Старик из богадельни. Фантазия о Бальмонте

В поисках партизан немцы прочёсывали местность в окрестностях Парижа.
Стояла холодная зима 1942 года.
Восточный фронт принёс много хлопот.
После неудачи военной машины рейха под Москвой французские партизаны обнаглели.
Их налёты становились всё более опасными.

Карательный отряд в поисках норы или логова этих непредсказуемых и, по мнению фюрера, безответственных людей
наткнулся на богадельню – старенький кирпичный домик в запущенном саду.
- То, что нужно! – воскликнул штурмфюрер Дитрих. – Именно в таких берлогах прячется всякая нечисть.
 
Он дал команду. Отряд рассредоточился и окружил здание.
Сам штурмфюрер, сопровождаемый  тремя эсесовцами, постучал в дверь, которая сразу же распахнулась.
На пороге, широко раскинув руки, стояла дородная тётка в халате неопредёлённо бурого цвета, застиранного,
заштопанного и потемневшего от времени.
- Не пущу! – закричала она. – Тут больные люди. Старики. Вы не имеете права!
- Вас? – в недоумении спросил штурмфюрер Дитрих. Ему не понравились шум и сопротивление.

Вытащив из кобуры пистолет, он выстрелил в женщину, та странно взмахнула руками и медленно скатилась на пол.
Прибежал испуганный, бледный, как полотно, мужчина.
Увидев эсесовцев, он затрепетал от страха, бухнулся на колени и забормотал на ломаном немецком языке:
- Господа, ради Бога, не стреляйте.
Это хостель для нищих стариков. Они не представляют опасности.
Дитрих схватил мужчину за шиворот, встряхнул, поставил на ноги и коротко приказал:
- Веди, показывай, где прячутся партизаны.
Мужчина перепугался ещё больше.
- Здесь никого нет, кроме больных стариков.
Пожалуйста, смотрите, сами убедитесь.

На шум выбежал очень пожилой человек со странным блуждающим взглядом.
Он двигался замысловатой танцующей походкой, козлиная бородка задорно  вздымалась вверх,
рот кривился не то усмешкой, не то болезненной гримасой.
- Гости пришли! – фальцетом заголосил он. – Добро пожаловать, дорогие гости!
Приветствую вас от имени провинциального дворянства.
Он сделал неловкий поклон и растянулся на полу.

Дитрих поморщился.
- Уберите этого шута! – приказал он.
Мужчина, служитель хостеля, правой рукой приобняв старика, зашептал ему в ухо:
- Идите отсюда голубчик Бальмонт!
Прошу вас. Пребывание здесь опасно для жизни.
Тот, кого назвали Бальмонтом, вздрогнул, вырвался и подскочил к штурмфюреру Дитриху.

- Опасно? – закричал он. – Почему опасно?
Планеты ещё не выстроились в одну линию, а кометный хвост не вздыбился жалом скорпиона.
В чём дело, господа?
- Вас? – вновь переспросил штурмфюрер Дитрих и влепил сумасшедшему старику пощёчину.
Тот сел на пол и заплакал. Эсесовцы переступили через него и разбрелись по комнатам.

Бальмонт продолжал сидеть.
Щека горела от прикосновения кожаной перчатки.
В прихожей тикали часы – заунывно, жалко, скучно.
Шатаясь, Бальмонт встал и пошёл по коридору в неизвестность.
Он не очень понимал, что происходит. Помутившееся сознание не дарило ни одной реальной картины.

Бальмонт переходил из одного помещения в другое, но нигде не задерживался, чувствуя,
что должен двигаться, иначе умрёт
Уголки губ пузырились пеной. Сквозь гул бормотания можно было понять, что  несчастный читает стихи.

На миг Бальмонту показалось, что вернулись зрелые годы.
Толпа обожателей встречает его на Николаевском вокзале, вернувшегося из долгого путешествия.
Он декламирует строфы о Петербурге, строфы, полные восторга, любви, ненависти, отрицания, обожания:

Как уголь, дни – а ночи белы,
Из скверов тянет трушной мглой,
И свод небесный, остеклелый
Пронзён заречною иглой.
 
Бывает, водный ход обратен,
Вздыбясь, река идёт назад,
Река не смоет рыжих пятен
С береговых своих громад.

Те пятна, ржавые, вскипели,
Их ни забыть, - ни затоптать…
Горит, горит на тёмном теле
Неугасимая печать!

Как прежде, вьётся змей твой медный,
Над змеем стынет медный конь…
И не сожрёт тебя победный,
Всеочищающий огонь.

Нет! Ты утонешь в тине чёрной,
Проклятый город, Божий враг,
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк.

Он много раз возвращался в Петербург – из Европы, из Америки, из Австралии, с Востока.
Он изъездил весь мир, изучил обычаи и нравы многих народов.
Один лишь народ так и не смог постичь – родной, русский.. .
И это привело к катастрофе.

Он много раз возвращался в Петербург. А однажды не вернулся. По полям и лесам российских равнин,
по его родной Владимирщине, по нежной красоте дворянских усадеб прокатилась революция.
Это стало потрясением, от которого он уже никогда не оправился.

Он знал десятки языков, был магистром многих наук, издал огромное количество поэтических книг,
но так и не познал до конца таинств человеческой души.
Он был вечным скитальцем, нашедшим, наконец, приют и покой в богадельне для бедных.

Бальмонт остановился.
О чём он? Ах, да! Читал стихи о любви. Стихи для Лены.
Его любили многие женщины. Он в щедрости дарил им поэтические  строки.
Но Лена была одна. Не жена, не любовница. Просто необходимое, всепонимающее существо.
Жёны его терзали – и Лариса, и Екатерина. А Лена всегда спасала, дарила тепло.
Бальмонт думал о Лене, и вместе с пеной на губах пузырились строчки:

Не разлучайся, пока ты жив,
Ни ради горя, ни для игры.
Любовь не стерпит, не отомстив,
Любовь отнимет свои дары.

Не разлучайся, пока живёшь,
Храни ревниво заветный круг.
В разлуке вольной таится ложь,
Любовь не терпит земных разлук,

Печально гасит свои огни,
Под паутиной пустые дни.
А в паутине – сидит паук.
Живые, бойтесь земных разлук.

Бальмонт опять опустился на пол и заплакал.
Он пережил все разлуки. Вернее, разлуки пережили его.
Нет рядом ни Лены, ни детей. Никого нет. Пустота.

Чей это голос вьётся синей дымкой в тишине. Кто это кричит:
- Костя!
Ах, это мама кричит, зовёт его, его милая, весёлая музыкальная мама. Сейчас она будет играть на фортепиано.
- Я иду, мама, – отзывается Бальмонт и валится на бок.

Уходят эсесовцы, они перешагивают через мёртвого поэта.
Штурмфюрер Дитрих трогает его кончиком сапога.
- Швайн, – брезгливо говорит он.

Бальмонт лежит и, запрокинув голову назад, смотрит в потолок.
Он видит звёздное небо над Россией.
Ему  легко и хорошо. Как никогда в жизни.

Р.Маргулис
25 июня 2014г.