Волшебник

Ночь уже залила уснувший город, а с гор в нее сползал липкий, холодный туман. За черным проемом моего окна клубился плотный белесый сумрак. Дневной размах гигантов – зданий и проспектов сжался, притих, придавленный ослепляющей завесой безжизненной тьмы. Одинокие робкие огни фонарей, редких машин не нарушали картины однообразного и холодного покоя. Не зажигая свет, я вглядывался в бездонный ночной мрак, зависший над промокшей бетонно – асфальтной пустыней.
Одиночество, пустота царили в моей душе, тревожили, лишали сна. Счастливые дни ушедшей любви стояли перед глазами заревом солнечных и ярких красок; в воспоминаниях без пауз проплывали сюжеты былой радости.
Могли ли мы сохранить любовь? Капля за каплей она таяла, растворяясь в безбрежной пустыне повседневности. Уже давно утехи былой любви словно редкие ночные звезды тонули в океане безразличия и непонимания, а развод казался нам единственным выходом из отчаянной тьмы, в которой мы блуждали. Наш малыш был последним огоньком в беспросветном отчуждении, но его  счастливый смех все реже колокольчиком над углубляющейся пропастью безразличия. Наши бесконечные ссоры заставляли страдать маленького человечка. Детские глазки испугано и удивленно разглядывали нас в эти минуты, словно спрашивая – ну зачем, зачем вы делаете мне больно? Помню, за день до последней нашей ссоры он подошел и сказал мне:
- Папа, ты знаешь, я буду волшебником. – Я не сдержал улыбки. А он продолжил – Учитель сказал, что научит меня волшебству. И тогда я сделаю чтобы вы с мамой больше не ссорились. – И трогательно важный в эту минуту он повернулся и ушел к своим сказкам и игрушкам.
Увы, наш брак не спасло бы даже волшебство старенького Учителя. Однажды Женя ушла, забрав с собой и сынишку. Пришлось оторвать его от привычной жизни, забрав из детского сада, который теперь был слишком далеко от нового дома. Здесь остались его игрушки, его первые в жизни друзья и добрый старичок – ночной сторож детского сада, которого за глаза все почему-то звали Учителем.  Смешливый старичок очень любил детей и хотя своей семьи у него никогда не было, я всегда видел его в окружении толпы ребятишек, для которых у него всегда были припасены и сладости и добрая, умная сказка.
                *     *     *
Надо же было, чтобы Женечка позвонила мне именно в эту ночь. Наверное я что-то предчувствовал, иначе как объяснить мою бессонницу и дурное настроение. Ее растерянность, наверное, даже ужас втекали в мой дом сквозь телефонную трубку. Тревога за сына и жалость к Женечке, любившей его больше жизни, жгли мое сердце.
Через двадцать минут я въезжал во двор ее дома. Окна квартиры на восьмом этаже горели, взывая к ночи криком негаснущих огней. У подъезда переговаривались двое неизвестных людей, а поднявшись, в открытых дверях квартиры я столкнулся с кем-то из милиции. Я ждал увидеть нечто подобное и все же вид Женечки поразил меня. Бледное, враз осунувшееся лицо, влажные, красные от слез глаза с застывшими следами непонимания, хаоса. Сбивчивые слова, больше похожие на всхлипы и растрепанные волосы вокруг красивого, восково бледного лица. Я не выдержал и обнял ее, а она разрыдалась.
Он сам вышел из дома, поздно вечером тихонько отворил дверь и куда-то направился. Было уже поздно и никто из соседей не видел спускавшегося малыша. Милиция и наши друзья уже обыскали весь квартал – но ни следа, ни малейшей зацепки для версии – куда бы мог отправиться ребенок. Странно, но лишь сейчас обо мне вспомнили и сразу же засыпали десятками вопросов. Я что-то отвечал, что-то спрашивал сам, а в сознании вертелся ворох тревожных мыслей. Тревога почти сводила меня с ума. Я ни разу не навестил сына и Женечку после развода – так, иногда звонил,  -  слишком уж тяжело было бы мне вновь увидеть  глаза сынишки. Сейчас я каялся, терзаясь страшными сомнениями и догадками.
Мне порекомендовали ехать домой – вдруг малыш самостоятельно попытается туда добраться. Женечка вышла со мной к подъезду – она страшно устала, изволновалась в прокуренной, нервной атмосфере ставшей вдруг такой неуютной квартиры. Но стало лишь хуже – на улице шел мелкий, нудный дождик и это доконало ее. Она вновь разрыдалась и я как мог утешал ее, пытаясь проглотить вдруг подступивший к горлу ком. Женечка стояла и плакала, а я не мог ни отойти от нее, ни увести под навес. В порывах холодного ветра ее намокшее платьице казалось чем-то беспредельно чужим и далеким от нашего жестокого и дрянного мира. Я с трудом усадил ее в машину и полчаса безуспешно пытался утешить, а сердце мое при виде ее безутешного горя жалость и нежность.
Когда она немного успокоилась, я отправился к себе. Ждать, томясь неизвестностью, хоть каких-то вестей было еще тяжелее. Я зажигал свет где только мог, а сердце сжигали тревога и одиночество. Я не отходил от открытого окна, уже не видя ни ночи, не замечая тумана или дождя. Сознание заполнял облик – нет, даже не сына, - Женечки, - растерянной, уставшей, в слезах.
А еще через час мне позвонил старик – Учитель. Наш малыш пришел к закрытому зданию детского сада и долго стоял под дождем, не зная, как добудиться уснувшего старика.
                *    *     *
Мы с Женечкой стояли возле детской кроватки. Я держал ее за плечи, а она стояла, не в силах отвести счастливого взгляда от малыша,  уснувшего спокойным, сладким  сном. Он наконец-то начал выздоравливать, жар спал и, кажется, болезнь навсегда отступила от занедужившего маленького храбреца. Внезапно он открыл глаза, улыбнулся, увидав нас с Женечкой и, махнул ручкой, подзывая меня. Я, удивленный,   наклонился, а он сказал мне, радостно улыбаясь:
 - Видишь, папа, я ведь взаправду волшебник. У меня все получилось!
 Минуточку я стоял, словно пораженный молнией и, наконец, тихонечко рассмеялся, не в силах больше скрывать переполнявшее душу счастье


Сергей Исрапилов