Дипломанты конкурсов. Первый прокос

МТО ДА "К Дню защитника Отечества" -Диплом второй степен

    Паше Котомкину  осенью сорок второго года стукнет четырнадцать, а он все такой же малорослый шкет, мамке только под грудь. Но не даром говорят, мал золотник, да дорог. Нынче на весновспашке он сидел на отцовском агрегате за прицепщика, и справлялся не хуже любого парня. Мало того, отец научил сына  управлять машиной. Садился рядом, Паше доверял рычаги и педали. Только тот едва доставал до них с сидения. Тогда отец пристроил скамеечку, на которую  Паша  садился и тогда ловко управлял педалями,  давал круг  пахоты, а то и два. К концу весновспашки так наловчился, что мог сам же запустить движок, сдать задом к прицепу так точно, что  серьга в серьгу. Отец только шкворень – шлеп в гнездо и готово. Можно ехать, пахать.
Батька не зря учил сына, знал, рано или поздно и его выдернут с поля на фронт. Ни куда-нибудь, а на танк водителем-механиком, или наводчиком.  Так и вышло, как загадывал отец. Когда  под Сталинградом стало тяжело нашим войскам, его и призвали. Отцовский гусеничный  трактор «натик» остался без хозяина. Паша мог бы на него претендовать, да куда ему, из кабины не видно. Огорчений не было конца.
-Не тужи, Паша,- говорил отец на прощанье,- я тоже ростом с пиявку был до шестнадцати лет, а потом за год так вытянулся, что ни одни штаны не годились.
Паша прикинул, ему еще в коротышках по примеру отца ходить два года. Нечего думать о тракторе.
Война слизнула, как корова языком корочку хлебную с ладони, не одного Пашиного отца. Всех трактористов  машинно-тракторной станции, что обслуживали колхозы в округе. И всех в один день, кого прямо с уборки озимой ржи, кого с покоса сняли, кого с лесосеки, кого и с пахоты паров. Вечером пришла полуторка, в неё посадили мужиков и под вой матерей и жен увезли на речной причал на Енисее. Там на баржу пересели и пошли на Красноярск. В колхозе из мужиков остались только старики. Те больше с конями обходились, трактор для них – потемки. А пахать землю надо, принялись старые, уже брошенные конные плуги из сараев доставать, да на  пахоту зяби налаживать. Сам председатель, правда, разбирался в тракторах, а больше никто. Одна нога у него не гнулась, как деревянная: на  реке Халхин-Голе в бою с японцами получил ранение. Считай, в трактористы не годился, там двумя ногами надо педали жать, но обучить работе мог тех пацанов, что еще не доросли до призыва в армию. Их, правда, в колхозе кот наплакал - всего четверо. Все больше девчата в семьях, по трое, а то и  четверо. Мальчишек малолеток, как гороха в стручке, полный двор в иной семье. Но как говорят, чем богаты, тем и рады. Собрал председатель этих четверых на машинный двор, и сказал:
- Не гоже в военное время тракторам стоять. Ждать, когда к нам новых трактористов с машинной станции направят – тоже не гоже. Придется вам учиться и пахать, и хлеба косить. Словом, здесь ковать победу над врагом. -  И тут же преподал первый урок из каких частей состоит трактор, и как им управлять. До потемок с ними толокся, как заводной.
Назавтра новое обучение. Заправка горючим, маслом, заводка трактора. Паша прослышал о таком деле, обиделся, что его не взяли в обучение, выходит,  годами мал, а ростом и того пуще. Но пришел на машинный двор первым. Августовское солнце уже поднялось высоко, но утро хмурилось, под стать настроению Паше.  Дождался председателя, и смело, была не была, шагнул ему навстречу, как бычок круторогий стремящийся забодать, сказал:
- Дядя Петя, не уж-то меня забыли позвать? Я же  сам могу преподать урок заводки.
- Ну,- удивился председатель,- отец научил?
- Кто же ещё!?
Мальчишки сгрудились вокруг председателя, не верят Пашке.
-Врет!- сказал Генка.
Был он виднее всех ростом, под подбородок председателю достанет. Да и не ленив. На конном дворе с дедом Игнатом дни проводил. На покосе на конной косилке травы стелил, загляденье. Но лошадь не трактор. В машине этой десятка три  лошадей заключено. То-то. Как тут молодца на трактор не привлечь. Какую пользу принесет! Паша гневно глянул на Генку, хотел резко ему ответить, да председатель опередил.
- Ладно, поглядим. С чего начнешь Котомкин?-  спросил  дядя Петя.
Паша шагнул к отцовскому трактору, выдернул масломерный щуп, посмотрел уровень масла и сказал:
- Сначала смотрю уровень масла. Низкий, доливаю, -подросток рассказал всю цепочку подготовки машины к пуску и умело завел трактор. Гордо, пылая лицом  от усердия и счастья, повернулся к председателю.
- Молодец!- похвалил дядя Петя,- небось, батька и за рычаги пускал?
-А-то как же. Последние дни на весновспашке мы с ним без перекуров гнали.
-Вон оно что! А я-то думаю, откуда у человека почти двойная выработка. Выходит, ты готовый пахарь?
-Не знаю,- смутился Паша, все также пылая лицом,- но сам могу прицеп подцепить, глубину пахоты настроить и по загонке гнать. Только без прицепщика плохо, особенно на коротких гонах. Часто надо вставать, да из кабины выходить, чтобы плуги поднять, развернуться и опять заглубить.
-  Верно говоришь. На прицеп  девчат посадим, коль у нас парней нехватка,- решил председатель.- При строгой дисциплине, без баловства, можно выработку давать хорошую.
Он повернулся к ребятам, с сожалением сказал:
-Жаль, у вас отцы не были трактористами, небось, тоже бы научили.
-Меня отец еще  прошлым летом на полуторке научил ездить,- сказал Генка,- недавно от него письмо пришло. Он написал, что на американском студебекере заруливает на Карельском фронте.
- Слыхал такую новость. Полуторка не трактор, но навык пригодится. Кто еще с машинами  имел дело?
Оказалось больше никто. Так неожиданно шкет Пашка Котомкин стал важной персоной.
На другой день из тракторной станции приехал верхом на жеребце инструктор. Пожилой, седовласый человек, с внимательными и добрыми глазами. Таким показался он Паше, и конечно о тракторе знал всё про всё. Он и взялся за скоростное обучение молодежи, подивился Пашиной хватке и ставил его всем в пример. Паше  приятна похвала, но он нос не задирал, больно надо перед великаном Генкой, тот враз может этот нос прищимить. Но сам себе дал клятву, что обойдет его в выработке. Правда, тут еще и прицепщица должна быть сноровистой. К нему закрепили соседскую Катерину. Ей было уже пятнадцать лет, комсомолка и едва не назначили её старшей агрегат. Но инструктор Григорий Иванович не согласился с председателем, мол, авторитет тракториста подрывать нельзя, не смотри, что он ростом  мал, да удал. Неделю учились мальчишки водить трактора. Мало конечно, но время припирало осенними развернувшимися работами, да и солярки в обрез. Её фронту ой-ой сколько надо! Тот же хлеб. Без неё танк в атаку не пойдет. Вот и выдал инструктор документ каждому трактористу под личную ответственность председателя колхоза. Тот не возражал, иначе нельзя. Война приказчик, она свои неписанные законы не только на фронте, но и в тылу диктует и заставляет по ним жить смалу до велика.
Пока суть да дело, на дворе уж засентябрило, подоспела  повсеместная жатва хлебов. Вышли все лобогрейки на конной тяге, но явно их было мало. Пришлось ставить на жатву самых проворных трактористов Пашу и Гену. Паша напугался, жать он знал, гораздо сложней. Это не трехкорпусной плуг, а жатка, на ней сзади платформы две тётеньки с вилами. Тут надо глядеть в оба: и за трактором, и за жаткой, чтоб без огрехов срезался хлеб и стелился на платформу, и за тётеньками-копнильщицами доглядывать, успевают ли те скинуть веер стеблей на стерню. Как забьется жатка от зелени или муравьиной кочки, выросших за лето на полосе, стоп! Услышать надо сигнал, попросту крик женщин, а как тут услышишь, если  и трактор рокочет, да карданы свою песню поют с косогоном, а нож свою по стеблям. Вот и завертишь головой взад-вперед, до хруста в позвонках. Паша, понятно, еще не крутил головой,  только инструкцию получал, да усваивал. Как получится на самом  деле, увидится завтра.
На Пашин агрегат вызвались встать Катерина и Пашина мама. Но председатель поставил самых опытных женщин, считай смолоду, с самого образования колхоза работающих на жатве копнильщиками. Паша в первый же день понял, как не легка доля стоять на жатке и отправлять ровными снопиками срезанные стебли на стерню. Не комком одним, а чтоб на солнышке колосья дальше нежились. Тут и пыль в лицо, в глаза, в рот. Закрывали глаза очками, а рот марлей. Только в работе такой скоростной живо сопреешь, пот так и застилает глаза, под марлю сочится. Она быстро мокрой становится, чуть остановка, тётеньки очки протирают, марлю отжимают, и снова на место. Ой, не просто  стоять на жатке!
 У агрегатов  собралась целая толпа. Трактор Гены был поставлен на другую загонку, чтоб не мешать друг другу. Но председатель всех сюда собрал, на инструктаж.  Инструктор  тут же, партийный секретарь, им Генкин дед Игнат оказался, учетчик, жилистый и высокий мужик, он же профсоюзный организатор. У него левая рука с гражданской войны от ранения усыхать стала, плетью висит. Страдает человек от болезни, но Паша его еще раньше невзлюбил, на весновспашке. Все отца подначивал:
«Смотри, Матвей, обойдут тебя другие, коль ты  от прицепщика отказался, да с Пашкой норовишь пахать. А каково качество? Я ведь спуску не дам?»
«Проверяй, Ермолка, проверяй. Мелко не пашем. Найдешь, тогда и снижай баллы».
Учетчик Ермолай с мерной  линейкой возьмет наискосок, и всю пахоту промерит. Изворчится, а браку не найдет.
Папка как-то шепнул Паше, мол, это он не спроста на меня зуб точит, не может простить, что мамка наша за него замуж не пошла. В таком случае, он теперь и к Паше будет придираться?
Вымпел красный с серпом и молотом у Ермолая в руках для наглядности.
-Вот, хлопцы, этот вымпел только передовикам дается. Кто из вас в соревновании будет первенствовать, тому  на кабину сам прицеплю. Пусть все видят, кто  у нас передовик.
Сначала все молчали. Потом председатель отвел в сторону учетчика-профсоюзника, у Паши слух, как у разведчика, слышит, цыкнул на него дядя Петя:
«Не механизаторы они ещё, дети, пойдет ли у них жатва? Это тебе не языком молотить. Помалкивай пока о вымпеле, не позорь мальчишек! Я на что калач тертый,   а душа за них трепещет, что осиновый лист на ветру».

 Нива перед хлеборобами лежала спокойная, тихая и аппетитная, как мамина испеченная булка на столе, такая же золотистая и манящая к себе. Так бы зубами и впился в краюху, где оплывинка свесилась и подрумянилась зоренькой. А мама шепчет: «Пусть остынет хлебушек, тогда оплывинку и отломишь, съешь!» Паша радуется, ждет  с нетерпением. И сейчас ждет начала жатвы, своего первого в жизни прокоса! Нива уже на загонки разрезана конными лобогрейками, дальше не тронутая, желтая, ячмень ворсистый, колосками к свету, к солнцу так и тянется, подставляет свои бока на прогрев до полного вызревания. Паша знает, нет еще полной спелости, в валке дойдет скошенный хлеб. Потом его подберут, на подводах на ток доставят, там молотить начнут. Дальше на элеватор. Бывало, мама  поджарит ячмень, истолчет в чугунной ступе, разварит, маслом сдобрит, и за обе щеки уплетать!
Это за столом хорошо, а тут на  тебя такое дело легло всей тяжестью хлебной, многотонной. Осилишь ли? Поневоле голову в плечи втянешь, а  лицо будто, кто известью мазнул из озорства. Только никто не озорует, от такого отмахнуться проще, тут нива перед тобой лежит, конца-края нет. Перед перелеском кончается, что вдоль реки Маны тянется, ждет  богатыря с ноготка. И, небось, посмеивается. Моська перед слоном! Так и есть. Председатель рядом стоит, смотрит на ниву, верста-верстой, и  инструктор не обижен ростом, и тётеньки-копнильщики бывалые, телом и руками крепкие. Генка  под подбородок председателю достает, а тоже весь без лица, потерянный. А Паша и вовсе – малявка. От страха зубы чечетку давай выбивать. Закусил Паша губу, как конь необъезженный удила закусывает. Стоит.
-Паша, не робей,- сказал инструктор Григорий Иванович, и по плечу его отечески, похлопывает,- круг с тобой дадим вместе, убедишься, что не так страшен черт, как его малюют. И делай все так, как будто ты  и вчера уже косил, и позавчера, и руку уже набил. Одним словом без робости, но с большим вниманием прислушивайся к работе трактора и жатки. Чуть чего – стоп! Вот увидишь, пойдет дело. Мало будет, еще вместе поработаем. Согласен?
Паша утвердительно качнул головой, и они полезли в кабину трактора, что стоял уже на прокосе, ровно тарахтел, готовый ринуться вперед. Инструктор сел за рычаги, Паша встал рядом. Ему сгибаться не надо, коротышке.  Зубы вроде улеглись, только во рту пересохло, солено сделалось. Ничего, тронулись они, запела свою песню жатка. Паша туда сюда головой. Ладом все идет у Григория Ивановича, не впервой! Прошли пол круга, поменялись местами. Пашу снова обдало жаром, пот градом выступил на лбу, он глянул на инструктора, тот улыбнулся, махнул рукой, вперед! И Паша впервые в жизни пустил трактор с жаткой по ниве, делать свой первый в жизни хлебный прокос. Оглянулся, волна скошенных стеблей сыпанула на платформу, женщины энергично задвигали вилами, сбрасывая скошенный ячмень в валок на стерню.
- Сбрось немного газ, Паша,  вот так, и головой часто не крути,  а если оглянулся, то  долго не смотри, и  быстро снова вперед. Тогда  огрехов не наделаешь. Привыкнешь, жатва как по маслу покатится.
Такие слова бодрили Пашу, крепили его дух,  но в тоже время понимал мальчонка, что не скоро пойдет, как по маслу, не скоро будут мамкиными блинами с горячей сковороды гектары слетать. Уйдет инструктор, самому надо за всем глаз да глаз. На пахоте с отцом ему казалось проще быть и прицепщиком, и за рычагами сидеть. Там  только не зевай на поворотах выглублять плуги, да вновь после разворота опускать их на положенную глубину. На косогорах, правда, ухо востро держи, во впадинках, чтоб  плуги не зарывались, подкрутишь штурвалом, а через минуту две – на  место. Если что, отец тут же и подскажет, подправит. Теперь кто?
Только разум, и воля сжатая в кулак, в снаряд, бьющий по фашистам, что ломятся на Сталинград. Да видать обломятся скоро. Папка его недавно весточку прислал. Правда, больно короткую: жив, здоров, того и вам желаю. Учусь на танкиста. Но где, на каком фронте, на каких рубежах – ни  слова. Секрет. Были еще строчки, в них так и сказано. «Надеюсь, Паша заменил меня на тракторе? Бей же, сын, врага крепкой дисциплиной и высокой выработкой! Не подведи».
Как тут не постараться, на папкины слова не откликнуться! Жнет хлеба. Две недели уж безвылазно. Уже пошли убранные гектары мамкиными блинами слетать. Рад до слез. Домой не показывается, на бригадном стане все скопом живут, что у Веселого ключа стоит. Ключ тот точно веселый, по косогору так и звенит в каменистом русле, в Ману направляясь. Ключ из-под скалы выбуривает прозрачным вулканом, холоднющий и вкуснющий, пить – не напьешься. Внизу, мужики говорят, даже хариус в него заходит. Такой силы Веселый. Его хватает   для питья, для столовой и для тракторов. Только боже упаси, мазутным ведром  воду черпать. Бригадир так отчитает, что не захочешь больше к ключу подходить.
Поля на Веселом широкие, гоны длинные. Хорошо убирать такие, правда, если какая поломка, пешком тащиться с края до стана, ноги обломаешь, а они не казенные, свои. Сил в них еще маловато. В погожие дни косят без передыху. К вечеру так наломаешься, шея едва поворачивается, руки с трудом выжимают то левый, то правый фрикцион, держа трактор по кромке прокоса. А сколько остановок всяких за день! Туда, сюда из кабины к жатке, как шнурок на ботинке не завязанный хлещется   по причине всяких остановок. Их все не перечтешь,  под вечер гон этот до того долгим кажется, до того муторным, что глаза слипаются. Носом не раз клюнешь. Вздрогнешь, и потом как ошалелый, смотришь вперед. Пройдет немного времени, опять такой же клёв. Паша думал, что только он так со сном борется? Помалкивал, боялся, засмеют. Оказалось, Генаша тоже как-то признался, что клюёт носом. То-то он иной раз после позднего ужина, когда уж ни одна звезда упала на землю, прочертив огненную строчку, первый завалится на полати и только голова до изголовья, как отрубается. Паша следом. Мама как-то навестила сына, белье сменное привезла, глянула и ахнула. Хоть и плотная кормежка в бригаде, а тень-тенью стал Паша. Глазенки ввалились, нос заострился, щеки тоже впалые, как у голодного беспризорника. Частенько в мазуте они, и нос тоже. Будет и макушка в солярке, коль помощника нет. Тётя Груша, копнильщик его, правда, всегда помогает: то масло зальет уровень, то воды добавит в радиатор, то солярку поднесет, а то и сама в бак зальет. Паше ведро поднять к баку почти на два метра не просто. Особенно во время дозаправки, когда уж отмантулили на жатве полный рабочий день, а погода стоит уборочная, и бригадир над душой. Да не только в бригадире дело, а вести из-под Сталинграда доносятся тяжелые. Бои на улицах города, вражеские бомбежки беспрестанные, как воронье черное над пашней кружит. Как тут будешь часы считать, хоть и душа в тебе едва держится. Вечеруют на жатве пока ноги держат, пока косить свет позволяет.
Вот в один из таких вечеров Паша так заклевал носом, что никакая сила духа уж не могла расклеить его веки. Генка уж час назад, как укатил с поля на Веселый: зацепил муравьиную кочку, порвал нож, самому не справиться с поломкой, вот и укатил. Пашина жатка шла хорошо, поле ровное, чистое, посевы по парам (их прошлым летом пахали дважды), копнильщики успевали управляться, хоть и  умаялись. Вечер щурился, вот-вот сам очи закроет. И Паша вместе с ним, а полоса кончается. Пора бы уж и газ сбросить перед поворотом, а не тут-то было. Вместо разворота он прямиком шпарит! Тётя Груша заподозрила неладное, закричали обе, заорали, что духу было. Идет  трактор, уж и нива кончилась, впереди лес лиственничный, рогатые ветки до земли достают. Туда и прет  трактор. Соскочила тётя Груша с напарницей с жатки, бегом к  трактору, орут, в сумерках видят через стекло в дверке, как Паша облокотился на рычаги и спит стоя. Вилами по дверце, хлобысь! Бесполезно, спит парнишка! А лес вот он, овраг слева. Туда и целит трактор. Дзынь, треснуло лобовое стекло, ветка лиственницы в кабину въехала, а сам трактор в лесину уткнулся, рявкнул по-медвежьи  и заглох. Тётки к кабине, распахнули дверку, а Паша веткой к задней стенке приколот. Взвизгнули в страхе, запричитали!
-Убило! Ой, тошно, мальчонку убило!
-Как жука проткнула ветка!- а сами лезут в кабину, вскочить не могут на высокую гусеницу, ноги судорогой свело.
- Да живой я,- раздался слабый голос Паши,- только где я, откуда ветка мне по груди вжарила?
- Ой, Пашенька, миленький, живой!  Родненький, спас тебя, видать, ангелочек твой! Отвернул ветку от твоей смертоньки!
- Да как же нам в кабину-то забраться, Груша, подсади меня, ноги не слушаются.
Груша подсадила  товарку, та взобралась на гусеницу, и к Паше. Он стоит ни жив ни мертв, прижатый рогатой веткой. Еще бы на вершок вперед – затрещали  бы косточки паренька, полилась бы кровушка невинная. Недаром говорят, хлеб кровью  и потом достается. Тут Груша поднялась. Давай вдвоем толстенную, суковатую, крепкую, как железо, ветку листвяжную оттаскивать, да мальца освобождать. Кое-как, со стонами опустился Паша на сидение, выбрался на руки женщин.
- Где у тебя Паша болит?- а сами телогрейку распахивают, рубашонку на груди разрывают. Видят, глубокая царапина, кровью сочится. В кабине не повернуться, стали раненого наружу вытаскивать, тот сжал зубы от боли, ни звука, только слезы невольные пробились. Вытащили. Темень уже упала на землю, бугристая, шероховатая со светляками в глазах. Спичками чиркнули, что в кармане нашлись. Так и есть по ребрам прошлась ветка, как стальной клинок, небось, сломаны.
- Как тебе, Паша, дышится, с болью?
- Нет вроде, ушиб просто саднит.
-Давай, Матрена,  на стан, не дойдет Паша своими ногами, кровь, вон хлещет, я  подорожником рану обложу, рубашонкой  перевяжу.
Матрена пустилась в потемках к Веселому, километра три до него. Груша на ощупь по траве зашарила, подорожник выискивая. Нашла пучок, сорвала, обдула. Руки об исподнее белье вытерла от пыли. Осторожно из  разорванной рубашки не первой свежести Паше повязку сотворила
- Ну, как ты, оклемался?
- Как меня угораздило заснуть?- простонал, не сказал Паша.- Папка там, поди, под Сталинградом фашистов громит, а я тут растелешился.
- Не вини себя, Паша. Вон, какую гору хлеба с тобой накосили. А лет-то тебе только  тринадцать.
-Через неделю четырнадцать стукнет, не маленький.
- Горе ты мое луковое, не маленький. Тебе бы  за партой в школе сидеть, да вечерами в  лапту играть, а ты за взрослого мужика лямку тянешь. Ладно, если ветка ребра  не сломала. Поваляешься день-два, да снова вперед.
- Вы, тёть Груша, гляньте лучше, не размял ли я радиатор о лесину?
Тётя Груша метнулась к носу трактора, и оттуда её веселый голос:
-Цел радиатор, буфер спас.
-Тогда на стан на тракторе и пойдем. Вот отлежусь малость, заведем. Только пускач смогу ли дернуть?
- Я дерну, не впервой. Зря, выходит, мы Матрену на стан отправили.
-Зря,- Паша покосился на трактор, на лесину, которую так некстати забодал, увидел черной пастью провал в овраг, содрогнулся. Мог бы туда загудеть, то есть, на тот свет. Правду тётя Груша говорит, ангел отвел. Спасибо ему. Паша пошевелился, вроде боль утихать стала, запахнул телогрейку, попытался подняться. Тётя Груша подхватила под мышки, поставила на ноги.
- Ой-ой, Паша, бараний вес у тебя, вот что проклятая война с людьми вытворяет! Нам бабам муки всякие привычны, сколько всего на веку пришлось испытать, хотя молоды ещё, в старухи не записываемся, а вам, мальцам, к чему привыкать горе мыкать!? Сколько можно ярмо-то непосильное тянуть, шея-то вся в мозолях от него? Пойдем, Пашенька, дерним пускач, авось заведем трактор. Нельзя его тут оставлять, не дай бог, уполномоченный явится, чего доброго во вредительстве нас обвинит. А лучше бы проклятый, сам сел, да косил, больше бы пользы было от его вездесуйства, да подслушивания, кто чего говорит. Не ругают ли, не хулят ли начальство?- разразилась гневом Груша.
- Вы, тёть Груша, скорость выключите, да в кабине на крючке ремень возьмите, я намотаю на шкивок, как уж привык. Он у меня с пол-оборота тарахтит. Папка ещё регулировал.
Тётя Груша влезла в кабину, нажала на педаль сцепления, рукояткой  с шариком на конце туда-сюда. Скорость выключилась.
-Нейтралка?
-Да.  Возьми, Паша,  пускач.
Паша принял ремешок, его ещё в шутку пускачом называют, подошел, кривясь  от боли в груди, намотал ремень на шкив, подергал его, как обычно делал, подсосал бензин, попробовал сам рвануть. Нет, не осилит. Надо резко, он из-за боли в груди не сможет. Отдал Груше. Она встала, уперлась левой ногой в трак гусеницы и со всей силы рванула. Пускач затрещал, залился звонко. Паша в потемках, он и с закрытыми глазами эти рычаги безошибочно возьмет, передернул их, трактор чихнул, пускач едва не захлебнулся, но Паша не дал ему заглохнуть, выключив привод назад, подождал несколько секунд   и снова дал ход маховику. Дизель в этот раз пошел ровно цакать, выбрасывая кольца из выхлопа. Паша повернулся к Груше, ощерился белозубо в улыбке. Та ответила также, прижала мальчонку к своей материнской груди, поцеловала в макушку.
- Счас, главное сдать назад,- глухо сказал Паша, не торопясь освобождаться от ласки тёти Груши.