Прививка от молодости

Казалось, знаки внимания с ее стороны были заметны каждому, кроме него. Ее звали Вероникой, а его Пашей, хотя друзья всегда называли его Павликом. Это был не самый красивый парень в университете. У него были длинные завивающиеся волосы золотистого оттенка, которые он вечно встряхивал резким движением головы, и сальный блеск играл на них в этот момент. Нос был с горбинкой, глаза серые, почти голубые и чрезвычайно любознательный взгляд.
Она была невысокого роста, носила короткие каблуки и вообще не сильно баловала себя разнообразием гардероба. При этом нельзя сказать, будто у нее было некрасивое тело. Широкие бедра переходили в чуть пухленькую талию, которая всегда казалась ей некрасивой, но она словно старалась не замечать этого и вообще редко смотрела на себя в зеркало, которое всегда отворачивала, раздеваясь в ванной.
Свои не очень длинные волосы Вероника красила в рыжий: ее мышиный цвет волос ее никогда не устраивал. Это было одно из немногих ее проявлений заботы о себе. У нее было плоское ничем неприметное личико, которое только и можно было выделить в толпе по чуть узковатому разрезу глаз и по постоянным ямочкам в уголках губ. Казалось, что она постоянно хотела извиниться, но не находила слов, поэтому просто поджимала губы. При любой встрече с кем-то знакомым, она всегда поджимала уголки губ, на мгновение вставала на цыпочки и поднимала правую ладонь машинальным, даже машинным движением, присущим безделушкам, которые для завлечения покупателей ставят на витринах сувенирных магазинов и качают механическими ручками. В какой-то момент одна из одногруппниц сделала что-то подобное в разговоре с подругами, так что Нике непременно показалось, что речь идет о ней и о том, как за ее спиной они дразнятся ее привычкой здороваться.
В какой-то момент она пообещала себе впредь так больше не делать. Несколько раз она начинала учебный день с того, что проходила мимо скопления одногруппников и хотела пройти мимо, едва кивнув, дав понять, что она никого не игнорирует и никому не желает показаться невежливой. Но именно в тот момент, когда кто-то бросал на нее приветливый, но снисходительный взгляд, она не в силах сдержать свои инстинктивные порывы все равно приподнималась на тупые носочки своих закрытых туфель, образовывала ямки у рта своей нелепой улыбкой и одергивала правую руку в воздухе, словно она обо что-то вдруг обожглась. И в такие моменты щеки ее моментально покрывала стыдливая краснота, и голову наполняли ругательства за неумение держать себя. Тут же в течение следующего полчаса прокручивала в памяти это ужасное вставание на носочки, охватывающее оцепенением все тело от лодыжек, бедер, по спине и вплоть до вздергивающейся в тот же момент макушки, которая была призвана продемонстрировать что-то вроде деликатного кивка, который тоже не получался и походил больше не конвульсию. Ника знала, как это, должно быть, смешно и противно выглядело со стороны, и потому корила себя за это еще больше, обещая в очередной раз так больше не делать.
Вероника и Павлик учились в педагогическом и попали в одну группу. Ника была единственной, кто пропустил праздник по случаю начала учебного года. Все одногруппники тогда мысленно задались вопросом, кем же была та единственная, которая пропустила общий сбор. Это сделало груз внимания для Ники вдвое тяжелей, когда она все-таки явилась на первую пару с опозданием в пятнадцать минут. Было ли так на самом деле, но тогда ей казалось, что все присутствующие в аудитории испепеляли ее в те минуты взглядом любопытства и некоторого высокомерия. Она мгновенно ощутила себя чужой.
Павлик нашел общий язык с одногруппниками почти сразу и вскоре стал близко общаться со многими людьми в университете. Он ходил по университету широкими шагами и был и без того невысокого роста, но зачем-то еще вечно горбился.
Он не нравился Нике. От него всегда исходило слишком много шума. Он громко смеялся вместе с друзьями на переменах, оголяя в широкой улыбке свои большие ровные зубы. Стоило ему первый раз за день, с утра, подать голос, как Ника замечала это, глядела около секунды на его словно застывшее от приступа смеха лицо, и тут же опускала взгляд в тетрадь, поля которой всегда были изрисованы разноцветными ручками.
Вероника рисовала постоянно, всегда разукрашивая орнаменты рисунка, но оставляя белую с фабричной голубой клеткой пустоту внутри контуров. Каждый раз, когда она пыталась закрасить рисунок полностью, у нее это не выходило, и он бросала этот рисунок навсегда. Почти все рисунки на ее полях были незакончены.
Она начинала иногда бояться того, как сильно сторонятся ее окружающие. Она почти ни с кем не разговаривала в университете. А кроме университета она почти нигде не была и мало с кем общалась. Про себя она думала, глядя на общающихся во время перемены одногруппниц, что те, видно, считают ее дурой, раз она ни с кем не может заговорить. В действительности, они вообще о ней не думали и могли взглянуть на нее только на перекличке или случайным беглым взглядом скользнуть по ней.
Чтобы вызвать хоть какое-то оправдание к себе, она думала о том, что это лишь здесь, в университете, она тихоня и ни с кем толком не говорит, но в обычной жизни ей есть с кем поделиться секретами. И тут же она вспоминала школьную подругу Галю, с которой за весь первый семестр виделась трижды: дважды они гуляли вместе по городу, и один раз она пригласила ее на свой день рождения. Была еще пара подруг из младших классов, но их она с выпускного вечера не видела.
Любому спросившему ее человеку, она не найдет, что ответить на вопрос о том, что чем она занимается помимо учебы. По правде сказать, она и учебой не сильно занималась: обычно только присутствовала на парах тогда, когда не была больна.
А болела она очень часто. Когда это происходило, мама оставляла ей лекарства перед уходом из дома, и Ника клала их к себе на тумбочку рядом с кроватью. За все время болезни, она ни разу к ним не прикоснется. Вместо этого она лишь сворачивалась клубочком под одеялом, стараясь подоткнуть его под все тело от кончиков пальцев ног до обхвата шеи, а иногда и до уровня глаз. Когда состояние болезни охватывало ее, она почему-то всегда испытывала странное чувство облегчения. Ей доставлял удовольствие тот жар, который исходил в такие часы от ее тела. Чуть вспотевшая от горячки она всегда старалась уснуть вне зависимости от времени суток. Она лишь меняла бок, на котором лежит, и как только просыпалась тут же старалась уснуть снова и, если ей это никак не удавалась, включала телевизор либо просто подолгу смотрела вдаль или на нетронутые, лежащие на тумбочке таблетки.
Кроме матери, никто о ней не мог позаботиться. Отца у нее не было, и она даже не знала толком, как он выглядит и чем занимается, и знает о нем лишь по паре фотографий среди книг на полке. И как только она вдруг о нем вспоминала, сразу укутывалась одеялом еще сильнее и поджимала ближе к телу свои зябнувшие пяточки.
Когда же с самочувствием у нее было все в порядке, она приходила домой, разогревала обед и сидела в интернете без цели. Когда опускалась темнота, она, как правило, сразу ложилась в постель либо смотрела сериалы. Это были счастливые вечера, потому что когда она была под впечатлением от просмотренных за вечер серий, она не находила в себе сил и желания заплакать в постели.
Но, если она ложилась раньше, еще тогда, когда мама смотрит телевизор или читает в комнате детектив, а еще хуже, если она уже заснула после тяжелого рабочего дня, то почти всегда глаза Вероники сами от какой-то странной потуги наливались слезами, и она не пыталась их удержать. Она не знала, а вернее не хотела знать, отчего тело ее само просит сжаться в конвульсиях, чтобы вызвать новый приток слез, которые продолжали капать с ее ресниц и с кончика носа на подушку до тех пор, пока сил на это уже не оставалось. И тогда, с привычным жжением в глазах и мокрым прикосновением подушки к ее щеке, она засыпала.

Однажды преподаватель по отечественной истории организовал в середине декабря необычный семинар. Он разделил студентов на несколько групп так, что Вероника оказалась в одной команде с Пашей. Заданием было представить наиболее развернутый и аргументированный ответ на тему внешней политики Ивана Третьего. Ника понятия не имела, чем внешняя политика Третьего отличалась от политики Первого и Второго, знала только, то Четвертый был Грозным и самым страшным из всех русских царей. Студенты в ее подгруппе как-то само собой образовали круг вокруг парты, за которой сидел Павлик. Он и говорил больше всех, причем постоянно заставляя писать своего соседа пункты к их общему ответу.
Павлик был очень умным студентом. Он постоянно отвечал на лекциях и семинарах, делился собственным мнением по каждому вопросу, преподаватели знали его по имени и сам он этим никогда не злоупотреблял и не старался вниманием к себе заработать оценку и покровительство преподавателя. Ника слушала в тот день его быструю, чуть сбивчивую аудитории речь и где-то в глубине нее родилось уважение к этому человеку, но уважение не с позиции старшего, а с позиции ребенка, который смотрит на подающего пример взрослого. Она вдруг прислушалась к тому, что он говорит своим вечно громким голосом, который ее прежде пугал.
Он взглянул на нее за эти минуты лишь однажды, когда, исчерпав свой кладезь знаний, спросил, есть ли у кого-то дополнение к сказанному им, и оглядел членов своей группы беглым взглядом. Ника уловила это мгновение, и сильное волнение подкатило к ее губам. Она не говорила ни слова прежде и потому почувствовала невероятную потребность сказать что-то важное именно сейчас, именно в эту секунду. Дрожащим голосом от предвкушения того, сколько внимания разом будет обращено к ней, она незаметно для себя самой, начав с долгого, неуместного, как ей казалось, растяжения первых звуков, вдруг сказала:
– Может, были еще отношения с Византией?
Тут же она машинально втянула в себя губы так сильно, как только могла. На мгновение она поймала на себе взгляды всех участников команды, в надежде на то, что она сказала что-то разумное, что поможет им вместе сделать хорошее выступление, но в ответ она услышала лишь беглый ответ Павлика, который отвел от нее свой взгляд раньше, чем озвучил мысль:
– Я уже сказал про Палеолог...
И все. Ни словечка больше в ее адрес он не сказал тогда. И лучше б он ее просто проигнорировал, подумала Ника, чем дать ей при всех понять, что она не слушала этого умного мальчика и пропустила его столь важные слова мимо ушей. «Отношения с Византией»: какая чушь! Ничего более нелепого, на ее взгляд, она сказать не могла. И это короткое, никому не нужное пересечение двух реплик отдалило ее от Паши на несколько воображаемых шагов назад. Она предпочла бы тотчас провалиться, упасть в обморок только для того, чтобы все заметили, что она высказала эту дурацкую идею в порыве бреда, что ей просто плохо и ей следует оказать помощь. Все бы вдруг поняли, что она тоже человек и не стали бы держать на нее зла и надменно провожать взглядами, если бы она тотчас же рухнула, дав понять, какое оно слабое существо, и что не нужно и нельзя спрашивать с нее слишком много и требовать постоянного участия в жизни коллектива. Если б она только упала сейчас на пол посреди аудитории… Но она осталась стоять, только вцепившись пальцами в край парты, как ей тогда казалось, до крови из-под ногтей.

***

До Нового Года Ника не обменялась больше с Пашей ни словом. Но в ее голове отчего-то стало появляться огромное количество сценариев, как это могло все-таки произойти. И в этих представлениях она обязательно находила, что сказать, а он отвечал ей взаимностью и оценивал ее ум и находчивость, причем подчеркивая тем самым свою высоту судейского ума и развитости, по сравнению с окружающими. Веронике почему-то казалось, что для мальчиков жутко важно уметь правильно говорить и быть таким умным, как Павлик. Все новогодние каникулы, проведенные дома или в поездках с мамой по магазинам, она провела в подобных мыслях. Ей было невдомек, отчего в ней вдруг возникла эта потребность слепо следовать за какой-то непонятной целью, воплощенной в обращении на нее внимания этим мальчиком. Эти мысли казались ей каким-то светлым маяком на пути к чему-то большему и, без сомнений, важному.
Это нечто важное наступило в первые дни после праздничной сессии. Тогда, после очередной консультации у преподавателя, Павлик вдруг окликнул одногруппников с просьбой о том, чтобы кто-нибудь мог одолжить ему конспект с пропущенными лекциями по культурологии. Большинство проигнорировало призыв о помощи: кто-то сказал, что оставил конспект дома, кто-то так же пропустил лекции, как и он. И тогда Вероника, даже не подумав о том, как она это сделает и что скажет Павлику, протянула свою единственную тетрадь, в которой были собраны все лекции, на которых она была.
– Тебе самой не нужно? – спросил он в ответ.
– Нет, – ответила Вероника единственное, что могла ответить в такой ситуации.
Тогда Павлик взял тетрадь и достал из кармана брюк свой мобильный телефон:
– Запиши мой номер, – сказал он. Вероника тут же машинально начала доставать из рюкзака свой старый крохотный телефон и приготовилась писать, еще не успев даже толком понять, зачем ей его телефонный номер. Словно прочитав этот вопрос в ее рассеянном взгляде, Паша ответил:
 – Чтобы тебе вовремя вернуть ее. Восемь, девятьсот пятьдесят один… Записала?
И Ника, конечно, судорожно, двумя пальцами уже вводила в память своего телефона его номер.
– Я постараюсь вернуть тетрадь на следующей консультации, но ты позвони, если он понадобится тебе раньше, хорошо?
Вероника совершила свой привычный нервный кивок, приподнимание на цыпочках и выдала поджатую до ямочек рядом с уголками рта улыбку. Только придя домой и, поняв, что ей самой хорошо бы хоть как-то подготовиться к завтрашнему экзамену, она поняла, что лишила себя всей возможности на это, отдав тетрадь Павлику.
Она и подумать не могла о том, чтобы потревожить его звонком и попросить тетрадь обратно. Наоборот, она получила некоторое ощущение расслабленности от того, что ей уже никак не подготовится без собственных конспектов. Ночью она и не думала о том, чтобы заплакать.
Экзамен, который проходил на следующий день, она без шансов провалила, и ей назначили пересдачу, уже после трех минут ее ответа, из которого преподаватель сразу сделал надлежащие выводы. Но пустая строчка в зачетной книжке нисколько не взволновала Нику. Она уходила с экзамена в середине дня, а Павлик отвечал в числе первых еще с утра, поэтому они не смогли пересечься, и это волновало ее гораздо больше.
Не встретились они и на следующей консультации: мама увезла дочь в поездку по городу, и та даже не сказала ей о том, что  она пропустит из-за этого предэкзаменационную встречу с преподавателем. Так Ника провалила второй экзамен, хотя и сдала его на тройку. Когда в тот же день она дождалась встречи с Павликом, чтобы тот отдал ей тетрадь, она ничуть не расстроилась, узнав, что он ее не взял на экзамен:
– Я не думал, что мы пересечемся, извини! – сказал он тогда, – Я принесу на консультацию по русскому, хорошо? Или, хочешь, дойдем до меня, я недалеко живу?
Как она могла ответить ему согласием? При всем желании Ники ответить «Да», она не могла позволить сказать это.
– Нет, ничего страшного… – ответила она, быстро задергав головой из стороны в сторону и показав ямки на щеках.
Еще даже не пропав из его поля зрения, она уже проклинала себя за свой ответ и поклялась впредь, не отвечать так бездумно. А в голове до самой ночи у нее рождались возможные варианты того, как они могли бы вместе идти до его дома и разговаривать совершенно на любую тему.
При следующей встрече Паша, наконец, вернул тетрадь, а Ника тут же поспешила добавить что-то стандартное для таких случаев:
– Обращайся! – она постаралась казаться отзывчивой и подумала потом, что у нее это вышло ужасно. Но он улыбнулся в ответ и не тени сомнений в том, что это был лишь элемент вежливости, у нее не возникло. С тех пор ей недоставало лишь предлогов для того, чтобы обратиться к нему.

***

Казалось, знаки внимания с ее стороны были заметны каждому, кроме него. С тех пор, она могла одолжить ему карандаш или ластик, протянуть недостающую пару рублей в университетской столовой, дать списать пропущенную строчку конспекта. Но он искренне не замечал всего этого или, по крайней мере, делал вид, и эта вероятность пугала ее больше всего. Ей и самой казалось, что все это ни на что не рассчитанные мелочи, хотя в глубине души она искренне надеялась, что это поможет ей обратить внимание на себя.
Когда Вероника пыталась называть его Павликом, а не Пашей, чтобы казаться близкой ему, а главное для того, чтобы убедить в этом себя саму, это выходило у нее крайне неумело, и щеки ее тут же покрывались стыдливым румянцем. Но окружающие видели все как на ладони. В глубине себя почти каждый студент в группе поражался слепоте Павлика, который будто специально игнорировал любые попытки девушки стать заметной для него.
В один из дней, кто-то из друзей Павлика, видно, уже изголодавшись по тому, чтобы открыть глаза другу, все-таки намекнул ему о том, как Ника пытается ему понравиться. На что Павлик ответил неожиданно.
Оказалось, что он, конечно, обо всем этом догадывался, и раз это подтверждают окружающие, теперь это можно было выдать за факт. До некоторого времени он не придавал особого значения вниманию, которое ему оказывает Ника. Но позже он решил специально, из собственных побуждений, не замечать подобные знаки со стороны девочки. Таким образом, Павлик, сам не заметив того, мысленно вознес себя на тот уровень высокомерного снисхождения в отношении к ней, с какого он мог смело начать ее игнорировать. Он объяснял свое поведение тем, что считал эту девчонку глупой и легковерной. Он полагал, что чувство, которое она ошибочно принимает за нечто сродни любви, есть лишь мимолетная влюбленность, которая возникает в человеке именно тогда, когда ему просто хочется влюбиться в кого-то и зачастую только ради того, чтобы наполнить кажущимся смыслом свое ежедневное существование, потерявшее в какой-то момент все прочие ориентиры.
Но Павлику было невдомек, что именно так все в действительности и было, что это объяснение поведения девочки было абсолютно верным, и потому это было настолько серьезно для нее, что сам он об этом не догадывался. Для него избранная стратегия игнорирования этих знаков внимания было своего рода шоковой терапией от заболевания девичьей влюбленности. Так он полагал. Но в действительности он лишь тешил тем самым свое самолюбие и упивался тем фактом, что нравится кому-то, до кого ему нет дела. Факт увлеченности Ники был уже неоспорим, и потому Паша выбрал для себя подобную позицию, не замечая, насколько она схожа с положением мальчишки, наблюдающего за насекомыми в песочнице, и который направляет сконцентрированный через увеличительное стекло луч солнца на муравьев, заставляя их испытывать боль, и который тут же отводит луч в сторону, давая тем самым родиться в себе чувству мнимого милосердия. Именно это чувство сейчас наполняло Павлика, который думал, что подобная «прививка» будет только на пользу юной девушке, которая, между прочим, возможно, общалась с ним больше, чем с кем-либо другим в этой жизни.
Однажды, когда Ника уже давно закрыла хвосты и решила проблемы с зимней сессией, Павлику срочно потребовалось найти цветочный магазин. Ника тут же порекомендовала ему один неподалеку, сделав еще один порожный шаг в их несуществующих отношениях. Паша, как всегда, намеренно принял это как за сам себе разумеющийся совет знакомого, который ни к чему не обязывает. Но уже в конце дня он, словно нарочно, появился с купленными в том самом магазине цветами в компании с приятной девушкой, которую Ника прежде не видела. Паша был с ней уже более двух месяцев и от того ему было так приятно сознавать, что Вероника имеет к нему чувства. Таким образом, он нравится сразу двум девушкам, а это что-нибудь да значит о нем, так думал Паша, прислоняясь вытянутыми губами к шее своей девушки, встретившей его на выходе из университета.
Девушка была красива и уверенно держала его за руку. Ника смотрела на них с крыльца здания, находясь в паре метров от влюбленной пары. И на мгновение Паша скользнул глазами по лицу Ники, так что она вмиг отвернулась, словно только что его взгляд обжег все ее нутро. А на лице Павлика в тот момент возникло и тут же исчезло выражение, говорящее о том, насколько ему приятно дать, наконец, понять этой глупой девочке, что она ничего не знает о нем, а сам он может позволить себе быть счастливым и без нее.
Вероника тут же отвернулась. Еще пару секунд она оставалась на крыльце, якобы раздумывающая о чем-то. Она хотела дать понять окружающим, что ее увиденное никак не касается. Вместо рыданий или хотя бы выражения отчаяния на лице, которое ожидал увидеть Паша, она, как всегда, застегнула на замок свою зимнюю куртку, натянула капюшон и двинулась в сторону остановки.
Сходя со ступеней лестницы, она чуть было не запнулась, поскольку груз внимания и серьезности момента, который обрушился на нее в эту минуту, заставил ее отвечать за каждое движение, чтобы, не дай Бог, не выдать того, как пусто было у нее в груди. Физическую память у нее в момент отшибло, и она заново начала вспоминать, как ходят ни о чем не думающие люди, как переставляют ноги одну за другой и даже как качают для равновесия руками. Ника попробовала идти как ни в чем не бывало, но ей казалось, что руки ее качаются слишком сильно и тотчас же они привлекут внимание Паши и его девушки. Тогда она подумала о том, чтобы засунуть руки в карманы, но вспомнила, что так она никогда не делала, а значит, это будет слишком странно и подозрительно: он точно поймет, что сделал ей больно. Так она и шла вдоль университетского забора, размахивая руками, как размахивает ими трехлетний ребенок, не имеющий в этом жесте никакого умысла.
Лишь пару раз Ника успела обернуться и увидеть ту влюбленную пару, пока они не скрылись в уличной толпе. Мир в глазах Ники не поблек, а жизнь не потеряла своего значения. По правде сказать, Нике и так всегда казалось, что мир вокруг нее серый и жизнь ее не имеет смысла. Внутри ее мучило чувство пустоты, странного лишения, словно нить, на которой она была подвешена, тотчас оборвалась, и теперь она находится в свободном полете и идет сейчас мимо голых, скрываясь от пробивающихся сквозь сухие ветки лучей солнца. Она думала в тот момент, что ей нечего терять, что ничего она более из себя не представляет, и ничего кроме жалости к самой себе она не чувствовала.
Она просто считала себя виноватой в том, что произошло. И с этим чувством вины она приближалась к автобусной остановке, представляя, как она случайно поскальзывается на слякотном снегу и падает на дорогу, по которой подъезжает к тротуару автобус или троллейбус. Если бы путь до дома проходил через метро, ей бы грезилась банановая кожура, на которой можно было поскользнуться вблизи края платформы; или какой-нибудь пьяный, нечаянным движением тела сваливающий ее на рельсы. Но какие бы образы смерти не возникали у нее перед глазами, ни в одном из них, она сама не подводит себя к гибели: каждый раз это делал случай. Она к этому боялась даже приблизиться и вовсе не хотела сотворить что-то с собой, но подобные картины сами лезли ей в голову. Ей даже не приходилось рисовать их у себя в голове: это происходило само собой, без ее участия.
***

На следующий день Павлу не было суждено вновь проявить свою стратегию безразличия: Ника не появилась в университете. Так же было на следующий и следующий дни. Жизнь продолжалась по-прежнему, и после пар Павлик каждый день спешил встретиться со своей девушкой, но с каждым днем отсутствия Ники он все яснее понимал, что никто кроме него самого не придавал этому значения. И, в действительности, хоть сам он того не осознавал, но беспокоило его не столько то, что с Никой могло что-то случиться, сколько то, что случиться это могло именно из-за него, и чувство непонятной вины ложится теперь на его плечи.
Груз спал на третий день: девочка все-таки появилась в университете. Она, как ни в чем не бывало, прошла в аудиторию и села на свое место, успев поздороваться с соседями. Не прошло и недели, а она уже казалась чуть похудевшей, черты ее лица приобрели более выраженные контуры. Павлик с минуту наблюдал за тем, что предпримет девушка, и в тот момент, когда они встретились взглядами, она лишь махнула ему рукой и бегло прошептала ему приветствие, поскольку слишком глупо было кричать ему через весь кабинет. Больше в течение всего дня они не пересекались.
Только через пару дней по слухам Паша узнал, где пропадала Ника. Оказалось, что все это время она лежала в постели с простудой. В тот день, когда все разрешилось, она вернулась домой и сразу бросила свое тело на кровать. По привычке она зарылась в одеяло и уснула.
К вечеру она проснулась с лихорадкой, которая спала только на следующее утро, после того как ее мама, вернувшись с работы, приняла должные меры и в переживаниях за ребенка легла спать только в первом часу ночи.
Но дочь не могла уснуть. Она постоянно просыпалась, стоило ей только сомкнуть глаза. Стену в комнате освещал искаженный оконным стеклом свет от уличного фонаря, который будто боролся с силуэтами всех предметов, что можно было разглядеть во тьме. Это холодное вытянутое золотистое пятно было подобно занесенному топору, занесенного над Вероникой. Каждый раз, когда она открывала глаза и видела этот пугающий ее отпечаток света, возникало неприятное чувство, словно горло превращалось в сгусток резины, и плечи, как обруч, сдавливали шею, так что несколько раз девушке мерещилось, будто она вот-вот задохнется. Тогда Ника медленно переворачивалась на другой бок, сминая под собой мокрую простыню и оставляя холоду открытые участки влажной кожи, так что проходило несколько минут, прежде, чем оцепенение спадет. Но через какое-то время она снова оказывалась лицом к световому пятну на стене, и ситуация повторялась.
Эта бесконечность сначала наводила тоску на Нику, но затем это чувство перешло в страх, и страх этот был перед тем, что не было видно конца этим судорожным переворачиваниям в постели и озноба, заставляющего тело сжиматься в один большой комок. Ей казалось, что уже могло пройти несколько ночей, пока она то и дело просыпалась и засыпала вновь. Она не могла понять, какой сейчас день, наступало ли уже утро, и, если да, почему ее мама не удосужилась позаботиться о ней после рассвета, и почему она не запомнила прикосновения ее гладких ладоней, согретых теплом утреннего чая. Пугала неопределенность во времени и то, что занесенный над ней световой топор никак не мог исчезнуть. Она просыпалась несколько раз подряд, но он оставался на месте, вызывая предчувствие ,что он никогда не сдвинется с места, а значит ночь никогда не кончится, и болезнь ее будет продолжаться вечно.
Утро Вероники началось со звуков пения синиц за окном. Ветерок обдувал ее лицо и, казалось, сам открыл ей глаза. Первое, что увидела Ника, была белая развевающаяся по ветру занавеска, которая то скрывала, то вновь открывала выход на балкон, дверь которого была распахнута. Когда взгляд прояснился, девушка сумела разглядеть синицу, сидящую на жердочке и верещавшую своим приятным голоском, похожим на зов. В комнате царила приятная прохлада, которая нежно поглаживала вспотевшее тело Ники. Неспешно она стянула одеяло на край кровати и дала ветру пройтись по ее ногам до самых пальчиков.
Когда ей показалось, что болезненная влага испарилась с ее тела, она медленно села на край кровати. Голова слегка кружилась, и в ногах чувствовались слабость и пустота, но она оперлась на край прикроватной тумбочки и встала в полный рост. Голову закружило еще сильнее, в глазах появилась темнота, которая спала через несколько секунд. Тогда она аккуратно сделала первый шаг, словно она и не ходила раньше. Пятки краем подошвы наступали на холодный пол и с приятным звуком отрывались от него. Шаг за шагом, Ника оказалась на балконе.
Она увидела знакомые улицы с высоты седьмого этажа, людей бродящим по ним, и облака над их головами. И какое-то новое чувство ощутила она в тот момент. Она заметила, как лишилась чувства, будто вокруг ее тела была обвязана веревка, за которую кто-то силой тащил ее с такой большой скоростью, что она не справлялась с ней и падала наземь. Это странное чувство ушло, и ей показалась, что раньше какая-то неведомая сила сдавливала ее со всех сторон, и ее жизненный путь сдавливался вместе с ней и не оставлял ей другого выбора, кроме как идти по течению в непонятном направлении, уходящим в бесконечную даль. В такую даль уходит для голодной лошади сноп сена, который держат перед ней, чтобы она продолжала двигаться так долго, как нужно тому, кто находится в повозке.
Словно отойдя от страшного дремотного сна, она взглянула на эти облака и людей под ними, и поняла, что движение вверх, не к мертвой точке, но подобного движению к бескрайнему небу есть то, чего ей так не хватало. Она ощутила, как характер ее движения, как мысли, как сознание и сердце ее вдруг стали другими, и сама она ощутила себя какой-то цельной и единой со своими желаниями и стремлениями, готовой к тому, чтобы двигаться дальше, неспешными, но ровными шагами, какими приходилось ей шагать по теплому речному песку. Она постаралась запомнить это ощущение и с этим ощущением взглянула на синицу, взлетевшую в небо, и вернулась в комнату для того, чтобы найти маму и пожелать ей доброго утра.
 Через три дня, она появилась в университете, и Павлик смог ее увидеть. Но он, конечно, не посмел спросить этого у нее сам, чтобы не дать заподозрить себя во внимании к ней, а потому просто подслушал ее короткий разговор с одногруппницами. Теперь он мог вновь смело надеть на себя маску умудренного любовью старца, который понимает ложность всех чувств к нему этой юной особы.
Но как ни странно, ничего этого у него не выходило. Он не испытывал никакого удовольствия от того, что игнорировал Нику в течение всего учебного дня. Более того, он поймал себя на мысли, будто он сам постоянно оборачивается в ее сторону в надежде на то, что она любвеобильно наблюдает за ним, но каждый раз ошибался. Это он стал изгоем ее внимания к себе, и это она теперь игнорировала его. Так, по крайней мере, ему казалось, исходя из того, что Ника ни разу к нему не обратилась за целый день, и ни разу он не поймал на себе ее томный взгляд. Это в душе сердило юношу. Сердило, потому что он не мог насладиться снова чувством превосходства и потому что он вроде как сам оставался в дураках.
Желание казаться безразличным обернулось против него самого. До последнего ему казалось, будто Ника играет с ним в его же игру, будто пытается казаться незамечающей его, но то увлечение, которое горело теперь в ее глаза во время учебы, когда рука ее судорожно переписывала лекции в тетрадь, говорило об обратном.
Еще через неделю Павел пережил другое потрясение: его девушка разорвала с ним отношения. Это случилось однажды днем в одном из городских кафе. Между ними состоялся короткий разговор, после которого девушка поспешно вышла вон. Больше он ее не видел никогда в своей жизни. В тот момент, когда это произошло, Паша не воспринял этот факт, как значимый и не переживал, рассчитывая на то, что, все пройдет, она одумается и отношения возобновятся. Но она была не такой, и ее шаги на пути к выходу из кафе в тот день были твердыми, столь же твердыми как во следующие дни. Она понимала и знала, что теряет, несмотря на заблуждения Павлика. Она не выходила на связь, но делала это вовсе не назло ему, а из обыкновенного желания прекратить всяческое общение с человеком, который ей не нравится.
Паша понял это не сразу. Первые дни после расставания он дышал свободно, и еще не понимал, как сильно он себя обманывал все это время, завышая цену и значимость этих отношений. Так много происходило с ним на протяжении этих месяцев с того момента, когда он только познакомился во время потоковой лекции с этой симпатичной и, безусловно, желанной многими, студенткой. Ни с кем прежде он не встречался так долго и не испытывал подобных чувств, которые казались ему высокими и за которыми даже могло быть какое-то будущее.
В день знакомства он узнал, что она была на полтора года его старше, и отчасти, поэтому он держался с ней не совсем так, как с другими девушками. Она была постоянным оплотом их отношений, рассудительной и трезво мыслящей, а он, напротив, вечно их подгонял и спешил набрать обороты, поскольку считал, что вот то, что происходит сейчас между ними, и есть то главное, к чему в жизни стремится каждый и даже не каждый находит, – но он, Паша, нашел. Именно от нее исходило осознание того, что она старше и опытнее его и что ее взгляд на мир уже давно сложился из совокупности счастливых и горьких опытов. Это шлейф ее возраста, несмотря на небольшую разницу, довлел над ним и заставлял его самолюбие чувствовать себя ущемленным. Поэтому постепенно он начал менять свою позицию по отношению к ней, что и привело к разрыву: она просто не хотела мириться с тем, что ее пытаются учить, воспитывать и подгонять под нужные юноше идеалы.
Теперь, после разрыва, он старался убедить себя, что они просто разошлись, что его не бросили, и что дело не в нем. Но в то же время он ежеминутно вспоминал все слова, что сыпались на него в последние дни их общения. Это были слова о том, как он зануден в те моменты, когда пытается казаться старше; о том, как он всегда считает себя правым, как пытается принизить ее и показать себя на фоне нее в лучшем свете; и, наконец, о том, что тенью от его исключительности она быть не желает.
Но Паша не замечал этого, игнорировал ее слова. Вместо этого он чувствовал себя хорошо рядом с ней. Он чувствовал свою значимость. В новом масштабе он мог взглянуть на самого себя, и, как выяснилось, ему дали разглядеть слишком многое, даже то, чего он не хотел знать. И этот факт злил его еще больше, поскольку он решительно не желал мириться и принимать на себя все сказанные в его адрес слова обиды и критики.
Но самой обидной фразой в его адрес была эта: «влюбленный мальчишка». Он мог стерпеть многое, но «влюбленный мальчишка» был настоящим ударом по его гордости. Разве мог он признать собственную подмену понятий «влюбленности» и «любви», признать состоявшуюся по причине его незрелости ошибку. Несмотря на некий, пускай не богатый, опыт в отношениях, Паша все равно допустил эту досадную оплошность. Но винить в этом он предпочел, прежде всего не себя, а вымещать вину на остальных, а вернее на Веронику.
Руководствуясь подсознательной логикой, которой руководствуется слабый человек, давший обидеть себя сильному, и который решает обидеть еще более слабого, Павлик решил возобновить общение с этой рыжей девочкой. Он стал делать это нагло и настойчиво, в душе посмеиваясь над наивностью девочки, при этом внешне держась в разговоре с ней так, как будто ничего особенного не происходит. И сам он не замечал того, как пытался оправдать свою уникальность и, на фоне серой и никчемной, на его взгляд, девчонки, утвердиться в своем высокомерии, в котором его обвиняла обидевшая его бывшая девушка.
Он подсаживался к Нике во время перемен, садился за один стол в столовой и каждый раз пытался забросить крючок доверия к себе, чтобы потом, конечно, рвануть его обратно. Он искренне хотел, чтобы она снова обратила на него то внимание, которым безответно одаривала ранее. В то же время Паша не забывал о друзьях, с которыми у него все было по-прежнему здорово, об учебе, которая прежде на некоторое время отошла на второй план, но всегда старался найти минутку для нее.
Но Ника не отвечала ему взаимностью. Она поддерживала разговор, казалось бы, так же, как делала это всегда, но больше не чувствовалась в ней жажда найти все новые и новые темы для общения, отыскать предлог, чтобы затеять новый разговор с мнимой надеждой на то, что он ответит ей тем же. Она держалась так же, как и он в разговоре с ней, и настроение непринужденности, если не сказать, безразличия звучало в ее голосе. Но при том, звучало так искренне и по-настоящему, что сравнивая свои интонации с интонациями Ники, Паша понимал, как он лукавит, притворяясь беззаботным.
Чувство ненужности одолело его. Он мог бы не придать этому значение, посчитать за мелочь потребность в ее внимании, если бы не осознание того, что к нему потеряли интерес. Но подлинный корень крылся в том злополучном желании, в котором он сам был склонен обвинять наивную девочку: желании влюбиться только ради того, чтобы наполнить кажущимся смыслом свое ежедневное существование, потерявшее в один момент все прочие ориентиры. Этим моментом было его расставание.
Ника же напротив нашла пристанище в учебе и даже стала иногда отвечать на учебные вопросы преподавателей, пускай еще не совсем верно, зато без боязни совершить ошибку. На этой почве у нее завелись новые знакомства, и в ее жизни, наконец, появились люди, с которыми ей не приходилось искать предлогов, чтобы поделиться новостями. Она по-прежнему улыбалась, образовывая ямочки рядом с уголками рта, и даже делала машинальное приветствие рукой, приподнимаясь на цыпочках, но делала это уже, казалось бы, специально, потому что ей это нравилось. Прическа ее через пару недель изменилась: она коротко постриглась, и ее зеленые глаза и острые уши стали открыты, и ей это, конечно, шло. Позднее она призналась подругам, что не хочет больше красить волосы и оставит свой натуральный цвет.
Но главным было то, что она не думала больше, куда бы забиться, чтобы не обращать неловкое внимания со стороны окружающих, а приходя на учебу, целенаправленно направлялась к друзьям.
Прошло некоторое время, прежде чем Паша отказался от мысли, будто все это Ника делала, как ему казалось, назло ему, чтобы показать, что и без него она может быть радостна. Сам он продолжил учиться и с успехом закрыл летнюю сессию, но после этого в университете больше не появлялся.
В середине лета всем стало известно, что он уехал из города и поступил в столичный университет. Там он зажил полной жизнью, познакомился с новыми людьми и даже, кажется, начал постепенно меняться сам, устраняя темные стороны своего характера. Теперь ему казалось, что он, наконец, зажил полной жизнью и нашел нужные ориентиры. Там далеко он старался получить от своих юных лет все возможное и наивно, хотя и абсолютно естественно, полагал, будто прививку от молодости он уже получил.