Круг. Часть - 5

                Часть - Y               
                (о встрече мастера и Валерии)


          

              Утро встретило Квинта прохладой улиц. Всю ночь лил редкий для этого времени и места дождь. Комната на постоялом дворе близ Морских Ворот была чистой, а постель удобной и мягкой. Его разбудил стук в дверь. Пришла рабыня. Она принесла его чистую тунику и для омовения кувшин воды. Девушка была некрасива, но Квинт отметил ее тонкий стан и грацию. Кивком художник разрешил ей войти. Пока рабыня укладывала одежду на край ложа, он успел ее рассмотреть. В памяти всплыли события вчерашнего вечера, он впервые почувствовал себя богачом. Наполненный радостью и пришедшим просто из ниоткуда благородством, он решил сделать добрый поступок.

              Порывшись под подушкой, он нащупал кошель и выудил медную монету, ту, что осталась после убийства плебея. С улыбой отдал ее рабыне. Щедрый подарок привел ее в восторг! Дождавшись ее ухода, художник открыл окно. Оделся в чистое уже в прохладе прошедшего дождя.

              Легкий бриз с моря надул парусом кусок льняной ткани, заменявший занавес, в просвете которого мелькнула пустынная улочка. Достав из-под подушки свое богатство, он высыпал из кошеля содержимое на одеяло и принялся считать. Ауреусы были чисты без единой царапины. Художник насчитал тридцать монет. Этих денег хватит, чтобы купить себе загородный домик, коня и пару рабов. И рабыню, вот такую, как эта, некрасивую, но с дивными формами тела.

              Квинт, представив все, улыбнулся. Повесив кошель на ремень, он пошел в знакомую таверну. Художник решил, что в дорогу надо взять еду и вино, а лучше – не торопясь отобедать перед дальним походом. Заказав холодного мяса, он выпил немного вина и, пока ожидал заказ, припомнил вчерашние слова о том, как был нагло обманут судейской четою. Из-за них убил плебея. Прошлого не вернуть, …хотя, есть кинжальщики, которых можно нанять… И он предался мечтаниям о мести. Рисование шедевров в его планы на ближайшие месяцы – не входило.

               Вчерашний вечер он помнил смутно. Той злосчастной ночью, что он провел в дороге к Помпеям, он не спал. Но обещание, данное римскому вельможе, он помнил. Если бы не незнакомец, то он уже был бы взят стражей. И тут к нему пришла нестерпимая боль. Плечо разболелось так, будто пронизано копьем. Сдвинув с предплечья тунику, Квинт увидел клеймо. В воздухе почувствовался запах жженой кожи. Края печати покрылись волдырями. Боль становилась нестерпимой. На лбу художника выступил пот. Первое, что пришло ему в голову, – залить рану вином. Так он и поступил, немного испачкав белоснежную ткань одежды розовым подтеком. Боль ушла, как и пришла, – внезапно.

               Художнику стало не по себе. Он осторожно потер плечо, но боли не почувствовал. Его рука лишь нащупала неровности кожи, оставшиеся от рубцов ожога. Может, не было всего этого?.. Но винный развод на тунике и еще не распавшийся в воздухе стойкий запах паленой кожи говорили об ином. Обреченно вздохнув, он принялся есть. Овощи свежи, мясо тоже, но вкуса не было. Соль, перец, базилик – все в чаше казалось безвкусным.

               Вдруг двери распахнулись. На пороге появился знатный горожанин в дорогой тоге-претексте. Она была накинута плащом поверх туники, натянутой барабаном на выдающемся животе. Человек был лыс, невысок, уверенно держался, и в нем явно был виден знатный патриций. Толстячок сел за соседний стол, заказал холодной воды. По тому, как он ерзал по скамье, было видно, что чувствовал он себя здесь неуютно и чего-то ждал. Отпив воды из принесенной чаши, он встал, оглянувшись по сторонам, подошел к Квинту.

                – Не знаю, с чего начать. ...Это ты – художник из Рима?

                Квинт, показав патрицию на свободное за столом место, спросил:

                – А за какой надобностью тебе римский художник?

                Вельможа тревожно засопел. Он провел взглядом по пустому залу, потом осмотрел углы и, склонив голову, тихо ответил:

                – Жене сон приснился. А я люблю ее всем сердцем и отказать не могу. Так вот, пошел утром в Базилику, сон пересказал оракулу. Он сказал, что у Морских Ворот со стороны Форума есть таверна. В ней сидит и ждет его заказ знаменитейший художник из Рима. Поначалу принял все за бред, но ... ты здесь. Внешность твоя совпадает с описанной посвященным. Руку покажи, ту, где буквы на плече.

                Художник внимательно посмотрел на патриция. Он вспомнил свой ночной сон и присутствие в нем – лысого толстячка. И ведь похож! Лоб Квинта покрылся бисеринками пота. В совпадения он уже не верил. Засучив рукав туники, он показал клеймо.

               – Еще она говорила о каком-то бордовом винограде, – зачем-то добавил толстячок, показав взглядом, что увидел желаемое.

               После последних слов вечерние события нахлынули лавиной! Художник, приспустив рукав, встал и подошел к точке, куда вчера упала пурпурная гроздь. Он ее сразу увидел. Как и вчера, она зависала в глуби камня на расстоянии ширины двух пальцев от поверхности.

               – Об этом винограде говорила твоя жена? – спросил художник, указав пальцем в пол, на гроздь.

               Толстячок подошел к художнику, склонился.

               – Ничего не понимаю. Шутишь? Если ты меня принимаешь за осла, то не подумай, что слаб. С моих шуток тебе и дня не прожить, понял? Тычет тут в пустой пол, смеется.

               Устало вздохнув, Квинт сел на свое место.

               – Что заплатишь? – спросил мастер, пропустив вопрос. – Я очень дорогая кисть, и у меня уже есть работа. Да и может быть так, что у тебя не хватит денег на мой шедевр. Давай сделаем это позже. Я занят делами.

               Последние слова художника задели самолюбие патриция.

               – Я Лукреций! Аристократ в поколениях! Первый в Собрании Помпей и хозяин благородного Домуса Меландра! Денег у меня хватит на то, чтобы из костей таких прохвостов, как ты, сложить храм любому Богу Олимпа. Так ли ты силен в искусстве художника? Вижу тебя впервые.

                Квинт усмехнулся и важно кивнул.

                – Так. Все – так. За мои полотна не сомневайся. Моими клиентами были самые именитые Домусы Рима. Сенаторы осыпали меня золотом. Все азарт. Люблю играть в кости, но мне не везет, – соврал Квинт, не моргнув глазом.

                Лукреций смешно шмыгнул носом.

                – Позже проверю. Сам кости люблю. А сейчас следуй за мной. Если твоя мазня будет моей жене в угоду, получишь столько, сколько скажешь. Помпеи не нищи, а я – аристократ, лицо города. Валерия, она дочерь знаменитейшего римского Домуса сенатора Тулия, и тебе ее не провести. В ней ума мало, но живопись – это ее! В доме есть мольберт, грифель с красками, так что тебе не нужно ничего, разве что докупить для колера. Тут я тебе не помощник.

               – Ты тоже, смотрю, не самый последний в понимании письма, – сказал художник. – По рукам. За цену позже поговорим.

                Толстячок посмотрел на короткую тунику художника и на всякий случай спросил:

                – Не бывший раб? С ними торговаться – патрицию запрещено.

                – Не бывший! Клянусь всеми богами! – сказал правду художник, потирая плечо в месте клейма.

                – Скажу честно, твоя мазня мне и в подарок не нужна, но с Домусом Тулия проблемы. Он дает мне голоса на предстоящих выборах. Угодишь супруге, поможешь мне. А я дам тебе все!

                – Сложно другое – подойдет ли твоя супруга для письма шедевра?

                – У нас нет выбора. Да и не в твоих ли руках сделать ее красавицей. Так? – ответил толстячок, хитро улыбаясь.


                Пересекая площадь у храма Аполлона, уже миновав Базилику, он вознес руки к небу.

                – Помоги мне, Аполлон, в делах моих, а я – воздам тебе сторицей и в молитвах, и в подношениях.

                Дальше шли молча. Они обошли повозки, потом группу купцов, говоривших о жреце оракула, миновали строй легионеров, идущих, гремя щитами, к Морским Воротам.

                Виа дель Аббонданца, главная улица Помпеи, была самим великолепием. Многочисленные фонтаны, статуи, колонны высоченных белых зданий – все тут кричало о богатстве города, о силе купеческой гильдии, но вот улица повернула вправо, и они оказались у красивейшего Домуса Меландра. Он встретил художника богатой мозаикой и фресками. Патриций подошел к высокой резной двери и стукнул бронзовым кольцом. В глуби дома послышались шаги. Дверь открыла рабыня с рыжими волосами, в оранжевом коротком хитоне. Она отошла в сторону, пропустив во двор хозяина и гостя.

                – Проводи мастера в атриум. Угости вином, фруктами, я сам пойду к супруге. Такую весть она должна услышать только из моих уст.

                Рабыня, поведя рукой, пригласила следовать за ней. Миновав ухоженный сад, они ступили на мраморную площадку, в центре которой меж увитых плющом колонн стояла мраморная беседка. Такого великолепия художник никогда не видел и, отвлекшись, с удивлением стал разглядывать архитектуру здания. Пройдя через короткий коридор, они оказались в залитом солнцем внутреннем дворике-атриуме. Девушка показала мастеру на мраморную скамью с десятком подушек и стол, на котором стояла ваза с фруктами.

                – Лидия! – громко сказала она, хлопнув в ладоши. – Господин пока может насладиться фруктами, вино ему сейчас принесут.
 
                Улыбнувшись, она ушла в lararium – зал, посвященный молитвам. Квинт, проводив девушку взглядом, стал осматривать атриум. Это помещение было центральным. Все другие, расположенные за дверьми по кругу, показывали классический римский Домус. Две левые двери, не самые большие, выкрашенные светлой охрой, вели явно в cubicula – спальни господ. Дальше большая дверь в lararium, за ней скромная небольшая дверь. Она, очевидно, вела в рабочий кабинет главы дома, а эти нарядные в triclinium – зал для приема гостей. Они были слегка приоткрыты, и в проеме были видны новомодные низкие кровати для приема пищи возлежа на подушках. В центре атриума расположен овальный бассейн, дно которого из цветной мозаики с рисунком, несущим подвиг Геркулеса. В левом дальнем углу бассейна плавал круг из легкой пемзы. Внутри круга – ворох из лепестков роз. Один выпал за круг, и Квинт встал со скамьи. Отложив персик на угол стола, он подошел к низкому бортику. Склонившись, он легко выловил непокорный лепесток. От прикосновения к чистой воде легкая пемза поплыла к центру. Изловчившись, художник поймал круг краем пальцев и аккуратно подтянул к себе. За своим занятием он не заметил, что в шаге от него стояла матрона с любопытством наблюдая за его стараниями. Когда художник подтянул круг, она, не выдержав, рассмеялась приятным бархатным голосом.

                От неожиданности Квинт случайно нажал пальцами на край кольца. Словно по мановению, лепестки ринулись в образовавшийся зазор под пемзой из круга – вон, будто пытались захватить всю гладь бассейна. Заметив краем глаза свой промах, художник с отчаянием посмотрел на устроенный им разноцветный хаос, чем вызвал бурю смеха у хозяйки Домуса.

                – Все, хватит, мастер! Не делай больше ничего! – сказала она, мило улыбаясь. – Все мужчины одинаковы, и каждый из них – растяпа!

                С виноватым видом он, глупо шмыгнув носом, встал, представился:

                – Прошу прощения, милая матрона, меня зовут Квинт. Похоже, я доставил твоим рабыням много работы.

                – Не думай об этом. Валерия! Зови меня так. Я слышала, что твоя кисть ведома самим Аполлоном, так?

                Женщине было лет тридцать. Она была приятной наружности. Ее округлые линии мраморных рук и красивая тонкая шея заворожили художника. На ней хитон оранжевого цвета, как у встречавшей Квинта рабыни. Был он длиной почти до пола и прозрачен настолько, насколько мог позволить тонкий шелк. Угол ткани у точеной шеи приколот изящной фибулой в виде виноградного листа, осыпанного изумрудами. Цветом в тон глаз хозяйки. Художник почувствовал, что в нем все запело. Женщина была изумительна, но прошлый римский случай заставил его собраться.

                – Ну, не самим Аполлоном, а лишь его дланью! – пошутил художник, сделав в приветствии поклон. Шутка Валерии понравилась. Матрона улыбнулась, показав ряд жемчужных зубов. – Присядем? Валерия показала пальцем на мраморную, с цветными подушками скамью.

                В это время в атриум вошла пожилая рабыня. Она отодвинула надкушенный персик на центр стола и поставила на угол поднос с кувшином вина и с высокими, на тончайших ножках прозрачными чашами. Хозяйка плавно склонила голову, подавая знак, рабыня, наполнив чаши вином, отошла от стола. Матрона кивком отпустила рабыню и сама сняла с подноса чаши. Рубиновое вино, лишь чуть качнувшись, оставило на стенке алый след.

                – Сейчас принесут грифель и полотно на мольберте. Мне не терпится увидеть длань Аполлона! Согласен, мастер?

                По кончикам пальцев художника пробежала мелкая дрожь. Так было всегда, когда он видел прекрасную натурщицу и видел, нет, скорее предчувствовал, будущее полотно. Молодая женщина рассмотрела в глазах художника блеск и поняла, что смогла произвести впечатление.

                – Выпей вина, доедай персик и начнем, – сказала она голосом римской львицы, полным достоинства.

                – А можно прямо сейчас? Пить и есть я могу с грифелем, – со всей серьезностью в голосе сказал художник. – Вижу тебя в мраморной беседке, увитой плющом. Надо все снести туда, не возражаешь?

                – Нет.

                Сказав, она хлопнула в ладоши. У стола показалась рабыня Лидия.

                – Снеси все со стола к беседке. Распорядись, чтобы туда же принесли мой мольберт и грифель. Пойдем, мастер, пока все готовится, я покажу тебе свои труды. Они не от Аполлона и корявы, как ветви старой ивы, но милы мне, как дело, которому я посвятила долгое время.

                С последним словом они вошли в tablinium. Кабинет патриция не был большим, но стены с картинами делали его целым цветущим садом! Райские цветы, над ними бабочки и прелестные лесные нимфы с крыльями стрекоз. Причудливые деревья, лань, пьющая воду из ручья, а дальше Амуры, подсматривающие за купальщицей. За ними склон в винограднике и мул с малышом крестьянином на спине. Все это было единым ансамблем и выглядело работой, выполненной с душою и кропотливостью не лишенной таланта руки. Вся гамма жила общим цветом раннего утра со светлым чистым небом. Квинт улыбнулся.

                – Приятно видеть столь замечательный труд, – сказав, он склонил в почтении голову. – Этой работой можно украсить любой благородный Домус Рима! Да что Домус – любая благородная вилла urbana была бы богатой тем, что я увидел. Знаешь, что-то похожее есть в спальне наследного Цезаря! Я сам не видел, но слышал это из уст великого мастера, принимавшего участие в оформлении спальни.
 
                – Все ты врешь! – сказала Валерия улыбаясь. – Бывала я в той спальне, ничего подобного не видела! Наследник болен чучелами животных. Их там такое множество, что до кровати не дойти. Но милы сердцу слова твои, и я – прощаю твое вранье.

               
                В tablinium вошла Лидия и молча поклонилась.

                – Идем в беседку, там все готово! Настроение матроны было великолепным, весело смеясь, она взяла художника за руку. – Будь как дома. Если набросок мне понравится, то тебе придется быть здесь частым гостем, иначе никак!

                У входа в беседку его уже ждал мольберт, а рядом с ним, на маленьком столике – ваза с фруктами и чаша с вином. На краю – короб с грифелями. Все ждало руки мастера. И Квинт сразу приступил к делу.

                – Милая госпожа! Пока будет только эскиз. Так, лишь тени. Возьму движение и контуры. Все остальное ты, как художница, сама домыслишь. Конечно, все согласуем, но вначале – контуры. Договорились?

                Матрона улыбнулась.

                – А есть другие предложения? Что мне делать?

                Квинт посмотрел на свет, текущий из малых окон стоявшей неподалеку спальни рабыни, потом на масляную лампу, висевшую у входа в беседку, махнул рукою и, взяв Валерию под руку, подвел ее к широкой скамье.

                – Можешь ли ты опуститься на пол? Тебе нужны подушки, одна - две, но так, чтобы был эффект того, что мрамор чист и без оных.

                Валерия, положив под колени подушку, опустилась на нее.

                – Твоя рука пусть ляжет на скамью. Так, да, правильно. Надо слегка облокотиться. Так… И это…

                Он взял со стола вазу с фруктами, поставил ее на скамью подле матроны. Потом выудил из вазы гроздь винограда с янтарной ягодой и вложил ей в руку. Сделав шаг назад, он посмотрел на натурщицу, прицелив взглядом сквозь выставленный вертикально указательный палец.

                – Одна деталь! Сорви самую большую ягоду и положи в рот.

                – Так? – спросила Валерия, исполнив просьбу.
 
                – Нет. Рот чуть приоткрыт… я вижу на жемчуге твоих милых зубов самый краешек ягоды. Вот!! Все, не мешай. Работаю.
 

                Подняв чашу с вином, он осушил ее в один глоток, и грифель в его руке запел, затанцевал по белому полю холста. Рука художника уверенно брала линии, несла тени. Он не заметил, как в работе выпил еще три чаши вина. Незаметно летело время. К полудню столик уже был полон негодным для письма грифелем. Бедная Валерия сидела из последних сил, когда Квинт, прикусив в задумчивости губу, сделал шаг назад.

                – Я знаю, ты устала, закончим. Мне кажется, что в этом эскизе ...тебе все станет ясно. И мысль, и тени вроде понятны. Давай руку, помогу тебе подняться.

                Подхватив матрону под руку, он поднял ее с мрамора и подвел к мольберту. – Если все так, как желаемо, то у меня к тебе просьба – пока работаю над картиной, к мольберту не подходить.

                Рассеянно кивнув, Валерия смотрела на холст во все глаза. Что-то сдавило грудь, но только на мгновение. Черное и белое! Он и она! Все контуры-тени кричали о том, что она несла в своей памяти сна... Рот дивы открылся, и …из него выпала ягода.

                .... и то ли показалось, то ль действительно, но ягода стала пурпурной. Но художник был усталым, а матрона – слепа от восхищения, и цвета той ягоды никто не заметил.