Графоманы

                «Графоманы»
    Большая светлая горница почти всегда была залита щедрым ташкентским солнцем. Все три окна горницы, заставленные горшками с цветами, выходили в бурно разросшийся виноградник. Пуританская обстановка горницы состояла из круглого стола, покрытого ярко красной скатертью, небольшой этажерки, старенького дивана и напольных часов. Еще один часовой механизм висел на стене.
    Каждые полчаса настенные часы советского производства и напольные часы дореволюционных времен старались «перекричать» друг друга, что создавало некоторый дискомфорт. Но хозяин дома, Павлов Семен Васильевич, столяр-краснодеревщик лет шестидесяти, знаменитый на всю округу мебелью собственного производства, не мог отказаться ни от одного из экземпляров. Одни часы (настенные) подарила ему на какой-то юбилей младшая дочка. Ценность других часов (напольных) состояла в том, что он, хозяин дома, купил их в разрушенном состоянии за сущие копейки и собственноручно полностью восстановил: отреставрировал внешний вид и заставил работать. В конце концов, настенные часы были перенесены на кухню и уже оттуда своим звоном грозили «пережиткам царизма», которые остались властвовать в горнице. Но эта депортация произошла гораздо позже описываемых ныне событий….
    Обоев на стенах горницы не было. И стены и потолок горницы были ярко выбелены известкой. Не было ни телевизора, ни иконостаса. Это говорило о том, что хозяева дома не принадлежали ни к православной, ни к советской России. Они принадлежали к совсем другой России, к России, неведомой большинству Русского народа, к России протестантской….
    Самая верхняя полка этажерки была заставлена фотографиями родителей, детей и внуков хозяев дома. Их собственная «парадная» фотография стояла на другой полке, чуть ниже, рядом с причудливыми морскими раковинами и несколькими сосновыми шишками, которые для жаркого Ташкента были такой же экзотикой, как и морские раковины. Остальные полки этажерки, кроме самой нижней, были буквально завалены очень старыми, просто старыми и сравнительно новыми книгами религиозного содержания. Среди них были томики Библии, библейских словарей и библейских же симфоний,  баптистские песенники (как напечатанные за границей, так и рукописные), а также контрабандные журналы Евангельских Христиан из США и Западной Европы.
    Самые ценные книги (две Библии, «Путешествие Пилигрима» Буньяна и «Потерянный рай» Мильтона, всё дореволюционного издания) располагались в тайнике стола. О тайнике знал только хозяин дома и один из его многочисленных внуков, несносный Колька. Большую часть своего раннего детства Колька провел под этим столом, устраивая из него вигвам: обвешаешь стол одеялами — и живи себе, не тужи. Да и без одеяла было довольно уютно и удобно— длинная скатерть со всех сторон довольно неплохо имитировала стены вигвама. Взрослые были согласны на эту оккупацию Николаем пространства под столом и оккупацию им же одной, самой нижней, полки этажерки, где в мирное время «стояло на квартирах» все Колькино войско, состоящее из сотни пластиковых солдатиков — лишь бы меньше мельтешил под ногами.
    Очень часто к Семену Васильевичу приходили «братья во Христе», такие же, как и он сам, не в меру религиозные старики-сектанты — «помолиться и почитать Слово Божие». Очень часто их мирные религиозно-философские беседы за круглым столом переходили в жаркие богословские споры. Почти всегда во время этих споров «вокруг Библии» Колька сидел под столом и слушал лившиеся на него сверху бесконечные цитаты тех или иных библейских отрывков…
    Знали ли «совдеповские» власти об этих «посиделках»? Наверняка знали, но сделать ничего не могли. Потому что Семен Васильевич был не только хорошим столяром, но и ветераном войны, который из-за боевого ранения вернулся с фронта в 42 году, в свои 19 лет, калекой на костылях, а потом всю жизнь ходил с палочкой…
                - //-
    Еще один штрих существенно дополнял интерьер горницы: над диваном висел вышитый ковер-панно с изображением семейства благородных оленей. Папа-олень, его благоверная и маленький олененок стоят в лесу и к чему-то с нескрываемым удивлением прислушиваются. Что, кстати, и неудивительно: было к чему прислушиваться! Очень часто под панно с оленями на диване сидел Семен Васильевич и пел религиозные гимны Евангельских Христин, аккомпанируя себе на русской гармошке. Рядом на диване сидел Колька и тоже пел, стараясь не отставать от своего деда. Несмотря на то, что еще не все буквы выговаривал.
    Музицировать Семен Васильевич любил от всего сердца, потому и накупил со временем множество музыкальных инструментов. Пение баптистских псалмов под аккомпанемент баяна, аккордеона, русской гармошки, балалайки, а под конец жизни и электрического органа, было существенной составляющей его религиозной жизни. Но к ужасу всего оленьего семейства Семен Васильевич никогда не учился музыке профессионально и не знал нотной грамоты. Вообще. Поэтому большинство Христианских гимнов он исполнял на мелодии русских народных, малорусских народных или советско-патриотических песен. А петь он любил громко, с надрывом. Повторюсь: от всего сердца. И его внук Колька в этом от своего деда старался не отставать.
    Были, конечно, и исключения. Были гимны, которые Семен Васильевич слышал на собраниях баптистов и на собраниях своей «родной» общины пятидесятников, где более 30 лет был рукоположенным дьяконом. В таком случае Смен Васильевич старался придерживаться общепринятых мелодий. Но, если честно, его собственные мелодии и ему, и его любимом внуку, нравились всегда гораздо больше общепринятых.
    Кроме того, Семен Васильевич, хоть и не мог назвать себя поэтом (да и просто грамотным человеком вряд ли мог себя назвать), сам часто сочинял Христианские гимны, также используя при их исполнении мелодии русских народных или малорусских народных песен. Если честно, гимны собственного сочинения у Семена Васильевича не всегда получались – он был простым,  малограмотным, вечно занятым работягой, который не только кормил всю свою жизнь, до самой своей смерти, все свое огромное семейство, но и постоянно помогал более нуждающимся. Потому художественная ценность гимнов его собственного сочинения наверняка вызвала бы у литературных критиков справедливые нарекания. Но для Кольки эти гимны были бесценны – ведь их написал его «любимый деда».
    Кроме того, изначально ряд очень хороших, очень красивых гимнов при «компоновке» главного баптистского сборника были отнесены к «похоронному разделу», который носил в сборнике недвусмысленное название: «на погребение». А потому эти красивые гимны старались не употреблять на обычных, «не похоронных» богослужениях. И Семен Васильевич, и Колька никак не могли с этим смириться и, используя свои собственные мелодии, с удовольствием пели эти гимны у себя дома.
    Сегодня повзрослевший Колька редко, очень редко ругается матом. Только если его вконец замучит некомпетентность коллег по работе или коварство бывших родственников. В детстве Колька не матерился вообще. Дед тоже никогда не ругался. У деда были свои «оскорбительные» словечки: «калека», «грязнуля», «лодырь». Но разве можно их назвать матерными?  Почему ни дед, ни Колька никогда не ругались? Да потому что просто невозможно ругаться матом, когда каждый день часа по два, вместо просмотра телевизора, пением прославляешь Господа.
                -//- 
    Человек может с пониманием отнестись к такого рода религиозности, если сам, хотя бы отчасти, живет религиозной жизнью. А если не живет? На дворе стоял 1986 год и все соседи Семена Васильевича, а также большая часть его родни, твердой поступью шли к полной победе коммунизма, где строкам «Мой Христос умирал за меня на Кресте, Мой Христос научил меня прощать» просто не было места… .
    В то самое время, когда Семен Васильевич пел очередной гимн, на кухне сидели его старшие внуки со своими друзьями по улице. Сидели и посмеивались:
    - Представляете? Дед с Колькой утверждают, что птицы не портят нашу черешню и виноград только благодаря их молитвам и песнопениям! Они утверждают, что Господь слышит их и оберегает наш урожай! Удивительно не то, что они так утверждают. Удивительно другое: они по-настоящему в это верят! Верят в то, что говорит!
    - Ха-ха-ха! А причина и на самом деле в их песнопениях! Только дело тут не в Боге, а в птицах! Птицы слышат их и разлетаются, не в силах терпеть их безвкусное пение!
    — Да, таких графоманов редко где услышишь, — хохотнул один соседский двенадцатилетний мальчишка. На свою беду хохотнул. Почему на свою беду? Потому что его услышал Колька, который в это самое время ненадолго оставил деда одного в зале и бежал по коридору мимо кухни во двор.
    К своим шести годкам Колька уже научился не обижаться на такие ругательства, как сектанты, мракобесы, буквоеды, фанатики. Слова «графоманы» Колька не знал. Потому, выбежав во двор, он обратился тут же к своей матери за объяснением. Его мама и бабушка ничего не подозревали. Они сидели во дворе и мирно пили чай. Колькина мама, как могла, постаралась объяснить своему сыну кто такие графоманы:
    — Это больные люди, у которых есть страсть что-то написать и прославиться. Но которые не имеют таланта, а потому пишут много, но плохо. Некрасиво. Безвкусно. Иногда воруют чужие мелодии и идеи и так же безвкусно их переделывают. Как-то так…
    Чем дольше продолжалось объяснение, тем свирепее становился взгляд Николая. Как?! Его деда в его же доме за спиной обвиняют в таких ужасных вещах?! Побежать и все рассказать деду? Ну, нет! Снова обзовут ябедой! Мы пойдем другим путем!
    В это самое время детвора, сидящая до той поры на кухне, потянулась во двор. Вместе со всеми вышел и тот самый мальчишка, вызвавший своими словами гнев Николая. Не долго думая Колька схватил первую попавшуюся под руки деревянную рейку и с диким визгом бросился на соседского мальчишку. Чудом Колькина мать успела схватить своего сына и отнять у него его оружие. Но заставить замолчать Кольку она не смогла. И Колька высказал все. Все, что думал. Все, что накипело:
    — Мы не глафоманы! Ты понял!? Мы Господа славим! В отличие от вас, глязных языцников!
    Затем Колька все-таки вырвался из рук своей матери, но драться уже не стал. Может быть потому, что успокоился и вспомнил строки из гимна: «Мой Христос научил меня прощать». Может быть потому, что отнятое у него оружие, деревянную рейку, мать все еще держала в руках, а других, подходивших для драки размерами реек, поблизости не оказалось. Может быть потому, что он внезапно услышал голос своего деда, который в тот самый момент пел самый грустный (да, пожалуй, самый грустный) гимн из всех грустных (а таких большинство) гимнов сборника:
    Скорблю я часто, душа томится,
    Не вижу радости бытия.
    Я одинокий, как в клетке птица,
    И умолкает песнь моя.
    Услышал и, наконец, осознал все одиночество своего деда, которого в его религиозном рвении не понимала ни родня, ни соседи.
    Колька бросился назад в горницу, где дед все еще продолжал петь гимны. Подбежав к деду, он обнял старика и сказал:
    — Деда. Ты их не слушай. Ты у меня самый лучший. Они плосто ничавошеньки в музыке не понимают. И в поэзии тозе не понимают ничавошеньки. Давай еще лаз «Ангелы в небе» споем!

    p. s. 1.
    До сих пор повзрослевший Колька любит петь гимны из старенького баптистского сборника. Любит петь гимны именно с теми оригинальными, русско-народными, фольклорными мелодиями, которые слышал в горнице своего деда. А чтобы никто над ним не смеялся, он поет их в своем автомобиле за рулем. Поет громко, с надрывом, благо почти все гимны помнит наизусть. Это лучший оберег от автомобильной аварии, между прочим:
    Ангелы в неее-эээ-бее!
    Господа слааа-ааа-вят!
    Славу достоо-йнууу-ююю!
    Богу поют, Богу поююют!
    Вечная слааа-ааа-ваа!
    Вечная слааа-ааа-ваа!
    Вечная слааа-ааа-ваа!
    Слава Христу, Слава Христууу!!!

    p. s. 2.
    Этажерку, стол с тайником и ковер-панно с благородными оленями после смерти деда перед переездом в Воронеж бабушка подарила своим ташкентским друзьям. Один мой дядя забрал себе весь столярный инструмент и все станки моего деда. Другой дядя забрал напольные часы и кое-что из мебели. Зато вся дедова библиотека (и книги, и его старые записи в истертых тетрадках, исписанные мелким корявым подчерком с множеством орфографических ошибок) никого из родни не заинтересовала. И Слава Богу! Теперь вся дедова библиотека лежит на отведенных специально для нее полках в моем книжном шкафу. А та красная скатерть, которая покрывала стол в горнице, теперь покрывает стол в моем доме. Дедовы же настенные часы сегодня висят у меня на кухне…