Гонка за призраками. Часть третья

Часть третья
Честь имеем

               
«-Не ходить на четвереньках!
Это Закон! Разве мы не люди?!»
(Остров доктора Моро)               
               
               

               

  *   1   *
Пыхая трубкой и мягко ступая, он медленно шел по ковровой дорожке, вдоль длинного стола. Он думал.
Только что вышел Орджоникидзе - обнадеженный, но с тревогой в глазах. Ему так и не удалось погасить эту тревогу. В ответ на гневный выкрик:
   -Коба! Если нам необходимо единство партии, кому нужно избиение ленинцев?! – Пришлось пообещать, что ни Пятакова, ни Радека, ни Серебрякова не расстреляют. Даже дал санкцию на свидание Серго с Пятаковым.
Видимо, придется повторять историю.
Год назад он предложил Зиновьеву и Каменеву сделку, а уж партия простит. И они согласились. Да и как же иначе! Шестнадцать месяцев в камере, где в самую лютую жару топили печь, где кормили только соленой рыбой и давали стакан воды в сутки. И каждый день напоминали о семьях…
И Каменев решился:
   -Мы согласны!
Каменев, друг и соратник, стоял против Сталина, организовавшего убийство Кирова, и соглашался взять вину за это преступление на себя, разрешая ему растоптать, уничтожить прошлое.
Через два месяца Каменева расстреляли. Миронова, присутствовавшего при разговоре, расстреляли через семь месяцев. Потом расстреляют Ягоду, которому Ежов пообещает жизнь в обмен на обвинение Бухарина в шпионаже. Самого Ежова убьют вскоре после расстрела Бухарина. В него будут всаживать пулю за пулей, а «карлик» будет метаться по камере и рычать, и его «сталинка» будет буреть и набухать от крови.
Он всё ходил и ходил, вспоминал.
Вспомнил, как на торжественном  банкете в честь последнего дня рождения Горького, Радек – мрачный и хмурый, сказал тост, глядя прямо в его глаза:
   -Я пью за нашу максимально горькую действительность!
Он тогда сдержанно посмеялся вместе с Алексеем Максимовичем, который не отпускал от себя постаревшего и уже обреченного Бухарина.
Вскоре Радека забрали вместе с гостями. В один день с Пятаковым и Серебряковым - друзьями и заместителями Орджоникидзе.
Он никак не мог простить Серебрякову его популярности – ведь тот спас Москву от войск Деникина, когда Сталин хныкал и жаловался Ленину и пировал в Кремле. Не мог простить книги Рида «Десять дней…», слишком уж расписал американец достоинства Серебрякова, и недооценил достоинств его – Сталина, «железного фельдмаршала революции», как окрестил его этот балбес Ворошилов. Боялся, что всплывут грешки – под Царицыным они себя показали… Знал от Ягоды и Ежова, что в доме Серебрякова даже великое имя – Сталин, - считается крамольным, чуть ли не матерной руганью. Ничего, посчитаемся…
Радек быстро сдался. Его увезли на дачу, писать сценарий процесса. (Убьют только в 42-м). А вот с Пятаковым пришлось повозиться. Давить на него, как давили на остальных, не могли. Ведь Юрий Пятаков никогда за властью не лез. В партии очень любили его брата Леонида, убитого  украинскими националистами в 18-м. Став заместителем наркома тяжелой промышленности, он вел и Магнитку, и Сталинградский тракторный, и Горьковский, и Кузбасс. Человек горел на работе. Семья не сложилась, жена больна, он и ночевал-то в кабинете… Пришлось поговорить с Орджоникидзе, пообещать жизнь Пятакову, Серебрякову и Радеку.
Он вынул трубку изо рта и посмотрел вдаль…
Пятакова расстреляют через семь часов после приговора. Орджоникидзе придет в ярость и начнёт готовить выступление на февральском пленуме, где его поддержали бы многие…
Сталин поручит убрать Серго начальнику охраны Ежова. Потом расстреляют тех дзержинцев, которые первыми войдут к Орджоникидзе и составят протокол о том, что в маузере было семь патронов, а в стволе нет пороховой копоти. И он, Сталин, будет рыдать на похоронах Серго…
А наркомздрав Каминский, подписав официальный бюллетень о «болезни» Орджоникидзе, одновременно подпишет себе и смертный приговор – он будет расстрелян, как все, кто знал о преступлении или слышал о нем…


*    2    *
Дверь вагона с грохотом задвинулась, отсекая привокзальный шум, гудки паровозов, лай овчарок. Комендант с конвоем удалились, а возле вагона с винтовкой наперевес затоптался скуластый часовой.
Пассажиры вагон-зака мрачно молчали, переживая, осмысливая приказ коменданта: во время стоянок – молчок! Иначе, штрафной паек и карцер да конца этапа!»
Весело, нечего сказать.
   -Ну, что же, -  долговязый мужчина запрыгнул на нары и, будто вспомнив что-то, свесил голову. - Вот скажите, Руднев, -  он придерживал рукой глиняную кружку, выданную на этап, в которой колыхалась желтая от песка и ржавчины вода – дневной рацион. – Зачем вы вернулись? Стоило ли, уцелев в Испании, ехать через всю Европу, чтобы вам выдали транзитный билет до Владивостока?
   -Боюсь, вам этого не понять, - ответили снизу. Там, на полке вытянулся во весь рост мужчина в потрепанном костюме. На смуглом лице – глянцево поблескивал свежий шрам, от виска до подбородка.
Овез, исхудавший и осунувшийся, оказавшийся соседом долговязого, неприязненно отодвинулся. Не нравился ему этот Левандовский – потомственный дворянин, офицер, эмигрант. И как еще не шлепнули?
Левандовскому ответил Кочергин – бывший парторг донбасской шахты (что-то сказал о Стаханове), ныне – староста вагона. Он сидел, поджав ноги, и штопал носок.
   -Вам, господин офицер, конечно, желательно иметь отдельное купе?
   -Рядом с вагон-рестораном! – ехидно вставил щуплый, длинноносый Макарянц – бывший эсер, восемь лет просидел на Соловках, а теперь едет на Колыму, вертевшийся возле двери. – Полный штат прислуги и молоденькую содержанку из почтенной старинной дворянской семьи…
   -Профессор! – окликнул староста юркого старичка, который что-то высчитывал на бумажке, мусоля карандаш. – Чем вы там занимаетесь? Готовитесь к лекции? А, Клейменов?
   -Какая там лекция! – с досадой ответил Клейменов. Трехэтажно выматерился и забегал по вагону, то и дело натыкаясь на людей. Должно быть, так же бегал в университетской аудитории, получив каверзный вопрос от любознательного студента. – Неслыханно! Чудовищно! – восклицал он, сжимая тонкими пальцами серебристые виски. – Мать их так и растак!
Он не очень стеснялся в выражениях, «красный профессор», интеллигент, дворянин и коммунист. Пережив гражданскую на осьмушке хлебы с опилками, потеряв жену и детей – сыпняк, отсидев до революции и после восемь лет по тюрьмам и лагерям, он утратил некоторые признаки оранжерейного лоска. Клейменов не употреблял больше выражений, вроде: благоволите или простите великодушно, усвоив, что у каждого предмета или явления есть конкретное, простое, не отвлеченное название.
   -Что вас так удивило, профессор? – невольно улыбнувшись, спросил Овез. Он два месяца просидел в одной камере с Клейменовым, и привык улыбкой встречать всякое недовольство, воркотню, а то и ругань профессора.
Клейменов подбежал к нему. Огляделся. Опустился на нары рядом с Кочергиным.
   -Я вот узнал… Подсчитал… Проводилась проверка в армии… Мне один армейский комиссар рассказал… Проверяли командиров полков. Двести человек. Знаете, сколько из них окончили Академию Фрунзе?
Овез молчал. Научился сдерживаться, не лезть не в свое дело. Жаль, что слишком поздно…
   -Судя по последним событиям – немного, - усмехнулся Новицкий – бывший чекист из Казахстана.
   -А если я скажу, что – ни одного? – с вызовом спросил Клейменов.
   -Не может быть! – Новицкий даже подскочил.
   -Да, да… Только двадцать пять окончили пехотные училища. А остальные – краткосрочные курсы и полковые школы…
Теперь заметался Новицкий.
   -Это значит, что двести полков – половина армии, - без опытных командиров? Как же так? Всего за один год…
Замолчали все.
   -А если война? – тихо спросил Клейменов.
   -Как-нибудь, - ответил Кочергин, обретая уверенность. – Танки и самолеты у нас есть… Конница – лучшая в мире…
   -С шашками на танки? – усмехнулся Левандовский.
Они еще долго перешептывались о тысячах танков, о сталинских соколах, о коннице Буденного, и не замечали, что рядом лежит, закрыв глаза, Константин Руднев, «комарадэ Коста» - бывший командир танкового батальона интернациональной бригады…
…Франкисты наступали на Гвадалахару, и интернациональные отряды, стиснув зубы, отступали. Много ли сделаешь винтовкой против танков, против самолетов? И вот – невыразимое счастье! Из Союза прибыли первые пятьдесят танков. В небе загудели  самолеты – «москас» (мошки) и «чатос» (курносые), впервые несущие жизнь. И фашисты, ничего не знавшие о танках и авиации, побежали. Бежали, бросая кучи оружия, машины, горючее, боеприпасы… Итальянская дивизия драпала без оглядки сорок километров! А по ее следам мчались быстрые, юркие «БТ-5». И Руднев – в комбинезоне на голое тело – стояла невыносимая жара, беспокоился только о горючем: хватило бы…
И вот, Брунетте. И по дороге, змеившейся меж поросших кустарником холмов, пылила итальянская пехота.
«Бэтэшки» выскочили из засады – началась паника. Расстреливали в упор, давили гусеницами и людей и мулов, опрокидывали с разгону легкие танки «Фиат»… Но вот тут…
Никто не знал, что франкисты подтянули противотанковую артиллерию. Выстрел – взрыв! Потом – еще. Еще и еще…
Небольшие шведские противотанковые пушки «бофорс». Расчет – всего три человека. Как их заметишь?
А дорога уже загромождена подбитыми танками – нашими, советскими. Сквозные пробоины и проломы в бортах и башнях, треск рвущихся боеприпасов, бездымное пламя… Кто виноват?
Виноватых нашли быстро. Руднева и нескольких командиров отозвали в Союз, в Одессу, якобы для получения новой техники. А на причале их уже ждали энкэвэдэшники. Страна встречала своих героев!

*   3   *
Рахманов с осторожностью старого, опытного волка вертел в руках телефонограмму: «… направляется для устранения недостатков, допущенных руководством местных органов НКВД и организации более четкой деятельности по ликвидации остатков троцкистско-бухаринского подполья капитан Аронов Р. Г. Основание – распоряжение заместителя наркома НКВД СССР Ежова Н. И.»
Что означало распоряжение – майор понимал: Ягода снят. По спискам, прибывшим из Центра, уже арестованы несколько десятков работников Управления, как кадровых, так и вольнонаемных. Списки были утверждены Ежовым. В них угодили все, кто осмелился подписать прошение на имя Военной коллегии. Только Ковригин опередил – застрелился. Зато теперь можно валить все просчеты на него, на мертвого – кто проверит?
Но сердце все же щемило, и он с опаской поглядывал на толстый пакет – шершавый и засургученный, доставленный фельдсвязью все из той же Москвы на имя капитана Аронова,  - того, что направлен, но пока не прибыл.
   -Ничего, мы подготовимся, - пробормотал Рахманов. За почти десятилетний срок руководства республиканским управлением, он пережил десятки проверок из Центра, узнавал о них загодя от своего друга, окопавшегося в комиссариате. В гражданскую вместе тянули лямку в Особом отделе. Потом воевали с басмачами. Затем Петр Симаков был переведен в Москву, а Рахманов занял пост начальника республиканского Управления ГПУ-НКВД.
Связь друзья поддерживали тесную, созванивались, переписывались, а между воспоминаниями о прошлых днях, обменивались и полезной информацией.
«Надо посоветоваться с Петром!» - подумал Рахманов, протягивая трубку к телефону. Но пока тянулся – перерешил, назвал номер ЦК республики.
   -Слушаю, - хорошо знакомый голос в трубке немного приободрил майора.
   -Это Рахманов, - радостным нетерпением заговорил он, - здравствуйте… - и вдруг понял, что говорит в пустоту – на том конце провода положили трубку. Рука невольно задрожала. На лице проступил пот. Пол, стены кабинета зыбко качнулись. И он торопливо полез в карман за платком. Конечно, не стоило звонить в ЦК. Показал свою слабость, признал поражение. Ведь с 34-го, после смерти Менжинского, Ягода при поддержке Сталина сделал аппарат НКВД неподконтрольным партии, своего рода «государством в государстве». И Рахманов всецело поддерживал политику Центра – очень уж увлекла его идея самостоятельности. Все перед тобой гнется, все трепещет. Рекомендации ЦК он просто игнорировал, складывал в сейф. С легким сердцем подписывал списки. И вот – доподписывался.
Теперь, если что случится, если полетят камни – только успевай уворачиваться, не чужие, так свои прикончат…
Взбодрившись коньяком, Рахманов заказал разговор с Москвой – требовалась консультация друга. Обещали дать минут через двадцать…
Раскурив трубку, начальник Управления вызвал Акрамова – после прошедшей чистки, тот стал начальником отдела и заместителем Рахманова.
Лейтенант явился через минуту – сияющий, в новенькой форме, в начищенных сапогах.
   -Вот что, Садулла, - глубокомысленно изрек Рахманов. – Бери машину и отправляйся на вокзал. Через час – поезд. Встретишь. Приезжает уполномоченный из Центра – капитан Аронов…
Акрамов понимающе улыбнулся.
   -Сам понимаешь, продолжал начальник Управления, - столичный барин, приехал в провинцию, покомандовать хочет… Так что спуску ему не давай… Мы ему покажем, где его место… Чтоб знал…
   -Слушаюсь! – Акрамов лихо козырнул, щелкнул каблуками.
   -И еще, - Рахманов чуть поморщился, - как встретишь, вручишь сразу на вокзале под расписку вот это… - он перебросил через стол толстый пакет. – Скажешь, доставлено фельдсвязью, приказано вручить немедленно по прибытии, пусть прочтет и уничтожит… При тебе! – толстый указательный палец с полированным ногтем ткнулся в потолок. – Иди…
Тут же зазвонил телефон. Звонок длинный. Междугородняя.
   -С вами будет говорить Москва…
   -Иди, - прикрыв трубку рукой, повторил Рахманов.
Акрамов взял пакет, козырнул и вышел.
   -Здорово, Петр Петрович, - добродушно пробурчал Рахманов в трубку, услышав далекое «алло». – Как дела?
Незнакомый голос негромко, но четко ответил:
   -Петра Петровича нет… - И, помолчав, добавил: - И больше не будет! Вы поняли?
Трубка вывалилась из руки начальника Управления и, раскачиваясь, повисла на шнуре, стукаясь о ножку стола…

*   4   *
Эшелон замедлил ход. Потом вовсе остановился. Откуда-то доносился металлический скрежет, грохот, гул, словно гигантская ладонь часто хлопала по земле. Видимо, где-то рядом была стройка.
За дощатой перегородкой послышались голоса, и те, кто был ближе от двери, прильнули к щели.
   -Вась, сюды, сюды…
   -Стой! Здеся охрана…
   -Кто идет? – грозно вопросил часовой, щелкая затвором.
   -Милок, мы эта… Нам бы тово… В вагон ба… Мы заплатим…
   -Мань, давай!
Два мужика и три бабы с детишками, узлами и корзинами, вынырнув из-под вагона, топтались перед часовым.
Баба с младенцем, передав ребенка мужику, отчего завернутый в старое одеяло сверток яростно завопил, расстегнула ворот рубахи, и, пошарив за пазухой, вытащила платок с деньгами.
Мужик, выдернув у нее теплый узелок, сунул обратно орущего ребенка и стал развязывать пестрый платок, пахнущий потом.
   -Во, служивый, во… - корявые пальцы выбирали из кучки смятых, замусоленных, засаленных десятирублевок купюры поновее. – Нам бы эта… Тока три станции…
   -Нельзя! – свирепо ответил часовой, выкатывая синеватые белки глаз. – Тут спецоборудование! Секретный груз! Отвечай потом…
   -Ну, чаво ты, браток, - заискивающе зашепелявил второй мужик, улыбаясь и показывая корявые зубы. – Никто ить и не узнает… Мы в уголочке схоронимся… Нам бы тока…
   -Нельзя!!
   -Да пусти ты их, Насруллаев! – пробился сквозь узкую щель бас Новицкого – огромного дяди с наголо обритой, квадратной головой, бывшего казахстанского чекиста. – Пусть едут…
   -Ба-а-тюшки! – баба с ребенком так и села на узлы.
Мужики уставились на дверь вагона, раскрыв рты. На того, что пониже, напала икота.
   -Слышь, Насруллаев, - продолжал Новицкий, - пусти, а то скажем коменданту, что ты взятки с мужиков берешь да письма наши на волю передаешь… Лезьте, мужики, чего там… Прямо до Владивостока домчим…
   -Арестантский! – пролепетал мужик, беря себя за бороду, и, попятившись, схватил два узла. – Боже сохрани…  Извини, милок, обозналися! – это он крикнул уже на бегу, ныряя под вагон.
Незадачливые пассажиры бросились прочь, выронив узел. Он так и остался на насыпи, сиротливо белея.
   -Гляди, Насруллаев! – заверещал Макарянц. – Добро пропадает! Там, наверное, золота видимо-невидимо…
Часовой выматерился и захлопнул дверь вагона, из вонючей глубины которого слышался сатанинский хохот…
Вагон дернулся, плавно набирая ход. Часовой, закинув винтовку на плечо, ждал, чтобы запрыгнуть на площадку.
   -Должно быть, колхоз неподалеку, или мобилизованные со стройки бегут, - задумчиво сказал Синюхин – рабочий грозненской типографии. В газетной статье была допущена опечатка: вместо «тов. Сталин вскрыл недостатки…» грозненцы утром прочитали: «тов. Сталин скрыл недостатки…» За букву «в» тринадцать человек получили статью КРД (контрреволюционная деятельность), сроки от трех до десяти лет для изучения орфографии. Геннадия забрали ночью, сразу после свадьбы. (Получил свои пять лет и ехал в «солнечный» Магадан).
   -Ишь, как улепетывают, хозяева жизни! – смеялся, прилипнув к решетке, бледный как смерть (пять лет одиночки; одно слово: тюрзак!), весь какой-то выцветший Левандовский.
   -Переселенцы, видать… - Кочергин оторвался, наконец, от закрытой двери и сел на нары. – От колхозов бегут…
   -Ничего, далеко не уйдут, - откликнулся от двери заросший до самых глаз курчавым волосом Макарянц. – Догонят их, сердешных, и влепят по пятерке на брата за нарушение паспортного режима…
   -Какого режима! – возразили из угла. – У них и паспортов-то нет…
   -И у нас половину деревни в Сибирь угнали, - спокойно и даже как-то равнодушно пробурчал Глухарь – бывший тамбовский колхозник, рыжий, будто объятый пламенем дядя. – Бабы выли-и… Приехали трое с городу и пошли по избам… А у меня дочка – Настасья, комсомолка. Красавица! Парни за ней табунами ходили… Как меня взяли, она бегала, бегала, просила, письма писала… А потом мне говорят: дочку твою взяли, дали пятерку. А ведь у меня… - злые, обидные слезы выступили на глазах у Глухаря. – Окромя ее никогошеньки! Сын от тифа помер. Жена от чахотки, еще в двадцать шестом… Хозяйство порушили, покулачили… Где же правда-то?!
Клейменов и Синюхин сочувственно кивали.
   -Что теперь с Настасьей? – пригорюнился Глухарь, жалко хлопая рыжими ресницами.   - Вот товарищ, - он кивнул на насмешливого Макарянца, - говорили…
   -Нет тут товарищей, борода, - откликнулся Макарянц. – В лучшем случае, граждане…
Глухарь смущенно поводил лохматыми бровями и улыбнулся:
   -Вот гражданин говорили, что во Владивостоке с бабами опять встретимся… Правда ль это?
   -Точно! – кивнул Новицкий.
   -А что, борода, соскучился? – насмешливо спросил кто-то.
   - Дочка ведь моя где-то там,  - со вздохом ответил Глухарь. – Може, отыщу ее… Девка у меня красивая! - Лицо мужика стало мечтательным, добрым, светлым, точно в Христово воскресенье.
   - Красивая, говоришь? Это хорошо. Значит, в лагере не потеряется! – крикнул сверху Левандовский и отвернулся к стене.
   -Эт-то почему? – с запинкой спросил Глухарь.
   -Пот-тому! – передразнил Левандовский. – Теперь «шакалы» ей проходу не дадут. Побегает от них, побегает, а потом ляжет под какого-нибудь кладовщика… Зато будет сыта, обута, одета… Добудет тепленькое местечко этим… самым местом… Уже, наверное легла, - невозмутимо продолжал он. –Теперь или подохнет сифилиса, или урки по рукам пустят. Там это быстро делается…
Какой-то бес сидел в этом изнуренном человеке, опаленном злобой и жестокостью.
Глухарь долго молчал, переваривая. Потом потемнел лицом. Вскочил:
   -Ты это чево? – неожиданно тонким, пронзительным голосом закричал он, как-то задушено захрипел и рванул на себе рубаху. – Ты!! Беляк недобитый! Интеллихент! Да как ты!!
   -Иди к черту, - равнодушно и устало ответил Левандовский, даже не оборачиваясь.
   -Да как ты!! – Глухарь дрожал от злобы, корявые руки тряслись. – Моя Настенка…
   -Шалава! – отчеканил Левандовский. – А нет, так станет… Лагерь и не таких ломает… Так вам и надо! – не смог удержаться от патетики он. – За мучения наши… За кровь… Такие хамы, как ты, сожгли нашу усадьбу… И маму с сестрами замучили. Пороть вас надо! Рубить! Жечь! Чтоб неповадно было. Ничего, большевики научат!
          -Остынь, дворянчик! – пробасил снизу Кочергин. – А то перегорят предохранители и сердце не выдержит, так и не доедешь…
   -А вот и вынесет! – яростным шепотом ответил бледный, приподнимаясь и садясь на нарах. – Все вынесет. Уж сколько вынесло, вынесет и это…
Он поперхнулся, закашлялся и затих. Слышно было только хриплое дыхание. Сердце его выдержит еще два года. И остановится по дороге с лесоповала в барак. И останется он лежать на растоптанном снегу, дважды проколотый штыком вохровца, проверявшего: не симулирует ли?
Сын полковника, потомственный дворянин, выпускник кадетского корпуса Дмитрий Левандовский был арестован не за социальное происхождение. Четырнадцать переходов через границу, вооруженное сопротивление при задержании: застрелил двоих чекистов, жаль своя осечку дала… Отец был расстрелян своими же солдатами еще в июле семнадцатого. Мать и сестры убиты крестьянами при разгроме фамильной усадьбы на Орловщине. Помнили, сиволапые, кто веками распоряжался их телами и душами; помнили казачьи нагайки и подводы с крепостными, направлявшимися в базарный день до ближайшего городка, за которыми с воем бежали осиротевшие, звериными воплями провожавшие кормильцев, любимых, родных и близких… Разгромили, разграбили, сожгли подчистую. Вместе с коллекцией картин, вместе с трупами замученных хозяев и прислуги…
   -Увижу еще, как великого князя Армении выволокут ногами вперед! – мечтательно проговорил Левандовский. – И – до первой выгребной ямы…
   -Прекратите немедленно! – выкрикнул «красный профессор» из Киева – Клейменов. – Вы не смеете… Вы слышите, не смеете касаться своим змеиным жалом имени великого вождя… Еще и Нострадамуса приплели… Товарищ Сталин обманут, введен в заблуждение такими вот… как вы! Но партия… но большевики… - старик задыхался. Перевел дыхание. – Я с Лениным, с Бухариным…
   -Погодите, - желчно усмехнулся Макарянц, оглаживая бороду, - еще выяснится, что Ленин – немецкий или австрийский шпион…
   -Да как вы?! – Клейменов схватился за сердце.
   -Карать! Карать! Мстить! – бесновался, точно в припадке Левандовский, на губах его вскипела пена.
Глухарь поднялся,  могучим рывком сдернул Левандовского с нар и, взяв за грудки, с размаху шарахнул о стену. С хеканьем врезал в «душу». Левандовский задохнулся, захватал разинутым в беззвучном крике ртом спертый воздух. Но не упал. Могучие, корявые мужицкие руки подхватили его и швырнули на пол. Бывший дворянин, офицер, каратель и истинный патриот грохнулся на пыльные доски.
   -За што мстить? За то, што хребет на вас гнули? За то, што полдеревни царь на войну угнал? Дочку мою, Настеньку…
   -За дочку твою я не в ответе! – прохрипел Левандовский, поднимаясь. – За дочку с коммунистов спрашивай… 
Глухарь стал прилаживаться для последнего удара, чтобы выбить дух из противника, но громовой голос старосты остановил его на замахе:
   -Хватит! С него довольно! Слышь, Глухарь?
Глухарь, тяжело дыша, вернулся на место. Руки и рыжая борода тряслись.  Но сказать что-нибудь о коммунистах не посмел. Себе дороже. Можно и на пулю нарваться. На то она и власть. К тому же, хитрил маленько Глухарь. Не кулачили его. Хозяйством обзавелся на лесной дорожке. Три года бродил с ватагой. Жег, грабил, убивал. Примыкал то к красным, то к белым, то к зеленым. И поезда под откос пускал – с того достатком и обзавелся. Переехал на новое место, да узнали, выдали. Он вытер запачканный кровью кулак о голенище сапога, плюнул и отошел.
Левандовский с трудом поднялся, кое-как добрался до своего места, ничком лег.
-Слышь ты, контра! – прорычал Кочергин. – Еще раз вякнешь – своими руками придушу! Интеллигент! Видел я, что вы творили на Кубани и Дону, на Тамани… Видел, как двадцать тысяч раненых и больных за один день, в одну яму… Благородные! Ты, сука, в мундирчике, в корпусе, а я на фабрике с десяти лет… Насмотрелся! Поэтому – заткнись! Что морду отворачиваешь? Скажи спасибо, что вообще не шлепнули…
Вагон снова замедлил ход.
Макарянц, не отходивший от двери, ехидно осведомился:
   -Не кажется ли вам, господин Левандовский, что все-таки прав был Пушкин, предрекавший: бойтесь мужицкого бунта? Ваши кости и зубы – тому подтверждение…

*   5   *
«Эмка» с Акрамовым приехала на вокзал за десять минут до прибытия поезда. Водитель – Карягды, - тут же вылез из машины и принялся вытирать ветошью лобовое стекло, вполголоса матеря назойливых ворон, оккупировавших с наступлением осени все деревья в городе.
Акрамов, взглянув на часы, невозмутимо закурил. Во-первых, было еще время. Во-вторых, никак не мог решить: встречать ему Аронова на перроне или ждать в машине. Слова Рахманова о зазнавшемся столичном барине не прошли даром, и новый заместитель был не прочь сразу поставить на место прибывающего командировочного.
Где-то заиграла музыка, извещая встречающих о прибытии поезда, а Акрамов продолжал дымить, картинно отставляя руку после каждой затяжки и стряхивая пепел в окошко. Водитель, протирая машину, с неодобрением посматривал на Акрамова – не нравился ему этот человек. К тому же, после поездки по району, Карягды обнаружил лопнувшую рессору, и неприятность эта в восприятии шофера тесно переплелась с личностью Акрамова.
Высокий мужчина с чемоданчиком подошел к машине. Акрамов мельком взглянул на него и прикурил новую папиросу – пусть водитель сам объясняется. Но Карягды уже застыл по стойке смирно, а потом потянулся за чемоданчиком мужчины.
«Совсем обнаглел!» - констатировал Акрамов про себя, решив, что водитель начальника Управления собирается подколымить в служебное время. Личный водитель начальника
управления мог ведь и позволить себе игнорировать нового заместителя своего «хозяина». Поэтому-то Акрамов, возмущенный до глубины души, (если она у него была), распахнул дверцу и рявкнул:
   -Это не такси! Нурыев, в машину!
Приезжий снисходительно усмехнулся и протянул руку:
   -Из Управления? Капитан Аронов…
Акрамов, неловко выронив папиросу, пожал крепкую руку, поросшую волосом, и только тут, спохватясь, козырнул:
   -Заместитель начальника Управления лейтенант Акрамов.
   -Оч-чень хорошо, - усмехнулся приезжий, делая ударение на слове «очень». И, как показалось Акрамову, взглянул на него с каким-то особым, профессиональным интересом. Однако, что означал этот взгляд, лейтенант так и не понял. Но непроизвольно заторопился:
   -Прошу! – и распахнул дверцу машины.
   -Спасибо, - Аронов сел на заднее сидение. С интересом осмотрелся. Акрамов сел рядом с водителем, и, обернувшись, помимо воли услужливо спросил:
   -Куда поедем?
   -Для начала – в гостиницу, - усмехнулся Аронов. – В вашем городе есть гостиница?
   -Как не быть! Все же столица… - с ноткой обиды откликнулся Акрамов. Рахманов приказал ему встретить командировочного, но не сказал куда везти. Обычно, командировочных размещали на ведомственных квартирах, но как быть с Ароновым? Ах, да…
Акрамов торопливо достал засургученный пакет и подал Аронову.
   -Приказано вручить по прибытии. Доставлен фельдсвязью. Распишитесь, пожалуйста…
   -Помилосердствуйте, лейтенант, - снова непонятно усмехаясь, заговорил капитан, поставив в блокноте Акрамова какую-то закорючку и точное время. – Дайте хоть отдышаться… Прямо с корабля на бал…
   -Приказ есть приказ, - задушевно ответил Акрамов, устраиваясь поудобнее – совесть его была теперь чиста.
   -Ну, что? – обернулся он на шелест бумаги. – Теперь в гостиницу?
   -Да… - капитан, нахмурившись, торопливо пробегал глазами текст, отпечатанный на папиросной бумаге. – Нет! – решительно приказал он, складывая лист и пряча его во внутренний карман.  – Для начала – в Управление. Надо же представиться начальству, - с едва заметной иронией добавил он.
   -В Управление! – небрежно бросил Акрамов водителю.
Тот с недовольным видом завел мотор…

*   6   *
Снится Валечке Латышеву сон.
Снова, как пять месяцев назад, после выпускного вечера в школе, он с друзьями в отцовской «эмочке». Он, Валечка, - за рулем. Водителя высадили еще возле школы, хотя он сопротивлялся. Но мальчишки задумали такое, для чего свидетель не нужен.
Они знали, что Соня и Люба из параллельного класса пойдут домой этой дорогой. Транспорт еще не ходит. Идти далеко. И провожатых не сыскать – одноклассники перепились втихую в каморке школьного сторожа. Вот и пришла Валечке в голову мысль: дождаться с приятелями девушек, предложить подвезти, а там… Машина, шампанское. Даже патефон есть. Выехать за город – выпить, потанцевать. Уломать или запугать девчонок – ведь ходят же о них всякие слухи…
Поставив машину под сенью лип, так, чтобы не падал свет фонаря, мальчишки откупорили бутылку водки – шампанское берегли для девчат. Выпили, закусили шоколадкой. И заметили, что забыли припасти папирос. Выпили еще. Увидели, что по тротуару бредет мужик в брезентовом дождевике и сапогах.
   -Эй, дед, дай закурить! – заорал Владик.
Мужик небрежно буркнул: - Не курю! – и даже не остановился.
   -А ну, погоди! – четверо пьяных молокососов набросились на мужика. Прохожий постанывал, покряхтывал, но крика не поднимал. Отмахивался умело, как бы вполсилы. А когда, свалив его на землю, Димка – красный, хмельной и торжествующий, - поднял ногу, чтобы наступить начищенным ботинком на усатое лицо, в руке мужика блеснул пистолет…
Прохожий убил Димку из ракетного пистолета – ракетой точно в пах. Остальных уложил мордами в асфальт и сам вызвал милицию. Прибывшие милиционеры арестовали убийцу. А мальчишек не тронули. Постеснялись. Не задерживать же в самом деле сына секретаря горкома, сына директора завода, и сына директора закрытого распределителя. Сына ректора мединститута увезли в морг…
Валечку арестовали позже – когда посадили отца. Потом расстреляли, а жене с детьми дали по три года (ЧСВН – член семьи врага народа).
Опять вагон дернулся и замедлил ход. Валечка, спавший рядом с Клейменовым, вздрогнул и открыл глаза:
   -А? Что?!
   -Ничего страшного, - успокоил его профессор. – Останавливаемся. Станция, наверное…
   -А… - юноша сразу как-то обмяк, сел, привалившись спиной к стене. Голова опустилась на грудь.
Клейменов с отеческой нежностью смотрел на него. Смотрел теперь и бывший чекист Новицкий. И белый шрам на его щеке медленно багровел.
   -Бедный мальчик, - печально покачал головой Клейменов. – Такой домашний, воспитанный… Только что окончил школу… Теперь три года – без дома, без семьи…
   -Бедный, говоришь? – хрипло переспросил Новицкий и, шагнув к нарам, схватил юношу за ворот и затряс с бешеной силой:
   -Что, падаль, и ты здесь?!
Перепуганный Валечка издал сдавленный крик, но рука Новицкого крепко сдавила белую пухлую шею.
   -Вы сошли с ума! – закричал, суетясь, Клейменов. – Он же совсем ребенок!
   -Ребенок?! – рычал Новицкий, отшвырнув профессора. – Да ты знаешь, что сделал этот ребенок?
Повскакивавшие арестанты с трудом оторвали Новицкого от мальчика, который стучал зубами и утирал, размазывая по щекам, быстрые слезинки. Его обступили, утешая, успокаивая. Дали воды. А он все трясся и щелкал зубами о край кружки.
Новицкий сидел в углу и тупо смотрел перед собой. Кочергин, мягко ступая, подошел к нему, положил на плечо руку:
   -Ты чего, Михалыч?
   -Ничего, - глухо ответил Новицкий, движением плеча сбрасывая руку.
   -А все-таки… Мальчишка ведь! Или стуканул на тебя?
   -Почти, - неохотно ответил бывший чекист. – Когда бегал от ареста, наткнулся на него с дружками. Слово за слово – драка. Их четверо. Ну, я вынул ракетницу, хотел пугнуть, да дрогнула рука… Мне и дали срок…
Вагон с лязгом остановился.
   -Видимо, станция или разъезд, - предположил Макарянц.
   -Отойди от двери! – раздраженно приказал Кочергин.
Макарянц неохотно оторвался от щели и отошел к нарам, привычно соблюдая лагерную субординацию: староста есть староста.
   -Как вы смеете распоряжаться здесь? – визгливо крикнул сверху Левандовский. – Вы такой же заключенный! Староста! В ваши обязанности входит лишь получение и раздача пайка, да назначение дежурных… А если вы думаете, что я – потомственный дворянин, буду слушать какого-то… - Левандовский споткнулся о слово и затих.
   -Договаривай! – с усмешкой попросил Кочергин. – Ну!
Молчание. В вагоне все притихли, ожидая ссоры, а, возможно, и драки. Путешествие затягивалось. Однообразие уже выводило людей из себя, а всевозможные стычки, перепалки и ссоры оставались единственным развлечением.
   -Запомни, белая сволочь! – внушительно заявил староста. – Пока я – староста вагона, ты будешь выполнять все, что прикажу! Будешь мыть миски, выносить парашу… Понял? А если понадобится, то с крыши будешь кричать: да здравствует товарищ Сталин!
Макарянца передернуло. Передернуло и «красного профессора». Но по иной причине. И он сказал:
   -Все русские дворяне пришли или из Скандинавии с варягами, или с немцами, или из Золотой Орды. Поэтому-то вы и позвали в восемнадцатом всякую иноземную нечисть! А, между прочим, на Руси предавали анафеме того князька, который приводил на родную землю иностранцев…
   -И вообще, - послышался насмешливый голос Синюхина. – Врагам народа и изменникам лучше помолчать.
Сидя в самом дальнем углу, он смотрел в стену, изредка облизывая губы. А воображение рисовало ему картинки. Ведь арестовали его в ночь свадьбы. Не успели разойтись гости, как заявились «фуражки»…
   -Если говорят, что миллионы изменили одному человеку, - произнес Новицкий гулким басом, ни к кому не обращаясь, - то не проще ли сказать, что один человек изменил миллионам?
   - Тихо! – гаркнул Кочергин, прислушиваясь.
Снаружи донеслись крики конвоя и лай собак – началась раздача суточного пайка…

*   7   *
Акрамов и Якимов молча смотрели на скорчившегося на стуле человека. Опухшее, - в синяках и кровоподтеках, - лицо выражало смертельную усталость и равнодушие. Руки, лежавшие на коленях, мелко дрожали.
Якимов, сидя у стола, держал над раскрытой папкой с листами дела чернильный карандаш – одно слово и – дело будет закрыто. Но мужчина упорно молчал, вызывая раздражение, доводя до бешенства.
Акрамов, полулежа в углу дивана, покачивал ногой – ему хотелось есть. С утра он выпил лишь стакан крепкого чая, а теперь уже заполдень, и если допрос продлится еще полчаса, в столовой ничего не останется.
   -Давайте перекусим, товарищ лейтенант? – предложил Якимов, отодвигая папку. – А он пусть подумает… Думай, думай, Куприянов! – с усмешкой повторил молодой следователь, доставая из ящика стола бумажный сверток и разворачивая его. Внутри оказались домашние пирожки и бутерброды с колбасой и сыром. – И чаек есть… - Якимов поставил на стол термос с каким-то идиллическим рисунком: болото, камыши и две цапли. – Подсаживайтесь, товарищ лейтенант…
Акрамов, почувствовав обильное выделение слюны, поднялся, взял поджаристый пирожок и стакан с крепким подслащенным чаем.
   -М-м-м, - удовлетворенно замычал он, - кто же это у тебя так готовит? Мать?
   -Нет, жена! – с гордостью ответил Якимов, в свою очередь принимаясь за еду. – Она у меня с Украины, полтавская… Какие борщи варит, какие вареники! Пальчики оближешь!
   -Хорошо устроился, - завистливо пробурчал Акрамов, энергично работая челюстями. – С такой женой не пропадешь. Она у тебя работает?
   -Да, - неохотно ответил Якимов, - в столовой, на кухне… - и закашлялся.
   -Комсомолка? – осведомился Акрамов и, воспользовавшись замешательством коллеги, увел из-под носа самый большой бутерброд.
   -Вместе вступали, - ответил Якимов, недовольно поглядывая на застывшее изваяние в лохмотьях. Ему не хотелось вести разговор  на личные темы в присутствии арестованного. Ему казалось, что это разрушает ореол таинственности, недоступности, который окружает следователя в глазах подследственного.
Акрамов заметил это, и уже специально подначивал Якимова.
   -Слушай! – воскликнул он, перемалывая бутерброд с колбасой. – Откуда такая шикарная колбаса? Нам вроде бы такую не отоваривали!
Якимов поперхнулся и закашлялся, стремительно багровея.
   -Небось, столовая-то циковская? – подмигнул Акрамов.
Следователь, скрывая смущение, торопливо закурил, прячась в дыму. Но заметил усмешку на лице арестованного. Может быть, это была не усмешка, а всего лишь судорога или нервный тик, вызванный многочасовыми побоями, но Якимова этот непроизвольный оскал привел в состояние бешенства.
   -Ты еще скалишься, Куприянов? Вспомнил что-то веселое? Расскажи, и мы с тобой посмеемся…
Арестант отвел глаза, и голова его безвольно упала на грудь. Якимов подскочил к нему и закинул голову, взяв за подбородок:
   -В глаза… В глаза смотри, сучий выродок… Если ты сейчас не подпишешь, то я знаешь, что сделаю? – продолжая держать голову жертвы запрокинутой, Якимов, докрасна раскурив папиросу, поднес ее к щеке Куприянова. – Говори, с кем ты связан… Через кого получал инструкции? Ну?!
   -Прекрасно! Рабочий процесс в самом разгаре! – громко и отчетливо произнес незнакомый голос, заставивший следователя отшатнуться. А Акрамов подскочил с дивана, точно уколотый – в дверях стоял капитан Аронов  - уже в форме, гладко выбритый, распространяющий свежий запах одеколона.
Шок от внезапного появления начальства был настолько глубок, что ни Якимов, ни Акрамов не соизволили даже приветствовать капитана по всей форме. Но Аронов в этом не нуждался. С самым равнодушным видом он уселся за стол следователя и без лишних церемоний придвинул к себе дело. Акрамов и Якимов остались стоять, не в силах сказать что-либо.
Пробежав глазами несколько страниц, Аронов поднял взгляд на арестованного.
   -Гражданин Куприянов, вы знаете, в чем вас обвиняют?
   -Н…н…н-нет… - выдохнул тот, снова роняя голову на грудь.
   -Как же так? – удивился капитан, неторопливо закуривая.
   -От меня требовали… - Куприянов едва шевелил разбитыми, распухшими губами, - … требуют… уже второй месяц чтобы я… подписал… признание…
   -А это что за список? – Аронов перебросил через стол лист бумаги с десятком фамилий. – Это ваши знакомые, друзья?
   -Это вы у следователя… спросите…. – пробормотал Куприянов, облизывая губы. – Список составлял он… - Не дотрагиваясь до листа, арестованный поднял голову и указал глазами на бледного Якимова. – А я этих людей не знаю… Я ведь здесь… в командировке… От наркомата легкой промышленности…. Меня арестовали на вокзале и привезли сюда…
    -А что у вас с лицом? – поинтересовался Аронов, доставая какой-то бланк.
   -Били… - усмехнулся Куприянов, растягивая изуродованные губы.
   -Следователь? – быстро спросил капитан, коротко взглянув на Якимова.
   -И он… тоже…
  -А еще кто?
   -Товарищ капитан, - вступил Акрамов, решив, что наступил черед вмешаться. – Нам сообщили, что из Москвы, под видом наркоматовского работника прибывает известный троцкист, скрывшийся от органов в Москве…
   -Извините, товарищ Куприянов, - произнес Аронов, игнорируя Акрамова и барабаня пальцами по столу. – Заставь дураков богу молиться… Сейчас вас помоют, переоденут и окажут медицинскую помощь. Номер в гостинице для вас готов. Если хотите, можете изложить свои претензии к следствию, написав заявление на имя генерального прокурора Союза. Ступайте. За дверью вас ждут, проведут куда нужно…
Куприянов встал. Постоял несколько секунд, привыкая. Пошел к двери. Когда дверь за ним закрылась, Аронов взял трубку телефона и вызвал конвой. Так же неторопливо отложил папку с делом Куприянова. Потом, не глядя, приказал:
   -Якимов, сдать оружие…

*   8   *
  Выдавали опять тот же полусырой, липкий хлеб, соленая-пресоленая баланда, в которой плавало несколько кусочков картошки, от которой исходил въедливый запах рыбьего жира. В супе, очевидно, варилась рыба, однако следов самой рыбы в мисках не находили.
Начальник конвоя – плотный, крепкий Борщев – в новенькой форме, надраенных сапогах, самодовольно покачивался на носках, наблюдая, как кружкой разливают баланду по мискам. Ему не терпелось оказаться в следующем вагоне, где ехали женщины. Там такие ягодки следуют… А до Владивостока еще ох как далеко!
   -Гражданин комендант! Разрешите обратиться? – выступил вперед Кочергин. Два года в лагерях научили его общению с любым начальством.
   -Обращайтесь! – милостиво склонил голову Борщев - ему импонировала уважительно-почтительная манера обращения старосты: солидный дядя, хоть и «контрик», зато не блатняк, не урка…
   -Можно попросить вас, гражданин комендант, чтобы воду, какая идет на приготовление баланды, выдавали на руки? Все одно, баланду никто не ест, а людям хотя бы воды вволю напиться… Всего по полстакана выдают…
   -Отставить! – рубанул рукой воздух начальник конвоя. - Вопрос не по существу! Положено по регламенту давать раз в сутки горячую пищу – и даем. А не дашь, начнете телеги в ГУЛАГ строчить, что конвой обкрадывает заключенных. Сколько положено, столько и даем…  Где я вам воды в степи напасусь? И вообще… Зажрались вы у меня, морды воротите…
Борщев величественно направился к следующему вагону.
   -Ничего, землячки, - пообещал собаковожатый, обеими руками сдерживая рвущегося и рычащего громадного пса. – Через три станции – стоянка. Там баня. Хорошая. Воды там – хучь залейся… Хошь – мойся, хошь – стирайся, хошь – упейся… Нахлебаетесь воды как …павуки.
   -А эти, - Макарянц, держа в вытянутых руках миску с баландой, шагнул к самому краю и кивнул на огромную овчарку, с рычанием следившую за каждым его движением, - эти тоже по полкружки получают?
   -Куды там! – добродушно усмехнулся собаковожатый. – От пуза пьют, по ведру в день получают… на службе ведь они, казенное имущество…
Дверь вагона с грохотом задвинулась.
Макарянц присел на нары, держа на коленях миску и пайку полусырого, тяжелого хлеба. Хлебнул с ложки и скривился – она была солонее соли.
   -Когда я сидел на Соловках, - мечтательно сказал он, - политзаключенным, членам революционных партий, давали паек по первой категории: колбасу, сыр, белый хлеб и масло…
   -Вы были на Соловках? – оживился Овез, до сих пор хранивший упорное молчание. Он вдруг вспомнил Льва.
   -Ну да, - эсер замер с поднесенной ко рту ложкой. – В политизоляторе. Тепло, чисто, уютно… Прогулки, газеты, книги… Начальство как огня боялось голодовок. А потом все полетело к чертям: приравняли политических к уголовникам… Какой позор!
   -А вы не знали там, на Соловках, Льва… - Овез запнулся, вспоминая фамилию пропавшего друга. Но не вспомнил, потому что не знал. Лев мало рассказывал о себе.
   -Какого Льва? – насмешливо спросил Макарянц, помешивая ложкой в миске.
   -Он из Ленинграда… Студент…
   -Милый мой! – наставительно заявил эсер. – Там было столько академиков, генералов, дипломатов, что студент мог и затеряться… - Он задумался. – Возможно, я встречал его в библиотеке. Знаете, когда меня выпустили на общий режим… Господин Левандовский! – закричал вдруг Макарянц, вскакивая. -  Я прошу вас прекратить! Вы жрете как свинья! Крошки и суп сыплются мне на голову… Научитесь ценить еду – в лагере пригодится… Где ваше воспитание, черт вас возьми? Или вас этому научили в вашем кадетском корпусе?
   -Отстань, эсер ср…ный, - чавкая, ответил Левандовский. – Не тебе меня учить… И здесь не ресторан «Саввой». И нет благородных дам…
   -Да, - язвительно усмехнулся Макарянц, - все благородные барышни из Смольного – в Париже или Берлине. Они роются в помойках и продаются первому встречному за несколько франков или марок… - Он вдруг залился идиотским смехом и пояснил: - Один немецкий социал-демократ рассказывал, как умудрился переспать сразу с итальянской графиней, русской княжной и немецкой баронессой. Это ему обошлось недорого – ужин в номере с шампанским и по пятьдесят франков каждой… А утром дамы устроили потасовку за право на следующую ночь, и княжна подбила глаз графине…
   -Прекратите, Макарянц! – потребовал кто-то. – Вы забыли закон этапа: о женщинах ни слова!
   -Изголодались? – мстительно усмехнулся эсер. – Ничего, ждать осталось недолго. Вы встретитесь с ними во Владивостокской пересылке. Но упаси вас бог связаться с блатнячками или шлюхами. Лучше выберите себе интеллигентную женщину из недавнего набора. Она будет вам благодарна, если наградите ее беременностью – беременным смягчают режим. А блатнячки одарят вас букетом Венеры,   а это – прямая дорога на тот свет…
Вагон с лязгом тронулся.
   -Поехали! – Макарянц, преодолев отвращение, хлебнул баланды и тут же выплюнул. – Да, это не ресторан «Савой»…

*   9   *
   -Вы что, не слышали? – Аронов поднялся из-за стола, поправляя ремни. – Якимов, вы меня поняли? Сдать оружие! За поступки несовместимые со званием чекиста, вы арестованы и будете преданы суду военного трибунала…
Молодой следователь стоял возле стола, ничего не видя, ничего не слыша, а его красивые длинные пальцы шарили по столу. Вот набрели на карандаш и судорожным движением раскрошили его. Противная тошнота подкатила к горлу, отчего ослабели ноги. Безграничная вера в безнаказанность сбежала, ее место занял панический, до ужаса, страх. Равнодушие к чужим судьбам сменилось боязнью за свою собственную – такую дорогую и ценную…
   -Товарищ капитан, Роман Григорьевич, - почти по-свойски обратился Акрамов к Аронову на правах первого знакомого. –Ну с кем не бывает… Погорячился! Комсомолец. Опыта маловато, вот он и… А так, парень хороший. Может, мы как-нибудь его, а? – и Акрамов просительно замолк.
Капитан насмешливо смотрел на него. Он не был ни бездушным, ни жестоким. Зато до наслаждения любил ломать характеры, превращая людей в покорную, безликую массу, в податливое, мягкое вещество. Так он поступал всегда. Так было и с женой – независимой, самовлюбленной девушкой. Аронов встретился с ней на допросе – арестовали ее молодого человека, проверяли круг его общения. Хватило нескольких встреч, чтобы сломать ее, и через три месяца они поженились. Но сейчас Аронов лишь выполнял инструкцию.
Акрамов переступил с ноги на ногу. Капитан пробарабанил по столу костяшками пальцев какой-то веселый марш.
   -В конце концов, - как можно безразличнее произнес он, это ваш сотрудник, я здесь временно. И если вы ручаетесь за него… - он пожал плечами, - и возьмете на себя ответственность…
Акрамов беспокойно моргнул – слово «ответственность» ему не нравилось. А Якимов, с перепугу обрадовавшийся, что беду пронесло, загримасничал, заподмигивал лейтенанту, умоляя вступиться.
   -Хорошо, - неожиданно твердо заявил лейтенант. – Я ручаюсь за Якимова! И обещаю, что подобное больше не повториться…
   -Отлично! – весело откликнулся Аронов и подал Акрамову бланк телефонограммы и ручку.
   -Что это? – лейтенант взял в руки бланк и почувствовал, что волосы на голове зашевелились.
«Незаконно задержанного органами НКВД республики Куприянова В. И. – работника наркомата легкой промышленности СССР освободить. Лиц, виновных в нарушении революционной законности, строго наказать.
                И. Сталин, С. Орджоникидзе»
   -Пиши прямо здесь, лейтенант, - дружески подмигнул Аронов, - так и отправим, чтобы не было потом недоразумений…
Краска бросилась в лицо Акрамову – ох и влип!
   -Куприянова отправили сюда с заданием ЦК, - простодушно пояснил Аронов, поигрывая ручкой, до которой так и не дотянулся Акрамов. – Товарищи в Москве уже два месяца его ждут, а вы его здесь маринуете, да еще дали его фамилию во всесоюзную сводку. Вот мы какие, матерого врага разоблачили! Ну, ладно, - капитан уже открыто издевался над потрясенным Акрамовым. – Давай, пиши резолюцию, и будем отправлять… В Москве ждут!
Акрамов еще мгновение помедлил, схватил ручку, макнул в чернильницу и, зло глянув на Якимова, что стоял ни жив, ни мертв, крупно вывел на бланке:
«Виновный в незаконном аресте Куприянова В. И., в незаконных методах следствия следователь Якимов А. отдан под суд коллегии НКВД СССР. Заместитель начальника Управления лейтенант Акрамов С.»
Бросив ручку, лейтенант распахнул дверь в коридор:
   -Конвой! Увести его! – ткнул пальцем в Якимова. – Сдавай оружие, гад! Ты всех нас… всех чекистов опозорил… Собака!
Разыгрывая представление, Акрамов краем глаза следил за реакцией Аронова. Но тот – будто ничего не произошло, - раскрыл папку с новым делом и, позевывая, принялся за чтение…


*   10   *
Маленькая станция, оглоушенная близлежащей стройкой, затаилась на опушке леса. Но жизнь не отпускала. Она была здесь. И несколько сотен раненых, скопившихся на станции, говорили об этом, стонали, кричали, хрипели…  Сегодня обвалились кровли и стены цехов завода, построенные и сданные наспех, к очередной годовщине; обрушились, потому что держались не на железобетонных, не на металлических конструкциях, а на очередной директиве ЦК об индустриализации. И торговки -  бабы из окрестных деревень, продавали молоко, овощи, ягоды совершенно открыто, не хватая корзинки и не задавая стрекоча при виде человека в форме. Они понимали, что людям в форме не до них – раненых везут и везут, а на станции – ни одного паровоза. Поэтому-то подошедший состав и привлек всеобщее внимание. И только полуголый парень плескался под водопроводным краном рядом с дощатой будкой, на которой скособочилась ржавая вывеска «Кипиток».
Не менее двадцати зэка приникли к щели, мостясь друг на друга. Через эту щель в вагон проникали звуки жизни: человеческие голоса, ржание лошадей, урчание моторов и пленительный плеск воды, вызвавший приступ отчаянной жажды.
   -Пить!! – решившись, завопил Макарянц, пытаясь просунуть в щель этапную кружку.
   -Ба-атюшки! Никак арестантский! – ахнула баба, сидевшая возле ведер с огурцами.
   -Где? Где?
   -Дак  надо милостыньку им! Эй. Клава!
   -Яйца… Яйца давай сюды!
   -Пить, вишь, просют! Мань, тащи молочко!
Заскорузлые руки стали торопливо просовывать в щель огурцы, ватрушки, вареные яйца.
   -Коська, лезь!
Парень, что плескался под краном, влез на стену вагона и передавал сквозь решетку черепки  с медом и молоком, кулечки с ягодами и орехами.
   -Коська! – молодая, красивая баба с могучими плечами и грудью подала лукошко с зеленым луком. – Витамины им… От цинги первое средство…
   -Хосподи! Сколько же баб с детишками посиротили, ироды! – плакала у соседнего вагона старуха, опустошившая два ведерных чугуна вареной картошки. И, не отставая от нее, вдоль всего эшелона причитали сердешные, и лили слезы, и шептали молитвы в помин страдальцев. Две-три постарше пали на колени и негромко взвыли в голос, точно по покойнику. Огромное горе, раскинувшее черные крылья над страной, сконцентрировалось для них в этих вагонах, в которых везли куда-то людей, будто  скот на бойню…
А в вагонах арестанты уже грызли огурцы, намазывали медом ватрушки и лепешки, запивали топленым молоком.
И вдруг глухо и страшно – в голос – точно волк завыл, зарыдал Левандовский, держа в одной руке кружку, в другой – вареную в мундире картофелину. Плакал бывший офицер и дворянин, четырнадцать раз переходивший границу, отправивший к праотцам не один десяток людей. А рядом, обнимая его за плечи, сидел бывший эсер Макарянц и что-то шептал на ухо, утешая…

*   11   *
Когда Якимова увели, Аронов оторвался от бумаг, взял кобуру с наганом, снятую со следователя, и бросил в ящик стола. Снова неторопливо закурил. Поднял бесстрастный взгляд на Акрамова. И в этом равнодушном взоре капитана прочитал лейтенант свой приговор. И ему стало страшно. В равнодушии Аронова было что-то от бездушия машины, автомата, которая точно и четко выполняет свои обязанности, не задумываясь. Это просто машина, выкованная из неизвестного металла.
   -Ну, лейтенант, - благодушно спросил капитан, пуская колечки дыма, - понял теперь, к чему приводит местничество и панибратство?
Акрамов снова затоптался на месте, соображая, что бы ответить. Но Аронову ответ не требовался, он уже думал о другом. Категорично потребовал:
   -Доложите обстоятельства гибели (он так и сказал: гибели, а не самоубийства,) капитана Ковригина…
Акрамов стал докладывать, вскинув глаза к потолку.
   -Сядь, не топчись, - указал Аронов, гася окурок.
Лейтенант сел, настороженно следя за каждым движением собеседника. Сейчас он был похож на кролика, оказавшегося перед голодным удавом. Как бы порадовались этому обстоятельству все жертвы Акрамова…
   -Скажи мне, лейтенант, - Аронов говорил теперь, не поднимая глаз. – Ковригин подписывал санкцию на арест Куприянова?
Гипноз продолжал действовать. И Акрамов каким-то третьим, седьмым или десятым чувством понял – за вопросом кроется отдушина, лазейка, маленькая дырочка, в которую можно протиснуться, ободрав шкуру, но спасти жизнь. Насколько он знал, Ковригин вообще уклонялся от подобного рода деятельности, но нужен был конкретный ответ. И он сказал:
   -Капитан Ковригин был против!
   -Ты уверен? – левый глаз Аронова стал насмешливо щуриться.
   -Так точно!
   -Кто же тогда отдал приказ на арест?
   -Начальник Управления… Майор Рахманов!
   -А скажи мне, лейтенант, - голос Аронова снова зазвучал бесстрастно, но за словами снова ощущалась ловушка или лазейка, и Акрамов снова насторожился.
   -Кому была выгодна гибель Ковригина?
Акрамов с недоумением уставился на капитана.
   -Кому нужна была смерть заслуженного чекиста? – повторил Аронов. – Ну, соображай, соображай…
Лейтенант только пожал плечами.
   -Не знаешь? – вкрадчиво спросил Аронов. – Тогда я скажу… Тебе!
Акрамов покрылся холодным потом.
   -Мне? – пролепетал он.
   -Конечно! – отрубил Аронов. – Кто после убийства Ковригина стал заместителем начальника Управления? Кто первым вошел в кабинет капитана после выстрела? Кто упустил сбежавших из-под стражи врагов народа?
Акрамов почувствовал леденящий холод, заставивший его тело сотрясаться крупной дрожью.
Капитан захлопнул папку.
   -Даю тебе два часа! – раздельно произнес он. – Чтобы через два часа у меня на столе были показания Якимова о том, что Ковригин убит по приказу майора Рахманова, что убил его Якимов; что незаконный арест и пытки в отношении Куприянова санкционированы майором Рахмановым; что сбежавшие из-под стражи враги народа сумели скрыться из-за попустительства начальника Управления… Ты понял, лейтенант?
Акрамов еще ничего не понял.
   -Если через два часа у меня не будет показаний Якимова, - продолжал Аронов, - тебе, гражданин Акрамов, лучше пустить  пулю в лоб… Иди, время идет…

*   12   *
Однако развернуться до конца тоске и обреченности снова не дала сама жизнь.
   -А ну, уйди от вагонов! – донесся снаружи вопль. – Стрелять буду!
   -Отойди, ну! Спецоборудование тута! – забегали, засуетились, щелкая затворами винтовок, часовые.
Пока не было начальника – их дело маленькое. Кое-кому даже перепало по кружке мутного первака – чтобы не мешал; но теперь – дело другое, они при исполнении.
Торговки отхлынули от вагонов, но не в силах сдержать переполнявшие их чувства, принялись обстреливать конвоиров злобными, ехидными насмешками:
   -Ах ты, с-сукин сын!!!
   -У, вражина!
   -Чево гляделки-то вылупил? Так я твоей пули и испужалась!
   -За хворму да жизню сладкую и мать родную продадут!
   -А ну, отойди от вагонов! – это подлетел потный, злой и взъерошенный начальник конвоя. – Прекратить безобразие! – заорал он на баб, хватаясь за кобуру. – Под суд захотели?
Чья-то крепкая рука схватила Борщева за плечо и развернула вокруг своей оси.
Борщев крепко выругался и осекся – перед ним стояла женщина в белом халате.
   -Что везете? – властно спросила она.
   -Спецоборудование… - тяжело дыша, ответил он.
   -А именно? – ее глаза, казалось, пронизывали его насквозь.
   -Секретный груз! – он неторопливо оправил форму, поправил ремень и, подумав, отставил ногу, заложив руки за спину.
   -Встать, как положено! – тихо, сквозь зубы, потребовала врач, и было в ее глазах и в голосе что-то такое, отчего энкэвэдэшник застыл по стойке «смирно».
   -В вагонах – секретный груз! – почтительно, с ноткой подобострастности сообщил он, и даже полез в карман за документами. Но женщина жестом руки оборвала его:
   -Освобождайте вагоны!
   -Что?! – Борщев даже заикаться начал от неожиданности. – То есть как?
   -Так! Выгружайте свой груз…
   -Не имею права, - заспешил начальник конвоя, забираясь на всякий случай повыше, на высоты, с которых удобнее бить. – Приказ наркома внутренних дел. Направляются к месту отбывания срока… Дело государственной важности…
   -Выгружайте! – коротко повторила врач.
   -Вы не имеете права! – вдруг сорвался на визг Борщев и… получил по морде.
   -Я все смею! А вы прекратите истерику, - врач взмахнула рукой – перед ней вырос подтянутый и ладный старший лейтенант.
   -Освобождайте вагоны, товарищ Ермаков! Пришлите санитаров – пусть все вымоют и продезинфицируют… Охрану снимите. Потом начинайте погрузку. Заключенных привлеките…
Старший лейтенант с удовольствием козырнул.
   -Вы не имеете права! – заорал Борщев, лапая кобуру. – Под суд пойдете!
   -Арестуйте этого паникера! – уже убегая, приказала женщина.
   -Есть! – старший лейтенант деловито повернулся, вырвал у Борщева наган и заорал на всю станцию: - Эй, Чебутыкин!
По перрону прогрохотали сапоги. Два милиционера выросли перед лейтенантом.
   -Арестовать его! – кивнул тот на бледного от ярости начальника конвоя.
   -Не имеете права! – снова заорал Борщев. – Там заключенные!
   -А здесь раненые! – отрезал Ермаков и приказал: - Открыть вагоны!

*   13   *
Уже вечерело, когда Рахманов спустился  в столовую Управления. Спустился не один – с ним пришел стареющий гигант с повязкой на левом глазу, один из ответственных работников треста «Карабогазсульфат» - Хрусталев Иван Никитич. В годы гражданской войны комиссарил на Каспийской флотилии. С Рахмановым судьба свела  во время Энзелийской операции весной 20-го.
На Энзели (Иран) стоял большой гарнизон англичан, там же находились корабли, уведенные интервентами из Баку, Красноводска и Петровска. Советская флотилия под командованием Раскольникова обстреляла казармы и штаб, а потом высадила десант, заставив англичан капитулировать.
Сегодня Хрусталев появился в Управлении по делам треста и встретился с Рахмановым.
   -Нюся! – окликнул начальник Управления немолодую официантку. – Принеси-ка нам две соляночки, селедочку и коньячку…
Женщина кивнула и неторопливо удалилась с выражением неудовольствия на широком лице: конец рабочего дня, а они пировать вздумали. Но заказ принесла быстро – начальник Управления, все-таки.
От батарей парового отопления несло холодом – котельная работала по графику, спущенному сверху.
   -Ну, давай, - Рахманов наполнил коньяком два чайных стакана. – За встречу…
Они чокнулись и выпили. Хрустя луком, майор спросил у Хрусталева:
   -Как повязка, не мешает?
Глаз Хрусталев потерял в той же Энзелийской операции, за что остряки и прозвали его «Каспийским Нельсоном».
   -Да нет, привык, - Хрусталев придвинул к себе огнедышащую солянку. -  Нарушения революционной законности разгляжу и одним глазом… И врагов наших тоже… - и осторожно рассмеялся. Приглядывался к старому приятелю, проверял.
Рахманов недовольно засопел. Хотелось поговорить по душам, без уверток, с той страстностью, прямотой и откровенностью, которые бытовали в гражданскую, от которых стали уже отвыкать.
Снова налил коньяку. Протягивая руку со стаканом, чтобы чокнуться, сказал, глядя в сторону:
   -Петю Симаков забрали…
Хрусталев молча выпил свой стакан, подцепил на вилку селедочный хвост. Ждал продолжения.
   -Кто мог подумать, Ваня… Какой-то недоворот получился. Из Москвы постоянно требуют: дать! Дать! А не дашь – сам там окажешься. Не осталось настоящих чекистов, понабрали всякую шваль… Был бы жив Феликс Эдмундович – трахнули бы по всей этой гнили…
   -Из ленинского Совнаркома уже никого не осталось, - вполголоса заметил Хрусталев, поправляя повязку и незаметно оглядываясь. – Кстати, ты слышал? Раскольников отказался возвращаться – остался в Болгарии…
   -Да ну?! – Рахманов еще не потерял способности удивляться чужой смелости. Подлость и трусость перестали удивлять. Смелость – нет.
   -Его теперь, конечно, объявят троцкистом, предателем, агентом империалистов, - с горькой усмешкой продолжал Иван Никитич. – Но мы-то с тобой… но люди-то знают, что это не так… Или вернуться ему и идти следом за ленинцами?
Рахманов горестно опустил потяжелевшую голову, задумался.
Федор Федорович Раскольников – член РВС республики, командующий Балтийским флотом, командующий Каспийской флотилией. С 21-го года полномочный представитель СССР в Афганистане, Эстонии, Дании, Болгарии. Успел написать книгу «Кронштадт и Питер в 1917 году» - одну из самых правдивейших книг об Октябре. Теперь за эту книгу давали три года!
   -Может, лучше как Гамарник? – Хрусталев поднес к виску воображаемый ствол пистолета. – Этот… - он ткнул пальцем вверх, - не остановится, пока не заставит все забыть… Кто не забудет – пуля!
   -А ведь при Ленине, - точно очнувшись заметил Рахманов, и перебил сам себя. – Нюся, сообрази-ка нам еще бутылочку… Ведь при Ленине, Ваня, самым страшным наказанием была высылка из страны…
   -Так то Ленин! – усмехнулся Хрусталев. – Случилось что-то непоправимое, Рома! Я был в отпуску, в Грузии…  Еще в тридцать пятом… На базаре, хоть шаром покати. Шашлыков днем с огнем не найдешь! А ведь в двадцать шестом было все… «Оперяется моя кооперация!» - закончил он словами Маяковского.
   -Товарищ майор, - негромко сказала официантка, ставя на стол бутылку коньяка, - там вас спрашивают…
   -Кто?
   -Этот ваш… заместитель, - с ноткой брезгливости ответила женщина.
   -Посиди, Ваня, я сейчас, - Рахманов тяжело поднялся. – Я скоро… - Спустившись по лестнице, увидел Акрамова. Дождавшись, когда начальник Управления приблизится, младший лейтенант взял под козырек и негромко сказал:
   -Гражданин Рахманов, вы арестованы… - И тут же из ниши выступили двое с наганами наготове…
А Хрусталев, так и не дождавшийся друга, был арестован через день на Челекене.

*    14    *
Он никогда никому ничего не прощал. Рука ещё горела от удара, от пощечины… И Ворошилов на цыпочках вышел из кабинета. А он сидел и тяжелым, неподвижным взглядом желтых глаз буравил папку с бумагами.
А Белова уже увезли в тюрьму, уже ломали, дробили кости.
Сталин вызвал его сегодня, чтобы назначить на новую должность – после расстрелов образовалась пустота, которую требовалось заполнить. Спросил прямо:
   -Любишь меня, Белов?
Иван Панфилович ответил:
   -Вы ж не женщина… - Помолчал. Нервы, видно, сдали, и выдохнул: - Как же вас любить, когда вы революцию погубили!
Вот тогда он и хлестанул Белова по щеке и обернулся к Ворошилову:
-А ты его еще на новую должность рекомендовал! Нехорошо…
Не мог простить Белову дружбы с Фрунзе и Кировым. И фурмановский «Мятеж» - тоже. Ведь это все о нем, о Белове! Не мог простить той телеграммы в 19-м из Туркестана в Царицын: «Требую, чтобы не было произвола! Не заливайте кровь невинных жертв фундамент социалистического общества!» А еще не мог простить письма из Берлина в начале 30-х, когда Белов был в военной миссии: «Прошу санкцию на уничтожение злодея (Гитлера). Я сидел в двадцати шагах, когда он был на трибуне. Это – страшно! Это – угроза цивилизации, начало звериной вседозволенности для вождя, который имеет право на все. Я могу попасть на его следующее выступление…» И Сталин его отозвал, потому что налаживал контакты с нацистами, готовился сам стать таким вождем.
А ещё были донесения от «слухачей» из НКВД.
Белов говорил жене:
   -Ты знаешь, мне даже какую-то радость доставляет грохотать сапогами в Кремле. Сталинские охранники сразу за пистолеты хватаются… Каков поп – таков и приход…
А Сталин, в отместку, назначил его членом Военной коллегии Верховного суда.
После суда над Тухачевским, донесли, что Белов дома выпил залпом бутылку коньяка без закуски (а ведь не пил, не курил), и говорил жене же:
   -Такого ужаса ещё не было… Они сидели как мертвые. В крахмальных рубашках и галстуках, выбритые, но совершенно безжизненные… Я даже усомнился: они ли это?
Судили Тухачевского два его недруга – Егоров и Буденный. Белов и Блюхер были фигурами нейтральными. Но… Доносили, что после процесса Егоров сник, замкнулся в себе. Признавался кому-то: я оказался пешкой в грязной игре. Мне стыдно самого себя!
Блюхер сказал командарму Штерну в далекой Монголии во время боев с японцами:
   -Это был кровавый фарс! Но я не могу понять, отчего они во всем признавались? Отчего их лица были белые, словно мукой обсыпанные? Почему у них были чужие, мертвые глаза?
Егорова и Белова расстреляют после нечеловеческих пыток. Блюхер, чтобы не выходить на процесс, выколет себе глаза в кабинете Берия и будет убит на месте. За Буденным ночью, в Переделкино, отправят две машины. Семен Михайлович жил там, как в прежние времена, с охраной, конюхами, егерями. Когда его разбудили: чекисты приехали! – он, в нижнем белье, рванулся к окну: Пулеметы, товсь! И дал несколько выстрелов из маузера. Потом позвонил Сталину:
   -За мной приехали! Буду отбиваться!
Сталин долго молчал – понял, этот мужик своими пулеметами все Переделкино поднимет, а ведь там писатели живут.  Позвонил в Серебряный Бор, на дачу Берия:
   -Заберите своих остолопов от Буденного. Пусть останется один свидетель – всегда пригодится. Я ему верю…
Хотя не верил никому.
Буденного заставили сдать пулеметы. Но, поговаривали, что у него про запас припрятана и пушка…


*   15   *
   -Вам надо уходить! – объявил Степан Иванович Льву и Нартач. – На заводе авария: десятки погибших, сотни раненых… Сейчас начнется заварушка, понаедут комиссии, будут искать террористов-вредителей, а тут полно ссыльных…
Лев и Нартач, сидя за скудным завтраком – хлеб и молоко, внимательно слушали директора краеведческого музея. А тот скороговоркой продолжал перечислять причины, по которым им необходимо немедленно уезжать.
Бежать. Снова куда-то бежать. Лев, слушая Степана Ивановича, боялся поднять глаза на Нартач. Жила бы у себя в песках и горя не знала бы. Однако вслух не говорил – хватило ума понять, что этим запоздалым раскаянием можно было оскорбить девушку, предать ее любовь. Да и не Нартач она теперь, а Наташа, Наталья Назарова. И он уже не Лев, а Леонид. Они – муж и жена. Об этом позаботился Степан Иванович. Паспортов у них, конечно, нет, как нет их у миллионов колхозников, зато есть справки с печатями и штампами. Они теперь жители Ангары, отправившиеся на заработки, работающие в краеведческом музее.
   -Уходить вам надо! – в десятый, наверное, раз повторил директор, поглядывая на окно, за которым слышался шум – там разбирали завалы, извлекали погибших и раненых. – Теперь начнут искать диверсантов… Но сначала, Леня, вы должны мне помочь в одном деле…
   -Пожалуйста, Степан Иванович, - с готовностью отозвался Лев.
Директор музея задумчиво пожевал губами и поднял глубокие, тоскующие глаза.
   -Чувствую, что отсюда мне не выбраться. Поэтому необходимо спрятать рукописи и иконы… те, из схрона. – Он виновато улыбнулся. – Если оставить на виду – все уничтожат, да еще взгреют. Лучше пусть полежат в потайном месте; дождутся, может, своего часа. Ну, кое-что и вы возьмете с собой. Если что, скажете, что на продажу…
Лев согласно кивал головой. Там, в схроне, в тайнике, хранились берестяные и пергаментные свитки. Их Степан Иванович собирал по Уралу и Сибири почти сорок лет. Оказавшись в начале века в ссылке, так и остался здесь, в этом суровом, но привольном краю. Летописи, монастырские уставы, легенды и предания - все это старославянском и древнерусском языках. Потаенные богатства, ожидающие тщательного изучения, ждущие своего читателя.
   -Сделаем так, - Степан Иванович поднялся и глянул в окошко – по грязной улице тянулись подводы. – Пусть ваша супруга укладывает вещи, а мы с вами на часок отлучимся. Еще не поздно. Успеете добраться до станции и сесть в поезд.
   -Не волнуйтесь за нас! – вдруг произнесла Нартач, поднимая на старика черные блестящие глаза.
Она говорила так редко и  немногословно, что всякий раз приводила Степана Ивановича в смущение. Смутился он и на этот раз. Всякая красота вызывает (у нормального человека) почитание и восхищение. А молодая жена Леонида с ее особенной восточной красотой и нерусским акцентом внушала директору музея мысль, что перед ним одна из тех восточных царевен, на которых женились русские князья, с которых первые русские иконописцы писали своих Богородиц.
   -Я беспокоюсь не за вас, милая барышня, ответил он с непередаваемой нежностью. – А за вашего мужа. Ему ведь придется оберегать два сокровища – ценнейшие исторические документы и вас…
Он поднялся, дав понять, что разговор окончен, что пора действовать…

*   16   *
В кабинете начальника погранотряда было накурено. Сам начальник – полковник Курбатов, щурясь от дыма, слушал, что говорил, отчаянно жестикулируя, секретарь комсомольской ячейки и командир отряда помощи пограничникам Артык. В углу, на диванчике сидели Алтымухаммед и Ванюша – в грязных, мокрых халатах, заросшие щетиной. Молодой лейтенант-пограничник, охранявший дверь с пистолетом в руке, с любопытством поглядывал на них.
   -Задержали мы их недалеко от колхоза, - говорил Артык. – Сначала прикидывались, предъявили документы… мол, заготовители хлопка. А какой у нас хлопок сейчас? Привели их в правление, там их опознал наш товарищ Каррыев. «Ты что, говорит, товарищ Аннаев, из врагов народа в заготовители переквалифицировался? Быстро же тебя перековали! А мы третий месяц тебя с дружками разыскиваем…» Обыскали мы их. Нашли кучу денег, два ножа, два пистолета. Позвонили в милицию… Скоро должны приехать за ними из НКВД. А так как  держать их у нас негде – доставили их к вам…
   -Спасибо вам, товарищ, - с самым серьезным видом произнес Курбатов, гася в глазах насмешливые искорки. – Большое спасибо. За подопечных ваших не беспокойтесь – приедут из НКВД, передадим в целости и сохранности.
   -Ну, тогда… я пошел? – секретарь ячейки встал и поплелся к выходу. Но был остановлен негромким вопросом Алты:
   -А про рацию что молчишь?
   -Какую рацию? – живо отреагировал полковник.
   -Немецкая. «Телефункен». – Ответил Ванюша, поднимаясь и загораживая Артыку дверь. – Говори, куда рацию дели?
   -Товарищ секретарь? – начальник погранотряда нахмурил брови. – В чем дело?
   -Ай, башлык, - растерянно затоптался комсомолец. – Нашли у них ящик с приемником. Маленький такой. Во! – показал руками размер приемника. – Сами знаете, какой год обещают провести радио в колхоз… А этот приемник, товарищ Каррыев сказал, от антенны работает и батареек… Ну вот мы его и…
   -Понятно, - полковник нахмурился еще сильнее. – Лебедев!
   -Я! – откликнулся от двери лейтенант.
   -Возьмите машину и поезжайте в колхоз… Рацию доставить сюда!
   -Есть! – козырнул лейтенант и толкнул в бок  смущенного Артыка. – Поехали…
Оставшись наедине с задержанными, полковник закурил сам, предложил: - Курите…
Но ни тот, ни другой к папиросам не притронулись.
   -Итак, - затянувшись, произнес начальник отряда, - кто вы и откуда?
   -С той стороны, - неохотно ответил Алты.
   -Зачем?
   -Затем…
   -Ладно, гражданин начальник, - вступил в диалог Ванюша, видя, что Алты предпочитает отмалчиваться и предвидя неминуемую вспышку гнева. – Вот для начала… - порывшись в лохмотьях, он извлек на свет и положил на стол пистолет. – Браунинг, - пояснил коротко. – Стреляет ампулами с ядом…
   -Ого! – полковник повертел в руках опасную игрушку.
   -Теперь с самого начала, - спокойно продолжал китаец. – Мы бывшие политзаключенные, бежали из-под стражи…
   -Значит, это вас мы разыскивали? – догадался Курбатов.
   -Наверное. Нас было пятеро. Один разбился во время побега – шею сломал, мы его похоронили в овраге. Перешли границу с контрабандистом Исмаилом…
   -Ага! – воскликнул полковник – о подвигах Исмаила он был наслышан. – Дальше…
   -Дальше! На той стороне нас заманили в ловушку через подставного проводника – Гудрота. Он служил когда-то переводчиком в казачьем полку в Иране. Нас задержали жандармы. Всех троих…
   -А четвертый куда делся? – насмешливо спросил пограничник.
Ванюша на секунду смешался, но тут же смело взглянул на полковника:
    -Там такая кутерьма получилась, что Лева наш потерялся… Может, убили, а может, и на каторгу отправили… У них это быстро.
   -Ладно, об этом после, - махнул рукой полковник. – Что дальше?
   -Нам представили майора Мюллера, немецкого резидента, который предложил нам работать на германскую разведку…
   -И вы согласились… -  то ли вопрошая, то ли утверждая, произнес Курбатов.
   -И мы согласились, - спокойно ответил Ванюша.
   -У нас не было другого выхода! – выкрикнул из угла Алты.
   -Действительно, не было, - подтвердил Ванюша. – Впрочем, один был. Отправится на каторгу. Эмиля туда и отправили, потому что он отказался. Набил морду Гудроту и назвал начальника жандармов жирной свиньей…
   -С каким заданием вас направили сюда? – спросил полковник.
   -Мы должны обеспечить прорыв двух групп с той стороны для диверсионной деятельности, - помедлив, ответил Ванюша. – А потом уйти на сопредельную сторону…
   -И это все?
   -А этого вам мало? – вспыхнул Алты, вскакивая. Но больше ничего сказать не успел, хотя очень хотелось. Но распахнулась дверь, и в помещение ввалился лейтенант Акрамов с конвоем…


*   17   *
Ухоженный дворик музея был заставлен машинами и подводами. Выкрашенная в веселый зеленый цвет деревянная ограда была вырвана вместе с кольями и лежала под деревьями. Отовсюду слышались крики, стоны, ругань, ржание лошадей, рычание моторов…
Степан Иванович только качал головой, обозревая суету и признаки назревающего разгрома. Но все же до поры до времени лицо старика хранило выражение спокойствия и удовлетворенности – ведь его окружала рабочая обстановка, где каждый занимался своим делом, и произошедшая трагедия затмевала сейчас все остальное. Но вот старик вскрикнул и бросился к походной кухне, возле которой суетился повар в белом колпаке.
   -Что вы делаете?! Как вы смеете? – Степан Иванович стонал от ярости и бессилия, охвативших его,  - повар ржавым колуном рубил в щепы старинные иконы.
   -Чего тебе, папаша? – густым басом спросил он, сдвигая колпак на затылок. – Где я тебе сухих дров найду… Да еще после дождя? А эти картинки – в самый раз; старье, одним словом…
Лев подбежал к нему и вырвал из рук колун.
   -Четырнадцатый век… Четырнадцатый! – причитал директор музея, поднимая икону и прижимая ее к груди. – Это же такое сокровище… Ему цены нет!
Повар растерянно затоптался на месте, пораженный чуждым ему, непонятным горем. Неловко ухмыльнулся.
   -Будет тебе, папаша, убиваться! Религия – опиум для народа. Вот придет наш парторг, он тебе все разъяснит… А мне людей надо кормить!
   -Стасюк! – резкий, молодой женский голос заставил их обернуться. А Лев принялся собирать в стопку уцелевшее богатство, увязывая его в обрывок кумачового лозунга.
   -Что за люди? – спросила женщина в белом халате, подходя ближе. – Мне раненых надо отправлять на станцию, а ты копаешься… Где твоя совесть?
   -Да вот, мешают тут всякие-разные, - пробурчал повар, указывая короткопалой рукой на Степана Ивановича. – Сокровища у них, понимаешь… Всю растопку у меня отобрали. Картинки им людей дороже…
   -В чем дело, граждане? – женщина взяла Льва за плечо и повернула к себе лицом. – Почему мешаете работать? – она осеклась, глаза изумленно расширились.
   -Здравствуйте, Валентина Николаевна! – насмешливо произнес он.
   -Это ты? – словно не веря, спросила она.
   -Что за фамильярность? – спросил он, презрительно пожимая плечами. – Тыкать постороннему мужчине? Где же ваше воспитание? – И снова взялся за иконы.
   -Погоди… Погодите! – поправилась она и, все еще не веря, схватила его за руку. – Как же так? Откуда ты здесь? Ведь тебя…
   -Не будем об этом, - предложил он, высвобождаясь. – Лучше отдайте приказ своему подчиненному прекратить уничтожение исторических и культурных ценностей… За это по головке не погладят!
   -Какие ценности, о чем ты? – досадливо отмахнулась она. – Ты разве не видишь, что творится вокруг? Такое время, что…
   -Во-первых, не ты, а вы! – перебил ее Лев. – А во-вторых, опять извечная отговорка: обстоятельства виноваты! Постоянно сваливаем на них… Надоело!
Ее задел его пренебрежительный тон. Видно было, что молодая женщина не привыкла к подобному отношению. И Лев догадался об этом по выражению ее лица – по-прежнему цветущего и свежего, хотя и не знал, что Валентина уже три года замужем за капитаном НКВД Ароновым, который когда-то вел его дело. Валентина привыкла к ореолу почитания и страха, окружавших ее мужа, частицы которых перепадали и ей. Поэтому ее так покоробил тон, с каким говорил с ней Лев. Хотя в глубине души и признавала за ним такое право – она чувствовала себя виноватой перед ним.
   -Три года назад тоже обстоятельства были виноваты? – съязвил он, после недолгого молчания.
   -Три года назад? – ошеломленно переспросила она.
   -Да, три года тому назад. Я ведь помню ваши письма… Оба! И ту записку…
   -Три года тому назад… - беспомощно повторила она. И торопливо заговорила, сбиваясь и путаясь, как говорил с ней недавно Борщев на станции, забираясь повыше, чтобы ударить с тех высот, против которых простой смертный был бессилен. – Но ведь – заговор! Вся страна… армия… Тысячи вредителей! Ведь сам товарищ Сталин сказал, что… И ты попал туда же… - она все еще была растеряна и не смогла открыто обвинить его в измене Родине, партии и товарищу Сталину. Помнила еще, что когда-то любила светловолосого студента филологического. Даже писала ему в пересылку и лагерь. А потом появился Аронов, и она испугалась. Послала записку: «Извини, больше писать не могу. Прощай!» И через три месяца вышла замуж за следователя НКВД. И, наверное, была счастлива.
   -И ты… вы просто попали в это… течение… - совсем беспомощно закончила она.
- Я и двадцать три моих однокурсника! – ядовито напомнил он. – А знаешь, за что? За пропаганду! За чтение книги «Десять дней, которые потрясли мир». Ты знаешь об этом? Конечно, знаешь, тебе же тоже допрашивали… Эту книгу одобрил Ленин, но запретил товарищ Сталин…
   -Послушай, замолчи, пожалуйста! – испуганно зашептала она, невольно оглядываясь по сторонам. – Ты знаешь, как это называется?
   -Клевета и контрреволюционная агитация! – с усмешкой подсказал он. – Мой следователь, лейтенант… Аронов, кажется, (она побледнела) просвещал меня на эту тему. Уговаривал дать чистосердечное признание, обещал всякие блага в лагере… Гнида! Гнида и мразь! – ожесточение с небывалой силой выплеснулось из него. Потому что вспомнились бесконечные допросы и переполненная камера ленинградской пересылки.
   -Ты, видно, ничему не научился… там. Тебя когда выпустили? – она попыталась сменить тему разговора.
   -Давно! – отрезал он, и взялся за сверток. – Извини, мне некогда…
   -Постой! – она снова дотронулась до его руки, но с крыльца закричали:
   -Товарищ Аронова! Валентина Николаевна! Вас к телефону, срочно… Ермаков со станции…
   -Иду! – отозвалась она и сжала руку Льва. – Потом поговорим…
Усмехнулась, потому что Лев отшатнулся и вырвал руку, услышав ее фамилию.
   -А нужно ли? – со злобой спросил он. – По-моему, все ясно…
И пошел прочь, мимо крыльца, на котором сидели и лежали раненые, ожидая перевязки.
Она осталась стоять, глядя ему вслед. И вдруг вспомнила, как совсем недавно муж по секрету сообщил ей, что Лев сбежал из мест заключения, что объявлен розыск.  Он тогда так и казал: твой бывший, и при этом ни тени ревности. Знал, очень хорошо знал, что оттуда не возвращаются. Но кто теперь знает: было ли все это правдой или только самовнушением…

*   18   *
   -Ага! - многозначительно воскликнул Акрамов, даже не поприветствовав полковника. И хищная улыбка заиграла на его монгольском лице. – Отбегались! Взять их! – приказал он конвоирам.
   -Отставить! – рявкнул Курбатов, обозлившись. – Кру-гом! Шагом марш!
Лейтенант застыл от изумления, глядя на то, как его бойцы четко повернулись и вышли из кабинета, громко стуча сапогами.
   -А вас, лейтенант, приказ не касается? – осведомился полковник. – Команда была дана для всех… Вон! Выйдите и подумайте, как нужно вести себя в присутствии старшего по званию…
Акрамов заколебался, но Курбатов заорал во всю мощь своих легких:
   -Вон!!!
И лейтенант опрометью вылетел из кабинета начальника погранотряда.
Ванюша и Алты с понимающей улыбкой переглянулись.
   -Вот баран, - проворчал полковник, беря стул и садясь рядом с диваном. – Я не совсем понял, - сказал он добродушно. – Во-первых, неужели, отправляя вас, немец не понимал, что вас разыскивают и легализоваться здесь вам не удастся? А во-вторых, кто из вас должен работать на рации? Неужели за два месяца, или около этого, вас научили работать с ней?
В дверь осторожно поцарапались. Потом в щель просунулась голова Акрамова:
   -Разрешите, товарищ полковник?
   -Подождите! – буркнул Курбатов. – Закройте дверь…
Голова Акрамова исчезла.
   -Ну, так как же? – спросил полковник.
   -Видите ли, - ответил Ванюша, - ни о какой легализации и речи не было. Мы должны были оставить рацию в тайнике – в колодце рядом с юртой Исмаила. Потом, в назначенный день захватить колхозную отару и имитировать угон скота за границу. А в это время с той стороны должны были перейти две группы по пять человек. Рация предназначена для них…
   -Товарищ полковник, - снова просунулся в дверь, позеленевший от унижения Акрамов, - разрешите?
   -Войди, лейтенант, - кивнул Курбатов, возвращаясь к столу и закуривая. – Сядь и не мешай…
Энкэвэдэшник, превратившийся из волка в ягненка, вошел в кабинет на цыпочках и пристроился в углу.
   -Значит, - подытожил Курбатов, - вы должны имитировать угон скота и обеспечить переход групп?
   -Именно! – бесстрастно подтвердил Ванюша. – Потом мы должны указать группам тайник и уйти обратно…
Акрамов беспокойно заморгал.
   -Одноухий будет с ними? – вдруг спросил  полковник.
   -Не знаю, - честно признался Ванюша. Алты хранил упорное молчание.
   -Плохо! – забарабанил пальцами по столу Курбатов. – Плохо… Если с группами перейдет Исмаил или кто-то из его знакомых, кто бывал у него раньше, все может сорваться… Товарищ Акрамов, - небрежный кивок в сторону притихшего лейтенанта, - арестовал старика и одного комсомольца из местных. Внучка старика исчезла. Одна из персиянок – тоже. А старшая с ребенком живет сейчас в Ашхабаде, работает на текстильной фабрике…
   -Персиянок надо обязательно вернуть! – заявил Алты. – Их разыскивают родственники…
   -Легко сказать! – проворчал полковник. Повернулся к Акрамову. – Лейтенант, где сейчас старик?
   -У нас, - ответил Акрамов, поднимаясь. – Он у нас сейчас вроде приманки…
   -Доставьте его сюда, и как можно скорее. Он должен знать, где его внучка и вторая персиянка. Привезите также и старшую вместе с ребенком… Только, - полковник погрозил пальцем, - без ваших штучек…
    -Я не понимаю! – горячо заговорил лейтенант. – Неужели мы пойдем на поводу у врагов народа? Ведь на них пробы ставить негде…
   -Выполняйте приказание! – прикрикнул полковник. Встал, прошелся по кабинету. – Мне нужны эти диверсанты, эти группы, мне нужен радист! Понимаете? Мне нужен резидент германской разведки, который окопался на соседней территории… Нужно не только охранять границу, но и предупреждать любые враждебные действия против нашей страны.
Вошел лейтенант-пограничник.
   -Товарищ полковник, вот… - он поставил на стол черный футляр.
Курбатов открыл крышку, осмотрел радиопередатчик.
   -«Телефункен», - пробормотал он. И взглянул на Акрамова. – Действуйте, лейтенант… И скажите своему начальству, чтобы связались со мной. Необходимо доложить в Москву о предстоящей операции…
Акрамов неловко козырнул и вышел из кабинета.
   -Кажется, - ехидно заметил Алты, - вы, гражданин начальник, забыли спросить нас: согласны ли мы принимать участие в вашей операции?
   -А зачем? – усмехнулся Курбатов. – Лейтенант еще не уехал. Хотите познакомиться с его живодерами?
   -Не надо! – поспешил ответить Ванюша. – Отложим знакомство до лучших дней… - И осторожно, со значением сжал руку Алты. Тот тяжело задышал, что было признаком охватывающего его гнева.
   -Хорошо! – неожиданно кротко согласился Курбатов. – На каких условиях вы согласны работать с нами? Единственное, чего не могу обещать, это освобождение… Зато походатайствовать перед судом – обещаю!
   -И на том спасибо, - кисло улыбнулся Алты.
   -Ничего нам не надо! – звонко заявил Ванюша. Алты с изумлением уставился на него. – Ведь мы же все-таки коммунисты. А что такое долг и честь еще не забыли… Имеем…
   -Хорошо, - одобрительно улыбнулся полковник, однако сильно подозревая, что все это неспроста. – Лебедев, отведете их в столовую. Потом – в баню. Жить они будут в комнате для гостей, охраны не надо…
   -Слушаюсь! – козырнул лейтенант.
   -Да смотри у меня – поменьше болтать! Для всех они – ну, скажем… корреспонденты… Выдайте форму без знаков различия… Об остальном поговорим завтра… До свидания, товарищи!
 
*   19   *
   -В общем, так… - Степан Иванович положил на стол набитый вещмешок. – Вам, Леня я отдаю все самое ценное: летописи и сказы… Вот деньги, - развернул тряпицу, положил рядом с вещмешком пачку.
    -Куда нам столько! – попытался возразить Лев. – А вам?
   -Себе я тоже оставил! – успокоил его старик. – Теперь о деле… Вот вам письмо. В Ленинграде, в Эрмитаже работает искусствовед Мухин Семен Петрович, старый большевик. Он вам поможет устроиться. Эти две иконы для него. Здесь – командировочное удостоверение: вы направляетесь в Карелию собирать фольклор… Не забудьте: в Карелию!
   -Спасибо! – Лев торопливо рассовал деньги и документы по карманам.
   -Теперь отправляйтесь на станцию, - продолжал распоряжаться Степан Иванович. -  Подвода уже ждет… Постный Ванька, вы его знаете… Он за бабами отправляется, и вас довезет… Дадите ему пятерку – и хватит… Только поменьше вступайте в разговоры с незнакомыми людьми! Мне совсем не понравилась эта женщина-врач, с которой вы спорили… Она так на вас смотрела…. К тому же, она знает, кто вы…
   -Она… - начал Лев, но старик замахал руками.
    -Не надо! – сказал он. – Кто она – не знаю, и знать не хочу… Отправляйтесь! – он обнял Льва, поцеловал руку Нартач и вышел с ними к воротам, где ожидала подвода. Белобрысый парнишка, увидев их, заторопил:
   -Скорееча давайте… Не то меня бабы сожрут…
Лев помог сесть Нартач, сложил вещи на подводу, сел сам.
    -И не забудьте, - сказал на прощанье Степан Иванович, - с каждой станции отправляйте мне телеграмму…
   -Хорошо, - ответил Лев.
   -Прощайте…
Подвода тронулась.
   -Уезжаете, значица? – спросил парнишка.
   -Уезжаем…
   -Насовсем?
   -В командировку… В Карелию…
   -Это где же такая?
   -Далеко, отсюда не видно…
   -А люди там каки живут? – не унимался возница.
   -Слушай, друг, - серьезно сказал Лев, косясь на улыбающуюся жену, - ты можешь помолчать?
   -А чаво? – удивился парнишка, шмыгая носом. – Пять верст до станции, и все молчком… Скушна! Кады баб везу – они песню поют… Хиханьки да хаханьки… Все веселее!
Некоторое время ехали молча. Потом Ванька снова заговорил:
   -Хоть бы стихи говорил, што ли… Ты вот в клубе выступал под праздник… Давай отчебучь чево…
   -Ладно, - рассмеялся Лев, - от тебя, видно, не отвяжешься…
   -Давно бы так! – с тихим восторгом заметил парнишка. – Но! Пошла!
Лев, сев поудобнее, начал громко читать «Тараканище» Чуковского.
Ехали медведи
на велосипеде.
А за ними кот
задом наперед…
Сказка Ванюхе понравилась до того, что, свернув цигарку, он забыл ее прикурить. Ехал, посмеивался, повторял вслух понравившиеся строчки. Или заставлял повторять Льва.
   -Это вам не тырцынал! – говорил он, повторяя легко запоминающиеся строчки. Но ближе к развязке замолчал. Хотя слушал внимательно.
Вот и стал Таракан победителем.
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому.
(Чтоб ему провалиться проклятому!)

…Взял и клюнул Таракана –
вот и нету великана.
Поделом великану досталося,
и усов от него не осталося…
Метров за пятьсот до станции Ванька натянул поводья:
   -Тпру! Приехали, - сказал он Льву. – Мне на станцию нельзя – председатель запретил, чтобы не мобилизовали… Потом, ищи-свищи и кобылу и телегу… Бабы сами сюды приходют…
   -Ну ладно, раз так…
Лев помог сойти Нартач, сгрузил вещи. Вытащив пять рублей, протянул Постному: - Спасибо, Иван…
   -На што мне они? – отмахнулся парнишка, наконец закуривая. Потом, вспомнив, спросил приглушенно:
   -А кто ж это такой смелый, что Сталина кокнул?
   -Кого кокнул? – изумился Лев, внутренне похолодев.
   -Ну, ты сейчас читал про усатого-то… Это я понял. А вот кто этот самый воробей?
   -Это же просто сказка, - попытался объяснить Лев, - про зверей…
   -Ври толще! – усмехнулся Ванька. – Зверей энтих эшелонами на север гонют. «Покорилися звери усатому, - продекламировал он, - чтоб ему провалиться проклятому!» Ладно! – махнул он рукой. – Молчи, раз так… Я кого другого спрошу… Прощевайте пока… - и снова забубнил себе под нос…

*   20   *
Алты, Ванюша и Назар-ага сидели в рте, пили чай. Молча.
Из соседней юрты доносился плач ребенка – там снова поселились Эфет-ханум, привезенная Акрамовым из Ашхабада, и Ширин, разысканная Лебедевым в песках. Девушкам сразу сообщили, что их отправят на родину, нужно только немного подождать.
Акрамов, которому капитан Аронов приказал привести разгромленное кочевье в надлежащий вид, пригнал овец и верблюдов, привез целую машину домашней утвари: казаны, посуду, ковры, кошмы, подушки и одеяла. Учитывая, что два десятка пограничников и чекистов будут жить несколько дней в кочевье, привез он и машину продуктов из закрытого распределителя. В общем, старался вовсю.
И вот наступила решающая ночь.
Сегодня должны были перейти границу две группы диверсантов, а позже – перед рассветом, - Алты и Ванюша с девушками, под предводительством старика уйдут на сопредельную сторону.
Тишина. Только за стеной возятся, скулят и тявкают рослые годовалые щенки, подаренные Назару-ага пограничниками. Много воды утечет, прежде чем они выучатся нести службу при отаре.
Назар-ага поставил пиалу и с кряхтением лег. О Аллах! Ноет все тело, знобит… Всякого повидал на своем веку, но самое страшное судьба уготовила напоследок. После тюремной камеры, набитой людьми, уже ничего не страшно. Там Назар увидел, как за одну ночь тридцатилетний мужчина превратился в дряхлого старика – его трижды выводили на расстрел с другими приговоренными, а после – возвращали в камеру, полумертвого от ужаса.
Ванюша невозмутимо пил чай, щуря и без того узкие глаза. А Алты разбирал пистолет, чистил и снова собирал, - угрюмый и сосредоточенный. Хороша немецкая игрушка!
Бесшумно вошел Лебедев.
   -Идут! – сообщил он кратко, но выразительно. – Делаем, как договаривались…
Алты встал, сунул пистолет за пояс и вышел. На случай возможной перестрелки, он должен был охранять девушек, следить за ними, чтобы не запаниковали, не заметались под пулями. Вышел и Лебедев.
Ванюша положил перед собой пистолет, взял в руки газету и с невозмутимым видом принялся читать. Потом с досадой отложил. Где вы, зубастые собкоры 20-х? Сплошное – «нам песня строить и жить помогает!» С песней от жизни шагают, и делают вид, что ничего не случилось…
Послышался неясный шум. Приглушенные голоса… Действительно, идут – в степи звуки разносятся очень далеко, особенно – ночью.
Весело и громко тявкнул щенок. Потом пронзительно завизжал – то ли наступили на лапу, то ли наподдали ногой. И не успел еще смолкнуть визг щенка, как раздались резкие, грозные окрики:
   -Стоять! Руки вверх! Ни с места! Стреляем без предупреждения!
Назар-ага продолжал лежать, как ни в чем не бывало. Ванюша смотрел на вход.
Неподалеку бабахнул выстрел – один-единственный, - и пуля, ядовито взвизгнув, улетела в степь.
   -Бросай оружие!
В юрту вошел лейтенант Лебедев – оживленный, веселый.
   -Всех повязали! – сообщил он радостно. – Десять человек. Только один успел выстрелить, но мимо… Сейчас погрузим их в машину и отправим в отряд…
Ванюша налил ему остывшего чаю. Лейтенант выпил крупными глотками, поглядывая то на старика, то на Ванюшу.
   -Спасибо… Наверное, и вам пора собираться… Путь не близкий…
   -Пора, - согласился Ванюша.
Вбежал старшина-пограничник.
  -Товарищ лейтенант!
   -Ну, что еще? – недовольно обернулся Лебедев.
   -Тот лейтенант… Особист…
   -Дальше! Дальше!
   -Убит он, товарищ лейтенант!
   -Как убит?!
   -Я за машиной пошел, - сбиваясь, пояснил старшина, - вы же сказали – подогнать, чтобы грузить этих… Залез в машину, а рядом кто-то сидит… Посветил фонариком – а это он… Пуля в глаз угодила, а вышла возле уха…
   -Черт! – Лебедев выскочил из юрты.
Ванюша и Назар-ага переглянулись. Акрамова убили! Мир его праху! Только, что же он, ящер, в машине делал? Не знали они, что подвела лейтенанта его чрезмерная осторожность. Та, что граничит с трусостью. Ведь его обычными врагами были безоружные, измученные люди. А здесь – диверсанты. Да еще немецкие. С оружием. Вот и укрылся Акрамов в испытанном убежище – кабине полуторки, рассуждая, что не всем быть героями. А потом грянул один-единственный выстрел, и пуля через лобовое стекло угодила ему в левый глаз и пронизала мозг…
Ванюша отправился в соседнюю юрту, сказать, чтобы девушки собирались, и поделиться с Алты приятной новостью. Назар-ага неторопливо обувался, думая о внучке. Вернется ли когда-нибудь в родные края?
Обувался старик и не знал, что в полусотне шагов от него, пограничники заталкивают в кузов полуторки его сына и отца Нартач – Тойли, со связанными руками. Не знал Назар-ага и того, что пуля, выпущенная сыном, и прикончила Акрамова. Не знал старик всего этого, да и не узнает никогда. Зато знал он одно – Акрамова нет, и не будет. И произнес надгробное слово:
   -Собаке собачья смерть…

*   21   *
 Когда последний вагон был загружен, и Ермаков уже собирался загнать заключенных в пакгауз, прискакал нарочный с завода и передал приказ: накормить заключенных на месте, а затем гнать на завод – разбирать завалы.
Старший лейтенант только охнул: где приготовить обед, где взять продукты, посуду? Но уже через четверть часа на станцию прибыли две походные кухни, от которых тянуло ароматом борща и гречневой каши. Прибыл и взвод вохровцев для конвоирования заключенных.
Зэка со своими мисками выстроились в длиннющую очередь, посмеиваясь, переругиваясь – для них все происходящее оставалось лишь приключением, разнообразящим скучную этапную жизнь. Прибежавший начальник станции сообщил, что через час должен прийти состав с рабочими и техникой, что эшелон с ранеными пора отправлять. Ермаков отправление разрешил, а сам направился к кухням, чтобы присмотреть за порядком, так как в очереди уже началась какая-то заварушка.
На месте происшествия он увидел драку. Вернее, даже не драку, а избиение. Заключенные, сгрудившись толпой, лупили четверых зэков, валяющихся на земле  - в крови и грязи. Вохровцы с винтовками наперевес метались вокруг, покрикивая, щелкая затворами для острастки, но не решаясь на большее.
   -Разойдись! – свирепо заорал Ермаков и, видя, что команда осталась не услышанной, выхватил наган и дважды пальнул вверх.
Заключенные неохотно расступились, образовав круг, в котором оказались четверо избитых в кровь людей.
   -В чем дело? – закричал, свирепея, старший лейтенант. – В карцер захотели? Немедленно прекратить!!!
   -Ты вот что, гражданин начальник, - забасил из толпы Новицкий. – Убери этих сук подальше, а то ребята сейчас злые, могут и насмерть зашибить…
   -Да что произошло? – возмутился Ермаков. Впервые столкнувшись с заключенными, он представлял их себе людьми, живущим по особым, волчьим законам. И был уверен, что зэка не поделили очередь к котлу или порции хлеба.
   -Станьте в очередь! – приказал он. – На всех хватит. Что вы за люди? Из-за котелка супа и каши убить готовы…
   -Ты, парень, глотку не рви! – прикрикнул на него, выступив из толпы, Кочергин. – Не в жратве дело…
   -А в чем же тогда?
   -В чем? – воскликнул Макарянц, подскакивая. – Сейчас покажем… Левандовский, помогите мне…
Вдвоем они обшарили карманы, шапки и обувь избитых и сложили к ногам ошеломленного старшего лейтенанта кучку денег, часов, портсигаров и бумажников. Были там и несколько зажигалок, и расчесок.
   -Шманали раненых во время погрузки! – мрачно пояснил кто-то из толпы. – И документы там есть…
Жертвы избиения со стонами и всхлипами поднялись на ноги, прижимаясь друг к другу.
   -Значит, грабили? – спросил Ермаков, стискивая зубы. – Раненых, беспомощных людей обирали? Сволочи!
Высокий, наголо обритый зэк в новенькой телогрейке с рассеченной губой и заплывшим глазом, с громадными пятернями рук, испещренными наколками, рванул ворот – полетели пуговицы:
   -Начальник! – тяжело дыша, завопил он истерично. – Гадом буду! Землю жрать буду… Это все они, - стал тыкать пальцем в толпу, - они, вредители… Я – честный вор! В законе всегда жил… А они, беляки недобитые, сволочи! – он опустился на колени, потом опрокинулся на спину, суча ногами, загребая руками землю, мотая бритой головой. – Суки! Гады! – и на губах его кипела пена бешенства.
Сцена произвела на Ермакова неизгладимое впечатление. И он не знал уже, как поступить. Отчаяние человека, убежденного в своей правоте, звучавшее в голосе беснующегося зэка, поразило его. Подумалось даже, что заключенные, сговорившись, сводят счеты. Слышал он где-то о круговой поруке уголовников.
   -Вы, гражданин начальник, - негромко подсказал Новицкий, приблизившись, - если не знаете, как поступить, вызовите нашего начальника конвоя… Он быстро управится! Иначе, мы сами их в работу возьмем…
Ермаков хмуро, почти с ненавистью, взглянул на Новицкого и, подозвав вохровца, приказал привести Борщева, который сидел под арестом в домике начальника станции.
А истерика продолжалась. Заметив, как потрясло представление старшего лейтенанта, двое других тоже вступили в игру, подвывая дурными голосами. И только Глухарь стоял, не шевелясь, опустив голову и мрачно поглядывая на вчерашних товарищей. Снова, как и двадцать лет назад, подвела его жадность. Больно стало смотреть на то, как уголовники обшаривают раненых, снимают часы и выворачивают карманы, чтобы потом проигрывать добро в карты… Шестеренки его мозга тупо, со скрипом двигались, соображая, как выпутаться из положения. А когда он услышал голос Клейменова, который всю дорогу защищал и жалел Глухаря, понял, что погиб окончательно:
   -Достукался, сволочь! Туда тебе и дорога, подлюга! Выкидыш кулацкий… Тьфу!
Толпа расступилась, пропуская перетянутого ремнями Борщева. Сытно пообедавший и пропустивший пару рюмок, энкэвэдэшник прошел сквозь строй и оказался рядом с Ермаковым.
   -В чем дело? – лениво спросил он.
Старший лейтенант, волнуясь и сбиваясь, указал на награбленное, на троих  мародеров, продолжавших спектакль, и на четвертого, стоявшего поодаль. Узнав Глухаря, которого Борщев выделял из общей массы «политических» - «мужик мужиком», начальник конвоя тихо присвистнул. Потом громко сказал:
   -К стенке их! – и сразу наступила мертвая тишина.
   -В расход! – повторил Борщев. – Не люди это, сброд уголовный. Их только пожалей – они тебе же в горло вцепятся… Расстрелять, и дело с концом. А акт я потом напишу…
Ничего больше не добавив, начальник конвоя направился обратно – к домику начальника станции, где его ожидали к чаю…

*   22   *
   -Вот, господин Мюллер, люди, о которых я говорил, - начальник жандармского управления, встав из-за низенького столика, за которым угощался вместе с немцем и хакимом – Юсуф-Мирзой.
Немец, оставив бокал с вином, сквозь дым сигары, пристально изучал вошедших.
Первый был в европейской одежде, но с бараньим тельпеком на голове, сдвинутым на ухо. Второй – со сломанным носом, был одет в полосатый халат, голова наголо обрита.
   -Этого молодца я, кажется, знаю, - негромко сказал Мюллер, указывая на второго кончиком сигары.
   -Именно так, - поспешил согласиться жандарм. – Это он привел в засаду тех троих коммунистов… Двоих вы изволили взять себе, а третьего я отправил на каторгу…
   -По дороге куда он благополучно сбежал! – брезгливо процедил немец.
   -Простите меня… но откуда вы узнали? – испуганно спросил жандарм, бледнея под подозрительным взглядом хакима.
   -Вы недооцениваете наших возможностей, - самодовольно усмехнулся немец. – Он сбежал уже через неделю пути… А теперь он уже в Турции, откуда намеревается пробраться в Венгрию. Он ведь венгр по национальности…
Жандарм поклонился с видом побитой собаки.
   -Кто же второй? – резко спросил Мюллер.
   -О, второй! – вступил в разговор хаким. – Этот человек стоит тысячи ваших агентов! Он – опытный проводник. Сотни раз переходил границу, подолгу жил в Советской России… Сейчас остепенился, купил себе дом, сад и даже осмелился посвататься к моей дочери… - Юсуф-Мирза помрачнел, вспомнив о старшей дочери – Эфет-ханум, которую похитили несколько лет назад. Правда, и Мюллер, и жандармский полковник обещали найти ее, а полиция, соблазненная громадной премией, перерыли всю округу, но обещания так и остались обещаниями…
   -Значит, - произнес немей по-английски, - этот проходимец богат?
   -И даже очень! – подтвердил хаким на том же языке. – Он развернул здесь торговлю… Не совсем законную, но казна получает от него солидную прибыль.
   -Значит, - обратился Мюллер по-русски к Исмаилу, - это ты провел через границу тех троих?
Брови Одноухого изумленно взлетели вверх, под самый тельпек.
   -Кого, господин? Клянусь Аллахом всевидящим…
   -И ты, - перебил его немец,  - жил рядом с Назаром, колодезным мастером?
Исмаил опасливо покосился на хакима и тяжело вздохнул – этому иностранцу известно слишком многое…
   -И ты можешь перевести через границу кого угодно? – продолжал допытываться Мюллер.
   -Отвечайте, уважаемый, - подбодрил Исмаила хаким, привыкший уже смотреть на контрабандиста как на будущего родственника. Дела Юсуф-Мирзы пошатнулись, а у Исмаила были денежки. Именно это и решило исход дела. – Господин Мюллер наш друг, и он так же ненавидит русских, как и вы… Кроме того, наш дорогой гость щедро оплачивает любые услуги, оказанные ему…
   -Вот именно! – подтвердил Мюллер.
   -Могу, - переминаясь с ноги на ногу, признался Исмаил.
   -Да вы садитесь, - небрежно пригласил немец, - как говорят русские: ноги не говорят всей правды…
Исмаил и Гудрот, поджав ноги, подсели к столику.
   -Вы вполне можете довериться этим людям, - снова заговорил на английском Юсуф-Мирза. – Это не те проклятые богом и людьми большевики, которых вы взяли к себе и доверили важное дело… А если они вас обманут? Как можно верить этим людям?
   -А таким – можно? – спросил немец, указав на Исмаила.
   -Конечно, - тонко улыбнулся хаким. – Ведь он теперь у меня в руках. И его деньги тоже. А если он станет мужем моей дочери – у него вообще не будет иного пути, кроме как служить нам…
Быстрый шепот из-за двери заставил начальника жандармов подняться и выйти из комнаты. Через  минуту он вернулся и подобострастно склонился перед немцем:
   -Прибыли ваши люди. Говорят, что все в порядке. Товар доставлен. Просят разрешения показать вам сделанные покупки…
   -Пусть войдут! – приказал Мюллер, пряча торжествующую улыбку.
   -Как, без таможенных пошлин? – шутливо возмутился хаким.
   -Думаю, сэр, - невозмутимо ответил немец, - в данном случае платить придется вам…
   -Это невозможно! – запротестовал было Юсуф-Мирза и вдруг судорожно вздохнул: приподняв кисейную занавеску, вошли две женщины и ребенок. У хакима от радости закружилась голова – в старшей из женщин он признал свою дочь. У Исмаила глаза застлало туманом – он узнал своих рабынь.
   -Я отлучусь ненадолго, - деликатно заявил Мюллер, поднимаясь. – Думаю, господин хаким, мои люди заслужили премию и вашу признательность?
   -О да! Конечно! – восклицал хаким, обнимая рыдающую дочь и плача от счастья сам.
   -Я скоро вернусь, - повторил немец и, сделав знак Исмаилу и Гудроту следовать за ним, вышел…

*   23   *
Лев и Нартач прибыли на станцию, когда там разгружался эшелон с рабочими и техникой. Сыпал мелкий дождь. Грохотали тракторы, сползая по бревнам с платформ. А из классного вагона высыпала на перрон группа людей в кожаных плащах и фуражках. Провидцем оказался директор музея – вот и комиссия. Теперь следовало держаться настороже. Поэтому Лев оставил Нартач в буфете, а сам отправился искать начальство, узнать, когда будет ближайший поезд.
Ходил он долго и безрезультатно: никаких пассажирских поездов не было и быть не могло, «зеленый свет» давали лишь для составов с техникой и санитарных летучек. Задуматься было над чем.
Вернувшись в буфет, Лев увидел, что Нартач сидит на лавочке, прижимая к груди вещмешок с сокровищами Степана Ивановича, и, словно защищаясь, отстраняет какого-то обросшего парня в мокрой телогрейке.
То, что к его жене приставали, да еще самым нахальным образом, Льва не удивило – народ здесь бесцеремонный, далекий от понимания правил этикета. Здесь считалось нормальным предложить незнакомой девушке или женщине: - Погуляем? С меня катетка (платок)! И обижались, получая отпор. Так что Лев не удивился. Но рассердился. А когда подошел ближе и парень случайно обернулся – Лев замер: перед ним стоял грязный, мокрый, обросший щетиной  Овез. Изумление было настолько велико, что Лев лишь прижал к себе, метнувшуюся навстречу жену, не в силах вымолвить ни слова.
   -Что? – усмехнулся Овез криво. – Не узнаете?
   -Здорово, дружище! – сказал Лев, обнимая его.
   -Тихо, тихо, - засмеялся Овез, оглядываясь. – Еще не так поймут…
   -Как ты здесь? – спросил Лев.
   -Так… Три года дали…
   -За письмо?
   -И за письмо тоже. В первую очередь. Меня с Назаром-ага взяли… - он спохватился, что ляпнул лишнее, но Нартач уже вцепилась ему в рукав:
   -Что с дедом? Говори же! – прикрикнула она, видя его замешательство.
   -Отпустили, наверное, - пожал плечами Овез. – Здесь его нет. Что им со старика-то взять… Нас все время в одной камере держали… А после приговора  - в разных. Того следователя, что его допрашивал – посадили. Так что Назар-ага уже дома…
   -Не врешь? – с тревогой спросила Нартач, не отпуская его,  пристально вглядываясь в его лицо
   -Вот еще! – возмутился Овез. И заговорил о другом: - Хорошо научилась по-русски говорить… Наверное, и туркменский забыла?
Нартач, порозовев, опустила голову.
   -Помнит, помнит, все помнит, - по-туркменски ответил за нее Лев. – Мы собираемся уезжать отсюда! Поближе к Ленинграду. Может, и ты с нами? Деньги есть, справки разные… Хватит на всех…
Оживление Овеза как рукой сняло. Он строго и серьезно поглядел на них и покачал головой:
   -Нет. У меня здесь товарищи… Нас оставили людей спасать под честное слово… Останусь до конца, а там поглядим…
   -Овез! Уже строимся! – крикнул, заскочив в буфет, Валечка Латышев, перемазанный с головы до ног.
   -Ну, все, - Овез грустно улыбнулся, - надо идти… Нас сейчас на завод поведут…
   -Мы тебя проводим…
Они вышли из здания. Невдалеке прогрохотал жиденький залп.
   -Кончили! – весело сказал Овез, надевая шапку.
   -Что кончили? – не понял Лев.
   -Мародеров, - пояснил Овез, - они раненых грабили… Вот их и шлепнули… - И, понизив голос, зашептал: - Если уехать хотите, поговори вон с тем проводником, - он указал на маячившую возле классного вагона черную шинель с фонарем. – Человек вроде хороший… Ну, заплатите, не без этого… Ладно, прощайте! – взмахнув рукой, Овез побежал к длинной колонне людей, бредущей от станции.
   -Прощай, - шепотом произнес Лев, глядя ему вслед, и ощутил горячее, крепкое пожатие – Нартач сжимала его руку в своей и плакала. Наверное, вспомнила просторы родной Туркмении, прощалась с прошлым…

*   24   *
Мюллер был в восторге. Операция началась успешно. Группы прибыли на место. Состоялся первый радиосеанс. А его агенты вернулись не с пустыми руками – получив пропавшую дочь, хаким станет во много раз сговорчивее… Он-то и поможет наладить канал через границу. В этом ему помогут два проводника, представленных ему нынче.
Поблагодарив Ванюшу и Алты – усталых и злых, немец пообещал им щедрую награду и отослал их отдыхать. Пора было возвращаться в гостиную, где он оставил хакима с дочерью,  - наверное, восторги уже стихли, и пришла пора поговорить о делах.
Однако, гостиная оказалась пустой. Слуга, убиравший со столика остатки угощения, почтительно сообщил, что господин пошел провожать хакима с дочерью. Вторую девушку они тоже взяли с собой.
Внезапный отъезд Юсуф-Мирзы нарушал планы Мюллера, и поэтому, громко чертыхаясь, он выскочил во двор. Но и там уже никого не было. Кроме двух жандармов, стоявших у ворот, и двоих повешенных на этих самых воротах.
Обычно Мюллер не вмешивался во внутренние дела персов, его делом была разведка. Но сейчас его досада обратилась в бешенство – на воротах, высунув языки, висели Исмаил Одноухий и Гудрот. А жандармы, спокойно покуривавшие под сенью импровизированной виселицы, небрежно сообщили, что хаким уехал, а перед отъездом  приказал повесить проходимцев на их собственных поясах. Господин начальник жандармского управления у себя в кабинете составляет акт о казни двух государственных преступников.
Как буря ворвался Мюллер в кабинет жандарма, который, покуривая кальян, сидел за столом и сочинял документ о казни в витиеватом восточном стиле.
   -Что вы натворили, Аббас-задэ?! – гневно закричал с порога немец. – Вы сорвали мне операцию! Вы понимаете это? Вы понимаете, чем вам это грозит? Я сотру вас в порошок! Я немедленно сообщу о вашем самоуправстве в Тегеран!
Жандарм спокойно отложил золотое перо. Затянулся кальяном. Молча положил перед разъяренным немцем лист бумаги, придвинул чернильницу.
   -Пишите, - спокойно предложил он.
   -Что писать? – не понял Мюллер.
   -Жалобу, - еще спокойнее пояснил жандарм. – Вы же собрались жаловаться… Но сначала ознакомьтесь с приказом, оставленным мне нашим глубокоуважаемым хакимом… Ах, да… Вы же не читаете на фарси… Можете жаловаться! – уже с раздражением воскликнул Аббас-задэ. – Сколько угодно… Однако, разрешите вам напомнить, уважаемый, в силу договора, заключенного между нашими государствами, вам запрещается вмешиваться в наши внутренние дела…
   - Но эти люди были нужны для действий в Советской России! – вскричал немец. – Как вы этого не понимаете? Ведь вы сами рекомендовали мне их! И вы, и ваш тупоголовый хаким…
   -Поостерегитесь, господин! – с изысканной вежливостью предупредил перс. – Вы оскорбляете представителя власти, принадлежащего к очень знатной фамилии!
   -Плевать я хотел! – сорвался немец. Но жандарм в ответ на грубость сделался еще вежливее.
   -По нашим законам за такое преступление грозит смертная казнь или каторга по выбору оскорбляемого…
   -Я – иностранный подданный! – с гордостью усмехнулся Мюллер. – И нахожусь вне юрисдикции ваших законов.
   -В таком случае, - глубокомысленно заметил перс, - я буду вынужден сообщить о вашем поведении в Тегеран. Вас арестуют и отправят на ближайшую границу, с последующим запретом на въезд в нашу страну. Что вы скажете, уважаемый, если мы вышлем вас в Россию, в соответствии с договором от 1920-го года, по которому Персия обязалась выдавать большевикам лиц, ведущих против СССР враждебную деятельность?
   -Но ведь вы с хакимом… - начал Мюллер, чувствуя неминуемое и скорое поражение.
   -Да! – ответил жандарм. – Мы рекомендовали вам двух опытных проводников. Но мы не знали, что кроме контрабанды, они занимаются еще и похищением людей… Дочь нашего уважаемого хакима, которую доставили с той стороны ваши люди, за что Юсуф-Мирза просил передать вам свою глубочайшую признательность, рассказала, что была похищена контрабандистами и несколько лет удерживалась Исмаилом в роли наложницы. И вторая девушка – Ширин-ханум была похищена Исмаилом с помощью Гудрота. А она из семьи богатого купца… Сами понимаете, что семьи девушек имели полное право мстить за бесчестье… Мы обязаны защищать права наших граждан от посягательств на их жизнь и свободу! – с пафосом закончил жандарм.
Высокопарные слова перса покоробили немца, и он съязвил:
   -Я заметил, что количество прав и свобод ваших граждан прямо пропорционально их состоянию! Но никогда не видел, чтобы правосудие вступилось за бедняка, дохнущего с голоду, или бедную девушку, отданную за долги в публичный дом…
   -Это наши внутренние дела! – снова подчеркнул жандарм. – И на этот счет есть соответствующие инструкции. Это не Европа, это Азия, здесь свои обычаи. А вы, приезжаете к нам в качестве гостей, но ведете себя как хозяева. Грубость и нахальство европейцев уже переполнили чашу терпения, и только суровые законы помогают сдерживать народное недовольство. Англичане и русские уже испытали на себе силу народного гнева, так постарайтесь же, господин, не повторять их ошибок…
   -Да, но как же быть с проводниками? – возмутился Мюллер, гневная тирада хозяина кабинета сбила   с него  спесь, и он понял, что надо быть осторожнее. Оказаться переданным в руки русских ему не улыбалось. Еще меньше хотелось майору оказаться в Германии, как офицеру абвера, благополучно провалившему серьезную операцию и вызвавшим обострение отношений с важнейшим стратегическим партнером Рейха на Востоке.
   -С проводником мы все уладим, - поразмыслив, ответил Аббас-задэ. – Вы говорили о старом колодезном мастере… Кажется, и ваши агенты, и повешенные контрабандисты утверждали, что он знает все тропы на границе, все подземные ходы… Так почему же вам, уважаемый, не привлечь старика? Пообещать ему много денег, подарить участок земли с садом… Хотя бы участок Исмаила Одноухого! Ведь теперь его имущество будет конфисковано в казну. Я переговорю с хакимом, и мы оформим на старика дарственную…
   -Да, но для этого мне придется снова посылать людей на ту сторону! – воскликнул Мюллер.
   -Зачем же? – удивился жандарм. – Хоть мы и на Востоке, но последние достижения техники докатились и до нас. Ведь вы говорили, что у ваших людей есть с собой рация. Во время сеанса связи прикажите им переговорить со стариком… А еще лучше, назначьте ему встречу на нашей территории. Знаю я этих кочевников! Ослепленный богатством старик будет служить нам верой и правдой…
   -Нам? – со значением переспросил немец, уже наполовину убежденный.
   -Да, нам! – спокойно подтвердил перс. – Ведь кроме интересов Германии, существуют и интересы моей страны… Вы согласны, господин майор?
   -Вполне, - ответил Мюллер, доставая сигару…

*   25   *
Когда состав тронулся и начал отстукивать первые километры, проводник, содравший со Льва сто рублей, заглянул  в купе.
   -Не волнуйтесь, барышня, - он легонько отстранил Нартач, начавшую прибираться. – Сейчас все будет в ажуре…
На столе, на полу стояли пустые и недопитые бутылки коньяка, банки из-под консервов и икры, обрезки колбасы и сыра, пачки папирос.
   -Начальнички, мать их… - ворчал проводник, сметая мусор со стола. – Комиссия, так ее растак! Всю дорогу только и слышал: принеси, подай, убери… Нажрались и давай друг перед другом кочевряжиться… А рабочие на платформе мокли… Еще не доехали, еще завода не видели, а уже заключение комиссии состряпали и список виновных приложили… Может, - оборвал себя проводник, - чайку принести? У меня титан горячий…
   -Спасибо, - ответил Лев, - лучше потом…
Проводник собрал пустые бутылки – вынес. Вернулся. Из недопитых бутылок и стаканов слил коньяк в одну, получилось под завязку. Заткнул горлышко бумажкой. Хитро глянул на Льва, на Нартач:
   -Не желаете по маленькой?
Лев взглянул на жену – она ответила улыбкой. И стала доставать из сумки припасы, взятые на дорогу. Действительно, почему бы не закусить. Да и отказываться неудобно; можно вызвать подозрение… К тому же, в вагоне они совершенно одни.
Обозрев яйца, сало и картошку, проводник сказал: - Я сейчас, - и бросился вон из купе.
   -Тебе не  страшно? – спросил Лев.
Нартач покачала головой.
  -Вот доберемся до Ленинграда, я тебе такое покажу! Зимний дворец, Эрмитаж, Петергоф… Может, к родителям зайдем осторожненько… Я тебя с ними познакомлю. Пусть поглядят на настоящую царевну…
   -Деда жалко, - негромко сказала она. – И Овеза тоже…
   -Что же поделаешь! – помрачнев, ответил он. – Я ведь ему предложил…
   -У нас так принято! – серьезно сказала Нартач, и глаза ее влажно заблестели. – Нельзя покидать друзей в горе или беде… - спохватилась, заметив, что Лев снова помрачнел. – Я не о том… Если бы ты пошел с друзьями в Иран – я пошла бы за тобой, я так сразу решила. Только дома все-таки лучше! И ты ведь со мной остался…
Вошел проводник, прижимая к груди охапку банок, целую пирамиду тарелок с закусками.
   -Начальнички оставили, - весело заметил он, расставляя посуду на столе. – Хорошо живут, и в ус не дуют. Дай такому кусок черного хлеба, как в гражданскую, так он заголосит: - Караул! Убивают!
Лев улыбнулся. Засмеялась Нартач.
   -Красивая у тебя жена! – завистливо вздохнул проводник. И, спохватившись, представился:
   -Меня Захаром Минаевичем кличут…
   -Наташа, - снова засмеялась Нартач.
   -Да, - снова вздохнул Захар Минаевич, разливая коньяк по стаканам: себе и Льву по половине, Нартач – на донышко. – Что с людьми произошло, ума не приложу! Раз у меня два писателя ехали. Спорили чего-то. Потом выпили, как полагается, и изгаляться принялись… Книга какая-то вышла про беспризорников… «Республика…» какая-то… Слово не наше.
   -«Республика ШКИД», - подсказал Лев.
   -Во, во! – обрадовался проводник. – Точно. Мол, два бывших беспризорника книжку написали… Ее напечатали… Мальчишки совсем – одному будто бы семнадцать, второй чуть старше… И вот едут эти двое, заслуженных, пьют и ржут. Мол, снова босяцкая литература в моде! Ругаются: никому настоящая литература не нужна! Вот мы такие талантливые, гениальные, непризнанные советской властью… А я, - проводник взял стакан, - давайте выпьем за знакомство…
Чокнулись. Выпили. Пригубила и Нартач.
   -А я, - продолжал проводник, закусывая луком, - домой приехал и сразу в библиотеку пошел. Взял книгу. За душу берет! Эти барчата, что ехали тут, всю жизнь по заграницам мотались, гражданскую в Париже отсиделись, голода не нюхали…Смеются: какое наследство оставим! Поржут над нами потомки, поиздеваются! Ну и пусть! – трахнул кулаком по столу Захар Минаевич. – Пусть ржут, пусть издеваются! Значит, навоз в мозгах у потомков наших… Значит, выродки они, гнилое семя… Смеяться над тем, что голодные дети писали о голодных детях! О том, что страна, в руинах лежащая, голодная и холодная, о своих детях заботилась, на улице подбирала сирот да последнее им отдавала! – проводник махнул рукой и энергично заработал челюстями. Снова потянулся за бутылкой, но тут же забыл о ней.
   -Может, они и над здешним народом посмеются? Батька мой в седьмом году на каторгу угодил. Он у Лбова в отряде был. Били жандармов и полицию, усадьбы и конторы жгли… Слава по всему Уралу шла… Попал на каторгу, а через месяц сбежал. До железной дороги – семьсот верст. Ни еды, ни одежды… И народ кругом суровый – староверы. Их царское правительство обязывало беглых ловить… Запретило кормить-поить пришлых… Так сибиряки что удумали1 На ночь оставляли на крылечке «тихую милостыню»… Хлеб, сало, молоко, одежонку кой-какую… Ты их не видел, они тебя не знают… А сколько душ спасли! Если уж и над этим смеяться, то уж не знаю, что святого и чистого у наших внуков и правнуков останется…
   -Что оставим – то и останется! – твердо ответил Лев.
Выпили еще немного.
   -Ты-то кто по специальности? – спросил  Захар Минаевич.
   -Историк, - не задумываясь, ответил Лев. – Прошлое изучаю, историю нашу…
   -Эт-то хорошо! прищелкнул языком проводник и глаза его, посветлевшие от коньяка, блеснули. – А то народ темный, дремучий… У нас в деревеньке мужики усадьбы жгли… Сожгли усадебку князей каких-то, бар перебили… А потом приехали из города, собрали всех и стали что-то говорить про революцию, про равенство, про самодержавие… Слово за слово, о тех князьях речь зашла.  Оказалось, что усадьба эта принадлежала князю, который против царя еще сто лет назад восстание делал. На Сенатской площади. Народу там цари погубили – страсть! Князя с друзьями – одних повесили, других – на каторгу… Двадцать лет он промаялся… А его отсюда на Кавказ простым солдатом. Там его и убили. А семейство на Урале обосновалось. И сказывали еще, что дед того князя, будто бы у самого  Пугачева в войске  служил… Вот оно как! А мужики по темноте и дурости его внуков и правнуков под вилы и топоры! Царю, оно, конечно, выгодно было людей в темноте и дерьме держать, так спокойнее! Но теперь – время иное. Правильно ты сказал: что оставим, то и останется. А если потомки наши забудут историю, то жить им в дерьме и гнили до скончания дней своих… Вымрут они аки обре! – торжественно заключил Захар Минаевич.
   -Ты и старославянский знаешь? – удивился Лев.
   -В поездках чего не нахватаешься! – усмехнулся проводник и встал. – Ладно, отдыхайте, заболтал я вас совсем. Первая станция утром… Доброй ночи! – он вышел, осторожно прикрыв дверь.
Лев, взглянув на задремавшую Нартач, снял с нее ботинки, положил голову на подушку и укрыл телогрейкой. Потом, сдвинув в сторону посуду, смахнув крошки со стола, выложил на клеенку несколько рукописей Степана Ивановича. Снова, как когда-то, манили его древние письмена, повествующие о подвигах и преступлениях, о героизме и предательстве, о стойкости и страданиях.
Вот что нужно было оставить потомкам! Ощущая небывалый прилив сил, сознавая важность, величие этой минуты, определявшей цель и смысл его жизни, он принялся читать.
А за почерневшим окном пролетала глухая тайга, где не скоро еще погаснут тусклые огни концентрационных лагерей и зажгутся яркие огни новостроек…
   

*   26   *
На встречу со старым Назаром Мюллер решил взять Ванюшу и Алты, здраво рассудив, что в присутствии знакомых людей, старик будет откровенней и сговорчивее. Порадовала его и очередная радиограмма, в которой сообщалось, что среди людей, заброшенных в Россию, оказался сын старика – Тойли, долгих двадцать лет скитавшийся по миру. После такого известия шансы на успех значительно выросли. Но, желая закрепить удачу, майор захватил с собой и дарственную, составленную по всем правилам, на имущество Исмаила. Оставалось лишь вписать имя. Так что старый колодезный мастер отныне становился богатым земледельцем. Ему принадлежал  огромный дом с садом, гарем Исмаила из двенадцати временных жен и более трех тысяч баранов. Нисколько не сомневаясь в успехе, немец, по совету жандармского начальника, взял с собой и трех полицейских, из осторожности.
Встреча была назначена на два часа ночи, а сигналом должен был служить костер, разожженный на склоне горы. Однако, еще засветло, жандармы и конная стража обшарили окрестности, отыскивая следы возможной засады, и разгоняя  пастухов. Только после этого майор Мюллер, тщательно оберегавший свою драгоценную шкуру, отправился к месту встречи в окружении пяти всадников. Если бы только он знал, чего ему будет стоить эта поездка!
Сидя возле костра, с остервенением отмахиваясь от комаров, которых, не смотря на глубокую осень, было великое множество, и ежеминутно посматривая на часы, Мюллер  в сотый раз мысленно проигрывал разговор со стариком. Кроме того, у него зародился план о собственном переходе в Советскую Россию и личном руководстве в двух-трех диверсиях. У него даже голова закружилась в предвкушении наград и почестей, которыми осыплет его великая Германия. Не знал Мюллер, что его мысль о переходе границы, близка к осуществлению как никогда!
Полицейские, сжимая в руках карабины, жались к костру и вздрагивали при малейшем шорохе. А Ванюша с Алты самозабвенно играли в… домино!
Ровно без четверти два в полукилометре от них затрепетал огонек, быстро разгораясь, осыпая черное небо жаркими искрами.
   -Пора! – негромко сказал Мюллер.
Он вытащил пистолет, проверил обойму, дослал патрон в ствол. Ванюша и Алты положили костяшки, не собирая – намеревались, вернувшись, доиграть. Их спокойствие, уверенность в будущем вселились в немца. Поэтому он решительно зашагал к месту встречи.
Полицейские остались у костра, сторожить лошадей. Ванюша и Алты пошли за ним, причем у Алты в руках была суковатая палка. Заметив ее, майор невольно поежился и спросил:
   -Зачем она вам?
   -Оружия-то нет, - угрюмо ответил  бывший председатель колхоза. – Не доверяете, запретили брать с собой… А если там засада?
   -Вы очень предусмотрительны! – не смог не признать немец. Приближаясь к костру, он уже различал две человеческие фигуры, разместившиеся на камнях, и ругнул себя за то, что не прихватил бинокль.
За сотню метров от костра Мюллер остановился и приказал Ванюше:
   -Подойдите к ним… Осмотритесь… Если все в порядке – просигнальте фонариком…
   -Хорошо, - усмехнулся китаец и зашагал прочь.
Мюллер видел, как он подошел к костру, как навстречу ему поднялись два человека. Они, кажется, обменялись рукопожатием. Потом трижды мигнул электрический свет.
   -Все в порядке! – с облегчением выдохнул Мюллер.
   -А вы еще сомневались? – буркнул за его спиной Алты.
   -Осторожность – главное оружие разведчика! – недовольно ответил немец.
   -Как и вора! – добавил Алты.
Немец уже хотел было обидеться, но от костра повторили сигнал. Надо было идти. И они пошли. Мюллер, молча – впереди, а Алты, продолжая философствовать,- немного сзади.
   -Вор рискует меньше, - бурчал он, следуя за немцем. – В крайнем случае получит года два-три, а шпион… то есть, я хотел сказать – разведчик… попавшись раз, он к своему ремеслу уже не пригоден…
Эх, тут бы Мюллеру и насторожиться бы! Да где там! Он был упоен победой. Он жаждал славы, наград, почестей, власти… И получил. В пяти шагах от костра, дубинка Алты опустилась на голову немца. Мюллер свалился как подкошенный.
Ванюша и лейтенант Лебедев кинулись к нему, мгновенно обшарили, связали  и затолкали в рот кляп.
   -Так и убить можно! – укоризненно заметил китаец, нащупав на голове немца громадную шишку.
   -А чего он? – недовольно буркнул Алты, поигрывая своим оружием. – Чуть не вприпрыжку пустился… Что я, архар ему что ли, по горам скакать?
Ванюша мигнул лейтенанту:
   -Зови ваших…
Через секунду пронзительный, тоскливый вой раздался в ночи, заставив полицейских у костра сбиться в кучу. Несколько безмолвных теней возникли из темноты.
   -Берите его! – приказал Лебедев, указав на связанного Мюллера, и с беспокойством оглянулся на дальний костер.
   -Придется их убирать! – огорченно сплюнул он.
   -Зачем? – удивился Ванюша. – Уходите, а с ними мы сами…
    -А вы разве не с нами? – удивился Лебедев.
   -У нас тут еще дела… - уклончиво ответил Ванюша.
   -Ага, - буркнул Алты, - деньги забыли снять со счета в банке. Раз заработали – значит, наше.
   -А я думал, что полковник… - продолжал волноваться лейтенант.
   -С ним все оговорено! – успокоил его Ванюша. - Мы  еще кое-что выясним и вернемся…
   -А теперь, - уходите! – пробурчал Алты. – Скоро светать начнет…
   -Ладно, - неохотно сдался Лебедев, - до свидания… - и исчез во тьме. За ним поволокли спеленутого Мюллера.
   -Ты насчет денег серьезно, или просто так ляпнул? – спросил Ванюша.
   -Жить-то как-то надо! – проворчал Алты. – Обратно дорога нам заказана…
    -Это верно! – вздохнул Ванюша. И, вдруг рассмеявшись, хлопнул товарища по плечу. – Ничего, проживем… Кстати, - вспомнил он, - у меня и дарственная осталась, что немец заготовил… Надо только имя проставить…
    -Вот свое и пиши! – ответил Алты, шагая обратно к полицейским. – Я становиться буржуем не намерен… Гады они! Сволочи! Все у них за деньги: и жизнь, и дружба, и любовь… Если есть деньги – значит и перед законом чист…
   -Так это же как раз то, что нам нужно! – расхохотался Ванюша. –Тс-с-с.
Они подошли к полицейским и жестами показали: пора ехать обратно!
Подхватив карабины, блюстители весело запрыгнули в седла, даже не обратив внимания на то, что одного из спутников нет.
   -А что ты скажешь их начальнику? – громоздясь на коня, спросил Алты.
   -Скажу, что ушел на ту сторону… Что готовит секретную операцию… Вернется через несколько дней… А мы остаемся до особого распоряжения…
   -И ты думаешь, поверят?
   -А что им еще остается? – Ванюша ударил коня камчой, и она понесла.
   -А знаешь! – крикнул он уже на скаку. – Я придумал, куда нам девать денежки Одноухого…
   -Куда же? – мрачно спросил Алты.
   -В Испании сейчас война… Надо закупить оружие и поехать к республиканцам… Будем воевать с фашистами… Согласен?
   -Чего ты спрашиваешь?! – весело откликнулся Алты и хлестнул своего жеребца…
Сражаться за революцию, за свободу! В жизни снова появился смысл, появилась цель… Сражаться – ведь больше он ничего не умел…
А Ванюша скакал рядом и думал, как бы половчее им пробраться в Испанию…

Конец третьей части


Послесловие
Прошло пятнадцать лет.
В один из дней на даче Сталина собралась свора его приближенных, вызванная начальником охраны. Половина вождя, где он жил и скрывался, утратила признаки жизни – ни звука, ни звонка.
Все толпились у дверей, ведущих в покои владыки - войти не смели. Входить без вызова было запрещено. Но сколько еще можно было терпеть гнетущую неопределенность? Дверь взломали и вошли. На полу, в луже мочи, прихвостни обнаружили дряхлого, умирающего старика, у которого уже не было сил двигаться и говорить. Но который еще видел и слышал, который еще жил!
Говорили после, что Берия в течение нескольких часов, а, может быть и дней, не разрешал ломать двери: мол, товарищ Сталин отдыхает и думает. И вот теперь Берия, уничтоживший лечащих врачей вождя, по приказу которого Сталина медленно убивали лучшей западной фармакологией, палач и садист Берия возликовал:
   -Тиран пал!
Остальные рабы – не чета ленинскому Совнаркому, который даже иностранцы признавали самым образованным кабинетом министров в мире! – эти рабы молчали, по привычке ожидая услышать волю своего господина.
А он молчал. Но еще жил. Что видел? О чем думал Сталин в последние минуты жизни?
Может, жену Наденьку, которая кричала в их кремлевской квартире:
   -Они думают, что ты образумишься… Что исправишься… Но они не знают, что исправлять будут их! А ты, ты неисправим!
А когда предала и застрелилась, он в отместку расправился со всеми ее родственниками, друзьями и близкими – слишком много знали.
Или видел сына Якова, которого называл «зверенышем» и «волчонком», и избивал по любому поводу. А сын убегал из дома. Жил у друзей. Рассказывал, захлебываясь слезами:
   -Я его ненавижу! Он настоящий зверь… Домой я не вернусь…
Поэтому и менять его отказался на фельдмаршала Паулюса, встав в политическую позу. И внутренне содрогнулся, представив, что к немцам попал любимчик Василий…
Что видел он? О чем думал? Может, гибель ленинской гвардии? Одни из них умирали молча, другие с криком: да здравствует партия! Да здравствует революция! Да здравствует товарищ Сталин! А он с облегчением думал, что ни у одного не хватило смелости скинуть и убрать его. Не понимал, что мешало им не отсутствие смелости, а порядочность и преданность делу помешали: в первую очередь интересы государства,  партии, а уж потом личные интересы. Ему этого не дано было понять – у него были другие критерии.
Видел ли он миллионы умерших с голоду, замученных или расстрелянных? Слышал ли отзвуки бунтов, сотрясавших лагеря? Вспоминал ли мальчишек-лейтенантов, поднимавших в бессмертие свои роты, или дивизии, корпуса и армии, погибавшие в окружениях, из-за его самодурства и ошибок его приближенных?
Понимал ли он, какое «великое наследие» оставляет человечеству? Его четвертьвековое правление обошлось слишком дорого. А его политические принципы переняли сотни «вождишек» всех мастей и направлений по всему миру. А сколько еще мин замедленного действия оставил  нам «великий вождь всех времен и народов»?
«Не хочешь знать страха – не чини зла!» А он боялся! А он боялся! Каждую ночь спал на новом месте, перенося постель из комнаты в комнату, и забывался тяжелым, свинцовым сном только под утро. Готовил себе еду  на плитке и сначала давал попробовать приближенным.
Погубив благие начинания революции, он стал вместе с Гитлером самым страшным пугалом в истории человечества. И горе тем, кто об этом забудет.
Вот и все. И, по-моему, больше ничего и не надо.

конец