Последний день детства

— Завтра будет тепло, — Сергей удивился звуку собственного голоса, искажённому отражением в полупустой чашке тёплого чая с лимоном. Говорить он не собирался, так, случайно подумалось вслух.
Сквозь закрытое окно проникали крики играющей детворы. Сумерки быстро сгущались, во дворе зажглись фонари, в их ореоле все ярче виделся танец снежинок — одна из тех картин, на которые удобно смотреть подолгу, думая сразу обо всём, как на огонь, или на морские волны.
 
Озноб отступил, двигаться и думать стало легче. Сергей достал градусник из подмышки и включил свет. Мир сразу сжался до размеров кухни и стало жаль исчезнувшее из вида вечное движение. Сергей снова выключил свет, но магия не возвращалась, картинка за окном стала бездушной, как в телевизоре.
Сергей ещё раз щёлкнул выключателем. Тридцать семь и восемь. Нужно допить чай. Сергей запрокинул голову, но с последними глотками горло судорожно сжалось и питьё потекло мимо, по подбородку и шее, под тёплую байковую рубаху и майку. Слез не было, и жаль, что не было — тяжёлый комок в горле не давал дышать, подступившее отчаянье, казалось, останавливало время, лишало его смысла — со слезами было бы легче.
 
Сергей снова подошёл к окну.
— Завтра будет тепло, — повторил он неизвестно откуда взявшуюся мантру.
"Когда-нибудь это кончится. Я стану старым, седым и добрым, буду с улыбкой вспоминать молодые годы, рассказывать сказки внукам и правнукам, — думал он, прогоняя навалившуюся на душу тёмную тяжесть, — или умру как-нибудь просто и красиво, оставлю о себе хорошую память. Нет, лучше с внуками, тогда мама не будет печалиться".
И тут же, почти истерично, — "Ну почему всегда так, всё против меня, почему весь мир против, зачем тогда было рождаться в эту пустую бессмысленную жизнь, если никому и ни для чего я не нужен! Какой, ну какой в этом смысл, что за дурацкий сценарий — идти по холоду против ветра с перерывами на сон и еду, тупо, через усталость, пока не выбьешься из сил, не споткнёшься и не затихнешь навсегда!"
 
Сергей отошёл от окна, включил чайник, вышел в гостиную, достал из шкафа альбом с фотографиями и лёг на диван.
Вот молодые мама с отцом и с ещё маленькой старшей сестрой. Улыбаются, щурятся от солнца. А его ещё нет на свете. Небо то же самое, цветут привычные одуванчики, а его нет.
А вот и он, маленький, на горшке, с букварём.
Вспомнился рассказ отца о том, как  он — маленький Сережа — в два года по маминым повторам выучил наизусть этот самый букварь и важно читал его восхищенным гостям. Обман вскрылся, когда кто-то заметил, что вундеркинд при чтении держит книжку вверх ногами.
 
"Батя, батя… Может, если бы мы жили вместе, все сложилось бы по-другому. Я бы не комплексовал  по каждому пустяку", — Сергей вспомнил встречу с отцом, первую, после долгой разлуки. Отец оказался почти таким, как в памяти, только, казалось, немного сгорбился. И глаза были уставшими, без блеска.
Они шли по улице рядом, одинакового роста, с одинаковой манерой размахивать руками, шутили, стараясь не затрагивать опасные темы, близкие и далёкие друг от друга одновременно. Было и радостно и грустно. Грустно от мысли, что вилка эта — десять лет жизни порознь — уже никогда не сойдётся в одно русло.
 
Вспомнилось, как отец рассказал ему, вернувшемуся из армии, как мама, когда забеременела, хотела сделать аборт, потому что не доверяла отцу, не могла на него положиться, а отец был против, они скандалили, пока, наконец, мама не испугалась развода и не решилась рожать.
Зачем он это рассказал? Ради оправдания, в ответ на обвинения мамы? Он сказал тогда: "Ты должен знать" — зачем знать? Зачем знать, что твоя жизнь висела на волоске ещё до рождения? Мало, что ли, проблем? А может — ради того, чтобы разобраться в проблемах?  А ведь всё равно развелись…
Он спрашивал потом у мамы — правда ли это, она округлила глаза, стала кричать, плакать, обвинять отца… Зря спрашивал.
А ещё отец говорил, что нужно научиться любить жизнь, доверять ей, ценить то, что есть, а не то, чего нет, быть благодарным…

Чайник  побурлил и отключился, Сергей поднялся, подхватил с журнального столика мобильник и поплёлся на кухню готовить себе питьё. Остановился в дверном проёме, долго перебирал кнопки, пока, наконец, не позвонил:
— Батя, привет!… Нет, нормально все!… Да, простыл немножко… Ты, — слышишь? — пришли справку с работы, я перерасчёт сделаю, чтобы тебе не платить за квартиру лишнее. … Надя? Не знаю, как она, мы расстались. Вчера вещи её увёз…  Да ничего не случилось, просто устал от истерик. Она не слышит ничего, гнёт своё, хоть убейся … Нет, в этот раз — не так. … Не знаю. Очухаюсь, на лыжах пойду, в зал, работа, учёба, скучать не буду… Вообще — холодно, а сейчас снег пошёл,  значит — будет теплее. … Не нужно, не перезванивай, я же говорю — нормально всё, да и поздно уже у тебя…
 
Мусорное ведро было почти полным. Сергей вышел к мусоропроводу. Вернувшись, наткнулся в прихожей на её тапочки. Вызывающе изящные и домашние рядом с его кораблями сорок четвёртого.
"Повезло вам. Заметил бы раньше, выбросил бы вместе с мусором!" — подумал он, злясь на шевельнувшуюся тоску по её голосу, теплу, по не-одиночеству рядом с ней.
 
Снова стало знобить. Сергей раздавил в кружке горсть клюквин, добавил мёда, залил кипятком. Клюкву принесла Надя. Ладно, спасибо и на этом.
 
"Отчего так тошно-то? — Сергей через силу допивал морс, — чего тебе нужно-то? Чего ты маешься? Чего не хватает?" — спрашивал он сам себя. Спрашивал, не для того, чтобы ответить. Скорее — чтобы отогнать пустоту, которая и была ответом и которую не заполнить пустыми словами.
 
Сергей вспомнил, как год назад ехал в поезде, возвращаясь из армии домой, и впервые отчётливо распознал это чувство тревоги и неуверенности перед будущим. Колея армейского порядка кончилась и простые вопросы: что есть, где спать, что делать через час, через день, через месяц, а главное — зачем? — оказались совсем не простыми.
Отец тогда сказал ему по телефону неожиданно горькие слова о том, что у него — Сергея — нет места, где можно спрятаться, нет надежного родительского дома с традициями,  установленным порядком, и ему придётся стартовать из не очень выгодных условий.
И сейчас, как тогда, тоска и тревога рождались от чувства бездомности и ненужности, оторванности от направляющего потока событий, в котором можно не думать, не выбирать дорогу, а легко и безопасно плыть по течению, чувствуя поддержку старших, от одной вехи к другой…
 
Сергей с трудом дошёл до спальни, удивляясь собственной слабости и амплитуде вибраций. Озноб превратился в десятибальную лихорадку. Сергей трясущимися руками надел тёплый свитер, шерстяные носки, тренировочные штаны и забрался под два одеяла. Дыхание стало дрожащим, каждый мускул тела старался согреться и сокращался независимо от воли своего хозяина.
—Н-ничег-го с-себе гри-п-п — Сергей стал говорить вслух и стонать, пытаясь отвлечься от изнуряющей тряски. Градусник показал тридцать восемь и пять. Все мышцы устали от напряжения, но упрямому организму было по-прежнему холодно.
Время тянулось медленно, мысли стали короткими и нечёткими, кажется, мозг тоже включился в ритм бессмысленных сокращений — вот мама пришла, кричит и плачет, требуя чего-то… Чего в этот раз? Вот он выходит из дома и неожиданно падает в пропасть, непонятно откуда взявшуюся у двери, вот отец с мамой в полутемной комнате выясняют отношения, кричат и размахивают руками — когда это, интересно? Фигуры растут, превращаются в чёрных великанов, вокруг пожар, дым… Вот Надя идёт по улице в знакомом белом пальто, спиной к нему — "Надя, Надя подожди, — зовёт он, — У меня твои тапочки!", карабкается вверх по какому-то склону, Нади уже нет, есть только искажённое, неправильное  пространство и надрывное чувство несправедливости, враждебности всего происходящего.
Наконец, горячка и изнурительная дрожь сменяются испариной и волнами полусна, тело наслаждается покоем, сознание проваливается в глубокий оздоравливающий сон.
 
Через два часа Сергей проснулся здоровым в мокром свитере под сырым одеялом. Переоделся, сменил белье, напился кипячёной воды и лёг досыпать.
 
— Алло! — Сергей подхватил мобильник со стула у кровати, — да, ничего, пап, я выспался…. Отличное самочувствие! Перетрясло меня всего, даже не знал, что так бывает, чуть зубы не выпали. Простыню отжимать можно было. А сейчас — как заново родился. У тебя так бывало — будто прошлое стёрлось и можно  разбежаться и полететь! … Надя — не знаю как. Вернётся, наверное. Или не вернётся. Нет, пап, я не легкомысленный, просто выздоровел. Может, и хорошо, что расстались. Так честнее. Я никогда не представлял себя её мужем, а она не собиралась быть женой, рожать детей. Как-то по инерции всё было, чтобы как у всех. Слушай, помнишь, ты говорил мне, что у меня нет крепкого тыла, и что я должен всего добиваться сам? … Нет, ну что ты… Я подумал, у меня ведь много чего есть, грех обижаться.  А ещё ты говорил, что не так важно, какую работу ты делаешь, важно делать это хорошо? … Конечно запомнил. Я вот подумал, если не гнаться за какими-то супер-достижениями, за аплодисментами, жизнь становится радостнее и проще. Того, что ещё не случилось, не нужно бояться, а то, что случилось — просто принимать как есть. … Не знаю, рад, наверное, что детство кончилось, перегорело ночью вместе со всеми проблемами. Я понял, что значит  — быть свободным. … Нет, это значит — не идти против совести. … Хорошо, постараюсь, ты тоже не болей!"
 
Сергей лежал, наполненный новым чувством спокойной радости, благодарности за свободу от тесноты болезни, от тесноты обид и страхов, и представлял, как он, вместе со спальней, домом, спящим городом, планетой и галактикой, движется по положенной траектории, как в нём самом движется кровь по венам и артериям и с каждым толчком сердца он становится здоровее и чище, как ранним утром он будет бежать по лесной лыжне среди снежных искорок и чувствовать на щеке живое тепло солнечного луча…