72. Корона карнавала. Туфелька Тальони

                72. Туфелька Тальони

Эхо-магнит

Анна Павлова, будучи со своей труппой на гастролях в Италии, однажды увидала в частном собрании туфельку Тальони. Башмачок был так миниатюрен, что, казалось, принадлежал не женщине, а духу воздуха
 (Сильфида была коронной ролью Марии Тальони).

Саламандра, жгись,
Ундина, вейся,
Кобальт, трудись,
Сильф, рассейся! (заклинание алхимиков, на четыре стороны света).

 «Пардон, мадам, не фаш размьер… Щикольотка тольстофата», – нечто в этом духе произнес хозяин коллекции.

Анна Павловна, решительно взяв у него из рук балетную туфлю, без труда надела ее на свою ногу, обвила вокруг лодыжки и завязала бантом атласную тесьму. Встала на носок, сделав арабеск (ласточку).

Пожалуй, только она одна имела право на этот жест Сандрильоны, на этот арабеск (на Тальони-Сильфиду Павлова чуть не молилась).

…Мне ответь хоть теперь: неужели
Ты  когда-то жила в самом деле,
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?

Надо еще иметь в виду, что у Анны Павловны были идеальных форм ножки – из тех, которые обожал Александр Сергеевич:

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Но только ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня…

Владимир Набоков (гость фэнсиона) доказал в Комментарии к «Евгению Онегину», что Пушкин, говоря «ножки» имел в виду именно маленькие изящные ступни от щиколотки до кончиков пальцев (а не бедра, не голени, не икры, не колени).

Именно женские ступни очень маленького размера с высоким подъемом, породистой суховатой лодыжкой, узкой пяткой и «отточенным» балетным носком (только и видные из-под подолов длинных платьев танцующих на балу дам и девиц) приводили поэта в восхищение и более всего возбуждали его эротически (особенность эту назвали бы психиатры фетишизацией стопы):

…Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал.
У моря на граните скал.

Романтика балета не совпадает с его реалиями, ноги балерин изуродованы жестокими многочасовыми экзерсисами – в каменных мозолях, с вывернутыми косточками, вздувшимися венами.

«Лошадиные копыта». При всем том – волшебные ножки сильфид. Несмотря на всю ужасную каторгу классического танца. И даже благодаря ей.
 
Стихотворение Александра Сергеевича, написанное в том году, когда он часто бывал в нашем фэнсионе «Город пышный, город бедный», содержит себе упоминания о самых милых ему петербургских ножках той поры, принадлежавших Анне Олениной (ни одна подруга не могла надеть ее миниатюрных башмачков):

Город пышный, город бедный.
Дух неволи, стройный вид.
Цвет небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.

Все же, мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка.
Вьется локон золотой.

Эти стихи (в пушкинском автографе на полях нарисованы силуэты женских ножек) могли бы послужить гимном фэнсиона «Трапеция».
            
Ученик Иогансона и Петипа, Павел Андреевич Гердт принадлежал к классическим танцовщикам чистого стиля. Гранильщик бриллиантового танца, ювелир головоломных па.

Он солировал на сцене в последний раз уже на восьмом десятке, нимало не утратив грации и технического блеска.

Представал то диким воином-сарацином, то французским маркизом, то римским патрицием, не слишком, правда, изменяясь при том. Лучше сказать, они все  (и сарацин, и маркиз, и сам черт) представали – Гердтом. Хвост вилял собакой.

Впрочем, никакого реализма и не требовалось. В манерах мэтра неизменно сказывалась барочная традиция: салонной красивости и придворной галантности.

Карнавальная стихия наградила своего адепта вечной юностью. Выглядел он неправдоподобно молодо, в то время как на завистливые вопросы о возрасте отвечал – «дважды 33» и даже «дважды 44».

Мистический смысл ситуации: За рецептом эликсира молодости (и залогом   бессмертия!) надо ходить к старым актерам. Они знают.

Он же философский камень, панацея, цветок Гильгамеша, молодильное яблоко, средство Макропулуса…