Пели мне дети весёлые песни

Дети, дети собрались вокруг меня и пели мне весёлые песни. Дети гудели мне на своих гуделках. Дети играли мне на свирелях и тростниковых дудках. Ах, как радостны и звонки были их голоса! Ах, какие то были замечательные песни. Дети, дети... Счастливые дети, светлые дети, чистые дети... Вы кружились весёлым хороводом, взявшись за руки и ваш заливистый и звонкий чистый смех... Такой чистый и звонкий... Но, как наивны вы, глупые добрые дети. Подумали вы, будто,  я буду плясать с вами вместе весёлые ваши пляски?  Подумали разве вы, дети, будто меня развеселят ваши потешные песни? Развеют печаль мою и тягостную тоску ваши глупые гуделки, свирели и дудки? Утешат мою скорбь и кручину ваши радостные и звонкие крики? Глупые, глупые дети. Не развеялась тоска моя чёрная. Не возвеселилась душа моя мытарная.  Не смягчилось сердце моё каменное. Гадюкой, гадюкой, зловещей гробовой змеёй, тоска, глухая вползла в моё сердце. Обвила гадюка-печаль мою бедную душу, оплела, оплела чёрной сухой лозой  и давит, и душит. Ядом чёрным, страшным ядом питает она меня, отрава, отрава и горечь на душе моей чёрной. Дети, дети... Пели мне дети свои весёлые песни. Купил я в лавке крепкую верёвку. Хорошую, добрую верёвку купил я. Пошёл с ней туда, на край города, где растёт одиноко старая осина. Перекинул верёвку чрез сук и повесился.

Дети собрались под окном моим. Слышу я сквозь приотворённое окошко, как поют во дворе дети печальные песни. Как печальны песни ваши, тихие дети. Как трогают они душу и хочется плакать, и рыдать навзрыд, горько, сердцем вслед словам печальных ваших тихих песен. Но разве хочется плакать мне от этих печальных песен? Нет, нет! Нет! Дети, дети... Не трогают глухую  душу мою тихие ваши песни. Одинока и безвидна, пустынна душа моя. Будто бесконечная тёмная ночь она и ни одной звёздочки не виднеется в бездонной её страшной  глубине. Холодно, одиноко в этом бездонном адском колодце. Дети, дети... Зачем поёте во дворе ваши печальные песни? Для кого поёте их, добрые дети? Печальные песни ваши не тревожат моего высеченного из гранитного камня  сердца. Не слышит их сердце моё. Мне бы рыдать... Мне бы рыдать  вместе с вами, добрые дети,  мне бы лить слёзы над вашими печальными песнями, а не льются слёзы из моего каменного сердца. Не рыдает душа моя. Молчит. Она - пустыня. Слушал я печальные песни сквозь приотворённое окошко, слушал их долго. Долго, да и не долго. Взял острый блестящий нож, набрал в таз тёплой воды и вскрыл себе вены.

Обещали мне давеча светлое. И виделось. И чудилось мне, ровно во сне. Ровно видение чудное мне открылось. Виделось мне будто в облаке... Видел я так: вот на мрачных свинцовых небесах, над самым горизонтом дальним, растёт и клубится молочно-белое облако. И такое красивое оно было это облако! Белое, белое! А в этом облаке, в самой глубине его  тысячи, тысячи и  великие тысячи молний сверкают, сшибаются одна с другой. И со страшным грохотом. И ещё виделось мне... Слышал я, как в облаке трубят громко трубы. Победно трубят громогласные трубы в белом чудном облаке, трубят над  полями пшеничными спелыми, над лесами зелёными, над дубравами тёмными, над реками извилистыми и морями южными. Трубят трубы в молочно-белом искрящемся облаке. То ли ангельстие трубы трубят? Возвещают ли они то самое, светлое, чистое? То, что было обещано? Трубят ли они, что вот оно, смотри, вот впереди, пресветлое и прерадостное, небесное? Разноцветными всполохами сверкает, искрится  изнутри клубящееся над дальней землёй облако. И всполохи эти - я знаю! -  это то, что обетовалось давеча мне. Всполохи и молнии - это чудные чудеса,  мне обещанные. Плывёт перед взором моим белое облако, плывёт над дальней землёй, у края, у далекого недостижимого края. И мне кажется, видится мне, сквозь расстояния и годы, сквозь время, как  обильно и щедро просыплется на меня дождь неземной благословенный  и чудес расчудесных впереди меня многия множества. Мгновение... И не увидел я облака. Исчезло. Растаяло облако. Растворилось видение. И теперь смотрю я, смотрю, не покажется ли внове?  А только устал я ждать. Достал я старый армейский пистолет, передёрнул затвор и вынес мозги из черепной своей коробки. Напрочь.

Поднялся я на самую высокую башню каменную в моём городе, поглядел вниз и стало мне так страшно. Так страшно стало мне! А внутри меня голос всё шепчет, шепчет вкрадчиво, сладко так шепчет, уговаривает: "А ты не бойся, не бойся! Ничего нет: ни до, ни после. Никогда и не было, и не будет." Что же голос этот проклятый никак не отстанет от меня! Ведь надоел, надоел хуже горькой редьки! И какой вкарадчивый он! И как он всё мне хорошо и просто объясняет, чего я сам понять не могу. "Прыгай!" - шепчет мне голос. -  "Прыгай.  Теперь всё равно! "  А я стою на краешке, на самом краешке стою и думаю: " А может ещё не поздно?".  А голос этот скорей  ведёт меня  на пагубу, чтобы не одумался. Чтобы не раздумывал я поздно или не поздно. Требовательно мне уже голос вещает. Опустил я руки, предался нечаянию. Будь оно, что будет. Прыгнул я с самой высокой в моём городе каменной башни. Прыгнул, хотя и боялся сильно. Разбился насмерть. А теперь всё равно. Всё равно теперь - одна дорога-дороженька. Ох, одна после дорога...

А стоял я в феврале месяце на заснеженной железнодорожной насыпи и ждал, и всё ждал свою Изумрудную змею. Когда моргнёт она своими круглыми фарами изумлённо при виде меня. Как вострубит в мою честь во всю мощь своих лёгких... Стоял я на заснеженной железнодорожной насыпи и ждал. Долго. Плечи мои совсем покрылись снегом. И шапка. И замёрз я страшно. А только продолжал ждать. И никаких голосов в тот раз мне  мне не было. Просто кинулся под паровоз. Кинулся, а только слышал, как заскрежетали на рельсах колёсные пары, как кричал страшным криком надрывным кто-то... А потом ничего я не слышал. Да и как оно было потом -  я не знаю. Знаю, впрочем. Там страшная темнота, тьма такая тьмущая, что нет там  Природного Света; и скрежет в этой тьмище стоит зубовный,  и тяжкие, тяжкие вздохи, и жуткие стоны.  И боль там, и мука там нескончаемыя. Бесконечная мука. Безконечная. Безконечная.

А голос тот тихий, что звал меня прыгнуть вниз с самой высокой башни, он теперь зовёт, может быть, кого ещё? Зовёт, зовёт... Сладко, вкрадчиво шепчет. Шепчет проклятый, будто там, за краем земли  ничего нет. И нету никакого блестящего молниями облака. И никаких щедрот и благостей обетованных не имеем мы. И лжёт, будто и потом ничего не будет. И что нет никакой жизни вечной, там за краем земли. И что всё это так, суета одна. И что есть оно, что его нету -  всё одно. И что не жизнь это, а одно сплошное мучение. Горечь, печаль гадючья, тоска и безрадостность унылая.  "Так чего мучаться? Зачем тебе, человече, страдания?" - ловко плетёт узоры узорные, узоры хитрые, узоры коварные,  колдовские, притягательные, лживые  узоры плетёт древний змей. - "Прыгай, теперь всё одно!".

 

Таганрог, июль, 2014.