Шкатулка

1
Я родился в Москве — в этом шумном, вечно спешащем городе, который стал для меня и малой родиной, и свидетелем всей моей жизни. Здесь я делал первые шаги, здесь же спотыкался и поднимался. Здесь учился, влюблялся, женился и теперь живу со своей женой Викой и сыном Алёшкой в старой, но уютной квартире в центре. Эти стены помнят ещё мою бабушку — ведь именно она вырастила меня после того, как судьба жестоко оборвала жизнь моих родителей.
Их не стало, когда мне было всего пять. Автокатастрофа. Обычная сводка новостей для посторонних, но для меня — конец света. Помню, как бабушка, сжав мою маленькую руку в своей тёплой ладони, сказала: «Теперь я буду всегда  с тобой, родной». И мы действительно были вдвоём — две одинокие души, потерявшие самых близких. Бабушка заменила мне всё: и маму, и папу, и даже старшую сестру, которой у меня никогда не было. Она рассказывала мне сказки, водила в школу, сидела со мной ночами, когда я болел, и учила жизни так, будто знала, что её время ограничено.
Когда её не стало, мне казалось, что земля ушла из-под ног. Она ушла тихо, во сне, будто не хотела меня тревожить даже в последний момент. Но для меня это была новая пустота. Я остался один — без родных, без корней, будто дерево, вырванное с корнем и брошенное на ветер. Работа, друзья, быт — всё это было лишь фоном, пока я не встретил Вику.
Мы познакомились случайно — в кафе, куда я зашёл переждать дождь. Она сидела за соседним столиком, углубившись в книгу, и вдруг подняла глаза. И я понял — это она. Не знаю, как объяснить, но в тот момент что-то щёлкнуло внутри. Мы разговорились, и оказалось, что у нас столько общего, будто мы знали друг друга всегда. Через месяц мы уже жили вместе, через три — стояли в ЗАГСе. Я не делал ей предложения на колене с кольцом — просто однажды взял за руку и сказал: «Пойдём, распишемся». И она, не раздумывая, согласилась.
Год спустя на свет появился Алёшка — наш солнечный мальчик, смешной, шумный и бесконечно родной. Мы с Викой смотрели на него и понимали: вот оно, наше продолжение. Наша семья выросла и ради этого стоит жить. Мы мечтали о будущем: как будем вместе отмечать праздники, как поедем к морю, как Алёшка пойдёт в школу…. Казалось, впереди только светлое будущее.
Но однажды всё изменилось…
Май в том году выдался на редкость жарким, словно лето, не дожидаясь своего срока, ворвалось в Москву раньше положенного. Солнце палило так, что асфальт плавился под ногами, а воздух дрожал маревами над раскалёнными крышами. В нашей квартире, несмотря на плотные сталинские стены, было душно, и окна приходилось держать распахнутыми настежь. Сквозь них врывался нескончаемый городской гул — рёв моторов, дребезжание трамваев, отдалённые голоса прохожих. Но больше всего в этот час слышны были детские крики — во дворе, как обычно после школы, кипела жизнь.
Алёшке уже исполнилось пятнадцать, и он, как и большинство мальчишек его возраста, жил футболом. Каждый день, едва переступив порог дома, он швырял рюкзак в угол, хватал мяч и мчался во двор, где его уже ждала шумная ватага сверстников. Спортивная площадка, недавно отремонтированная и обнесённая высокой зелёной сеткой, стала их маленьким стадионом. Здесь кипели страсти, разгорались споры о пенальти и офсайдах, а иногда даже проливались мальчишечьи слёзы после особенно обидных поражений. Но сегодня всё было мирно — сквозь открытое окно доносился их смех, крики «Пасуй!» и глухой стук мяча о сетку.
На кухне звенела посуда — Вика готовила ужин. Аромат жареной картошки с луком и курицы, запечённой со специями, медленно расползался по квартире, смешиваясь с запахом свежего ветра, влетавшего через окно. Она что-то напевала себе под нос, изредка поглядывая в сторону двора, где носился наш сын. Вика всегда волновалась за него, даже теперь, когда он был уже почти взрослым. Но сегодня её лицо было спокойным — обычный вечер, обычная жизнь.
Я сидел за компьютером в небольшом кабинете, который когда-то был бабушкиной комнатой. Теперь здесь стоял мой рабочий стол, заваленный бумагами, и книжные полки, на которых юридические кодексы соседствовали с детскими фотографиями Алёшки. На экране горел проект договора с очередным поставщиком — моя компания, крупная торговая сеть, расширяла ассортимент, и мне, как ведущему юристу, приходилось проверять каждую запятую. Работа нервная, но денежная, и я не жаловался. Иногда брал документы на дом — Вика относилась к этому спокойно, зная, что я не люблю задерживаться в офисе допоздна.
В квартире было тихо, если не считать привычного фона городских звуков и голосов из кухни. Я уже почти закончил правки, как вдруг… в дверь позвонили.
Звонок прозвучал резко, неожиданно, словно ворвавшись в эту мирную картину. Я нахмурился — мы не ждали гостей, да и курьеры обычно предупреждали о доставке. Вика выглянула из кухни, вытирая руки о полотенце.
— Вика, открой, звонят!
Я крикнул из кабинета, не отрывая глаз от монитора, где последний пункт договора требовал срочной правки.
— Не могу, у меня котлеты могут подгореть! — донёсся из кухни её голос, перекрывая шипение масла на сковороде. — Открой сам!
Я вздохнул, откинулся на спинку кресла и улыбнулся. — Хорошо, твои котлеты — это святое.
В прихожей пахло свежевымытым полом и кожей Алёшкиных кроссовок, брошенных у порога. Я потянулся к ручке двери, и в тот же момент где-то за спиной громко щёлкнула плита — Вика убавила огонь.
За порогом стоял молодой человек в идеально сидящем тёмно-синем костюме. Его осанка, галстук с аккуратной булавкой и дорогие часы на запястье выдавали в нём человека, привыкшего к деловым встречам.
— Здравствуйте, чем могу помочь?
— Добрый день, — мужчина в костюме снял шляпу, и на его лице промелькнула тень сомнения в достижении поставленной цели. — Простите за беспокойство... Вы Владимир Алексеевич Зимин?
Я кивнул, и он выдохнул, будто сбросил груз. — Виктор Павлович Выжигов. Адвокат. — Он протянул визитку, и бумага оказалась неожиданно тяжёлой в руках.
— Я адвокат, — он достал из внутреннего кармана пиджака визитку и протянул мне. — И являюсь исполнителем завещания Игнатенко Ивана Семёновича.
Я нахмурился.
— Простите, но человек с таким именем мне не знаком.
— Вам он, конечно, не знаком, — адвокат слегка улыбнулся, словно ожидал этой реакции. — А вот вашей бабушке, Зиминой Клавдии Семёновне, он приходился родным братом.
В голове что-то щёлкнуло. — Но бабушка рассказывала, что её брат пропал без вести в августе сорок первого года…
— Совершенно верно, — кивнул Выжигов. — Его считали пропавшим без вести и не пытались искать. А он остался жив и до последнего времени проживал в посёлке Тишино Калининградской области.
Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Бабушка редко говорила о войне, но когда упоминала брата, её голос дрожал.
— После своей смерти он оставил завещание, — продолжил адвокат, — где всё своё движимое и недвижимое имущество передаёт сестре, Зиминой Клавдии Семёновне. А так как вы являетесь её правопреемником…
Он сделал паузу, и я закончил за него: — …то наследство переходит ко мне.
— Именно так.
Я резко осознал, что мы до сих пор стоим в дверях. — Проходите, что же мы с вами на пороге разговариваем! Извините, не запомнил вашего имени…
— Виктор Павлович.
— Виктор Павлович, проходите, пожалуйста! — Я шагнул в сторону, пропуская его в прихожую, и крикнул на кухню: — Вика, у нас гости!
Из-за двери донёсся её голос: — Сейчас!
Через мгновение она появилась в дверном проёме, вытирая руки о фартук. Её карие глаза с любопытством скользнули по гостю.
— Виктор Павлович, может быть, кофе? — предложил я.
— Да, пожалуйста, если вас не затруднит.
— Нет, что вы! — Я повернулся к жене. — Вика, сделай нам кофе.
Пока она хлопотала на кухне, я пригласил адвоката в гостиную. Сердце бешено колотилось в груди, а в спине, прямо между лопатками, начался невыносимый зуд — будто тело реагировало на стресс.
Виктор Павлович расстегнул портфель и извлёк папку с документами.
— Итак, после оформления всех бумаг вам достаётся… — он развернул лист и начал зачитывать: — Участок земли с прудом площадью полтора гектара, кирпичный дом общей площадью двести тридцать квадратных метров, гараж и хозяйственные постройки. Мотоцикл BMW 1938 года выпуска в рабочем состоянии. Автомобиль «Хорьх-853» 1935 года, также на ходу.
Я застыл, едва веря своим ушам.
— Кроме того, — адвокат перевернул страницу, — на счету в Калининградском отделении Сбербанка — триста тысяч рублей. И в «Русском стандарте» — шестьдесят тысяч долларов США.
В этот момент Вика вошла с подносом, на котором стояли две чашки дымящегося кофе. Услышав последние слова, она едва не уронила его.
— Так что поздравляю вас, Владимир Алексеевич, — адвокат улыбнулся. — Вы теперь — состоятельный наследник.
— Спасибо, но… как-то всё равно не верится, — пробормотал я.
— Не переживайте, все документы в порядке, — он аккуратно положил папку на стол. — Владейте на здоровье.
Как только адвокат вышел, я повернулся к Вике.
— Ты слышала? Мы теперь миллионеры!
Её глаза блестели. — Володя, это же просто чудо какое-то!
Вечером, собравшись за ужином, мы не могли говорить ни о чём другом. Алёшка, узнав о мотоцикле, тут же начал уговаривать взять его с собой.
— Па, я же смогу покататься, да?
— Посмотрим, — засмеялся я, но в голове уже строились планы.
— У Алёшки скоро каникулы, — задумчиво сказала Вика, накладывая мне ещё одну котлету. — И я не отгуляла отпуск. Так что мы едем с тобой.
Я посмотрел на неё, на нашего сына, на уютную кухню, где пахло домашней едой. И понял — каким бы ни было это наследство, самое ценное у меня уже есть. Но приключение только начиналось…

2
То, что мы увидели в посёлке, превзошло все наши самые смелые ожидания. Когда такси свернуло с асфальтированной дороги на ухоженную гравийную подъездную аллею, окружённую вековыми дубами, мы с Викой переглянулись — в её глазах читалось то же восхищение, что и в моих. А когда за деревьями показался сам дом, Алёшка, прилипший к окну, ахнул: «Па, да это же настоящий замок!»
Добротный двухэтажный кирпичный особняк в стиле немецкого фахверка с тёмными деревянными балками на фоне охристых стен выглядел так, будто сошёл с открытки из довоенного Кёнигсберга. Черепичная крыша цвета спелой вишни сверкала на солнце, а резные деревянные ставни на стрельчатых окнах придавали дому сказочный вид. Вокруг дома раскинулся ухоженный парк с аккуратно подстриженными кустами самшита, образующими замысловатые лабиринты.
— Это же… Это же… — Вика не находила слов, когда мы вышли из машины. Воздух был наполнен ароматом цветущих яблонь и свежескошенной травы. Фруктовый сад, занимавший добрую половину участка, поражал своим разнообразием — стройные ряды яблонь разных сортов, груши с уже наливающимися плодами, вишни, сливы, и даже несколько кустов редкой в этих краях айвы.
Хозяйственные постройки из того же кирпича, что и дом, выглядели не просто сараями, а миниатюрными архитектурными шедеврами. Один из них, судя по табличке с выгравированной датой «1937», явно предназначался для содержания скота — внутри сохранились стойла с медными табличками имён, вероятно, когда-то принадлежавших породистым коровам или лошадям.
Но настоящий шок ждал нас в гараже. Огромное помещение, больше похожее на музей ретро-автомобилей, вмещало не только упомянутые в документах мотоцикл BMW и роскошный «Хорьх», но и несколько единиц другой техники, тщательно укрытых брезентом. Алёшка, как заворожённый, ходил между ними, осторожно прикасаясь к хромированным деталям.
Когда мы переступили порог дома, у меня перехватило дыхание. Интерьеры сохранили дух 30-х годов, но при этом выглядели удивительно современно. Паркетный пол из тёмного дуба блестел, как зеркало, а массивные дубовые двери с латунными ручками бесшумно открывались, словно их только вчера смазали. Везде царил идеальный порядок — ни пылинки, ни намёка на запустение, будто хозяин вышел всего на минуту.
Но настоящей жемчужиной дома стала каминная комната. Стены, обшитые тёмным дубом, украшали охотничьи трофеи и старинные карты Восточной Пруссии. Массивный камин из натурального камня занимал центральное место, а перед ним располагался уютный уголок с кожаными креслами и диваном, обтянутым плотной тканью цвета бордо. Над камином висел портрет сурового мужчины в военной форме — без сомнения, сам Иван Семёнович в молодости.
— Это… Это просто невероятно, — прошептала Вика, проводя рукой по резной дубовой лестнице, ведущей на второй этаж. Спальни оказались не менее впечатляющими — просторные, с высокими потолками и огромными кроватями под балдахинами. В главной спальне даже сохранился туалетный столик с полным набором серебряных принадлежностей для бритья.
Мы бродили по дому, как во сне, то и дело обмениваясь восхищёнными взглядами. Алёшка уже освоился в гараже, где с благоговением рассматривал инструменты — каждый на своём месте, каждый с табличкой на немецком и русском языках. Вика заглянула на кухню и ахнула — огромная плита с чугунными конфорками, медная посуда, висящая на крючках, и даже старинный холодильник, который, как оказалось, прекрасно работал.
— Ну, что, моя фрау Виктория, — обнял я жену за плечи, — давай обживаться.
Она растерянно огляделась: — Я даже не знаю, с чего начать…
— Зато я знаю, — рассмеялся я. — Начни с кухни и приготовь нам что-нибудь поесть. А я пока осмотрю участок.
В этот момент раздался мелодичный звонок у калитки. «Я открою!» — крикнул я, выходя на крыльцо. Но Алёшка уже опередил меня. Он стоял у кованых ворот и разговаривал с элегантной женщиной лет шестидесяти, в строгом платье и с благородной осанкой.
— Здравствуйте, могу я чем-нибудь вам помочь? — подошёл я, с любопытством разглядывая незнакомку.
Женщина улыбнулась: — Добрый день. Меня зовут Маргарита Рудольфовна Шульц, и я ваша соседка. — Она говорила с лёгким акцентом, выдававшим её балтийское происхождение. — Живу через дорогу, в голубом доме с башенкой. Видела, как приехали новые хозяева, и решила представиться.
— Очень приятно, — ответил я. — Меня зовут Владимир, а этого молодого человека — Алексей. Моя жена Виктория сейчас в доме. Проходите к нам, Маргарита Рудольфовна! Могу я предложить вам чай или кофе?
— Спасибо за приглашение, — кивнула она. — От чашечки чая грех отказываться.
Я провёл гостью через сад в дом, где Вика как раз растерянно осматривала кухонные шкафы.
— Вика, познакомься. Это наша соседка Маргарита Рудольфовна. А это моя жена Виктория.
— Добрый день, — улыбнулась Вика, вытирая руки о фартук, который нашла в одном из ящиков.
— Вика, Маргарита Рудольфовна любезно согласилась выпить с нами чай, — пояснил я.
Жена бросила на меня укоризненный взгляд: — Ты, конечно, молодец, пригласил гостей, а я даже не знаю, где здесь что лежит.
Маргарита Рудольфовна мягко рассмеялась: — Ничего, дорогая, давайте я вам помогу. Я помогала покойному Ивану Семёновичу по хозяйству и прекрасно ориентируюсь на этой кухне. — Она ловко открыла верхний шкафчик и достала фарфоровый сервиз с синими васильками. — Иван Семёнович хранил его для особых случаев.
— Так вот почему здесь такой порядок! — воскликнула Вика.
— Что вы, — покачала головой соседка, наполняя старинный чайник водой. — Иван Семёнович и сам был невероятно аккуратным человеком. Каждую вещь он держал на своём месте. Даже после его смерти я продолжала ухаживать за домом — знала, что рано или поздно объявятся наследники.
Через пятнадцать минут мы уже сидели в гостиной за низким столиком из морёного дуба. Солнечные лучи, пробиваясь через витражное окно, играли бликами на хрустальных бокалах с домашним липовым мёдом. Маргарита Рудольфовна ловко разливала ароматный чай из самовара, который, как оказалось, Иван Семёнович привёз из какого-то своего путешествия.
— Ваш двоюродный дед, — начала она, поправляя кружевную салфетку на коленях, — был человеком необыкновенной судьбы. Но думаю, эту историю лучше оставить на потом. Сначала вам нужно освоиться в новом доме. — Её взгляд скользнул по нашей семье, и в глазах появилась тёплая искорка. — Я вижу, этот дом уже обрёл достойных хозяев.

3
— Маргарита Рудольфовна, — я осторожно положил фарфоровую чашку на дубовый столик, — расскажите нам об Иване Семёновиче. Мы ведь его родственники, но к своему стыду ничего о нём не знаем.
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине. Наша гостья задумалась, её пальцы медленно гладили кружевную салфетку. За окном уже сгущались сумерки, окрашивая сад в сиреневые тона.
— Хочу вас разочаровать, молодые люди, — наконец заговорила она, и в её голосе зазвучала какая-то особая, ностальгическая нотка. — При всём притом, что я знала Ивана Семёновича с того момента, как он переехал в Тишино — тогда ещё Абшваген, — ничего конкретного я о нём сказать не могу.
Она поправила очки, и её взгляд устремился куда-то в прошлое. — Это было в конце 1945 года. Помню, как сейчас: холодный ноябрьский вечер, я возвращалась с работы, и вдруг вижу — у разрушенного дома стоит мужчина. Высокий, подтянутый, в потрёпанной шинели, с вещмешком за плечами. Он стоял и смотрел на эти развалины так, будто видел сквозь них что-то нам недоступное.
Маргарита Рудольфовна взяла со стола фотографию в рамке — молодой Иван Семёнович в военной форме с необычными нашивками. — Он приехал, с целью остаться здесь, навсегда. А мужских рук в то время нигде не хватало — война ведь.…  Вот муниципалитет, или как его тогда называли, исполком, продал ему этот участок со старым домом за символическую плату. Вернее, тем, что от него осталось.
Вика, заворожено слушавшая рассказ, невольно перевела взгляд на окно, за которым теперь стоял прекрасный особняк. — Это уже потом он построил новый дом, — продолжала соседка, следуя за её взглядом. — А тогда.… О, это была настоящая развалюха! Стены, изрешечённые осколками, провалившаяся крыша. Но ему на первое время нужна была только крыша над головой.
Она сделала глоток чая и продолжила: — Он устроился в тот же гараж, где я работала диспетчером. Автомехаником. Вы бы видели его руки! — Маргарита Рудольфовна показала свои ладони, будто рисуя в воздухе образ. — Большие, сильные руки, покрытые шрамами и всегда вымазанные машинным маслом. Но какие это были золотые руки! Он мог по звуку двигателя определить неисправность. А как он водил!
В её глазах вспыхнул огонёк воспоминаний. — Зарплата у автомеханика была хорошая, да он ещё и подрабатывал шофёром — возил начальство в Калининград. Рук в то время действительно не хватало. Вот и накопил на дом. — Она многозначительно посмотрела на нас. — Это же не сложно мужчине с головой на плечах, а она у него была. Кстати, тот самый мотоцикл и машину… — она кивнула в сторону гаража, — …он сам собрал из груды ржавого железа, которого вдоволь осталось после войны. Понимаете? Из обломков! Как будто из обломков своей жизни собирал что-то целое.
Наступила пауза. В камине с треском прогорело полено, рассыпавшись искрами. — Когда я ушла на пенсию, — тише продолжила Маргарита Рудольфовна, — я уже десять лет была без мужа — он погиб на фронте. Иван Семёнович предложил помогать ему по хозяйству за небольшую плату.
Она вдруг резко выпрямилась, как бы защищаясь от невысказанных подозрений. — Могу вас заверить, что отношения между нами были сугубо деловыми! Я, конечно, пыталась завести с ним разговор по душам — женщина ведь, любопытная.… Но он… — Её пальцы сжали салфетку. — Он как-то сразу замыкался в себе, будто каменная стена опускалась. Иногда только, когда выпьет рюмочку-другую старого немецкого шнапса, мог что-то пробормотать про «проклятые болота» и «невинную кровь». Мне кажется, что он пережил какую-то страшную трагедию, и воспоминания об этом жгли его изнутри.
Вдруг она смущённо засмеялась, разрывая тяжёлую атмосферу. — Ну вот опять меня понесло! Не знаю, как такой неразговорчивый человек, как Иван Семёнович, терпел мою болтовню. Хотя… — её взгляд стал рассеянным, — …иногда мне казалось, что ему просто нравилось слушать живой человеческий голос.
Она резко встала, отряхивая несуществующие крошки с юбки. — Мне уже пора, да и вы, наверное, устали. Вон Алексей уже заснул в кресле, — она нежно посмотрела на нашего сына, мирно посапывающего в углу. — По правде говоря, и я отвыкла уже столько говорить. Посёлок у нас маленький, все друг друга знают, так что новые люди — это своего рода развлечение.
Проводив нашу гостью до калитки, мы долго стояли на крыльце, вдыхая прохладный ночной воздух, наполненный ароматом цветущей сирени.
— Спасибо вам, Маргарита Рудольфовна, — искренне сказал я, пожимая её морщинистую руку. — Вы, пожалуйста, заходите к нам в любое время, мы будем очень рады.
— Благодарю за приглашение и за прекрасный вечер, — она кивнула, поправляя шаль. — До свидания.
Её силуэт медленно растворился в сумерках, а мы вернулись в дом, где тихо потрескивали дрова в камине.
— Ну что, отправляем Алёшку спать? — прошептала Вика, осторожно разбудив сына.
— Да, нам тоже пора на боковую, — зевнул я, внезапно ощутив всю усталость этого насыщенного дня.
— Невероятно, — задумчиво сказала Вика, когда мы поднимались по дубовой лестнице. — Всё это — дом, сад, машины… Он построил это буквально из ничего. Из руин.
Я кивнул, глядя на портрет Ивана Семёновича в военной форме, висевший на стене. В его глазах читалась какая-то невысказанная тайна. — Да.… Но главная загадка — что же за человек был наш двоюродный дед? И что за трагедия заставила его замкнуться в этом доме, как в крепости?
За окном зашумел ночной ветер, будто отвечая на мой вопрос. Но ответа мы так и не услышали…

4
Утро в новом доме началось неожиданно — мы проснулись все одновременно, будто по невидимому сигналу. Первые лучи солнца, пробиваясь сквозь старинные витражные окна спальни, рисовали на дубовом полу причудливые узоры. Я потянулся и услышал, как в соседней комнате Алёшка уже возится, а снизу доносится лёгкий звон посуды — Вика, видимо, первой встала и начала осваивать кухню.
— Ну, команда, — сказал я, спускаясь по широкой лестнице, — работы у нас сегодня — непочатый край!
Вика, уже хозяйственно расхаживающая по кухне с тряпкой в руках, обернулась:
— Володя, я буду разбираться на кухне и в ванной, а вы с Алёшкой можете отправиться в гараж. Так мы не будем друг другу мешать.
— Отличный план, дорогая. А после обеда разберёмся в остальном доме все вместе, — согласился я, наливая себе чашку крепкого кофе из найденного в шкафу старинного кофейника.
Гараж оказался настоящим техническим раем. Просторное помещение, рассчитанное на два автомобиля, пахло маслом, деревом и чем-то неуловимо ностальгическим. Свет из больших окон падал на верстаки, расположенные вдоль стен, на которых каждый инструмент висел или лежал на специально отведённом месте. Яма для ремонта, облицованная белой плиткой, выглядела почти стерильно чистой.
— Да тут можно целую автомастерскую открыть! — восхищённо свистнул я, проводя пальцем по идеально ровной поверхности верстака, где не было ни пылинки.
Алёшка тем временем уже забрался в салон «Хорьха».
— Пап, можно мне посидеть за рулём? — его глаза сияли, как у ребёнка в рождественское утро.
— Конечно, сынок, — улыбнулся я. — Машина теперь наша, осваивайся. Только пока не заводи — сначала нужно проверить все системы.
Пока Алёшка, представляя себя гонщиком, крутил руль и переключал рычаги на панели, я начал детальный осмотр. Каждый ящик, каждая полка подтверждали первое впечатление — здесь не было ни одной лишней детали. Наборы ключей, аккуратно развешанные на перфорированной панели, специальные приспособления для ремонта двигателей, банки с краской с аккуратно подписанными датами — всё говорило о педантичности хозяина.
Особенно впечатлила ремонтная яма. Десять ступенек из грубого камня вели вниз, в пространство, где могли свободно работать два человека. По бокам — полки с инструментами, каждый на своём месте. В полу — сливное отверстие с блестящей решёткой. Создавалось ощущение, что Иван Семёнович только что закончил работу, вымыл руки и ушёл, оставив всё в идеальном порядке.
Я уже собирался осмотреть мотоцикл, когда раздался голос Вики:
— Мужчины! Обед готов!
После сытного обеда (Вика удивительным образом разобралась с антикварной плитой) мы решили продолжить инвентаризацию дома. Помимо уже знакомых нам кухни, санузла и каминной комнаты, на первом этаже обнаружилась просторная гостиная с панорамными окнами, а на втором — три спальни, каждая со своим характером. Но больше всего интриговал чердак — последнее неисследованное пространство, которое я в душе уже представлял заваленным всякой рухлядью.
Странным показалось почти полное отсутствие книг. Лишь несколько технических руководств по ремонту автомобилей, аккуратно расставленных на полке в гостиной. Всё в этом доме, несмотря на славянскую фамилию хозяина, дышало немецкой педантичностью — ни пылинки, ни лишней вещи. За весь день мы нашли всего две небольшие коробки с вещами, которые можно было бы считать ненужными.
Чердак мы решили оставить на завтра — день и так выдался насыщенным.
На следующее утро нас ждал шопинг. Местный магазин в посёлке оказался удивительно хорошо укомплектованным, но нам всё равно пришлось ехать в Калининград за некоторыми специфическими вещами. Вернулись мы только к вечеру, смертельно уставшие, с машиной, забитой покупками. О каких-то домашних делах не могло быть и речи — только чай с пирогами от Маргариты Рудольфовны (она заходила днём и оставила угощение) и ранний отход ко сну.
Лёжа в кровати, я думал о том, как странно устроена жизнь. Ещё неделю назад мы были обычной московской семьёй, а теперь живём в доме с историей, который хранит столько загадок. И главная из них — что мы найдём завтра на чердаке?

5
Наутро, набравшись решимости, я взял в руки фонарь и поднялся по узкой винтовой лестнице на чердак. Деревянная дверь скрипнула, словно предупреждая о том, что мне лучше не входить. Когда пыльная завеса рассеялась, передо мной открылось зрелище, от которого кровь застыла в жилах.
Теперь я понял, куда девался весь хлам из дома. Чердак представлял собой настоящую свалку времени — хаотичное нагромождение эпох и воспоминаний. Старая мебель с выщербленными ножками, допотопные радиоприёмники с пожелтевшими шкалами, чемоданы, перевязанные верёвками, горы пожелтевших газет. Особенно меня поразили подшивки периодики — аккуратно перевязанные бечёвкой стопки газет, начиная с 1945 года. Среди них попадались издания на немецком языке — «K;nigsberger Zeitung», «Ostpreu;ische Nachrichten».
«Значит, Иван Семёнович знал немецкий…» — подумал я, машинально вытирая пот со лба. В душном воздухе чердака висела странная смесь запахов — старое дерево, пыль, кожа и что-то ещё, неуловимо знакомое. Вспомнив историю этих мест, я не придал особого значения немецким газетам — после войны здесь оставалось много немецкого населения.
Работа предстояла титаническая. Я вздохнул и начал разбирать завалы, сортируя содержимое на три кучи: «выбросить», «оставить» и «разобраться позже». Алёшка большую часть времени пропадал в гараже — понятное дело, возня с винтажными автомобилями куда интереснее, чем копание в хламе. Но иногда он поднимался ко мне, помогая переносить особенно тяжёлые предметы.
Именно во время одной из таких вылазок он сделал неожиданную находку. За старым комодом с выщербленными углами лежала небольшая шкатулка. На первый взгляд — совершенно невзрачная: коробка размером с книгу, обтянутая потёртым материалом, напоминающим замшу. Но крышка… На крышке была изображена русалка — наивный, почти детский рисунок, выполненный неуверенной рукой. Что-то в этом изображении было тревожно-притягательное — слишком большие глаза, неестественно изогнутая шея, пальцы с длинными ногтями, больше напоминающими когти.
— Пап, можно, она будет моей? — Алёшка поднял находку, сдувая пыль. — Я буду в ней хранить коллекцию значков.
— Но ведь у тебя нет никакой коллекции, — усмехнулся я.
— Зато теперь будет шкатулка, где её хранить! — он уже прижимал находку к груди с таким видом, будто это величайшее сокровище.
Я махнул рукой: — Ладно, забирай. Одним старьём меньше.
Шкатулка казалась такой незначительной на фоне всего этого хаоса, что я даже не обратил внимания, как сын бережно протёр её рукавом и унёс в свою комнату.
Прошло несколько дней напряжённой работы. Чердак медленно, но верно поддавался моему натиску. Как-то вечером Вика, заглянув в моё пыльное царство, спросила:
— Долго тебе ещё там ковыряться?
— Если бы мне кто-нибудь помогал, дело пошло бы гораздо быстрее, — проворчал я, вытирая пот со лба.
— Сам знаешь, мне по дому работы хватает, — она показала на свои красные от воды руки. — Всё надо помыть, почистить, да и готовка на мне. Кстати, об Алёшке… — её голос внезапно стал тревожным. — Ты не заметил, что он последние два дня ходит какой-то сонный?
Я отложил в сторону старый фотоаппарат и внимательно посмотрел на жену. Теперь, когда она об этом заговорила, я вспомнил — действительно, в последнее время сын был каким-то вялым, бледным.
— Температура в норме, — продолжала Вика, — но когда я спросила, что случилось, он сказал, что просто не высыпается. Может, ты с ним поговоришь? Ты же отец…
За ужином я внимательно наблюдал за Алёшкой. Он оживлённо рассказывал о том, как разбирал двигатель мотоцикла, но временами его взгляд становился отсутствующим, а пальцы нервно постукивали по столу. Он часто тёр глаза, словно пытаясь прогнать навязчивую дремоту.
После ужина я предложил ему прогуляться по саду — проверить состояние плодовых деревьев. Он согласился с такой готовностью, будто ждал этого предложения.
Мы шли по аллее старых яблонь, когда я осторожно спросил:
— Сын, что с тобой происходит?
Он долго молчал, глядя под ноги. Потом неожиданно проговорил:
— Я не сплю ночью. Вернее, сплю, но… — он замолчал, подбирая слова. — Мне снится один и тот же сон. Каждую ночь.
В его голосе была такая тоска, что у меня сжалось сердце.
— Там стрельба, крики… Лай собак, — продолжал он, глядя куда-то вдаль. — Длинные деревянные бараки с решётками на окнах. Много-много людей — худых, с бритыми головами, в одинаковых полосатых робах. И дым… Он идёт из высоких труб…
Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Описание было слишком узнаваемым.
— А ещё там есть один человек, — голос Алёшки дрогнул. — Он в тельняшке, с большими усами и очень, очень усталыми глазами. Он что-то хочет мне сказать, но я не могу разобрать…
— Может, ты начитался каких-нибудь ужасов? — попытался я найти рациональное объяснение, хотя внутри всё сжималось от тревоги.
— Телевизора здесь нет, книги только технические, — он покачал головой. — И это не похоже на кино…. Там всё такое настоящее. И самое страшное… — он вдруг схватил меня за руку, — я чувствую, что должен что-то сделать! Но не понимаю что!
Его глаза блестели в лунном свете, полные непонятной тоски и решимости одновременно. В этот момент я понял — что-то здесь не так. Что-то, что выходит за рамки обычных ночных кошмаров.
— Хорошо, — твёрдо сказал я. — Завтра мы отложим все дела и сходим к врачу. В Тишине есть больница…
Но даже тогда, произнося эти слова, я чувствовал — никакой врач не поможет разгадать эту тайну. Ответ нужно искать здесь, в этом доме, полном теней прошлого. И, возможно, ключ ко всему лежит где-то на поверхности.

6
На следующее утро мы с Алёшкой отправились в больницу. Вика осталась дома — ей предстояло перебрать кухонную утварь и приготовить обед. День выдался ясным, почти безветренным, и мы неспешно шли по главной улице посёлка, вдыхая аромат свежескошенной травы.
Больница оказалась небольшим одноэтажным зданием из красного кирпича, построенным ещё в довоенные времена. Вывеска «Тишинская участковая больница» висела немного криво, а на подоконниках цвели герань и бегонии — явная забота местных медсестёр. Внутри пахло лекарствами и свежевымытыми полами. Приёмная была пуста — летний сезон, отпуска, каникулы…
Нас приняли сразу же. Кабинет врача оказался небольшим, но уютным: старые, но добротные деревянные шкафы с медицинской литературой, на стене — дипломы и лицензии, на подоконнике — кактус в горшке. За столом сидел мужчина лет шестидесяти с аккуратной седой бородкой и внимательными голубыми глазами.
— Здравствуйте, — представился он, вставая из-за стола. — Меня зовут Герман Рихардович Хайнц.
Алёшка не удержался:
— Ого, как кетчуп!
Я тут же одёрнул сына:
— Алёшка, перестань!
Но доктор только усмехнулся:
— Ничего, я уже привык. Ну, так по какому вопросу вы меня осчастливили своим визитом? — он жестом пригласил нас сесть. — Лето, знаете ли. Народу немного, и любой посетитель для меня как праздник.
Я подробно рассказал о проблеме: ночных кошмарах, повторяющихся снах, странной усталости Алёшки. Герман Рихардович слушал внимательно, временами делая пометки в карточке. Потом он осмотрел Алёшку — проверил давление, послушал сердце, заглянул в горло.
— Так… — наконец произнёс он, снимая стетоскоп. — Ничего критичного я не вижу. Скорее всего, бессонница связана с переменой места жительства, акклиматизацией. Со временем сон должен нормализоваться. Но на всякий случай… — он выписал рецепт, — я пропишу лёгкое успокоительное. И анализы сдать нужно — кровь, мочу — чтобы исключить какие-то скрытые проблемы.
— Спасибо, доктор, — я искренне благодарил его, чувствуя, как напряжение немного спало.
— Не за что. Подойдите к дежурной сестре — она возьмёт у Алексея анализы. Результаты будут через пару дней. Если что-то вызовет беспокойство — сразу звоните.
Мы распрощались и отправились в процедурный кабинет. Алёшка мужественно перенёс забор крови, даже не поморщившись. Выйдя из больницы, мы решили зайти в магазин — купить что-нибудь вкусненькое к ужину, чтобы порадовать Вику.
Магазин «Тишинский» оказался небольшим, но вполне современным супермаркетом. Пока мы выбирали сыр и фрукты, к нам подошла знакомая фигура — Маргарита Рудольфовна с корзинкой в руках.
— Здравствуйте, молодые люди! — она улыбнулась. — Решили сделать покупки в нашем скромном супермаркете?
— Мы были у доктора, — объяснил я, — а теперь решили купить что-нибудь вкусненькое и домой — Вика волнуется.
Лицо соседки сразу стало серьёзным:
— А что случилось?
— У Алёшки нарушение сна, — я положил руку на плечо сына. — Но врач сказал, что ничего страшного — просто он ещё не привык на новом месте. Ему всё время снятся какие-то кошмары…
Маргарита Рудольфовна задумалась, потом кивнула:
— И правильно сделали, что к врачу сходили. Герман Рихардович — прекрасный специалист. Кстати… — она понизила голос, — Иван Семёнович тоже жаловался на сон. Правда, ни о каких кошмарах не рассказывал. Из него, знаете ли, клещами ничего нельзя было вытянуть, не то что сны какие-то…
Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Совпадение? Или…
— Ну вот, я опять разболталась, — вдруг спохватилась Маргарита Рудольфовна. — Всё, пока, мальчики. Алексей, выздоравливай!
— Спасибо, — улыбнулся я. — Заходите к нам на чай. Вика будет рада.
— Обязательно загляну, заодно проведаю Алексея.
Мы распрощались, купили всё необходимое и зашли ещё в аптеку за успокоительным. Домой возвращались неспешно, наслаждаясь тёплым днём. Вика, увидев нас, сразу бросилась навстречу:
— Ну как? Что сказал врач?
— Всё в порядке, — успокоил я её. — Просто акклиматизация. Выписал успокоительное, взяли анализы…
Вечером, за ужином, атмосфера была уже гораздо спокойнее. Алёшка даже оживился, рассказывая о походе в больницу. Но когда я случайно взглянул на него, то заметил — его глаза снова стали какими-то отсутствующими, будто он мысленно находился где-то далеко….

7
На следующий день Алёшка выглядел заметно бодрее — тёмные круги под глазами почти исчезли, а в движениях появилась привычная энергичность. Вика с облегчением заметила, что он с аппетитом съел завтрак, чего не было уже несколько дней. Видимо, лекарство действительно начало действовать.
Весь день мы провели на чердаке, продолжая разбирать завалы. Алёшка работал с неожиданным рвением, словно пытался отвлечься от чего-то. Он даже нашёл старый патефон с коллекцией пластинок и настаивал, чтобы мы немедленно его опробовали. Под слоем пыли обнаружились настоящие сокровища — довоенные немецкие марки, несколько потрёпанных фотографий, и даже офицерский планшет с едва различимыми инициалами «I.I.» — Иван Игнатенко?
Вечером к нам зашла Маргарита Рудольфовна — наша «Марго», как мы её теперь в шутку называли. Она принесла свежеиспечённый штрудель с яблоками из собственного сада. За ужином царила тёплая, почти семейная атмосфера. Наша соседка, оказавшаяся прекрасной рассказчицей, поведала нам историю посёлка, начиная с довоенных времён. Особенно нас поразил рассказ о том, как в 1946 году местные жители — и русские, и немцы — сообща восстанавливали разрушенную мельницу.
— А Иван Семёнович участвовал? — неожиданно спросил Алёшка, откладывая вилку.
Маргарита Рудольфовна замерла с чашкой в руках:
— Как странно, что ты спросил…. Нет, он всегда отказывался. Говорил, что не может видеть мельничные колёса. Никто не понимал почему…
Мы засиделись допоздна. Проводив гостью, отправились спать. Но сон не шёл ко мне — мысли о странных совпадениях не давали покоя. Я решил остаться в комнате Алёшки. Сел в кресло с книгой, накрылся пледом. Под утро я начал проваливаться в сон, как вдруг…
Лежачая фигура Алёшки резко дернулась. Сначала я подумал, что это обычный ночной испуг, но потом раздался крик, от которого кровь застыла в жилах:
— Стреляйте, сволочи! Гады! Будьте вы прокляты! Мерзкий предатель!
Я вскочил как ошпаренный. Алёшка лежал в неестественной позе, будто пригвождённый к кровати. Его лицо было искажено гримасой нечеловеческой ненависти, а всё тело сотрясали судороги, словно он отбивался от невидимых мучителей. Холодный пот струился по его лицу, оставляя мокрые следы на подушке.
— Давай, давай, мразь! Стреляй! Ненавижу! Гореть тебе в аду! — его голос звучал чужим, хриплым, взрослым тембром.
Я застыл в ужасе. Мой добрый, никогда не сквернословящий сын изрыгал такие слова, будто они накопились за несколько жизней. Но больше всего пугало то, что он продолжал спать, его глаза были плотно закрыты.
— Шкатулка… шкатулка… шкатулка… — вдруг зашептал он, и в голосе появилась какая-то странная, гипнотическая настойчивость.
Это слово вывело меня из ступора. Я бросился к кровати:
— Алёша! Сынок! Проснись! — я осторожно тряс его за плечо, но реакции не было. — Алёшка!
В дверях появилась перепуганная Вика:
— Володя, что случилось? Господи! — она увидела сына и замерла.
— Опять кошмары, — сквозь зубы процедил я. — Но теперь… хуже. Я не могу его разбудить.
Мы оба принялись будить Алёшку, пока наконец его глаза не открылись. Он сел на кровати, дико озираясь, словно не узнавал собственную комнату.
— Папа? Мама? Что… что вы здесь делаете?
— Ты кричал во сне, — тихо сказала Вика, обнимая его. — Нам было очень страшно.
— Я… я опять там был, — прошептал он. — Только теперь… я был одним из них. Нас выстроили у стены… и… — он вдруг затрясся. — Один из тех, кто должен был стрелять… он смотрел прямо на меня и улыбался…
Я обменялся с Викой тревожным взглядом. Это уже выходило за рамки обычных ночных кошмаров.
— Ладно, сынок, — я налил ему воды и дал лекарство. — Выпей и постарайся заснуть. Я побуду с тобой. Вика, иди ложись.
Когда Алёшка наконец заснул, а Вика ушла, я остался сидеть в кресле рядом с его кроватью. Лунный свет, проникая сквозь занавески, рисовал на стене странные тени. Мои мысли путались: шкатулка… мельница… повторяющиеся сны… Всё это не могло быть просто совпадением.
Перед тем как самому заснуть, я заметил, как пальцы Алёшки судорожно сжимают край одеяла, даже во сне. И на его лице застыло выражение, которого я никогда раньше не видел — не детский страх, а взрослая, глубокая скорбь…

8
«– Ну что, морячок. Жрать, наверное, хочешь?
Голос был хриплый, пропитанный презрением и какой-то гнилой усмешкой. Я не видел его лица — только смутный силуэт за решёткой, но чувствовал, как его глаза скользят по мне, будто щупают, оценивают слабость.
– Я бы тебя покормил, да ты мне даже спасибо за это не скажешь. Вон как глазищами своими зыркаешь. Будь твоя воля, порвал бы меня на части. Но, слава богу, воля не твоя.
Тьма камеры сгущалась, и только тусклый свет из коридора выхватывал его сапоги, блестящие, начищенные до зеркального блеска. Как же я ненавидел этот блеск.
– Не стоит тебе, фашистская нечисть, бога вспоминать, – выдохнул я, чувствуя, как каждое слово обжигает горло. – Тебе больше подойдёт дьявол или чёрт.
Он рассмеялся — коротко, резко, будто топором рубанул воздух.
– Что-то тебе твой бог не очень-то помогает.
– Мне он помогает. Вон как вы в последнее время засуетились. Видно, погнали вас с земли русской в три шеи.
Тишина. Потом шаги. Ближе. Ещё ближе. Я почувствовал запах кожи, табака и чего-то химического — может, бензина, может, пороха.
– Что-то ты, морячок, разговорился, видно, мало тебе работы. Надо тебя поучить, как разговаривать с начальством. Ну, всё, молись своему богу.
Я вскочил с ощущением, что меня ударили по лицу так сильно, что искры посыпались из глаз. Сердце колотилось, будто пыталось вырваться из груди. Руки дрожали, когда я провёл по щекам — ни крови, ни ссадин. Но боль была. Настоящая.
– Пап… с тобой всё в порядке?
Алёшка сидел на кровати, бледный, с широко раскрытыми глазами. Его пальцы впились в край одеяла.
– Не знаю… – прошептал я, всё ещё чувствуя во рту привкус железа.
– Просто ты очень громко кричал.
– Да… похоже, твои сны заразны.
Я провёл рукой по лицу, пытаясь стереть остатки кошмара. Комната была тёплой, уютной, но где-то в углу, в тени, будто притаилось что-то чужое.
– Ну, раз уж мы проснулись, давай вставать. Сейчас приготовлю завтрак. Дадим маме немного отдохнуть.
Утро прошло в привычных движениях: скрип тостера, аромат кофе, шум воды в раковине. Но мысли возвращались к тому голосу, к этим сапогам, к ощущению удара, которого не было.
Вика проснулась позже, и за завтраком мы старались вести себя как обычно, но Алёшка то и дело поглядывал на меня, а я ловил себя на том, что прислушиваюсь к звукам дома — будто ожидая, что из-за угла раздастся тот самый хриплый смех.
– Так чем сегодня будем заниматься? Я, как всегда, на чердак, а вы?
– Я хочу сходить к Марго, она меня приглашала посмотреть её коллекцию фиалок, – сказала Вика, но её взгляд скользнул по мне с лёгким беспокойством.
– Хорошо. А ты, Алёшка? Может, снова будешь мне помогать? Вдвоём мы быстрее справимся.
Он кивнул, но в его глазах читалось нежелание.
Чердак встретил нас тем же хаосом, что и вчера: пыльные сундуки, старые газеты, коробки с вещами, которые никто не трогал десятилетиями. Мы работали молча, перебрасываясь редкими фразами, но напряжение висело в воздухе, как запах старой плесени.
И вот, когда мы добрались до дальней стены, под грудой ветхой одежды и тряпок, нашёлся он — деревянный сундук, окованный стальными полосами, с массивным висячим замком.
– Вот это сюрприз, – пробормотал я, ощущая, как сердце замерло на мгновение.
– Пап, а может, не стоит? – Алёшка отступил на шаг. – Просто вынесем его. Здесь же нет ничего ценного…
Но я уже не мог остановиться.
– Нет, мы должны его вскрыть.
Замок скрипнул, будто ворота в ад. Я рванул крышку на себя — и воздух вырвался из лёгких.
— Боже... — Алёшка отпрыгнул, как от удара током. — Это... это же...
Я не дал ему договорить. На моих ладонях лежала чёрная ткань с мёртвым серебром нашивок. Она пахла порохом и чем-то сладковатым — как старая кровь. Аккуратно сложенная немецкая форма.
Папка с пожелтевшими документами, испещрёнными готическим шрифтом.
Жестяная коробка, а внутри — ордена со свастикой.
– Ничего себе… – Алёшка ахнул, отшатнувшись, будто от огня. – Откуда это?!
Я не ответил. В голове пронеслось: Иван Семёнович… что ты скрывал?
– Ладно, разберём документы. Может, всё прояснится.
Мы вынесли сундук вниз, но тяжесть в груди не уходила.
Что-то проснулось в этом доме.
И оно ждало своего часа.

9
Среди документов, пожелтевших от времени, лежали справки, удостоверения и грамоты на имя Игнатенко Ивана Семёновича. Бумаги на русском языке выдавали в нем простого рядового Красной армии, но немецкие документы, отпечатанные на плотной бумаге с фашистской символикой, называли его унтерштурмфюрером СС.
— Вот же хрен... — вырвалось у меня, и я тут же сжал кулаки, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. — Прости, сынок. Голос мой дрожал. — Что-то мне подсказывает, что наш родственник был предателем Родины.
Я взял в руки фотографии — хрупкие, выцветшие, с надломленными уголками. На каждой из них, среди немецких офицеров в чёрных мундирах, стоял молодой Иван Семёнович. Его лицо, такое знакомое по старым семейным снимкам, теперь казалось чужим. Он улыбался. Он пил за их победы. Он был одним из них.
Ошибки быть не могло.
Но одна фотография приковала мой взгляд. Торжественное награждение. Наш дед — нет, не дед, а эсэсовец — принимал из рук высокого офицера изящную чёрную шкатулку с серебряной инкрустацией.
Та самая шкатулка.
Которая сейчас стояла в комнате Алёшки.
— Надо немедленно выкинуть эту шкатулку и сжечь все вещи и документы! — голос сорвался, и я уже потянулся к бумагам, готовый разорвать их, уничтожить этот позор.
— Подожди, пап! — Алёшка схватил меня за руку, его пальцы были ледяными. — Может, он... может, он законспирированный разведчик? Давай ещё раз всё внимательно изучим!
Я хотел закричать, что настоящие разведчики не получают званий в СС, но...
Самый последний документ.
Общая тетрадь в потрёпанном переплёте, исписанная мелким, почти каллиграфическим почерком. Страницы хрустели под пальцами, пахнули пылью и чем-то ещё — может, страхом, может, отчаянием.
— Надеюсь, эта тетрадка откроет нам всю правду...
И я начал читать.

10
«Всю свою жизнь мне приходилось скрываться, врать, изворачиваться, приспосабливаться к разным обстоятельствам».
Страницы дневника пожелтели от времени, но чернила сохранили чёткость, будто их только вчера вывела дрожащая рука. Мелкий, нервный почерк то и дело сбивался, буквы то сжимались в злобные чёрные точки, то растягивались, будто пытались убежать за пределы строк.
"Такое впечатление, что я проживал несколько чужих жизней и ни одной своей".
Я перевернул страницу. Запах старости, пыли и чего-то едкого — может, страха, может, ненависти — ударил в нос.
"Сначала, после того как расстреляли наших родителей и отправили нас в детский дом, мне пришлось притвориться этаким пай-мальчиком..."
Слова будто сочились ядом.
"Только одно я делал честно и за самого себя — я люто ненавидел советскую власть. Ненавидел своих одноклассников, учителей, правительство, НКВД... ненавидел всех".
Алёшка сидел рядом, глаза его были широко раскрыты, губы слегка дрожали.
"Одного человека я искренне любил и старался оберегать — это моя сестра Клавдия".
Тут почерк стал ровнее, мягче, будто на мгновение в нём пробилась искра чего-то человеческого. Но уже через строку чернила снова впивались в бумагу, как когти.
"Я же сразу после окончания школы был просто одержим мыслью мстить за родителей".
Дальше — воровство, зона, грязь, кровь.
"Война застала меня на зоне. Срок я получил большой, и шансов выйти у меня не было..."
А потом — штрафбат.
"Было это в августе 1941 года. Наш батальон переправлялся через Волгу, когда налетели немецкие бомбардировщики..."
«Я до сих пор по ночам слышу гул самолётов, вопли тонущих людей, грохот разрывов.
"Я достал штык-нож, который у меня всегда был в голенище сапога, и воткнул лейтенанту прямо в сердце".
Фраза вырвалась из текста, как удар этим самым штык-ножом.
Алёшка вздрогнул.
Дальше — деревня, погреб, старуха.
"С ней я недолго разбирался, понимая, что лишние свидетели мне не к чему."
Холодный, почти деловой тон.
"Я хорошо учился и имел высокий балл по немецкому языку..."
И вот он уже — унтерштурмфюрер СС.
"Вот тут-то я дал волю своей мести".
Страницы пестрели описаниями расстрелов, виселиц, горящих деревень.
"Сколько мне пришлось уничтожить, я уже не считал. Воспринимал это как работу..."
Потом — лагерь.
"В октябре 1944 года с последней партией пленных к нам попал один занятный морячок..."
Тут буквы вдруг стали неровными, будто рука писавшего дрогнула.
"Что я только не пытался с ним сделать... Он как птица Феникс возрождался снова и снова".
А потом — побег, смерть на колючей проволоке.
"Каково же было моё разочарование..."
Разочарование?
Не ужас, не раскаяние — разочарование.
"Мне вручили Железный крест и... шкатулку".
И тут текст будто налился кровью.
"Это была коробка, обтянутая человеческой кожей. И когда я обратил внимание на рисунок на крышке... это была русалка, которая красовалась на руке моего морячка".
Я почувствовал, как по спине побежали мурашки и я посмотрел на Алёшку, он дрожал, как будто вышел из воды на холодный воздух. Я почти машинально взял его за руку, чтобы успокоить.
"Я высоко оценил юмор моего начальства".
Он смеялся.
Смеялся?
Дальше — бегство, поддельные документы, новая жизнь.
"Я стал жить как простой советский гражданин".
И — шкатулка.
"Буквально несколько месяцев назад я перестал спать по ночам..."
Слова поплыли, будто их писал уже совсем другой человек — старый, больной, напуганный.
"Они все были как живые и тянули ко мне руки, стараясь достать до горла..."
"Я ходил к врачу... сны прекратились, но бессонница сделала своё дело".
Последние строки дрожали, как последний вздох:
"Не могу сам себе ответить на вопрос — какой я? Каким бы я стал, если бы были живы родители?"
И — конец.
Тишина.
Только тикают часы в углу.
Алёшка тяжело дышит.
А шкатулка...
Шкатулка стоит на столе.
И русалка на крышке смотрит прямо на нас.

11
Дочитав до конца тетрадь, я швырнул её на стол, словно она обожгла мне пальцы. Бумаги разлетелись, несколько листов медленно опустились на пол, будто нехотя расставаясь с тайной, которую хранили десятилетия. В голове стоял гул – так гудит земля после взрыва, когда уже нет опасности, но тело ещё не верит, что осталось жить.
– Нам нужно срочно покинуть этот дом, – проговорил я, и голос мой прозвучал чужим, глухим, будто доносился из-под толстого слоя пепла.
– Почему? Мы ведь только-только начали обживаться... – Вика замерла, увидев моё лицо. Её пальцы непроизвольно сжали край фартука, белые от напряжения костяшки резко выделялись на фоне ткани.
Я вкратце рассказал ей о содержимом тетради, опуская самые чудовищные подробности, но и того хватило, чтобы её лицо побледнело, а глаза стали широкими и стеклянными, будто она смотрела не на меня, а сквозь меня – туда, где стояли виселицы, рвы с телами и тот самый лагерь.
– Теперь я поняла, – она медленно выдохнула, словно выталкивая из себя этот ужас. – Нам нужно похоронить эту шкатулку. Её голос дрогнул. – Душа этого моряка не успокоится, пока мы её не предадим земле.
Вика прижала шкатулку к груди, и её пальцы побелели.
— Володя, — она говорила медленно, выговаривая каждое слово, — мы не можем оставить это в доме. Ты видел, что творится с Алёшкой. Это не сон. Это... Он пытается достучаться.
Она повернула крышку к свету. Русалка улыбалась теперь иначе — её губы растянулись в оскале.
– Да, ты права. Я кивнул, ощущая, как холодная тяжесть оседает у меня в груди. – Здесь рядом есть кирха, а на её территории – кладбище. Я поговорю с настоятелем... Думаю, у нас не будет проблем с захоронением.
– Остальные вещи нужно сжечь, – твёрдо сказала Вика. – Я не хочу, чтобы кто-то ещё... Она не договорила, но я понял. Никто не должен знать.
– Хорошо, дорогая. Вы с Алёшкой сожгите всё это, чтобы ничего не осталось, а я пойду к настоятелю.
Настоятель кирхи оказался пожилым мужчиной с глубокими морщинами у глаз – такие бывают у тех, кто слишком много видел и слишком часто крестил и отпевал мёртвых. Он внимательно выслушал меня, не перебивая, а когда я закончил, долго смотрел куда-то мимо меня, будто вчитываясь в невидимые строки давно забытой исповеди.
– Вы хотите похоронить... память? – спросил он тихо.
Я кивнул.
– Тогда пусть земля будет ей пухом.
Небольшое пожертвование на реставрацию храма ускорило процесс.
По дороге домой я зашёл в гранитную мастерскую.
– Надгробие? – спросил мастер, вытирая руки о заляпанный известкой фартук.
– Да. Сегодня же.
Он усмехнулся:
– Мёртвые не торопятся.
– Но живые – да, – ответил я.
Когда я вернулся, Вика с Алёшкой сидели у камина. Огонь пожирал последние страницы тетради, фотографии, форму. Пламя лизало чёрные эсэсовские нашивки, и они корчились, будто от боли.
– Уже почти всё, – сказала Вика тихо, не отрывая взгляда от огня.
Я промолчал. Просто сел рядом и смотрел, как догорают остатки зла.
На следующий день мы похоронили шкатулку.
Могильщик – коренастый мужчина с обветренным лицом – криво усмехнулся, когда увидел наш «клад».
– А что это? – спросил он, ковыряя лопатой землю.
– Память, – ответил я и опустил завёрнутую в красную ткань шкатулку на дно могилы.
Ткань мелькнула алым, будто кровь на снегу, и исчезла под чёрной землёй.
Когда могилу закопали, могильщик установил надгробие:
«Здесь покоятся останки неизвестного Советского моряка, героически погибшего в застенках концентрационного лагеря. Вечная ему память».
Мы стояли молча.
Вика, наверное, думала о своём деде – танкисте, дошедшем до Берлина, который умер через пять лет после Победы – осколок, оставшийся в его теле, медленно убивал его, но он никогда не жаловался.
Я думал о своём деде – пропавшем без вести в 41-м, о бабушке, оставшейся с ребёнком на руках, о всех тех, кто так и не вернулся.
Алёшка...
Я посмотрел на него.
Он стоял, сжав кулаки, и смотрел на надгробие.
– Он теперь свободен? – спросил он тихо.
– Да, – ответил я. – Свободен.
Домой мы шли молча.
Этот дом больше не был нашим.
Но мы были свободны.

12
Мы собрались обратно в Москву быстро — почти бегом, словно боялись, что стены этого дома успеют сомкнуться за нами.
Вещи упаковывали молча, торопливо, не глядя по углам, будто боялись встретить чей-то взгляд в затемнённом зеркале или услышать скрип половиц, слишком похожий на шаги. Чемодан с деньгами — тем самым наследством — стоял посреди комнаты, тяжёлый, неудобный, словно набитый не купюрами, а камнями.
— Всё переведём на восстановление памятника, — сказал я, и голос мой прозвучал твёрже, чем я ожидал. — Но с одной поправкой.
Вика подняла глаза — усталые, но спокойные.
— «Всем погибшим за свободу своей Родины», — прошептала она.
— Да.
Алёшка кивнул, крепко сжав в руке свою игрушку — маленького оловянного солдатика, которого нашёл ещё в Москве. Теперь он не расставался с ним.
Дом мы оставили муниципалитету.
— Может, там поселится хорошая семья, — сказала Вика, проводя ладонью по подоконнику, словно прощаясь.
— А мы сюда больше не вернёмся, — твёрдо добавил я.
— Никогда, — тихо, но чётко произнёс Алёшка.
Маргарита Рудольфовна провожала нас на крыльце своего дома, кутаясь в клетчатый плед.
— Вы уж не переживайте, — сказала она, и в её голосе звучала та самая старческая твёрдость, которая не допускает возражений. — Пока жива — могилы не заброшу.
Мы не стали объяснять подробностей.
Она и так всё поняла.
Поезд до Москвы шёл медленно, будто давая нам время перевести дух.
За окном плыли поля, перелески, маленькие станции с выцветшими табличками.
— Пап, — вдруг сказал Алёшка, прижимаясь лбом к холодному стеклу. — А он теперь спокоен? Тот моряк?
Я посмотрел на Вику.
— Да, — ответила она за меня. — Теперь он спокоен.
Странная штука — память.
Она как река уносит пустяки, обрывки фраз, случайные запахи, мимолётные тени. Но главное — боль, потери, подвиги — оставляет с нами.
Я знаю это точно.
Никто из нашей семьи не забудет:
— Солдат, павших в окопах  Великой Отечественной войны,
— Мальчишек, сгоревших в танках под Прохоровкой,
— Моряков, задохнувшихся в трюмах потопленных кораблей,
— Узников, умерших под пытками в лагерях.
Мы будем помнить.
И учить своих детей.
— Дорожить свободой,
— Беречь мирное небо,
— Ценить каждый день,
— Каждую минуту,
— Каждое дыхание.
Потому что они — те, кто не вернулся, —
Отдали за это всё.
А мы, живые,  обязаны быть достойными.
Поезд глухо стучал на стыках рельсов.
Впереди была Москва.
Новая жизнь.
Но память — останется с нами.
Навсегда.









Москва. Апрель-июль 2014 года.