Ариф Сапаров-Смотритель и хранитель Ленинграда

         
         10 марта 1942 года
Ариф САПАРОВ-СМОТРИТЕЛЬ И ХРАНИТЕЛЬ ЛЕНИНГРАДА
Страницы из блокадного дневника ленинградского  военного журналиста и писателя
 А.В.САПАРОВА, автора героической хроники "Дорога жизни".
 
  Впервые напечатано в юбилейной публикации "Блокадный дневник военкора Сапарова"газетой "Культура" 31 января - 6 февраля 2014 года (№4), с.4.

 Примечания и послесловие Т.В.Алексеевой.

   
          Вчера пришло  печальное  известие.
          В стационаре для дистрофиков скончался Алексей Алексеевич Верновский.
         .Алексею Алексеевичу было шестьдесят лет, он - сердечник страдал одышкой, а с третьей стадией дистрофии не справляются  и молодые организмы. Вдобавок, за день до его смерти прибыло извещение о гибели единственного сына Алексея Алексеевича, ушедшего добровольцем в ополченченскую дивизию.
          Старик угас, как угасает сгоревшая до конца свеча. Нянюшка стационара говорит, что последним его словом было слово «дневник». Повернуть голову к столику, на котором лежал дневник он не смог, не хватило сил. Произнес это слово чуть слышным голосом и умер.
          Поверх дневника лежало на столике неотправленное письмо. Мне дали его прочесть. Письмо было адресовано работникам Музея истории города, уехавшим в эвакуацию. Оно было написано каллиграфическим почерком, как умели писать в старину. «Очень ослаб. О своей болезни я не стану больше распространятся, здесь не место. Я веду, как музейную работу, ежедневный дневник. Уцелею ли я, не знаю, но дневник этот – документ для истории  города ценный. Он (конечно, с долей субъективности) отражает эти исключительные дни».
          По должности Алексей Алексеевич Верновский был старшим научным сотрудником Музея истории города. Но должность - как известно - ещё ни о чем  не говорит.
          Я хорошо знал Алексея Алексеевича, множество раз с ним встречался и могу свидетельствовать: Алексей  Алексеевич был  прежде всего  прирождённым ленинградцем, без памяти влюбленным в свой город.
          Он был смотрителем и хранителем Ленинграда, как все, кто живет в нем сейчас, кто защищает его от врага с оружием в руках. Едва  разрывался с грохотом первый снаряд, Алексей Алексеевич начинал суетливо собираться. Надевал шапку, пальто, обматывал шею суконным старомодным башлыком. Брал суковатую палку с бронзовой ручкой в виде спящего льва, совал в карман записную книжку,  остро отточенные карандаши и  выходил на улицу.
          Дальнобойные батареи врага стреляли не по дзотам и ходам сообщения, вырытым в земле. Они стреляли по живому телу города великих зодчих, и, куда бы ни попал снаряд,  старику становилось  нестерпимо больно.
          Обстреливался район Смольного – значит, чудовищной опасности подвергались строения бессмертного Растрелли. Стреляли по Октябрьскому району - нужно было дрожать и  волноваться за «Новую Голландию».
          Снаряды падали на Невском, на Дворцовой площади, в Петропавловской крепости, на гранитных набережных. Снаряды часто сыпались беспорядочно, как попало, реже всего причиняя ущерб  действительно военным объектам.
         Пока действовали трамвай и телефон, было еще сносно. Алексея Алексеевича знали в штабе МПВО, и, получив нужные сведения, он спешил к месту очередной беды, попадая туда иной раз даже раньше аварийных команд. Вынимал записную книжку, устанавливал точное время попадания снаряда, успевал сделать легкий набросок пробоин и разрушений.
     Затем трамвай встал. Телефоны оставили лишь в жизненно необходимых учреждениях. Надо было ходить пешком. Из конца в конец огромного города. А сил становилось все меньше, потому что неоткуда было им взяться, -  не со ста двадцати пяти граммов хлеба прибывают в человеке силы.
           Алексеевич продолжал ходить, не пропуская ни одного дня, ни одного повреждения. На углу улицы  Гоголя   осматривал раны, нанесенные знаменитому дому Пиковой дамы, на Невском обходил со всех сторон дом Энгельгардта, где любил бывать Пушкин, а оттуда, тяжело опираясь на суковатую свою палку, тащился к решетке Михайловского сада, изувеченной  осколками.
         А силы все убывали. И наконец наступил день, когда Алексей Алексеевич  упал неподалеку от Медного всадника, зашитого в грубый деревянный колпак. Упал и смог больше подняться, очнувшись лишь на койке стационара для дистрофиков.
          Гитлера и всех его пособников - считал Верновский - будут судить – это неотвратимо. Судить на виду у всего человечества.
          Много страшных улик, обличающих  преступления этих негодяев,  предъявят суду возмущенные люди. Но Алексей Алексеевич  свято верил что и его блокадный дневник - толстую тетрадь с  описанием злодейств против красоты, внимательно рассмотрят судьи  прежде чем вынесут свой приговор.