Осень Пушкина

Борис Бейнфест
«ОСЕНЬ» ПУШКИНА

Творчество Пушкина – недостижимая поэтическая вершина. Или, точнее, гряда вершин. Но у каждого есть еще и свой любимый Пушкин. Тот, что занял место прямо у сердца. У кого-то это Пушкин – лирик, у кого-то – автор «Медного всадника», или прозы, или «Руслана и Людмилы»… «Мой Пушкин» – есть такая книжка у Марины Цветаевой. «Онегина воздушная громада, как облако, стояла надо мной» – это Ахматова. Ну и так далее.
И для меня «Онегин» – верх поэтического совершенства. А разве здесь может быть другое мнение? Я перечитываю его многократно разными частями, знаю много фрагментов наизусть и пр. Есть два-три десятка стихотворений – они всегда на слуху, при мне, я бормочу их про себя при подходящем случае или громко озвучиваю, если обстановка позволяет… Среди них «Осень», один из пушкинских шедевров. Вот об этом стихотворении я и хочу немного поговорить.
Это, конечно, удивительное творение. Но даже в этом шедевре выделяются отдельные строфы, восхищающие своей образностью, идеальной гармонией строя, словом, своим абсолютным совершенством. Не буду приводить здесь всё стихотворение целиком, оно большое, но вот несколько таких строф для примера приведу.
I.
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
Журча ещё бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
V.
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечёт. Сказать вам откровенно,
Из годовых времён я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашёл мечтою своенравной.
VII.
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдалённые седой зимы угрозы.
И наконец, две предпоследние и неоконченная последняя строфа.
X.
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплён моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем –
И тут ко мне идёт незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
XI.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
XII
Плывёт. Куда ж нам плыть?  .....
.................
Стихотворение написано в октябре – начале ноября 1833 года в Болдине (но это не та  знаменитая Болдинская осень – та была в 1830). Эпиграфом к стихотворению служит строка из стихотворения Гавриила Державина «Евгению. Жизнь Званская»: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?».
Кстати, при жизни поэта стихотворение так и не было опубликовано. О причинах можно только догадываться. Стихотворение абсолютно безобидное, как безобидна вся пейзажная лирика, как безобидна фортепьянная пьеса «Октябрь. Осенняя песня» из «Времен года» Чайковского. Возможно, что-то еще не устраивало автора, возможно, та же неоконченная последняя строфа мучила. Так или иначе, впервые стихотворение увидело свет только в 1841 году, в подготовленном В. Жуковским посмертном собрании сочинений, в XI томе.
Между строфами X и XI (они приведены выше) была еще одна строфа, впоследствии зачеркнутая автором. Эта строфа и некоторые варианты были напечатаны Анненковым в его издании сочинений Пушкина, т. II, 1855. Вот как поэт описывает тех, кого он назвал «хор гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей».
Стальные рыцари, угрюмые султаны,
Монахи, карлики, арапские цари,
Гречанки с чётками, корсары, богдыханы,
Испанцы в епанчах, жиды, богатыри,
Царевны пленные и злые великаны.
И вы, любимицы златой моей зари, –
Вы, барышни мои, с открытыми плечами,
С висками гладкими и томными очами.
Видимо, автор счел, что строфа инородна, что эти экзотические плоды его фантазии все-таки далеки от темы, не слишком гармонируют с очень русским, национальным колоритом стихотворения.
И та самая, неоконченная последняя строфа… Тоже загадка. Оканчивается вопросом «Куда ж нам плыть?», вопросом философским, неожиданно проблемным, стоящим, на мой взгляд, в одном ряду с такими знаменитыми в России вопросами, как «что делать?» и «кто виноват?». Ощущение мучительной недоговоренности возникает у каждого, было оно и во мне, и я дерзнул предложить свой ответ. Пушкин, скорее всего, посмеялся бы, а может, и нет, кто скажет? Вот эта версия.
Плывет... Куда ж нам плыть?.. Не ведает никто.
Отдаться воле волн? Увы, пустое дело.
Тут нужен новый, мудрый лоцман нам на то,
Чтоб вывести корабль на верный курс умело.

Игра идет ва-банк: не в карты, не в лото.
Так что вперед, друзья, уверенно и смело!
Пусть крепче держит рулевой в руках штурвал,
И пусть минует нас крутой девятый вал!               
Эта история получила неожиданное продолжение. Одна из моих корреспонденток вдруг сообщила мне, что у Пушкина, оказывается, есть своя версия этой строфы, хотя и неполная, без заключительных двух строк.. И верно, Пушкин действительно написал свою версию, которую, однако, держал в черновиках.
Ура!.. куда же плыть?.. какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опалённые Молдавии луга,
Иль скалы дикие Шотландии печальной,
Или Нормандии блестящие снега,
Или Швейцарии ландшафт пирамидальный?
Вот тебе раз! Удивительно, куда делся проблемный характер вопроса, его глубина? Здесь вопрос (и ответ) звучат на уровне туристического предложения, буклета… Притом не совсем, может быть, даже корректного (прости меня, Пушкин!). И впрямь: плыть в горах Швейцарии, или в лугах Молдавии, или среди скал Шотландии – мудрено.
Откуда вдруг такой поворот фантазии? Но вспомним: Пушкин ведь так ни разу и не побывал за границей, так и остался, как говорят уже в наше время, «не выездным». И хотя начато перечисление с мест, где Пушкин все-таки был (Кавказ, Молдавия), но дальше идут страны, оставшиеся недоступными… И это при широком европейском (а то и всемирном) горизонте мышления Пушкина, его всеобъемлющем кругозоре! Не эта ли тоска по дальним краям, так и оставшаяся неутоленной, вызвала к жизни эту строфу, этот крик души? В его мечтаниях в вечерней полудреме у камелька весь мир оказывается достижимым!
Но, опять же, этот вариант по стилю своему, по своей лексике выпадает из замысла стихотворения, посвященного русской осени. И Пушкин, возможно, не без сожаления, от него отказывается. Оставляет вопрос без ответа, предоставляет искать ответ нам. Однако нет полной уверенности, что так будет хорошо, и потому стихотворение остается лежать пока в столе. Мог ли поэт знать, что ему уготовано всего лишь еще 4 года жизни на этой земле?
       25 июня 2014.