Колесо времени

      Сколько оборотов вместе с землёю совершила эта береза вокруг солнца, одному небу известно.  В бесконечной череде дней и ночей, холодных зим и цветущих вёсен потеряла она всякий счёт, растворяясь во времени. 
       Береза столь стара, что с трудом выдерживает тяжесть собственного веса. Медленно и ощутимо  неловко припадает к крутому берегу, который полощет свои подошвы мягким течением речной воды. Она многое повидала, испытала и сохранила свои впечатления в годовых кольцах памяти.
      Когда-то повезло ей зацепиться корнями на высоком берегу. На виду сырая луговина, крошечная деревенька, за огородами – поля, лениво распластанные на солнце и старый погост на покатой сопке. Близкое соседство располагает к тому, что береза невольно вовлечена в дела людские. Хорошо ей тут и благостно.
      Вдоволь нагулявшись в прибрежных ивняках, река изгибается коромыслом. Ближний к жилью пологий берег  усыпан многоцветьем  округлого галечника  и зернистым жёлтым песком. Противоположный, неожиданно высокий и  крутой, утонул в зелени яблонь, черемухи и колючего боярышника. Ощетинившись шипами, он вроде стража, охраняющего покой текучих вод.   
     Раскидистая береза, склонив устало стан, опустила в реку нижние ветви.                Издали она напоминает молодку, которая припала к воде и полощет подол зеленой юбки. Некогда здесь водили хоровод  и другие березы, о том напоминают лишь трухлявые толстые пни. Промеж них заселилась колония крупных черных муравьев  –  они живыми точками усеяли останки  рыхлых стволов, источающих сладковатый запах тлена.
     Когда берёза была совсем юным  деревцем, не замечала многого, что творится вокруг. Потом уже, когда заневестилась, стала одевать по вёснам изящные бурые серёжки,  мир начал открываться перед нею во всей полноте.
     Не одна она выставляла напоказ свою красоту.  Первыми на поляну, одолев гнёт некошеных трав, высыпали одуванчики. Они нетерпеливы в желании заявить о своем приходе. Что ни день, выше тянут жаждущие солнца желтые головки. В низинах, где совсем еще недавно земля жадно поглощала талый снег, явились на радость всему живому  острова дышащих свежестью незабудок. Они милы, непосредственны и пугливы –  встречают весну  только в окружении себе подобных. От малейшего дуновения ветерка, точно по указке сверху, наивно склоняют в едином порыве свои головки. Может быть, удивляются, что один цветочный остров – одинаково розовый, другой белый, следующий за ним  – сиреневый.
     Отгремят первые грозы, луговина не раз умоется ниспосланной с небес влагой. Точно красноголовые кулики начинают гулять в изумруде трав саранки и тигровые лилии. Иногда они сбиваются в стаи, смешиваются с желтыми лилиями, своим цветом напоминающие милые сердцу здешнего люда казачьи лампасы. 
     Все живое, имея своё время и свой черёд, движется по обозначенному кругу. По странной прихоти природы, когда начинают раскрываться  бутоны рослых лилий,  цветок одуванчика уже одевает круглую шапку, сотканную из  невесомых белесых парашютиков. Порыв ветра – и они совершают приземление по всему лугу – для того, чтобы ещё раз успеть зацепиться за материнское лоно земли и дать новое потомство.
     Пахнёт холодком – всё живое на лугу смиренно ждёт угасания. Только одуванчик вновь маленькими солнышками проглядывает сквозь жухлую траву, создавая иллюзию весеннего возврата. За одно лето он радуется жизни  дважды. Этой величайшей милостью природы – открывать пору цветения и завершать её под холодное дыхание осени – одуванчик наделен за удивительную тягу к жизни. С заходом солнца и потерей тепла он сворачивает соцветие и становится похожим на мужичка в нахлобученной шапке. Теперь ему не страшны ни весенний хлад, ни первая пороша.
     Выше березы, где объятия берегов особенно тесны, в тени нависших кустов притаилась мельница.  Подводы, груженные зерном, время от времени проезжают к ней, мягко погромыхивая на узловатых корнях берёзы коваными ободьями колёс.  Лица людей в фуражках с желтым околышем  торжественны и одухотворённы. Так могут выглядеть только возницы, вырастившие хлеб своими руками.
       По реке, отдающей звук далеко и внятно, слышен  мягкий говор жерновов, которые без устали крутит упругий ток воды. Иногда мельник намеренно  позволяет раздавленным зернам скатываться вниз, где жирует рыба. Её так много, хоть сачком зачерпывай. Вниз по течению, по всему плесу речная живность весь летний сезон обитает курортно, на дармовых харчах.
     Она скапливается особенно плотно к началу осени, когда листопад возвещает о скорых морозах. Движимая инстинктом, рыба отдается течению и скатывается вниз. Вот и первая преграда на пути – заездок деда Ивана. Сооружение излажено таким образом, чтобы молодь просачивалась через ивовый плетень, а крупные ленки, щуки и хариусы увлекались напором воды  в ловушку.
     Как по расписанию, дед появляется у березы. Придерживаясь за её ствол одной рукой, смотрит в прохладные струи. Это означает, что поселковый атаман Григорий дал свое согласие на начало рыбного промысла. В тени нависшей березы вода не имеет ряби и просматривается до самого дна. Дед Иван удовлетворенно хмыкает, видя краснобокие поленья ленков, а уж потом неспешно крепит снасть в уготованное ложе заездка, где беснуется вода.
     Иногда приходит не один, за ним увязываются старая Спиридоновна и сноха Татьяна. Пока дед освобождает от мокрого листа искусно сплетённую морду, чистит пойманную ночью рыбу, женщины полощут белье. Вообще-то у них природная прачечная в другом месте. Здесь же они исключительно потому, что своё дело сделают и заодно помогут старику унести домой щедрый улов.
   Остатки ветхой дедовой шевелюры похожи на одуванчик, с которого ветер сорвал невесомый белесый покров. Прикрытая от комаров выгоревшей на солнце фуражкой лысая голова ничем не напоминает, что когда-то имела копну смолёвых волос. Это сейчас подрагивают побитые суставной немочью руки, а в молодые лета земля отзывалась под его твёрдой поступью. И казачка волоокая, что ныне зовётся верной Спиридоновной,  была ему под стать – на ногу легкая, на язык острая, в делах сноровистая и удалая.
      В пору их сватовства берёза уже вошла в силу.  С той поры миновало много зим и вёсен. Она всё ещё полна жизненного сока, хотя возраст вековой  ощутимо  клонит её белый стан к земле сырой, к тому же заметно редеет  зеленый ситец резного листа. Век человеческий похожим аршином измеряется. Была у молодого Ивана грудь колесом – теперь колесом смотрится усталая спина. Стало быть, не за горами день, когда речной заездок останется без хозяйского присмотра…
      Кажется, нет ничего на свете сильнее разгула стихии. Шалая вода, меняющая русла, лесные пожары, выедающие зеленые пространства… Одинокая берёза уже не раз была свидетельницей того, как обезумевшая от долгих ливней река кроила луговину на свой лад. На месте вчерашних бродов рождались глубокие омуты, а светлоструйные шиверы превращались в тихие плёсы. Это было знакомо, привычно и не нарушало устоявшегося течения жизни.
    Стихия сродни человеку, который в одночасье, теряя под ногами земную твердь, способен на безумства. С такой силой сладить трудно, но  возможно. Между тем есть сила,  неподвластная человеку и даже самой Великой Природе. Все живое подчинено ей. Это – Время. Оно неумолимо и безжалостно, благословенно и прекрасно. Его невозможно просить о снисхождении, повернуть назад, приостановить и даже объять разумом. Сквозь все живое течёт река Времени, не меняя потока своего. В этом движении словно воедино слились созидание и разрушение, рождение и смерть…
     Время, как хороший мастеровой, прикасаясь ко всему сущему, оставляет на нём свой заметный след. Первозданное чело приютившей нас земли меняется на глазах. Лесистые долы превращаются в пашни, стройные сосняки – в просторные дома, вчерашние дети – в сегодняшних стариков, образы которых будут стёрты в бесконечности лет. Останется лишь тлеющий крест на погосте и краткая память о минувших делах, да и та однажды   истает в дымке Времени.
      Жизнь человеческая подобна следу от колеса на рыхлом песке – до первого дождя или ветра. По меркам людей она кажется затейливой и длинной. Им хочется обозначиться, вот и придумали календари, циферблат… У Времени нет часов, в его мгновении – наша бесконечность. В недоступном нам энергетическом потоке, быть может, даже смена цивилизаций – всего лишь краткий миг.
    Чудовищную шутку совершает равнодушное Время, когда сближает разные эпохи, несущие перемены. На виду у березы, тогда ещё не старой и согбенной, стали происходить события, несовместимые с величавым прошлым. На смену устоявшейся, привычной и понятной  жизни явился вселенский дурман, когда брат пошёл на брата. Это как же надо затуманить сознание, чтобы перессорить весь род людской!  Ловко вывернуть наизнанку правду жизни, разделив её на две части – красную и белую.
      …Неспокойно тогда сделалось в деревне. Тревожный топот копыт, крики и выстрелы, воющие собаки и плачущие женщины. Смолкла звонкая гармонь, увяли детские голоса. Отчуждение пролегло промеж людей.                Стали происходить и вовсе чудные дела. Темной ночью возле березы однажды остановилась повозка, гружённая зерном. Она не проследовала дальше, на мельницу.
    Здоровенный казачина вскидывал на плечо мешки с зерном и ссыпал плоды своих трудов под крутой берег. Глухой голос бубнил: «Семь бед, один ответ. Вот тебе, комбед, мой казацкий ответ»! Ночной подарок рыба приняла благодарно: кормилась тут не одно лето и держалась плеса так крепко, что рыбаки штанами матово повытерли весь берег близ берёзы. Тут же рыба метала икру, плодилась и снова после ледохода возвращалась к облюбованному месту.
    Природа не участвует в жизни людей. Со свойственным ей смирением она воспринимает всё, что творится кругом. И то, как печальное и смешное рука об руку ходят.  После очередного приезда в деревню людей в кожаных тужурках в безлунную ночь под берёзой  объявился испуганный человек; в его руках глиняная кринка, полная монет. Горько стеная, что едва не лишился живота своего и богатства,  несчастный копает тайный схрон, чтобы нажитое добро убрать от глаз подальше. Сверху закрытый раскоп камнем принесённым задавил, следы припрятал.
     Но не заметил глаз чужих, из-под берега крутого наблюдающих за ним. Назавтра, когда по реке разливалось расплавленное золото восхода, вернулся тот недобрый человек с заступом и вынул клад. Приключилась с ним суетность при виде серебра. Как ни крути, крепкую власть над человеком имеет благородный металл: пересыпал тать звонцы в кожаную переметную суму и обрел себе заботу немалую – куда снести, перепрятать клад, чтоб душа чужая, варначья не дозналась о нём.
     …Где-то ближе перед войной береза стала свидетелем удивительного для здешних мест события. Прямо на луговине неслышно сел самолет, прокатился по зеленой траве и замер. Из его чрева молодо выпрыгнули два пилота в кожаных шлемах и обратили взор в синее небо, словно там можно прочесть причину поломки умолкшего мотора.
     И как бы люди ни были заняты – дело произошло перед сенокосом – любопытство, этот вечный спутник жаждущей души, выгнало всех со дворов. Наверное, случись явиться святому видению, жители удивились бы меньше. Они ещё не растеряли остатки набожности и были готовы к любому чуду. Но не такому, чтобы вот так,  средь бела дня вывалилась из облаков диковинная железная птица и припала к земле, покатилась, приминая луговые цветы.
      Пока чинили поломку,  пилотов до отвала закормили  «чем бог послал», запоили молоком. Чтобы не пасть жертвой обжорства, они все светлое дневное время отдавали ремонту. По счастью, среди любопытствующих были сведующие в технике люди, вот они-то и помогли небесным гостям, насколько хватило их уменья.
     На третий день самолёт взревел, вздымая за собой облако пыли и пригибая цветущий ковёр изумрудных трав. В благодарность за помощь летчики пригласили к себе активных помощников и совершили три круга над селом. Потом поднялись в небо уже налегке. Самолёт прощально покачал крыльями и скрылся  за горизонтом. Вместо  истаявшего в небесной выси рёва мотора образовалась тягостная тишина, которую почувствовали все.
      Долгое время пустовал заветный берег. Люди стали молчаливы – новая напасть пришла в дома. Изредка почтальон, проезжая на тарантасе, тасовал в сумке солдатские треугольники. Время от времени печально провожали кого-то в дальний путь, мимо берёзы шли без песен. Мельницы не стало, унесло её паводком по весне. Торная дорога зеленью покрылась, пошли по ней гулять ивовые кусты. Начала редеть деревенская поскотина. За неимением мужиков, ушедших с германцем воевать, дрова стали приискивать поближе. Только берёзу не тронули. Видно, у каждого связаны с ней свои воспоминания.
      А между тем она старела, клониться начала. День-деньской смотрела в  зеркало воды  – никакого разнообразия. Разве что жучок проплывет, чуя скорую кончину, стрекозы пляс утроят –  комаров лишат покоя. Даже весенний ледоход не тот что прежний. Проест русло талец , солнце остальное завершит.
       А как было по весне! Поднатужится глубинная вода, под панцирь ледяной всю мощь течения загонит, силу сокрытую в одном месте соберет. Порывом дерзновенным поднимет дыбом холодную бронь, кованную зимними морозами. Чаще в полночь или ближе к рассвету разнесется окрест глухой пушечный удар – река тронулась. Весну  встречайте!
      После очередного наводнения блажная река на свой лад раскроила луговину. Выше того места, где береза стоит, образовала «штаны». Одна гача шумит, гонит воды по камням. Другая – всё тем же коромыслом прячется в тени кустов, степенно баюкает хрустальную тишину.
      Детская ватага, верная своей привычке, снова перебралась к берёзе – и уже не покидала чудесного места. Оно и в самом деле создано на радость мальцам. Низкий берег утопает в песке. В воду зайдешь, там тоже мягкий песок. Щекочет пятки, тешит кожу. Чуть остановился – гольянчики облепят ноги, ищут, чем бы поживиться.
    Берёза совсем не против, что босоногая команда устроила на ней  подобие трамплина. Почувствовала облегчение, когда мальчишки ножовкой срезали ненужную тяжесть веток с горбатой спины. Теперь ребятня, придерживаясь за подобие перил, нависала над самой глубиной. Ощущение нужности, сопричастности к земным делам испытывает старая берёза.
     Ей приятны прикосновения к бородавчатому заскорузлому стволу босых мальчишечьих ног, они не сравнимы с зимними морозными тисками и обжигающим летним солнцем. И утешающая неподдельная радость детворы, которая, растворяясь вокруг, создает атмосферу праздника и присутствия молодой силы. От всего этого берёза смиряется с неизбежным угасанием, как престарелые бабушки в окружении внуков.
     На нижней ветке, куда едва достает взрослая рука, полощется на легком ветру повязанный шелковый женский платок. Эту историю мальчишки знают доподлинно. Они называют его Вадимов платок. Есть с таким именем в деревне парень. Влюбился без памяти в курносую и весёлую Зинку, да только оторопь берёт, не может преодолеть смущения. 
     Отчаявшись, пришел сюда, накинул на нижний сук верёвку. Если б могла берёза,  криком бы  кричала. Поневоле задумаешься о вмешательстве в дела человека: обломился сук – и несчастный со всего маху ворвался в струистые воды. Это и охладило пыл, привело в чувство. Кстати, хорошая у них вышла семья: на другой год уже дочурку народили. Случалось,  втроём приходят сюда. Послушают шелест листвы, благодарно прижмутся к белому стволу и порадуются своему тихому счастью.
     Многое роднит берёзу с людьми.  У них революция, у неё наводнение. У них смена курса, у неё новое русло. Чувствуя усталость, она все ещё жаждет обновления. Пусть это будет последний всепожирающий поток воды, пусть бешеное течение вырвет её с корнями – это все же лучше, чем надвигающаяся немощная старость под расслабляющий говор текущей воды. Старая берёза  давно и определённо чувствует:  в её лоне  зародились новые, сильные корни, выбрасывающие наверх прутики стволов. Они-то и продолжат её бесконечную историю.