сортир Ф. М. Достоевскому посвящается...

                СОРТИР
     (пьеса в 2-х действиях и с эпилогом)

                год написания - 1991


Эпиграф №1 (для себя)
«Все наши мечты
Повстречали смех.
Никто из нас не хотел умирать,
лишь один это сделал за всех.

Когда источник разврата иссяк –
Она обнаружила след,
Уводящий в спальню, сортир
и дальше…
На восток.»
Гр. Крематорий.

Эпиграф №2 (для зрителей)

«…Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной неслыханной язве… Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические… Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные… Целые селения, целые города и народы заражались и существовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключена истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать добром, что злом. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать…»
Ф.М. Достоевский.








ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Исаев Павел Саныч – специалист по Достоевскому
Суслова Апполинария Прокофьевна – любимая женщина Достоевского
Розанов Василь Васильевич – писатель, муж Сусловой
Достоевская Анна Григорьевна – 1я жена Достоевского
Вергунов Николай Борисович – её любовник
Достоевский Михаил Михайлович – брат Ф.М.Д. (Садовник)
Достоевская Эмилия Федоровна – жена Михаил Михайловича
Страхов Николай Николаевич – философ, лит. критик
Павел Матвеевич – специалист по тамплиерам
Мальчик
Санитары и кто угодно еще
Итого 13 персонажей и при желании 11 актёров плюс массовка, т.е. санитары.





















ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

АГОНИЯ

На сцене ночь, сцена еще мертва. Но есть Голоса, не со сцены идущие, а словно бы из сырого подземелья: капли воды падают с его потолка и дрожит эхо ударяющихся об его стены Голосов. (зловещая, одним словом, обстановочка)

Лирическое вступление.

I.    Итак: Ночь. Падающие капли. И Голоса.

Спокойный голос: Вызывать духов просто.
Нервный голос: Страшно?
Спокойный голос: Нет. Бывает даже смешно. Смотря какая компания подбирается. У нас, я думаю, она что надо.
Нервный голос: Ну и…
Спокойный голос: Ну и смотрите: рисуем на бумаге круг. В центре его ещё один. Делим первый пополам. Левая половина – значит «да», правая – «нет», посередине – «не знаю». В маленький круг ставите блюдце, нагретое свечой и… Главное, не забудьте открыть форточку. Потом протягиваете пальцы к блюдцу и вызываете чей-нибудь дух, и спрашиваете о чем хотите, если он придёт, конечно…
Голос скептика: Может не прийти?
Спокойный голос: Ну, кто-нибудь обязательно придёт, но ведь они, духи, такие фрукты: вызываешь одного, и приходит другой или того хуже – нечисть какая-нибудь… Поди разберись с ними. Проказники…
Кто-то в нетерпении: Давайте, давайте же скорее начнём вызывать!
Спокойный голос: Пожалуйста. Кого?
Нервный голос: Пушкина!
Голос скептика: Он вам еще не надоел?
Нетерпеливый голос: Ну кого-нибудь! Какая разница!
Спокойный голос: Господа, я предлагаю Достоевского.
Голос скептика: Кого?
Спокойный голос: Хороший был мужик…
Нетерпеливый голос: Ну пусть Достоевского! Пусть!
Голос скептика: Ну пусть… Только не Пушкина!
Спокойный голос: Всё, господа, тише… Зажигайте свечу… Все к столу, господа… Выключите кто-нибудь свет… Ваши руки…
(вдруг кто-то истошно) Форточку!
Спокойный голос: Да-да… Откройте форточку. (глухой стук) Господа, я прошу вас отнестись серьёзно, смешно будет потом… (после настраивающей паузы) Теперь повторяйте за мной: Дух Фёдора Михайловича Достоевского, мы вызываем тебя…
Все, таинственным шепотом: Дух Фёдора Михайловича Достоевского, мы вызываем тебя… Мы вызываем тебя… Мы вызываем тебя. (пауза)
Спокойный голос: Ты пришёл?
II.    Вместо ответа – странные звуки. Кажется, кто-то спустил воду в унитазе. На сцене – свет, сцена ожила.
Длинный коридор со множеством распахнутых дверей и одной единственной запотевшей лампочкой. В конце коридора единственная закрытая дверь – сортир.

По коридору, закрыв глаза, бежит маленький человек – Страхов Николай Николаич.

- Господа, уже без четверти одиннадцать! Скоро начнём, господа!
Из одной двери высовывается накрученная дамская голова.
- Николай Николаич, опять у Анны Григорьевны?
Страхов: (из конца коридора, во что-то врезавшись, нервно)
- Опять! О, Господи! Ну кто ставит у туалета вазу с цветами!

Из предпоследней двери выскакивает молодой человек в белом халате, под халатом видна накрахмаленная манишка и черные лацканы пиджака. Страхов, заметив его, прячется за последней дверью коридора.

Молодой человек: (наклонившись над цветами) Опять! Ну почему никто не хочет смотреть в этом доме под ноги! Такие цветы…

Из-за двери слышится урчание воды.
Молодой человек. Исаев: (стучась в двери, раздраженно) Николай Николаич!
(Из-за двери, испуганно) – Да-да… Войдите!
Исаев: Что?! Николай Николаич, прежде чем вернуться в свою палату, будьте добры, убрать за собой мусор!
Страхов: Я уже всё смыл, Павел Саныч!
Исаев: Соберите осколки, псих!

Из первой двери снова высовывается накрученная голова:

- Павел Саныч, вы сегодня опять с нами будете?
Исаев: (идёт к ней, слегка раздражён) Эмалия Фёдоровна, уже почти одиннадцать. Вы могли бы поторопиться.
Эмалия Фёдоровна: (пятясь за дверь) Хорошо, хорошо… Только, пожалуйста, скажите Розанову, чтобы он не смотрел такими страшными глазами в окно. (Снова высовывается, озабоченно) Так ведь и свихнуться можно.
Исаев: Да-да… (о чём-то вспомнив) Что я хотел?.. (пауза)
Эмалия Фёдоровна: (осторожно дотрагиваясь до него) (распевно) Павел Са-ныч…
Исаев: Ну!
Эмалия Фёдоровна (заговорчески): А Михаил Михалычу опять кто-то принес водки…

В конце коридора слышен пронзительный вопль.

Эмалия Фёдоровна: (чуть не плача) Ну вот, опять! Он опять напился…
Из конца коридора: Стекло! Опять под ногами стекло!
Исаев (спохватившись, бежит к сортиру): Михаил Михалыч, ну поему вы не хотите смотреть под ноги! Разве нельзя ходить с открытыми глазами.
Из конца коридора: (стон) Больно, Павел Саныч. Ведь прям в ногу…
Исаев: Да зачем же босиком ходить.
Михаил Михалыч: Да заложил я их, заложил!
Исаев: Опять? И напились теперь, да? В такой день, когда мы все ждем Его!
Михаил Михалыч: Но он поймет, Павел Саныч, он всегда меня понимал. Ведь я же люблю Его!
Исаев: Да пить-то зачем, зачем пить-то?! От любви, что ли?

За дверью слышен спуск унитаза.

Исаев: Страхов! Вы когда-нибудь освободите сортир!
Страхов: Сейчас, сейчас…
Исаев: И уберите стекла! Михаил Михалыч опять распорол ногу!

Стон пьяного человека и звук унитаза.

Исаев (пытаясь поднять раненого): Боже мой, ну за что?! Ну почему из года в год, из года в год все это повторяется! Ведь вы дождетесь! Ведь Достоевский опять не придет! (тащит его в палату; Эмалия Фёдоровна суетиться рядом)

Из 4-ой палаты выходит совершенно голая женщина и следует в соседнюю палату.

Исаев: (остановившись, поправляет на своей спине тело Михаил Михалыча) Апполинария Прокофьевна! Но ведь уже одиннадцать!

Женщина делает шаг назад. Единственная лампочка очень эффектно высвечивает ее силуэт.

Суслова: Выдумаете, надо торопиться?
Исаев: Но в 12 мы собираемся!
Суслова: Я думаю ничего не случится, если я опять немножко опоздаю…
Эмалия Фёдоровна: Но, голубушка, Апполинария Прокофьевна, Тогда Розанов опять всех напугает! Он так ужасно смотрит в окно и, когда вы входите, всегда кричит. Знаете, это так давит на психику…
Суслова: Да… А Страхов всегда бежит в конец коридора… Господи, где былая одержимость Достоевским? Разве его кто-то ждет здесь?
Исаев сбрасывает с себя Михаил Михалыча и передает его на попечение супруги. Та хочет его поддержать, но он плюхается на землю, стонет, и она, обхватив его подмышками, тащит в комнату.

Исаев: Одержимость? Вот только безумств мне от вас не хватало! Ну разве нельзя спокойно собраться, зажечь свечу и ждать, когда дух Федора Михайловича придет к нам. Ведь какая красивая традиция! И я каждый год бьюсь с вами за сохранение этого обряда, а вы каждый раз мне устраиваете такие концерты!
Суслова: (презрительно) Павел Саныч, есть ли хоть один в этом доме, кому ты не прочистил мозги. Ты же опошлил Федю. Он удивил, а потом извратил нас. А ты сказал, что так и должно быть, что в этом весь Федя, что только грязный коридор с сортиром в конце… Но у Феди всегда было что-то дальше сортира!
Исаев: Да я же, я же вас и вытаскиваю постоянно оттуда!

Стон Михаила Михалыча.

Исаев: Эмалия Федоровна! Давно бы вызвал своему мужу санитарок!
Спуск воды в сортире.

Исаев: Страхов!

Суслова, развернувшись к нему спиной, хочет продолжить свой путь.

Исаев: Ну уж стойте! И чем же он вас удивил, Апполинария Прокофьевна? В чем тайна-с?
Суслова: (остановившись) Это называется Душа.
Исаев: А, ну да, ну да… Куда уж нам до Души! Нам бы только обряд сохранить, шаблончик, фразу! Куда нам до вашего священного безумия…

Суслова оставляет без ответа его последнюю фразу; с презрительным видом удаляется.
Исаев: (отплевываясь) Что за идиотскую профессию я себе выбрал! Читал бы себе лекции в университете… Так нет, стал психиатром! По Достоевскому хренов специалист!

В начале коридора появляется человек в белом халате. Исаев переменившись в лице, с облегченным чувством, спешит ему навстречу; протягивает ему обе руки, обнимает его и восторженно трясет.

Исаев: Павет Матвеич! В субботу мы с вами едем на рыбалку! Дайте мне слово, что вы поедете! Слышите? Немедленно поклянитесь!
Человек в белом халате: Да будет вам, Павел Саныч, нашли время ребячиться…
Исаев: Но ведь с ума схожу, Павел Матвеич! Мозги бы где чуточку проветрить. Плавятся, безнадежно плавятся.
Человек в белом халате: Вы бы еще все ночи со своими психами проводили, а говорят, бывает, что и почуднее. Загнешься ты со своим экспериментом, Паша!
Исаев: А вы-то что на ночь глядя к нам в гости пожаловали?
Человек в белом халате: Я нынче на выездах. Тебе вот подарочек привез.
Исаев: Новенький? Или «она»?
Человек в белом халате: Да так сказать, девица, слегка тронутая образованием. (достает сигарету)
Исаев: (все более мрачнея) Значит – ко мне. Но у меня весь этаж заполнен! Куда я ее поселю, в сортир что ли?
Человек в белом халате: (закуривая) Да полно, Павел Саныч, уже порядочно времени пополнения к вам не было. Это у меня от тамплиеров этаж ломится. Но глядишь, теперь и к вам народ повалит, а?
Исаев: Счастья-то!
Человек в белом халате: Да неужели вам, дорогуша, разнообразить свои исследования не хочется? Какой год уж на месте топчетесь, или нет?
Исаев: (начинает нервничать; тоже закуривает) Кто она такая?
Человек в белом халате: Девица-то? Тебе ее анкетные данные или…
Исаев: Или.
Человек в белом халате: Себя она вообразила некой Сниткиной Анной Григорьевной.
Исаев: Что, прямо вот так – Сниткина. Ни Достоевская, а Сниткина?
Человек в белом халате: Прямо вот так.
Исаев: Вечер сегодня у меня неспокойный. Не надо бы мне сегодня таких гостей.
Человек в белом халате: Да она, Паш, не буйная…
Исаев: (зацепившись за какую-то свою мысль) Сниткина… Сниткина… Почему Сниткина, Павел Матвеич?
Человек в белом халате: Вот привязался-то… Потому что мозга за мозгу у нее так и зашла!
Исаев: (развивая свою мысль) Вот Достоевская Анна Григорьевна у меня есть. Самая первая сюда попала, ветеранка, и когда-то была замечательно хороша собой, но ду-у-ра… Правда с хваткой и умела слушать, но кажется совершенная дура… Или сволочь…
Человек в белом халате: Да вы о них как о нормальных рассуждаете.
Исаев: (о своем) До пошлости нормальны, Павел Матвеич, увы… А ведь Достоевская и Сниткина это одно и то же! Сниткина это фамилия Достоевской в девичестве! Понимаете ли?
Человек в белом халате: Боитесь, они не уживутся вместе?
Исаев: Ну почему же она не Достоевская!
Человек в белом халате: Потому что Сниткина. Все, хватит. (топчет окурок) Я пойду ее приведу. Анкету посмотришь завтра. Медицинский осмотр за тобой.
Исаев: Да знаю я свои обязанности.
Человек в белом халате: (намекая на что-то) Еще бы! Он должно быть приятны?.. Ну до субботы, Павел Саныч, до субботы…

Исаев кивает ему вслед.
Последняя дверь коридора приоткрывается и, крадясь на цыпочках, выходит Страхов. Исаев резко оборачивается. Страхов мгновение ошалело на него смотрит, потом пронзительно взвизгивает и прячется в своей палате.

Исаев: (переводя дыхание) Фу… И это самый трезвый среди угорелых! Ты хоть мемуары-то о себе читал, идиот!

Страхов не отзывается.
В начале коридора появляется девушка с приятным, но усталым лицом.

Девушка: Это дом Достоевского?
Исаев: (оборачивается, некоторое время изучающее смотрит на пришедшую, наконец, сделав для себя определенные выводы, глубоко вздохнул и … улыбнулся) С кем имею честь, сударыня?
Девушка: (тихо) Анна Григорьевна Сниткина.
Исаев: (попрежнему улыбаясь) А почему не Достоевская?
Сниткина: (вспыхнув) Что вы себе позволяете! Если Павел Матвеич рекомендовал меня Федору Михайловичу в стенагрофистки, то это еще не повод, чтобы…
Исаев: (быстро бормочет) Ах, извините, я не знал, что вы совсем не в себе… Но позвольте (берет ее за руку с самой серьезнейшей физиономией, выводит ее на свет, смотрит ей в глаза и делает жест врача, чтобы раздвинуть веки).
Сниткина: (останавливает его руку) Что вы делаете?
Исаев: Так вы совершенно наша?.. Да-с… (отступив на шаг от нее) Ну что же, в таком случае я – Исаев Павел Саныч, временный хозяин этого дома, пока нет Федора Михайловича… Да-с…
Сниткина: А когда он будет? Я направлена к нему работать… Он пишет роман… Я, кажется, должна помочь ему дописать его к сроку…
Исаев: Ах, да-да… Он говорил… (заискивающе улыбаясь) Но сегодня у нас особый день… Сегодня у Федора Михайловича – день рождения...
Сниткина: (на лице легкая досада) Павел Матвеич меня не предупредил. Очень жаль… я, видимо, некстати… Извините… (поворачиваясь, чтобы уйти) Передайте мои поздравления Федору Михайловичу… Я зайду послезавтра…
Исаев: (останавливает ее) Нет-нет. Куда же вы? Федор Михайлович рад гостям…
Сниткина: Но вы же говорили его нет здесь. Он наверно будет отмечать свой праздник где-нибудь…
Исаев: Дома, только дома. Но он готовит гостям маленький сюрприз. Федор Михайлович большой мистик, и поэтому он хочет разыграть нас… мистически…
Сниткина: Разыграть?
Исаев: (с самым простодушным видом) Да… Но пусть этот розыгрыш будет для вас двойным сюрпризом… Я не буду вводить вас в суть игры, как остальных гостей, попробуйте сами включиться в игру. Договорились?
Сниткина: Право не знаю… удобно ил это… И потом, все это выглядит несколько странно, согласитесь…
Исаев: О! Вы просто не знаете Достоевского! Писатели – народ чудной… Кстати, как вам его произведения? Читали что-нибудь?
Сниткина: Конечно. «Бедные люди», «Неточка Незванова» и последнее… «Записки из мертвого дома». И мне… мне так кажется, что это, должно быть, очень несчастный человек… Быть на каторге… я бы не пережила всего этого…
Исаев: (слегка погрузившись в себя) Да, это было апоколипсическое время его жизни, но он был прощен. Не за себя прощен, в лице его Господь Россию благословил! (щелкнув пальцами) И все-таки жаль, что у меня нет студентов! А вы, я вижу, ничего не знаете о Федоре Михайловиче…
Сниткина: Не знаю. И неоткуда мне было о нем узнавать.
Исаев: Вот это-то и странно… Это!
Сниткина: Но он мой любимый писатель…
Исаев: И что вы ждете от встречи с Достоевским?
Сниткина: (в легком смущении) Я пришла работать.
Исаев: Простите. Я рад, что Павел Матвеич предложил Федору Михалычу девицу-стенографа.
Сниткина: Это почему же?
Исаев: Да потому, что мужчина наверняка бы запил. (выжидающе на нее смотрит) А вы, я надеюсь, не запьете?
Сниткина: (решительно) Нет.
Исаев: Значит, вы останетесь сегодня с нами? (так же испытующе на нее смотрит) Я вас, кажется, заинтриговал? Да?
Сниткина: Хорошо. Я останусь. Но время уже позднее, а я до сих пор не вижу ни гостей, ни признаков намечающегося веселья. Отчего так?
Исаев: Все будет скромно. По желанию Федора Михайловича игра начнется ровно в 12. И сейчас гости заняты приготовлениями. Поскольку им всем придется ночевать здесь, то Федор Михалыч предоставил каждому отдельную комнату, поэтому они все сейчас у себя. До 12 остается совсем немного времени, и мне наверно стоит заглянуть к ним и напомнить об этом. Я надеюсь, вы составите мне компанию?
Сниткина: Но мне больше ничего не остается в этом пустом коридоре. Если бы не мы с вами, да знание того, что здесь есть гости, то он казался бы необитаемым. Так тихо…
Исаев: Тихо? Вы еще не научились слушать. (берет ее за руку) А вы прислушайтесь… Затаите дыхание и…

Коридор словно прорывает. Из-за дверей летит разное: голоса, смех, чье-то повизгивание, чья-то брань – коридор юродствует.

Сниткина: (вырывает руку) Нет!!! (коридор смолкает)(более спокойно) Я не хочу. Я не знаю почему мне был назначен такой поздний час для встречи, но лучше я пойду. Я передумала.
Исаев: Э, нет! Я вас просто не отпущу никуда ночью, одной. Ну как вы в такой час будете добираться до дома? Ну как?
Сниткина: Я не подумала…
Исаев: То-то… Я познакомлю вас с гостями и жителями этого дома. Конечно, это можно было бы сделать на самом торжестве, ну да вы обещали составить мне кампанию. Убьем двух зайцев! Итак, шаг первый?

Но никакого шага им сделать не удается. Из первой двери высовывается голова в бигудях.

Эмалия Федоровна: (торопливо и виновато) Ах, Павел Саныч, знаю-знаю, замешкалась… Уже скоро… Начало, а я без прически… Каюсь! Но это все из-за Михаил Михалыча! Его же надо было кому-то привести в чувство!..
Исаев: Разумеется, Эмалия Федоровна, разумеется…
Эмалия Федоровна: Но новая оказия, Павел Саныч, просто несчастье! Шпилька! Он пропил мою шпильку!
Исаев: А я-то причем?
Эмалия Федоровна: У вас такое влияние! Уговорите Анну Григорьевну вернуть мне шпильку хотя бы на вечер. Моя прическа!
Исаев: Она не вернет, она женщина принципиальная. А у меня ее нет!
Сниткина: (робко) У меня есть.
Эмалия Федоровна: Правда? (появляется вся, жеманно поправляет полы халата, протягивает руку) Эмалия Федоровна, супруга Михаил Михалыча Достоевского.
Сниткина: (пожимает руку) Анна Григорьевна Сниткина.
Эмалия Федоровна: О! Я всегда говорила Феде, что он сделал неплохой выбор… Молоды – так что же… Феде был нужен помощник и вдохновитель, конечно… Без вас он наверняка попал бы в долговую тюрьму! Я всегда так говорила… Правда-правда!
Сниткина: Федор Михалыч так ждал меня? Я действительно так нужна?
Эмалия Федоровна: Конечно! Это счастливая случайность, что вы пришли именно сейчас – ну куда бы я без шпильки!
Сниткина: (достает из сумочки шпильку) Вот пожалуйста…
Эмалия Федоровна: (с благодарностью берет ее, просто с трепетом берет и просовывает голову за дверь) Миша! Миша, проснись! У нас новый друг!

Стон пьяного человека и невнятное бормотание.

Исаев: Его надо не так будить, хотя действительно пора. Позвольте!.. (отстраняет в сторону Эмалию Федоровну и проходит в палату) Михаил Михалыч!
Эмалия Федоровна: (любуется шпилькой) Михаил Михалыч болен… У него неприятности из-за журнала… Мы почти разорены… (трагически вздохнув) Одно спасение – Федор Михайлович, он нас только и поддерживает…

Выходит Исаев ,поддерживая Михаил Михалыча на ногах.

Исаев: На воздух, а? Михаил Михалыч?
Михаил Михалыч: Нет, нет! Только не на процедуры, Павел Саныч, только без уколов! (вырывается от него и прислоняется к косяку двери) Я сам! Я не пьян…
Исаев: Поприветствуйте нашу новую гостью, Михаил Михалыч… Анна Григорьевна Сниткина…
Михаил Михалыч: (слегка покачиваясь, но вполне разумно) Рад! Очень. Рад. (Почему-то смутившись) Зачем вы на меня так смотрите? Ну выпил чуточку… Так ведь день какой! Я, знаете ли, брат Федору Михалычу… Да, родной! Все детство – рядом, вдвоем, своей компанией! Себя уж, конечно, выше милюзги нашей родной считали, любили братишек и сестриц своих, любили, но мы-то старшие. Разлучила потом нас судьба, но лишь расстоянием разлучила, мыслью всегда вместе! Что мы с ним только не передумали, над чем не спорили… И горжусь, горжусь! Я свидетель, единственный, милая моя! Свидетель его РАЗВИТИЯ! Да-с… Как зарождалось оно там. (бьет себя в грудь) Как мучилось, так отмирало и воскресало! Да-с…
Исаев: Да никто у вас сего звания и не отнимает.
Михаил Михалыч: Унижаете-с укором, Павел Саныч. Пьян! – так значит и не у дел? А знавал я вечно пьяного садовника, Павел Саныч, при саде Марьинской больницы состоял. Мы тогда с Феденькой совсем маленькими были… Но сад у того пьяного садовника – загляденье! Знал свое дело – такая зелень, цветы – пьян, а знал!
Исаев: Посмотрите на свои часы, Михаил Михалыч! Нашли время для воспоминаний!
Эмалия Федоровна: Да он и их пропил!
Михаил Михалыч: (в возмущении покачнувшись) Ан нет! (начинает шарить по карманам) Пропить Федю? (из его кармана выпадают круглые часы с цепочкой)

Он, кряхтя, приседает за ними и, не удержавши равновесие, садится на пол. Бережно поднимает часы, открывает их и подносит к уху. Часы играют незамысловатую мелодию; она-то и приводит Михаил Михалыча в детский восторг.

Михаил Михалыч: Ха-а… Эми… Послушай, Эми… Тинь-тинь… Ха-а… Да, Эми, да?

Эмалия Федоровна присаживается к нему и, сначала нахмурившись и недоверчиво, наблюдает за ним, но вдруг ее что-то озаряет. Она берет его за руку с часами и подносит к своему уху… Лицо ее становится таким же, как у Михаил Михалыча, совсем блаженным. Оба сидят на полу, слегка прижавшись друг к другу, и раскачиваются.

Михаил Михалыч: Тинь-тинь…
Эмалия Федоровна: (вторя ему) Тинь-тинь…

Оба смеются.

Михаил Михалыч: (поднимает часы за цепочку вверх) Анна Григорьевна, а? А? Тинь-тинь…
Эмалия Федоровна: Совсем как прежде… Совсем как прежде…
Михаил Михалыч: И не пропил, ничегошеньки я и не пропил!
Исаев: (берет Снивкину за руку и подталкивает ее вперед) Надо уметь оставлять людей с их воспоминаниями. Даже, если бы они начали говорить об этом более членораздельно, мы бы все равно с вами вряд ли их правильно поняли…

Из двери напротив осторожно выходит Страхов и на цыпочках следует в конец коридора.

Исаев: Николай Николаич!

Мелодия обрывается. Крышка часов захлопнулась. Страхов, втянул голову в плечи, медленно оборачивается.

Исаев: Вы куда?

Испуг на лице Страхова постепенно уступает место решимости. Он начинает выпрямляться.

Страхов: Я? Туда-с…
Исаев: Зачем?
Страхов: Э-э… Не при даме…
Исаев: Зачем же на цыпочках? И в который раз, а? (пауза) Я не знаю ваших теорий, Николай Николаич, но никак не могу понять той идеи, которая заставляет вас так часто туда заглядывать!
Страхов: Идея? Нет никакой идеи, Павел Саныч. Организм требует.
Исаев: (злясь) Может вас тошнит от всего этого? Рвотные реакции, а?
Страхов: Да нет, нормально мне… И не по этой части я туда.
Исаев: А что, если вас женить, Николай Николаич?
Страхов: (изумлен) Зачем?
Исаев: Чтобы наконец успокоились!
Страхов: Уверяю вас, Павел Саныч, я по другой части... Я просто хочу в сортир. Я не болею и не озабочен и у меня нет навязчивых идей! Я просто хочу куда хочу… Я очень хочу…
Исаев: При даме! При даме!
Страхов: Я предупреждал. (к Сниткиной) Не имею чести…
Сниткина: Анна Григорьевна Сниткина.
Страхов: Вот как? Надо же… Это знак. Знак-с! А я - Страхов Николай Николаич, так сказать, друг Федора Михалыча, единомышленник в чем-то, идейный его противник в чем-то… Писатель, философ, критик… литературный, при этом мыслитель тонкий и глубокий, замечательный психолог и эстетик. Вот-с… В общем умнейший я человек…
Исаев: А зачем же, умнейший вы человек, крадясь в туалет ходите, прячетесь…
Страхов: (тоже разозлясь) Так вы же, Павел Саныч, мне сосредоточиться там не даете… Я натура робкая… На счет идей я, конечно, стойкий боец, а так… (его начинает нести) Вы кричите, в дверь стучитесь – отвлекает это. Уже и по часу сидишь, а никак! Чувствуешь, что вот сейчас, а тут вопль ваш раздается и никак! А хочется спокойно все сделать. К идеалу душа стремится. Вот-с… Уж простите, Анна Григорьевна, а хоть бы и при вас, все одно! Бунт это мой, если хотите. Ведь самое прекрасное в человечестве – это стремление к идеалу! И потому имею право я на бунт. Бунт! И ради идеала-то своего не пойду я сейчас туда, потому что уже помешали вы мне… А я вернусь в палату и буду терпеть. Хочу, а терпеть буду! И ждать, пока вы удалитесь, и я справлю свою нужду по-человечески!
Исаев: Тьфу! Иди, справляй, слова больше не скажу! Только ради бога, не создавайте у сортира очереди. Идите!
Страхов: А вот и не пойду! И не при чем тут мои теории. Просто не пойду и все! (разворачивается и скрывается в своей палате)
Исаев: Ну и бунтуй-бунтуй, псих!
Страхов: (из-за двери) (с достоинством) Да, псих! Я не дурак какой-нибудь под вашу дудку плясать, я всегда шел против течения!
Исаев: Да иди ты как хочешь, только уж будь любезен выйти к Началу вовремя! (к сидящим на полу Михаил Михалычу с супругой) А вы-то что расселись? (махает на все рукой) А-ай!

Сниткина садится на стоящий у стены стул. Исаев присаживается на стул у противоположной стены. Молчат.

Исаев: Чтобы жить в этом доме нужны либо привычка, либо вдохновение… Я не предупредил.
Сниткина: А чей это дом?
Исаев: То есть? Достоевского.
Сниткина: Я боюсь в это верить…
Исаев: Может быть моих воображаемых студентов тоже взяло бы сомнение, а я бы им ответил – а вы до конца пройдитесь, милостивые государи, до дна испейте… До дна…

Молчат. И снова заиграла та незатейливая мелодия, то ли Михаил Михалыч опять взялся за свои часы, то ли это в них самих. (то есть в героях)
Из палаты, возле которой сидит Исаев, выходит лохматый рыжий человек в пижаме и с пенсне в глазу. Увидел Исаева.

Розанов: Павел Саныч, у вас есть железный рубль?
Исаев: (растерявшись) Рубль? Нет… (ищет по карманам) Вот. (протягивает скомканный рубль)
Розанов: (обиженно) Я просил железный…
Исаев: Но черт возьми! Какая разница! Зачем вам здесь деньги?
Розанов: Племяш в гости приходил, говорит, в комках за один юбилейный рубль три жевачки дают, а за такой и одну не купишь.
Исаев: Вам хочется жевачку?
Розанов: Нет. Но разве вы не видите здесь глубочайшего смысла…
Исаев: Простите, но вот никак…
Розанов: (вдохнув) А я вот, дабы предать для себя явлению смысл, решил заняться нумизматикой. Собираю теперь монеты. Лежат они у меня в альбоме, рассматриваю я их сквозь лупу и понимаю, что железный рубль – нумизматическая редкость! Жизнь становится осмысленной…
Исаев: Все словоблудие, Василь Васильич…
Розанов: ВЫ меня тоже не понимаете, Павел Саныч, но в том-то может она и настоящая мудрость, чтобы не понимать… меня…
Исаев: А как вы отнесетесь к такому уникуму, Василь Васильич, как эта прекрасная особа, тоже с точки зрения мудреца?
Розанов: А кто она?
Исаев: Сниткина.
Розанов: (понимающе) А-а… Я думаю, Павел Саныч, они дополняют друг друга, лишь бы не уподобилась нашей. А в общем-то это не уникум – кто не захочет повторить путь легенды.
Исаев: Но она даже не представляет, кем она должна стать. Женой Достоевского! Да вы только попробуйте сказать ей об этом! Оскорбится.
Розанов: (подходит к Сниткиной) Разрешите представиться, Розанов Василь Васильич, в каком-то роде ученик Федора Михалыча, но не только… А о вас я уже наслышан. Очень приятно.
Исаев: Василь Васильич, а что делают Марья Дмитревна с Вергуновым?

 Розанов осторожно заглядывает в палату, около которой стоит. В палате кто-то взвизгивает. Розанов поспешно отходит от двери.

Розанов: Она, действительно, что-то с ним делает.
Исаев: (вытянув ноги и прислонившись затылком к стене) Как обычно… Ну да пора прервать их сладкое занятие... (кричит) Марья Дмитревна! Через 20 минут начинаем!
Розанов: Ну еще минут 15 они пронежатся.
Сниткина: Странные занятия для гостей…
Розанов: Они не совсем гости. Марья Дмитревна – первая супруга Федора Михалыча, а Вергунов… Ну он просто любовник.
Сниткина: Любовник? Здесь?
Розанов: Но это коридор Феди Достоевского, в котором нет закрытых дверей… Это же просто…
Сниткина: Это грязно!
Розанов: Разве?

В палате, из которой вышел Розанов, кто-то что-то разбил.

Розанов: (срывается с места и бежит в свою палату, в отчаяньи) Она это сделала! (через секунду вылетает оттуда с осколками чего-то в руках) Смотрите, Павел Саныч, смотрите! Она разбила мой новый аквариум! И зачем! И по какому праву!
Исаев: По праву вашей жены, видимо… (сочувственно) Там были рыбки?
Розанов: Нет… Рыбки были в другом. И тот она уже спрятала куда-то к себе… И все назло, Павел Саныч! Ей совсем наплевать на бедных рыбок, она же их и в сортир спустить может. И все просто так, Павел Саныч, от того только, то у нее плохое настроение! А у нее все время ненормальное настроение. Она вообще ненормальный псих!
Исаев: Хорошо, Василь Васильич, я разберусь… К Апполинарии Прокофьевне нужен поход…
Розанов: (с сомнением) При всем вашем авторитете…
Исаев: (разозлясь) Ну что вы, как идиот, держите это в руках!
Розанов: (с недоумением смотрит на свои руки) Пожалуйста. (бросает свои осколки у сортира, где еще лежит разбитая Страховым ваза)
Исаев: И для кого вы это оставили?

Розанов присаживается на корточки и начинает собирать осколки.

Розанов: А Апполинария Прокофьевна все равно разговаривать с вами сейчас не станет. Не в духе…

Исаев в бешенстве вскакивает со стула.

Исаев: Апполинария Прокофьевна!
Розанов: (не торопясь собирает осколки)
Несу я в горочку
Мыло с веревочкой
И очень хочется найти свой крючок.
Из глотки – песенка,
Под ногами – лесенка,
И уже виден желанный порог…
Исаев: Я хочу говорить с вами, Апполинария Прокофьевна…
Розанов:
Там меня встретят,
Лаской ответят,
Видно уж крепко любит родня…
Подадут водки…
Да и вдруг в колодки!
Да продадут за три рубля

Всю ночь гуляют,
Всю ночь стреляют,
Всю ночь в глазах пляшет змея.
Я прошу о смерти,
Радуйтесь черти!
А они спьяну отпустят меня…
Исаев: Я устал ждать! Отдайте ему, черт возьми, его рыбок!
Розанов: (собрав осколки, идет к началу коридора)
Лицо без носа,
Глаз глядит косо,
Иду уродом по нищей земле.
Дети боятся,
Матери крестятся
И прогоняют: Бог даст тебе…

Ветер одарит,
Снегом завалит,
Так и умрет юродивый пес.
Мальчик заблудится,
Об меня оступится
И подберет то, что я нес…
(Выбрасывает осколки за сценой и снова возвращается)
Исаев: Я еще вернусь, Апполинария Прокофьевна, и только попробуйте не отозваться…
Розанов: (идет к сортиру)
Несет на горочку
Мальчик веревочку,
И очень хочется найти свой крючок.
Из глотки – песенка,
Под ногами – лесенка,
И уже виден желанный порог…

Мелодия часов.

Исаев: (развернувшись) Розанов!

Розанов мгновенно прячется за последней дверью коридора.

Исаев: Чтоб ты оттуда и не вылезал!

Спуск унитаза.

Сниткина: Не надо меня больше никому представлять, Павел Саныч… Я смертельно устала от тех взглядов, полуулыбок и намеков этих господ, обращенных к вам в мой адрес. Но я согласна дождаться их общего собрания, где, по вашим словам, все встанет на свои места, потому что придет Федор Михалыч и что-то нам объяснит… Я согласна… Но можно мне хотя бы сейчас побыть немножко одной, можно ли?
Исаев: (кивает головой) Конечно… Только в этом доме мало комнат, все они заняты, к сожалению… Но я мог бы проводить вас к одной даме, которую считаю по праву хозяйкой этого дома… Это вторая жена Федора Михалыча, редкая по сердцу женщина… Вот (вздохнув) ваша тезка, между прочим – Анна Григорьевна… (стучится в открытую дверь палаты №5) В вас должно быть много общего…
Из-за двери: Я знаю, что осталось всего 20 минут. Я успею, Павел Саныч!
Исаев: Аня!
Голос: Да войдите, Павел Саныч. Это глупо стоять у открытой двери…
Исаев: (с легкой улыбкой) Здесь есть невидимые двери: сквозь них все видно, но они не пускают.

Достоевская появляется в дверном проеме.

Достоевская: Что ты выдумываешь? Ты же знаешь, что для тебя нет никаких дверей… (заметив Сниткину) Неужели?
Исаев: Да! На этот раз и нашего полку прибыло…
Достоевская: Спустя столько лет! (к девушке) Я вам ужасно рада и, надеюсь, мы подружимся… Но кто же вы наш новый друг?
Сниткина: (устало, ей слегка неприятно, что надо снова представляться) Сниткина Анна Гргорьевна.
Достоевская: (переменилась в лице) Кто?
Сниткина: (заученно) Я рекомендована Федору Михалычу в стенографистки… Я…
Исаев: (приходя ей на помощь) Аня, ведь это нормально, ведь это первое, что бросается в глаза в биографии Феди, об этом даже в школе говорят и не удивительно, что кому-то это кажется заманчивым, особенно юным особам.
Достоевская: Ты хочешь сказать, что нашел мне замену?!
Исаев: (в замешательстве) Аня… Я прошу… Причем здесь…
Достоевская: Ну что же, я отслужила свое делу Федора Михалыча. Видимо, пришло время на покой, да? Да сопутствует вам удача, милое дитя! (Сниткина оскорблена ее тоном) Но боюсь, Павел Саныч, никто лучше меня не сможет хранить традицию… Но я поделюсь опытом, конечно, поделюсь… Хотя что вы в ней нашли, Павел Саныч, неужели я вас плохо…
Исаев: (в ужасе) Аня, это совсем не то, что ты думаешь! Она не претендует на твою роль. Она вообще не знала Достоевского!
Достоевская: (слегка остыв) Как? Я не понимаю…
Сниткина: Но что? Что я вам сделала? Почему этот тон…
Исаев: (берет ее за руку) Анна Григорьевна, простите нас за это маленькое недоразумение, это наши внутренние проблемы… Анна Григорьевна просто устала…
Достоевская: Я?
Исаев: Да, устала. У нее сегодня было столько дел… Она вас, кажется, приняла за кого-то другого. Да, Анна Григорьевна?
Достоевская: Да.
Исаев: (Сниткиной) Проходите, Анна Григорьевна, в комнату, отдохните немного… Мы уладим некоторые хозяйственные вопросы, и Анна Григорьевна к вам скоро присоединиться. Именно в этой комнате будет проходить торжество. Я надеюсь, вы поможете Анне Григорьевне подготовиться. Да?
Сниткина: Если смогу быть полезной…

Исаев улыбаясь, кивает ей головой. Девушка, обменявшись с Достоевской взглядами, уходит в палату.

Исаев: (берет Достоевскую за локоть) Аня, да что ты в самом деле! Ей и в голову не приходит, что ты и она это формально одно и то же, что она станет женой Достоевского… У вас разные роли: она вжилась в Сниткину, в девочку, которая жаждет совершить нечто великое и верит в свою миссию, но еще не знает где она и в чем, у нее просто максимальная вживаемость в роль. Она даже боится Достоевского, ибо такой писатель и она… А ты уже женщина-легенда, хранительница Фединого очага. Хотя, ведь признайся, Аня, это было тривиально с твоей стороны спятить. Заранее зная, что твой образ будет прославлен в потомстве… Ее игра-то будет по-интересней, да и искренней, пожалуй, а?
Достоевская: И поэтому ты выбрал ее в очередные любовницы!
Исаев: Что ты такое болтаешь, Аня? Я что ли виноват в том, что она здесь оказалась, я ее выбрал для этого?! Все нормально воспринимали ее появление, поняли и подыграли, но ты! Ты же первая из моих пациенток, ты же как никто понимаешь, что здесь, в этом доме, смешались все года и судьбы. Разве где-то еще это мыслимо, чтобы Суслова, любовница Феди, обедала за одним столом с его женами, одна из которых по временным соображениям должна быть покойницей! И как ты радовалась за Федины идеи, когда в наш дом приходил новый больной. ТЫ же должна понимать, что эта девушка не претендует ни на роль жены-легенды, ни на общую со мной постель!
Достоевская: Кто же знает твои замыслы.
Исаев: Ты! Я говорил тебе: я ставлю эксперимент, я не врач, я исследователь! Я говорил: помоги мне понять Достоевского. Ты говорила: да! Как ты искренне верила, что знаешь его, как вы все верили, что его знаете! Вы придумали все наши традиции, и ты была душою этих традиций. Как славно мы играли и во что-то верили! Но тяжело, Аня, ты чувствуешь, как стало тяжело дышать… Все чувствуют… И всегда было что-то не так…
Достоевская: Зачем ты поселил ее у меня? Так мы не сможем встречаться…
Исаев: Да не о том речь, Аня! Ведь это новый виток в нашей жизни… Мы, наверное, где-то ошиблись со своим знанием Достоевского. А он пришла сюда и заявила: я не знаю Достоевского, но хочу знать. В «хочу верить» больше веры, чем в «должно верить», а? Ведь больше! Ты над этим подумай, Аня, и я подумаю. Прав Страхов – это знак!
Достоевская: Ты из всего делаешь глобальные выводы.
Исаев: Но Суслова тоже права: только коридор с сортиром в конце!
Достоевская: Паша, давай серьезно… После церемонии мы встречаемся с тобой?
Исаев: Ты перестала меня слушать, Аня…
Достоевская: Так «да» или «нет»?

Пауза.

Исаев: (всем видом желает показать, что разговор окончен; жестко) Запомните, Анна Григорьевна, эта девушка больна и ничего не понимает в наших играх. Не вздумайте ее просвещать и хоть бы намеком сказать, что она в клинике. Пусть сама дойдет до этого, тогда она наполовину здорова. (пауза) А вас уже давно пора выписывать. Моя методика оказывается эффективна. Я скажу завтра главврачу, что вас можно перевести под домашний надсмотр. Пусть твои близкие о тебе позаботятся… Ты – нормальна…
Достоевская: (словно молнией пораженная) Подлец! Зачем надо было говорить столько слов, нельзя ли было просто… я уйду… Если бы Федя вернулся, он бы поставил тебя на место, мальчишка!
Исаев: Пользуйся моментом! Этот вечер еще твой, а после мы, возможно, и попрощаемся с тобой как должно.

Достоевская, гордо фыркнув, возвращается в свою палату.
Спуск воды в сортире… Исаев вздрагивает. Идет к началу коридора. Из палаты №2 слышится голос Сусловой.

Суслова: Павел Саныч!

Исаев делает шаг назад.

Исаев: Апполинария Прокофьевна? Чем могу быть полезен?

Суслова выходит в коридор.

Суслова: Вы сами сказали, что вернетесь.
Исаев: Ах, да… Рыбки… Розанов мучается со своими рыбками… Зачем вы их у него забрали?
Суслова: Глупость. Мы живем в одной палате, куда я их могу забрать! Я переставила их за ящики, это да. Вид его аквариума неэстетичен. Плавают черт знает в чем!
Исаев: А… Ну все равно… Сменить воду оно легче…
Суслова: Если это все, зачем вы рвались ко мне, то я пойду… Надо одеваться…
Исаев: Идите… (вслед ей) А знаете – у нас новенькая…
Суслова: Знаю. Слышала все ваши разговоры. В коридоре с раскрытыми дверьми не может быть тайн, хотя вы старательно хотите их создать.
Исаев: Без них, знаешь ли, скучно… Да…

Исаев в совершенно подавленном состоянии.

Суслова: Что, Паша, самому стало плохо? Но ты не огорчайся… я не знаю, есть ли у нас хоть одна такая идея, в которую кто-нибудь серьезно верит. Все мы любим ни о чем не думать и просто, не вдумываясь, развратничать, пока есть силы и не скучно. А как скучно, а? Обособились мы в свою кучку и вид делаем, что верим чему-то, но, кажется, все это насильно и сами себя тешим только. Фанатики мы, а без веры… А вызывать дух – обязанность священная, долг и традиция…
Исаев: (очнувшись и постепенно воодушевляясь) Да! Но как вы поначалу верили в то, что Федя придет к вам, как вы горячились, создавая какой-то обряд, учитывали его привычки, обстановку, слова… Я сам, сам бредил вместе с вами! И разгадать вас хотел, ох, как хотел! Поля, поверишь ли, только сегодня и понял, девочка эта пришла, и я понял, что воссоздание традиций ни есть воссоздание духа! Ведь вы только жалкая пародия на Достоевского, пародия! Все! И тот бред ваш уже прошел, но вам просто понравилось играть в Федю и вы привыкли. А я все бесился от того, что из года в год стало все повторяться и все – не весело, вымученно. И вместо красивой традиции осталась опостылевшая привычка. А это лишь вдохновение в вас иссякло. Все лишь от того, что вы теперь абсолютно здоровые люди, совершенно нормальные люди!
Суслова: (с усмешкой) Тебе не хватает безумств?
Исаев: Вера – не безумие… Это тихое… Как молитва, но не как бред. И в тебе нет веры. Нет?

Молчит.

Исаев: (совсем близко от ее лица) Веришь?
Суслова: Буду верить. (рассмеявшись) По Феде ответила.
Исаев: Да… (устало опускается на пол) Вместо того, чтобы лечить вас уколами, я лечил вас игрой… И вылечил… Я могу теперь исписать кучу бумаги, я – умница! Я должен был убить веру в Федю, и я убил ее – ты права! То был долг врача. Вы еще пытаетесь притворяться. Признаете себя сумасшедшими, не истинными Страховыми, Сусловыми, т.е. пародиями и гордитесь этим. Странный бзик…
Суслова: Ты просто чуть-чуть не долечил нас, Паша. Мы уже не верим в Федю, но верим в свое сумасшедствие… Впрочем, скоро и это пройдет… А тебе вроде не хочется, чтобы проходило? Ты бы все отдал за то, чтобы я не понимала, как та новая девочка, кто ты, что это за дом… Да ты, наверное, более сумасшедший чем мы…
 Исаев: (рассмеявшись) Пусть! Но у этой девочки есть шанс начать все заново, без обрядов… Главное хранить дух, а не образ! Да только и духа-то нет, потеряли. Вера приводит к обряду, обряд убивает веру… А где ж его взять-то теперь!
Суслова: Паша, да ты просто бредишь каким-то новым обрядом, который  мог бы привести к вере.
Исаев: Разве?
Суслова: Паша, а тебе не кажется странным, что спятил кто угодно, даже малоимеющие к нему отношение люди, но только не Достоевский? Но это же так нелепо – ждать, что он окажется психом!
Исаев: (медленно встает и приближается к ней, с неожиданной нежностью) Полина…
Суслова: Что?
Исаев: У тебя такое тело… Давай опоздаем вместе…

Часы бьют 12. Из распахнутых дверей выходят парами «дамы» и «господа», начинает играть музыка, коридор наполняется шумом, шарканьем и т.д. так сказать неожиданной возней. Розанов выходит из сортира, но он уже не в пижаме, а, как все, одет очень солидно. Страхов же, пользуясь толпой, пробирается к сортиру…

Голоса:
Михаил Михалыч: Анна Григорьевна, я так рад, что мы сегодня снова будем думать о Федоре Михалыче…
Достоевская: Я всегда о нем думаю.
Розанов: Господа, представьте себе, я сегодня видел в окне летающую женщину!
Достоевская: Поменьше увлекайтесь Булгаковым, Василь Васильич. Все-таки мы здесь спятили по Достоевскому…
Дама в черном: (держа под руку своего спутника, к Сниткиной) Мы еще не знакомы с вами… Достоевская Марья Дмитривна, первая жена Федора Михалыча… А это мой друг – Вергунов Василь Васильич говорил тут всякое про нас…
Сниткина: Да нет, ничего такого…
Дама в черном: Но вы должны понять, у меня не было выбора: одна с сыном на руках, без денег и с любовью к такому же нищему человеку как и я. Любовь не могла спасать и спасать любовью. Что же еще могло спасти каторжника, потерявшего все? Семья… И я, девочка моя, только не осудите меня, ради бога, принесла себя – женщину в жертву сыну, любимому человеку, любящему человеку и своему спокойствию… В жертву самой себе…
Сниткина: Я не осуждаю…
Эмалия Федоровна: А где же Николай Николаич?
Михаил Михалыч: Да, господа, а где же Страхов?

Все начинают искать в своих рядах Страхова.
В конце коридора спуск воды в унитазе.

Дама в черном: (заметив Суслову, в ужасе) Господа! Она опять неодета! (к своему спутнику) Николай Борисыч, давайте все же останемся в своей палате, ведь она опять, опять все сорвет!
Вергунов: Не надо так, друг мой. И что вы, право, Апполинария Прокофьевна, всегда в оппозицию встаете! Разве нельзя без скандала, без публики…
Суслова: Да пошел ты! Ни одного психа, одни пошляки…

Пауза.

Исаев: (хочет ее успокоить) Полно, Поленька… Пусть пока все будет между нами… Хорошо!
Суслова: (вырываясь от него) И ты, Пашка, такой же пошляк, только ба-альшой начальник. (скрывается в своей палате)

Коридор безмолствует.

Исаев: Станешь тут с тобой… Тьфу! Баба! Ну чего встали! Живо в 5 палату!

Коридор неуверенно начинает оживляться.

Исаев: Я же сказал – все в палату! Психи!

Коридор рассасывается. Остается Розанов и Исаев.

Розанов: Сейчас погаснет свет, Павел Саныч.
Исаев: Да, должен…
Розанов: А вы знаете, я все время хочу спросить у Федора Михалыча… (сам себя останавливает)
Исаев: Ну о чем?
Розанов: (смотрит на лампочку) Странно… А почему она не… того…
Исаев: Да вот, сейчас должна. Ну чем эта лампочка лучше прежних.

Стоят. Ждут.

Розанов: Ну ничего… Бывает… Может разбить?
Исаев: Да черт с ней!

В конце коридора спуск унитаза.

Исаев: Страхов!.. (вспомнив о его бунте; сдерживает себя) Все-таки сегодня странный день, Василь Васильич. Что-то непременно случится.
Розанов: (пожимает плечами) Дай бог… А я все не спрошу у Федора Михалыча, если он…
Исаев: Черт! Она все-таки лопнула! Жаль…

На сцене опять ночь. И опять падают капли. И возможно мечутся тени. И совершенно явственно играют часы Михал Михалыча.



КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ.



ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

МЕТАМОРФОЗЫ…

«Фантастическое в наше время может
Иметь место в домах умалишенных,
А не в литературе, и находиться
В заведовании врачей, а не поэтов…
В искусстве не должно быть ничего
Темного и непонятного.»
В.Г. Белинский.



В палате вокруг стола парами ходят приглашенные психи, мило беседуют, обмениваются колкостями, в общем-то настроение вполне светское. У окна в гордом одиночестве стоит девушка, пытаясь рассмотреть что-нибудь в темноте улицы.

Михаил Михалыч: (в нетерпении садясь за стол) Давайте же начинать, Анна Григорьевна!
Достоевская: Павел Саныч куда-то вышел, и Суслова еще не подошла.
Вергунов: (многозначительно улыбаясь) У коридора есть уши… Боюсь, как бы они слишком не задержались…
Эмалия Федоровна: Может пока чайку…
Страхов: Эмалия Федоровна, иногда у вас возникают просто гениальные мысли… Господа! Анна Григорьевна, давай-ка… «Авось и распарит кручину, хлебнувшая чаю душа»…
Достоевская: (укоризненно строго) Это из Блока, Николай Николаич.
Страхов: Ах, ну да… забылся… Другая эпоха… Но чаепитие все-таки смягчает душу… Бальзам-с…

Розанов тянется за сахаром.

Достоевская: Василь Васильич, вы и так задолжали мне пять кусочков сахара…
Розанов: Я верну…
Достоевская: Когда же? Ну берите, берите. В последний раз.
Розанов: (отходя от стола, обиженно гордо) Я не пью сладкий чай. И в прикуску тоже… Я, может быть, только, чтобы как все быть… А теперь буду сам по себе…
Достоевская: Господа, да ради бога, берите, что хотите, только возвращайтесь вовремя. Иначе я вынуждена буду брать проценты. (Вергунову) Николай Борисыч, вы уже, надуюсь, починили развороченную вами кровать? Тогда верните топор. (помешав чай) Михаил Михалыч, если вы не вернете мне бутылку водки, то ваши ботинки останутся у меня…
Марья Дмитриевна: (язвительно) Я слышала, вас выписывают, Анна Григорьевна.
Достоевская: (вспыхнув) Это лишь разговор, Марья Дмитриевна. И даже, если так, то все заложенное вами останется у меня…

Вергунов при этих словах выходит.

Достоевская: Николай Борисыч, куда же вы?
Вергунов: За топором. (выходит)
Достоевская: (спохватившись) Господа, да что мы за дурацкий разговор завели… В этот час не может быть никаких бытовых тем. Только одна тема – Федор Михалыч! Николай Николаич…
Страхов: Что?
Достоевская: Начинайте тему…
Страхов: (прокашлявшись) Как хочется помолчать, господа…

Мочание. Слышно как кто-то помешивает чай и грызет сахар.
Розанов подходит к Сниткиной, стоящей у окна.

Розанов: (с участием) Ничего не видите, да?
Сниткина: Темно.
Розанов: Ну и слава богу! Может и я сегодня ничего не увижу.
Сниткина: А что вы можете увидеть?
Розанов: Так… Ну сегодня днем, к примеру, я видел летающую женщину. Я всегда кого-то вижу, а они смеются или пугаются, потому что я тоже пугаюсь и кричу, а они во всем винят Апполинарию Прокофьевну. Но она же не виновата, что мне что-то чудится именно в тот момент, когда она входит…
Сниткина: Так в темноте и не то привидится.
Розанов: Конечно, но… (наклоняется к самому ее уху) Я боюсь, что он снова сюда придет…
Сниткина: Кто?
Розанов: (оглядываясь) Достоевский.
Сниткина: Но ведь мы его ждем.
Розанов: Кто вам это сказал?
Сниткина: Но позвольте…
Розанов: Ах, ну да! Мы, конечно, собрались здесь, чтобы вызвать дух Федора Михалыча. Конечно, для этого. Но кто вам сказал, что кто-то действительно хочет, чтобы он пришел?
Сниткина: Как же никто не хочет, если вызывают?
Розанов: То есть я хотел сказать, кто же верит в то, что он к нам придет? Может хотят, но не верят, а если не верят, то и не хотят вовсе, понимаете?
Сниткина: Нет.
Розанов: Вы понимаете значение слова «традиция»?
Сниткина: Я вас не понимаю! Совсем!
Розанов: Совсем? Так… Так вы невинны?
Сниткина: Что вы имеете ввиду?
Розанов: (в восторге) Так вы невинны! Но подождите… подождите… Вы были в конце коридора?
Сниткина: Нет еще… Но…
Розанов: Невинны! Господи! К нам пришел невинный человек! Он не был в конце коридора! Не надо! (остановившись) Ну как же не надо, если против природы, против естества-то своего не найдешь… (снова воодушевляясь) Но я спасу вас! О! Пусть они здесь устраивают эти дурацкие спиритические игры, заканчивающиеся неизменно пьяными вакханалиями, пусть! Они 0 бедные, несчастные люди, их надо лечить и вылечите их вы! Вы!
Сниткина: (пятясь от него к общему столу) Простите… Я боюсь…
Розанов: (берет ее за руку, в совершенном экстазе) Нет! Не надо боятся! Вас ждет большая радость, девочка моя, вы наше прощение!
Сниткина: За что?
Розанов: За конец коридора! И еще… еще за боль… После Феди осталось много боли.
Сниткина: Что же там – в конце коридора. Насколько я успела заметить…
Розанов: Сортир!
Сниткина: Ну и что? В любом месте есть это место. Зачем же придавать этому такое значение?
Розанов: (поражен) Зачем значение? Не знаю… Наверное потому, что это единственная дверь, которая здесь закрыта… Когда гуляешь по коридору, другие открыты, но в них не стоит заглядывать, можно увидеть чужое… Понимаете? Стыдно видеть чужое.
Сниткина: Чего проще простого закрыть эти двери.
Розанов: Исаев запретил. Вдруг кто-нибудь повесится или что-то еще, а так остается только одна дверь, за которой можно побыть одному, кто же виноват, что это сортир. Но Павел Саныч и там никому не разрешает находиться долго. Боится за нас, добрейший человек.
Сниткина: Но это же пошло – из сортира делать чистилище!
Розанов: Да нет же! Я хочу сказать, сортир – это не самый конец нашего коридора, за сортиром есть именно то самое, ради чего это все!
Сниткина: (снова хочет идти к столу) Я устала. Я не понимаю правил вашей игры, ради чего это все!
Розанов: (снова преграждает ей путь) Но вы не имеете права!
Сниткина: Что?!
Розанов: Но послушайте… Никто этого не видел, кроме меня, они все видят только пустые стены… только стены. Но на одной из них…
Сниткина: (зло) Я не ангел-спаситель!
Розанов: (словно в бреду) Спаситель… спаситель…
Сниткина: Да вы меня психом сделаете с вашим сортиром!
Розанов: (не слушая ее) На одной из них было когда-то окно! Оно замуровано, но один кирпич можно выдвинуть. Слышите, можно! Я всегда думал, что там должно было быть окно и кирпич, иначе как же можно? И знаете… (неожиданно начинает смеяться) И знаете, что там за сортиром? (смех)
Сниткина: (в испуге на него смотрит) Что с вами? Что?
Розанов: (победоносно на нее смотря, но продолжая слегка посмеиваться) Там – Сад! Там – Цветы, девочка моя! Цветы! (иступленно) Цветы, цветы, цветы!.. И только попробуйте теперь не спасти нас! Только попробуйте! (просто задыхается от смеха)
Достоевская: (ударив ладонью по столу) Василь Васильич, прекратите! Вы ведете себя невыносимо! Ваш кощунственный смех в этом доме…
Розанов: Ах, вам не смешно? Да почему же? Этакая ледящяя кобыленка, а еще лягается… А? Не смешно? Да просто убийственно смешно!
Достоевская: Опомнитесь, Василь Васильич! О чем вы?
Розанов: О кобыленке, Анна Григорьевна! О потехе уморительной! Этаку кобыленку да в таку телегу запрягли, да вскачь пустить хотят… А у лошаденки-то силенок нет. Так вы ее по глазам, кнутом да по глазам! (неожиданно остановившись) Ну да что ж ее жалеть. Все равно никуда годна не была. Ну и господь с вами… Смейтесь!

Входит Вергунов с топором, протягивает его Достоевской.

Вергунов: Вот-с…
Достоевская: Что вот-с?
Вергунов: Топор.
Достоевская: И что же прикажете, с топором мне здесь ходить. Додумались, Николай Борисыч! Подыскали время! Раздраженная отходит от него. Опять садится за стол и, как все, продолжает помешивать чай, только более нервно.

Пауза.

Достоевская: Где же в конце коридора Исаев с Сусловой!
Розанов: (с новым блеском в глазах) Господа! А хотите…
Достоевская: (выходя из себя) Да кто вам дал право, так надоедать всем! Да что вы о себе возомнили! Да кто вы такой! Кто! ДА заткнитесь вы, наконец!
Розанов: (робко и непонимающе) Как кто я такой? Я – Розанов. (вздохнув) Да-с… (подняв голову) Я Василь Васильич Розанов, Анна Григорьевна… (и как будто само обращение к ней привело его в раздражение) Сами и затыкайтесь! Это он – Вергунов, потому что она (указывает на Марью Дмитревну) – Достоевская! А я – Розанов, сам по себе Розанов, а не потому что женился на любовнице Достоевского! И право имею не придатком вашим быть, Анна Григорьевна, и вашим, и вашим, господа! А самим собою стать желаю, и докажу, докажу! (в бешенстве оглядывается вокруг) Через себя – придатка переступить надо. ВСегошеньки! (увидев в руках Вергунова топор) Что-с? А ну как топором вас! (выхватывает у Вергунова топор)
Эмалия Федоровна: (взвизгивает и забивается куда-то угол) Остановите его! Перерубит же всех, перерубит!

Всеобщее замешательство. Кто прячется за стул, кто просто закрывает лицо руками.

Розанов: (сбрасывает все со стола на пол, запрыгивает на стол) А ведь одной-то жертвы, пожалуй, довольно будет для доказательства-то, а?
Эмалия Федоровна: (визжит) Нет! Нет!
Розанов: Мало? А я давно хотел и давно все обдумал, потому что один выход у нас остался – порешить того, с кого все и началось! Для вас грешу, господа! А да что там – Розанов я и все! Пусть мир - к черту, а мне чай с сахаром пить! Из-за угла пришиб бы, а при народно оно и лучше: не только через себя переступлю, через вас всех переступлю, полностью свободным буду, без угрызений, потому что при народно не боюсь! А да – нате! Держи меня! (бросается на Достоевскую) А!

Ему в ноги падает Страхов, Вергунов наваливается на него сзади.

Эмалия Федоровна: (вопит) Санитаров! Санитаров!
Достоевская: (запутавшись в сброшенную на пол скатерть и вляпываясь в упавшие блюда) Павел Саныч! На помощь! А!

Розанов сопротивляется. Достоевская, выбравшись из-под скатерти, подползает к дерущимся.

Достоевская: (с протянутыми руками) Души его! Да не так, не так!

Михаил Михалыч удерживает в объятьях визжащую Эмалию Федоровну. Марья Дмитревна истерически смеется.
В комнату вбегают санитары, за ними – испуганны Исаев, за Исаевым в дверях появляется Суслова. Санитары пытаются разнять дерущихся.

Исаев: (сам себе) Доигрался! Экспериментатор! (санитарам) Да вяжите вы их, черт возьми! В изолятор! Всех!
Сниткина: (до сих пор неподвижно стоящая у окна, со слезами бросается к Исаеву) Павел Саныч! (ее слезы слегка трогают его) Позвольте мне уйти отсюда, позвольте! Я не хочу работать у Достоевского! Я не хочу работать в сумасшедшем доме! Я ничего не понимаю!
Исаев: (помрачнев; отстраняет ее от себя) И вы смеете говорить, что ничего не понимаете… Ваше дело пошло на поправку, Анна Григорьевна. (санитарам) Ее вместе с остальными.
Страхов: (отбиваясь от санитаров) Да что, собственно говоря, случилось, Павел Саныч!
Достоевская: (стирая с лица варенье) Да! Что случилось? Мы же просто поспорили, а, господа?
Марья Дмитревна: (едва сдерживая смех) Мы просто поспорили, господа!
Вергунов: Просто недоразумение, Павел Саныч.
Михаил Михалыч: (пожимая плечами) Сущий пустяк. Что такого…
Достоевская: (к Розанову, вытирающему из носа кровь) Вы просто разыграли перед ними этого… Василь Васильич, вы представили себя этим… ну как же, господа…
Страхов: (подсказывает) Раскольниковым.
Достоевская: Ну да! Но как блестяще это получилось!
Эмалия Федоровна: Великолепно! И как все натурально! Даже я напугалась…
Михаил Михалыч: Ну талант, талант! Что ж говорить…
Вергунов: Браво, Василь Васильич, браво!

Общий смех и аплодисменты.
Розанов испуганно смотрит на свои руки в собственной крови. Все одобрительно похлопывают его по плечу.
- Поздравляем вас, Василь Васильич!
- С премьерой!
- Ну, брат, ты и дал па.

Исаев: (подходя к Розанову и подавая ему платок, чтобы он вытер руки) Идиот! Сад он увидел за сортиром! А то ты его у себя в окне не видел. Обязательно надо было в сортире стены ломать!
Розанов: Да так ведь понимаете ли, понимаете ли вы, Павел Саныч, что значит, когда уже идти больше не куда? (смотрят друг на друга)
Исаев: (махнув санитарам рукой) Оставьте их!
Санитар: И зря, Павел Саныч, все гуманизм проявляете. Поведет он вас – гуманизм…

Под общий смех уходят.

Исаев: (ко всем) Господа, оставьте свои вздохи… Кажется все в сборе, и я не вижу причин, мешающих начать нам наш обряд…
Достоевская: Стол, Павел Саныч, надо поднять стол… Убраться…
Исаев: Ну так что же вы стоите…
Достоевская: В самом деле, господа, давайте восстановим порядок.
Эмалия Федоровна: Конечно-конечно… Михаил Михалыч!
Михаил Михалыч: Порядок? Зачем же порядок?
Достоевская: Это моя палата, и я не собираюсь жить в свинарнике, хотя бы потому, Михаил Михалыч! Уж будьте любезны… (подает ему в руки веник)

Вяло начинается уборка.
Розанов подходит к плачущей у окна девушке. Исаев идет в противоположную сторону к Сусловой, которая с насмешливым видом стоит, облокотившись о дверь.

Михаил Михалыч: (ворча, подметает) Вот порядок-то нас и погубит, вот в порядке-то ты и задохнешься…
Суслова: (Исаеву) Ты все-таки решился опять соблюсти обряд?
Исаев: Я понимаю, что это глупо и никто ни во что не верит, но какая теперь разница!
Суслова: Не верят только друг в друга… Каждый считает другого за идиота и подлеца, а себя – за мученика. Глупо вызывать общего Федю.
Исаев: Единого, Поленька, единого! Только теперь все окончательно пошло к черту. Ваше притворство и кривляние меня просто бесит!
Суслова: Но это не так. Мы опять начнем что-то искать, разве ты не чувствуешь?
Исаев: Опять! Какая радость – вы опять спятите!
Суслова: Но ты же сам этого хотел!
Исаев: Что? Я, врач, этого хотел? Мое дело лечить, а не сводить с ума! Лечить!
Суслова: Что ж не лечишь?
Исаев: Да бесполезно, видно, раз по новому юродствовать пошли. Только вешать-то вас и остается… Из гуманизма… Да вот инструкция не велит!
Суслова: Идею не повесишь. Она сама вешает…
Исаев: Вот я и жду, когда вы сами передохните…
Суслова: Так ты же первый полезешь из петли спасать, потому и двери настеж держишь.
Исаев: Полезу. Потому что сами повеситесь, значит от идеи своей, значит восторжествует она. Вот так.
Суслова: А ты все-таки нарушь инструкцию, идея-то поди выше… И зарежь, а? Ну зарежь меня, Паша!
Исаев: Такое тело и кровь? (улыбаясь) Да и потом, убью кого, свою идею унижу…
Суслова: А ты себя убей.
Исаев: Я подумаю… Идея, конечно, восторжествует, да я вот проиграю… Но идея-то главное, да? (едва сдерживая улыбку, подходит к ней в плотную) Давай снова от них сбежим.

Суслова дает ему хорошую пощечину.

Исаев: За что?
Суслова: Просто так.
Розанов: (заглядывая Сниткиной в глаза) Зачем вы плачете?
Сниткина: Не знаю…
Розанов: Чувствуете себя обманутой?
Сниткина: Нет, я поняла… Не мог же он мне прямо сказать, что я спятила, что никакого Достоевского здесь быть не может.
Розанов: Да какая же вы сумасшедшая, если в этом теперь уверенны. Что ж вы думаете, я не Розанов?
Сниткина: Да почем я знаю, кто такой Розанов! Кто вообще эти господа… Я Сниткина Аня, училась на курсах стенографии, но боялась, что все это зря, что ничего у меня не выйдет, никакой ни для кого пользы я не принесу, но я все-таки надеялась, что либо случай, либо какой-нибудь добрый человек все изменит, что у меня тоже есть свое высшее предназначение… И тогда Павел Саныч предложил мне поработать у Федора Михайловича, я сказала себе: вот оно то, что я так ждала, вот она – судьба. Я думала – я стану его помощницей. Помогать такому писателю, да кто же об этом не мечтал. Я даже не спала тогда всю ночь, я так готовилась к этому часу, когда войду в его дом… Я, наверное, слишком готовилась… И это все от нервов. У меня, наверное, была горячка, я бредила… Не знаю, отчего все так… Но так жаль…
Розанов: Значит, вы убеждены в том, что вы Сниткина?
Сниткина: А кто же я по-вашему?
Розанов: (поспешно) Сниткина… Сниткина… А я – Розанов!
Сниткина: А отчего вы здесь?
Розанов: Видите ли… Вы вот перегрелись от того, что слишком хотели стать помощником Федора Михайловича, а я вот тоже захотел своего рода приблизиться к нему, дабы понять его, учеником-с себя его вообразил; ну и спятил – женился на его бывшей любовнице… Вот потому-то мы с вами сумасшедшие… Но согласитесь, Федор Михалыч, если узнает о нашем несчастии из газет или кто-то скажет ему об этом, ну вроде нашего Павла Матвеича, то он же не сможет оставить нас так, он должен будет нам помочь. Ведь тут же живут не только мы с вами, седьмая вода на киселе, да вообще никто Федору Михалычу, до нас ему, конечно, нет дела, но тут же его брат, обе жены, любимая женщина! Он же должен хотя бы к ним прийти! Суслова говорит, что он пожалует сюда, только если тоже спятит, но разве у него нет ни капли сострадания к нам, разве он не может из человеколюбия к нам прийти. Хотя, конечно, ему будет больно увидеть своих близких – такими… Поэтому мы уже отчаялись, что он придет, но где-то в нас еще есть надежда…
Сниткина: Да что же изменит его приход?
Розанов: Может мы тогда выздоровеем, а? И нас выпустят. Но главное верить! Как же без веры в этом заведении. Как же мы останемся здесь, с одним сортиром-то… Ведь я вам про цветы нарочно сказал, чтобы вы не смотрели на все так мрачно, чтобы думали, что от красоты и в этом доме кое-что осталось… Но вам легче верить, вы только пришли… А мы уже думали, не умер ли он, если не приходит. Дух даже начали вызывать, а я боюсь духа. Мне все чудится приходит он, но там стоит и не заходит… Боюсь этого… Но это только чудится, а так нет его, конечно…
Сниткина: Но раз не вызывается его дух, значит он и не умер…
Розанов: Да, наверное, жив! Если вы здесь – то жив, вы же на днях должны были пойти к нему работать! Но то-то грустно – ни духа, ни его… Ну приведите мне аргументы в пользу того, что он придет! Оправдайте его передо мной!
Сниткина: Да я и не знаю его совсем, никогда его не видела. Читала кое-что, почему я должна его ждать. Ну вы-то понятно, а обо мне он врядтли вспомнит и вряд ли чем-нибудь поможет. Зачем ему обо мне ходатайствовать, и мне незачем верить.
Розанов: Незачем? Не смейте так говорить! Самое страшное, когда начинаешь забывать себя. Как перестанете вы ждать, как забудете про Федю, то и про себя забудете… Все равно вам станет, кто вы такая… Достоевская ли, Сниткина… может и саму фамилию свою забудете, не то, что биографию. Кто мы такие без Достоевского? Будем думать, что мы какие-нибудь обыватели больные и все… А мы же с вами нужнейшие для России люди! Впрочем, что мне… я и без него есть… Не потому я Розанов, что на Сусловой женился, и перед Достоевским преклоняюсь! А вам без него нельзя, да и мне с ним надежнее. Вот оно как.
Сниткина: А за что же вы на Анну Григорьевну с топором?
Розанов: Надрыв какой-то… А это все она придумала духа вызывать. Не верит, что жив Федя. Похоронила его заживо, «Воспоминания» о нем написала. Да разве она годится в жены Достоевскому, она только в любовницы Павлу Санычу и годится. Такой ли настоящая Анна Григорьевна быть должна! И все его заживо поминают. Страхов вот тоже что-то про него навоспоминал… А вам вспоминать нечего, вы его и не похороните… Вы только родить его сможете, в переносном смысле, разумеется… Открыть вы его для себя сможете, а значит и для нас воскресить!
Сниткина: Да как же я воскрешу?
Розанов: Ну верой, конечно! Вы только внимательней слушайте, читайте больше. Да я сам за образование ваше возьмусь! Вы только согласие дайте, а я уж так беречь вас от коридора нашего буду, так беречь! (падает на колени)
Сниткина: Да что вы! Это ни к чему не приведет, но я согласна. Встаньте, рад бога, согласна я!
Розанов: (целует ей руку) Знайте, знайте! Не я один – все они от вас чуда ждут… Молчат, а ждут, значит, наполовину воскресли!
Достоевская: Павел Саныч, все готово. Можно начинать.
Розанов: Господа, а может не стоит сегодня…
Достоевская: Что вы еще намерены выкинуть?
Исаев: (зло) Господа, почему я не вижу энтузиазма на ваших лицах. Вы всегда любили этот обряд.

Все стоят молча, повесив головы.

Исаев: К столу, господа.

Все подходят к столу.

Исаев: Зажгите свечу, Анна Григорьевна. (зажигает свечу, нагревает блюдце на пламени) Выключите свет… Ваши руки, господа… Дух Федора Михайловича Достоевского, мы вызываем тебя.

Молчание.

Исаев: Хором! Ну!
Все: Федора Михайловича Достоевского, мы вызываем тебя. (3 раза)
Исаев: Ты здесь?

Пауза. Вдруг вопль Михаил Михалыча.

Михаил Михалыч: (испуганный до смерти) А-а-а! Он пришел! Вот же он! Вон!
Розанов: (всматриваясь в темноту окна) Где? Не вижу… Почему я не вижу?
Все: Где… Где…
Эмалия Федоровна: (в истерике) Не пускайте его! Не смейте пускать! Затворите окна!
Страхов: (откусывая яблоко) Да он  не войдет… Форточку открыть забыли…
Марья Дмитревна: Да где же вы его видите?
Михаил Михалыч: Там он, там! Лицом к стеклу прислонился… Только что!
Розанов: Разбить немедленно окно! Там же Достоевский!
Исаев: Да вы что! Не сметь!
Эмалия Федоровна: Не сметь! Не сметь!
Исаев: Нет там никого, господа!
Достоевская: Конечно же нет!
Вергунов: Показалось, братец. Зачем же пугать , всех…
Михаил Михалыч: Вы мне не верите? Да я только что видел!
Исаев: Вы просто пьяны, Михаил Михалыч.
Михаил Михалыч: Пьян? Ну да я был пьян. Но… Да вы нарочно, Павел Саныч, вы нарочно его сюда не пускаете! Форточку забыли открыть! Нарочно же забыли! А он стоит там. Стоит, Павел Саныч, под дождем, между прочим, и плачет о нас, слезами плачет. То не капли небесные, то слезы человеческие! (в ярости хватает его за грудки) Дух вызываешь, сволочь! Думаешь, помер Федя, раз как покойника вызываешь! Помер, да? А ты вглядись, вглядись! (толкает его к окну) Смотри, гад, смотри!

Пауза. Все, замерев, наблюдают за Исаевым.

Розанов: (смотря Исаеву через плечо) Павел Саныч, может и вправду… Ну всмотритесь… Я раньше тоже что-то видел…
Исаев: (оборачивается ко всем, побледневший, но спокойный) Темно, Михаил Михалыч. И дождя там тоже нет. И ничего нет.
Михаил Михалыч: (в ужасе отшатываясь от окна, прикрыв лицо рукой) Нет?
Исаев: (твердо) Нет.
Все: (выходя из оцепенения, обступают Михаил Михалыча, с участием) Михаил Михалыч, да что вы это… Дорогой вы наш…
- Разве так можно?
- Перепил, братец, ведь перепил же…
- Сядьте, любезнейший… Николай Борисыч, водички бы ему, холодненькой водички…
Михаил Михалыч: (грузно садится на подставленный стул, закрыв лицо руками) Пропал, совсем пропал! Гнуснейший, беспутнейший я человек! Пропил я Феденьку… Казните меня, четвертуйте! Ну, милые мои, миром всем, всем миром, кару, кару мне придумайте! (рыдает самым безутешным образом)
Страхов: Да будет тебе, Михаил Михалыч. Охинею какую-то несешь. Выпей лучше водички. Остынь.

Михаил Михалыч принимает дрожащими руками стакан.

Суслова: (Исаеву) Паша, прекрати это. Разгони всех по палатам. Пожалуйста.
Исаев: Поля, давая оставим их, уйдем!
Суслова: Разгони всех!
Розанов: (выходя из своего оцепенения, до того он стоял у окна) Господа, я понял! Да мы просто недостойны Федора Михайловича! Не он, а мы его предали. Разве он о том говорил, что мы теперь из себя представляем, о том ли мечтал? Покаяться нам надо! С покояния-то и начнем свое воскресение!
Страхов: (доедая яблоко) Если уж кому-то каяться, так это Достоевскому.
Исаев: Полина, я прошу тебя…
Суслова: Оставь меня в покое! И разгони, я умоляю!
Исаев: Да зачем же? Сейчас будет очень забавно.
Суслова: Я никуда не пойду с тобой! Ты сегодня уже предал Федю.
Исаев: Я спас его! А теперь уже все равно… Полина!

Суслова отходит от него.

Марья Дмитревна: Объяснитесь, Николай Николаич. Федор Михалыч – прекрасный человек.
Достоевская: Он достаточно исповедовался и покаялся в своих книгах.
Страхов: Да. (доставая пилочку и удобно усаживаясь на стуле) В книгах-то он ловко замаскировался… Праведник-с… Мученик даже.
Марья Дмитревна: Без Федора Михалыча я бы погибла, и семья Михаил Михалыча погибла бы. И… Да одно только пребывание его на каторге, одна только его вера в Россию… да! Одно это оправдывает все, что вы могли бы сказать!
Страхов: Оправдывает? (неторопясь трудится над своими ногтями) Я мог бы рассказать много о Достоевском, и рассказ вышел бы гораздо правдивее, чем все ваши, положительные воспоминания, но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одной лицевой стороной жизни, как мы это делаем везде и во всем, и покаянием его и человеколюбивыми идеями…
Достоевская: Как же вы можете, Николай Николаич! Вы, кажется, смели себя считать его другом. И если между вами случился разрыв, который привел вас сюда, то это не повод обвинять Федора Михалыча во всех вселенских грехах. Это подло и низко.
Страхов: Я и не желаю никому ничего доказывать. Я просто не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком, что в сущности совпадает. Он был зол, завистлив, развратен. Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем, и нежно любил одного себя! Да вы поройтесь в своих воспоминаниях, господа! Взгляните правде в лицо – он, потому и не приходит к нам на помощь, что дела ему до нас нет никакого!
Розанов: Конечно, никакой человек не достоин похвалы, всякий достоин лишь жалости. Но не суда! Да чем же мы лучше Феди, что берем на себя право его обвинять.
Страхов: Хуже, Василь Васильич, разумеется хуже. Так же развратны, злы и завистливы. А ведь не снизашел же он до нас. Потому-то в сто крат хуже! Заманил нас всех сюда и справляется через третьи руки о нашем здоровье, и мучается за нас, сердечный, душой страдает. Мученик! А как же! И для вас, Апполинария Прокофьевна, мученик ведь. Непорочный и святой? И не прав ли я, неужели не прав?

Суслова в растерянности оглядывается. Исаев не смотрит в ее сторону.

Страхов: Ну где ваши идеалы, Апполинария Прокофьевна? Ваша мечта сбылась, конечно! Вы принесли свое тело и душу им на заклание. Ну да и попрежнему с гордостью и презрением носите звание любовницы Достоевского?
Розанов: Любимой женщины, идиот!
Страхов: Ну вашу-то жизнь кто слегка поломал, Василь Васильич? Не мучительно ли фантастические идеалы этой женщины, не вашим же словам?  И не ваша ли блажь жениться на сороколетней, вам, двадцатилетнему юнцу, а? И не стоящий ли за всем этим Достоевский?
Марья Дмитревна: Но причем же тут Достоевский? Он и знать не знал обо всем этом!
Страхов: Дух его... Над всеми нами веющий Дух! А не будьего и страданий наших не было бы…
Вергунов: И в самом деле, господа, что вы в нем такого нашли… За что вы себя-то мучаете… Марья Дмитревна каждый день себя истязает, раскаяние придумала какое-то и меня капризами изводит! А вы, Анна Григорьевна, за что же на себя крест добровольный наложили… Обязанность какую-то выдумали. Да стоит ли он того?! И меня еще в это впутали! Да я-то тут причем!
Страхов: Господа, вдумайтесь, чему поклонялись – разврату поклонялись! Самоистязанием занимаетесь!
Розанов: Да что ж вы предлагаете-то? Проклятие на него наложить? И остаться навсегда с сортиром! И все? Все?!

Пауза. Все сбиты с толку и смущены.

Исаев: (с решительным лицом) Господа! Я могу расставить все точки в ваших монологах. Только ответьте мне на один вопрос. Это важно, господа, я прошу максимального внимания и искренности. (торжественно оглядывает всех) Вы верите мне? Мне, господа!
Михаил Михалыч: Вам?
Исаев: Да, мне.
Эмалия Федоровна: Да как же мы вам можем не верить. Вы же нам как отец родной. Вы же нам Достоевского заменили… Да кто же мы без вас, Павел Саныч? Кто же мы?
Исаев: Это правда? Это так? Вы мне так верили?
Все: Конечно, Павел Саныч, кому ж еще верить-то было…
Исаев: Ну а сейчас… Сейчас вы мне поверите?
Страхов: Но в чем, Павел Саныч. Скажите нам, что вы хотите…
Достоевская: По-моему в вас мы никогда не сомневались, Павел Саныч. Я-то уж вам всегда верила. Но если только Апполинария Прокофьевна…
Суслова: (поспешно) Я согласна верить.
Розанов: Ну вот, мы верим, Павел Саныч, говорите же!
Все: Говорите! Говорите!
Исаев: Господа, я беру на себя огромную ответственность, но… Но я клянусь! Это разрешит все ваши сомнения. Это освободит вас. Все очень просто, господа. (делает многозначительную паузу) Никакой Дух Достоевского не витает над вами и не может витать и даже за окном не может. Потому что его вообще нет: ни живого, ни мертвого. Потому что он вообще не существует в природе! Не было его и не могло быть. Я Исаев Павел Саныч – был и есть, и буду, а никакого Достоевского нет. Все мы с вами есть, господа, а Достоевского нет и не было! Не было! Я прошу верить мне, господа…

Полное оцепенение.

Розанов: Как же не было… Я читал его книги… А «Воспоминания» о нем современников? Как же не было? Как же не было, если она (указывает на Достоевскую) спала с ним?
Исаев: Она со мной спала.
Розанов: А… А она? (указывает на Суслову)
Исаев: И она…
Розанов: Но… Здесь есть его брат, друг…
Исаев: Это был лишь научный эксперимент, господа, вы совершенно здоровые люди. А все якобы его книги, воспоминания о нем составлены мною по отрывкам из книг, по воспоминаниям других, якобы его современников. Синтез века, господа… Это даже не литературная мистификация, не литературный образ, это лишь чучело для эксперимента. Да разве можно верить в чучело? А я могу показать документы, вами подписанные, о соглашении участвовать в эксперименте. Игровая ситуация, господа…

Все неуверенно переглядываются.

Марья Дмитревна: И мы – свободны? Нас больше не будут держать здесь?
Исаев: Завтра же вы можете каждый отправится в свой дом…
Страхов: Слава богу, господа! Подальше от этого сортира! А вы заметили, заметили, что никто за весь вечер больше не ходил туда! Не знак ли это был, не знак? И все было необычно, впервые необычно!
Вергунов: Подождите, господа. Да неужели все так просто! Как же вам удалось вбить нам в мозги этого Достоевского?
Исаев: Гипноз и все такое. А потом, вы сами увлеклись этой игрой. Вжились, можно сказать.
Эмалия Федоровна: Ну и слава богу! Все кончилось. Так мучительно было ждать чего-то, чувствовать себя виноватой в чем-то… А теперь ни в кого верить не надо! Верить не в кого! Как стало легче, свежо, господа! Слава богу! Ох, уж эта медицина!
Розанов: (исподлобья смотрит на Исаева; зло) И что же, я теперь не Розанов? Я теперь какой-нибудь учителишка, согласившийся на эксперимент? Да?!
Исаев: Что вы, Василь Васильич, разумеется вы великий наш русский философ Розанов. Как вы можете… И все вы, господа, совершенно те, за кого себя считаете. Здесь нет никакого сумасшествия… Все вы есть, нет лишь только Достоевского.
Достоевская: Но я же Достоевская! Фамилия-то у меня Достоевская!
Исаев: Я взял для своего героя фамилию вашего мужа, вашего брата, Михаил Михалыч и… И пусть это не покажется вам кощунственным, все ваши мечты, господа, о жертвенности, о подвигах, о славе. Тот человек, который был вашим другом, мужем, братом, не был тем Достоевским… И он, бедняга, давно умер… И я сожалею… Но вы-то живы, господа! И нужны России, Василь Васильич! Зачем плакаться о своих мечтах.
Розанов: Ну и прекрасно! Незачем сожалеть о дурацких фантазиях. Если бы они воплотились? Ужас! Опять пережить все эти кошмары! (смеется) И я мечтал жениться на женщине великого человека!
Достоевская: А я быть его женой? И совершить супружеский подвиг!

Всеобщий смех.

Михаил Михалыч: Слава богу! Слава богу! А я-то преклонялся перед своим братом, а он был просто эпилептиком!
Сниткина: (пытаясь докричаться через общий смех) И я… Я тоже Сниткина Анна Григорьевна… стенографистка?..
Исаев: Конечно. А кто же вы еще?
Сниткина: И Достоевский не приглашал меня к себе работать?
Исаев: Разумеется нет. Его же не существует.
Сниткина: И что же… Я так и останусь Сниткиной? Стенографисткой…
Исаев: (раздраженно) Да, останетесь!
Сниткина: И в моей жизни ничего не изменится?
Исаев: А что же должно измениться? Не беспокойтесь, все останется, как было.
Сниткина: Но я же не хочу… Я не хочу быть стенографисткой Сниткиной… И это все? Это неправда, господа, это обман! Достоевский существует! (всеобщее веселье) Существует…
Розанов: Да зачем он вам, девочка моя, глупенькая! Уже не надо ни кого воскресать. Вы свободны! Господа, дух Достоевского еще витает над нами.
Михаил Михалыч: Так надо выгнать его!
Достоевская: По нашему обряду, господа!
Вергунов: По обряду!

Все становятся вокруг стола.

Исаев: (Сусловой) Полина… А что, если я все наврал?
Суслова: А какая разница, Павел Саныч.
Исаев: И вы по-прежнему сумасшедшие. И вас не выпустят отсюда, а лишь переведут в другой дом. И ты попадешь, скажем, не в дом Достоевского, а в дом Сусловой, а?
Суслова: Вот и я говорю, Павел Саныч, какая разница…
Исаев: Но может, старая вера-то, она лучше?
Суслова: Нет единой веры и быть не может. У каждого она своя…
Эмалия Федоровна: Не желаю ни в кого не верить! Никогда ни в кого!
Исаев: И это – не вера ли?
Суслова: Со вторым кругом тебя, Павел Саныч…
Исаев: Я скажу, чтобы тебя выписали отсюда…
Розанов: (тянет Сниткину к столу) В круг… Все в круг…
Достоевская: Зажгите свечу, Апполинария Прокофьевна... Выключите свет! Павел Саныч, идите сюда!
Исаев: Я сейчас… Я выйду… Сейчас…

Уходит, впервые закрыв за собой дверь.

Достоевская: Итак. Повторяйте за мной, господа.
Сниткина: Но он жив! Он есть!
Розанов: Да стойте вы смирно.
Сниткина: Нет! Не хочу! Вы с ума сошли! Вы просто спятили! (закрывает лицо руками и выбегает)
Достоевская: Куда это она?
Страхов: (шутя) В сортир.

Смех.

Достоевская: (притворно строго) Ну господа! Где наша былая дисциплина! (все успокаиваются, вытягиваются по струнке, с притворно серьезными физиономиями ждут ее слов) Повторяйте за мной, господа. Дух Федора Михайловича Достоевского мы отпускаем тебя. (кто-то вспрыснул, но тут же подавил смех)
Все: (тожественно, троекратно) Дух Федора Михайловича Достоевского мы отпускаем тебя… Дух…
Достоевская: Ты ушел?

Дверь распахивается, вбегает испуганная Сниткина.
- Господа! Господа! Там… Там… В сортире… Там Павел Саныч повесился…
Немая сцена.
И так же как в начале спектакля – Голоса.

Спокойный голос: Повторяйте за мной: Дух Федора Михайловича, мы отпускаем тебя.
Голоса: Дух Федора Михайловича Достоевского, мы отпускаем тебя…
Спокойный голос: Ты ушел?