. Это было обычное дело. Это было дело вечное, банальное, проходное, привычное и по скромности своей не уступавшее вареной луковице во вчерашнем супе. Почти отыгранная тема. Хотя, должен напомнить, не раз, даже не два раза изгоняли с кафедры товарища моего. Говорить о причинах не хочу. Это все равно что безоговорочно поверить в то, что когда-нибудь в наш ближайший к дому гастроном «У летчиков» сушеную воблу в мешках завезут. Воблу так и не завезли. А ведь еще накануне  Александр Петрович по телефону мне позвонил и сказал: «Нутром чую, что завезут. Сушеную и в мешках».

Произошло это в тот день, когда у него опять была обильная эякуляция на рассвете. Правда, на сей раз из винтовки с оптическим прицелом никто ни в кого не выстрелил, как в предыдущую ночь, и под звуки утренних упражнений по радио он встал с дивана с легкой душой. Оделся помоднее, не забыв из-за прохладной погоды про штаники нижние, с начесом. На трамвае шикарно проехался. Красиво покурил на Большом Каменном мосту. Всей грудью вдохнул сладкий запах фабрики «Красный октябрь». Острым взглядом своим рослую девушку заприметил: в оранжевом пальто с черными пуговицами, с авоськой, полной провианта, она шла по Большому Каменному мосту в сторону фабрики «Красный октябрь». Он смотрел, как она уходила, и эрекция была еще невыносимей, чем на заре. На лекции в ВПШа он с нею еле справился и, встав во весь рост, красиво зачитал первую фразу из своего, так им и недописанного, но блестящего по мысли реферата.

Фразу, ставшую впоследствии общеупотребительной, он и мне зачитал, не пояснив, для чего какому-то безвестному танцору приспичило Родину продавать. Но, похоже, зачитывание имело место не в тот же вечер, а в какой-то еще. А утром я приехал на работу и услышал, насколько задушевно и художественно мужики поют в нашей каптерке. Ах, как пели они! Густыми, протяжными голосами, и про фонарики. Не то что теперь: «Я летом потный, как животный». И в воображение моем качались эти фонарики, и тени на асфальте.

В отличие от товарища моего, начальник мой Сергей Львович Стёгин, значительную  часть своей сознательной жизни являлся бывшим полковником бронетанковых войск. Являлся он и ветераном советско-японской военной дальневосточной компании, и главным геодезистом, а также фанатиком геодезической разметки. Он ходил за мной и в спину мне дышал, и волосы на затылке шевелились от дыхания Сергея Львовича, бессменного начальника моего. Вот он заходит в каптерку, и тотчас кажется каптерка такой же узкой и тесной, как коробка из-под ботинок фабрики «Скороход». Вот он берет со стола свою фуражку без звезды и надевает на голову. Вот он привычными к движению пальцами приглаживает черные усы. Вот он в фуражке и с приглаженными усами выходит на крыльцо служебного помещения и что-то кому-то кричит. И такая тьма кругом, и такие гудки завораживающие за ближайшим массивом лесным. Он хорошо умел выразиться и о дождливой Родине, и о том, что сердце болит, а Родине служить все равно хочется. Он дядя был очень ловкий. Он привычными к движению пальцами плавленый сырок «Дружбу» от фольги очищал и, вспоминая бывшую жену, Галину Аркадьевну, сетовал: «Зачем же ты, Галя, свою розовую комбинацию швырнула на стул!». 

А с каким вдохновением преодолевал я две масштабные пересадки на Комсомольской площади! А какое счастье овладевало мною, когда я вырывался на поверхность! А какие облака плыли по небу! А какие манекены стояли в витринах!

Что еще?

Длинная квартира; соседка за стенкой поет с лирическим остервенением. Пружинный диван. Обширные дамские панталоны на веревке в общей кухне. Одутловатый человек в фиолетовой майке без рукавов. Радиоприемник на лампах, в деревянном корпусе. Плоский, как входная дверь, Бактюхов с чайником. И сама непосредственно дверь. За дверью – улица; на улице – Фернандель на афише. Милиционеры на лошадях. Трубы дымят, учреждения работают, транспорт едет, прохожие бегут. Вся советская цивилизация живет своей жизнью. Нет и намека на то, что годы ее сочтены.
Запомнил я и мигающие огоньки, сравнимые по массовости и мерцанию с безбрежным океаном. И сохранилось в памяти моей еще что-то – настолько зыбкое и необъяснимое, что ни с чем сравнить мне так и не удалось, хотя и старался. 
Объяснить невозможно и то, почему и зачем с такой невероятной силой умел не мой вдохновенный товарищ, а бывший военный человек по столу кулаком стукнуть, и вся каптерочная дрянь, все окурки и объедки, взмывали в воздух и парили над головами людей. А после музыка откуда-то, и опять ночь в Москве. И не бывший полковник, а мой товарищ во всем своем модном прикиде у шкафа. И я показываю ему, с какой силой следует хорошенечко  размахнуться и по столу кулаком стукнуть.

Ни разу не стукнул. Что-то удерживало меня. Я застревал на пути реализации моего намерения.

А на исходе ночи трехмерная картина возникала в стеклах полутемного окна. Я видел детали возникшей картины и мысленно пропадал из комнаты на третьем этаже, оставив товарища у шкафа. Безмолвно проносился я над множеством подвижных и неподвижных огней внизу,  поражаясь тому, с каким  вдохновением просыпается всё: улицы, люди, транспорт, дома. Вдохновение это не сравнимо ни с чем.

Помню еще: великие праздники, похожие по торжеству на конец света; огромные портреты на фронтоне Центрального телеграфа; самоходная бронетехника. И то, с каким энтузиазмом бывший военный человек фотографию черно-белую, пожелтевшую, вынимал из кармана и на весь пустырь отзывался о смысле и характере изображения, созданного в самом начале хрущевской реформы. И казалось мне, что от полноты чувств он не в силах погибнуть. Жизнь в нем сильнее увядающей природы. Он не обмяк от всего пережитого, не кончился в непрерывных боях. И еще казалось, что сейчас размашисто выйдет Сергей Львович из нашей каптерки на воздух и, выхватив наган из невидимой кобуры, из именного стрелкового оружия возьмется стрелять по грачам и бутылкам.

Все это таким и останется, и, наверное, навсегда. В вечно столичной, громадной, сумбурной, но не в вечно осенней Москве.