Заблудшая душа

     У Василины глаза испуганной козы, которую хозяева долгое время держали в ежовых рукавицах, а потом, образумившись, сменили гнев на милость. Так, по крайней мере, казалось многим, хотя никто даже пальцем к девочке не прикасался. Просто она родилась такой, слезокатной, потерянной. Мать Василины – кукольной внешности Алла, едва опроставшись, упорхала вслед за военным летчиком Митькой, который приезжал навестить не старых ещё родителей и теперь возвращался к месту службы. Уехала без особой надежды захомутать Митьку, как и все Комаровы разборчивого через край, с немалыми претензиями, а потому не обременённого семьей. Для ветреной Аллы скорее всего это был повод, чтобы поставить крест на всей своей прежней деревенской жизни, в которой для молодой женщины самыми памятными оставались ощущения детства и юности.
     Алла имела характер – весенний, неустойчивый. Умом, впрочем, как и внешностью, не обижена, но скуповатой оказалась природа на добродетели. Рано начала взрослеть, особенно по женской части. Все было при ней, в ласкающих мужское око пропорциях – только слепой мог не заметить в ней очаровательных перемен. Впрочем, не одно это послужило причиной деревенских пересудов. Как никто другой умела Алла кокетливо двинуть плечиком, состроить невинные глазки: юная дева со временем обещала превратиться в законченную гулёну.
     Дочь она зачала не то от шофера Васьки во время сенокоса, или, быть может, от пастуха Ефрема, когда уходила за околицу встречать комолую Пеструху. Алла была разборчива в одежде и пище, но совершенно неразборчива в мужчинах. Она со всей ясностью поняла, тесно ей в рамках деревни, где все на виду. Пора смазывать пятки и давать дёру в какой-нибудь город – там легко затеряться. А девчонку спихнуть на родителей, ничего с ними не сделается – вырастят и прокормят. Тут, кстати, и подвернулся Митька, как спасительная соломина. Она открыто била под него клинья и, в конечном счете, удостоилась его внимания. Проще говоря, повод для отъезда казался вполне подходящим, дескать, желание личного счастья позвало за собою в дорогу. Кто за такое осудит?
     Девочка была полной противоположностью матери, которая так и не объявилась после поспешного отъезда. В детстве, тихо радуя стариков,  одиноко играла в куклы. В школе сторонилась всех и часто отвечала на уроках невпопад, хотя училась довольно сносно и ровно. Среди сверстников казалась этакой тенью, с которой не хотелось дружить, ни, тем более, обижать. По мнению окружающих, Василина была не от мира сего, слегка тронутая. А такие в деревне вроде как под защитой неба.
     Зато дома в ней не чаял души дед Степан, который в своё время тяготился родной дочерью, и теперь накопленное тепло без остатка отдавал внучке. Даже имя ей выбрал сам – Василина, втайне надеясь, что вырастет, дай Бог, с мальчишеским характером и тогда он мог запросто звать её Васькой. Оказалось, мечтам не суждено сбыться, что никак не повлияло на их дружбу. Разве что брала старого Степана тревога, как этот человечек с душой трепетной осинки впишется во взрослую жизнь?
     Бабушка Евдокия для Василины вроде колодца, из которого черпает девчонка бесконечную доброту и терпение. Была бабуля набожной, скрученной разными приставучими болезнями. О непутной дочери в разговорах с внучкой старается помалкивать, худого слова не скажет, только в шелестящем общении с иконами то и дело проскальзывает имя Аллы. Такое вот оно материнское сердце: когда хорошо – радуется, а ломит боль и неизвестность – питается надеждой. Её, эту надежду, она высказывает бесконечно и за то уже великое спасибо святым ликам, что легче после этого делается Евдокии.
    Время скоротечно, как череда времен года. Замечают старики, что-то неладное творится с внучкой. К выпускному классу растеряла Василина угловатость, округлились коленки и выглядит она не хуже повзрослевших сверстниц. Ноги длинные, резвые. Как говорит школьный физрук, ей бы перчинки в характер добавить, могла бы наперегонки с ветром носиться, бегуньей стать. Вместо этого Василина ещё глубже ушла в себя. Со старой Евдокией наотрез отказалась ходить в баню. Больше ищет одиночества, без нужды слова не проронит.
      В Василинины глаза лучше не заглядывать. Там одновременно испуг, удивление, недоумение. Мудрая Евдокия раньше других прозрела сердцем – даром, что ли, с пелёнок глаз с неё не спускала.  После колебаний все же открылась Степану:
     – Похоже, влюбилась наша внученька. Сама не своя. Кабы не случилось чего?
      – Тьфу на тебя, – замахал дед руками. – Накаркаешь с перепугу. Ить ребёнок она ишшо.
      – Чего ж ты меня в её возрасте к себе в постель заташшил? Запамятовал небось?
       Пригорюнились оба. Понимают, самое лёгкое позади. Всё, что отдали за эти годы, чистой воды стариковская привязанность и даже благодарность – забота о внучке принесла осмысленность в их пепельную пору. Казалось, всё сложилось как надо. Деда Степана она звала папой, бабушку Евдокию мамой – однако это не могло заменить заложенного природой материнского участия. Ведь чадо малое тянется к сокам родительски. Ей бы примера наглядного, пусть не всегда удачного, но для закалки души и такой сгодится. А старый человек может дать только присущее его возрасту. Степан и Евдокия это понимают…
     Василина как чистый лист бумаги: ни слова на нём, ни помарки. Ладно бы добрый человек оказался на её пути. Пусть не откликнется, зато души не испоганит, для другого сбережёт. А, случись, недоумок, или урод сердечный…
     – Не спускай с неё глаз, – велит Евдокия. – Боязно мне.
     Раньше Василина себя развлекала, не нуждалась в обществе подружек. Теперь с кисточкой и акварелью дружбу водит. Никому не показывает своих работ. Ни тех, что вначале выглядели наивно и беспомощно. Ни других, пополнивших папку за последние годы, где явно видно – рука обрела твердость, а письмо выразительность. Только старикам позволялось перелистывать листы ватмана. Они мало что смыслили в творчестве, однако несомненные способности внучки говорили сами за себя. Уж как хотелось порадоваться за неё вслух, на людях, однако помалкивали, зная ранимость Василины.
     Вот и сегодня внучка выскользнула из дома. В одной руке синий бидончик под землянику, в другой – холщёвая сумка, с какой обычно ходят в магазин за продуктами. Там всё  её богатство – листы ватмана размером с машинописный лист, свежие акварельные краски и колонковые кисти, которые купила на сэкономленные в школе деньги. Не доела, не допила – вот и образовалась заначка – в самый раз на заветное приобретение.
     Из попутчиков у неё обычно дворовый пёс Шарик, но сегодня она и его не взяла с собой, чтобы не топтал кисти земляники и не мешал побыть наедине с мыслями. Дед Степан проводил взглядом выгоревшие на солнце джинсы и такую же цветом куртку, пока Василина не скрылась за поворотом. Ещё долго потом сидел в оцепенении, удивляясь незнакомому тревожному состоянию.
     Земляника на взвозе, обращённом к солнцу, родилась в это лето щедро. На поляне ягод так много, что ступить некуда. Мелкие, как горох, они рассыпаны по заброшенному полю. Василине нравится этот природный узор. Он так похож на бабушкин цветастый платок, который дед Степан купил в Москве, когда ездил по путевке как передовик производства. Она даже помнит название фабрики, где вдохновенные руки мастериц делали этот чудесный платок – Павловский Посад.
     Однако стоит шагнуть в березняки, где трава выше и гуще, там земляника знатная. Крупные ягоды продолговатой формы клонят к земле толстые стебли. Василине по душе выкладывать плоды на раскрытой ладошке, такие соблазнительные на вид и душистые, что хочется бесконечно вдыхать их аромат. Разминая по обе стороны траву, оценивающе вглядывается. У неё есть уже несколько акварелей с земляникой, а кажется всё мало. Природа такая выдумщица, что каждая новая картинка видится удачнее прежних.
     Все бы ничего, только вот пауты мешают сосредоточиться, норовят сесть на оголённые руки. В полуденную пору и до самого заката, пока не спадёт жара, они злые и неуступчивые. Василина выработала в себе терпение к жгучей крапивной боли, стойко сносит укусы, пока кисть гуляет по ватману. Нежная кожа на изящных руках сплошь в покрасневших волдырях, они чувствительно зудят.
      Нравится Василине переносить на бумагу сползающие по сопке  березняки. Листва от салатной зелени на молодых деревцах до густой купоросной на раскидистых, мощных березах, которые встречают, быть может, уже сотое по счету лето. Кладёт одну краску на другую, погружается в себя и обнаруживает удивлённо – лицо Вовки Стебенькова, проглядывающее сквозь кудрявые косы берез. Самого смешливого в классе, отчаянного и красивого.
     Вовка не одну девчонку свёл с ума. Не потому, что дружил напропалую. Как раз наоборот – никого не замечал, никого не выделял, хотя симпатичных девчонок впору лопатой отгребать. Доведись девчонкам узнать, что Василина, эта моль серая, по Вовке сохнет, вот было бы смеху. С головой не дружит, а туда же – любовь подавай. Куда крестьянин, туда и обезьянин…
     Хорошо бы загодя и наверняка знать, что можно, а чего и в мыслях держать нельзя, мир, наверное, перестал бы удивлять людей, живущих по неким неизменным правилам. Ах, Вовка, Вова, Володечка! Не смеет Василина открыто взглянуть ему в лицо. Чего доброго, догадается о  девичьем безоблачном чувстве. Ей лучше вот так, наедине со своим сердцем поговорить, краскам и бумаге доверить то, о чём ещё слов не придумала. Акварельный Вовка получается у неё деликатным, с мягким взглядом шоколадных глаз, только бровь всё та же ломкая, домиком, что соответствует его бесшабашной натуре.
    Она знает, даже сама видела, что девчонки в классе давно умеют целоваться. В её присутствии заводят о мальчиках вполне откровенные разговоры, скашивая взгляд и удовлетворённо наблюдая, как Василина-недотрога стыдливо покрывается румянцем. От матерей своих девчонки знают, какой доступной была Алла, мать Василины. Они не в силах пока осилить непростой житейской задачи: почему яблоко так далеко упало от яблони?
     Девичье сердце может на дню сто раз умирать и возрождаться. Василина наносит мазки на Вовкин портрет, всё её существо наполняется надеждой. Вспомнит откровенные взгляды одноклассниц, душа проваливается куда-то глубоко. Представит, как Вовка сторонится девичьего общества, настроение хорошеет. Даже весенняя погода не умеет так часто меняться, как Василинино настроение.
     Хорошие краски купила она на этот раз, свежие, сочные. Природа как живая смотрит с набросков. Вовка улыбается одной ей – Василине. Вот она, великая сила творчества. Что пожелало сердце, то изобразила рука. Пусть в картинках, никому неведомых фантазиях Вовка будет принадлежать только ей одной.
     Василина обратила внимание, что пауты исчезли, их отнесло ветром. Тревожно шепчется листва, берёзы с затаённым смыслом качают кронами, будто предупредить о чём-то хотят. Упали первые капли дождя, потом из безразмерной небесной лейки окатили красную от ягод поляну. Василина с ужасом увидела, как сползает Вовкина улыбка, шоколадные глаза становятся прозрачными… Резкий порыв ветра подхватил её листочки и бросил вглубь леса.
     Позабыв обо всём на свете, кинулась она им вслед. Будто не Вовка Стебеньков, нарисованный, побитый дождём и ветром, а самый что ни есть настоящий, в крови и плоти, исчез за деревьями. Она мчалась его спасать. Не могла допустить и мысли, что непогода сотворит с ним чудовищную несправедливость. Она забыла про землянику, разложенные на пне краски, о престарелых приёмных родителях. Ветер вместе с нею оплакивал её любовь, проливной дождь смывал то, что ешё совсем недавно составляло смысл её жизни.
     И грянул гром. Нет, не тот, что ударяет по ушам и катится в дали неизвестные, теряя силу на горных отрогах. Это сама преисподняя разверзлась прямо над головой. Ноги подломились, в распахнутых от ужаса глазах отразился невероятной мощи жгучий свет, он стремительно двигался по стволу огромной сосны, расщепляя его с силой тысячи дровосеков. Тотчас на землю обрушился звуковой удар огромной силы. Как же она могла забыть, что сопка начинена железной рудой и грозы здесь всё лето напролёт справляют шабаш…
     Не вернулась Василина домой ни этим сырым днём, ни в последующие. Дед Степан, не сомкнувший за короткую летнюю ночь воспаленных глаз, утром отправился на взвоз, куда когда-то впервые привёл внучку. Издалека увидел лежащий на боку синий бидончик с рассыпанной земляникой, облупленный старый пень, на котором, бывало, сам отдыхал. Тут же валялась опрокинутая коробка с красками и колонковые кисти.
     До самого вечера, пока не занемели от устали ноги, обходил ближайшие перелески, срывая голос, кричал в неизвестность. Отзывалось в ответ только приглушённое эхо. Всю неделю, кто был относительно свободен от работы, прочесывали окрестные леса. Василина будто канула в воду. Дед Степан выпросил в колхозе лошадь под седлом, продолжал поиски. Всякий раз, возвращаясь, боялся смотреть в глаза усохшей Евдокии, страшился её вопросов, на которые не знал ответа.
     Неделю спустя охотник Генка Беспрозванный, обновлявший дальние солонцы, увидел в отдалении девичий силуэт во всем синем и бросился вдогонку. Тут-то он и вспомнил слова школьного учителя физкультуры. Девушка не бежала, она стелилась над землей, картинно выбрасывая длинные стройные ноги. У неё и в самом деле был талант бегуна.
     Вечером бабка Настасья, известная ворожея, раскинула на столе карты.
     – Бедняжка, тронулась умом. Боится всего на свете. Похоже, отмучилась, прими Господь её невинную душу.
     Дед Степан какое-то время ещё елозил по сопкам, заглядывал в отбойные места, где во все времена плодились волки, отметился на старых медвежьих берлогах. Бабка Евдокия не дождалась его из очередной такой поездки. В горнице встретили старика тишина и холодные ноги верной спутницы. После этого он и сам не зажился, не в силах вынести одиночества.
     На поминках, как положено, вспомнили всех, кто ещё недавно был среди них. Родни после себя дед Степан и Евдокия не оставили, если не считать Аллы, память о которой уже заросла лебедой. Припомнил кто-то, в ушедшем родовом гнезде случались шелапутные бабы вроде Аллы. Осенили себя крестом суеверные, когда ни ко дню, ни к ночи была помянута давно схороненная бабка Васса, за которой тоже водилась схожая с Василиной чудинка. Даже назвали их одинаково, кто бы мог подумать о последствиях?
    Вскорости изчезла Василина из сознания людей как обрывок сна, который, пока не проснешься, ещё помнится. А с первыми утренними хлопотами истает бесследно, точно девчонка и не жила вовсе.