Прости, дедушка, ты для меня - только имя...

В церковь как-то я зашла,
Заказала там молебен,
Потому, что для начальства
Думала, он был целебен.               
               

Вчера мне довелось поехать по делам в Дмитров. Там в храме я решила подать записки за здравие и за упокой. В один листок можно было вписать десять имён. За упокой я вписала родных, любимых педагогов и коллег, друзей – с годами их количество всё увеличивается. И только сегодня вспомнила, что среди дорогих имён не вписала имени дедушки.
 
Как такое могло случиться? Ведь я упоминаю его в утренних молитвах (в те нечастые   дни, когда я их читаю, но всё же…). И это накануне дня его расстрела, который произошёл  двенадцатого апреля.

Прости, дорогой дедушка, но, к глубокому моему сожалению, несмотря на всё моё к тебе уважение и, даже, почитание, ты остаёшься для меня только именем. Наверное, поэтому и произошёл этот печальный случай, когда я забыла тебя упомянуть в листке для поминания.

Всё, что я знаю о тебе со слов мамы и бабушки, всё это для меня, к сожалению, лишь сухие факты.

Я помню прабабушку, хотя видела её только один раз в жизни – мы навестили её в другом городе, когда мне было два года. Мне запомнился уютный свет от лампы у швейной машинки, мягкие руки и большой палец правой руки, на котором не хватало фаланги. Это тёплое воспоминание я пронесла через всю жизнь.

Прадедушку я помню хорошо. Его мы взяли к себе из другого города, когда ему было 92 года. Сухой, довольно крепкий для его лет, старик, он мог часами рассказывать удивительные и забавные истории из озорной юности, да и много ещё чего из своей, ох, не простой жизни. Чтобы он не скучал, бабушка дала ему толстую тетрадь, в которую он стал записывать всё, что помнил о себе и о событиях, которые ему довелось пережить – успешное предпринимательство, революцию с потерей всего,  махновщиу, когда его собирались расстрелять, а прабабушка сумела его выручить, и многое другое.
 
Прадедушка до конца старался быть нам хоть чем-нибудь полезным, и, даже, когда у него уже почти не оставалось сил, он разрезал ножницами газетную бумагу на длинные полосы, которые в то время употреблялись вместо отсутствующей в продаже туалетной бумаги.

Когда я была ещё совсем маленькой, отчим отца, который жил с нами в комнате в общей квартире за роялем и буфетом, любил читать мне книжки, когда я сидела у него на коленях. Он мне тоже запомнился, как  симпатичный старичок. А дедушка – не запомнился, ему это не позволили, хотя и он мог бы  оставить след в моей душе.

О дедушке с отцовской стороны я не говорю – он умер тоже задолго до моего рождения. Но его смерть не была насильственной, хотя её тоже могло бы и не быть. Он заглушал голод в тяжёлые времена хлебом с толстым слоем аджики и заработал рак пищевода.

А дедушку по маминой линии просто расстреляли. Объявили польским шпионом. Да, у него в Польше проживала старая мать, и он неоднократно ходатайствовал о том, чтобы ему позволили её навестить. И ещё, у него дома был очень дорогой микроскоп – дедушка был врачом – микробиологом. По предположению бабушки, это обстоятельство тоже могло послужить причиной его ареста в том,  тридцать седьмом – кому-то захотелось присвоить себе этот прибор. Вообще, для ареста могли быть и другие причины, например, посещение христианского кружка. Но официально дедушка был польским шпионом.

То, что дедушку расстреляли в том же, тридцать седьмом году, мы узнали намного позже, после перестройки, когда родным репрессированных открыли доступ к секретным документам. Всё время до этого бабушка  и  мама ничего о его судьбе не знали. Когда мама, которой в то время исполнилось двенадцать лет, по своей инициативе пришла на Лубянку, её требование рассказать, что с отцом, выслушал какой-то человек.  Он вывел её  с чёрного хода на улицу, и сказал – «Иди, девочка, подальше, и забудь  сюда дорогу!».

В школе, где училась мама, были и другие дети, у которых исчезли родители. Они плакали на уроках, а мама сидела за партой, стиснув зубы – она не позволяла себе этого, чтобы в классе не узнали, что и у неё тоже взяли отца. На протяжении всей дальнейшей жизни мама вглядывалась в лица мужчин, где бы она ни находилась – на улице, в автобусе, в метро. Вначале в лица сравнительно молодых мужчин, затем - пожилых, затем – стариков. А вдруг…  Вдруг отец вышел на свободу, а её с мамой не нашёл –  ведь им и после его ареста пришлось, скрываясь, скитаться по разным городам, пока они не  осели в Москве. 

Бабушка до конца оставалась верной дедушке, несмотря на регулярные предложения других мужчин устроить её личную жизнь. Она ловила слухи о том, как живётся на каторге, о том, что врачей, якобы, там берегут. Она всё ждала, что кто-то найдёт её и передаст весточку, что вдруг откроется дверь и произойдёт чудо.

Для мамы и бабушки мой дедушка всегда оставался живым, таким, как они его помнили –  доброжелательным, умеющим найти ключик к душе любого человека, на каком бы уровне общественной лестницы тот не находился. Они помнили его замечательный тенор, и ещё, что не менее важно, тепло его рук, улыбку, мимику…. А для меня он – просто имя!

Да, я знаю о нём кое-что, кое-какие факты его биографии – знаю, что он родился в глухой деревне на западе Украины, что до четырёх лет он не разговаривал, и, кажется, даже не ходил. А в юности он пешком дошёл до Варшавы, поступил в университет и с отличием его окончил. Он был добросовестнейшим человеком, отличным специалистом, даже одно время работал с самим Павловым. Маму он готовил к профессии врача, и в детстве её стол был занят колбами, пробирками и всем, что было необходимо для различных опытов. Он уделял много времени её воспитанию, как человека широких взглядов. Когда его забрали, ей было всего (или уже?) двенадцать лет.

Но для меня это всё –  что-то, вроде сказочки о ком-то. Я ведь никогда его не видела. Старые маленькие выцветшие фотографии не в счёт – они лишь дополнение к сухим фактам.  Я не слышала его голоса и дыхания, не сидела у него на руках, не гуляла с ним по улицам, не заходила в церковь. Я не рассказывала ему то, что дети охотно рассказывают дедушкам, не слушала его советов и шуток, вообще, не, не, не….

А ведь этого всего мне, безусловно, не хватало.  И, будь у меня всё это, я, возможно, была бы другим, более мягким, глубоким,более умным человеком.

Да, я, конечно, понимаю, что мне невероятно повезло – у меня в жизни были и мать, и отец, и бабушка. Далеко не у всех есть такое богатство. Однако мне всё равно досадно, что дедушка для меня – только имя. Пусть даже героическое. В папке с делами того далёкого времени, которую нам с мамой показали на Лубянке уже после перестройки, было дедушкино дело. Из него мы и узнали о его расстреле  почти сразу же после ареста. В этой же папке находилось и дело ещё одного врача из того же санатория, где в то время работал дедушка. Из этих документов было видно, что тот, другой врач, который был расстрелян вместе с дедушкой, признался, что он, используя своё служебное положение, готовил отравление   группы советских лётчиков. И, вообще, он регулярно вредил здоровью больных при помощи каких-то ядов.

В это я уж никак не могу поверить. Ведь он тоже был, через какое-то время, реабилитирован. Какие же при допросах должны были применяться пытки, чтобы заставить врача сознаться в таких страшных преступлениях, которые он, безусловно, не совершал.

Дедушка же ни в чём не признался. Он до последнего отрицал, что наносил кому-либо вред. Да, у него трое детей – родная дочка и двое усыновлённых – мальчик и девочка. Да, у него мать в Польше, но шпионом он не был и кроме своей работы никакой деятельностью не занимался, тем более, антисоветской.

На том дело и закончилось – постановили расстрелять, и расстреляли – без суда, адвоката, прокурора, присяжных. Непонятно только, как это ещё документы сохранили, для чего? Ведь не для того же, чтобы через годы мучительного неведения родные, в сердцах которых остались лишь образы близких людей, а то и просто их имена, наконец, что-то узнали о судьбе близких?

Так что, дедушка, дорогой, прости уж меня за мою забывчивость. Завтра я обязательно закажу тебе молебен.


Май, 2014.