Пьеретта

Мы в Париже. Время действия — начало тридцатых годов.

Подобно замедляющемуся поршню в остановленном двигателе, поезд втягивается в широкое железно-ажурное тело Восточного вокзала. Шумом и движением оживляют вокзал встречающие в шляпах и пальто, отправляющиеся с билетами и чемоданами, носильщики в форме и с блестящими чёрной краской тележками. Люди смеются, курят, прохаживаются по перрону с газетами, зажатыми под мышкой, настороженно следит за приближением паровоза человек в фуражке со свистком. Каждый из этих людей интересен, но мы выберем из толпы одного; точнее, одну.

Вот она, женщина тридцати с небольшим лет, с каштановыми завитыми волосами, выбивающимися из-под узкополой шляпки, которую она придерживает рукой, в светлом полупальто, с кожаной сумочкой на сгибе руки. В обтянутой бежевой перчаткой ладони она держит перронный билет и телеграмму с номером вагона. Паровоз уже подошёл, последними вздохами обдавая встречающих облаками белого густого пара. Из остановившихся вагонов проворно выпрыгивают кондукторы, спуская складные ступеньки, и наша героиня скорым шагом идёт к десятому вагону. Вот она подходит к небольшому столпотворению у двери — тут выходит большая и шумная семья, горланят носильщики, передавая друг другу чемоданы, дама в вуали помогает сойти на перрон мальчику в матросском костюмчике. Наша героиня приподнимается на цыпочках, вытягивает шею и, не найдя того, кого встречает, идёт мимо вагона, заглядывая в окна. Вдруг она замечает нужного ей человека и радостно машет рукой, привлекая внимание. Но человек в вагоне, кажется, не видит её, и женщина вытягивается и стучит костяшками пальцев в окно. «Да-да, это я, Жорж! Жорж!» — пытается она докричаться, отходит на пару шагов и снова радостно машет руками.

И вот в вагонных дверях появляется Жорж. Ему около сорока лет, он смугл и крепко сложен. У него густые усы, на голове плотно сидит котелок, а одет он в костюм-тройку, фасон которого здесь, в Париже, кажется скорее провинциальным. Мы часто воображаем людей подобного типа, когда думаем о прошлом, мы часто видим их на пожелтевших фотографиях, мужчин с усами и в плотных душных костюмах, напряжённо и серьёзно уставившихся в вечность. Жорж держит в руке покрытый гостиничными наклейками чемодан и картинно зажимает под мышкой дубовую трость с серебряным набалдашником. Он ладно спрыгивает с подножки и пробирается через толпу к Пьеретте (а именно так зовут нашу героиню), которая тут же бросается ему на грудь. Жорж поднимает её в воздухе, закручивает на полтора оборота и глубоко, влажно целует.

Они говорят друг другу слова, которые легко додумает читатель. Жорж говорит по-французски бегло, но нечисто, с тяжёлым акцентом. Он болгарин. Жорж заранее приготовленным взмахом ладони отсылает прочь подошедшего носильщика и сам подхватывает чемодан. Пьеретта берёт его под руку, и они вместе выходят к стоянке такси. По пути Пьеретта быстро и часто говорит, а Жорж скупо улыбается, коротко и веско отвечая на вопросы. Они садятся в такси, и Жорж называет адрес гостиницы, где он останавливается, приезжая в Париж.

Пьеретта знает из телеграммы, что в Париже Жорж в этот раз проездом, на два дня, но всё-таки спрашивает об этом. Жорж серьёзно кивает и говорит, что он хотел бы остаться дольше, но в Лионе ему надо быть уже в среду. В его голосе нет ни виноватости, ни раскаянья, но Пьеретте кажется, что они там есть, и со щемящим чувством она сжимает в своих пальцах большую ладонь Жоржа, прижимается к нему боком на кожаном сиденье такси, втягивает носом душный запах твида. Жорж гладит её руки другой ладонью, затем бросает короткий взгляд через стеклянную перегородку на шею водителя в красных складках и касается ладонью колена Пьеретты, и ясно проступает выпуклая сизая жилка на его загорелой руке.

На этом мы спрыгнем с подножки такси и проследим, как машина с тремя манекенами-бобками внутри исчезнет за поворотом строки, растворится в бумажной густоте небытия, в которую картонными складными картинками упадут и дома, и улицы, и площади, может быть, лишь некоторое время продолжаясь в воображении читателя, как продолжается в памяти дорога, по которой идёшь, закрыв глаза.
Но я не хочу оставлять Пьеретту бобком без прошлого и будущего, и потому мы вернёмся к ней ещё раз, теперь не невидимкой следуя за ней, а то поднимаясь над Парижем на высоту аэростата и наблюдая за жизнью Пьеретты с высоты птичьего полёта, а то разглядывая под лупой её незамысловатые мысли. Выглядеть это будет, например, так:

Пьеретта знала, что в Болгарии Жоржа ждут жена и сын и, когда Жорж уходил в ванную в гостиничном номере, подходила к письменному столу и украдкой рассматривала бандероли и открытки, которые они ему посылали, с интересом всматривалась в кириллические буквы, разглядывала виды незнакомых городов и фотографии чернявого мальчугана в вышитой рубашке.

У Пьеретты тоже когда-то был сын. Его отца убили на войне, всего за несколько месяцев до перемирия, во время Kaiserschlacht — последнего наступления немцев на Париж. Этого паренька, ровесника Пьеретты, призвали летом восемнадцатого и тут же убили. Ребёнок пережил отца ненадолго и умер во время эпидемии испанского гриппа, и Пьеретта выла как больное животное и царапала крашеные доски пола. Тогда пришла Мари, сестра, уложила Пьеретту в кровать, гладила ей лицо и говорила, что всё пройдёт и время лечит. Пьеретта слышала Мари, но не понимала, о чём та говорит, и в охватившем её безумии полагала, что сестра убеждает её в том, что ребёнок поправится и, соглашаясь, думала: «да-да, конечно, ведь не может же быть, чтобы это, такое горе, навсегда». Мари была права: боль со временем действительно притупилась.

Пьеретта ходила в кинотеатр в соседнем квартале на американские фильмы, ездила на трамвае в контору, делала химическую завивку и покупала в киоске журналы. Она не была очень хороша собой, и в послевоенные годы ей было тяжело найти мужчину — многих мужчин убили на войне, а кого не убили, тех забрали женщины красивее её. Мари вышла замуж за писателя, который написал глупую фантастическую книгу о двухтысячном годе. В этой книге Британия вторгалась во Францию по туннелю под Ла-Маншем, но французы отбивали нападение, свергали короля и устанавливали в Британии республику. Книга продавалась паршиво, и Мари еле сводила концы с концами, а её муж пил. Но у Пьеретты и вовсе не было мужа.
Мужа у Пьеретты не было, а мужчины были, и Жорж был одним из них. Он не скрывал своего брака на родине, хотя и не рассказывал о жене и детях (а Пьеретта не спрашивала). Он был представитель какой-то фирмы и всё время ездил между Болгарией и Францией, оповещая Пьеретту о приездах телеграммами. Он курил турецкие сигареты, у него была смуглая кожа и волосатая грудь. В его чемодане лежали воротнички, манжеты, образцы продукции и красивые походные футляры — для письма, для бритья, для чистки зубов. Он любил Малера и не очень любил джаз. Он не очень любил Пьеретту, и, когда та, в ночной рубашке, обнимала сзади его, стоящего у зеркала в гостинице, Пьеретта, заглядывая через его плечо, смотрела в отражение и со страхом понимала, что когда-нибудь Жорж, отправляясь в очередную поездку в Париж, не отправит ей телеграммы. Так и получилось.
Последний раз они виделись весной тридцать шестого года. Жорж приезжал в Париж ещё несколько раз и даже немного мучился совестью, думая позвонить Пьеретте. А потом началась война, и поездки прекратились.

Дальше неинтересно. Войну ты пережила спокойно и со всеми вместе радовалась вступлению французской армии в Париж. Потом ты старела, дряхлела и, наконец, умерла. Ты выращивала растения, ухаживала за канарейками и детьми, а потом за внуками Мари, которых к тебе иногда приводили. Не то, чтобы дети очень тебя любили, но, когда вырастали, они понимали, что, в сущности, ты была старушкой милой и доброй; вероятно, от невозможности быть кем-то ещё.
Вот и всё. Эта история не содержит поучения, как не содержит его сама по себе любая история жизни. Эту историю я выдумал на основании фразы, содержащейся в старой открытке, которую я приобрёл вместе с десятком других. Одна открытка была на французском, от некой Пьеретты, а другие — на болгарском и были адресованы из Софии некому Георгию в Париж и Лион.

Глупо говорить, что я попытался восстановить твою жизнь, Пьеретта. Я ничего не знаю о твоей жизни, и, разумеется, она была другой. Возможно, болгарин Жорж, которому ты надписала открытку, был твоим коллегой, а, может быть, открытку ты надписала даже и не ему. (Ну нет, она же была в одной пачке с открытками того болгарина, как же она туда попала? Нет-нет, ему, ему.) Может быть, твоя жизнь была куда счастливей или несчастней той, что выдумал я. Может быть, ты была замужем и стала матерью троих детей. Может быть, ты погибла от авиабомбы. В любом случае, та жизнь, которую я сейчас выдумываю, похожа на твою настоящую, как оживлённый электрическим током кадавр — на бывшего когда-то живым обитателя этого тела. Глупое выражение — обитатель тела, но не скажешь же «обладатель», потому что это ещё кто кем обладает.

Что с тобой, Пьеретта, где ты сейчас? Нет тебя, и весь твой мир, с (предположим) привычкой не брать последний кусок из сахарницы, с любимой точилкой для карандашей в форме греческой амфоры, с подростковыми воспоминаниями об аэростатах в парижском небе и поездкой с Жоржем в Лион первым классом поезда, со скорбью об умершем сыне и содроганием от воспоминания о тёмной комнате с недвижным распелёнанным младенческим тельцем, с ежевечерней радиопостановкой из виктролы и чаем с мармеладом, с незабытой после стольких лет досадой от того, как прожгла утюгом новую плиссированную юбку, — где он? Кто помнит о том, какие фотографии висели в твоей комнате? Кто помнит твой любимый сорт минеральной воды и то, в каком порядке ты расставляла флаконы духов на столике? Никто этого сейчас не помнит, Пьеретта, и заброшенная могила твоя примечательна только тем, что какой-то шутник-вандал приписал маркером «Пятница» к дате  «13» на плите. Никто сейчас и имени твоего не помнит, Пьеретта. Ты не была великим человеком, ты прожила свой век как трава и умерла как трава.

Но невесть как ко мне попала твоя открытка, которую ты в тот вечер надписала Жоржу, уезжавшему в Болгарию, и я сейчас смотрю на неё, на твой красивый, угловатый и с росчерками почерк, и я вижу, что от тебя остались хотя бы эти эффектно перечёркнутые горизонтальной чертой две буквы t в твоём имени, и мне радостно думать, что хотя бы этим ты дошла до меня, до того, о чьём существовании не могла подозревать, до того, кто не связан с тобой ни временем, ни родственными узами, ни гражданством или культурой, но всё-таки не до конца растворилась, как миллиарды других, и не исчезла, осталась в этом мире, хотя бы в виде надписи на открытке, а ещё в виде строчки на пожелтевшей странице конторской книги на дальней полке архива, в виде фотографии на лотке торговца антиквариатом в Тырново, в виде детского воспоминания уже состарившейся внучки твоей сестры, и хотя бы этим ты пока ещё остаёшься здесь, зацепившись на последнем камушке существования, нависающим над обрывом бесконечного и страшного ничто, трепеща под ветром, ты,

мой печальный одинокий листик травы.