7. Первое слово

Иногда в этом мире случаются удивительные вещи. Для чего, скажем, самый талантливый поэт своего времени рождается немым? А почему искусный резчик с детства болен неведомой болезнью рук, которую не могут вылечить даже известные целители? Как же так — великие музыканты зачастую бывают глухи, как пень, и не способны услышать ни слова? Может быть, это происходит потому, что так они учатся слышать себя? И не сказать, что ответов на эти вопросы никто не знает, но то, что это не случайность и не прихоть Хозяйки Судьбы, понимают немногие. Те, кто научился слышать... Об одном таком слышащем мы и хотим рассказать.
Он не был рожден немым, этот мальчик с глазами василькового цвета. С самого детства он не знал собственного голоса, а потому почитал себя безгласным. Он вроде бы и не был нем, но почему-то начисто отказывался говорить, и его родители не понимали, как это исправить.

— Оставь его, — однажды сказал отец, видя безуспешные попытки матери разговорить малолетнего Х'рисса*. — Он просто не хочет говорить. Или пока ему нечего нам сказать, — добавил он со смешинкой в голосе. — Вырастет — сам расскажет.

А Х'рисс был и рад такому обороту. Он совсем не был глупым, этот молчун, любимец всей семьи. Его не ревновали даже маленькие Вирта и Хая, а уж старшие дети — Харкам и Тар — и вовсе не чаяли в малыше души. Почему братья так любили его, никто не догадывался, но они никогда не позволяли сверстникам обижать или дразнить маленького молчуна. Впрочем, как ни странно, в детской компании он быстро стал заводилой и причиной постоянной головной боли родителей и соседей. Малолетняя ватага сорванцов из окрестных домов быстро сошлась на почве взаимной любви к шалостям и проказам. Чаще всего это были безобидные забавы, порой они даже вызывали улыбки на лицах взрослых. Разве не весело вытащить ведро из колодца и увидеть в нем маленькую лягушку или толстую зеленую жабу? Или найти утром на своем крыльце крупного желтого ужа, рассерженно размахивающего хвостом. А уж про пауков, появлявшихся в самых неожиданным местах, и говорить нечего. Дети развлекались, а родители посмеивались над их веселыми выходками.

Но так было не всегда. Никто не знал, но в раннем детстве старшие братья частенько поколачивали маленького Х'рисса. Они обидно шлепали его по спине или ногам колючими прутиками варны, а то и ветками жгучей красницы.

— Если не говоришь, то хоть плачь! — издевались они над малышом, до тех пор пока отец однажды не застал их за этим неблаговидным делом. Он был неимоверно крепок и широк в плечах, кузнец Шатт, а уж насколько силен — не знали даже жители столичного города Сана, хотя не раз становились свидетелями быстрых борцовских схваток на рыночной площади. Немногие из горожан могли меряться силой с кузнецом, да и из соседних сёл не находилось ему достойных соперников. Лишь только раз был побежден могучий борец, но об этом рассказ пойдет после. А сейчас он стоял перед тремя братьями и смотрел на упрямо сжимавшего губы заплаканного Х'рисса. Его старшие братья с трепетом глядели на застывшего в тяжелом молчании отца и ждали его реакции. Он не был суров или несправедлив, как они считали, хотя часто давал им ненужные задания, подолгу заставляя стоять на полусогнутых ногах во дворе, под жарким солнцем. Или неясно зачем требовал приносить ему в кузню тяжелые желтые камни с близлежащей горы, которые потом бесполезным грузом валялись под забором. Иногда отец заставлял сыновей таскать эти валуны в порт и сваливать в море, а потом нырять за ними, вытаскивать на берег и непременно нести домой. Многое оставалось детям непонятным, но сам он только улыбался в густую бороду, давая им очередное задание. Однако сейчас в его взгляде не было улыбки, наоборот, необычная суровость и какая-то странная пустота исходила от отца.

— Я скажу только раз, — промолвил кузнец после долгой паузы, — у нас с матерью три сына, но если это повторится — останется только один.

И было что-то такое в голосе отца, чему братья поверили безоговорочно. Дети знали, что он никогда не бросал слов на ветер. И сейчас им было невыносимо холодно стоять под потоком ледяного ветра, впервые подувшего на них от того, кто всегда был для них жарким огнем любви и света. Эти простые слова, смысл которых они тогда не до конца поняли, навсегда изменили отношение старших братьев к меньшему. Отец быстро увел драчунов, и малыш остался один. С удивлением Х'рисс ощутил в себе, что отец сказал за него те слова, что лежали у него под сердцем. «У меня нет больше братьев!» — только и думал мальчик, когда жгучие ветки красницы хлестали его по ногам. Но не успел он раскрыть и рта, как острый взгляд внезапно появившегося родителя хлыстом выбил у него из головы остатки дурных мыслей. И все же впоследствии эти несказанные слова страшным образом исполнились. А сейчас он стоял и ощущал у себя внутри странную пустоту, которой не было прежде, и от которой в горле застыл комок несказанных слов. Ощущение было новым, и вскоре он начисто забыл о нем, но, оказалось, что оно никуда не делось и навеки осталось с ним.

Братья вскоре после этого разговора исчезли на два долгих года, а когда вернулись, то их отношение к Х’риссу изменилось до неузнаваемости. Они окружили так и продолжавшего хранить молчание малыша братской заботой и вниманием, и если первое время он еще с недоверием относился к своим старшим родственникам, то затем легко позабыл о своих былых печалях. Мальчик косился на братьев долгих два дня, но потом лед недоверия растаял, и оказалось, что из всех окружающих нет для него людей ближе и роднее, чем братья.

Старший из братьев, Тар, научил его подолгу задерживать дыхание под водой, а средний — Харкам — помог полюбить ночную тишину и сливаться с ней в совершенстве. Х’рисс так легко вбирал в себя доселе неизвестные ему умения, которыми с ним щедро делились братья, что даже отец порой удивленно качал головой. Самый младший из детей оказался наиболее талантлив и к наукам, которые потихоньку раскрывал детям отец. Искусство быстрого письма и счета, понимания звуков природы и знаков мира лилось из него широкой рекой знания, и дети охотно впитывали его, словно сладкую родниковую воду. Отец также обучил их простому языку жестов, и скоро старшие дети могли свободно общаться с маленьким молчуном. Необычное умение «говорить руками» неожиданно понравилось Х’риссу, и он нашел в нем намного больше, чем все его родственники. Он даже пытался расширить этот удивительный язык и сплетал пальцы в самых разных вариантах, а отец с улыбкой смотрел на его попытки изобретения «нового». На вопросы сына о том, откуда у него это волшебное знание, отвечал, что всему свое время и когда он подрастет, то ему откроется и эта тайна. Х’рисс думал, что именно в поисках таких знаний оба его старших брата и провели в странствиях два долгих года. Сколько ни спрашивал он братьев о том, где они были, в ответ всегда видел только руку с выглядывающим из кулака большим пальцем и похожие друг на друга невинные улыбки братьев.

— Ты молчишь, и мы молчим, — отвечал ему старший брат. — Ты заговоришь, и мы заговорим, — поддерживал его средний. — Твоя очередь делиться секретами! — твердили они хором, а Х’рисс смеялся вместе с ними, не требуя от них того, с чем не мог бы расстаться сам. Время шло, и как потом понял мальчик, это и были его золотые годы.

Беда пришла внезапно. Одним поздним осенним вечером, когда семья уже готовилась ко сну, отец без объяснений покинул дом и вернулся только на рассвете. Он весь взмок и продрог, но несколько брошенных с порога фраз несли в себе еще больший холод:
— Кочевники вышли в набег. Идут к реке. Собирайте людей. Вы должны успеть уйти в город, пока мы задержим их на мосту.

Он больше не сказал ни слова, только подхватил на руки дочерей и крепко прижал их к сердцу. Сборы были недолгими, и вот уже пара гнедых аархов с трудом потащила тяжелую кибитку по раскисшей от ночного дождя дороге. Вскоре за ней потянулись остальные возы и телеги. Жители спешно покидали село, потому что защищать его было некому. Из взрослых мужчин там оставались кузнец да два его сына, все остальные несколько дней назад уехали на ярмарку в город продавать собранный урожай. Лихих разбойников в округе издавна не водилось, а если и встречались недобрые люди, то дальней дорогой обходили они село, где построил себе дом кузнец Шатт.

Слава непобедимого бойца хранила селян лучше полусотни Неистовых, которую хранитель Вольного края когда-то поставил в село на постой. За долгие десять лет никто так и не попытался нарушить его пределы, и вскоре от полусотни оставили один разъездной десяток Глазастых, а через пару лет убрали и его, оставив в дозоре вездесущих деревенских мальчишек. С тех пор прошло уже целых восемь лет, и никто не ожидал, что кочевники решатся пойти в набег через узкую горловину этой местности. Но всё когда-то случается впервые и, хотя за помощью в город уже послали, ждать подмоги можно было не раньше вечера, а пока людям надо было спешно покинуть село.

Кочевники славились своей жестокостью, пренебрежением к смерти и с радостью пускались в смертельную схватку, но еще больше они любили развлекаться с теми, кто не мог дать им достойный отпор. С такими людьми они расправлялись беспощадно, вырезая сёла подчистую, ибо воинский бог Варр, которому они поклонялись, превыше всего ставил личную доблесть воина и те, кто ее не имел, не заслуживали, по его заветам, никакого снисхождения. Вот только доблестью в их понимании не считалось сражаться в одиночку против десятка, наоборот, только так — стаей на одного, сотней на десяток, тысячей на сотню — и воевали кочевники. А всё остальное представлялось им просто глупостью.

Что ж, у каждого народа, как говорится, своя правда. Была она и у кузнеца Шатта, который прежде всего видел ее в том, что никогда и никому не позволял обижать слабого.
— Сила дана богами для защиты слабых! — так учил он своих детей, и вот наконец настал тот день, когда и они встали плечом к плечу с отцом, защищая родных и соседей.

Обычно от крестьян не требовалось многого — всего день продержаться, перегородив узкий мост через реку Сану. Мужчин в деревне хватало, а там, глядишь, на закате и подоспела бы из города помощь, да только не в этот раз. Теперь от воинов требовалось невозможное — они должны были простоять втроем до следующей ночи и не дать врагу перейти на этот берег. Кочевники плавать не умели, мало того, они и мылись-то всего дважды — при рождении и после смерти, так что в воду бы они точно не полезли. Впрочем, бурный поток реки в этом месте и так не оставил бы им ни малейшего шанса на жизнь. Так что всё главное, как это часто бывает в жизни человека, решалось на мосту.

«Жизнь прожить — не поле перейти», — гласит старая пословица.

— Жить — по тонкому мосту над пропастью пройти, — говорил своим детям кузнец. — И в этой жизни, и в той всё зависит от того, идет ли человек прямой дорогой. Если да, то только так он и достигнет иного берега, если нет — то пасть ему за край, на самое дно жизни, за которым лишь пустота и безвременье.

Мать, сестры и маленький Х’рисс долго смотрели на дом и оставшихся в нем отца и братьев. Когда они скрылись за поворотом, малыш совершил свой самый отчаянный поступок в жизни, который навсегда изменил его судьбу. Мальчик и сам не понял, что заставило его тогда спрыгнуть с накренившейся на крутом повороте повозки и стремглав понестись назад к отчему дому. Мать и сестры пропажу не сразу заметили, а когда разобрались, то возвращаться за ребенком было уже поздно. Так разошлись дороги мужчин и женщин этой семьи, а Х’рисс разделил судьбу мужчин его рода.
Когда запыхавшийся мальчик подбежал к своему дому, то там уже никого не было, а от моста доносились дикие крики кочевников и лязг мечей. Дом кузнеца стоял на отшибе, на крутом берегу реки, чтобы звуки тяжелого молота не тревожили уставших после дневных трудов жителей. В полусотне шагов от него крестьяне построили неширокий мост через бурную реку, чтобы покупателям их нехитрых товаров не было нужды пускаться в объезд за сотню лиг к северу. Именно там и была расположена основная переправа через реку, там же стоял и сильный воинский гарнизон, который защищал дорогу в столицу. Х’рисс бросился к мосту и застал там одновременно страшную и завораживающую картину.

Противоположный берег реки был заполнен кочевниками, которые носились по нему с воплями, подбадривая соплеменников. А в самом центре моста насмерть сражались с врагами отец и два брата. Его родные удивительно слаженно бились, построившись треугольником, каждая из вершин которого ощетинилась двумя мечами. Они представляли собой в тот миг единое целое, и Х’риссу показалось, что это многорукий великан косит внезапно выросшую во дворе дома сорную траву. Кочевники ярились, но ничего не могли поделать с невиданными обоерукими бойцами, и всё больше кривоногих и двукосых воинов падало на мост бездыханными. Мальчик сумел незаметно подобраться поближе и устроился в густой траве прямо на кромке обрыва, откуда, оставаясь незамеченным, наблюдал за боем.

Он уже не раз раньше видел, как отец и братья сражаются, и считал, что ему не о чем беспокоиться. Ну и что с того, что нападавших кочевников несколько сотен? Мост узкий, через него не пройти. Как они смогут прорваться сквозь стальной вихрь, которым окутали себя отец и братья? Х’рисс и сам не раз пробовал браться за тяжелый отцовский меч, но, в конце концов, выпросил для себя затупленный обрезок косы, которым долго размахивал во дворе, подражая движениям отца и братьев. Он видел, как кузнец каждый вечер подолгу вращал мечом, обучая сыновей давнему родовому искусству двуручного боя. И не было воина искуснее него — по крайней мере так говорили приходившие к отцу люди, которые пытались отдать ему в обучение своих сыновей. Отец никому не отказывал, но никого и не брал. Он просто давал каждому из пришедших задание: пробежать с завязанными черной тряпкой глазами по перекинутому через пруд мокрому бревну, которое было подвешено на двух прочных цепях. Многие пытались повторить трюк, который с легкостью с самого детства проделывали Х’рисс и его братья, но из пришельцев еще никому не удавалось перейти на другой берег и остаться сухим. Только раз один проезжий быстроногий мальчишка стрелой пролетел по бревну, так и не замочив ноги в воде пруда. Но оказалось, что он и не стремился попасть к отцу в обучение, а просто показал, что наследственные канатоходцы тоже могут пройти это испытание. И сейчас Х’рисс был уверен, что скоро всё кончится и отец с братьями покинут поле боя под застывшую в молчании или разрывающуюся от криков боли побежденную толпу, в которой никто бы не узнал гордых воинов Солнечной Лузии. И всё действительно закончилось, да только совсем не так, как мнил себе Х’рисс.

Удивительно, что кочевники сразу не забросали стрелами кружащихся в стальном вихре соперников. Хотя, видимо, пытались, и под ногами бойцов валялись с десяток коротких и толстых обрубков стрел, но они так и не смогли проникнуть сквозь стальную вязь вращающихся клинков. Битва продолжалась всё утро, и на мосту образовался высокий завал из тел нападавших, однако они так и не оставили попытки пробиться сквозь горстку защитников на другой берег.

Время шло, солнце перевалило за полдень, но, подобно скалам, разбивающим высокие волны, стояли на мосту братья с отцом. Уже не раз кочевники пробовали выдавить их толпой с моста, но всякий раз атака захлебывалась, и множество воинов падало с моста в бурные воды горной реки. Х’рисс видел, что иной раз рука меньшего из братьев не успевала отвести острый меч или быструю стрелу в сторону от своего тела, но всякий раз кто-нибудь из старших родичей помогал ему, принимая удар на себя. Вернее, почти все удары кочевников просто не достигали цели, им так и не удавалось поразить вертких и смертельно быстрых воинов, жалящих их подобно огненным искрам рассерженного пламени. И хотя некоторые удары иногда цепляли защитников, но, хвала богам, серьезных ран никому из них не причинили.

Страшнее было другое: кочевники нападали непрерывно, а жаркое южное солнце палило безжалостно, иссушая защитников. Мост был высок, и никому из воинов не удавалось зачерпнуть ни капли воды, бросив в воду реки свой пояс. Вскоре Х’рисс заметил, как его братья стали всё чаще поглядывать на бурлящую реку, словно поддались на мгновение манящей возможности отступить и броситься в холодную воду. И только отец, словно не замечая вокруг ни прохладной реки под мостом, ни палящего солнца, продолжал без устали разить врагов. А кочевники, не стесняясь, прямо перед глазами защитников разливали из кожаных мешков драгоценную влагу, словно позабыли древний закон своего рода, запрещающий предавать воду, дарующую жизнь, земле. Самым страшным проклятием считалось у них во время разговора плюнуть под ноги собеседнику. Такое оскорбление смывалось только кровью, но даже перед кровными врагами никто из кочевников намеренно не пролил бы и капли застоялой воды, набранной из лужи. Что уж тут говорить о воде из священной реки Саны, дарующей жизнь целому краю и, по преданию, обладающей целебной силой. Х’рисс знал, что вода в реке действительно была особенной: от нее мигом заживали мелкие царапины и порезы на коже, да и приготовленная на ней пища отличалась необыкновенно мягким и приятным вкусом. Говорят, ниже по течению силы реки терялись, но здесь, недалеко от истока, вода была полна жизни, и даже малая ее капля могла вернуть силы уставшим воинам.

Мальчик осторожно отполз от края обрыва и побежал к дому. На дворе он нашел длинную веревку и, распушив один ее конец, завязал его простым узлом. Затем он набрал в деревянное ведро воды из бочки и, бросив в него веревку, потащил на берег. Добравшись до своего укрытия, он поставил ведро на землю и, подхватив потяжелевшую от воды веревку, кинулся вниз на мост. Его заметили и обстреляли, но Х’рисс бежал быстро, как учил его отец, петляя и останавливаясь, прыгая и приседая, так что ни одна стрела кочевников в него не попала. А оказавшись на мосту, он спрятался за спинами родных и, не медля, зашвырнул мокрую веревку на плечо Харкаму, который тут же впился в нее зубами, жадно высасывая воду. Потом мальчик бросил веревку в реку и, вытащив ее, закинул тяжелый от воды узел на плечо Тару, а там очередь дошла и до отца.

Кочевники в бессильной ярости осыпали мальца проклятиями и грозили ему страшными карами, но какое ему было до них дело? Еще несколько раз он кидал в воду реки веревку и поил своих родных, а один раз даже умудрился ловко стукнуть тяжелым узлом по голове одного из кочевников, подбиравшегося к среднему брату. Его родные расправили плечи и с новой силой дали отпор врагам, так что Х’рисс уверился — они выстоят. Вот уже и солнце стало клониться к закату, а значит, скоро в клубах дыма покажутся на горизонте легконогие десятки Летучих и сотни Неистовых, а за ними подтянется остальное войско Вольного края. Помощь близка, надо только продержаться еще чуть-чуть!

Мальчик ловкой ящеркой проскользнул за спинами родных и, забежав на берег реки, стал пристально вглядываться в сторону дороги, ведущей в город, чтобы сразу оповестить отца и братьев о появлении подмоги. Но время шло, а войска всё не было. Вот уже яркий глаз Великого Отца коснулся края земли, и длинные тени растянулись от защитников на земле, но долгожданного гула земли, возвещавшего о движении конницы, Х’рисс так и не услышал, хотя не раз прикладывал ухо к земле. Он еще не знал тогда, что все воинские силы Вольного края насмерть сражались сейчас на второй переправе с тьмой кочевников. Главный удар враги, как обычно, нанесли там, где могли легко и быстро пересечь реку, а здесь против его родных сражались только воины клана Сероглазых убийц, как они именовали себя сами, или волков-оборотней, как называли их все остальные кочевники.

Когда солнце зашло наполовину, в первые ряды кочевников пробился удивительно рослый смуглокожий воин в меховой накидке из волчьей шкуры. Его длинные черные волосы, доходящие до середины бедер, были заплетены в два длинных хвоста и перевязаны красными лентами. В руках он держал пару коротких изогнутых обоюдоострых, отливающих синевой, кхалисских клинков. Воин громко вскрикнул, одним мощным прыжком выпрыгнул из толпы и стал прямо перед тройкой бойцов.
Затем он кивнул отцу, будто давнему знакомому, и по-волчьи ощерился:
— Собака Шатт! Наконец-то я смогу отомстить за брата!
Отец повел плечами, и сыновья отступили ему за спину. Затем кузнец поднял мечи и внимательно посмотрел на противника.
— Неужели ты набрался смелости, Тсар, и будешь биться сам? — спросил он.
— Я вызываю тебя на поединок! – рыкнул воин. — Только ты и я!
— Что ты предложишь нам? – спросил отец.
— Если ты победишь, мои воины не перейдут на твой берег, клянусь бородой Варра! — сказал воин и плюнул на землю.
— Если ты победишь, мои сыновья отомстят за меня! — пообещал кузнец и стукнул кулаком себя в грудь.
— Если останутся в живых! – ухмыльнулся кочевник и с этими словами прыгнул на отца, обрушив на него град мощных и быстрых ударов. Кузнец в ответ взорвался пламенным вихрем бело-огненного света. Движения бойцов были настолько быстрыми, что Х’рисс в какой-то момент перестал видеть их по отдельности. Всё слилось перед ним в единый круг пламени и стали. И в какой-то момент ему показалось, что клинки длинноволосого воина серо-черными росчерками исполосовали защиту отца и нашли в ней прореху. Шатт негромко вскрикнул, и Х’рисс увидел, что один меч кочевника оставил кровавую полосу у него на груди, а второй насквозь пробил правое бедро. Но и один из мечей отца тоже нашел свою цель — лицо противника рассек страшный удар, прочертивший линию наискось через висок, правый глаз и рот. Воин закрыл рану рукой, ноги его подкосились, и он рухнул на землю.

Отец повернулся к сыновьям и посмотрел на них, словно прощался. Он пристально глядел каждому из них в глаза, и когда очередь дошла до Х’рисса, тот почувствовал, что внутрь ему словно вливается огненная струя белого ледяного пламени — настолько пронзительным был этот взгляд.
— Ныряйте, как только они убьют меня, — прочел по губам слова отца мальчик. — Они не подарят нам жизнь, но сдержат слово!
— Вперед! Не стойте! – резко выкрикнул отец приказ братьям, и пока кочевники ледяными статуями застыли вокруг, бросился на прорыв. Сыновья последовали за ним, и вскоре все его родные пропали в яростной рубке. Больше Х’рисс не видел никого из них.

Когда толпа кочевников схлынула, на середине моста он нашел изрубленное тело отца, но тел братьев нигде не было видно. Х’рисс надеялся, что они смогли уцелеть и скрыться в быстрых водах реки. И когда он упал в траву, чтобы спрятаться, до него донесся обнадеживший его могучий рык ожившей толпы:
— Тсар жив! Найдите этих щенков! И принесите вожаку их головы!

Мальчик только через пару недель смог добраться по обезлюдевшему краю в город Сан. Кочевники волчьего клана так и не перешли реку, и жители гадали, что было тому причиной: то ли тяжелое ранение вождя, считавшегося доселе непобедимым, то ли добрая воля богов была явлена людям, но набег как начался, так и схлынул. А свидетель, который мог бы поведать им правду, был нем, и единственной заботой у него было найти своих родных. Но сколько ни вызнавал Х’рисс у прохожих о судьбе матери и сестер, так никому и не смог толком объяснить, кого ищет. А потом, голодный и ободранный, мальчик прибился к стайке уличных воришек, давших ему за его немоту и неуживчивость самое распоследнее собачье прозвище. Вот так он в одночасье потерял всё: родных, дом и доброе имя, превратившись из гордого Х’рисса в голодного уличного щенка — попрошайку Риса**.

Впрочем, всё плохое, равно как и хорошее, рано или поздно заканчивается. Минули подростковые годы. Х’рисс вырос, и из неказистого подростка превратился в стройного и удивительно красивого юношу, в котором никто бы не узнал маленького оборванца Риса. Он менял города и компании уличных разбойников на сборища поэтов и бродяг, покидал одни заброшенные убежища и находил другие, но в одном оставался неизменным — так ни с кем и не начал говорить. Вернее, внутри себя он постоянно общался с теми, кого потерял, и кого не было рядом с ним все эти годы. И часто ему казалось, что он слышит в ответ такие знакомые и родные ему голоса отца с матерью, братьев и сестер. Исчезнувшие родственники долгое время оставались его единственными собеседниками, но однажды над ним всё же смилостивилась неумолимая Хозяйка Судьба и подарила встречу с человеком, ставшим для него всем и заменившим отца с матерью.

Как-то одним голодным вечером Х’рисс по уши вляпался в очередные неприятности, самой малой из которых было падение в ледяную воду городской реки, когда ее поверхность только-только сковал первый слой льда. Кто знает, что заставило отчаянного юнца броситься по тонкому льду Саны на противоположный берег? Может, безысходность всей его прежней жизни толкнула его на этот безумный шаг или, наоборот, неудержимое желание жить бросило на путь, о котором раньше он и не мог подумать? Или все-таки было в этом поступке нечто большее, что нельзя отнести к человеческой воле, нечто, что вырвалось из разгоряченной груди парня и швырнуло его в водоворот реки, имя которой — настоящая жизнь?

Как бы там ни было, но Х’рисс, ловко вывернувшись из рук стражника, выскочил на тонкий лед Саны и побежал по нему изо всех сил. Всё, что у него оставалось до этого, он уже в который раз потерял: и свое последнее пристанище — убогую портовую халупу, и ватагу таких же неприкаянных одиночеств, лишенных родительской опеки мальчишек, побирающихся на городском рынке. Всё осталось позади, Х’рисс понимал это очень точно, а потому бежал на другой берег, который представлялся ему не лучшим, а единственно возможным выходом из ловушки, в которую юноша загнал себя сам.

Ведь это он предложил умирающим с голоду пацанам залезть в лавку к торговцу Рахиму и попытаться найти себе там пропитание. И ведь знал же Х’рисс, что торговец был не просто жадным человеком — он был патологически скареден, и у эдакого жадобы не выпросить дождевой воды даже в самый сильный ливень. Такие люди, как Рахим, считали, что всё в этой жизни принадлежит им до конца, до последней, самой маленькой завалявшейся в уголке лавки крошки просяной лепешки, которыми горожане угощали разве что уличных птиц. Но этот человек не кормил хлебом даже своих домашних и слуг, предпочитая, чтобы все они покупали у него товар. Он всё переводил в деньги и только таким мерилом взвешивал всё в этой жизни, а другого пути не знал.

Впрочем, он был одним из многих скупцов, не лучше и не особенно хуже остальных, разве что никогда и никому в этой жизни не позволял безнаказанно отбирать у него «последний» кусок хлеба. А потому вдогонку за голодранцами был отправлен лучший десяток из стражи Легконогих***, подчиняющихся непосредственно городскому главе, с которым купец был на короткой ноге. Воины оправдывали свое имя, и скоро все воришки были изловлены и посажены в рыночную яму для мелкого жулья. На следующий день скорый и несправедливый суд присудил каждому из них по пять лет каторжных работ на портовых галерах. Уж лучше бы судья приговорил их к немедленной казни, право, это было бы более милосердно, чем заставлять голодающих детей гнить заживо там, где за год-два протягивали ноги даже крепкие и сильные взрослые. Обычно на галеры ссылали только пиратов, да и то не всех, а тех, кого поймали на «горячем» — захватили в плен во время очередного разбоя, а не просто выловили в каком-нибудь портовом кабаке. Но купец Рахим хотел именно смерти маленьких воришек, не в первый раз обворовывающих его лавку, а потому нашлись и видоки, и быстроногие стражники. Безглазый судья Кат, не дослушав оправданий блеющих от страха детей, отрезал:
— Пираты с «Раздольного». На галеры! — и судьба мальчишек была бы решена, если бы не вмешался случай.

Когда уставших и голодных детей погнали в порт, наступил вечер, и рыночные стражники послали для их сопровождения только двух неопытных новобранцев, а сами отправились «продолжать службу» в ближайший питейный дом. Дело-то нехитрое: один воин спереди, другой сзади, пацаны ноги еле передвигают с голодухи, чего весь десяток гонять, чай, не настоящие душегубы. Потому и связали их гнилой веревкой, а не заковали в железо, как настоящих пиратов. Так и пошли они в порт, да по пути заплутали в торговом квартале. Стражников на службу в городе нанимали из жителей близлежащих деревень, в основном, по принципу «сила есть — ума не надо», а потому те быстро запутались в городской сутолоке и остановились.

— Эй вы, рыбы полудохлые, где тут порт? — стали они допытываться у детей, но все пацаны, сжав губы, упрямо молчали. А Х’рисс в этот раз вдруг впервые захотел говорить. «Вот он, их шанс», — понял парнишка и толкнул в бок своего соседа.
— Что, языки проглотили? — сердился один из стражников, медноголовый бугай из Харашта.
— Мы не местные, — соврал один из мальчишек.
— Города не знаем, а вот он знает! — поддержал его другой и показал на Х’рисса. — Только он говорить не может.
— Ничего, — заржал бугай, — мы его быстро разговорим. Ну ты, рыба, где тут порт? — спросил он и кольнул Х’рисса копьем в бок.
Юноша только прерывисто задышал от сильной боли, но промолчал.
— Ты гляди, и впрямь рыба полудохлая! — подтянулся к ним второй стражник, маленький чернявый кахет. — Рот открывает, а сказать не может. Ничего, поставим его вперед, он и так покажет.
Стражники отвязали Х’рисса от основной группы и, накинув ему на шею веревку, заставили вести всех в порт.

Юноша повел их туда самой дальней дорогой, забирая к северу города, минуя городской холм. Стражники торопились присоединиться к своим соратникам, славно проводившим время в кабаке, и постоянно дергали детей, чтобы те шли скорее. Но маленькие негодяи, словно сговорившись, отказывались шевелиться быстрее сиранской черепахи и часто падали на землю, то ли одурев от свежего воздуха, то ли с голодухи. Пару раз сердобольные горожане бросали под ноги детям объедки, а одна толстуха даже расщедрилась на старый заплесневелый ломоть сушеного мяса, который она сунула проходящему Х’риссу в руку. Кусок доброго слова не стоил и привлекал разве что стаю голодных собак, неотступно следовавших за женщиной. Может быть, она и рассталась-то с ним из страха, поскольку голодные псы чуть ли не с пальцами пытались выхватить у нее мясо, но Х’рисс углядел в этом жесте несказанной доброты нечто большее — шанс на свободу. Когда вожак стаи увидел, что желанную еду увели прямо у него из-под носа, он злобно ощерился, зарычал и попытался наброситься на мальчика, но Х’рисс неожиданно ловко шмякнул пса мясным ошметком по морде, а затем швырнул кусок под ноги воину, который держал его на поводке. Оголодавший зверь бросился за своей добычей и, словно не надеясь уже достичь вожделенной еды, неожиданно вцепился в руку стражника, который наклонился, чтобы забрать мясо себе. Воин заорал от боли и, выпустив из рук веревку, принялся отбиваться от потерявшего разум пса, а Х’рисс, не медля ни мгновения, развернулся и упал под ноги второму стражнику, который побежал на помощь собрату, и снес его с ног. Пока один горе-вояка сражался с собакой, а второй валялся на земле, мальчишки растворились в городских переулках. Х’рисс юркнул в ближайшую подворотню, но бежал он не быстро, и скоро его стали нагонять разъярившиеся стражники, решившие выместить на нем свой позор и утопить негодяя в ближайшей луже. Тогда юноша и решился на поступок, который привел его на другой берег жизни.

Еще на суде Х’рисс решил, что лучше ему пойти на дно, чем медленно умирать на галерах, а потому бросился бежать по направлению к городской реке. Чувствуя спиной нагонявших его стражников, он выскочил на обрыв и, не раздумывая, сиганул вниз и побежал по льду на другой берег. Едва не догнавший его стражник успел ухватить рукой только несколько холодных снежных крупинок, а потому злобно прокричал ему вслед:
— Беги, рыба, беги! Недалеко уйдешь! — и как только он произнес эти слова, тонкий лед под ногами беглеца треснул, и тот с головой провалился в холодную воду Саны, уходя камнем на дно.

Тут бы Х’риссу и настал конец, если бы не уроки его братьев. Он, сам того не понимая, каким-то чудом успел набрать в грудь воздуха и, оказавшись в воде, не растерялся, а сразу отдался во власть течения. Река в этом месте делала поворот, и поток быстро понес юношу к другому берегу. Задерживать дыхание под водой он умел, и теперь от него требовалось только одно — грести изо всех сил и терпеть невыносимый холод, сковывавший руки и ноги. Он ничего не видел в мутной и темной воде, но плыл так быстро, как не плавали в ней и вертихвостые рыбы. Почему-то только оказавшись в воде, он совершенно расхотел умирать и теперь отчаянно боролся за жизнь. С него словно смыло холодным потоком все его прошлые представления, и перед невидящими глазами встала неприкрытая правда жизни — он никому не был нужен в ней, кроме себя. И если сейчас, вот здесь, он сдастся, то все прошедшие годы тягот и лишений будут напрасными, а его постоянные спутники — голод, холод и болезни — одержат победу. Х’рисс всю свою «взрослую» жизнь сражался именно с этими тремя противниками, и никогда среди людей у него не было того, кого он мог бы назвать врагом. Вернее, один враг у него всё-таки был — тот самый кхалиссец, что навеки забрал у него отца. И хотя его сейчас рядом не было, но юноша представил, что это ему в лицо он выбрасывает скрюченные руки, что это его он бьет изо всех сил ногами, и холодная ярость сотворила чудо. На очередном ударе он почувствовал, как кулак наткнулся на камень, и боль молнией пронзила руку. В тот же миг он ушиб колено о твердую поверхность и обрел опору под ногами. Так мальчик понял, что доплыл до берега и, сделав последнее усилие, наполовину вытолкнул свое тело на сушу.

— Ты так хочешь с ним поквитаться? — услышал он над собой через некоторое время мягкий и тихий голос.
— С кем? — сделав вид, что не понял вопроса, ответил Х’рисс.
— С тем, кто нанес тебе незаживающую рану, — сказал незнакомец, и его сильные руки вытащили парнишку из воды.
— Я не ранен, — не поднимая головы, упрямо возразил Х’рисс, но его собеседник только молча улыбнулся в ответ. А юноша, почувствовав эту улыбку, потерял сознание, так и не увидев лицо своего спасителя.

То, что этот человек был его спасителем, Х’рисс понял только по прошествии нескольких недель, пока боролся с горячкой, подхваченной в холодной воде. Незнакомец спас его трижды: сначала от холода, не дав ему замерзнуть на берегу реки, потом от болезни, захватившей его тело, а затем и от одиночества, когда юноша очнулся от беспамятства.

Кто он был, этот человек, так вовремя подоспевший к нему на помощь? Очнувшись, Х’рисс подолгу рассматривал своего спасителя, без суеты ухаживающего за ним. Невысокий ростом, сухой, неширокий в плечах, его спаситель не производил впечатления необычного человека, но был именно таковым — это юноша понял сразу. За долгие годы одиночества он научился хорошо различать людей и считал, что сходу может легко угадать род занятий любого человека. Воина, пахаря, купца или нищего пройдоху Х’рисс узнавал сразу, равно как и недалеких, но казавшихся себе хитрыми служителей храмов, в какие бы обличья они не рядились. Но его спаситель ничем не отличался от любого из них. Прямая спина выдавала в нем воина, ловкие руки — уличного мошенника, степенность речей — скаредного скупца, а простота слов и седые виски — немолодого мыслителя. Одного только не было в нем: того, что Х’рисс ненавидел больше всего в людях, — неискренности. Так, неумелый воин гордо бьет себя кулаком в грудь, пока ветераны улыбаются уголками глаз, а бесталанный лекарь важно размахивает пучками трав, пока настоящий знаток, стоя тихо в сторонке, дает спасительный совет больному. Мало было среди людей тех, кем большинство только мечтало стать, оставаясь по жизни неумехами, хвастунами и пустословами. Но даже они казались ему не такими, каким был его спаситель, который, как только Х’рисс пришел в себя, сказал:
— Зови меня Ван. Мастер Ван.

«Как же я буду тебя звать?» — с кислой улыбкой подумал Х’рисс, как вдруг его пронзила мысль: «Я же говорил с ним там, на берегу реки!»
— Ты не говорил, — услышал он в ответ слова Вана, — ты просто громко думал.
Эти слова навеки убедили юношу, что он наконец нашел себе удивительного собеседника. Нельзя сказать, чтобы одиночество тяготило Х’рисса, была в этом своя прелесть — к нему никогда не лезли с расспросами сверстники. Вообще-то они и сами не особенно часто изливали ему душу, но все-таки иногда в жизни Х’рисса наступали мгновения, когда и ему отчаянно хотелось, чтобы «слушатели» поняли все его невысказанные слова и поддержали советом или хотя бы простым участием.
Мастер Ван стал его долгожданным собеседником и даже больше — единственным другом.
— Просто другом, — смеясь, поправлял его Ван. — Друзья у тебя еще будут. Настоящие друзья.
Но Х’рисс лишь упрямо мотал головой и мысленно отнекивался: «У немого не будет друзей!»
— А ты что, разве не мой друг? — улыбаясь, говорил мастер и сам же отвечал:
— Мой! Так что лучше бери посуду и марш на реку, размышлять над котлами!
Неожиданный спаситель Х’рисса жил тем, что готовил пищу другим людям, но его настоящее призвание было в ином.

Поэзия, чарующая музыка слов, приводящая одних к невиданному блаженству души и опрокидывающая других в бездны страданий, была его единственной любовью. Ван служил Великой богине Истины, незабвенной Ха-Арте и был самым преданным ее служителем. Он не возносил иных богов, полагая их всех проявлением лика Единого, но эту владычицу почитал истово, служа ей непрестанно всей своей жизнью. Он был великим, известнейшим поэтом своего времени, написавшим удивительную поэму «Аль-Лирийя», слушатели которой пробуждали свою душу одним только прикосновением к этой блаженной музыке слов, ритма и высокого смысла.

Х’рисс однажды и сам настолько глубоко погрузился в эти чарующие строки, что ему показалось, будто он утонул, и его малая суть полностью растворилась в этой неистовой глубине искрометного света. Так он потерял себя прежнего и обрел себя нынешнего, потому что наконец понял, что никогда не знал себя. Кем он был? Оборвышем, голодранцем, сиротой? Всё это было пустое. В прекрасной музыке слов истинного поэта он ясно увидел себя настоящего и преобразился. Вот же он — капля яркого, как небесная синь, невыразимого света! Только это и есть в нем настоящее, а всё остальное, что видится людям, просто иллюзия. Мир не таков, каким мы его воспринимаем, понял тогда мальчик. Люди слепые и глухие, раз не способны воспринять такую красоту. Учить людей красоте, раскрывать им глаза — вот задача, достойная настоящего человека. И Х’рисс понял, что нашел свой путь, а потому прежде всего стал учиться тому, что упустил за долгие годы скитаний.

Он быстро овладел грамотой и счетом, с лихвой восполняя невероятным усердием пробелы своего образования, а его учитель и друг помогал ему в этом труде. Мастер обладал неисчислимым умением и неограниченным знанием, как считал Х’рисс, но сам Ван только посмеивался и гладил его по голове, даря ему родительскую ласку, которой мальчик был лишен с ранних лет. Годы шли быстро, и скоро Х’рисс превратился в начитанного и образованного, но, главное, знающего истинную картину мира молодого мужчину. Учитель передал ему знания о природе этого мира, его непостоянстве и иллюзорности даруемых им благ. Да и что действительно ценного мог он дать смертному человеку, этот мир праха и тлена? Ничего, кроме единственного — шанса обрести настоящую свободу.

Долгими вечерами они вели беседы и часто ложились спать лишь за полночь. Впрочем, мастер Ван спал совсем мало, но всегда сохранял бодрость и какое-то живое благорасположение духа. Однажды он затеял со своим воспитанником серьезный разговор.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать о своем прошлом, что держит тебя крепче цепи? — спросил он как-то на закате Х’рисса. — Просто вспомни прошлое и вылей его под лучи заходящего солнца, — предложил он ученику, и юноша в один миг вспомнил самые горькие минуты своей жизни. Смерть отца, потеря родных, долгие годы скитаний и лишений вытекали из него горючей рекою слёз, а когда он очистился, мастер сказал ему:
— Осталось лишь одно, что тебе нужно сделать. — А на невысказанный вопрос Х’рисса с улыбкой ответил:
— Подумай. Ты знаешь ответ.

Юноша понял: единственное, что он может сделать в настоящий момент, — это рассказать всем свою безыскусную историю. Те, кто сможет его понять, — поймут, кто почувствует большее — найдут ответы в его строках и на собственные вопросы, и, возможно, его даже отыщут те, кого он потерял.
И он стал писать. Днем и ночью, в холод и зной, долгие три месяца Х’рисс упорно работал над своим трудом и, наконец, рукопись увидела свет. Старый Ван читал поэму и плакал, настолько проникновенными были подобранные слова и образы. Молчун рассказал героическую историю безвестного подвига отца и братьев, ценой своей жизни остановивших набег орды кочевников и подаривших жизнь и свободу сотням людей. Но главное было то, что в этих строках он не только отдал дань памяти беспримерной храбрости своих родных, но и излил боль, которую отчаянно прятал в себе всю жизнь. Эта песнь и была его настоящей исповедью, которую он наконец поведал миру.

Одновременно его поэма была и пронзительным лучом света, который рассеял тьму самообмана. В нем словно раскрылось изнутри огромное пространство яркого света, в котором Х’рисс нашел настоящего себя — того маленького мальчика, который смеялся просто потому, что светит солнце, который улыбался миру без причин и жил любя. Ведь без любви жизни нет и никогда не было — понял он. Как не было долгих лет мучительных страданий и безысходности, что он провел в отрыве от родных. Были просто года незнания, когда он не ведал себя и не понимал, что по-настоящему никогда не был одинок и что с ним всегда было это удивительное чувство любви, которое он теперь ощущал всей своей сутью, и которое стало с ним единым целым. Так произошло рождение нового поэта, и на это знаменательное событие откликнулся мир, а в руке у стоящей перед Храмом Истины статуи богини Ха-Арты зажегся белый огонь знания.

Служители богини, увидев знак ее воли, провозгласили праздник — День рождения поэта — и предложили всем желающим явить на ее суд свои произведения. Среди многих творцов решился отнести к богине свою поэму и Х’рисс, который надеялся лишь на то, что кто-нибудь прочитает его историю и о нем пойдет по миру молва. Но не славы или известности жаждал для себя юноша — он мечтал донести до людей историю подвига отца и братьев и подать о себе весть пропавшим родным, которые искали его всю жизнь. И хотя богиня явила свою волю, пока было неведомо, кому именно она дарует свою милость и покровительство. Многие из поэтов почитали себя ее преданными служителями, но вот выбирала она себе в их число далеко не всех. Лишь единицы удостаивались ее благосклонности, и именно они становились служителями Истины. Богиня жаловала каждому своему слуге дар прозрения и мудрости, а еще наделяла долгой и богатой жизнью одних, и короткой и бедной других. Но что было из того истинным благословением, а что нет — понимали лишь те немногие, кто удостаивался подобной чести. Впрочем, все надеялись на лучшее. Справедливо считалось, что богиня Ха-Арта была всемилостивой и не наказывала тех, в ком дар поэта пока не раскрылся, но кто уже почитал себя таковым. Она лишь показывала миру своего избранника, чтобы те, кто не достиг пока высот в стихосложении, могли учиться у лучших и открывали для себя новые горизонты творчества.

Много лет назад безвестный деревенский паренек Ван принес на суд богини свое стихотворение. Он вложил в руку статуи нацарапанный на коре дерева шуги стихотворный отрывок — описание своего предутреннего сна, в котором ему пришли удивительные слова и образы. И случилось чудо. Огонь, что сжигал любой предмет с написанными на нем стихами, не пришедшимися по нраву владычице, не тронул творение Вана, и мир обрел нового поэта, а богиня — своего преданного служителя. Однако, как Ван сказал Х’риссу, рождение поэта происходит задолго до того, как тот отдает в руки Ха-Арты свое произведение. Каждый, говорил он, сам выбирает свою судьбу и принимает решение, служить ему богине или нет, а она лишь в ответ делает свой выбор. Вот и всё.

Как бы там ни было, скоро день суда настал, и площадь перед храмом заполонили волнующиеся претенденты. Авторы стихов искренне ждали ответа на свой вопрос: является ли кто-то из них настоящим поэтом или нет. Да и множество простых горожан пришли поглядеть на чудо. Одни люди шли на праздник за зрелищами, другие — чтобы посмеяться над теми, кого отвергнет богиня. Были там и те немногие, кого общественное мнение признало поэтами давно, но кто был не готов положить на алтарь служения владычице свою жизнь. Впрочем, на ее благосклонность это никак не влияло. Богиня никогда не обходила дарами тех, кто истинно служил ей, не принимая обета. Многие из достойных поэтов были ее служителями, сами не подозревая об этом, и говорят, что в былые времена огонь в ее руке горел постоянно, но вот теперь всякий раз, когда он загорался, для людей наступал настоящий праздник. В стихах, написанных такими поэтами, являла себя миру настоящая правда жизни, и прекрасно было то, что зачастую человек открывал ее сам, узнавая и принося на свет из глубин своей души. Такие слова и были настоящей мудростью, а может быть, они и являлись тем самым огнем, что горел сейчас на ладони богини?

Время шло, а достойного соискателя всё не было видно. Один за другим подходили к богине претенденты и вкладывали ей в руку свои творения, но всё без толку. В ее огне равно сгорали написанные на дорогой хинской бумаге изысканные баллады столичных менестрелей и нарисованные известными каллиграфами короткие саны*****. Огонь не оставлял сомнений ни богатому ни бедному, ни умному ни глупому. Дерево, бумага, глиняные таблички и даже всемогущее золото осыпались пеплом и прахом, являя миру лишь то, чем они были в свете истины. Даже самые известные и, казалось, ставшие повсеместно популярными стихи поэта Андрониса не тронули ее сердце. Такая же участь постигла и творения прочих знаменитых авторов — А’Странта, Ха-Шана и Валисии Мур. И вот очередь перед богиней иссякла, и Х’рисса вдруг что-то толкнуло под сердцем.

— Ну что же ты стал, мальчик? — послышался ему тихий голос. — Твое время пришло. Иди на свет!

И он сделал первый шаг на этом новом пути. Как тогда, давным-давно, когда он выбежал на тонкий лед городской реки и провалился под воду, так и сейчас Х’рисс легким шагом устремился к своей цели. Он не видел, как его с удивлением провожали взглядами горожане, он никого вокруг в этот момент не замечал. Перед глазами не было ничего кроме яркого белого света, что горел на ладони богини. Внутри него ему на мгновение почудилось огненное лицо молодой девушки с ярко-голубыми глазами, которые так напомнили ему глаза матери. А потом ее лик изменился, и вот уже перед ним мелькнули глаза сестры Вирты, а за ней появилось и лицо младшенькой Хаи с лукавой улыбкой. Он бежал и видел перед собой только эти родные лица, и, когда они стали совсем близкими, он потянулся к ним, словно хотел вдохнуть исходящий от них свет, и вложил в руку богини свою душу. В этот момент его охватило пламя понимания. Свет истины проник сквозь него, и ему открылось, что прямо сейчас на западной стороне площади стоит немолодая женщина с глазами василькового цвета, и, не отрываясь, смотрит только на одного человека в мире взглядом, которым лишь мать ласкает свое дитя.

И тогда с его уст слетело первое в жизни слово...

* Х’рисс — это имя переводится как «Свет семи небес». Звук «Ах», стоящий перед любым именем, вслух не произносится, а представляет собой легкий вдох, указывающий на то, что слово относится к миру небесному, а не земному.
** Рис — это прозвище переводится как «щенок».
*** Легконогие — лучший отряд городской стражи.
**** Глазастые, Летучие, Неистовые — наименования воинских отрядов Вольного края.
***** Сан — стихотворная молитва богам.