Сергеич

Сергеич накладывал грим, сидя перед зеркалом. Привычно вбил подушечками пальцев белила, стараясь сгладить неровности кожи, очертил глаза тенями, чёрной краской изобразил ресницы, обвёл рот красной помадой, прорисовав нижнюю губу, изображая улыбку. Снял с головы стоящего рядом с трюмо манекена ярко-рыжий парик, привычно водрузил его на лысеющую голову. Пепельные лохмы вокруг лысины собрал в жидкий пучок, закрепил резинкой и спрятал под парик (никогда не носил коротких стрижек!).

Последний штрих – красный пластиковый нос на резинке, и вуаля – клоун готов!
Попытался подпрыгнуть, легко отодвинув кресло, как в молодости, но кольнуло что-то в подрёберье слева… Сердце, что ли, шалит?

Настроение на нуле, а выступать через пятнадцать минут. Может, принять грамм сто? В шкафчике коньяк пятизвёздочный, непочатая бутылка, подаренная благодарной зрительницей несколько лет назад. Наверное, теперь уже и не пятизвёздочный, за столько-то лет? Отогнал от себя эту мысль, вспомнил, как чуть не вылетел из цирка после своего первого выступления, когда для храбрости принял на грудь. С тех пор всё, алкоголь – табу!

Некстати вдруг вспомнил директора. Тот вчера сам к нему в гримёрку пожаловал. Молодцеватый, лет сорока пяти. Откуда он в цирке появился? Как-то незаметно занял место прежнего директора и гляди же – прижился, хоть и не циркач сам.
Так, мол, и так, Сергеич, верою-правдою служил ты цирку тридцать лет, пора и честь знать. На покой пора, молодые-ретивые на пятки наступают, место освободить надо. А ведь ещё пять лет назад меня никто заменить не мог, думал, будет как в той фразе, сказанной кем-то из знаменитых: «Клоун не уходит на пенсию, его с манежа выносят», а теперь – вон оно как… Обидно, горько стало, но виду не подал, надо – так надо, освободим. «Так что, завтра у тебя, Сергеич, – последнее выступление», – сказал, как отрезал.

Что теперь? Тридцать лет цирку отдано, я ведь и не умею больше ничего. Куда теперь? В душную однушку, «адын совсем адын» – невесело улыбнулось отражение в зеркале.
Люська, последняя жена, ушла, хлопнув дверью, сказала, что не надо цирк тащить в жизнь, а из неё клоунессу делать. Ни детей, ни семьи, ни жены. С двумя первыми сам развёлся, детей ни одной не прижил, как мать-покойница говорила, царство ей небесное. Слово-то какое – «не прижил»…

Нет, настроение никуда…

Услышал стук в дверь, увидел краем глаза лохматую голову Сашки: «Сергеич, на выход!» Пробурчал в ответ недовольно: «Да иду я, иду… На выход… Где он, выход-то этот?»
Сашка округлил глаза, удивлённо помахал длинными девчачьими ресницами и молча скрылся за дверью.
Ну, будем, – Сергеич поднялся, подмигнув отражению в зеркале.

На арену не выбежал, как раньше, а вышел тяжело, грузно, округлив плечи и спрятав голову. Вместо привычного: «А кто это тут у нас собрался?» молча подошёл к одиноко стоящему посреди арены стулу, сел и неожиданно, вдруг… заплакал. Сергеич не помнил, чтоб он так плакал. Может, когда-нибудь в далёком-далёком детстве?

В зале повисла звенящая тишина. Сергеич всхлипывал, размазывая грим руками, тишина висела долго, а потом вдруг взорвалась громким, оглушительным хохотом.
Смеялись все: дамы вытирали платочками выступившие от смеха слёзы, мужчины тряслись в каком-то истерическом припадке, дети хохотали, хватаясь за животы и тыча пальцами в сторону плачущего Сергеича…

Зал смеялся… Сергеич плакал… Аншлаг, полный аншлаг!