История пятая

               
В молодости поп славился красотой; сохранил до сего дня суровую статность. Из далече поглазеть на молодца в рясе - прибегали бабы. Сказывали, что прислан он был из послушников  Ваоламского монастыря, и прибыл в Ташкент на репетиторство, безусым птенцом в сан священника. Тогда говорили старики - ни прихода, ни часовенки ещё не было. Молились на иконы, да по утрам - на восток. Жили слободой. С узбеками не ссорились. Жинки ему ещё не полагалось. Окрестные девки, кто во что горазд, таскали ему, кто печёный шматок, кто парящую крынку. Смеялись старики:
-Ан, кто кого!
- Машка, ну  подверни, обойдёт ведь?
- Бабы, а бабы, хочь пусть бородка отрастёт! Погодите ж!
- Мокрощелки! - ехидненько сливали желчь мужики, с тревогой в душе поглядывая на смазливого попика.
-Ничего, войдёт в сан, будет с усам! - резали язвенней бабы.
- Усы есть - ума б наскресть? - пререкались мужики, пытаясь разгадать загадочную личность попика. Но, попик не дурак, поразил их чудесами и даже уверяла баба - при ней исчез, а вернулся сквозь стену, - колдун! - испуганно крестилась она. Затем поразились ещё больше и умолкли, вознося уважение и физически здравую радость, когда он, на их глазах, у ребёнка упавшего с паперти и сломавшего ногу, из открытой раны которого торчала пульсирующая кровью сахарная щепка разваленной кости - сдёрнул косынку с богомолицы, и как шнуром,  в раз остановил кровь. Крикнул:
- Воды! - и на их глазах обмыл кровь, сложил косточки, накрепко сжал до хруста ладонями, аж вновь засочилась кровь и,  шепча  молитву,  убрал руки - нога была цела. Промокнув тряпкой присохшую кровь, он тихонько поднял уснувшего под его руками мальца и передовая ревущей белугой мамке пожурил за недосмотр. Толпа возбуждённых глаз так и не нашла следов ужасного перелома.
Две недели не затухала молва; церковь заполонили паломники, но попик развёл руками:
- Молитесь Богу и отец,  услышит вас! Вылечит.
Прознав это,  приехал митрополит Иоанн, долго беседовал и в тот же день ввёл в сан священника, благочестиво разрешив содержать служанку, но не моложе сорока лет. А, тут, молодец в рясе подналёг на часовню. Видели слободские, как вместе со всеми месил глину, таскал саман, тесал брёвна. В три года закончил строительство церкви по собственному проекту, на изломе дороги, звонкая, с тремя маковками, видимая с бугра, за кто его знает сколь вёрст. На освещение прибыл сам митрополит Иоанн. Поразился ещё больше содеянному, хвалил благословляя.
Но, за обедом, увидел двух молодух, прислуживающих ко столу, крякнул с досады:
- Так ты, это, что? Ослушник!  Кг-хы,  кг-хы! - поперхнулся он малиновым кваском.
Попик залился красным до самых ушей, обронил глаза в пол:
- Так это… ваше преосвещеннство,  тово, вы ж разрешили?
-Что? - взревел митрополит, продолжая кашлять и шевеля мокрой от кваса бородой.
- Тово! Кг-хы! За сорок - же!
- Ваше преос…вещен…ство! - заикаясь, взмолился попик и упал на колени, сделав такие глаза, что молодухи солнцем прыснули в дверь. - Я не нарушал ваш канон, я взял две по двадцать!
Но, их преосвещеннство, прыгнул кузнечиком за ними:
- Нукось, по годь! - хватил он одну из них. Молодица застыла, проглотив язык, постукивая от страха зубами, но тот. Выволок её на середину, на свет, бесстыдно заломил юбку, округлил ядрёный живот и чтобы досадить за ослушание, приказал:
- Оженись ирод! - наградил, как милостыней суровым знамением. Девка без ног рухнула напол. Целовала хром сапога, но он подхватил её за ручки, в мыслях метя:
- Ить зелён пёс, а девка то, зело хороша!
После свадьбы,  попик в тайне от прихожан гнал вино, но на исповеди, проникал к прихожанам таким доверием, что те распалялись до самого нутра; умел утешить и одобрить. Бабам нашептывал так, что по ночам грешницы стыдливо прибегали за алтарь, где молодец в рясе отпускал грехи, невзначай поднимая юбки. Ревнивая попадья знала его повадки, не раз подкарауливала отступниц, рвала на них платья и волосы, сохраняя семью, испросила   разрешения  на переезд в Семиречье к переселенцам. Но, все повторилось и на новом месте.  Малолеткой попалась ей и соседская Дашка, только что получившая отпущение грехов.
- И ты сюда, стерва! - вскипела попадья и распустила на малолетке рубаху до пупа. В образовавшуюся прореху выкатилась белая, как яйцо грудь, на левой стороне которой, синел лиловый подсос. Разъярённая попадья взметнула вдогон кулаки, но Дашка, что есть силы хлестала по складкам юбки - в огород, падая и вставая, оглядываясь и вереща - в ночь, единственное спасение влюбленных и гулящих.
Утром отец поднял Дашку кочергой, поволок стонущую с искаженным болью лицом, за волосы к воротам, сыпя ливень ругательских слов и как из пращи бросил нашкодившей кошкой к дороге, у  ворот густо мазаных дёгтем. Но, глянув, в мокрые, наивно - бесстыжие глаза дочери, махнул рукой, в сердцах заплакал.
С того дня попадья глаз не спускала  с попа, и при малейшем подозрении, как заправский мужик мазала дёгтем ворота блудных дочерей; с горя прикладываясь к баклажкам попа, после чего полночи звонила в колокол, пугая ворон и вызывая всеобщие ухмылки.
Но тут в Ташкент пришло из Ваолама прошение - прислать назад Иннокентия, дабы тот участвовал в сооружении краевого собора. Видимо слава о попе строителе, разлилась далеко. Но, митрополит схитрил, отписав:
-Прислать не могу, яко пристрастился к зелью и дурак дураком! Но, там разгадав местную хитрость, отписали:
- Присылай дурака, ибо умников у нас своих хватает!
Но, тут попик исчез. Кинулись к попадье, но та с силой нажала на клавиши рояля, хрипло затянула: -«Боже царя храни»            
Терялись в догадках, кто-то предположил, что ушёл на паломничество в Иерусалим, к телу Христа; кто-то, мол, подался к Киргизам, кто-то на Тибет? Но, ни кто не добрался до истинной сути, пока несколько лет спустя,  в престольный праздник, не услышали вдруг, огнусавленный голос любимого батюшки.