9. Забегая вперед, чтобы оглянуться...

  Предыдущая стр. http://www.proza.ru/2014/06/25/936

 

   В Италии, на Villa Maria, куда он попадет через три года, Михаил Иванович расскажет о пребывании в Петропавловской крепости Елене, своему товарищу по революционной борьбе, которая тоже находилась здесь после побега. И Елена так запишет этот разговор:
 
 
   Тоня (партийное имя Елены) спросила:
   -- Там не было сада или двора?
   -- Был прогулочный двор с деревьями. Осенью они покрывались золотыми листьями и гроздьями рябины и становились сказочно прекрасными. Я не мог наглядеться на них... пока был здоров и мог выходить. Да и весной, и зимой под снегом они очень радовали. Но все-таки любить что-нибудь очень родное только издали и только на глазах у конвоя -- не очень радостно.
 
   Как-то в мою камеру пробрался мышонок. Если б вы только знали, Тоня, как мы дружили! Душа в душу жили. Ели из одной тарелки. На прогулке он сидел у меня за пазухой. Но в баню его нельзя было брать с собой, а камеру обыскивали. Вернувшись после бани, я его не нашел. Наверно, убили моего мышонка...
   -- И соседей не было?
   -- С одной стороны была изолированная камера. Я узнал потом, что там временно держали под рукой провокаторов и палачей, когда они бывали нужны.
   С другой стороны жила женщина. Я слышал как-то через коридор ее голос, когда она вызывала врача. Она отвечала мне стуком на стук утром и вечером. Этот привет мне был очень дорог, я ждал его взволнованно каждый день, как большой радости. Особенно, когда сильно болел и временами с трудом добирался до ее стены. Эта часть стены казалась мне на ощупь теплее других.
   -- И так все три года? Ни одного друга, кроме мышонка? Ни одного человеческого слова?
 
   Миша долго молчал. Потом посмотрел на Тоню доверчиво, но строго и ответил:
   -- Мне хочется сказать вам правду, Тоня, но этого вы не скажете никому. Вы не новичок в этих делах, и сами поймете -- почему. У меня был там друг. Но он слишком многим рисковал для меня. Я не понимаю, как он мог так общаться со мной. Совсем ведь без разговора, без слов и без дел. Говорить мы совсем не могли. Их бывает всегда двое: надзиратель и конвоир. Они должны постоянно следить друг за другом, так же, как за мной. В коридоре, на дворе, на лестнице -- везде их двое. Не только слово -- взгляд, улыбка -- большая опасность для них. А рискуют они жизнью. За что-то он меня полюбил и поверил мне, а за что -- я никогда не узнаю. Сначала он, будто нечаянно, поднимал в мою сторону стаю голубей. Их было много на прогулочном дворе. Я кормил их хлебом и очень любил, когда они взлетали вокруг меня и поднимали крыльями маленький вихрь. Иногда ему удавалось передать мне туго свернутые в маленькую трубку вырезки из газет. Меня поражало, как интересно и умно они были подобраны. Это было во время войны с Японией. И, наконец, он достал и сумел передать бесконечно дорогую для меня вещь: бумагу. Это была старая книга Лаврова без начала и конца, на полях которой и между строчек я писал свою книгу о Чернышевском. Нет таких слов, чтобы рассказать, как это было для меня важно. Вероятно, это-то и помогло мне сохранить душевную устойчивость, самоуважение, умение работать и думать.
 
   Книги мне давали из библиотеки. Их было много, самых разных, на многих языках. Попадались и редкие, давно изъятые, недоступные на воле. Их оставляли в тюремной библиотеке уходившие товарищи, и это делало их особенно дорогими.
 
   Давали по заявлению и бумагу: пронумерованные школьные тетради, которые на ночь сдавались дежурному в коридоре. Такие тетради не были мне нужны, но я брал их, чтобы получить на весь день перо и чернила. Писал я в них
   пустяки-конспекты прочитанных книг.
 
   Я не знаю, как удалось моему другу сотворить просто чудо: когда я уходил, книга Лаврова оказалась у меня вместе с моими личными вещами.
 
   Она и теперь со мной, без нее мне пришлось бы здесь начинать всю работу сначала.
 
   Тоня с восторгом смотрела на высокий чистый лоб, засветившиеся глаза Миши, и ей совсем не казалось чудом, что надзиратель решился на смертельную опасность ради этого необыкновенного человека.
 
   Миша грустно продолжал:
   -- Я часто о нем думаю. Мне очень хотелось уйти с ним вместе, рядом идти и рядом работать.
   -- А как случилось, что вас отпустили? Кончился срок?
   -- Нет, у меня не было срока. Доктора нашли у меня туберкулез в третьей стадии и дали заключение, что я скоро умру. По-моему, это должно было бы устраивать тюремное начальство, а между тем мое пожизненное заключение заменили высылкой за границу. Здесь, в Италии, моим легким сразу очень понравилось. А возможно, что мне больше помогает работа, чем климат.
 
   В мою книгу, Тоня, мне хотелось вложить все дорогие мне мысли, все, что я знаю прекрасного. Вернее, и Чернышевский, и я. Я очень глубоко с ним сжился и часто не могу отделить его мысли от своих. Не случайно наша коммуна завела обычай праздновать именины Чернышевского вместо моих.
 
   Кажется, только в крепости, Тоня, я понял до конца, что любимый труд -- самое главное и прекрасное в жизни человека. Благодаря ему я не жалею об этих трех годах. Я бесконечно им благодарен...
   И моему другу, и тропинке, которая очень многое мне подсказала...
    
   * * *
 На фото Елена Булгаков (Тумповская)в эмиграции 1909 год
 Продолжение:http://www.proza.ru/2014/06/25/988