Поездка на фронт. Глава 27

                Глава двадцать седьмая
                В прифронтовой Москве

Неожиданно для многих в декабре 1941 года развернулось мощное контрнаступление. В ополченцах, особенно стариках, потребность отпала. Вдруг на фронт начали стекаться многочисленные, хорошо вооруженные и подготовленные, свежие и бодрые части. По энергии, по стремлению сражаться 24 часа в сутки, вести круговую оборону, атаковать по нескольким направлениям, брать противника в кольцо, по самостоятельности тактических решений они не уступали нацистам. По техническому оснащению, по силе и твердости духа превосходили.
Гитлеровцы выдохлись, моральное их состояние выглядело удручающим – за шаг до победы они получили обескураживающий и грозный удар. В дальнейшем ими руководили отчаяние и фанатизм. Мышление у немецкого командования не изменилось, да и не могло измениться – фюрер принимал основные решения, вмешивался в самые ничтожные  детали. А хватка сталинского режима ослабла.
Решение о создании Государственного комитета обороны на время войны поменяло обстановку, отодвинув на второй план НКВД – НКГБ и выдвинув на первый – умелых и способных организаторов. Авторитет Жукова и ряда других военачальников затмевал зачастую сталинский, и это создавало иллюзию некоторой свободы.
Сталин терпел, ибо власть являлась его кумиром, ради нее он смирился со многими унижениями и готов был закрывать глаза на новые. Но он верил, что впоследствии наверстает упущенное по жестокой необходимости ныне. Кроме того, как и рядовой солдат, он понимал, что победа есть жизнь, а поражение – смерть, причем, как мы уже говорили, личная. Не надо забывать об этой особенности Второй мировой войны, когда впервые было заявлено об уничтожении лидеров в случае поражения державы, которой они руководили.

2 января 1942 года Михаил Андреевич вышел из метро «Парк культуры» в морозное солнечное с серебристой дымкой утро. Он был абсолютно свободен. (Винтовку профессор сдал в комендантскую хозяйственную роту, которая объезжала поля сражений вокруг и внутри столицы, собирала все ценное и делала записи, где чего надо убрать, а где восстановить; в общем, был получен приказ заметать ненужные компрометирующие следы). И особняки, стоявшие у метро и давно уже переставшие быть особняками, превратившись в коммуналки, казались ему родными. И церковь Николы-чудотворца в Хамовниках, идущая за ними…
Накануне Велизаров по телефону разговаривал с братом Владимиром, и тот заверил, что его дело закрыто и сдано в архив. Не в тот ли, который виден был из окна деканата, подумалось профессору. Особой радости он не ощущал, а тяжести на сердце оставалось немало. Ему представлялось, что уже ничего и никогда не расшевелит его усталую и промерзшую душу. 

Когда он открыл чугунную калитку двора на Кооперативной, то увидел на ледяной горке у входа в читальный зал в меховой шубке Марию. Она сразу заметила его, побежала, бросилась на шею:
– Папа! Папочка! Больше никуда не уходи!
Профессор заплакал и Мария заплакала.
– Тебе сегодня,–  удерживая  себя  от  слез, сказал он,– исполнилось девять лет, девочка моя, но мне нечего тебе подарить. Потом придумаю.
– А ты достань что-нибудь из кармана,– попросила она.
Он опустил руку в необъятный карман капитоняновского бушлата и нащупал небольшой твердый предмет. Им оказался черный осколок от противотанковой мины.
– Черный камень! Черный камень!– приплясывала Мария и хлопала в ладоши, которые были упрятаны в толстые шерстяные варежки.– Я запру его в янтарную шкатулку. И никто не будет знать о нем, кроме меня и тебя.
(Затерялась эта шкатулка или была продана, я ее так и не смог отыскать).
Они пошли к подъезду.
– Ваня-барон обещал в честь моего дня рождения залить каток,– сообщила не без гордости она.– А ты навинтишь на каблуки мои снегурки?
– Конечно, Маша.
Почти тут же появился цыган – муж дворничихи Зины, он будто выпрыгнул из другого параллельного измерения. На нем была пыжиковая ушанка, добротный овчинный полушубок военного образца, однако со своими хромовыми сапогами он не расставался. Ваня весело улыбался. Тут же, почти из ниоткуда, возникла долговязая супруга в цигейковой шубе до пят и в кубанке. Она широко улыбнулась, и у нее также оказался полный рот золотых зубов, как и у мужа. Зина как бы ненароком сняла правую рукавицу – на каждом пальце было по дорогому кольцу, а то и по два.
Больше во дворе не обнаружилось ни одной живой души. Поговорили о войне и погоде, о том, что каток действительно организуют на обычном месте. Это была большая площадка напротив будущего метро «Спортивная», а вот довольно крупную елку, растущую там, наряжать, видимо, не будут. Ребятишек совсем мало осталось, правда, некоторые семьи стали возвращаться. Может, к Старому Новому году ее украсить?..

Вечером Екатерина Васильевна, вернувшись с работы, особой радости не выразила. У нее до конца сохранилось недоумение, где так долго можно было  пропадать? Отступление – наступление – какое это имеет значение! Должен был хотя бы позвонить. Не заставал на месте? Значит, не хотел.
Вскоре она сменила пластинку и рассказала о том, что в соседнем доме пустуют более половины квартир, в их корпусе – то же самое. Ваня и Зина взялись охранять имущество тех, кому это по карману, и теперь наверняка превратились в миллионеров.
– Мы же, сколько ни работай, останемся нищими,– констатировала она.
– Только  люди  поврежденного  ума  думают,  будто  благочестие служит  для прибытка,– смело процитировал профессор первоверховного апостола Павла.– Желающие обогащаться впадают в искушение, бедствие и пагубу.
– Видимо,  ты повредился там головой, откуда пришел,– легкомысленно обидела она его.

Впрочем, Сокольская скоро умолкла, а потом неожиданно оживилась. Обнаружилось, что у нее теперь есть постоянная тема – летчик Виктор Авдеев. (Была ли это игривая месть или ее замучило одиночество, мне неведомо). Виктора сбили в воздушном бою над Москвой, но он сумел увести загоревшийся самолет от жилых кварталов и посадил машину на какой-то заледеневший пруд. Ему даже собирались дать героя. Ранения незначительные, объясняла Екатерина Васильевна, но задета нервная система, нарушены функции двигательного аппарата. В общем, предстоит много всяких лечебных восстановительных мероприятий. Интересный случай, заключила со знанием дела она.
Два года Сокольская возилась с летчиком Виктором Авдеевым, хлопотала о специальном санатории для него, используя свой авторитет, души в нем не чаяла.
Когда его, окрепшего, пригласили в дом на Кооперативной, он безумно влюбился в одиннадцатилетнюю Машу Велизарову.
Сначала Авдеева направили инструктором на аэродром «Чкаловский», потом он сам попросился на фронт. Летал до конца войны и уцелел. Более сорока лет он писал из Прибалтики, где поселился, письма Марии, писал, даже будучи женат, писал, когда она тяжело и безнадежно болела…

Банщик Вова после гибели старшины Капитоняна ушел, бросив винтовку и сказав: с меня хватит. Впоследствии он получил несколько медалей, поскольку имел знакомства в военкомате, усердно березовым веничком охаживал военкома, попал в ветеранские списки и дожил до 1975 года. Лично мне он представляется человеком неробкого десятка, а если бы не связи и не хлопоты, ему бы ничего не досталось.

Профессор вернулся с передовой, утратив интерес к прежней жизни, ко всякому текущему быту, иногда в него проникали искорки из неведомого будущего, но весьма редко, и он не мог достоверно, опытным путем познать или доказать существование Бога и потустороннего мира. Однако Михаил Андреевич отныне и навсегда запомнил, как однажды он взмолился и как ему ответил Господь.
Часть преподавателей Педагогического института, несмотря на повальное бегство в октябре 41-го, осталась в Москве. К концу зимы некоторые из бежавших вернулись. Несмотря на то, что многие молодые находились на фронте, появилась идея возобновить занятия на Малой Пироговской с сентября 1942 года. Посылали телеграмму в министерство в Куйбышев. Там вроде бы не возражали, если наберется достаточное число студентов.
Михаил Андреевич участвовал в каких-то совещаниях в нетопленом здании бывших императорских Высших женских курсов, но пассивно: не выступал и предложений не выдвигал.
Владимир Андреевич теперь возглавлял какое-то важное КБ по своей любимой механике и предлагал старшему брату руководить там делопроизводством, чтобы не испытывать никаких материальных трудностей. Екатерина Васильевна предложение поддерживала. Сергей Васильевич Кафтанов – уполномоченный ГКО и председатель Высшей аттестационной комиссии СССР – не возражал. Он будто бы разговаривал со Сталиным (конечно, не конкретно о Велизарове), и Сталин сказал, что надо укреплять науку, особенно прикладную, и всячески щадить научных работников ввиду того, что влияние социалистической Родины в послевоенном мире должно резко возрасти, а думать об этом пора уже сегодня.
Михаил Андреевич вроде бы уже согласился на должность главного канцеляриста («бумажного тигра») конструкторского бюро, но тут вдруг было получено письмо от Ревякина из Куйбышева – резервной столицы. Александр Иванович предлагал уже с марта вести в Москве семинар или курс для объединенной группы студентов, включая бывших фронтовиков, по истории войн – от Александра Македонского до Чингисхана, от Наполеона до Гитлера – с акцентом на то, что эпоха военного решения вопросов уходит в прошлое. Якобы замысел такого курса родился на самом верху, и Сталин будто бы требовал от наркомата образования поторопиться. Предполагался и спецпаек.
В пространном письме Ревякин, между прочим, поделился своими планами написать большую монографию о литературе, посвященной советским колхозам. Не освоенная никем проблема казалась ему перспективной. Велизаров ответил, что готов в семинаре работать, а книга может получиться замечательной.
Профессор расспрашивал среди коллег, навещавших Малую Пироговку, дом 1, о судьбе доцента Пуришева. Похоронки на Бориса Ивановича не приходило. Полагали, что он, скорее всего, пропал без вести под Вязьмой в ужасные дни разгрома. Так что кафедру зарубежной литературы придется, видимо, укреплять.

Велизаров не чувствовал себя стариком в 56 лет, но его теперь не волновала карьера, не заботило положение в академических кругах, не интересовала собственная научная и материальная состоятельность. Ему ныне суетной виделась их с Катей прежняя борьба за престиж в смутный период общественных потрясений. А Екатерина Васильевна Сокольская имела для него особое значение лишь в этой безумной схватке за Пустоту. Ничего, сражаясь с ветряными мельницами, усыпанными алмазами, они не приобрели для души и сердца. Ничего! Такие странные молодые особы, как Эльза, для борьбы за престиж не годились. Они присутствовали в жизни для какой-то иной цели. Надо бы узнать осторожно у Володи, смог ли ей помочь, как обещал, Сергей Васильевич.

Как-то раз приходил журналист из «Правды». Вернее, не приходил, а прикатил на черной лакированной «Эмке». Ваня-барон специально отпирал ворота и кланялся важному автомобилю из своего другого параллельного мира. Дело состояло вот в чем. В ЦК ВКП(б) появилось мнение одну из улиц Химок переименовать в честь старшины Василия Антоновича Капитонова.
Старший корреспондент «Правды», как он представился, просил рассказать о подвиге маленького армянского моряка, который должен был для укрепления патриотического духа преобразиться в могучего и непременно усатого русского старшину.
Профессор узнал из беседы, что Химки получили свое название от местной речушки, а у него этот городок почему-то всегда ассоциировался с химией и химиками. Они сидели с журналистом на просторной кухне и пили чай.
– Василий Антонович погиб как герой,– сказал после некоторого раздумья Михаил Андреевич.
Балконная дверь была приоткрыта, снег только-только сошел, солнышко радостно выглядывало из-за угла дома. Скоро нужно было идти в институт.
– Так  всегда  обо  всех  говорят, профессор,– вежливо, но  сдержанно заметил старший корреспондент.
– Он был настоящий православный христианин,– неожиданно заявил Велизаров,– очень боголюбивый.
– Ну, это вы зря. Об этом я писать не могу.
– Разве?– Михаил  Андреевич замялся.– Когда на нас через заснеженное поле пошли немецкие танки, я попросил Бога помочь остановить их. Впервые попросил, никогда не просил. А Василий Антонович подполз к ним и подорвал себя, и они развернулись… Или гранаты для него были тяжелы, и он не мог добросить… Да нет, у нас не было гранат, были только мины… Или он хотел показать, что у нас есть пушка. Я слышал, что неподалеку на Сходне стояла армия Рокоссовского, но он готовился к наступлению…
– Вы  в  этом  не  разбираетесь, товарищ профессор,– успокоил разволновавшегося Велизарова журналист.– Я сам напишу, как было. Есть указание вас тоже упомянуть в материале…

Из Педагогического института Михаил Андреевич отправился не домой, а в противоположную сторону. В калошах и старом плаще через пространство клиник и весеннюю грязь он добрался до храма Николая Чудотворца в Хамовниках. Никаких разрушений он на своем пути не встретил. От Воробьевых (Ленинских) гор до кремлевских стен плотность зенитного огня достигала неимоверных размеров, и нацистские бомбардировщики старались в эту мертвую зону не заходить.
Когда-то до войны брат Владимир Андреевич приводил его в эту церковь и познакомил с протоиереем отцом Павлом Лепёхиным. Сей почтенный человек служил на приходе с 1915 года и никогда не преследовался никакими властями. Был он чрезвычайно беден, скромен и бескорыстен. Верующая интеллигенция считала, что отец Павел находится под особым покровительством Бога, который окружил его невидимой броней.
Служба уже закончилась, но священник еще не ушел, он вел беседу с одной из прихожанок, потом, благословив ее, отпустил. Приметив профессора истории, батюшка улыбнулся и, по-светски поклонившись, произнес:
– Здравствуйте, Михаил Андреевич,– у него была великолепная память на лица.– Рад вас видеть. И могу сказать словами Акафиста Пресвятой Богородицы: яко обуяша лютии взыскателе и яко увядоша баснотворцы.
– Здравствуйте, отец Павел. И что сие означает?
– Перевести  можно  примерно так: ибо обезумели непобедимые спорщики, ибо поутихли искусные выдумщики.
– Это вы о чем?
– Обо всем.
– Что же – навсегда?
– Нет, до времени... Пожаловали вы ко мне, видимо, неспроста?
Профессор растерялся: в самых обычных (может, и не совсем обычных) словах он усмотрел некую прозорливость. Поэтому сказал без предисловий:
– Я стал очевидцем проявления Бога. Вы понимаете, о чем я?
– Тут нет ничего удивительного. Всемогущий проявляет и являет Себя каждое мгновение. Только мы, по грехам нашим, не имеем способности этого узреть.
Без всякой связи в непостижимом волнении Михаил Андреевич продолжал:
– Но разве могло быть семьсот жен у Соломона?
Отец Павел с доброй улыбкой взглянул на Велизарова:
– Это в вас, профессор, взыграл отчаянный вопль атеизма. Соломон, надо понимать, обладал такой громадной властью, что мог содержать и тысячу жен. По гордыне своей, утеряв мудрость, он хотел, чтобы у него было всего больше в сто крат по сравнению с другими царями земными. И Господь строго наказал его.
– Я не понимаю, как Бог может присматривать за миллионами миллионов людей, вершить судьбу каждого?
Протоиерей ответил сразу же:
– Потому что Он в нас, а мы в Нем. Мы как ветви, питаемые Им. Об этом говорит Иисус Христос. Мы забудем Его, впадем в эгоистические дела, в похоть, и сами себя лишаем духовных соков. И начинаем сохнуть и отпадать от Него. И, наоборот, добрые намерения питают нас и дают плод. Вот и вся премудрость. Мы сами себя сторожим: кто плохо, а кто получше.
Помолчали. До метро «Парк культуры» отсюда было рукой подать. Велизаров вспомнил, как возвращался 2 января домой.
– Я сам крестил Вазгена Ашотовича с именем Василий. Он был человеком редкого благочестия и редкой веры, для которой не существует вопросов.
– Спасибо вам, отец Павел.
– Лиза забегала  вчера и очень спешила,– сообщил священник.– Она сказала, что работает переводчицей и ей надо на фронт… Разрешите откланяться.

Михаил Андреевич хотел попросить благословения, но его охватило такое смятение чувств, что он не решился. Профессор повернулся и быстро зашагал в сторону метро.

Отец Павел нарисовал за его спиной в воздухе невидимый крест.