тощие

Не пытайся, пожалуйста, быть счастливой. Я никогда не буду просить об этом. Ну, ты же знаешь. Как я это не люблю.
Остановить бы этот чертов холодный момент. Когда чувствуешь дикую в самой себе замкнутость, реки и водопады в твоих глазах не могут рассказать об общности нашего «целого». На нас не попадает дождь. Ливень в двух сантиметрах от твоих острых плеч, но чуть ближе – только плачущий бумагой дым. Если ты так и не научишься любить, как несколько суток назад – ну что ж. Острые колени, как в одном из стихов моей далекой сестры, пытаются разбить деревянные оковы перед крыльцом. Перестань так насыщенно и громко молчать. Не убивай меня.
Зайди домой. Пожалуйста, зайди домой. Твоя куртка, порванная ветками в нескольких местах, не сможет согреть замерзшего голоса. Мне не хочется до тебя дотрагиваться, как всегда, когда ты рядом. Поверить не в состоянии, что еще когда-то, то есть совсем недавно, я не прочь была бы уснуть на твоих коленях, словно бездомная тощая кошка. Бездомная.
Это слово как раз для тебя. Тебе есть где жить, о, ну конечно же есть. Но твои мысли не могут найти покоя, скитаясь в гулком тумане непонимания и отрешенности. Ты, может быть, не хочешь, а может статься так, что и не можешь вернуться туда, откуда постоянно пытаешься убежать. Но ты же не птица, чтобы кричать от этого. Ты же не птица. Не птица.
Вместо замороженных ягод в чашке малиновый в крапинку лед. Как всегда ты «не голодна», хотя бьет озноб от голода. Но ты – что? Просто перестала чувствовать. Мотыльки шепчут, что если бы хватило сил – ты бы сорвала с окон все тюли и занавески, кофе (совпадение ли – растворимый?) вылила на голову и легла бы у моих ног, и заплакала. Заплакала. Если бы умела.
Тебя убивает гнет недосказанного, давящего на легкие и удушающего слезами переживания. Одним дрожащим словом можно закрыть дверь на ключ, но после уже не убежать отсюда, нет-нет, не убежать. И в окно не выпрыгнуть, и в дверь пустую не выйти, и водой из ванной уже не захлебнуться.
Ты знаешь, у меня дико болят ноги. Я устала ходить кругами во сне, и молчать, вырезая узоры твоего дыхания на коже. После чего всегда трудно оттирать кровь на холодной плитке, а потом дальше, на холодной и заболевшей воспалением легких коже. Только ты знаешь, как иногда начинают гореть шрамы и порезы под мешковатой одеждой, когда все не так.
Я не могу написать письмо твоим улетевшим птицам. Прости, но пьяный охотник давно передушил их своим убогим матом. Отдай мне свои руки.
Смотрю на тебя, пока ты затягиваешься и сдерживаешь слезы, и в голове невольно проносится: «Вините кого угодно, но пожалуйста, не вините Джастину». Твоя мать - чертова Ребекка Годфри, ты слышишь? Зачем она создала тебя, сразу после той сутулой уставшей шлюхи, которая угощала нас горькими, скажи? В твоей голове всегда вымокшая от дождей осень, а вместо сердца бьется липкая холодная земля.
Твое дико-хриплое «уже четыре недели», будто сейчас слишком пять утра. Найди мне большой одинокий камень. Отдай мне свою облезлую кошку.
И не смотри на меня.
Один кофе, потом какао, потом чай с лимоном, потом еще, и еще раз, и снова. Вишневым дымом сухо давит на глаза все невысказанное, непрочувстванное, как те дети, что на стройке падают в жидкий цемент. Ты не можешь закричать, черт возьми, не можешь!
Шепотом пролетают в мыслях чужие слова: «музыканты и писатели обычно спиваются к тридцати».
Страх – ты знаешь? Останови свое сердце, и не пиши мне больше писем. Я не хочу умереть позже тебя. Если ты умрешь раньше – я не смогу умереть вовсе, или умру сразу за тобой, даже не узнав. Как много бывает выходов из безвыходных ситуаций. Ты знаешь, о чем я.
Тебе быть всю вечность под никотином, тебе жить в полупьяном угаре трезвости. Зачем тебе эта кровь? Почему ты не смогла родиться в другой семье? Зачем я говорю это. Зачем спрашиваю.
Вот дьявол.
Спросив полудико: «а ты любил?» можно кого угодно довести до дрожливой паники.
Я не смогу тебя, черт возьми, согреть. И оставайся. И стой здесь. Я скоро вернусь.