Подвесной мост

Куба далеко, три, четыре и… Куба рядом

Однажды, оказавшись в ущелье, я остановилась у подвесного моста. Опытные туристы, бывшие рядом со мной, сказали, желая меня приободрить: «Не бойся, тут главное соблюдать технику безопасности. Передвигаться надо малыми группами и идти вразнобой. По подвесному мосту нельзя шагать в ногу. Не маршируй. Это создаст сильные колебания, и мост обрушится». Если бы они мне этого не сказали, то я, вероятно, прошлась бы по мосту точно так же, как обычно хожу по улицам: ни на кого не глядя, и в ногу с самой собой. Но их слова заставили меня задуматься. Я испугалась замаршировать. Никогда не боялась, да, и не умела, а тут вдруг страх схватил холодной рукой за глотку. Времени на раздумья не было, показаться трусихой в первую же свою вылазку я не имела права, поэтому я сделала самое суровое и решительное лицо из всех доступных моей матрёшечной физиогномике и ступила на мост. Так вышло, что группа, с которой я пошла по мосту, состояла из четырёх крупных мужчин. Всё у них было крупным: ботинки, спины, рюкзаки, палатка (в разобранном виде это оказалась даже не палатка, а настоящий дом с дымоходом). Короче, не туристы, а диверсанты, выгуливающие свои мускулы на природе. Это была четвёрка крепчайших хемулей. Где-то до середины моста я шла без страха: мощная спина идущего впереди меня внушала доверие. Товарищи диверсанты наверняка знали, как следует переходить мосты, поэтому я шла расслаблено, не задумываясь над тем, что точно повторяю все их движения. Но в середине случилась какая-то заминка, и всё пошло наперекосяк. Мост стало не просто качать из стороны в сторону, его стало отчаянно штормить, как будто кто-то нарочно раскачивал конструкцию. Я инстинктивно прижалась к старым доскам, пытаясь сообразить, с какой именно стороны порвутся укрепления. Я хотела угадать, как следует расположиться, чтобы не повиснуть вверх ногами. Если бы внизу была вода, то следовало бы спрыгнуть в воду, но под нами зияла только жуткого вида расщелина, покрытая камнями и редким кустарником.
Мощная спина идущего впереди меня в это время замерла, остановилась, немного покачалась вместе с мостом, как морской волк качается на палубе, приклеившись к поверхности не то подошвами, не то силой мысли, и снова двинулась вперёд. Я едва удержалась, чтобы не крикнуть: «А как же я?» Но спина даже не видела, что я шла следом. Лежать и трястись вместе с мостом, было страшно, очень хотелось уже оказаться на другой стороне, поэтому я поползла за отрядом. Проползла я каких-то пару метров, которые показались бесконечными, особенно же потому, что мои колени всегда болью отзываются на все попытки приспособить их к передвижению (это наследственное), и мне стало очень стыдно. Я представила себе, что равнодушная спина вдруг обернётся и увидит меня, ползущую на четвереньках, с моим цветным рюкзачком, декоративной палаткой и сжатыми от страха челюстями. Что она обо мне подумает? Поэтому я кое-как поднялась и выпрямилась во весь рост, что было довольно сложно сделать на взбесившемся мосту. Встав прямо и упираясь руками в параллельные прямые канатов, я стала идти как можно уверенней по бесконечным рядам деревяшек. Я шла, вероятно, три века, потому что мне передумались все мысли, до которых я когда-то боялась дотронуться. О маме я старалась не думать, потому, что она, увидев меня, сказала бы что-то вроде: «Не сутулься!» или «Боишься – сиди дома!». Она же у меня добрейший хемуль. В какой-то момент то ли мост стало меньше качать, то ли я постигла тайный ритм маятника, но ко мне пришли потрясающая легкость и спокойствие. И вспомнилась «Волшебная Зима» Туве Янссон. Ну, та книга, где Муми-тролль вдруг проснулся посреди зимы, когда все порядочные муми-тролли спят в своих постельках. Вспомнилось, как он отчаянно боялся всего этого белого и непостижимого, как случайно выпустил своего предка из шкафа, как познакомился с невозможной Туу-тикки, как долго плакал о замерзшем бельчонке, как не умел держаться на лыжах и страшно стеснялся своей беспомощности перед маленькими беженцами, спасающимися в его домике от холода и голода. И ещё эти странные существа, которые окружали его: сумрачные, таинственные. А потом ему надоело бояться всего на свете. И он отдался этому белому и, как оказалось, совсем нестрашному. И сказал себе: «Я одно целое с ветром и непогодой, я – чaстицa снежной бури». И так он пережил зиму, перестал волноваться и полюбил атомную бомбу.
Когда я оказалась на другой стороне, то бросила взгляд на тот мост и ахнула от того, что он оказался совсем маленьким, почти игрушечным. И совершенно неясно, как я умудрилась прожить на нём целую жизнь. Думаю, что и сильная тряска мне тогда только пригрезилась. Но почему же я сейчас об этом вспомнила?
Может быть, потому, что та спина так и не обернулась ко мне, и я много плакала, не зная, как её привлечь, или потому, что я снова собираю свой смешной рюкзачок, подбираю связку ключей и ищу свою карту для нового похода в заснеженную даль. А я же терпеть не могу выходить из дома, оставлять всё это тёплое, мрачное и уютное ради неясных перспектив всепрощения. А главное же, по всем прогнозам, не будет снега, а будет только очень мокро, липко и грязно. А тёплая лужа – это тебе не снежный буран, который подхватит и похитит. В неё можно только самой с разбегу плюхнуться, и, если она не глубокая, то больно удариться и остаться у всех на виду обтекать грязью. А, если она очень, очень глубокая и внутри смертельно холодная? Такая глубокая, что души ушедших в неё станут кинжалами водорослей щекотать тебе пятки? И неясно, зачем они это делают: хотят ли утащить за собой или стимулируют, чтобы гребла активней. И ради чего всё это? Ради одного только призрака самоуверенного хемуля, который выловит тебя из мути. А вдруг он окажется свиньёй и выловит только затем, чтобы пытать и судить? Я же никогда ни во что не ввязываюсь, если это не касается моего личного счастья. А на этом поприще я до сих пор неизбежно проигрывала. Всегда проигрывала, и приходилось делать вид, что мне всё это совсем неинтересно, что интересно что-то другое. А это враньё. Так, с чего же я взяла, что в этот раз получится? Ведь, если Шекспир не прав и врёт его стих, то на поверхности останется плавать только мой смешной поплавок, а сама я повисну в воздухе вверх тормашками. Я всё сделаю и упаду, и проползу, где скажешь, но ты знаешь моё желание и мою букву. Не забудь же про него.

Троицкому

Недавно я очень расстроилась, потому что прочла у Артемия Троицкого, который почти в одиночку сформировал мои музыкальные пристрастия (этот апельсиновый трэш я самую чуточку разбавила классикой) о том, что среди революционеров so called Новороссии нет честных романтиков и толковых теоретиков. А это неправда. Нет чёткой идеи, неясна новая формация, пролито много крови, но люди, которые несут корону пока безымянному Карлу, уже нашлись. Стрелков, Бородай, Малафеев – три маршала нового «Капитала». Надо ждать четвёртого. Но, главное не это. Главный вопрос: донесёт ли Малафеев корону? Или он уже примеряет её на себя? Если да, то кому-то придётся станцевать за его голову.
Я не думаю, что господин Троицкий, небрежно обронивший мысль про ничтожность этого восстания, очень хорошо знает двух его руководителей: философа Бородая и историка Стрелкова, потому что иначе он бы такого не сказал. Именно Стрелкова, а не Гиркина, ведь, человека следует называть так, как он прямо сейчас себя называет, иначе же речь пойдёт о ком-то другом.
Стрелков всем своим видом и поступками говорит нам: «Я лучник, а не рыцарь. Не ждите от меня львиной сердечности. Я могу ограбить инкассаторов, но только для того, чтобы достать денег на оружие». И, да, грабит. А кто в войну остаётся кристально чистым? Но грабёж и мародёрство – это две большие разницы. Они настолько огромны, что этого не понимает только подлец или придурок. Военный гений и злодейство совместимы. Гений совместим со всеми видами диверсий: с ядом, сожженными мостами, пытками, партизанской войной и стрельбой из засады. И с паранойей тоже. Ему сопутствует золотая удача, которую никакими объективными факторами не объяснишь. Не совместим военный гений только с мародёрством. Потому что полководец никогда не станет брать взаймы у смерти. Это невыгодная сделка, а полководец умеет считать. Он смело смотрит в лицо каждому убитому, потому что каждую смерть берёт на свою совесть. Он ничего не берёт себе, но всё берёт на себя. Если я права, то правда войны с её изнаночной стороны – за Стрелковым. Если я ошиблась, то "полковнику так никто и не напишет".
Вы же не подлец, г-н Троицкий, так зачем делаете вид, что этого не понимаете? Многое можно предъявить старому лису Стрелкову, и он лучше нас знает, в каком из кругов Ада вертится, но он не шакал-мародёр. Он – лучник, видящий цель. А вы с такой уверенностью заявляете о его незначительности, как будто лично знакомы со всеми раздирающими его душу демонами. Нет, я сама их не знаю и не желаю знать. Я не выдержу взгляда смерти.
Неужели вы отказали Александру Бородаю в теоретической подкованности  после того, как прочли все книги Бородая старшего и осознали идейную среду воспитания Бородая младшего? А, ведь, чтобы понять мужчину, а, тем более, мужчину-философа, надо почитать его отца. Вряд ли вы это сделали. Вы, вероятно, положились на своё безотказное чувство вкуса. А оно иногда отказывает. У всех без исключения. А у меня его просто нет.
Как хорошо вы знакомы с молекулярной кухней философского факультета МГУ, с этой ревущей берлогой смыслов, со стороны кажущейся копошащимся ульем, выпускающим в мир отчаянно одиноких и никому ненужных шатунов, постигших релятивизм всякой морали и, вдобавок ко всему, неспособных держать язык за зубами? Нет, увы, факультет журналистики, на котором вы преподаёте, – другой. Не плохой, не хороший, а просто параллельный. Они не должны скрещивать те прямые, понимаете?  Вас настраивает на игривый лад то, что Бородай представляется пиарщиком. Зря настраивает, потому что прямо сейчас единственная сфера применения диалектики на практике – это социальное конструирование. Вы ведь тоже представляетесь музыкальным критиком, а не суперзвездой. Однако же тихой сапой, потряхивая своим шаманским бубном, вы за много лет многое нашаманили с русским попом и роком. Если бы ни ваша слепая вера в полуподвальных гениев, то никогда бы мы не услышали их дикой, рвущей на куски музыки. Если музыку держат на своих горбах маргиналы, то неужели с остальными сферами иначе? Чтобы начать строительство, кто-то должен по шею увязнуть в земле.
Беда же в том, месье Троцкий, что не только шоферы, верные наши товарищи, без которых мы никуда не уедем, потому что сами боимся сесть за руль и кого-нибудь раздавить, слышат негромкую песню Туу-тики у костра: «К нaм, одинокие, грустные, к нaм, в темноте зaплутaвшие». Мы все её слышим и отчаянно держимся за этику ненасилия, чтобы не сорваться и не побежать выяснять, что там у них такое интересное творится в жерле вулкана. Ведь, разжечь большой костёр можно всего один раз в жизни. Да, случались костры и помощнее, но времена не выбирают, а согреться нам очень хочется. Вы ещё помните, как это, когда тебе холодно, но тебя никто не ждёт у своего костра? Когда тебя пинает всякий, кто может дотянуться, просто потому, что ему показалось, что тебе не больно?
Прямо сейчас мы, шатуны, предвидящие большую битву за Родину, определяемся, кому следует присягать на верность. Вам теперь это кажется смешным, потому что ваш собственный бунтарь уже напился хорошего вина и обуржуазился на мягких подушках. Прошло то время, когда вас самих считали обаятельным шизофреником со странными музыкальными вкусами. У вас всё ещё отличные вкусы, но вы забыли, как бьётся сердце, как горят глаза и предательски трясутся руки, когда чувствуешь, что нащупал правду или красоту, что суть одно и то же. Вот, вот же она… Никто не смотрит? Можно брать. Эх, ускользнула! Красоте не до вас, ей бы свою красоту найти.
Как и кому присягают шатуны? Они присягают идее, а не баблу. Хорошей универсальной идеи прямо сейчас нет, а мост уже близко. Когда идеи нет, то присягают Родине-маме и любят её каждый на свой лад. Это знал и Данте, и Аристотель. Всякий мыслитель берёт свою идею в зубы и ползёт, идёт, порхает или хромает по мосту на другой берег. Можно остаться и на этом берегу, ведь, если честно откажешься от борьбы, то наказан не будешь; можно броситься в воду и поплыть к чужому берегу, но ведь можно попробовать перебраться в новую формацию с наименьшими потерями. Дело за малым – надо определиться, с каким отрядом переходить мост. Так, чья же это спина впереди нас? Кто из них лев и лис, а кто две серых мышки, мечтающие захватить мир? Неужели вы это точно знаете? На горе Брокен и в Рейхстаге не знают или боятся сказать, что одно тоже, а вы знаете? А, если «бомбой взорвётся румба, от Бреста до Магадана», всё ещё будете знать? Или вы ждёте какую-нибудь зарубежную зверюшку?

Любителям ТВ-3

А вдруг перебираться через тот мост надо не только мне, но и всем остальным. А я вместе с ним (я же сказала, что одна не пойду) должна организовать переправу. Как бы это выглядело? Ясно, что за so called политиками и бизнесменами никто из наших не бросится, потому что те будут заниматься спасением собственных задниц и бесполезных капиталов, что для нас даже хорошо. Потому что спасать свои золотые унитазы они будут где угодно, но не там, где следует. Надо иметь в себе силы оттолкнуть их от себя и не садиться с ними в один ковчег, потому что на нём написано «Titanic», и его трюмы наполненны ослепляющим разум металлом. Самые мощные сборы рискуют закончиться самым жалким провалом. И наши тоже. Это надо понять перед выходом. Поэтому сперва следует найти то игольное ушко, через которое будем пропускать богачей. Отказывать им в спасении было бы величайшим высокомерием. Высокомерием слабого. Но и с металлом их брать нельзя, потому что мост их не выдержит. Если найдётся игольное ушко, то спасём и их, если нет, то всё – по старой схеме.
Первым взял ключ и пошёл религиозный философ со своей паствой. Простирает руки к небу, читает проповеди. Вниз смотреть нельзя, все смотрим наверх! Но кто-нибудь обязательно посмотрит вниз. У него закружится голова, начнётся паника. Он увидит идущих внизу сатанистов и закричит: «Нам не туда!» Тут, значит, надо дать паникёру, даже, если это и сам философ, посохом по макушке и идти дальше. Религиозные прошли без потерь.
За религиозными поползли агностики, солипсисты, стоики, этики, анархисты, духоборцы и… нет, монархисты идут с религиозными и держат посох, всё мечтая его кому-нибудь вручить (может, стоит себе оставить?). Тут лидера нет и быть не может. Смотрят только себе под ноги, иногда оборачиваются, считают доски, зачем-то пилят их, забывают куда идут, вспоминают, находят дорогу, снова теряются. Идут долго, муторно, раздражая своими поисками всю очередь. Случайно с моста не падают, но иногда выбрасывают друг друга, спрыгивают сами, плачут, суетятся. Вообще же, мост из уважения к их тяжести старается не шелохнуться. Там каждый несёт свои весы, на которых взвешивается по поводу и без, и свою Голгофу, на которую взбирается по собственному желанию, а не по принуждению. Когда доходят, то бывают биты религиозными. Но успокаивают религиозных, исполняя им свои псалмы, выдаваемые за песни, показывая иконы, выдаваемые за картины, читая многотомные труды, выдаваемые за анекдоты. Мальчики, что с них возьмёшь! И этот бесконечный вопрос: «Тварь дрожащая или…» Дрожащая тварь, имеющая право. Проходи уже!
Следом неспешно идут честные атеисты, полагая, что им по пути с предыдущими. Смотрят только перед собой, фигнёй не страдают. Физики, математики, учителя, врачи, немного лирики. Пока они идут, мост отчаянно шатается, но они этого не замечают. Впрочем, многие из них слишком активно жестикулируют во время беседы и с моста всё же падают, но делают это интеллигентно, и никому своим падением неудобств не доставляя. Вся фишка в том, что мост под ними часто поворачивается, и они рискуют вернуться ровно туда, откуда начали свой путь. А это было бы обидно для всех нас, поэтому их философ вертит мост.
Артисты, поэты, художники, писатели, музыканты, актёры, певцы, режиссёры, танцоры идут красиво. Талантливо, честно, весело. Дышат сердцем, смотрят сфинксом из глубины веков. Каждая мадонна несёт свою кошку и ведёт за собой свою небольшую бригаду самых преданных сторонников, удивляясь, конечно, что осталось их так мало, ведь, восхищались ими миллионы. Когда сторонникам становится страшно, леди сходят с картин, поют и танцуют, чтобы скрыть собственный страх. Самые любимые, потому что любящие, самые щедро одарённые. Всё-всё простится честно следующим за ними, и каждая получит свой замок, потому что у каждой только один ключ, а каждый из них нарисовал только одну. Как Мона Лиза замироточит, так и начнём собираться. Прижмитесь же покрепче к любящим вас женщинам. Но будьте готовы утонуть в их глазах, если не можете ничего дать взамен. Почему девочки? Because they are strong enough to know the truth. Are you brave enough to tell them? Please, do.
Самая большая группа – это община философа-гуманиста. Она всегда как-нибудь интересно организована: по социальному, национальному, идеологическому признаку или же по всем сразу. Пройти по мосту одновременно большому количеству людей не получится, гуманист разбивает их на группы и проводит каждую, внимательно следя за тем, чтобы никто не свалился. В пути много говорит, рисует, травит анекдоты, пишет стихи, поёт и всячески развлекает народ. Когда народу темно, вырывает горящее сердце из груди, когда голодно – отдаёт печень (она отрастает). Идя по мосту с последней группой, выясняет, что людей слишком много, а разделить их не представляется возможным – не успеют пройти, поэтому дав последнее наставление, сам спрыгивает вниз. Но не разбивается. Бывает взят в плен ведьмами, колдунами, алхимиками и фантастами. Эти всё время, что другие идут по мосту, ползут тонкой змейкой по дну ущелья, чтобы не рисковать. Но, в силу своей неискоренимой доброты, гуманист увлекает за собой и сатанистов, отмывает их в ближайшей реке и вместе с ними начинает карабкаться в гору. Пачкается об них, поэтому, когда он, наконец, поднимается на гору во главе сатанинского полчища, то распинают его свои же, не узнавшие в черненьком беленького. Фишка в том, что без этого самого гуманиста, без этого шута и балагура самая большая группа никуда не сможет перебраться. Поэтому место такого философа всегда вакантно. Но она не придёт до тех пор, пока всё чернёнькие не захотят отмыться и, оставшись совсем голыми и безоружными, не вытащат её сына из рук палачей.
Последними идут честные вояки, партизаны, революционеры, шлюхи, петухи, менты, алкоголики, наркоманы, террористы, разбойники, раздвоенные языки, безумцы, строители, фонарщики и прочие висельники, не желающие спасаться. Иногда со своими командирами. Идут, истекая кровью и утирая раны уксусом. Этих придётся собирать силой. Поэтому за ними идёт их философ - с огневом. Когда проходят они, их философ поджигает мост. Всё, больше никто не пройдёт.
Оставшиеся на другом берегу не имеют шансов перебраться, потому что не видят того моста и никогда не услышат тех философов. С философами я предчувствую любопытнейшую засаду. Но здесь следует заткнуться и станцевать сначала за Коломойского. Взяли бубны и нарисовали стрелки, детки. Три-четыре. Молитесь, чтобы нам простилось. Аминь.