Набережная случайных ангелов

Автор Маша Маркес
http://www.stihi.ru/avtor/mashkers5


НАБЕРЕЖНАЯ СЛУЧАЙНЫХ АНГЕЛОВ
ЧАСТЬ ОДИН
1
Я иду по заснеженной улице и чувствую, что за мной следят. Моя спина отбивается от пристальных взглядов, которые бесконечной чередой прожекторов направлены на меня.  Я боюсь своей тени. Постоянно шарахаюсь, когда она попадается мне на глаза. Она сморщенная и дряхлая.  Мне за нее стыдно. Я спотыкаюсь, пожимаю плечами и вздыхаю.  Моя голова забита мыслями, такими громкими, что я не слышу ничего вокруг. За мной точно следят, и я это чувствую. И вот я вижу, что за мной идет моя тень. Уже вторая. Первая мешается под ногами, неуклюже плетется, вцепившись в меня, чтобы не отстать, а та, вторая, идет иначе. Она самостоятельна и уверена в себе. Она выслеживает меня весь день, как только в мой город закрался первый ошметок света. И мои доводы о том, что это избитое свечение старых фонарей, что это просто оптический эффект, ломаются под гнетом ее невидимого, пристального взгляда. Я знал ее уже давно, когда мне было еще десять лет, когда я был счастливым ребенком,  не думающим о том, что  на работе бывают неприятности и сокращения, что надо платить квартплату и что носки должны быть одного цвета и даже тона. Тогда  мы встретились с ней лицом к лицу. Единственный раз в жизни. Тогда тоже была зима. Я игрался один в потемневшем дворе. Лежал в одуванчиковом поле. Когда мне было десять лет, я верил, что снег – это одуванчики, и что снежинки – это пущенные кем-то по ветру одуванчиковые парашюты. Мне казалось, что зима это тоже лето, что вообще нет другого времени года, кроме лета. Зима – это летняя ночь. Весна – летнее утро. Лето – летний день, а осень – летний вечер. Тогда я верил, что год это только день и я никогда не постарею. Сейчас вспоминая все это, я грустно улыбаюсь и думаю, какой же я был дурак. Мы все стареем, все умираем и все становимся никем. Сейчас мне уже тридцать три года и кто я? Никто. А тогда я лежал на одуванчиковом поле, думал о лете и встретил ее. Свою тень. Она легла рядом со мной и стала смотреть в небо. Я лег набок и стал смотреть на нее. Она меня очаровала. Моя тень еле заметно улыбалась и украдкой стала смотреть на меня. Потом тоже повернулась набок и просверлила меня глазами. Я не мог шелохнуться. Лишь беззвучно шевелил губами и старался как можно больше поймать в легкие воздуха, наполненного ею. У нее были бездонные карие глаза. Мы смотрели друг на друга бесконечно долго, нас почти засыпало одуванчиками, а мы не отрывали взглядов друг от друга. Но потом я почувствовал, что что-то вытягивает меня из этой сказки. Это был крик матери. Она звала меня домой поужинать. Я начал шептать «нет, нет, нет…», потом мой шепот начал переходить на крик. А моя тень лишь улыбнулась, погладила мою обожженную морозом щеку, еле коснулась моих обветренных губ своими и исчезла. Опустошенный я побрел домой. И  с десяти лет жил без тени. Абсолютно один. Она оставила меня. И спустя двадцать три года она вернулась.
2
Я ускорил шаг. Старался идти в самых мало освещенных местах. Пытался скрыться от вездесущих городских огней. Но витрины ехидно злорадствовали, вывески подмигивали разноцветными неоновыми светлячками неразборчивых слов. Повсюду вспыхивали зажигалки, сигареты. Визжали фары, расплываясь в талом снеге и окнах высоких домов. Я перешел на бег и вокруг меня закружился калейдоскоп яркого света, а сзади ритмично, уверенно и спокойно плыли ее шаги. Я молился, чтобы на меня напали бандиты, сбила машина, упала сосулька. Я был готов на любые мучения ради того, чтобы не чувствовать этот пристальный взгляд бездонных карих глаз, пожирающих мою спину. Я оглядывался, а она спокойно шла за мной, моя тень. И, наконец, я нашел свое укрытие – темный двор. Я забежал в арку, прислонился к стене и сполз по ней, чувствуя спиной холод ее равнодушия. Я попытался отдышаться. У меня кружилась голова. В висках разбивались тысячи сердец. Я бросил взгляд во двор. В нем не горело ни одного фонаря, ни одного огонька в окне. Я вздохнул с облегчением, но тут услышал посторонний стук. По стене в унисон било два четко выверенных сосуда. Два сердца, которые когда-то были одним. Она пришла. Она здесь. Я чувствовал ее, но не видел.
- Зачем ты пришла?
Она ничего не ответила, только коснулась моих обожженных холодом и страхом щек и улыбнулась. Я не видел, но чувствовал, как дрожит воздух, как разбивается о ее идеально ровные зубы, как он попадает в маленькую щербинку. Чувствовал, как воздух кружится в ее ноздрях и неслышным опаленным вихрем вылетает назад, в объятья ночи.
- Зачем ты пришла, - повторил я вопрос, стиснув зубы.
Она улыбнулась еще шире. Ее широкая улыбка била мое лицо розгами. Дикая боль отдавалась в кончиках пальцев. Я чувствовал слезы, подступающие к моим глазам. Они щекотали веки и дергали за трещинки мои губы, заставляя их дрожать. Моя тень смотрела на меня в упор, будто дуло револьвера. Капля пота стекла по моему левому виску, сделав небольшую петлю и споткнувшись о запутанный, черный локон моих волос. Я нервно проглотил со слюной последние капли инстинкта самосохранения, достал сигарету, чиркнул спичкой и сделал затяжку. В тот миг, когда спичка озарила серным светом мое лицо, я встретился с ее глазами. Два карих моря. Две вселенные с бешеной скоростью, устремленные в меня. Скудный свет на кончике сигареты цеплялся за мои пальцы.
- Зачем ты пришла, - уже в третий раз спросил я. С каждой затяжкой во мне  росло спокойствие и уверенность. Я больше не боялся, - Зачем?
Тень села рядом, откинула назад голову, уперевшись ею в стену, и засмеялась. Этот беззвучный смех. Смех силой в тишину, длиною в небо, глубиною в никогда, раздражал меня.
Тень вырвала сигарету у меня изо рта.
- Я пришла сюда, чтобы забрать твои глаза.
Она сделала затяжку и пустила струю дыма мне в лицо.
3
Я стремительно и неотвратимо натыкался на людей, а может, они натыкались на меня. Я считал лбом столбы, а может, столбы высчитывали меня, как пример для устного счета. А потом плевались мною друг в друга. Машины злобно гудели, буквально, ругались матом, но я не видел их, только чувствовал их болезненные прикосновения. А может, это я гладил их ладонями, обжигаясь ледяным металлом, чтобы они замерли и выслушали меня. Теперь я стремился к свету, но его нигде не было. Ни малейшего намека на свет: ни одного огарка сигареты, ни одного чирка зажигалкой, ни одной, даже самой дряхлой, звезды. Я кружился, кричал, но вокруг не было ничего, кроме плывущей темноты, которая становилась все гуще и непроницаемее. Мой взгляд задыхался и тонул. Стонал вместе со мной. И  через пару минут окончательно затих. Он умер. И больше я не слышал его восхищенных охов, ловящих в зрачки окружающий меня мир. Я чувствовал напряжение в своих глазницах. Ощущал малейшее изменение плотности воздуха и атмосферного давления глазными нервами. Слышал шуршание своих сужающихся и расширяющихся зрачков, хлопающих, как рыба губами на суше, в поисках света, но не видел ничего. Ничего больше.
Внезапно я остановился, как оказалось, посередине дороги. Я только потом понял это, когда на меня раскричались сотни неодобрительных сигналов. А потом взревели возмущенные шины непонимающих автомобилей.
- Стой! Остановись. Выдохни, - успокаивал я самого себя, - ничего страшного не произошло, просто ты ослеп. Это может случиться с каждым человеком…
- …Ах, значит, с каждым человеком, да? – возмущенно бросил я себе в ответ, - наверно, это также нормально, как и сбегающая тень, - я со злой усмешкой потянулся вниз и нащупал левой рукой свою искусственную тень, поднял ее, потряс  перед воображаемым собой и ткнул ею в лицо, - на,  посмотри, она ненастоящая! Всего лишь подделка, чтобы ты мог жить в этом гадком мире и не бояться, что тебя назовут уродом. Протез, скрывающий истину для того, чтобы ты казался НОР-МАЛЬ-НЫМ.… Ой, да ты же ничего не видишь, ведь сбежавшая от тебя двадцать три года назад тень только что вернулась, сперла твои глаза и опять исчезла!
- Заткнись, - сквозь зубы выцедил я.
- Умолкаю-умолкаю, а ты бы лучше придумал, как добраться домой.
Я решил, что единственный выход – это идти прямо, по крайней мере, пока. Я медленно шел вперед, осторожно и слегка дрожа, будто по минному полю, четко взвешивая каждый последующий шаг. И вдруг уловил треск светофора. Загорелся зеленый. Я почувствовал это до безобразия уверенно, будто видел. Я круто повернул налево и стремительно пошел вперед. Сделав одиннадцать шагов, носки моих ботинок уткнулись в бордюр. Я сделал осторожный шаг вперед и оказался в безопасности. Проезжая часть позади, а  я жив и ни капельки не раздавлен.
Теперь оставалось узнать, в какой стороне мой дом. Я покружился, опираясь на одну ногу, но мой внутренний компас не сработал, несмотря на то, что я очень хорошо знал свой город, практически чувствовал его. Тогда я раскинул руки и поймал, кого-то в свою хитроумную сеть.
- Эй, можно поаккуратней, гражданин!
- Прошу простить меня, но я вот буквально полчаса назад ослеп и теперь не знаю, как добраться домой.  Окажите услугу…
- Нет, я Вас под ручку не поведу!
- Что Вы, мне это и не нужно. Я прошу Вас лишь указать, в какой стороне находится набережная Случайных Ангелов.
- Два квартала прямо, потом направо. Ну, а дальше уже спросите.
- Огромное спасибо.
- Ага.
Я отпустил свою добычу. Стук ее ботинок по тротуару слился со звуками других проносящихся мимо полу-настоящих  рыб-людей. Я улыбнулся и осторожно поплыл в бескрайнем море невидимых существ.
Два квартала прямо.
Потом направо.
Ну, а дальше уже спросил.
4
- Что нам делать, брат?
- Я не знаю, брат, давай подумаем.
- Сначала надо понять, где мы, брат.
- Разве не ясно? Эта стерва украла нас из наших уютных комнат, теперь мы находимся в какой-то  банке со специальным раствором, чтобы не испортиться и не протухнуть, брат.
- Ты гений, брат.
- Спасибо, брат.
- Ну что ты, брат,  за такое не благодарят. Так что же мы будем делать?
- Надо оглядеться, брат.
- Я это делаю уже тридцать три года, брат.
- Я тоже, брат.
- Я знаю, брат, просто это так сложно.
- Только не сейчас, брат, не грусти, прошу. Все будет хорошо, обещаю.
- Спасибо, брат, - сквозь всхлипы проговорил Правый Глаз, - ты всегда умел  меня поддержать, когда я сильно уставал, ты продолжал смотреть вдаль, стоял на дозоре. Ты всегда был рядом со мной, брат, даже в самые сложные для меня минуты. И в горе, и в радости, брат, всегда вместе, даже когда я болел коньюктевитом, - переходя на рыдания,  продолжал Правый Глаз, - а помнишь, как мы впервые увидели море под кроватью? А помнишь наш первый мультфильм? А первый снег? А первую падающую звезду помнишь, брат? Помнишь? Скажи мне, ты помнишь? Тогда была жаркая июльскую ночь и пшеничное поле.
- Да, конечно, помню, брат, - спокойно ответил Левый Глаз,  - не плачь, скоро мы вернемся в наши комнаты и будем жить, как раньше, даже еще лучше.
- А помнишь закатное небо в алых лучах, брат, а помнишь, нашу первую азбуку? Мы увидели букву «А», нашу первую букву «А», - рыдал Правый Глаз, - ты помнишь? Такая милая, толстенькая буква «А», красного цвета,  а под ней такой же толстенький, круглый арбузик, помнишь?
- А ну-ка заткнитесь там, - проревела тень, встряхнув баночку с глазами.
- Тише, брат, - прошептал Левый Глаз, - не плачь, я же с тобой, - и он погладил своего брата зрительным нервом, - Лучше запоминай дорогу, чтобы мы смогли вернуться.
- Хорошо, брат, - всхлипнул Правый глаз, - и прижался зрачком к стеклянной стенке банки.
Глаза барахтались в баночке со странной жидкостью, видимость была ни к черту, но все же они запоминали путь, пока Тень не заметила это.
- Вот негодяи, - она резко остановилась и поднесла баночку к лицу, - Сейчас вы у меня получите!
Тень злорадно засмеялась и, порыскав в кармане, нашла маленький сосуд с каплями.
- Брат, мне не нравится все это, - испуганно вымолвил Правый Глаз.
- Мне тоже, брат. Держись, - и глаза коснулись друг друга зрительными нервами.
Тень открыла баночку и добавила туда пару капель из того маленького сосуда.
- Теперь не запомните дорогу, сорванцы! – смеялась она.
- Я ослеп, брат, - завизжал Правый Глаз.
- И я тоже.  Так, только без паники, брат, дыши спокойно. Считай до десяти.
- Р-р-раз, дв-в-а, брат, а что, Фабьен теперь дважды слепой?
- Почему, брат? Ну, он не видит, мы не видим…, -задумался Правый Глаз, почесывая радужку нервом.
- Так ты меня за человека не считаешь, брат? Почему дважды? Трижды: он ослеп, ты ослеп, я ослеп.
- Прости, брат, я пр-р-росто думал, что мы одно целое, - расстроено, вымолвил Правый Глаз.
- О, брат, это ты меня прости.
- Я люблю тебя, брат.
- А я люблю тебя, брат
Оба глаза плакали от счастья.
5
- Скажите, это набережная Случайных Ангелов? – спросил я, поймав еще одну рыбу в свои сети. И пусть я был на двести тридцать пять целых и восемьдесят одну сотую процента уверен, что это та самая набережная, я решил удостовериться еще раз.
- Да, - спокойно ответил женский голос.
- В какой стороне дом номер семьдесят два?
- Вам налево.
- Спасибо.
Я повернул налево, и действительно, мой дом был в той стороне, я услышал шепот подкроватного моря, манящий меня. Я улыбнулся и приготовился идти.
- Фабьен? – спокойно промолвил тот же женский голос.
Меня ударило током, а потом парализовало. Что-то непреодолимо ненастоящее, детское и радужное затрепетало внутри меня. Мне казалось, что мир только что сделал сальто, пусть я и не видел этого. Этот голос. Как я мог не узнать его? Я механически повернулся назад, к голосу, и также механически спросил:
- Симона? Но.… Но как?
- Я бродил по Планете Людей…
- …Сквозь ветер. Песок. И. Звезды. …
- …Каждый раз. Всем телом дрожал: …
- …Радиограммой передавали – …
- …Грозы. …
- …Не верил, что это его…
- …Последний. Ночной. Полет. …
-… Мечтал. Что он …
-… Найдет городских огней…
-…Звезды…
-…Сквозь облачной тьмы грот…
-…Хотел проснуться… - заворожено шептал Фабьен.
-…В одной постели…
-…В тишине глазами…
-…Ласкать его профиль…
-…Надеяться…
-…Что Фабьен. Вернется… - голос Симоны дрогнул.
-…И снова выпьет…
-…Заваренный…
-…Ему…
-…Кофе…
Ее голос был, как шелест переворачиваемых страниц самой сказочной книги, как ветер из-под крыльев морских чаек, как плеск юных волн о вечный песчаный берег. Я почувствовал, как Симона улыбнулась. Ее улыбка была очаровательной, она напоминала солнце за облаками, не слепящее, не жгучее, а пастельное, родное.
- Почему ты закрыл глаза? Я такая некрасивая, совсем не как шестнадцать лет назад, да? – улыбалась она, и я чувствовал, как в ее глазах зачинались слезы. Непонятные слезы.
-  Нет, что ты, я чувствую, что ты прекрасна, как всегда, как сонное небо. Твои русые локоны струятся сейчас по воздуху и еле-еле прикасаются ко мне. Просто, пойми, я ослеп. Моя тень украла мои глаза пару часов назад.
- Она вернулась?
- И исчезла.
- Как ты из моей жизни.
- Как я, Симона, - грустно подтвердил я.
- Открой глаза, Фабьен.
Я медленно стал поднимать свои веки, я чувствовал, как напрягаются мышцы, как натягивается кожа в уголках глаз, как  к ресницам приливает тепло. Я расправил крылья своих век и отпустил их в полет.
- О господи, - прошептал я, - я вижу тебя. Вижу. Тебя.
Дрожащая ладонь потянулась к Симоне. Она стояла недвижно, закрыв свои ясные глаза. Я почти дотронулся до нее, но тут же отдернул руку и стал отчаянно на нее дуть, чтобы хоть как-то  согреть – я не мог, не имел никакого права, прикасаться к ней своими грубыми, ледяными руками.  Рука немного согрелась, и я осторожно коснулся ее белоснежной кожи своими слегка оттаявшими пальцами. Мне было действительно страшно дотрагиваться до нее, ведь передо мной стояло чудо, самая красивая в мире девушка. Она стояла недвижно, и, казалось, ловила каждое мое прикосновение. Симона закрыла глаза и погладила мою ладонь своей теплой щекой. По щеке поплыла тонкая полоска хрустальных слез, которые обожгли мою ладонь.
- Фабьен вернулся, - прошептала она еле слышно. Я прочитал это по ее губам и, согласившись, слегка кивнул головой. – И снег пошел.
- Вернулся, - также чуть слышно произнес я.
Мы стояли с ней вдвоем, окутанные нескончаемой чередой воспоминаний. Вокруг нас начал падать и таять снег. Я чувствовал это кожей.  И она чувствовала. Симона стояла с закрытыми глазами, а я любовался ею. И в наших головах были одни и те же воспоминания. Те же часы. Те же одноразовые лица. Те же числа и даты. Те же слова. Те же мысли. Над нами сияло солнце, а вокруг над рыбами-людьми нависли дряхлые, пыльные облака. Рыбы смотрели на нас своими глупыми глазами и завидовали. Они плыли к местам, где их никто не хочет и никто не ждет, а у нас под ногами зеленела трава, пробиваясь сквозь вечный серый гранит. Только мы вдвоем. И одуванчиковый снег.
- Между нами что-то есть, - улыбнулся я, не отрывая глаз от этого неземного создания. От Симоны.
- Между нами лето, - засмеялась она.
-  Это больше, чем любовь.
- Одуванчики зацвели.
Мы улыбались.
- Я вижу только тебя, Симона. Остальное – тьма. Я понимаю, что не должен, просто не имею права, но я умоляю тебя, помоги мне.
- А ты сыграешь мне на пианино?
- Все, что попросишь.
- Тогда пошли в наш музыкальный магазин. Помнишь, на углу?
6
На ощупь я вышел из ванны, где не увидел своего отражения в зеркале и категорически заключил, что окончательно ослеп. Но во всей этой ситуации самым прискорбным была вовсе даже не слепота, а то, что теперь я не мог видеть сны.

Ночью, когда я лег в кровать, сны покинули меня. Я слышал, как они собирали чемоданы, набивали сонной пылью сумки. Закрывали краски. Ополаскивали кисти. Аккуратно складывали в футляры флейты и виолончели. Надевали теплые курточки. Зашнуровывали свои крохотные, начищенные ботинки. Вздыхали и карабкались вон из моих глазниц по бровям, ресницам, маленьким морщинам около глаз.  Я лишь безмолвно плакал, хотя, может, просто ронял скупые слезы из-за вьюг в моей голове, точно сказать не могу, впрочем, это и не так важно. А сны все печально уходили от меня. Я слышал, как они грустно охнули, стоя на подоконнике, и слетели с него в неизвестность города. «Прощайте», - прошептал я.
Я лежал и не понимал, сплю я или нет. Закрыты мои глаза или открыты. Бесконечная темнота.
Теперь я боялся только одного, чтобы мои мысли не бросили меня так же, как это сделали сны. Я стал думать о том, как закупорить свою голову. И боялся, что теперь мои мысли уязвимы, слышны кому-то кроме меня. Боялся, что у меня в голове окажутся не только мои мысли, но и чьи-нибудь другие, выпавшие из какой-нибудь дурной головы чихнувшего или высморкавшегося негодяя или преступника.

Мои раздумья разорвал телефонный звонок.
- Алло, - недовольно сказал я.
В ответ тишина.
- Алло, - снова повторил я.
- Эй, как ты там, - прошептал голос.
- Симона? – невольно на шепот перешел и я сам.
- Тс-с. Не называй меня по имени, нас могут подслушивать, - продолжал шептать голос.
Я рассмеялся.
- Как ты узнала этот номер? Он не числится в справочнике среди номеров фабрики отца.
- Я его не забывала, дурак, - прошептала Симона, и я почувствовал улыбку на ее лице. – Неужели ты забыл, как ты прятался здесь, когда не хотел идти в школу, а хотел играть на фортепиано? Неужели забыл, как сидел здесь, когда я болела, звонил, и мы болтали, пока не приходили родители с работы. А потом, как ни в чем не бывало, заходил в гости с апельсинами? Ты забыл?
-Нет, я помню все это, каждый раз… - мой голос сорвался. – Каждый раз я боюсь потерять воспоминания, поэтому стараюсь вообще не думать о них, - я снова затих, а потом продолжил, совсем невпопад.- Даже ящик с мыльными пузырями, - улыбнулся, наконец, и я.
Больше этой ночью мы не говорили.
Не говорили.
Вслух.

Я проснулся от удара телефонной трубки об пол. Нащупав ее, я прислушался – Симона тихонько сопела. Я улыбнулся и положил трубку на ящики с жвачкой, у которой никогда не пропадает вкус, стоявшие около гамака. Я не смел вешать трубку первым – это был наш давний с Симоной договор. Я тихо поднялся со своей пиратской постели и на цыпочках пошел в ванную комнату – огромный водоем, в котором выращивают кристальные дожди и бело-прозрачные облака. Потом все также тихо я отправился на кухню, в цех по производству безопасных для зубов конфет, держась за стены. Я поставил греться чайник с растопленной карамелью, обычной воды здесь не было, и попросил его свистеть как можно тише – ведь Симона спит. Мне казалось, что она у меня дома. И ее нельзя будить.
Я заварил себе карамельный кофе.
Вышел на балкон.
На улице было очень холодно, но стоило мне подумать о Симоне, как я услышал щебетание птиц, шелест растущей травы и легкие покачивания одуванчиков. Где-то высоко надо мной хохотали чайки и уносились к горизонту клевать серый лед замерзших рек. А меня щекотал теплый ветер. Я пил кофе и вспоминал свое детство.

Симона.

Светлые воспоминания переполняли меня. С каждой секундой радость росла во мне все больше. Так сильно, что даже кружка с кофе стала нагреваться.  Хлебнув кофе через пару минут, я обжегся.  Я улыбался во все лицо и стремительно перелистывал страницы своего прошлого, останавливаясь иногда, чтобы вспомнить что-то особенно старательно.
И тут меня поразило током. Одуванчики в секунду сжались в пыль. Трава поблекла и постарела. Снег стал падать в кружку и не таял. Ветер стал хлестать меня холодом. День, когда мы расстались. Навсегда до сегодня.
Кружка выпала из рук.
Я побежал к телефонному аппарату и дрожащим голосом вымолвил: «Симона, Симона, почему я тебя оставил? Почему, скажи, почему?».
В ответ я услышал сонный голос: «Это же очевидно. Ты – дурак».
Я засмеялся.
- Выходи гулять. Через сколько ты будешь готова?
- Я так устала спать, что мне надо еще отдохнуть.
- Сколько?
- Часик… - я услышал сопение в трубке.
- Отдыхай, - прошептал я и положил трубку на тумбочку.

Я прогуливался по набережной и ловил случайные звуки, стремящиеся сквозь меня. Сколько всего я упускал, когда мог видеть. Столько всего не замечал. Смех детей, например. Он такой редкий. Так мало его осталось. Но какой он звонкий, какой обнадеживающий. Воистину заставляющий верить. Волшебство.
Шуршание облаков. Всхлипы мостовых. Цоканье асфальта. Пение самолетов.
- Молодой человек, - услышал я чей-то детский, но такой убаюкивающий голос.
Я обернулся.
- Молодой человек, Вы, кажется, кое-что обронили…
- О, вполне возможно, ведь я ничего не вижу, - я протянул руку вперед, - совсем ослеп, представляете. Не затруднит ли Вас положить находку мне в руку?
- Конечно, - улыбнулся незнакомец.
Я почувствовал у себя в руке маленькую, но весьма увесистую коробочку.
- Вы уверены, что именно я обронил это? Со мной уж точно не было шкатулок, - недоумевал я.
- Это не шкатулка. Это чемодан с моим реквизитом…
- Такой маленький? – изумился я.
- Не надо судить о содержании чемодана по его размеру. Маленький, но вместительный.
- Так, значит, не я его обронил, а Вы, - улыбнулся я.
- Вообще-то Вы, молодой человек. Неужели не узнаете?
- К моему глубокому сожалению нет.
- Эх, - вздохнул голосок, - придется расставить все точки над Е.
Я был в замешательстве, но мне было очень весело. Я улыбался и ждал, когда же все точки будут поставлены.
- Я – ваш сон, молодой человек. И я решил Вас не оставлять. Не смог  уйти.  У Вас в голове очень тепло. К тому же Вы каждый день моете голову. И вьюги там совсем не сильные. В основном, в голове у Вас лето. И это очень приятно. Видели бы Вы, какой у меня потрясающий загар. Я, как молочная шоколадка, - гордо сказал мой сон. -  К тому же с Вами очень легко и приятно работать, ведь у Вас толстая-толстая фантазия и волосатые мысли.
- Толстая и волосатые?!
- Да, - гордо ответил сон.
- Разве это хорошо?
- Конечно! Вы думаете, что сны появляются в голове человека и живут там сначала до самого конца? Вовсе нет. Мы, сны, всегда путешествуем. И если нам понравится в какой-нибудь голове, то мы остаемся в ней. Заводим семьи, рожаем детей, строим дома, водим машины. Иногда к нам врываются кошмары. Они грабят нас, забирают все самое ценное. Бывает, что даже убивают. Я потерял жену в один из таких набегов. Помните, Вам приснилось, как вы сорвались с крыши, а когда упали, то увидели, что лежите на огромной могиле своих игрушек? Вам тогда было лет пять.
- Помню. Единственный кошмар, который мне приснился за всю жизнь… - глубоко удивленный и погруженный в свои воспоминания, пробормотал я.
- Да, впредь мы стали куда осторожнее и внимательнее. Больше кошмары не нападали.
- Так почему остальные сны ушли?
- Потому что Вы больше не можете видеть нас. А мы живем только за счет того, что нас видят. Это дает нам силы. Людям нужен кислород, а нам нужен взгляд.
- Так как же…
- А я остался, потому что не могу покинуть место, где прошли самые счастливые годы моей жизни. К тому же я очень стар. И если умру, то радуга станет ярче. Разве это не прекрасно? И еще я хочу быть с Вами, если позволите, с Вашими мыслями очень приятно беседовать…
- О да, конечно, оставайтесь. А как Вас зовут?
- У снов нет имен – только номера.
- Можно я буду звать Вас – мистер Сон?
- Если Вам так будет удобно.  И давайте на «ты».
- Хорошо, мистер Сон. Может, выпьем кофе?
- С радостью.
Мистер Сон с виду напоминал карлика или лилипута. Или маленького ребенка со старым, но очень добрым лицом. Его черная потрепанная шляпка с широкими полями нависала на глаза, а длинный плащ почти касался земли.
В кафе стул оказался ему велик, и мне пришлось попросить  официанта принести маленькую табуретку. Но ее не оказалось. Тогда официант сбегал в соседний ресторанчик и взял там большую кастрюлю. Он перевернул ее и посадил Мистера Сна на перевернутое дно. Мы долго пили кофе, а Мистер Сон рассказывал мне, как он придумывал для меня сны, как познакомился женой, как проходила его жизнь у меня в голове.
Перед уходом мы с Мистером Сном наполнили кастрюлю монетами и исчезли.
7
Я лежал на одном из бракованных гамаков Фабрики хорошего настроения. Очередной день подошел к концу, но это было неощутимо. Я забыл о том, что такое свет, что такое закат. Далекие воспоминания поблескивали внутри, но я боялся, что если я буду вспоминать слишком красочно и ясно, то все, что мне дорого, каждое воспоминание выскочит из моих глаз пестрыми искрами. Гамак пошатнулся, и меня обдало жарким морским бризом. Этот гамак был из партии «На абордаж!», который включал в себя множество функций, создающих эффект нахождения на пиратском корабле. Стоило нажать на кнопку, и шум бушующего океана споет тебе колыбельную. Можно было поставить будильник, и в установленный час тебя бы скинуло с гамака на пол под страшные ругательства морского разбойника-капитана. А еще можно было включить режим укачивания, скорость и частота колебаний устанавливалась по желанию. А мой гамак был сломан: морской бриз был либо обжигающе горяч, либо обжигающе холоден. Функция «трюмная крыса» работала слишком громко, и было невозможно уснуть  под ее заунывное расчесывание деревянных стенок корабля, а также под слишком громкий храп братцев-пиратов. Функция для маленьких пиратов, боящихся спать в одиночестве – тихий храп создавал иллюзию того, что комната-трюм набита лихими пиратами, способными защитить от любого подкроватного монстра. Громкие ругательства посыпались на меня, и гамак зашатался, я крепко вцепился в толстые, сплетенные веревки и стал ждать, когда все кончится. Пират кричал голосом моего отца. Давным-давно мы вместе с ним записали этот голос для будильника-пирата. Мне вспомнилось, как  отец тихим, добрым голосом читал мне сказки на ночь. Я крепко-крепко сжал веки, чтобы нечаянно не выронить вспоминания и стал представлять свое прошлое.
Отец сел рядом со мной на полу, взял за руку и улыбнулся.
- Какую хочешь сказку на ночь?
- Про наш город, пап, расскажи, как он появился.
- Но я же рассказывал тебе эту сказку много раз.
- Пап, ну пожалуйста!
- Хорошо, - отец улыбнулся, - Итак. Любой человек начинается с клетки. Любое слово начинается с буквы. Любая жизнь начинается с боли. Любой город начинается со случайного камня. У каждого случайного камня есть своя легенда.

ГОРОД ПРОМОКШЕГО БУДДЫ
1
На разглаженное, ровное поле
Небо роняло свое прозрачное горе.
И о чем горевало
Вряд ли знало.
Махалось лоскутами дождевых облаков,
Заплетая прочные цепи серых оков.
А трава дождю свои руки язвенные тянула,
Но слишком долго его ждала – зачахла, уснула.
Распялась, легла, прислонившись лицом к усталой земле.
2
Давно земля мечтала о своем короле.
Замытая  дождем, зализанная звездным светом,
Дрожала одинокая, спрятанная небом. Молила о заветном.
И наконец, дождалась.
Пелена облаков разошлась
И плюнуло небо в землю усталой звездой.
- Но постой! –
Вдруг сказала земля.
- Разве так можно, Небо? Нельзя.
Это же твое родное дитя. Рожденная болью жизнь.
- Ох, Земля, пожалуйста, заткнись!
Я так устало слушать о том, как горестно тебе одной.
Так воспитай мою звезду, пусть будет та с тобой.
Расти ее, как свою дочь.
И небо улизнуло. Прочь.
Хвостами тающих комет, встряхнув узду.

3
Взглянула с нежностью земля на спящую звезду.
И на груди своей покатой приютила.
И полюбила сердцем всем свое дитя, небесное светило.
Росла звезда в объятьях нежных
В траве, в цветах, в полотнах снежных,
В ручьях весны, в кольчуге льда.
Жила звезда. Цвела звезда.

4
Но неба вздумалось звезде.
Оно ей грезилось везде,
Хотя бедняжка над головой его не замечала.
Его не узнавала.
Стучало сердце. И билось в горе.
Дрожали травы, кривилось поле.
Земля рыдала. Опять молила,
Но небо взрыло себе могилу,
Себя замуровало в покров
Бесконечных облаков.
5
Звезда все холодела.
И наконец, окаменела.
Земля дрожала.
Не выдержав потери, нещадным лезвием кинжала,
Себя была готова навечно усмирить.
Но кто-то с неба приказал ей жить:
Гулял среди галактик Будда.
Ища спасения от сплина, блуда,
Отправился он в мир пониже,
Услышал плач, спустился ближе,
Увидел мечущуюся мать над телом мертвого ребенка.
И обнял ловко
Безутешную планету
- Я дам тебе вот эту, -
Ткнув пальцем в умершее небо, промолвил Будда
- Иди отсюда прочь, пока не стало тебе худо!
Зачем мне этих дальних искр горсти,
- Прости…
- Нет, выслушай меня,
Ты предлагаешь мне менять
Свою звезду, свое дитя, -
Земля, кряхтя,
Перевернулась
И Будда повинуясь,
Не распустив объятий, тоже повернул.
И потекли ручьи по впалой линии землистых скул,
Земля опять заговорила:
Я лишь одну ее любила.
Не нужно мне твоих планет,
Комет
Не надо мне, галактик пестрых, облаков.
Ведь мой удел теперь таков:
Искать спасения в объятьях тишины.

6
Под взором пристальной Луны
Земля в себя вонзила острый нож.
По Будде проскочила дрожь.
Он кинулся в бушующую рану.
Закрыл ее своим обожествленным станом.
И навсегда остался так лежать в Земле
При свете дня и в темной мгле.
А рядом стала прорастать людьми звезда
По ней ходили поезда.
Росли цветы, росли дома.
Чередовались лето и зима.
Деревья, птицы, провода.
И с умершего неба все текла вода.
И так лежал в земле, чуть грустный будто,
Уставший очень, промокший Будда.


Я уже крепко спал, когда отец рассказал нараспев мне о том, как наш город вырос на маленькой звезде, которая упала с неба на землю, но не смогла выжить. И о том, как мудрый и храбрый Будда спас Землю от смерти, чтобы дать жизнь каждому из нас.
Раздался звонок, я взял трубку и услышал бархатный шепот Симоны. Она стала рассказывать мне про свои сны и про то, как ждала меня.


8
Но не только я с Симоной отдавался воспоминаниям в эту ночь. Моя тень сквозь расстояния неслась в замок, вспоминая тот день, когда ей объявили приговор о том, что нам придется снова встретиться.
 Доктор осматривал больного.  Кропотливо изучая миллиметр за миллиметром, он не делал ни одного лишнего движения, ни одним жестом, вздохом лекарь не выдавал тайны вердикта, мучавшей осматриваемого уже двенадцать минут и тридцать восемь секунд.
- Ну что?! Что? – взревела разъяренная громадина, в одночасье, потеряв окаменелость, с которой до этого ожидала своего спасителя или палача.
-Мне очень жаль, Ваше Величество, но я ничего не могу поделать. Радужка Ваших глаз категорически не подходит для предстоящего мероприятия…
- Но мы же сделали около сотни чертовых операций! – взревела махина, расплескивая из своего дикого рта ядовитую слюну. – Зачем мы тогда перемарались десятками ослепленных подданных?! Зачем было устраивать весь этот театр, если мне ничего не может помочь?! – продолжало реветь чудовище.
Оно яростно схватило за шкирку ополоумевшего от страха костлявого докторишку и трясло, как куклу, в разные стороны, пытаясь вытащить наружу хотя бы одно оправдание, хотя бы одно связное предложение. Но доктор молчал. Он мученически смиренно вглядывался в своего повелителя и, не сопротивляясь, ждал конца своей участи.
- Джозеф, подожди, - робко окликнула чудовище из угла, затаившаяся там тень.
- Чего тебе надо?
- Кажется, доктор хочет что-то тебе сказать, - робко проговорила тень, указывая дрожащей рукой на почти потерявшего рассудок врача.
- Говори! – взревел Джозеф.
- В-в-ваше Величество, - начал, заикаясь, доктор, - долгое время, м-м-м-мы за-за-занимались пересадкой именно радужки глаза, не за-а-а-хватывая его основную часть, то есть гл-л-лазное яблоко и з-з-рительные нервы, а также вены и п-п-п-прочие окончания, по-по-по-по, - он сделал глубокий вдох, - понятным всем нам п-причинам. В тело Вашего Величества могла попасть холопья кровь, которая опорочила бы родовую традицию, в-в-взявшую свое начало еще в незапамятные вр-р-ремена.

- Если ты сейчас не заткнешься и не перейдешь к делу, то я оторву твою набитую латынью и лекарствами голову и скормлю тюремным псам! - взревела громадина.
- Х-х-хорошо, Ваше В-в-величество.  У Вашего Величества есть брат, к-к-который живет далеко-далеко, даже не подозревая о том, что он королевской крови. И у этого юнца глаза, как две сияющие в чернильном небе луны,  они полны жизни, света и нужной степени задумчивости. Те самые глаза, которые так нужны Вашему Величеству, чтобы коронация  прошла успешно – доктор так увлекся своим рассказом, что перестал заикаться, а потерявшие страх руки, начали вертеться в воздухе и изгибаться в разных жестах. - А еще у Вашего Величества есть тень, которая сможет достать эти самые глаза и доставить их Вам самым безопасным и надежным способом.
- Убирайся вон отсюда и держи рот на замке, ясно тебе? Свое золото получишь на выходе из замка! – проревел Джозеф и пнул бедного докторишку под зад, когда тот стремительно удалялся из покоев его величества.
 Вслед за доктором из покоев вылетели его медицинские принадлежности. Они рассыпались по холодному каменному полу с недовольным звяканьем, но лекарь даже и не думал собирать их в чемодан. Он ловко вскочил на ноги, оправил свои клетчатые брюки, снял белый халат. Хлопнул в ладоши, превратив белую ткань  в извивающуюся трость, фиолетовый смокинг и белую бабочку. Одним движением доктор надел все это на себя, уцепился левой рукой за трость, и чуть подпрыгивая, понесся к выходу.
- Йохохо! глупый маленький король, пусть пока и счет ноль-ноль, но в ловушечку попал, глаза свои ты проморгал, - костлявый лекарь выскочил из замка, не забрав свое вознаграждение, посмотрел на часы и просвистел. - Стрелки пробили нужное время – еще один дурак впряг себя в стремя. Будет спину подставлять, чтоб королям не ковылять, - а затем пять раз хлопнул в ладоши и был смятен пыльной бурей в неизвестном направлении.

- Не нравится мне этот докторишка, - процедил сквозь зубы Джозеф.
- Врачи имеют такой талант, Жози, не нравиться людям.
- Не называй меня так, сколько раз тебе повторять! Ты же знаешь, что я этого ненавижу, - начал закипать Джозеф.
- Да, прости…, - робко ответила тень, - прости. Я люблю тебя. Но доктор прав. Это твой единственный шанс. Ты же знаешь, что по традиции новоизбранный король должен посмотреть пойманному в плен ангелу в глаза. И если ангел увидит в тех глазах свет двух искренних и самых светлых лун, то он простит королю все и даже свой плен, и тогда король будет до самой смерти благословлен на правление, а если нет…
- Хватит это все мне повторять! Я все это знаю! – закипела громадина и тут же затихла, а затем жалобно застонала, упав на пол возле кровати. Сильнейшая боль пронзила растерзанные многочисленными операциями глаза. Она расковыривала их изнутри, не щадя ни один сосуд, ни один капилляр. Белки медленно застилались алой сеткой тоненьких ран. Тень бросилась к усмиренной болью громадине, упала на колени и, крепко обняв, начала гладить лохматые космы волос, что-то тихо напевая.
- Тише, тише, Жози, все будет хорошо, обещаю тебе. Я найду твоего братца и заберу его глаза. Принесу их тебе. И ты посмотришь ангелу в глаза. Озаришь его светом лун небывалой красоты, убедишь его в том, что ты самый достойный король из всех и будешь долго править. Обещаю. Все будет так, как ты хочешь, Жози.

Жози не произносил ни слова, он покорно молчал, размякший от боли и корчившийся в объятьях тени на полу. И лишь только неутомимая, скользившая поперек всего лба жилка, говорила о том, сколько ярости томится в этой бешеной, потерянной громадине, которой так не нравится, когда ее называют «Жози».

Тень монотонно двигалась из стороны в сторону и убаюкивающе пела колыбельную чудовищу, пока оно не закрыло свои непокорные, яростные веки, спрятав за собой пару нашинкованных глаз. Глаз, которые были собраны, из мельчайших частиц разных мозаик в пестрое полотно, навсегда слитое воедино. Глаз, которые никогда не застанут громадного королевского торжества, традиционно назначенного на двенадцатый день апреля.

Безжалостная боль понемногу сдавалась и отступала, позволяя целительной колыбельной все дальше и дальше проникать внутрь уже дремавшей громадины. Тень, качаясь из стороны в сторону, тихо напевала безукоризненную колыбельную и перебирала косматые пряди лишь во сне покорных волос.

Где-то за черным океаном, ставящим на дыбы бесконечные волны, лежал ангел и шепотом посылал мне в телефонную трубку свои воспоминания о том, как часто просыпался среди ночи и вглядывался в черное окно, чтобы отыскать там первый снег, который не шел уже несколько лет. Но снег так и не появлялся.
 Ангел тихо нес сквозь провода и сонные перекрестки улиц свой шепот о том, как укутанный в темноту ночи город Промокшего Будды нежился под перьями пухлых облаков, не подозревая о том, что изнеможенный работой директор фабрики хорошего настроения ничком упал на кровать, и лишь слегка коснувшись ее, превратился в множество мыльных пузырей и разлетелся по городу, радостно хлопая своей тонкой мыльной кожицей и исчезая навсегда. (?)
- Вот так все и было, - прошептала Симона.
Я молчал.
9
Тень робко постучалась в дверь. Никто не ответил. Тень снова постучалась. Ответа и на этот раз не последовало. Тогда она проскользнула через запертую дверь сквозь маленькую полоску между дверью и полом. На огромной мягкой кровати с балдахином лежал мужчина, весь облепленный подушками. Его могучая грудь воинственно вздымалась, он немного сопел. Густые, черные брови хмурились, как грозовое небо, даже во сне его не навещал покой. Огромные, сильные руки были раскинуты в разные стороны. От звериного, мощного торса веяло жаром.
Тень дрожала. С замиранием сердца она смотрела на эту спящую громадину. На цыпочках тень прошла ближе к кровати и опустилась на колени у ее изголовья. Дрожащей рукой тень гладила косматую, черную голову, улыбалась и неслышно вздыхала.  С невероятным трепетом она смотрела на эту глыбу. Слезы потекли у нее из глаз. Неясные слезы преданной любви. Слезы, вырвавшиеся из ее души, переполненной теплом, любовью и преданностью к тому, кто лежал перед ней сейчас на кровати.
- Какого черта ты меня разбудила? – рявкнуло сонным, но пронзительным басом то, что только что спало.
- Я..я принесла их, Ваше Величество, - дрожащим голосом отвечала тень.
- Ладно. Неси сюда.
- Вот.
Тень робко поднесла на ладонях коробочку с глазами. Громадина яростно взяла коробку и открыла ее.
Дикий рык разнесся по всей спальне и ближайшим ее окрестностям. Разъяренная глыба вскочила на кровати, швырнула в тень коробкой, а потом ударила ее по лицу.
- Где. Мои. Глаза? – с ледяной злобой, паузами разделяя каждое слово, спросила глыба.
Тень молча плакала. Слезы катились по ее оскорбленному лицу. Она не могла сказать ни слова.
- Я. Повторяю. Где. Мои. Глаза? – снова начиная свирепеть, повторила глыба.
- Они…б-б-были там, - дрожала тень.
- Но их там нет! Найди мне их или я тебя убью!
Громадина снова ударила забившуюся в угол тень, а затем завалилась на кровать и засопела, как ни в чем не бывало.
Тень сидела в углу, закрыв руками лицо, и тихонько плакала, а тем временем братья-глаза гуляли по тихой улочке и наслаждались прекрасным, звездным небом.

- Нам срочно нужно в бар, брат.
- Нет, мы должны найти Фабьена, брат.
- Но у нас испорчено зрение из-за странного раствора, которая нам влила в коробку тень, и мы плохо видим, а алкоголь поможет нам избавиться от этой туманности, брат.
- Ты прав, брат, ведь слепые мы Фабьену не нужны.
- Именно, брат.
- Ты гений, брат.
- Спасибо, брат.
- Ну что ты, брат, за такое не благодарят.
- Мы должны найти красивые и яркие вывески, брат.
- Точно, брат, ты смотри налево, а я буду смотреть направо.
- Я и так делаю это всю жизнь, бра… Вон, кажется, бар.
- Да, брат, кажется, там написано «Гладкий капот».
- Нет, там написано «Сладкий компот», брат.
- Не может быть, брат, «Падкий налет» написано на вывеске.
- Брат, это не важно, пойдем скорее опрокинем пару стаканов рома.
- Да, брат.

Так и не узнав, что же было написано на вывеске, два глаза закатились в огромный бар, окутанный веселой, задорной музыкой, кишащий смеющимися и шутящими людьми. Повсюду светили разноцветные лампочки, кричали люди, лилось пиво и вино, летали вилки и ножи, танцевали красивые женщины, горели деньги, визжал оркестр, и все было чудесно. Глаза, держась за зрительные нервы, аккуратно приближались к барной стойке, минуя острые каблуки и тяжелые ступни.

10
Правый глаз уже давно пустился в пляс. Он танцевал под громкую музыку, постукивая зрительным нервом, а Левый глаз, тем временем, плавал, нырял и брызгался в огромном бокале с ромом. Зрение понемногу возвращалось к нему, хотя и медленнее, чем к Правому глазу. Пока Левый глаз нырял, Правый отправился путешествовать по барной стойке. Он докатился практически до самого угла, но остановился, наткнувшись на нежную, теплую руку.
- Прошу прощения, - небрежно бросил Правый глаз, а потом взглянул на владельца руки и охнул от изумления.
Перед глазом сидела симпатичная девушка, с чуть округленными чертами лица. Она опустила руки над планшетом и, держа в левой руке карандаш, что-то старательно рисовала.
- С Вашего позволения, - но, не дождавшись разрешения девушки,  глаз уже взгромоздился на правой руке и стал внимательно разглядывать творение девушки, поворачиваясь из стороны в сторону, - Это бесподобно! Безумно! Красиво! Вы отличная художница!
- Спасибо, конечно, но с кем я имею честь беседовать?
- Как же, миледи, Вы имеете честь беседовать с Правым глазом некого юноши, чье имя Фабьен.
- О, а почему же Вы, мистер Правый глаз, оставили некого юношу, чье имя Фабьен, и сейчас, забыв обо всех приличиях, бесцеремонно садитесь на руку юной девушки, которая рисует себе тихонько и никому не мешает?

В то время как Правый глаз беседовал с юной художницей-незнакомкой, Левый глаз, устав от приема алкогольных ванн, выпрыгнул из бокала с ромом. Он начал кататься по разложенным на барной стойке салфетками и, полностью высушившись, стал озираться кругом.

- Итак, тест на проверку зрения. Вино. Вино. Ром. Ром. Ром. Ром. Пиво. Водка. 1812. 1941. 1969. 1917. 1994. Виноград. Вишня. Яблоко. Шампанское. Одуванчики. Розмарин. Хрен. Вино. Перец. Сколько баночек. Сколько скляночек. Одуванчики. Сахар. Пудра. Сердитый бармен. Здравствуй, бармен, - тем же перечисляющим голосом сказал Левый глаз.
- Здравствуй, глазное яблоко, разговаривающее со мной. – Хмуро ответил бармен.
- Можно просто, Левый глаз, - приветливо ответил глаз. -  А знаешь, бармен, я тебя где-то уже видел. Это точно. Только тебе не хватает чего-то. Сейчас минуточку.
Задумавшийся глаз уставился на бармена и невидящим взором вцепился в него. Казалось, что Левый глаз умер, но на самом деле, если присмотреться и внимательно взглянуть в его зрачок, то можно было увидеть листопад воспоминаний. Вихри, хороводы чередующихся вспышек памяти разлетались тонкими листами фотографий внутри глаза. Сейчас этот глаз будто бы взболтали, и все его содержимое, все сохраненные в нем кадры памяти, отскочив от стенок, стали метаться по  внутреннему пространству. Воспоминания кидались друг на друга и со стуками отскакивали назад. Кружились. Вертелись. Толкали друг друга,  подлетая к самому зрачку. Но все это было не то. Лето. Осень. Зима. Весна. Чередующиеся годы. Месяцы. Недели. Дни. Часы. Минуты. Секунды. Круговорот за круговоротом. Яркие вспышки. Знакомые лица, случайные прохожие. Звери. Птицы. Деревья. Дома. Отражения в размалеванных витринах. Шутки. Слезы. Море. Небо. Закаты. Рассветы. Первый поцелуй. Все не то.
Наконец, глаз дернулся, немного подпрыгнул, и, окончательно выйдя из оцепенения, пробормотал: - Бармен, тебе не хватает шрама через весь левый глаз, который бы цеплялся за бровь и верхнюю губу.
- Нет, глазок, ты меня путаешь с одним человеком, - ухмыльнулся бармен.
- Но ты ведь Джонни, верно? И ты знаешь колдунью Марию? И ты помогал ловить тень самолета, правильно ведь я говорю?
- Не совсем, - все больше и больше ухмыляясь, сказал бармен.
- А как же тогда? Я ведь не мог ошибиться.
- Ты почти прав во всем. Да, мое полное имя Джек Джонни. И колдунью Марию я тоже знаю. И  да, возможно, я помог ловить тень самолета, но только тем, что привязал грозовое облако к забору на заднем дворе и не дал ему обрушиться на город Промокшего Будды в ночь, когда Фабьен, еще маленьким, воевал с тенью.  Но я был далеко от аэропорта, когда моя мать, колдунья Мария, и мой отец, огромный голубь, так похожий на орла, со шрамом через левый глаз, помогал юному воину.
- Значит, ты их сын, - задумчиво пробубнил глаз, вспоминая все события давно минувшей ночи. Внутри его зрачка плавно слетали один за другим чередующиеся события. Часы и минуты. Квартира с неясным номером. Стеллажи с книгами, свечами и фотографиями. И самое важное: несколько фотографий приветливого парня с чудаковатым сердитым взглядом и длинными, тонкими пальцами, захваченными в многочисленные кольца. Странно то, что этот мальчик, парень, юноша, мужчина, взрослеющий, меняющийся, но перманентно смотрящий на циферблаты часов, хмуро улыбался на каждой фотографии. Такой неприметный момент из детства Фабьена. Огромный, угольный голубь. Шрам. Полет на диване. Мягкая, прохладная трава. Огни аэропорта. Самолет. Рев двигателей.  Длинная, стелящаяся тень. Поединок. – Ты их сын. Вот же оно как. – Глаз хлопнул себя зрительным нервом по макушке, окончательно выведя себя из задумчивости. – Прошу дождаться! Одну минуточку, дорогой Джек.

И Левый глаз стремительно помчался на поиски своего брата, который тем временем все продолжал беседовать с художницей.
- И давно вы ослепли? – учтиво спросил Правый глаз.
- Я слепа с самого раннего детства. Я никогда не видела моря, о котором слагают многочисленные легенды. Я не любовалась закатами и рассветами, о которых мне столько всего рассказывали. Я никогда не боялась посмотреть на солнце, ведь оно не обожгло бы моих глаз. Мои глаза спят вечным сном.  И уже никогда не проснуться.
-  И как же Вы, о, юная очаровательница, рисуете?
- Честно, я не знаю. Просто я делаю это с самого детства. И рисую, сама не зная что. Я даже не могу представить, что сейчас на моем полотне. Какого цвета карандаш, который я держу в руках. И какой формы Вы, мистер Правый Глаз.
- Это поразительно! С каждой минутой Вы удивляете меня все больше и больше.
- Просто я родилась среди художников. Мои родители делали эскизы солдатиков, а потом с помощью краски с особенными ингредиентами оживляли их. И эти солдатики потихоньку вырастали и превращались в настоящую и непобедимую армию, которая охраняла покой здешних краев. И все было прекрасно, до тех пор, пока отец не ушел в замок под власть Джозефа-людоеда, хотя, честно сказать, я не верю в то, что он людоед. Когда отец ушел от нас, я и ослепла. Мне было так больно смотреть на страдания матери, что мои глаза уснули навсегда.  А умение рисовать, видимо, пришло ко мне по наследству. Ведь сколько я себя помню, я живу в атмосфере творчества. И дом мой – художественная мастерская, - с вдохновением рассказывала слепая художница. – Я никогда не видела своей комнаты, но знаю, что там, на стенах, висит множество красивых картин, которые нарисовала моя мама. Я чувствую их тепло, и это дает мне уверенность в том, что они очень красивы. А еще один знакомый художник рассказал мне, что у меня на стенах вместо обоев висят польские газеты. Мне кажется, это забавным. Ой! Я же совсем Вас заболтала, мистер Правый Глаз, - упершись в пустоту, промолвила девушка.
- Нет, что Вы, это совсем не так, мне очень интересно слушать Вас. Вы говорите также прекрасно, как и рисуете! – восторженно произнес Правый глаз. – Продолжайте, прошу! Только позвольте мне на одну минуту покинуть Вас и позвать моего брата. Мне бы очень хотелось, чтобы он тоже вместе со мной насладился обществом такой прекрасной девушки, как Вы.
- Хорошо, я буду здесь, - улыбнулась девушка.
И Правый глаз быстро покатился в поисках своего брата, даже не подозревая, что с противоположной стороны барной стойки с той же целью, что и он сам, мчался Левый глаз.
- Брат! Брат!
- Брат!
- Брат, где ты?
- Левоглазик мой, где ты?! – кричал, прорывая панцирь громкой музыки, Правый Глаз.
- Правуля, братик мой, где же ты? – истошно вопил взволнованный Левый Глаз.
- Брат?!
-Брат!
Не видя ничего перед собой, два глаза мчались прямо друг на друга. До неминуемого столкновения оставались считанные секунды, но ловкий Джек успел схватить невнимательные глаза и избавить их от смерти.
- О, брат, я нашел тебя!
- Привет, брат, ты почему-то сидишь в чьей-то руке!
- И ты тоже, брат! – ответил Левый глаз.
- Правда, брат?! – удивленно воскликнул Правый глаз.
- Так точно, брат.
- Черт возьми, брат, меня поймала рука, я погибну, о нет, моя молодость, я хочу жить, брат! – кричал испуганный Правый глаз.
- Спокойно, брат, - ответил Левый глаз, посмотрев на своего спасителя и узнав в нем Джека. – Это Джек, сын Марии и Джонни, которые помогли Фабьену раздобыть новую тень взамен сбежавшей.
- Ого, ничего себе, брат. Приятно познакомиться, - обращаясь уже к Джеку, сказал Правый глаз. – Правда, очень приятного познакомиться с сыном таких замечательных люд…существ, - слегка вопросительно сказал глаз и оплел указательный палец Джека зрительным нервом, немного тряся его и как бы изображая этим действом рукопожатие. – Но, джентльмены, нам надо спешить, нельзя заставлять ждать даму. Тем более, если она художница. Тем более, если у нее прекрасные карие глаза. И знаете что, - продолжал разговор Правый глаз, - я помню Вас, Джек. Около пяти лет тому назад, может, немного меньше, может, немного больше. Минуточку. - Глаз погрузился в глубокую задумчивость, в его зрачке бешено метались силуэты прошлых воспоминаний. Отматывались назад дни, недели, месяца, набирая обороты. Но вот скорость пошла на спад. Вихри воспоминаний стали останавливаться и глаз вернулся к обществу собеседников. – Ах, да, все правильно. В этом же баре. Фабьену было двадцать семь. Вы, мистер циферблат, сделали ему отметину на левой ладони, - и Правый глаз ткнул зрительным нервом в ладонь Джека, - и еще Вы стихами порой излагаете свои мысли.
- И, правда, это точно я. И Фабьена, конечно, помню. И вас, глаза, отлично помню, голубые глаза, сияющие светом невероятных лун. Но почему же твой брат не узнал меня? А? – обращаясь уже к обоим глазам, спросил Джек.
- Все дело в том, - ответил Левый глаз. - Что мы запоминаем все через год. Один год я, другой – брат. Вот и вышло так, что когда Фабьен ловил тень, я запомнил Джонни, а когда Фабьен получил часы на ладони, Вас запомнил Правуля. Есть такие люди, которые запоминают все день через день, а есть те, кто пять лет через пять лет. У всех по-разному это бывает, знаете ли.
- Довольно-таки интересно, но, кажется, мы пришли, - сказал Джек, заглядывая в рисунок слепой художницы.
- Здравствуй, Джек, - улыбаясь, спокойно сказала девушка.
- Здравствуй, Моника, - ответил Джек,  - сегодня ты рисуешь очередной шедевр, подаришь мне эту красоту?
- Посмотрим на твое поведение, - чуть шире улыбнулась девушка.

11
Джек спускался в темный погреб за барной стойкой, держа за руку слепую Монику и неся на плече парочку глаз.

- Я прочитаю всем вам письмо, которое пришло ко мне от одного очень важного лица, - торжественно произнес Джек. – Итак, «будет Бал Тысячи Королей. Сил своих ты не жалей. Спасай народ, спасай скорей.  Спасай людей, спасай зверей. Пусть ангел смотрит лишь правде в глаза – твори чудеса, твори чудеса, твори чудеса…
- Но, Джек, это ведь придумал ты сам, - недовольно сказала художница.
- Да, но это непрямая цитата, потому что автор письма просил уничтожить его сразу после прочтения, у меня не было выбора. Я говорю все, что запомнил.
- Хорошо, допустим так. И что же ты предлагаешь, Джек? Ты изготовишь новые глаза, точно повторяющие нас с братом, хотя я прошу заметить, что мы с ним неповторимы, ведь не просто так за нами охотится злой парень, который хочет быть повелителем мира, с нашей помощью,- с важностью изрек Правый глаз. - Прикинешься врачом и вставишь их громиле в пустующие глазницы, а его ужасные глазюки украдешь?
- Не совсем так, но суть вы уловили, дорогие друзья. Я изготовлю две пары линз, которые с точностью будут повторять одни – вашу радужку, а другие – радужку Моники. Затем я извлеку глаза Моники, которые ничего не видят, и прикреплю к ним линзы, повторяющие вашу радужку, глаза. Затем я очень хитроумным способом подкину их тени, за это не беспокойтесь, и она понесет их к Джозефу. И тут же мне придет письмо, а может, мне позвонят, и скажут, что глаза нашлись и можно оперировать. И я уже в обличии доктора вставлю людоеду неправильные глаза.
- Но он же ничего не будет видеть, - удивленно сказал Левый глаз.
- В этом все и дело, я все продумал. Не беспокойтесь о таких мелочах. Вашим делом будет облачиться в линзы, повторяющие радужку Моники и затаиться. 
- А как же Моника? – хором спросили глаза.
- А Моника здесь и будет рисовать, - с улыбкой ответила слепая художница, которая без отрыва рисовала что-то на своем полотне.
- А тебе какая выгода с этого? – подозрительно спросил проницательный Левый глаз.
- Мой отец.
- Он – Джозеф?! – изумленно вскрикнул Правый глаз.
Моника ничего не ответила, лишь продолжила рисовать.
- Ну так что? – потирая ладони, спросил Джек, - Все согласны?
- Да! – в один голос ответили Моника и Правый глаз.
- Подождите, ребятки, надо же все обдумать, - задумчиво сказал Левый глаз.
- Не будь занудой, брат, - сказал Правуля.
- По рукам, Джек, - ответил Левый глаз.
- Что же, тогда ложитесь спать, а я за работу, - воодушевленно сказал бармен и подготовил кровати для всех трех гостей.

Под ровное сопение глаз и еле слышное дыхание Моники, Джек, согнувшись практически пополам, сидел в свете белых ламп, под прицелами микроскопов, и изготавливал линзы. Порой он медленно закрывал глаза и откидывался на спинку кресла. В его голове выскакивали воспоминания, он вылавливал их и переносил тонкой кистью, размером с иголочку, на силиконовое полотно не больше сантиметра в диаметре. Очень медленно прозрачная гладь наполнялась голубым цветом, с тонкими прорезями жемчужных полос. В линзе микроскопа Джек видел целую вселенную, которую он создавал сам. Бесконечно прекрасная, бесконечно глубокая,  бесконечно голубая. По уже голубому полотну были разбросаны жемчужные крапины звезд, с точностью воспроизведенные с оригинала. Еще более тонкие полосы темных теней легли на силиконовую вселенную размером с монетку. С каждой минутой, с каждым аккуратным и продуманным движением космос обретал бархатность и объем. Космос радужки ожил до такой степени, что в черную дыру зрачка стали лететь неосторожные сорвиголовы-кометы. Джек закрыл глаза, выловил в шумной реке своей памяти очередное воспоминание и удовлетворенно вздохнул. Одна вселенная была полностью готова. Идеальная вселенная. Осталось еще три. Джек размял шею, похрустев позвонками, по очереди хрустнул каждым пальцем, взял пинцет, отправил готовую вселенную в укрепляющий раствор и принялся за  новый космос.
Джек  подготавливал новый раствор для линз, когда услышал шуршание на краю стола. «Опять эти чертовы крысы», - подумал он. Но это  были не крысы.
- Привет, Джек, ну как твои дела?
- О, это ты. Все отлично. Один глаз готов.
- А можно посмотреть?
- Конечно. Только аккуратно, пожалуйста, - улыбнулся Джек.
Правый глаз аккуратно прикатился к маленькой ванночке с плавающей внутри вселенной, минуя скальпели, иглы, банки с краской, пилюли, нитки, булавки, циркули, расчетные листы, и удивленно охнул.
- Это же Левоглазик, какой красивый! Лучше настоящего! – восторженно сказал Правый глаз.
- Ну как же лучше настоящего? Вы же такие неповторимые с братом, - подмигнул Джек.
- Как я уже вижу, не настолько уж и неповторимые. А можно я посмотрю, как ты делаешь остальные линзы?
- Да, только сейчас я буду делать космос Моники, ты же не против?
- Конечно, нет. Но почему космос?
- Понимаешь, глаз, - опуская на стекло прозрачную линзу и настраивая микроскоп, немного невнятно сказал Джек (у него во рту были иголки, которые он крепко сжимал губами). – Каждый человек неповторим. И у каждого человека есть два глаза. Знаешь, ведь сердце одно, душа одна, а вот легких, например, два, а знаешь почему?
- Почему?  - по-детски спросил Правый глаз, заинтригованный до кончиков зрительного нерва.
- Потому что легкие – это огромная бабочка. В каждом человеке есть крылья, есть мотор, чтобы взять и полететь. При желании можно порхать между цветами, можно сгореть в пленительном пламени, можно есть капусту, а можно отдаться птице и быть еще выше, ближе к небу, ближе к космосу. Вдох-выход, взмах тонких крыльев. Был бы ты человеком, ты бы почувствовал.
- Я тебе верю, рассказывай дальше, пожалуйста, - попросил изумленный глаз. Он внимательно разглядывал Джека, который занимался изготовлением нового космоса.
- Так и глаза. У нас же не один глаз на лбу или еще где-нибудь, а два глаза, чтобы смотреть вперед, четко посаженные с прицелом в будущее. Чтобы стремиться к чему-нибудь.  И эти глаза, каждый глаз, какой не возьми, будет похож на вселенную, к которой должна стремиться бабочка внутри нас. У каждого своя вселенная, ни за что не похожая на какую-либо другую. Иногда люди засоряют свой космос, вселенные тускнеют, блекнут и погибают. А бывает, что глаза смотрят на небо и видят там, наверху, - Джек ткнул пальцем в потолок, не отрываясь от своей работы и продолжая старательно что-то делать иголкой под прицелом микроскопа. – Видят там звезды, и две вселенные, два космоса попадают друг в друга. Тогда происходит чудо, и бабочка внутри оживает… О, все готово! – отрываясь от своего рассказа, сказал Джек.
- Но ты так и не объяснил, почему именно два. Покажи глазик, Джек?
Джек молча откинулся на кресле и дал глазу возможность подобраться к микроскопу поближе.
- Красивый. Мне очень нравится этот космос, лучше настоящего, точно тебе говорю.
Джек довольно улыбнулся, подвинулся к рабочему месту и, аккуратно взяв пинцет, перенес светло-карюю вселенную в подготовленный заранее раствор.
- Два крыла – два космоса. Две части одного целого, - задумчиво изрек Джек, взглянул на спешащие циферблаты и продолжил без устали работать до утра, рассказывая Правому глазу разные истории. Про небо. Космос. И бабочек.


12
- Обещаю, что все будет хорошо, - шепотом сказал Джек, укладывая Монику на импровизированный операционный стол.
Над Моникой зажглись десятки свечей. Джек склонился над ней и стал внимательно разглядывать ее спящие, невидящие, карие глаза.
- Не бойся, - улыбнулся он.
- Я и не боюсь, - с улыбкой ответила Моника.
- Эй, глаза, вы где? – строго рявкнул Джек.
- Минуточку, - проголосил откуда-то издалека Правый глаз, - мы еще не готовы.
Джек посмотрел в сторону глаз, они второпях помогали друг другу надеть линзы. Силиконовые оболочки соскальзывали и шлепались назад в раствор, который с огромным количеством брызг выливался на стол. Глаза хохотали, хлопали глазными нервами по воде и обливали друг друга раствором.
- Эй вы, сладкая парочка! – строго сказал Джек, встав прямо над глазами и подбоченившись. – Вообще-то мы тут мир спасаем, а вы прохладительные ванны устроили, по-вашему, это нормально?
- А-а-а, - закричал Правый глаз женским голосом и, махая на него зрительным нервом, завизжал, - ах, негодяй, не смотри на меня, я же не одет, - и в спешке Правый глаз стал нахлобучивать линзу, а Левый глаз от смеха ушел под воду и продолжил смеяться там, оставив над раствором лишь кончик нерва.
- Так, а ну живо одевайтесь и бегом марш ко мне! – прикрикнул Джек.
- Что? Прямо в наших новых костюмах? – удивился Левый глаз.
- Хорошо, я отнесу вас.  Но у вас две минуты.
Пока глаза одевали на себя линзы, Джек подошел к Монике, открыл коробку с голубыми вселенными и аккуратно облачил в эти вселенные два карих глаза.
- Моника, что ты сделаешь, когда впервые посмотришь на мир?
- Я не знаю, я не думала об этом. – Растерянно сказала девушка.
- Ладно, не заливай, ты же наверняка представляла себе, как откроешь глаза и увидишь свет, небо, меня, глаза и все кругом.
- Нет, я, правда, не… Что произошло?
- Я вытащил твои глаза. Не больно?
- Нет, - улыбнулась девушка.
Быстрым и ловким движением Джек положил два подставных глаза в коробку, а затем вернулся к столу, где его уже ждали глаза.
- Мы тут вообще-то заждались. – Обиженно сказал Левый глаз.
- Да, две минуты дожидаемся, - подтвердил его брат.
Джек ничего не сказал, только лишь улыбнулся, схватил оба глаза и отправился с ними к Монике.
- А теперь, дорогие мои, я отправляю вас жить к этой прекрасной художнице. И помните, никому, ничего, никогда не говорите, пока будете гостить у нее, - Джек помедлил, - в голове, - и улыбнулся.
- Так точно, сэр.
- Слушаюсь, капитан.
Хором сказали глаза.
Джек вставил глаза в пустующие глазницы и сомкнул веки Моники.
- Ну что? Ты готова взглянуть на мир другими глазами? - спросил Джек.
Ничего не ответив, Моника открыла веки и увидела своими новыми сине-карими глазами улыбающегося ей парнишку с длинным крючковатым носом, раскинутыми в разные стороны черными волосами и добрыми, пронзительными черными глазами.
- Ну, здравствуй, - сказал Джек.
- Привет, - ответила Моника.
- Эй, а как же «как вы чувствуете себя, дорогие глаза? Не тесно ли вам? Удобно ли? Все ли хорошо?», - недовольно спросил Левый глаз.
- Кто-то обещался помалкивать.
- Ладно-ладно.
- Вот и хорошо.
- Но все же, можно было и спросить, - не успокаивался глаз.
- Как Вы себя чувствуете, Моника, - спросил Правуля.
- Необычно, - ответила художница.
Джек погладил девушку по голове, захлопнул коробочку с ее глазами и исчез.
- Джек ушел, Джек ушел, давайте веселиться – сказал Правый глаз.
Левый глаз загадочно зашептал Монике: «сейчас мы с Правулей покажем тебе кое-что необычное, тебе обязательно должно понравиться, только, пожалуйста, сделай темноту – прикрой веки».
Моника закрыла глаза и увидела, как огромное количество воспоминаний закружилось у нее в голове. Мысли, мелодии, обрывки стихов, кадры. Все это кружилось внутри и обдавало художницу каким-то странным теплом. На черное полотно ее сомкнутых  глаз стали выплывать облака. Белоснежно-прекрасные, слепящие, разных причудливых форм. Они наплывали друг на друга, толкались, клубились и переливались. У Моники захватило дух – никогда раньше она не видела такого прекрасного неба.
Ее взор медленно спускался к горизонту, где волнами перекатывалась изумрудная трава, подталкиваемая теплым ветром. Она струилась и переливалась на лучистом солнце, щедро дарящем свое тепло. Вдруг все это зелено-синее море травы и неба начало растекаться и наполняться оранжевым светом. Монике показалось, что она плавает в апельсиновом соке. Ее щеки начало жечь, и она увидела вокруг себя раскаленную пустыню и злой, обожженный воздух, который метался волнами на горизонте. Вокруг летали хороводы бабочек разных цветов и размеров. Они летали возле нее и хлопали крыльями, на которых можно было различить разные послания, а может, просто чьи-то забытые мысли. Бабочки стали сгущаться перед взором Моники и складываться в одну большую мозаику, дополняя друг друга. Перед художницей возникла пестрая стена толщиной в крыло бабочки. Моника присмотрелась и увидела яркие огни города, который казался каким-то далеким. Она чихнула, тонкая стена дрогнула и рассыпалась на мелкие кусочки, и тут же девушка поняла, что сидит на диване, который парит высоко-высоко над землей. Она вскрикнула от испуга и сжала ручку дивана. А потом устремила свой взор вдаль и увидела тот самый город, который несколько секунд назад был перед ней в виде огромного полотна из бабочек. Мерцающие вдалеке огни, изнуренный летом город, тихо сопящий под покровом темного неба. Одинокие птицы, дробящие тишину ночи. Угольные деревья, цепляющие своими кронами редкие облака, выплывающие из-за горизонта. Гордые самолеты, вонзающие свои курносые, точеные носы в небесный простор чернеющей ночи и оставляющие за собой белые, пористые раны. Моника не могла оторвать своего взгляда от мерцающих, рыжих огоньков. Она стала замечать, что огни медленно расплываются, белеют и исчезают. Вдруг светлые расплывчатые пятна стали снова приобретать точные очертания, и Моника поняла, что это пышные россыпи жемчуга в синих и фиолетовых длинных волосах. На нее любопытно смотрели русалки и напевали неясные, убаюкивающие песни. Художница начала засыпать. Ее разбудил резкий звук случайных рояльных нот. Моника увидела перед собой длинный клавишный ряд, по которому носились ее пальцы, но слишком грубые и мужественные для девушки. Без устали они швырялись аккордами, плавными переходами, меняли тона. Музыка извивалась, как змея, струилась, металась, жила. С очарованием на все это действо смотрела какая-то девушка. Она приветливо улыбалась и что-то делала, облокотившись на рояль. Когда игра кончилась, Моника встала и посмотрела на девушку, а потом на то, что она держала в руках – рисунок. Моника пригляделась и увидела те же руки, что только что так великолепно играли на рояле.

В то время как художница странствовала по воспоминаниям, Джек отправился к замку Джозефа, крепко сжимая в одной руке коробку с подставными глазами, а в другой - чемодан. Дойдя до леса, что находился совсем рядом с замком, Джек остановился и раскрыл чемодан. Достав платье, большую шкатулку и зеркало, он начал маскарад. Медленно рисуя на своем лице, Джек накладывал слой за слоем, штрих за штрихом тени, пудру, женственность, кокетство, любовь к болтовне и блестящим вещам, материнский инстинкт и все прочие атрибуты настоящей женщины. Когда все было готово, Джек посмотрелся в зеркало: «Эх, хороша чертовка!». Затем он накинул плащ, водрузив капюшон как можно ниже, спрятал чемодан, припорошив его травой, и отправился к замку. Поддельные глаза томились во внутреннем кармане плаща, а Джек напротив неутомимо шел к замку.
Подойдя почти к самым воротам, Джек хлопнул в ладоши, и сильная пыльная буря понесла его через ров с огнедышащими драконами, идеальную, свирепую охрану и толстые, высокие, каменные стены замка. Оказавшись внутри, Джек тут же отправился на королевскую кухню. Он вытащил из плаща коробочку, вынул оттуда глаза,  а затем бросил в печь плащ вместе с коробкой и раствором. После он закружился в неуместном вальсе, схватив нож и огурцы. Разрезал в воздухе на мелкие кусочки овощные овалы и бросил их на стол вместе с подставными глазами, а потом что есть мочи заверещал женским голосом: «А-а-а-а-а! Помогите! Здесь глаза на столе! Помогите!». Как только Джек услышал торопящиеся к нему шаги, он замертво упал, распластавшись на полу, изображая жуткий обморок.
13
Джозеф лежал на твердом, холодном операционном столе,  прямо в него устремился болезненно-белый свет огромной круглой бестеневой хирургической лампы. Она смотрела на чудовище пятью своими круглыми удивленно расширенными глазами, ожидая того, что скоро и он, наконец, сможет взглянуть на нее в ответ. Джозеф лежал неподвижно и уперся в потолок своими невидящими глазами. Его тело одолевала отяжеляющая мягкость, которая свистела внутри каждой его клетки заунывной колыбельной. Джозеф боролся с дремотой, но это было сложно, ведь он не знал, спит ли он или нет. Раствор, которым смазал доктор его веки, лишил  глаза возможности видеть на несколько часов. Чудовище беспомощно лежало на столе и ожидало того, что вскоре должно произойти. Наконец утомительная тишина была прервана:
- Ваше Величество. Начните считать. От десяти до нуля, - сказал доктор.
- Десять.
Девять.
Восемь.
Семь.
Шесть.
Пять.
Четыр-р-р-е
Тр …
Чудовище уснуло.
Доктор склонился над беззащитной громадиной, посмотрел на часы, поправил перчатки и начал операцию. Еще раз удостоверившись в том, что чудище спит, доктор, не заикаясь, спросил:
- Ты принесла?
- Да.
- Те самые глаза? Ты нашла их?
- Конечно, как и обещала.
- Жаль, что не с первой попытки.
- Так уж вышло. Сам знаешь, - тень грустно посмотрела на доктора.
- Я начинаю страшную махинацию – сложную операцию. Ловите в каждой рации – грацио, грацио, не стоит оваций. Ребятки, вставлю глазки и сыграю в прятки. Время времячко не ждет. – бубнил нараспев доктор.
Тень стояла в углу, держа в руках склянку с парой  заветных глаз. Она не могла подойти к операционному столу – хирургическая лампа не подпускала ее даже близко своим пронзительным взглядом. Белый слепящий свет разъедал темноту, боролся с ней и побеждал. Казалось, что в темном, холодном помещении вырезано идеально ровное круглое отверстие, в которое был помещен операционный стол и хирургические принадлежности, а затем и доктор с чудовищем.
Лекарь осторожно, как ювелир, точно зная свое дело, корпел над лицом громадины с ее каменистыми чертами лица, напоминающими отвесные скалы. Своими длинными, тонкими пальцами, одетыми в белую резину, доктор колдовал. Создавал для беззащитного чудовища путь к власти, к непоколебимому царствованию.

- Глазницы пусты. Мне нужны глаза, - доктор осторожно опустил парочку глаз с замершим, но по-прежнему разъяренным взглядом, в маленький сосуд с жидкостью и захлопнул его. – Где ассистент?
В ответ тишина.
- Где ассистент, мать его, у нас нет времени, - прокричал доктор, бешено разглядывая огромное количество разномастных циферблатов на своей руке, тикающих в разный такт, - где ты?!
- Я давно жду Вас, Док, - спокойно ответил ассистент, и из сумрака операционной в свет хирургический лампы вышел высокий, мускулистый мужчина с черными, как смоль, волосами. Его лицо было спрятано за белоснежной маской, и лишь только шрам, рассекающий его хмурящуюся левую бровь, немного дико и отчужденно смотрелся на всем этом стерильно белом полотне большого тела ассистента.
- Подай мне глаза. – Сказал доктор.
Ассистент подошел к тени, взял из ее рук прозрачную шкатулку с глазами и вернулся к операционному столу. Он открыл коробку, а доктор, взяв пинцет, аккуратно извлек по одному глазу и вставил в пустующие веки новую пару необходимых чудовищу очей. Доктор и ассистент склонились над спящим телом и, снимая хирургические маски, с умилением взглянули на лежавшее перед ними чудище. Теперь перед ними лежало не жестокая и беспощадная глыба, а их творение, их дитя, которые они только что создали.
Больше в его глазах не было того зверского, злого взгляда. Теперь Джозеф смотрел на них добрыми, искрящимися глазами.
- Он такой милый, - не удержавшись, сказал доктор, прижав к щеке сомкнутые ладони и расплывшись в улыбке.
- У нас нет времени, Док, - спокойно сказал ассистент со шрамом через левый глаз.
- О да, да, конечно! Нужно спрятать глазки – нахлобучить снова маски. Прям, как в сказке, прям, как в сказке, - снова нараспев затараторил доктор.
Тень негодующе смотрела на происходящее, но она ничего не могла сделать, она была оцеплена хирургическим светом от операционного стола, и все, что было  у нее – это возможность наблюдать из угла за тем, как Джозефу делают операцию для того, чтобы он стал владыкой неба и земли.
Доктор сделал последние штрихи и  стал медленно считать до десяти

Один
Два
Три
Четыре
Пять
Шесть
Семь
Восемь
Девять
Десять.
Чудище закряхтело на операционном столе, начало шевелиться. Поразившая глаза Джозефа боль выскочила из него звериным рыком.
- Я ничего не вижу, мерзкий докторишка, ты погубил меня, я отрублю тебе голову!
- С возвращением, Ваше Величество, - ухмыляясь, ответил доктор, его заикание куда-то безвозвратно исчезло со времени их последней встречи, как и ассистент, который будто бы растворился в воздухе. – Я спрятал ваши глаза за непроницаемой маской, чтобы не повредить сетчатку. Думаю, что ангелы не любят шрамы, - все наглее и наглее ухмылялся он.
Чудище немного утихло.
- А когда можно будет снять маску?
- Непосредственно перед началом Бала Тысячи Королей, - спокойно ответил док.
- Мне что, еще неделю ходить с этой маской, находясь погруженным в темноту? Что за издевательство? Я слепец с двумя идеальными глазами, в которые влюбился бы любой ангел!
- Вспомните тех, кто навсегда остался в темноте по милости Вашего Величества. Вспомните своего брата…
- Заткнись! И лучше уходи, докторишка, по-хорошему…
- А как же уход за Вашим Величеством?
- У меня есть прислуга! – и, громко дыша и скалясь, Джозеф ткнул пальцем в тень, чудом указав именно на нее.
- Она даже подойти к Вам не может. Но что же, мое дело сделано. Я исчезаю.
Доктор хлопнул в ладоши, все вокруг потемнело, и он растворился в наступившей темноте.
Тень подошла к обезоруженной громадине и обняла ее.
- Я с тобой, Жози, я с тобой.
Громадина безмолвно сидела на операционном столе, прикрытая, как мантией, тенью, тонко струившейся по спине.
- Скоро ты станешь королем, самым сильным, самым могущественным, - говорила тень, разглаживая косматые волосы на голове Джозефа.
Джозеф покорно сидел на операционном столе и тихо напевал какую-то мелодию, пока к ним не пришли слуги, которые занялись всей работой.

А тем временем, снова унесенный песчаной бурей доктор, сорвал с себя белый халат и внимательно изучал спешащие в разные стороны циферблаты. Он зашел в свой бар через черный ход, прошмыгнул за барную стойку, по очереди схватил бутылки рома, разных годов выдержки, и в полу образовался проход. Доктор прошмыгнул в черное отверстие, которое тут же сомкнулось над ним.

- Ну как все прошло?
- Просто превосходно! Операция прошла успешно, - горделиво ответил только что появившийся в покрытом темнотой подвале доктор.
- Мы верили в тебя, правда, брат? – прозвучал в темноте взволнованный голос
- Да, брат. – Спокойно ответил второй голос.
14
Счастливый и взволнованный Джек внезапно впал в сильную задумчивость. Он быстро взобрался по лестнице и выскочил из погреба, а затем вырвался на крыльцо. Джек слышал глухие удары, ему показалось, что падают листья, как в ту темную ночь, когда к нему прилетел отец. Но нет – на улице таяла зима, вся обливалась потом апреля, а листья еще крепко спали в корнях деревьев, но готовые вырваться из тонких веток, почувствовав тепло солнца. Джек облокотился на перила и устремил свой взгляд куда-то вдаль. Вокруг него кружился еще холодный ветер, руки зябли, белая пелена лоснилась по земле, не пряча черных проталин. Джек дрожал, вдыхая еле заметные, с трудом пробивающиеся нотки весны, а на прозрачном стекле его глаз носились окровавленные осенью листья. Осень не щадила, трепала листву. Ветер срывал ржавые лоскуты с гнущихся веток и бросался ими в прохожих набережной Случайных Ангелов. Небо наливалось синевой. На его полотне выскакивали первые звезды. А над тонкими шрамами проводов, изрисовавшими собой небо, пестрело черное пятно, стремительно летевшее за пределы города Промокшего Будды.
Это пятно было огромной черной птицей, которая рассекала своими мохнатыми крыльями недвижимую пелену вечера. Она летела в остужающемся небе, под которым сгущался конопатый сентябрь. На крыльях птицы прокрадывался хрустальный иней. А город все больше и больше разгорался пестрыми огнями фонарей, понемногу сливался в единое оранжевое пятно и оставался позади летящей вдаль птицы. Ее острый, хищный клюв царапал облака, срывал блики звезд и ронял их на землю.

Джонни оставлял за собой километры расстояний. Он летел в одну загородную забегаловку, расположенную недалеко от замка жуткого чудовища, людоеда Джозефа.  Этот жестокий и беспощадный монстр хрустел человеческими костями, как крекерами с луком или кунжутом, перемалывал их своими хищными и острыми зубами, запивая вином человеческой крови. Он не знал пощады и снисхождения, и ему хотелось власти  над всем, чем только можно. И нельзя. И это чудовище решило заполучить  власть на Бале Тысячи Королей, в тысячелетнюю годовщину смерти дочери Земли, звезды, и в день, когда Будда спас Землю от гибели. Он знал, что на этом балу соберутся все короли, цари и императоры, ныне правящие на Земле. Ему хотелось взойти на мировой престол громко и ярко. Джозеф решил стать владыкой неба и земли, покорив самый древнейший город, возникший на этой планете в день его рождения. В день рождения города, разумеется. Джонни летел и думал, что времени осталось не так уж и много, но еще есть возможность помешать этому злодею заполучить власть и водрузить тьму над городом Промокшего Будды.
Мимо Джонни проносились искры спешащих самолетов, громады вековых лесов, хранящих в себе небывалых зверей, нити красивейших рек, в которых резвятся русалки и болотницы, воруя сердца заплутавших юношей. Огромный черный голубь знал, что все это не может потерять своей первозданной свободы и красоты. Поэтому он несся, что было силы в эту маленькую забегаловку, чтобы претворить в жизнь план по спасению, не жалея сил, не жалея крыльев.
Джонни шел на снижение, он снова стал различать яркие огни, теперь окружавшие бар, а не полыхавшие в городе. До него стала доноситься озорная музыка, дразнящая его тело и заставляющая двигаться в такт и подтанцовывать. Хищные когти вцепились в продрогшую, увядающую траву и постепенно ослабляли свои тиски, превращаясь в босые человеческие ноги. Джонни стоял неподалеку от забегаловки и ждал, пока его перья исчезнут. Обнаженное тело чувствовало ночную свежесть и ловило легкие порывы ветра, приносившие веселые отрывки песен, доносящиеся из двухэтажного деревянного дома. Джонни окончательно превратился в высокого, мускулистого человека с едким шрамом через левый глаз, цепляющим бровь и край верхней губы. Потерев ладони, Джонни три раза щелкнул пальцами, и обнимавшие мерзлую землю угольные перья стали медленно подниматься и превращаться в одежду. Весь облаченный в черное, водрузив шляпу как можно ниже, Джонни пошел в бар. Внутри его оглушала громкая музыка, все хохотали, танцевали, кричали и пили, не обращая на него внимания. Наконец, он добрался до барной стойки, но там никого не оказалось
- Бармен! – грозно прокричал Джонни.
- Да-да,  я тут, - вылезая из погреба, ответил болтающийся, как последний глоток в бутылке, голос.
- Где тебя черти носят?
- Я писал стихи.
- Мне  чашку кофе.
- С молоком?
- Ты же знаешь, что я не пью кофе с молоком.
Бармен старательно и проворно стал готовить вкуснейший кофе. Кофе был готов, и, дымясь, стоял перед Джонни. Сделав глоток, Джонни положил письмо, деньги, поставил на них чашку с недопитым кофе и исчез в светомузыке разбаловавшегося бара.
Когда бармен разворачивал оставленное для него письмо, Джонни уже во всю прыть несся обратно в город Промокшего Будды, снова превратившись в огромного голубя так похожего на орла. Под ним снова проносились реки, деревья и поля, а впереди начинал светиться город.


Здравствуй Джекки!
Как же давно от тебя не было вестей, твои стихи в последнем выпуске газеты покорили меня, строчки про крайности были самыми проникновенными, ты молодец! Но оставим все это. Сейчас о главном.  Фабьен скоро вернется, поджидай его. Наступает осень, а значит, и зима не за горами. В нашем городе он появится с приходом первого снега, в день, когда небо сведет судорогой, и оно заплачет белоснежными хлопьями. Выходит, что в твоих краях он появится немного ранее. Я знаю, что ты, как никто другой, следишь за временем, и ни за что не пропустишь появления Фабьена, но все же я думаю, что лучше предупредить тебя.
Твоя задача оставить на нем метку, чтобы он знал, когда придет его время.
Об остальном не беспокойся.
Письмо сожги, как только ты его прочтешь.
Сейчас мама спит, но не было ни дня, чтобы она не вспоминала тебя. Она все время любуется твоими фотографиями и стихами. Часто сидит в твоей детской. Навести ее, выберись из своего укрытия, наверняка у тебя есть товарищ, который смог бы заменить тебя на несколько дней. Ты же знаешь, что мама не может посетить тот край из-за Джозефа, пока что это слишком опасно.
Не пропадай.
Я люблю тебя.
Твой отец.

Письмо с таким содержанием было написано аккуратным почерком с сильным нажимом. Джек с трепетом носился по строчкам, написанным родной рукой его отца. С горечью он сжег письмо, оставив лишь конверт, пахнущий воском сотен древних свечей, легким безумством и колдовством.

Джек спрятал конверт между ладонями, потер их друг о друга, и конверт исчез. Он спустился в погреб и, поймав вдохновение, с новой силой взялся за написание стихов.

Тем временем Джонни уже кружил над домом и готовился приземлиться. Он бесшумно опустился на холодную поверхность подоконника и спрыгнул на пол.
Превратившись в человека и надев халат, он пошел в спальню, где тихо и мирно спала старая колдунья. Ей снилось что-то волнительное, она улыбалась, но хмурила свои тонкие брови. Джонни лег рядом, укрылся одеялом и склонился над своей любимой. Он коснулся своими пылающими губами ее виска, слегка плененного серебром седины.
- Спокойного сна, моя красавица, - Джонни лег на подушку и закрыл глаза.
- Как он? – разбивая тишину, спросила сонным голосом Мария.
- Все также пишет стихи, - улыбнулся Джонни.
- Хорошо, - ответила колдунья  и, получше укрывшись одеялом, отправилась странствовать по бесконечным просторам сновидений.






ЧАСТЬ ДВА
1
Первое время я не понимал того, что она ушла навсегда. Что я теперь брошенный и ненужный. По-ребячьи я воспринимал это как должное. Но в один прекрасный день я понял, что я ненормальный, не такой, как все. Неправильный. Мальчишки стали смеяться надо мной. Давали пинка при первой же возможности, унижали. Учителя стали хуже ко мне относиться. Снижали оценки. Девочки. Девочки это вообще отдельный разговор. Они разделились на две категории, одни воротили нос и делали вид, что меня не существует, как и моей тени, а другие же сначала снисходительно смотрели на меня, а потом начинали реветь и тыкать в меня пальцем.
Мой отец не выдержал и пошел разбираться в школу после того, как в одиннадцать лет я, украв его лезвия для бритья, попытался покончить с собой. Ничего страшного со мной не произошло, ибо я не знал, как правильно нужно совершать сей обряд, поэтому я просто испуганный и голый выскочил из ванны и плакал, зажимая окровавленную руку. Там был только неглубокий порез.
В школе моему отцу сказали, что я урод и вообще опасен для общества, ведь у меня напрочь нет тени.
- Но ведь это всего-навсего тень, - возмущался отец.
- Всего тень? Нет, - недоумевал учитель, - это не просто тень, это часть мальчика,  неотъемлемая часть,- подчеркнул он, - Разве сутки могут быть полноценными, если в них нет часа темноты, когда все погружается в черные краски, когда веки смыкаются, когда тьма становится осязаемой? Точно также и ваш сын, разве может он быть полноценным человеком, настоящей личностью, если у него нет ТЕНИ? Понимаете? ТЕНИ?
- Разве на Солнце есть темный час? Разве у Солнца есть тень? Вот именно. И разве Солнце неполноценно? Так и мой сын. Он слишком солнечный для вас для всех. И вы не можете смотреть на него, вам больно. А Вы? Какой из Вас педагог, если Вы не умеете видеть прекрасное? Купите себе очки, всего доброго.

После этого разговора, я перестал ходить в школу. Теперь я обучался дома.  А мать таскала меня по врачам, но все они разводили руками и не знали, как мне помочь. Мои родители часто ссорились: отец считал, что я абсолютно нормальный и что отсутствие тени не говорит о том, что я вырасту маньяком или наркоманом, напротив, это может помочь мне, ведь я необычный, и ходить к врачам совсем не нужно. А мать, мать боялась слова «необычный», ей казалось, что это приговор, а не дар, она не видела в этом ничего чудесного. Не понимала отца. И ее непонимание довело ситуацию до того, что одним дождливым вечером отец зашел в мою комнату с чемоданом. Ничего не сказав, он просто собрал мои вещи, протянул мне руку и только вымолвил: «Мы уходим. Босиком по лужам».
И мы шли босиком. Ели мороженое и смеялись. Мой отец был весьма чудаковатым. Он любил рисовать, но работал на фабрике по изготовлению обуви. Сначала бригадиром, потом директором, а потом обычным рабочим. Его уволили. Из-за меня, а точнее,  из-за моего одноклассника, который процитировал своему отцу нашего учителя. Этот отец пожаловался куда-надо о том, что у его директора сын урод и сослался на учителя. Учитель не заставил себя долго ждать и с радостью подтвердил каждое слово, да еще и прибавил кучу ерунды. Моего отца уволили, а отца одноклассника назначили на место директора. Несколько месяцев мы жили только на наши сбережения и на скудное жалование моей матери, ведь отца не брали на работу все по той же причине. По причине моего уродства. А потом отцу пришло письмо от нового директора фабрики, он предлагал работу в сортировочном цехе. Отец смеялся, читая письмо и сказал, что лучше подаст себя нам на обед, чем станет работать на этого негодяя, но мать начала его слезно умолять, она говорила, что это их единственный шанс. Ведь денег уже не хватало не только на мое обучение, но и на оплату квартиры. Отец слишком любил мать, да и сам понимал, что долго так продолжаться не может, поэтому он проглотил последние остатки гордости, дожевывая скудный ужин, улыбнулся матери, подмигнул мне, а на следующее утро уже впрягся в работу.
- А знаешь, сынок, я очень рад, что так все вышло. Поверь, обувь – это такая паршивая штука! Лучше стереть ноги об асфальт, чем замуровывать их в резину и кожу.
- Я знаю, пап.
Я закрыл глаза и стал считать капли дождя, танцующие на моем лице. Их было так много, что я сбился со счету. Поэтому я просто сжал руку отца покрепче, улыбнулся и чуть быстрее зашагал босиком под дождем, шлепая по бесконечным лужам.
2
Я сладко потянулся в кровати, солнце щекотало мои веки, – какое это было блаженство. Одним глазом я окинул свое новое жилище: огромная комната, высокие потолки, большие светлые окна, паркетный пол,  мягкая кровать, только что распустившиеся цветы на обоях, что может быть лучше? Странный этот арендодатель, сказал, что квартира ужасна и не пригодна для жилья, буквально за копейки поселил нас сюда, это, конечно, очень хорошо, ведь денег у нас с отцом не так уж много, но все же это очень странно.
Я водил пальцем в воздухе, повторяя узоры лепнины на потолке, и услышал странный звук. Что-то капало.  Я пошел проверить в ванну, но в ванне кран партизански молчал безводием и еле-еле откликался на повороты включателя. Не менее партизанским оказался и кран на кухне, не выдававший мне ни капли воды. А ведь что-то все равно продолжало капать. В недоумении я лег в кровать, закрыл глаза и задумался, а мой слух уловил, что капало не где-нибудь, а в комнате. Я открыл глаза и бегло скользнул взглядом по батареям. Ничего. Я опять закрыл глаза и на этот раз почувствовал на своей спине легкие постукивания, сопряженные со звуком капель. С ловкостью и аккуратностью хищника я беззвучно вскочил на кровати и пополз к ее краю. Мои руки и ноги уверенно несли меня к пункту назначения. Я свесил голову вниз и уперся ею в пол. Паркетные доски скрипнули. Я сощурил глаза и увидел, что с пола в матрас падают капли. В недоумении я закрыл глаза, потряс головой, а потом снова открыл их – капли по-прежнему мерно и четко падали в матрас. Я протянул свою ладонь к каплям и почувствовал их легкую свежесть. Я стал ерзать на простыни и тереться об нее коленями, но она была абсолютно сухой. Я потянулся к матрасу и увидел торчащую из него вату
- Ах вот почему он сухой.
Но каково было мое удивление, когда, попытавшись оторвать кусок ваты, я ничего не почувствовал, ибо в моей правой ладони витало облако. Нежное, белое, невесомое облако.
- Это уже что-то запредельно невразумительное, - воскликнул я и стал сползать вниз.
Я лег на пол и стал перекидывать облачко из ладони в ладонь. Оно медленно и лениво перекатывалось в воздухе, а потом испарилось. Я перевернулся на живот, немного заполз под кровать и обнаружил в паркете море. Волны перешептывались нежнейшим шумом. Мои волосы перебирал тончайший бриз. Где-то недалеко я услышал чаек.
- С ума сойти! Да это же просто обалдеть можно. У меня море под кроватью! Это надо как-то переварить в голове – пойду прогуляюсь.
Я шел по улице и изучал каждый ее миллиметр. Дома приветливо подмигивали мне солнечными зайчиками в окнах, я шел почти вприпрыжку и улыбался идущим мне навстречу людям. На глаза мне попался двор с прекрасными качелями. Я не удержался и побежал к ним. Но они были заняты. Тогда я не без огорчения сел на скамейку и стал переваривать подкроватное море. От пищеварительных процессов меня оторвала старушка, присевшая рядом:
- Жаркий сегодня выдался день, - сказала она.
- Да уж, не поспоришь, - ответил я отчужденно.
- Сейчас бы на море…- грустно вздохнула старушка.
- Да, на море всегда хорошо, и зимой, и весной, и осенью, и летом.
- А я там не была.
- Ой, ничего себе, Вы меня, конечно, извините, но Вы уже давно не молоденькая принцесса, а обязательную жизненную программу не выполнили…
- Знаю, малыш, знаю, но что поделать, я одна, совсем одна, и не могу позволить себе такую роскошь…
- А хотите, я Вам покажу море. У меня оно есть, представляете, самое настоящее море. Там даже облака есть и чайки. Только они маленькие очень, но у Вас же очки есть, да? Вы увидите. Ну так что? Хотите на море?
- Но как же… Море… Откуда у такого маленького мальчика море?
- Если бы я сам знал, то ответил бы на Ваш вопрос, но… В общем, я спрашиваю последний раз, на море хотите али нет?
- Хочу… Очень хочу.
- Тогда держитесь за меня крепче и пойдемте ко мне домой.
- Ох, как же это? Море в доме? Малыш, не обманываешь ли ты меня?
- Да чтоб я на месте провалился, если там моря нет.
- Тише… Тише, малыш, не ругайся, я тебе верю.
Дальше мы шли молча, только изредка старушка вздыхала. Она была очень низкая и слегка сгорбленная. Старушка хромала и поэтому шла, опираясь на кривую, рыжую клюку.  У нее на пальцах были дивные кольца, причем на каждом пальце по несколько колец. Большой, крючковатый нос, хитрые, сверкающие глаза и черные с сединой волосы, пойманные в пучок.
Мы зашли ко мне в комнату.
- Море под кроватью. Вы сможете забраться туда?
- Это будет не просто, но я постараюсь.
- Я могу помочь Вам.
- Нет, спасибо, я сама, - улыбнулась старушка вместе со своими хитрыми глазами.
Она аккуратно поставила клюку к стене и медленно спустилась на колени, потом встала на четвереньки и поползла под кровать. Из-под кровати донеслись удивленные охи. Я улыбнулся и решил составить старушке компанию, забравшись под кровать с другой стороны.
- Это просто волшебно, - прошептала старушка, - настоящее море у тебя под кроватью.
- Еще бы, - в ответ шепотом ответил я, - а Вы не верили.
- Спасибо тебе большое.
- Ну что Вы, не стоит благодарности, я же просто помог Вам выполнить обязательную программу жизни.
Старушка улыбнулась. И мы молча смотрели за морем и облаками. Волны шептались и уносили бесконечную вереницу минут и связки часов.
Вдруг я услышал ключ в замочной скважине – это был отец. Он вернулся с работы.
- Сын, привет! – я стал выползать из-под кровати.
- Привет, отец, как дела?
- Хорошо, день сегодня удачный и солнечный, - отец проходил мимо моей комнаты и внезапно остановился, - о, сын, а что это за безжизненное тело лежит у тебя под кроватью?
Отец зашел в комнату и на пороге стал осматриваться. Он увидел старушкину трость.
- О, Боже, зачем ты убил бабушку?
- Отец, я никого не убивал
- Он никого не убивал, - подтвердила старушка
- Мертвые умеют разговаривать? – изумился отец.
- Я понимаю, что не очень сохранилась к девяноста трем годам, но я пока вполне жива, - донесся голос из-под кровати, - Малыш, помоги мне вылезти.
Я подбежал к старушке и помог ей подняться, а затем подал ей клюку.
- Ваш сын – прекрасный мальчик. И он показал мне море. Представляете, у вас море под кроватью! Этакие чудеса! Я очень ему благодарна. И мне бы очень хотелось отблагодарить его за такой подарок. Знаете, - обращалась старушка к нам двоим, - я кое-что заметила, у Вас особенный сын. У него очаровательные, волшебные глаза, но совсем нет тени, это, должно быть, тяжело, - старушка подмигнула мне, - но я могу вам помочь.

3
Я робко постучался в дверь с неясным номером – то ли девяносто девять, то ли шестьдесят шесть. Цифры на двери были спаяны вместе и держались только на одном гвозде. Второго не было видно. Неясная дверь ответила мне таким же робким скрипом своей ветхой древесины. За дверью раздался звонкий голос старушки, казалось, он исходил откуда-то из другой страны, из глубокой пещеры:
- Заходи, малыш, а то я уже заждалась.
Я зашел и увидел безразмерно огромный и в то же время очень тесный коридор. Стены были усыпаны бесконечно загруженными полками с разными книгами, склянками, сосудами, вазами, рамками с фотографиями, статуэтками, кубиками, шариками, шишками, посудой. Расставленные в хаотичном порядке вещи грозились обрушиться на меня в любую секунду непроницаемой лавиной старины и тайны. Я восхищенно озирался по сторонам, боясь даже дышать, чтобы не испортить устоявшийся здесь аромат старости  и мир вездесущей дряхлости.  Пыль переливалась радужными цветами в свете нескончаемых свечек, стоящих на тех же полках. Рядом со свечками налипли сталактиты и сталагмиты воска. Мое внимание привлек ряд шаров, внутри которых каждые семь секунд менялось время года. Распускались крошечные одуванчики, задували снежные метели, бились градом осенние холода, звенели миниатюрные капели, улетая навсегда с крохотных крыш. Глаза вцепились в эти шарики, а ноги все дальше вели меня к эху голоса старушки. Пол скрипел и напоминал мне расстроенное пианино. Я посмотрел вниз и увидел ковер. На нем были огромные плеши. В углу струились колосья пшеницы и полевые цветы, а в центре клубились грозовые облака.
- Ну что ты там застыл? Потерялся, что ли? – поинтересовалась старушка, смеясь.
- Нет, просто я очень удивлен тем, какая у Вас необычная квартира. Ощущение, что все это тысячу лет копилось. Воздух пахнет незыблемой вечностью и верным постоянством.
- Не одну тысячу лет… - тихо ответила старушка, загадочно улыбаясь.
- Вы колдунья, да? Я не вкусный, честно.
- Я детей не ем…. По крайней мере, теперь, - сделав небольшую паузу, сказала старушка, - Я  на диете, а то мне доктор сказал, что у меня повышенная греховность в крови. Это очень вредно для здоровья.
- О-о-о, - с умным видом выдавил я из себя, - так наколдуйте себе снадобье.
- Хм, а это хорошая мысль.
Старушка погрузилась в раздумья, почесывая подбородок своим длинным указательным пальцем. Ее кольцо в виде змеи лукаво ухмылялось, глядя на меня. Я решил прервать эту угнетающую меня тишину:
- а Вы мне, правда, поможете?
- Да, правда. Ты хороший мальчик, пару сотен лет назад, я бы тебя скушала на десерт, таких славных детей редко можно отыскать. Как правило, на обед мне попадают  избалованные сладкоежки, от них потом очень зубы болят. Но сейчас я вегетарианка – только грибочки и мухи. Хотя мухи только на растущую Луну, чтобы сохранить дряблость своей кожи. А то знаешь, когда я была молодая, столько красавцев и удальцов продали душу моему брату, чтобы быть со мной. Бедняжки, - мечтательно промолвила старушка, - Ох, что-то я не о том задумалась. Итак. Твоя тень.
- Про удальцов тоже очень интересно.
- Приходи ко мне на кровепитие, и я расскажу тебе миллионы интересных историй из своей жизни. Ты знаешь, моя подруга привозит мне отличную цейлонскую кровь. Ни в одном магазине такой не найдешь.
- Я и не сомневаюсь.
- А сейчас давай сделаем тебе тень. Нам придется хорошенько потрудиться и немного полетать. И поползать. И даже постоять на голове.
- Хорошо, - вздохнул я.

4
Над городом горели ночные огни. Фары расчищали себе путь на дороге. Теплый, летний ветер слегка обдувал мое лицо. Легкие облака укрывали засыпающее небо. Закат остывал красными углями на западе. Над заливом вились караваны чаек, устроивших себе ночной пикник. Я улыбался и восхищенно смотрел на проносящийся подо мной город.
- Какой-то ты печальный, я смотрю, - заметила старушка.
- Нет, что Вы, я восхищен и даже не знаю, что сказать, такой красоты я никогда не видел! – удивился я.
Колдунья, будто не слышала:
- Да, - задумчиво сказала она. – Понимаю, ты ждал, что мы полетим на метле…
- Тут  Вы, конечно, правы, я думал, что мы полетим на метле или в ступе, или, быть может, на пегасе. Или же поедем, как обычные люди, на машине, чтобы не вызывать подозрений. Да, мне и в голову прийти не могло, что мы полетим на диване! – взволнованно воскликнул я, - это что-то не передаваемое, правда!
- В моем возрасте уже не до полетов на метле, - грустно заключила старушка, - я уже не молоденькая принцесса, как ты верно заметил, я нуждаюсь в постоянном комфорте, поэтому и диван. Но если хочешь, я могу научить тебя летать на метле, хотя это будет не… - колдунья оборвала свою речь и задумчиво посмотрела вдаль.
Она была уже не со мной. Всем своим нутром она устремилась в какую-то точку на земле. Я даже не стал выяснять, в какую именно, просто погладил мягкую обивку дивана, улыбнулся и стал любоваться видом города. Во мне расплывалось приятное спокойствие. Казалось, что я не просто лечу, я спасаюсь от ненужного шума, от неправильных людей, которые почему-то напоминали мне рыб. И тут я вспомнил про отца: дома меня не было с самого утра, должно быть, он очень волнуется. Я осторожно позвал старушку, ибо очень боялся разрушить ее глубокую задумчивость:
- Извините, пожалуйста, госпожа Колдунья…
- Можно просто, Санта-Мария Роберта Луиза Элеонора де ля Роза, - перебила меня колдунья и звонко засмеяла.
- Приятно познакомиться, - озадаченно произнес я.
- Так что ты хотел, малыш?
- Мой отец, - начал я, - он волнуется, я думаю, ведь меня с утра нет.
- Ах, да и, правда. Сейчас мы отправим ему письмо.
Старушка поднесла руку ко рту и свистнула, что есть мочи. В мгновенье перед нами появился голубь. Он был до неприличия черный и большой, с очень горбатым клювом. Сначала мне даже показалось, что это ястреб или орел.
- Разыщи отца этого малыша и скажи ему, что все в порядке, и что он скоро вернется домой. Целый. Здоровый. И тенистый.
- Слушаюсь, Ваше Отнюдь Не Добрейшество.
- И побыстрее, - крикнула старушка вдогонку. – А мы, кстати, почти прилетели.
Я посмотрел вниз и увидел череду посадочных и взлетных полос.
- Аэропорт?
- Да, малыш.
Диван лениво пошел на снижение. У меня перехватило дыхание. Волнение подкатывало к горлу, я вцепился в спинку дивана и стал смотреть за приближающимся к нам коротко выстриженным полем и ровными коврами асфальтных полос.
- Но зачем нам аэропорт?
- Сейчас все узнаешь, терпение, мой друг, - улыбалась колдунья.
Мы приземлились. Аккуратно плюхнулись в траву. Диван издал довольный вздох облегчения.  В это самое мгновение на другом конце города мой отец услышал глухой голос черного голубя, который сказал, что со мной все в порядке, и я скоро вернусь домой. Я почувствовал, как мой отец улыбнулся и дал большой кусок мяса старушкиному гонцу.
- Ты готов? Сейчас придется хорошенько потрудиться.
-  Готов. Только скажите, а почему Вы не можете  просто наколдовать мне тень  и отпустить домой?
Старушка достала курительную трубку и задумчиво произнесла:
- Все дело в том, что  тень – это часть внутреннего мира человека. Некоторые алхимики, изучая ее строение, заключили, что тень приходится душе сестрой-близнецом. Так вот твоя тень сбежала от тебя, и теперь ты должен найти себе новую и приручить ее, то есть совершить Обряд Единства. Это нужно для того, чтобы твоя душа не стала отвергать твою новую тень. Чтобы ты не мучился бессонницей, депрессиями, кошмарами, паническим страхом темноты и прочими человеческими пороками.
- Но разве бессонница – это порок?
-  Бессонница – это страх, любой страх – это грех.
- Хм, а как же смирение и прочая ересь? Разве страх не является его частью?
- Вовсе нет, поверь, тебе это говорит не просто человек, а колдунья с повышенной греховностью в крови. Бояться глупо, вера – не страх, вера – вера.
- Вы так много боялись?
- Я так много ела детей. Но хватит философии – мы отвлекаемся. Давай за дело. Через две минуты на посадку пойдет самолет. А эти фонари заставляют самолеты отбрасывать очень плотные и длинные тени. Твоя задача схватить край самолетной тени и не отпускать ее до тех пор, пока самолет окончательно не остановится.
- Я же умру.
- Так значит, без тени жить хочешь?
- Нет, что Вы, что Вы, где этот самолет? Я готов!
- Запомни, хватайся и не отпускай, что бы ни случилось. Ни в коем случае не отпускай, это внятно?
- Да, я все понял.
- А вот и наш самолет, - колдунья ликующе ткнула пальцем в небо.
- О господи, - прошептал я, увидев это необъятную громадину.
Белоснежный, гордый, уверенный в себе, смелый самолет стремительно шел на снижение. Я услышал свист рассекаемого его крыльями воздуха и нервно сглотнул. Старушка товарищески хлопнула меня по плечу:
- Не бойся. Самое важное – поймать момент, когда тень колыхнется, когда перестанет прилипать к посадочной полосе, потому что в остальное время она неуязвима. Надо схватить ее в тот миг, когда она потеряет связь с землей, тогда она будет беззащитна. Это происходит в ту секунду, когда шасси касаются распростертого асфальта и самолет слегка подпрыгивает. Вот тогда-то мы ее и сцапаем, а потом держись, главное, держись, малыш.
- Ох, - все, что мог произнести в тот момент я.
Внутри меня росло напряжение, мне казалось, что я сам сейчас пойду на взлет. Притяжение и гравитация стали для меня лишь словами, я летел по траве, приближаясь к полосе. На меня стремительно летел самолет. Меня обжигало его горячее дыхание. В это мгновение пилот подумал, что осталось

Пять

Четыре

Три

Две

Одна – одновременно подумали мы – секунда до посадки.
И вот передо мной ползущая тень, золотисто-черная, ленивая, присосавшаяся к земле, как пиявка. Мне кажется, что она ухмыляется. Но я смогу заполучить ее. Это наше сражение. Наш бой. Один-на-один.
Самолет пролетел передо мной, меня окатило сильным горячим ветром, но я устоял и побежал за ним. Я выскочил на посадочную полосу и наступал на свою будущую тень. Самолет ускользал от меня, тем самым отбрасывая меня в самую гущу своей тени.
Я внимательно смотрел за выпущенными шасси. Они, как два жала, готовые врезаться в мягкую плоть асфальта, устремились вниз. Я продолжал бежать. Волна уверенности охватила меня. «Наверно, Роберта, наколдовала мне эту радость. Что? Роберта? Я назвал эту восхитительную женщину Робертой? Какой я невоспитанный», я улыбнулся и побежал еще быстрее. Два жала почти вонзились в посадочную полосу.
Секунда до укуса.
В голове пронесся гадкий писк. Я весь обратился в капкан, напряженный до предела, готовый насмерть схватить свою добычу.
Жала впились в асфальтную плоть.
Самолет слегка подпрыгнул.
Тень пронеслась волной.
Капкан сработал.

Я очнулся лежащим на диване. На меня с улыбкой смотрела колдунья.
- Ну как? – спросил я.
- Ты что не помнишь? Ты такое вытворил! – восклицала старушка, как маленькая девчонка. – Ты схватился за тень, как разъяренный зверь, мне казалось, что ты кости себе сломаешь! Ты даже рычал, представляешь! Это было что-то! И вот ты летишь… - голос старушки стал исчезать в тумане моих рваных воспоминаний.
…И вот я лечу, меня мотает из стороны в сторону. Тень брыкается, как буйный больной психиатрической лечебницы, кусается, бьет меня, хлещет по лицу воздушными розгами. А я вцепился в нее, как дикий зверь в добычу. Ворвался в ее плоть когтями. Насмерть прилип. И вот тень почти перестала бороться. Я, словно, плавал в волнах.
Самолет остановился.
Я услышал радостные крики Роберты.
Меня накрыло моей новой тенью.
- Ты – герой, малыш, - спокойно сказал Черный Голубь и отнес меня на диван.

5
Новая тень оказалась очень удобной и красивой. Она слегка отличалась от обычной человеческой тени – по краям она светилась золотом, но еле-еле, и невооруженным взглядом это было практически не заметно. Старушка-колдунья сделала замеры и точно отрезала нужное количество тени, а оставшееся тенистое покрывало свернула в небольшие рулоны и спрятала в катакомбах своей необыкновенной квартиры. Когда я в первый раз примерил свою новую тень, то почувствовал тепло и легкую эйфорию, как в прошлую незабываемую ночь, когда я летал без крыльев и  воевал без оружия. Я улыбнулся, а старушка улыбнулась мне в ответ.
- Как настоящая! И очень тебе идет, малыш, - проворковала она, - ну-ка пройдись, я хочу посмотреть на вас.
Я пошел модельной походной по коридору, повернулся около двери и через плечо подмигну колдунье. Она засмеялась. Я тоже засмеялся и пошел назад к ней.
- Эта тень такая необычная. Я ее ощущаю, это нормально?
- Да, конечно, это даже очень хорошо. Дружи с ней, и она откроет тебе множество чудес. О, уже светает, я думаю, что тебе пора домой, мой юный друг. Приходи в гости на кровь, я всегда буду тебе рада. Джонни отвезет тебя домой.
Старушка щелкнула пальцами, и передо мной появился огромный черный голубь.
- Домой этого юного воина.
- Слушаюсь, Ваше Отнюдь Не Добрейшество.
Джонни взглядом позвал меня к себе. Я подошел и заметил у него шрам через весь левый глаз.
- Ну что застыл, воин? Забирайся и держись крепче.
Я запрыгнул голубю на спину и обхватил руками его шею. Джонни был обжигающе горячим, казалось, что его иссиня черные перья это угли.
- Ну что готов?
- Теперь я всегда готов.
- Пионер, - улыбнулся голубь.
- В добрый путь, ребятки, - прощебетала старушка.
И мы взлетели.
Утренний город выглядел таким беззащитным. Заспанные крыши  понемногу расправляли антенны. Дома лениво открывали сонные глаза редким светом в окнах. Чайки взъерошили небо и облака. Они кричали и прогоняли худощавый месяц, измотанный ночным дежурством. Звезды стыдливо гасли и сыпались пылью под колеса первых автомобилей, рассекающих пока еще безлюдный город. Фонари играли в догонялки и по очереди гасли, пятная друг друга. Я прижался к Джонни чуть крепче и улыбнулся.
- Боишься упасть, малыш?
- Нет, просто мое наслаждение этим еще не разбуженным до конца городом столь велико, что я почувствовал резкую необходимость обнять кого-нибудь. Сейчас под рукой, а точнее, в руках только Вы, Джон.
- Можно на «ты».
- Хорошо.  А как Вы…ты познакомился с…
- С Марией? – прервал меня Джонни. – О, это долгая история. Но если вкратце…. Когда-то давно, веков восемь тому назад, я был человеком. Помню, была война, как это часто случалось в то время, и меня сильно ранили. Я, буквально, был разорван на части. И вот, поглощенный предсмертной агонией, я услышал ее божественный голос. Ты не представляешь, как Мария была прекрасна тогда, она и сейчас прекрасна, но тогда…. Она гуляла по полю боя и пела предсмертную песню, а еще ложилась рядом с теми, кто вот-вот должен умереть и отправляла их на тот свет, нежно целуя в губы, дабы смягчить ужасные страдания. Она легла и со мной. И несмотря на то, что я не чувствовал своего тела, еле-еле держался за свое сознание, я все равно понимал, что мне остались считанные секунды. И тогда я собрал всю свою волю в кулак и выдавил из себя «Не надо, пожалуйста, я ранен, как воин, хочу и умереть, борясь, не целуй меня», когда ее губы были в нескольких миллиметрах от моих уже охолодевших губ.
 Она не просто не поцеловала меня, но и спасла, превратив в такого вот огромного голубя, похожего то ли на ястреба, то ли на орла. У меня от того сражения остался только шрам через глаз и воспоминания, леденящие кровь, а она лишилась всей своей красоты.
- Но почему она сделала это?
- Я не знаю, до сих пор она мне так и не назвала истинную причину. Лишь однажды обронила, что слишком греховна и должна искупать свою вину, но по мне она вообще святая.
- Тогда почему ты называешь ее, это, как его там, а, Отнюдь Не Добрейшество?
- Она заколдовала меня. Я не могу называть ее иначе в ее присутствии.  Когда Мария оживила меня, она еще долго потом меня выхаживала. С каждым днем я становился все здоровее и сильнее. И с каждым днем все больше проникался теплыми чувствами к этой прекрасной женщине. Когда я был абсолютно здоров, она сказала мне, что я свободен, но я не хотел ее покидать, ведь она была так прекрасна. Самый родной для меня человек. Я умолял Марию остаться с ней. Она долго отказывалась, тогда я попросил ее убить меня, ведь больше я не представлял себе жизни без нее. И она разрешила мне жить подле нее, при одном условии…. Теперь я не могу называть Марию иначе, когда она рядом, только этим дурацким «Отнюдь Не Добрейшество».
- Ты любишь ее?
- Люблю.
- А она тебя?
- Не знаю…
- Значит, любит. Береги ее. Ну и себя.
- Хорошо, малыш,  - улыбнулся Джонни.
Дальше мы летели молча. Я видел, как Джонни отпускал скупые серебряные слезы, и думал о том, как это все-таки прекрасно, когда есть человек, из-за которого хочется жить и без которого жить совсем не хочется. Должно быть,  люди, чувствующие это, самые счастливые.
Джонни аккуратно приземлился на балкон и поставил меня на бетонный пол.
- Удачи, воин, не забывай меня, если что-нибудь будет нужно, - только свистни!
- Спасибо большое, Джонни, и ты не забывай, до свидания.
Джонни взмыл в воздух и через несколько секунд исчез.
Я тихо зашел в комнату.
- Ну как ты, сынок?
- Завтра я пойду в школу, отец.

6
- Это ты новенький?
- Да, я. Меня зовут Андре.
-  Ух ты, а я Марго.
- Приятно познакомиться, Марго, - я улыбнулся.
- И мне тоже. Можно сесть с тобой? – поинтересовалась девочка.
- Конечно! Конечно, присаживайся.
Она присела рядом со мной. Такая лучезарная и светлая. Она очень красиво улыбалась и сразу мне понравилась. Ее русые локоны лились водопадом по плечам. А белое платьице слегка колыхалось, обдуваемое легким летним ветерком. Присев рядом со мной, она  начала мечтательно глядеть на небо, что-то очень тихо напевая. У нее был приятный голос. Марго. Как  ландыш, звенящий в бесконечной весне.
- Смотри, смотри скорее! Вон там облако похоже на льва!
- Точно, - подтвердил я, - а то облако похоже на черепаху!
Я старался увидеть, как можно больше облаков сразу, чтобы не пропустить ничего интересного. Мне так хотелось произвести впечатление на Марго. Она была такая милая и такая хорошенькая, как одно из облаков стремительно проносящихся над нами. Я всматривался в белые, ватные хлопья, искал самые необычные, а потом восклицал и тыкал в них пальцем, и когда Марго не находила их, я аккуратно приподнимал ее подбородок указательным пальцем и второй рукой показывал контуры сказочных зверей. Мне так нравилось смотреть на ее восхищенные глаза. Но больше нравилось смотреть на ее восхищенные ресницы. Они слегка дрожали и улыбались. Я чувствовал себя таким взрослым рядом с Марго.
Мы видели стаи дельфинов, рассекающих бескрайние моря. Видели средневековые замки. Небывалой высоты горы. Мы видели многие страны и города. Несуществующих животных. Укрощали  драконов и гладили единорогов, оставаясь сидеть на скамейке.
Прозвенел звонок. Перемена кончилась, и нам нужно было отправляться на урок.
- Марго, - неуверенно начал я, - я понимаю, что ты… - я снова замялся, - очень хорошая девочка, наверняка, слушаешься родителей и во всем им помогаешь. Прекрасно учишься. Не хулиганишь, все делаешь правильно. Ты ведь такая милая. Да и это мой первый день в школе. Но знаешь, я позавчера ночью дрался с тенью самолета, меня на спине катал огромный голубь, похожий то ли на ястреба, то ли на орла, который раньше был рыцарем. У меня под кроватью живет море. И еще со мной дружит колдунья, которая больше не ест детей, а сегодня такой прекрасный день, такие красивые облака, и ты похожа на одно из них, такая воздушная и светящаяся, - Марго с удивлением смотрела на меня. Ее глаза бегали туда-сюда, она с интересом изучала мое лицо и слегка улыбалась. - И я не хочу упускать этот момент, который может больше и не представиться, давай прогуляем оставшиеся уроки и полюбуемся на эти облака, а?
- Что прямо с тенью самолета?! – удивленно спросила Марго.
- Ага, прям с ней! – гордо ответил я и похвастался расцарапанными ладонями.
- Это  так здорово! Ты победил тень САМОЛЕТА! Расскажешь мне?
- Конечно! – воодушевленно сказал я, но тут же замялся, - Если ты хочешь…
- Я очень хочу. Только не здесь. Поехали туда, где нас не буду подслушивать. Я знаю одно место, где до неба можно дотронуться рукой. Там облака очень хорошо видно. А трава такая мягкая и всегда зеленая. Круглый год. Поехали туда?
- Ты будешь моим поводырем, - улыбнулся я.
- Хорошо, - Марго улыбнулась в ответ.
Я накинул на плечо свой рюкзак и взял в руку ее портфельчик. Мы подошли к забору.
- Сейчас я перелезу, а потом помогу тебе, договорились?
Марго кивнула и стала смотреть за мной. Я небрежно бросил свой рюкзак через невысокую решетку, и украдкой глянул на свою спутницу, - ей понравилось, это точно. Потом надел на одно плечо ее портфельчик и перелез. Я был уверен, что этот жест Марго понравился еще больше. Поставив ее сумку на свою, я подошел к ограде и сказал:
- Иди сюда, - я поманил ее руками.
Она засмеялась и полезла.
- Только не бойся, я тебя поймаю, если что.
- А я и не боюсь, ты же укротитель тени, мне с тобой нечего бояться, - она улыбалась и забиралась к самому верху оградки. Добравшись до верха, она встала, раскинув руки, чтобы сохранить равновесие и крикнула, - Лови меня!
Она прыгнула прямо ко мне в объятия, маленькая и легкая. Облако по имени Марго.
- Я знала, что ты меня поймаешь, - улыбнулась она.
 - Потому что я высокий? – гордясь собой, спросил я.
- Нет, - рассмеялась Марго, - потому что ты безумец, а безумцы могут все. Отпусти меня, я же уже прилетела.
- Не хочу отпускать тебя. Забирайся на спину, я тебя понесу.
- А сумки?
- И их тоже.
Она забралась ко мне на спину. Я взял в одну руку наши рюкзаки, а второй придерживал Марго, чтобы она не скатывалась.
Марго говорила, куда мне идти, и я шел. Мы направлялись к автобусной остановке. А еще она рассказывала мне всякие истории про себя и не очень. Смеялась там, где было совсем не смешно, и была более чем серьезной, там, где можно было бы и посмеяться. Ее голос звенел, как колокольчик у меня в ушах. Я  молчал и улыбался, слушая ее щебетание. Мы сели на скамейку и стали ждать нужного автобуса, а Марго все не умолкала.
Не умолкала она и в автобусе, казалось, что в ней  есть бесконечное количество слов, которые могут вечно литься, только иногда прерываемые ее громким смехом. Мне очень нравилось слушать Марго, только один раз я посмел перебить ее, убедившись, что мы едем в правильном автобусе.
- Ну, конечно, это правильный автобус. А если тебе кажется странным, что у него номер буквами написан, и мы должны надуть сто мыльных пузырей в качестве оплаты, то ты это зря. Это ведь не просто автобус, а автобус «До того места, которое Вам сейчас, правда, нужно». Особенный автобус, - Марго говорила очень серьезно. Но увидев мое лицо, рассмеялась.
Она продолжила свой рассказ,  а я смотрел вдаль и чувствовал, как автобус мчит меня туда, куда мне сейчас, правда, нужно. Даже необходимо. Я улыбнулся и погрузился в легкую эйфорию. В мою голову стали просачиваться твороженные мысли. Легкие, облачные, но не тучные.  И тут я очнулся. Голова Марго упала мне на плечо – она уснула. Просто уснула ни с того, ни с сего. Я тихонько засмеялся.
Через полчаса автобус остановился. Кондуктор сказал, что мы прибыли, и поле с вечно зеленой травой и небом, до которого можно достать рукой, перед нами. Я посмотрел в окно и увидел небывалой красоты поле, распростертое до самого горизонта, и низкие-низкие блестящие облака, которые, казалось, забивались в окна автобуса.
- А Вы приедете за нами?
- Когда это будет нужно, - подмигнул кондуктор. И его морщинистое лицо еще больше скукожилось от широкой, хитрой улыбки.
Я начал будить Марго, слегка подув ей на веки. Она сморщила свой курносый носик и улыбнулась.
- Приехали уже?
- Ага, - улыбнулся я.
Марго открыла один глаз и оценивающе посмотрела вокруг, потом резко встрепенулась и продолжила свой рассказ с того момента, на котором она уснула.
Мы вышли из автобуса. Марго побежала вперед, и мне пришлось ее догонять. Минут через восемь мы прибежали. Поле напоминало взъерошенное море. Волны невысокой травы накатывались на нас и шуршали, как мое подкроватное море. Мы легли и стали смотреть на облака. Марго затихла и недовольно посмотрела на меня.
- Что такое? – удивился я и немного испугался, мне так не хотелось ее обижать.
- Рассказывай мне про самолет и страшный кровопролитный  бой!
- О, конечно, совсем забыл.
Я начал свой рассказ и красочно передал все события случившиеся со мной в ближайшее время. Начать пришлось с истории о побеге моей настоящей тени. Марго посочувствовала мне и сказала, что это не страшно, что моя тень не настоящая. Я все равно безумный, что ей очень нравится. Она смотрела на меня так проникновенно, будто сама переживала все то, что происходило со мной. Иногда она охала и закрывала рот ладошкой, пряча от меня свои пухлые, розовые губки. Иногда удивленно поднимала глаза, а потом расплывалась в светлой улыбке. Она даже заплакала, когда я рассказал ей о том, каково мне пришлось в школе, но утешил ее и сказал, что это в прошлом.
- Я… я никогда… - всхлипывала она, - никогда… никогда не буду так, честно!
- Я знаю, ты же прекрасное облачко, Марго.
Я продолжил рассказ, а она внимала каждому моему слову. Когда я закончил, она воскликнула:
- Так ты никакой не Андре, безумный обманщик!
- Как не Андре? Андре!
- Нет! Не ври мне! - она заткнула уши и начала что-то петь, а потом крикнула. – Ты Фабьен, который победил тьму, ясно тебе? Который отправился в ночной полет и вернулся!
- Тогда ты никакая не Марго!
- Я Марго!
- А вот и нет!
- Да!
- Нет же.
- Да, я – Марго, - и малышка скрестила руки на груди и показала мне язык, изобразив при этом непоколебимую серьезность на лице.
Я засмеялся.
- Ты  очень понравилась мне, как только я тебя увидел. И пусть я еще совсем ребенок, и о таком говорить рано, ведь дети слишком  малы для серьезных отношений, но когда я вырасту, я обещаю, что буду любить тебя самой искренней и необъятной любовью, как еще не любил ни один взрослый. Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, родила мне маленьких сорванцов и красивую дочурку. Хочу жить с тобой в большом доме, состариться вместе с тобой и умереть в один день, как пишут во всех добрых сказках. И, возможно, ты подумаешь, что я очень спешу, но нет, я знаю, что медлить нельзя. Согласна ли ты стать моим лучшим другом до тех времен, пока я не смогу любить тебя искренне и необъятно?
- Я согласна, - прошептала Марго и слегка прикоснулась к моей щеке своими горячими губами. – Я с тобой дружу.
- А я дружу с тобой, моя Симона.

7
Вокруг меня носились клубы тумана. Стены домов и окна в этих стенах лихорадочно перемещались. Свет в окнах гас и загорался вновь. Фонари переливались всеми цветами радуги и хаотично вспыхивали и гасли. Я бежал по центральной автостраде, но нигде не было ни одной машины. Вдруг с неба стали падать облака прямо мне под ноги. Облака плюхались на асфальт и оставляли огромные ямы и сети витиеватых трещин. Я остановился. Сердце бешено билось. Но не от страха – от понимания, что я не могу идти, хотя это крайне необходимо. Я перепрыгивал через ямы, не думая о том, упадет ли на меня облако или нет. Просто следовал вперед. Вдруг все погрузилось во тьму. Исчезли фонари, шлепки облаков, светомузыка и странный шум гудящих моторов, которых нигде не было. Полная тишина. Ничего. Пустота.
Я не знал, открыты или закрыты у меня глаза.
Тусклое сияние начало пробиваться сквозь этот вездесущий мрак, и я понял, что я вижу и даже знаю, куда мне идти. Я побежал вперед на этот свет и увидел призрачный образ человека, стоящего в центре горизонта. На распутье между двумя краями света. Я стремился к нему. Начал различать легкие черты лица, которые болезненной радостью излучали доброту и покорность миру, его дарам и карам. Человек был бледен и тускл, но лучезарен и смиренен. Он улыбался слезами, что вылетали из его глаз в ладони. Нечто светлое и неосязаемое.
Я подошел очень близко.
Он улыбнулся мне и протянул свои ладони, будто бы печенье. Его движения говорили, на, возьми, забери это, дарю, отдаю. Все без остатка. Держи только крепче, не отказывайся. Я знал, что я должен посмотреть на ладони и забрать все, что было в них, но я не мог оторвать взгляда от этих бездонных голубых глаз,  Искристых, чистых глаз, в которых шли дожди, стеклянные жемчужины дождя, разбросанных по голубой радужке.
Он опустил глаза.
Я опустил свои следом, стараясь опять попасть, безвозмездно проникнуть в этот прохладный мир свежести его глаз.
Но больше не мог.
Я взглянул на ладони.
В них было небо. Безразмерная черная пелена с яркими пятнами, звездами, разных размеров и форм. Полетела комета, а за ней – еще одна. Небо в руках. В ладонях. То неприкосновенное, то, что было загадкой для всех земных существ, неприступная крепость, разделенная миллионами километров, часами ожиданий, тоннами облаков, стаями птиц, вот оно. Здесь.
Слезы покатились у меня из глаз. Дрожащими руками я обнял эти ладони, встал на колени и зарыдал, как младенец. Я уткнулся лицом в небо и почувствовал, как меня обжигают искры звезд, и как гладят редко выплывающие облака.
Человек спустился ко мне. Тоже встал на колени и сам посмотрел на меня своими дождливыми глазами.
- Дождь смывает все грехи, - сказал человек, - дождь всепростителен.
Его ладони наполнились клубами туч, прогремел гром, и из рук пошел дождь. Человек гладил мое лицо и смывал все зло, все обиды  весенним дождем. Дождем апреля. Дождем прощения.
Я плакал, улыбался, кусал свои губы и целовал эти ладони. Пил дождь. Просил прощения и прощал.

Моя левая рука соскочила на клавиши рояля. Я проснулся и понял, что должен найти этого человека, во что бы то ни стало. Я написал записку отцу. Симоне. И ушел на край света. Искать дождь. Искать человека с небом в руках.

8
У Симоны часто болела голова. Болела иногда вплоть до потери сознания. Но я об этом не знал. Она долго скрывала от меня свою тайну.
Боль была такая, что, буквально, разрывала голову изнутри, бороздила раздражениями каждый миллиметр ее мозга. Но Симона широко улыбалась и звонко смеялась, будто боли и нет.
Как-то раз, в один из глянцевых, свежих рассветов Симона сидела на балконе и глубоко и медленно дышала, пытаясь прийти в себя от очередного приступа головной боли. Она смотрела за щебечущими пташками, вскружившими небу голову. Чуть зеленоватые деревья радостно колыхались в такт щебетанию птиц. Симона еле улыбалась, наблюдая за полетами. Она вставила в уши наушники и включила плеер. Музыка влилась в ее голову и разнеслась по телу.
Симона сидела в голубом халатике. Ее спутанные, кудрявые волосы порхали созвучно с мелодией и маленькими птицами. Она пыталась замкнуть внутри себя боль, не давая музыкой проникнуть куда-нибудь дальше ее головы. Стало чуть легче. Небо стало яснее и прозрачней, птицы стали петь приятнее, ветер стал мягче и теплее, листья на деревьях подросли.

Резкая боль пронзила голову новым раскатом.
Из левого уха Симоны выпал наушник. Она удивленно посмотрела на него – весь наушник был в голубой пыли.
- Но я же моюсь каждый день, - с негодованием пробубнила девушка.
Она подула на наушник, вставила его в ухо и сделала музыку еще громче, снова пытаясь заглушить головную боль. Open to everything happy and sad Seeing the good when it's all going bad Seeing the sun when I can't really see Hoping the sun will at least look at me Focus on everything better today All that I need and I never could say Hold on people that slipping away Hold on to this while … наушник снова выпал, а на нем сидела маленькая голубая бабочка. Симона удивленно посмотрела на это чудесное создание и легонько подула на бабочку. Та вспорхнула и села Симоне на нос.
Головная боль разрасталась все больше и больше с каждой секундой и перекатывалась в левую часть головы. Боль наплывала волнами изнутри на левое ухо. Симона перестала слышать музыку – ее заглушил шелест и многоголосный шорох, который шел из ее головы. Симона  засунула указательный палец в ухо и начала трясти рукой и головой, будто туда попала вода.

Все затихло.

И через несколько секунд из левого уха посыпались бабочки разных размеров и цветов, шелестя своими тонкими крылышками. Они кружились над Симоной и улетали в небо, испаряясь в нем, как мыльные пузыри. Вихрь бабочек заполонил все небо, а издаваемый их крыльями шум разбудил сонных соседей. Многие примкнули к окнам, некоторые даже вышли на балкон, чтобы посмотреть на причину их пробуждения. И все, как один заворожено смотрели на облако из бабочек.

Бабочки танцевали в утреннем небе, кружились с птицами и переливались в ранних лучах рассвета. Они поднимались все выше и выше. И наконец, исчезли.

Головная боль прошла.

Единственное, что осталось, - это голубая пыльца на указательном пальце Симоны.

Симона ушла с балкона и поспешно стала одеваться. Она собиралась пойти на наше с ней место, где мы все время встречались, где начинали наш день вместе. Радостная и взволнованная она неслась по улицам, чтобы рассказать мне, что головная боль оставила ее, что больше этого никогда не будет. Чтобы поделиться со мной радостью о том, что причиной боли были бабочки в ее голове, которые не давали ей покоя, которым так хотелось вырваться наружу к небу, к солнцу, к птицам.

Она прибежала в заброшенный, заросший дворик, прежде бывший красивым садом.
Сквозь длинную дикую траву прорастали свежие, юные бутоны будущих нежных роз. Курчавые деревья послушно склонили головы, оберегая воздух этого сада, его былую важность и красоту от внешнего мира. Поднявшееся уже солнце пускало свои осторожные, весенние лучи в этот сад, как будто кисти рук в волосы, перебирая лучами, как пальцами, ветки деревьев. В этих лучах можно было заметить переливающуюся пыльцу.
Симона шла по каменной тропинке под старую, плакучую иву, где стояли качели.
Завидев их под ветвями ивы, она ускорила шаг и плюхнулась на сиденье, чтобы ждать меня.

Но я не пришел.

Потому что я уже был там, пару часов назад. Я оставил записку со словами из нашей любимой песни. Я оставил Симону одну.
«Мы обязательно встретимся, слышишь меня? Прости. Там, куда я ухожу, весна».

9
Прошло несколько лет с того момента, как я покинул свой дом в поисках человека с небом в руках. Мне шел уже второй десяток лет. Возраст высек на моем лице яркие скулы, хищный нос, задумчивый, грустный взгляд и легкую щетину. Тонкая морщина прострочила мой лоб темной нитью тяжелых мыслей. Скомканные холодным ветром руки стали всесильны. Я брел по дорогам, ловил фуры, ехал вперед, оставлял позади километровые рулоны асфальта, но нигде не мог отыскать его, человека, который был мне так нужен. И не было ни дня, что бы мне на пути не встретились бабочки.
Первый раз я увидел их очень давно, на второй день после своего ухода из дома. Я шел к окраине города, и внезапно потемнело – огромное облако из бабочек столпилось надо мной. Мне казалось, что я как-то перед ними виноват, что я в чем-то провинился. Но сначала я не понимал, в чем дело. Понимание пришло позже острой болью в сердце, но было уже поздно.
Каждый день эти разноцветные бабочки преследовали меня, осуждали, просили вернуться, оберегали.
Я сидел на обочине, пекло жаркое, июльское солнце. Выжженная пеклом трава завистливо трепетала под горячим ветром, склоняясь перед моей бутылкой минеральной воды. Я сощурил глаза и смотрел на безбрежное, горбатое поле. Раскаленный воздух дрожал и струился на горизонте. Я наклонил голову в левую сторону и думал о чем-то.
 Шло время и ничего не происходило. Солнце поглощало мою влагу, хлебало прямо с кожи, обжигая ее своими пламенными поцелуями, я смотрел вдаль, не чувствуя ни боли, ни жары, не чувствуя ничего. Я знал, что ко мне прикасаются огненные, беспощадные губы небесного светила, но мне было все равно – изрубивший меня изнутри холод давно освободил меня от боли и физических неудобств. Я странствовал в поисках утоления жажды, и чем дальше я шел, тем сильнее хотелось пить. И не от того, что шло время, и источника воды нигде не было, а от того, что чем дольше я шел, тем дальше я уходил от этого источника. Но назад дороги нет. Домой возврата нет. И  я шел вперед. А сейчас я затаился в запутанных ветвях своих мыслей и отдыхал от усталости, уставая от отдыха.
На мою коленку села голубая бабочка. Она вырвала меня из прохлады моих мыслей, и я тут же обжегся поцелуями этих беспощадных, пухлых губ солнца. Я посмотрел на небо – не единого облака. Взглянул на бабочку и грустно улыбнулся. Я протянул  указательный палец к этому маленькому, прекрасному пришельцу. Бабочка вспорхнула и осторожно присела на мой указательный палец.
Я почувствовал, как поочередно каждая ее лапка схватилась за мою грубую, пыльную кожу, пахнущую дорогой и жарой, пылающую от слепящего солнца. Мне казалось, что бабочка смотрит на меня. Она наклонилась чуть-чуть направо, чтобы быть точно напротив меня и, немного подождав, расправила свои крылья.
Приятная свежесть обдала мое слегка обгоревшее лицо, на минуту я закрыл глаза, и в моей потускневшей памяти всплыл калейдоскоп воспоминаний. Я исчез из этой пыльной обочины, возле меня не было расплавленного асфальта, на мне не было старых, изодранных джинсов, я был мальчиком и смотрел на облака в сочной, зеленой траве, я был там, а не здесь, среди обожженных кончиков, плешивых островов травы на поверхности земли. Я был подростком, пятнадцатилетним хулиганом, который сбегал с уроков и забирал с собой самую прекрасную девушку на свете, а потом играл ей на рояле, пока она рисовала мои портреты на всем, что попадалось под руку: на салфетках, страницах книг, последних листах тетрадей, на своих же руках. Я был тем, кто слушал море под кроватью и сражался с тенью самолета.  Я был кем-то, но не мной, не одиноким бродягой, иссушенным поиском человека с небом в руках.
Она расправила свои крылья, а на крыльях были маленькие, аккуратные буквы, которые сплетались в слова. Это были мысли Симоны. Я взял бабочку в ладони и, не дыша, стал читать то, что было написано на ее крыльях.

10
Солнце кромсало мое уставшее лицо своими палящими лучами. Глаза слезились от яростно яркого света, а волосы прижались к вискам, замученные и намокшие. Горизонт дышал на меня раскаленным ветром, который сыпал мне в глаза дорожную пыль. Я шел, прикрывая глаза рукой и размышляя над тем, что меня ждет. И куда я вообще иду. Ведь сколько не иди – от себя не уйдешь. Это известно всем. А я почему-то убегал, бросил все самое лучшее, самое дорогое и важное, что было, есть и будет у меня. И в поисках чего? Спасения. От чего? Наверно, за ответом я так стремительно и бежал, изнемогая на своем пути.
Солнце лило на меня раскаленный, рыжий сок невероятного пекла. И ни одного облака, ни одного белого островка. Я изнемогал, но продолжал идти. Странное предчувствие наполняло меня, мне казалось, что скоро я встречусь с тем, кого так давно искал. И чувство не подвело меня.
На горизонте зачернели невысокие горы. Я ускорил шаг по направлению к ним,  и вдруг стал понимать, что солнце расплавило и асфальт. Мои ноги стали погружаться в  горячую гущу расплавленной дороги. Он становился все горячее и горячее, пузыри воздуха стали лопаться  на поверхности, издавая хлюпающие звуки. И понемногу я стал чувствовать, как ухожу в этот асфальт, как тону в нем. Он все больше и больше размягчался и стал превращаться в обычную воду, прохладную свежую воду. Я почувствовал это, когда целиком погрузился в асфальт, когда кончики моих растрепанных волос перестали цепляться за мои виски, а начали тянуться вверх, чтобы выбраться наверх, к пеклу, к солнцу.
Но это было невозможно – сильное течение схватило меня своими властными руками и с огромной скоростью потащило вперед. Прозрачная вода с бесчисленным количеством кристальных пузырьков воздуха струилась вокруг меня, проникала в меня, омывая мое зарубцевавшееся, странствующее тело. Я чувствовал успокоительную прохладу, чувствовал покой. Мои глаза смыкались, и совсем не хотелось дышать, это казалось лишним и не нужным. Умиротворенное серебро воды убаюкивало мои уставшие веки,  равномерные, замедляющиеся покачивания остужали мою раскалившуюся кожу. Мое тело шипело. Я улыбался и засыпал. Тихая,  нежная музыка стала гладить мой слух, и я окончательно погрузился в умиротворение.

Я проснулся от того, что усыпившая меня музыка,  с новой силой стала играть, и она уже не гладила, а щекотала мой размякший, расслабленный слух. Я лениво открыл глаза и не понял, где нахожусь. Вокруг  меня были камни, сплошь усеянные кораллами, ракушками, водорослями и разной морской живностью. Мои ноги укрывали прибои небольших волн, а сам я лежал в объятьях морской сети для ловли рыбы. Я приподнялся, чтобы  лучше оглядеться и увидел  блики, играющие на отвесе каменистого потолка. Лунные лучи прокрались внутрь этой пещеры через тонкую рану в камне. На выступах в стенах, в больших и маленьких раковинах горели свечи синеватым огнем, танцующим на воске. Я изумленно оглядывался, а потом заметил, что небо рассыпало звезды, они с шипением упали в воду и стали дрожать. Это зрелище обрадовало меня, и я улыбнулся. Вскоре я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной.
И только сейчас я заметил, как из-за скал робко выглядывают чьи-то симпатичные мордашки. Это были русалки. Безумно красивые девушки с длинными голубыми и фиолетовыми волосами, с заплетенными в них жемчужинами. Они смотрели на меня испуганными, но очень любопытными глазами, в которых шумели волны мирового океана, десятки пар голубых глаз, устремленных на меня. Таких же, как в моем сне. Я улыбнулся им, а они лишь захлопали своими ресницами. И тут до моего слуха вновь донеслись  эти убаюкивающие ноты – это вновь запели русалки. Но мне не хотелось спать, усталость прошла, тело остыло и набралось новых сил. Я пропитался свежестью воды, унесшей меня сюда, и мне казалось, что я мог бы даже остудить ту раскаленную нескончаемую пустыню, по которой я так долго брел. Медленная, проникновенная мелодия тянулась густой, шелковой лентой по моему нутру и отяжеляла мои веки. Но я боролся с нападающим на меня сном, отбивал его атаки и глядел на морских обитательниц сквозь смыкающиеся веки.
- Девочки, кто это? – командным, но разболтанным в разные стороны голосом спросил некто, внезапно появившийся передо мной.
Его голос разбудил меня, освободил от шелковых, усыпительных оков.
- Он приплыл к нам оттуда, - тыкая пальцем вверх, в один голос проворковали морские красавицы.
- И давно он тут лежит? – спросил тот же командный голос.
- Пару дней, - ответили русалочки.
- Что же, девочки, вам, я полагаю, пора исчезнуть, посмотрите, как вы измучили бедного парня, - голос захлопал в ладоши и русалки одна за другой попрыгали в воду, разбрызгивая серебристые капли по всей пещере.
Незнакомец посмотрел на меня сквозь стекло своего монокля, щуря один глаз. Он почесывал свое толстое брюхо, усеянное маленькими ракушками, водорослями и морскими лилиями, вместо ног у него был огромный, переливающийся всеми цветами радуги хвост с золотисто-синими чешуйками. Сильные, мускулистые руки отдавали синевой, в некоторых местах на них проглядывали золотисто-синеватые островки чешуи, которые красочно сияли в лунном свете и в свете танцующих свечей. Его хищный нос, будто вынюхивал все кругом, а брови хмурились, словно в голове происходили необычайно сложные мыслительные процессы. На его голове водрузилась зелено-синяя вермишель, вся спутанная и богатая ракушками и жемчугами. Зеленое, левое ухо оттягивал небольшой крест, а на могучей груди покоились паутины потускневших побрякушек, амулетов, монеток, колец  и сережек. Но больше всего на его львиной груди выделялась цепочка с маленьким золотым трезубцем. Он ярче всех блестел, ловя лучи луны.
- Как ты сюда попал, а? – недоверчиво спросил незнакомец.
- Нырнул в асфальт, мистер незнакомец, - спокойно и безучастно ответил я.
- Я Робинсон, водяной Робинсон, - и водяной протянул мне свою чешуйчатую лапу, чтобы скрепить рукопожатием наше знакомство.
- Я Андре, приятно познакомиться, - и тоже протянул руку. Но водяной не спешил жать мою ладонь. Он сощурился еще сильнее и, слегка наклонив голову, прошептал:
- Но  ведь иначе тебя зовут, парень.
- Фабьен. Мое имя Фабьен, - я снова протянул свою  поникшую руки, и водяной с радостью пожал ее.
Вдруг я почувствовал что-то обжигающее на своей ладони. Я отдернул руку и взглянул на ладонь, много розоватых крапинок, напоминающих звезды, врезались в мою кожу. Я поймал запястья водяного и увидел там небо.
- Ты снился мне, Робинсон. Но во сне ты был другим.
- Я знаю.
- Я так долго искал тебя. Шел по нескончаемым пустыням, иссушал себя под жестоким палящим солнцем, ради твоих ладоней, ради неба и дождя, но вот ты здесь. И я с тобой. И что теперь?
- Грядут плохие времена, парень, и ты должен будешь всех нас спасти. Я должен подарить тебе немного своего неба. Вот держи. – Робинсон протянул мне флаконы с дождем, небом и облаками, а потом вытащил у себя из ладони звезду и провел пальцем по моей переносице, спрятав там звезду. – Сейчас пойдет дождь. Теперь ты умыт его каплями. Ты чист. Ни слова больше. Возвращайся домой и береги сияние своих глаз. – Водяной утер мое лицо своим увлажненными ладонями. Хлопнул в ладоши, и  я почувствовал, как стал оплетаться появившимися из ниоткуда шелковыми лентами усыпляющей меня мелодии.


11
Уставший и обессиленный я брел назад, во внутреннем кармане моей изодранной от времени куртки, всей заштопанной и перекроенной, таились маленькие стеклянные баночки, внутри которых было немного дождя, немного звезд и дымчатых облаков из рук человека, которого я так долго искал. Я нашел его, человека с небом в руках, того, которому я заплатил своей юностью,  своим счастьем, своей дружбой и своей любовью за то, чтобы он подарил мне дождь, в котором так нуждалось мое сухое сердце. И я получил, что хотел. Теперь я шел назад, домой, уже прощенный и умытый, с дождем под сердцем. Я знал, что меня ждут, но все же мне было грустно, ведь я давно не встречал бабочек, не подглядывал за мыслями Симоны, которые носились передо мной, говоря, что она все еще меня помнит, любит и ждет. Я ловил ресницами блики серебряной Луны, которая сегодня отливала холодным стеклом, рассыпаясь колкими блестками по росистой траве, скудно торчащей на болезненной, язвенной поверхности земли. Я возвращался по той же дороге, по которой и шел, но все теперь было таким родным, а не вражески настороженным, как раньше. Возможно, если бы и не так сильно устал, я бы улыбался, но сил на это уже не хватало. Эта ночь будоражила меня, диковинные облака, раскрашенные в свет Луны, очаровывали меня и поднимали в памяти пласты воспоминаний о моей прошлой жизни.

Вдруг из-за лунной спины выплыл самолет, мигающий красно-зелеными огнями, и я вспомнил, как лежал, обнимая Симону, в поле и гадал вместе с ней на самолетах.
- Если следующий самолет пойдет на взлет, то мы проживем до ста лет. – как всегда восторженно сказала Симона.
- А если пойдет на посадку, то мы умрем в один день.
- Тогда я меняю свое предсказание, пускай, мы будем жить вечно.
В это же мгновение два самолета полетели навстречу друг другу. Рассекая небесную гладь в нескольких километрах друг от друга, один самолет облегченно складывал рабочие крылья и цеплялся кончиками шасси за подступающую землю, в то время как второй самолет жадно рвался вверх, распиная себя перед солнцем.
- Ой, как это? Мы что теперь никогда не будем жить  в один день? – удивилась Симона
- Или же не будем вечно умирать,  - улыбнулся  я, прижимая к себе любимое создание.
Симона улыбнулась в ответ и поцеловала меня в щеку.

Мою память пронзило новое воспоминание о том, как я несколькими годами ранее тех предсказаний с Симоной, провел ночь за ловлей своей тени в том же аэропорту, из которого вылетят два самолета, которые предскажут нашу с Симоной судьбу.

Новой вспышкой меня озарила выплывшая из-за облаков Луна. Я вернулся к себе и увидел мотылька, летящего прямо ко мне – сегодня Симоне приснился я, который вернулся к ней. Вместе со снегом. Теперь я знаю, когда она будет ждать меня. Когда снег начнется.


В  это же время в своей теплой постели потянулась сонная Симона и, обнаружив вокруг себя раскаленный июнь, не предвещавший снега, она грустно зажмурилась и попробовала поймать сон, в котором была рядом с Фабьеном. Но сон улетел на неутомимых крыльях мотылька искать своего главного героя. Симона уснула, а Фабьен изнемогал от бесконечности одиноких троп и улегся под открытым небом, постелив себе под голову и бродячее тело растекающийся лунный свет и укрывшись им же. Уснув своим настороженным, неспокойным сном, Фабьен проснулся за пару минут до рассвета, поблагодарил тающую Луну за уютный ночлег и с новыми силами отправился домой.

Пригород был уже совсем недалеко. Он ненавязчиво маячил на горизонте и придавал сил, чтобы идти все быстрее и быстрее. Растительность начинала расползаться по земле, превращаясь в пышные кусты и редкие, но высокие и стройные деревья.  Земля уже не казалась такой дикой и больной, она начинала дышать. Появлялись и редкие каменные постройки.

Я зашел в знакомую мне деревеньку и направился в  бар. Это местечко не пользовалось хорошей репутацией, оно славилось местом шаманов и развратных дев, но  еще и добряками, готовыми приютить за широкую улыбку или пробирающие до слез стихи. Я пнул ногой дверь и ввалился  в шумную забегаловку. Никто не обратил на меня внимания.  Здесь огрубевший, грязный, спаленный солнцем, заветренный дорогами путник не представлял никакого интереса и не являлся ничем диковинным. Остальное содержимое бара были  теми же усталыми путешественниками, талантливыми, но непонятыми поэтами, спившимися от горя, невестами, брошенными своими женихами и прочим грязным телом, но чистым душой сбродом. Я  направился к барной стойке и попросил крепкого чая.

- Две монеты.
- Но хозяин знает меня и всегда наливает бесплатно.
- Хозяин теперь здесь я. И поэтому две монеты или выход вон там.
- Хорошо. Меня зовут Фабьен.
- Отлично, Фабьен, рад знакомству, – перебил меня юркий малец, надраивавший барную стойку  грязной тряпкой, - а я Джек.
Он протянул мне свою длинную, жилистую руку, с пальцами, сплошь укутанными пластмассовыми и металлическими колечками от бутылок. Рука на удивление была чиста, ногти были аккуратно сострижены, только розовый крест-рубец перечеркивал благоприятную картину также нарочито, как эту большую, жилистую ладонь.
Я протянул руку в ответ, и был пойман врасплох невероятно крепким рукопожатием. Джек подтянул меня к себе и стал что-то шептать, сначала я не разбирал его змеиного шипения, но потом начал отличать в нем знакомые звуки, которые собирались в важные для меня слова и предложения.
- У тебя глаза, блестят, как Луна, которая сегодня по ошибке забрела на наше небо, Дружок. И тень у тебя не настоящая. Хороша подделка, Дружок, но я-то вижу. У меня глаз-алмаз, а у тебя изумруд, карты не врут, глаза не врут. Посмотри на часы – блестят от росы, - новый бармен зашептал непонятными рифмами, потряс свободной рукой, обнажив ее и показав мне огромное количество циферблатов.
Часы шли с разной скоростью. Стрелки крутились в разные стороны, показывали разное время. На тонких цепочках даже брякали миниатюрные песочные часы. Пересыпая маленькие горсточки нескончаемых песочных секунд.
- Видишь, стрелка – укажет метко. Где месяц, где год – надо знать наперед. Скоро бал тысячи королей – прячь глаза свои скорей. И Симону береги – от беды беги.
- Что? Что с Симоной?
- Так ты, Дружок, не знаешь ничего? Йохо-хо-хо, и бутылка брома. Или рома… Или романа… Или рассказа… Как думаешь?
- Что с Симоной?! – взмолился я.
Джек прижал меня к себе еще ближе и покосился в окно. И проследил за его взглядом и увидел огромный замок, подпирающий небо.
Как можно тише и внушительней Джек процедил сквозь свои крепко сжатые, кривые, но белоснежные зубы: « Вот тебе время – вот тебе бремя, из бокалов не пей – вино мимо горла лей. Хлещи воду сразу из вымени – всегда помни о своем имени».
Джек схватил мою левую руку, перевернул вверх ладонью и плюнул прямо в нее, а потом прочертил на ней ногтем крест. Проступила кровь, Джек оскалился и, схватив солонку, стоявшую на  одной из полок, посыпал мне на руку, а за тем крепко сжал ее в кулак. Выждав немного, Джек стал дуть на ладонь и что-то приговаривать, что именно, я уже не мог разобрать, хотя особо и не пытался. Я огляделся вокруг и понял, что содержимое бара куда-то испарилось, музыка стихла, все застыло в ожидании.  Ничто не мешало ритуалу.
Джек откинулся назад и залпом выпил все содержимое недавно вскипевшего чайника.
- Мы хорошо постарались, Дружок. Придет время, и я найду тебя,  а сейчас, - Джек кинул мне ключ от комнаты,-  иди и вздремни. Еда и выпивка за счет заведения.

Я поймал ключ. И поднялся наверх в тесную коморку, с очень мягкой кроватью. Я подошел к открытому настежь окну, оно  располагалось очень низко, и чтобы посмотреть в него, мне пришлось наклониться. Я посмотрел на этот мрачный замок, а потом на свою ладонь, на которой с каждой секундой все более четко вырисовывался циферблат, отсчитывающий оставшееся мне время.
Я упал на кровать и тут же уснул.

12
В дверь постучали. После смерти отца это стало привычным делом. Многие приходили ко мне с утешениями и соболезнованиями. Оставляли цветы, свечки, фотографии, запечатлевшие его. Но чаще всего оставляли баночки с мыльными пузырями, ведь именно они сделали моего отца знаменитым в этом городе.
В один из серых зимних дней, когда я, греясь у камина, делал уроки и слушал море, мой отец пришел с работы. Весь взволнованный и румяный. Он восторженно сказал, что откроет фабрику хорошего настроения. Идея была, конечно же, ненормальной, но его глаза так горели, и я так ему верил, что отдал всего себя для достижения этой безумной цели. Начать пришлось совсем не с фабрики, несмотря даже на то, что отец отлично знал все фабричное дело от и до, изнутри, а с маленькой лавки. Мы уговорил нашего домоправителя отдать нам подвал, чтобы мы смогли устроить там магазин. Усатый джентльмен сначала долго не соглашался, но стоило заикнуться о процентах от выручки, как он тут же протянул свои розовые, толстые ручищи, поймал в них руку отца, а после мою руку, и, крепко сжав, начал лихорадочно ими трясти. Все было готово, дело оставалось за малым – привести подвал в должное состояние и открыть лавку.

Не стоит и говорить о том, сколько сил, времени и, естественно, денег было потрачено на то, чтобы в первый весенний день, в десять тридцать утра, в то самое время, когда набережная Случайных Ангелов максимально наполнялась хмурыми и спешащими на работу людьми, из приемников, устремленных наружу, заиграла живая, мелодичная песенка.
Я вытирал небольшие разноцветные витрины нашей лавки, а мой отец с огромной улыбкой вылетел на улицу, споткнувшись о ступеньку, ткнул пальцем вперед и сказал:
- Сынок, вот оно, вот, смотри! Началось! Они просыпаются! Оживают! Смотри!
Я взглянул через плечо, не отрываясь от своей работы, и увидел. Увидел все то, чему так радовался отец: люди не смотрели себе под ноги. Не укутывались в свои проблемы. Не закупоривали решетки своего плохого настроения изнутри. Они с удивлением смотрели по сторонам и искали источник музыки. Источник живительного света, источник того, что пробуждало внутри каждого непонятное чувство радости. Источник того, что  заставляло их идти в ногу, слегка подпрыгивая. Отец жадно ловил неловкие и стеснительные улыбки, взволнованные и слегка вороватые взгляды. Он был взволнован не меньше, но был уверен в себе, и отдавал в ответ смелую, красивую улыбку с двумя ямочками на одной щеке.  Люди уносились вперед слегка окрыленные. Но никто не подходил. Все чего-то боялись.
 - Ничего, сынок, не переживай! Это скоро у них пройдет, скоро они зайдут сюда! – отец говорил, и мне казалось, что он говорит это не мне, а себе, подбадривает себя, а не меня. В сущности, я и не переживал вовсе. Я знал, что все будет хорошо. Но близился вечер. Солнце закатывало свое усталое, покрасневшее тело за горизонт, пуская последние лучи, ранящие алым облака, я все также протирал витрины, ненароком подумывая о том, что скоро протру дыру, мой отец сидел в лавке. Я видел, что он по-прежнему широко улыбался, но его улыбку слегка накрыла пелена разочарования. И не устававшая, веселая, живая песенка, игравшая с самого утра, будто бы смеялась над ним.
Я прислонился лбом к витрине и шептал «все будет хорошо, пап, я знаю, только не грусти». Я смотрел на отца и машинально продолжал протирать витрину, как вдруг меня выкинуло из задумчивости звоном маленького колокольчика, висевшего над дверью в лавку.
Я радостный и дико взволнованный аккуратно последовал за посетителями. Мой отец будто ожил, услышав колокольчик и  шаги, приближавшиеся к нему. Его улыбка расплылась до невероятных размеров, когда он увидел посетителей. Их было двое. Высокий, плечистый мужчина, весь облаченный в черное, и миниатюрная молоденькая женщина, обнимавшая огромную руку мужчины.

Я спрятался за воздушными шарами и стал наблюдать за тем, что будет, готовый в любую секунду помчаться на помощь отцу, чтобы подносить товар или мужественно охранять пока пустующую кассу.
- Добрый вечер,  - сказал высокий мужчина, подняв цилиндр и слегка склонив свою черную, как уголь голову.  Он посмотрел куда-то в сторону и подмигнул, мне показалось, что он видит меня, а потом я заметил шрам через весь левый глаз и, испугавшись, зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза.  Маленькая леди звонко смеялась и выбирала один товар за другим. На прилавке была уже огромная гора разных побрякушек, леди продолжала указывать своим длинным, тонким пальцем, укутанным в дорогие кольца, на витрины, а высокий джентльмен лишь сдержанно улыбался и кивал. Я присмотрелся к нему чуть лучше, шрама уже не было, хотя все это не давало мне покоя. Я чувствовал какой-то подвох во всем этом и шагнул к отцу, спрашивая, не нужна ли ему помощь, отец любезно улыбнулся и попросил меня уложить все покупки в пакеты. Я аккуратно складывал товары и внимательно наблюдал за этой странной парой.
Я снова заметил рубец через левый глаз, и мне показалось, что вместо хищного носа из-под цилиндра у этого странного незнакомца торчит клюв. Я прищурился. Все было нормально. Хищный нос был на месте, а клюва, конечно же, не было.
- Все готово, - сказал я и с улыбкой протянул пакеты, пряча в горке буклетов баночку с мыльными пузырями. Мужчина ловко схватил все сумки, расплатился и неспешно пошел к выходу вместе со своей миниатюрной компаньонкой.
Колокольчик снова прозвенел. Они вышли.
- О, отец, я, кажется, забыл положить им в сумку мыльные пузыри, сейчас я догоню их и отдам.
 Я схватил баночку и помчался к выходу. Чувствуя на спине чудаковатый, взволнованно-радостный и немного пьяный взгляд отца. Никогда я не чувствовал, что он так счастлив. Я улыбнулся и побежал быстрее. Колокольчик снова пиликнул, я вырвался на набережную и увидел эту парочку, заворачивающую в подворотню.
- Стойте! Подождите!  Вы забыли товар!
Но они не слышали меня. Я бежал, а они растворялись. Из меня вырвался свист, и я крикнул «Джонни!». В секунду передо мной появилась огромная, черная  фигура и маленькая фигурка рядом.
- Почему ты нам не сказал? Мы бы помогли. Мы же друзья!
Я не знал, что ответит на этот поистине справедливый упрек.
- Я уж думал, ты не узнаешь нас. Столько знаков делал.
- А мне пришлось столько купить в вашей лавке, - добавила миниатюрная фигурка своим звонким голоском.

На улице было уже темно. Я видел только черные силуэты и две пары искрящихся глаз.
- Вы мыльные пузыри забы… Я не положил вам мыльные пузыри. Я не знаю, я думал, что вы меня забыли, и к тому же боялся, что отец будет против помощи, спасибо вам. Вы наши первые посетители.
- А я думала, это ты нас забыл, малыш - обиженно сказал маленький силуэт.
- Я уже не малыш, - улыбнулся я. – Мне же семнадцать лет, - улыбнулся я еще шире.
Мы все засмеялись, ведь мои семнадцать лет в сравнении с вековыми жизнями этих двоих были ничтожно малы.
- Как у тебя дела, воин? – спросил Джонни.
- Все в порядке.
- Приходи завтра на кровь, а – вмешалась Мария.
- С удовольствием!
Джонни одобрительно щелкнул клювом и исчез вместе с Марией.

Я  снова услышал стук в дверь, так похожий на  щелканье клювом. Накинул халат, попытался хоть немного поправить  лохмы на своей голове, но увидев свое отражение, тут же бросил это бесполезное дело.
Я открыл дверь.
В прихожую влетела женщина, непонятной формы и круглый маленький мужчина со свинячьим лицом.
- Согласно вот этому документу… Согласно этому документу, - женщина еще раз повторила фразу, акцентируя внимание на слове «документу», заметив, что ни с чьей стороны не идет никакая реакция, она дернула за рукав своего спутника, и тот, будто бы, только что проснувшись, достал помятый листок из своего потрепанного дипломата.
- Согласно этому документу, - она вырвала лист из толстых маленьких пальчиков свинтуса и ткнула им мне в лицо, - Вы должны покинуть эту квартиру в течение двадцати четырех часов. Завтра в это же время, то есть ровно в восемь часов утра, Вас здесь быть не должно. До свидания.

Непонятная парочка вылетела из моей прихожей и громко захлопнула за собой дверь.

13
Я сидел на кровати, пытаясь понять, что написано в этой помятой бумажонке, но не различал слов. Мои мысли были сворованы осознанием того, что я могу лишиться места, с которым связано все самое лучшее, что было у меня в жизни. Мое подкроватное море, открытие лавки хорошего настроения, Симона. Я не верил, не хотел верить, что ровно через день мне придется уйти, покинуть это место. Я должен был что-то предпринять, но я не знал, что, именно поэтому я обратился за помощью к тем, кто всегда каким-то чудесным образом вытаскивал меня из разных передряг. Я съехал с кровати на пол, нащупал рукой телефон, взял трубку и стал набирать номер.
- Госпожа колдунья?
- Малыш?
- Но я же уже взрослый, - улыбнулся я.
- Это даже не смешно, Малыш, ведь ты совсем еще юн. Тридцать три еще не приговор, вспомни о том, сколько лет мне, - она затихла и вздохнула.
Я услышал шелест крыльев за  своей спиной и обернулся.
- Ну, здравствуй, Малыш.
Я подбежал к Джонни и Марии и крепко обнял их. Я был безумно рад их видеть.
- Итак, сразу же к делу. Чем мы можем тебе помочь? – спросил громадный голубь.
Я не мог ничего ответить и поэтому протянул вперед бумажку, в которой было написано то, что я должен покинуть эту квартиру, так как она переходит в собственность города промокшего Будды.
- Но это же подделка, - громко хохоча, сказала колдунья.
Она упала на кровать и зарылась в подушки, продолжив громко смеяться.
- Как подделка? – недоуменно выпалил я.
- А так, - с умным видом сказала Мария.
Тем временем Джонни, уже превратившись в красивого мужчину с шрамом через левый глаз, уселся на диван и стал с внимательным видом осматривать документ, подставляя его то электрическим лучам лампы, то  еле закравшимся лучам рассвета.
- Да, определенно, это подделка. Причем некачественная. Странно, что ты поверил тем, кто принес тебе эту бумажку. Мы должны выяснить, зачем кому-то понадобилось выживать тебя из квартиры.
- Или же, зачем кому-то, и самое важное, кому именно, понадобилась твоя квартира, - продолжила колдунья.
- Но у меня нет никаких версий на этот счет. Может, кому-то понравился мой дом. Тут вид на набережную. Очень красивый. И площадь у квартиры большая. Хотя все же знают, что квартира испорчена, что тут море под кроватью, от которого не избавиться. И с годами это море только растет. Вон, уже торчит несколько десятков волн. И вечно песок попадает в тапки, если ложиться спать с левой стороны. Да и облака порою попадают в рот во время сна, если на море шторм, и ветер растряхивает их по всему матрасному небу.

- Ну, конечно же! – воскликнула смеющаяся ведьма. – Все дело в море. Малыш ведь не знает, что море это не озеро и не болото. Что это бесконечная вереница путей, череда переходов. Малыш не знает, что море – это длинный путь от дома в неизвестность, в заветную даль, где растут райские деревья, распускаются самые ароматные цветы, где танцуют самые красивые девушки, а деньги льются рекой. Где тела не знают нещадных стрелок времени, где все улыбаются, и никто не стареет. Малыш не знает, что такое море. Малыш думает, что это только лишь маленький секрет под кроватью, который напоминает о себе небольшими потопами и дразнящим смехом неунывающих чаек. И Малыш, как всегда, не прав.

Джонни положил ногу на ногу и усмехнулся, а затем, поймав подмигивание Марии, продолжил за нее:
- Да и, конечно, Малыш вряд ли когда-нибудь пробовал на собственной шкуре, что это такое, хвататься за канаты и барахтаться в нескончаемой озверевшей стихии из стороны в сторону. Как это, чувствовать, что море плюет тебе в лицо своей ядовито соленой слюной. Малыш не знает, что значит коснуться босыми озябшими ногами поверхности сырой земли, а потом упасть на четвереньки и в звериной истоме смеяться и целовать эту землю, врезаясь пальцами в ее нутро. Малыш не знает.

- Да что вы заладили? Я ничего не понимаю, к чему эти издевательства?
- Никто не издевается, Малыш, - спокойно ответил Джонни, - просто мы хотели добавить пикантности этому моменту.
- Какому? – удивился я.
- Моменту, - подхватила Мария, - когда ты узнаешь, что под кроватью у тебя находится не море, а проводник в любое место на Земле, да и если хочешь, не только на Земле. Смотри на звезды – выбирай любую  и лети. У тебя же есть портал в любой из миров. Ты спал над ним и даже не подозревал в чем дело, - улыбалась колдунья, подкидывая маленькую подушку.
- Почему вы мне раньше этого не говорили?
- А раньше тебя никто дешевыми подделками из дома не выгонял, - ответил мне голубь.
- Справедливо. Но вопрос остается открытым, что же мне делать? Они все равно заявятся сюда через несколько часов и вытурят из дома, предъявив новые документы. Можно, конечно, не открывать дверь, но они же опечатают квартиру, а потом взломают, когда им понадобится море.
- Это не так важно, как то, кому понадобилось твое море, Малыш. Поверь, узнать, кто за этим стоит, гораздо важнее, чем сам по себе портал. Даже если ты проиграешь битву и останешься без своей квартиры, не так страшно, как то, что злодей, которому ты проиграешь, останется в маске. Безопасность его имени и лица. Инкогнито его существа мне совсем не нравится, - задумчиво и немного грустно сказала Мария.
- Знать бы хотя бы цели того, кто пытается заполучить подкроватное море, - как будто в пустоту, произнес Джонни.
- Иметь власть над пространством, что же еще? – недоуменно ответил я.
- Это очень вряд ли, - ответил голубь. – Я смею подозревать, что кому-то совсем не хочется, чтобы ты имел доступ к пространственному кораблю.
- Но ведь  появление этих двоих с документом привело к тому, что я узнал про море, если бы не они…
- Злодеи вряд ли знали, что ты даже не подозреваешь о том, насколько велико и могущественно твое море. Не забывай, как однажды ты  исчез из города, пытаясь найти одного человека. Возможно, это твое резкое исчезновение и заставило злодеев подумать о том, что ты знаешь о возможностях своего подкроватного моря. Ведь до сих пор никто не знает, как ты ушел из города не замеченным никем. – все глубже и глубже погружаясь в задумчивость и подушки, говорила ведьма.
- Я шел пешком. – спокойно ответил я.
- Но они не знают об этом. – уточнил громадный голубь.
- Почему бы просто меня не устранить?
- Ты им еще зачем-то нужен. – пожал плечами Джонни.
Мария вскочила на кровати и с удивленно-радостным лицом воскликнула:
- Я знаю, что надо делать. Я все придумала. Мы победим. И будем жить долго и счастливо, будто в сказке какой-нибудь детской.
-  Мы все во внимании. – любуясь волшебницей, торжественно произнес Джонни.
- Ты поступишь так, как они хотят. Собирай чемоданы и выметайся из дома, Малыш!

14
Время густо тянулось по очередности дней. Внезапно все замерло, в одночасье застыло, будто и не было ничего стремительного, быстрого, лихорадочного. Вообще никогда. Я сидел на только что упакованном ящике с леденцами на любой вкус и думал о том, что было со мной. Еще несколько недель назад события сыпались на меня, как заставший врасплох снег, бешеной кутерьмой падающий на неприкрытую голову. Мое возвращение в город Промокшего Будды и новость о том, что отец покинул этот мир, рассыпавшись на сотни мыльных пузырей. Вид своего самого родного и навсегда любимого дома, напоминавшего теперь какой-то алтарь или святыню, весь заляпанный воском свечей, ароматом почти свежих цветов и пластиком еще теплых фотографий. И эти пузыри. Повсюду мыльные пузыри. А потом мое изгнание с этого нажитого, родного алтаря. Возвращение тени, потеря зрения. И, наконец, встреча с Симоной. Неужели все это только что вертело меня в хороводе на больших скоростях, а сейчас отбросило, отпустило, усадив на огромный ящик, внутри которого понемногу слипались разноцветные леденцы в виде зверей, памятников культуры и искусства, знаменитых людей, цветов, даже рек, островов, континентов, кораблей, ракет, планет и звезд.
Где-то неподалеку, за тонкой стеной упаковочного и сортировочного цехов, шумным водопадом лился дождь. Искусственный свет ламп, точно повторяющих солнечный, стелился по залу, разбрасываясь повсюду радугами. Работники этого цеха, в основном, были девушки. На своих тонких и длинных ногах, они бегали по залу и сочком вылавливали сгустки радуги, будто бабочки, порхающие с цветка на цветок, а потом помещали их в удлиненные сосуды с голубым туманом, в котором эти сгустки кристаллизовались. Затем эти сосуды помещались в большие корзины, которые увозились далеко, в другое крыло фабрики. Через длинный мост, который простилался под рекой. Этой рекой была самая большая река города – Слеза Будды. Там, за рекой, склянки с кристаллами расфасовывались по центрифугам. Они быстро крутились в разных направлениях, превращая содержимое склянок в блестящую пыль. Когда карусель переставала кружить кристаллическую пыль, склянки падали в теплую воду и растворялись, отпуская на волю блестящие пылинки.  Через некоторое время вода начала свое движение. Откуда-то появлялся теплый южный ветер, который поднимал небольшие волны и пенил воду. Розоватая пена подплывала к берегу, где ее уже поджидали рабочие с длинными палками. Они накручивали пену на эти палки и поднимали к потолку. Казалось, что под железными сводами плавают облака из сахарной ваты. Но это было далеко не так. На самом деле эти облака были очень полезным приспособлением для любой семьи, где были маленькие дети. Стоило приобрести одно такое облако, как родители забывали сразу о многих проблемах, а все потому, что эти облака выплакивали лужи. Лужи-не-промокашки. Такие лужи можно было разводить даже у себя дома. Они не портили деревянные полы или мебель, не пачкали ребенка, а главное, не могли его намочить. Ребенок мог спокойно резвиться в луже и при этом оставаться абсолютно сухим без риска испортить дорогие ботиночки или заболеть. Блестящая находка для любых родителей. Такие облака пользовались огромной популярностью, и спрос на них был большой. С этими облаками можно было выходить на улицу, заменяя обычные лужи на не промокашки. Счастливые родители, счастливые и сухие дети, что может быть лучше? Фабрика хорошего настроения была вся сплошь усеяна не очень важными, но очень нужными находками такого рода.  Если посмотреть на фабрику с высоты птичьего полета, то может показаться, что это лицо улыбающегося человека, улыбкой которого стала  главная река города. И ведь действительно, появление этого предприятия в городе привело к тому, что жители его стали чаще улыбаться и смотреть на бесконечно разное и бесконечно красивое небо.
Я сидел, глубоко погруженный в мысли, хрустя пальцами рук и думая о скорой встрече с Симоной. Как же долго она была без меня. Совсем одна, оставленная мной. Она говорила мне, что не было ни дня, когда она не думала обо мне. Я все время был с ней. В ее мыслях, рисунках, в проходивших мимо людях: « У кого-то были такие же лохматые волосы, а кто-то также застенчиво улыбался. Иногда мне казалось, что кто-то играет на рояле, неплохо, конечно, но не так воодушевленно, как ты. Иногда мне попадались высокие юноши с походкой, грозящейся развалиться на мелкие куски. Во всех что-то было. Было что-то от тебя. Как выветренные не до конца духи. Но не было взгляда. Не было таких же, даже похожих глаз. Таких глаз, наверно, и нет больше. Они будто светятся, как две небывалые луны». Симона шептала мне все это, а я еле сдерживал слезы. Самая светлая, самая ясная, самая нежная и добрая, мой ангел, - Симона.
Я знал фабрику, как свои пять пальцев, поэтому мне не стоило ни малейшего труда спрыгнуть с ящика и свободно зашагать к выходу. Выйдя из здания, я вдохнул свежий, морозный запах, в который уже прокрадывался хулиганистый запах апреля. До моего слуха доносились тонкие и острые удары капель, слетающих с разморенных первыми, весенними лучами солнца крыш. Весна завоевывала день за днем власть в городе Промокшего Будды, честно исполняя свои обязанности и щедра берясь за свои полномочия.
Я спрятал руки в карманы и, опустив голову вниз, шел к музыкальному магазину, чтобы снова сыграть Симоне что-нибудь на рояле. Когда до моего слуха уже стали доноситься высокие ноты, я замедлил шаг и пошел спокойнее. Я вдыхал запах шумящей улицы. Прислушивался к многоголосным перестукиваниям ботинок и сапог.

Вдруг на меня свалился резкий удар. Кто-то очень быстро бежал, но напоролся на меня.
- Ты что, слепой?! – яростно прокричал некто.
- Вообще-то да, - улыбнулся я, почесывая макушку.
- Идиот! – прокричал, убегая неизвестный.
Я пожал плечами и пошел вперед, с каждым шагом настигая свою цель. Я зашел в магазин, продавец любезно поздоровался со мной и усадил за мой любимый черный рояль. Симоны не было. Обычно она не опаздывала, а если уж и умудрилась когда-нибудь опоздать, то совсем немного. Но на этот раз ее не было уже двадцать минут. Я начинал волноваться, но не подавал виду, меня выдавала лишь музыка, которая начала нервно тараторить, чеканя одно стаккато за другим. Я прислушивался, всей душой желая услышать звук задетого открываемой дверью колокольчика, но его не было. Музыка все звенела. С каждым тактом быстрее и быстрее, расплескиваясь уже на другие музыкальные инструменты. Продавец затаился за прилавком, опершись головой на локоть.
Колокольчик зазвенел. Но внутри меня что-то отрывисто дернулось – тяжелые шаги, ударяющие холодный пол, а не легкие, щебечущие шажки маленьких ножек, которые, казалось, и не дотрагиваются до земли. Тяжелые шаги приближались ко мне. Я не останавливался, а наоборот, играл еще быстрее. Вдруг, крышка рояля хлопнула и закрылась, я еле успел отдернуть пальцы от клавиш.
- Хватит играть, Фабьен, - сказал голос, которому принадлежали те тяжелые шаги, - Симону похитили.
- Как похитили? Что делать? – испуганный, еле вымолвил я.
- Что делать? Спасать ее, конечно! Бежим!
Я схватился за незнакомца и вылетел вместе с ним из магазина, забыв про снятые перчатки, пальто и шарф. Коснувшись рукава незнакомца, я почувствовал что-то знакомое, мои руки знали эту теплую, шелковистую ткань. Это были крылья. Это был Джонни.
- Куда мы летим?
- К тебе домой, малыш.
- Но ведь дом теперь стал музеем, и я не имею права заходить туда без билета.
- А мы и не идем туда, малыш, мы туда летим.
- Но как я могу найти Симону, если я и себя в отражении больше найти не могу?
- Не беспокойся об этом. О тебе позаботятся. Ни слова больше.
Пока мы говорили, я забрался на спину Джонни, обнял его и держался, что было силы, пока он стремительно нес меня к моему старому дому. Взметнувшись по ступенькам за несколько секунд, Джонни выломал дверь, ударив по ней ногой, распихал косматыми, черными крыльями опешивших и до смерти испугавшихся туристов, обычных посетителей дома-музея и экскурсоводов. Он ворвался в мою бывшую спальню и, сбросив с себя угольное оперение, взметнул к потолку кровать, разбил люстру, а потом резко швырнул меня прямо в пучину подкроватного моря.
Я почувствовал, как моя морозная одежда наполняется теплом, до ушей доносились отдаленные крики чаек, хотя, может, это кричали испуганные туристки. Я уходил все глубже и глубже, на самое дно моря. Тишина обволакивала мое тело и усыпляла. Уже почти погрузившийся в дремоту, я почувствовал, как мою ногу обвивает нечто, напоминающее веревку. Но это была не веревка – это была металлическая цепь. Я крепко схватил ее и потянул, что было силы. Цепь с легкостью поддалась, и я услышал звук выдергиваемой пробки. Покой усыпленного моря стал нарушать образовавшийся водоворот, который крутился все быстрее и быстрее. Я не пытался сопротивляться, просто отдался течению и устремился куда-то вниз. Вдруг резкое движение выхватило меня из лап нескончаемой толщи воды.
- Хорошенько искупался и, смотри, живой остался.  Разлегся в ванне. И всем видом говорит «не встану», - на распев проговорил некто, вытащивший меня из воды, - с легким паром, Фабьен. – Ну, ты тут пока в ванной прохлаждайся, но слишком долго не наслаждайся.
- Что?
- Что-что? Любимую спасать тебе надо. Не валяйся в ванне попусту.

ЧАСТЬ ТРИ
1
Сложнее всего было пробраться в замок, но достигнув цели и сев за черно-белые клавиши королевского рояля, устремив свои невидящие глаза в место, где, должно быть, сверкали черными искрами ноты,  я с улыбкой выдохнул затаившийся во мне воздух и с жадностью сделал громкий вдох.
-Мсье, Вам пора бы уже начинать играть, мы давно Вас ждем, - важным голосом промолвил низкий толстяк в  алом смокинге. Он чем-то напоминал мне смесь собаки и свиньи.
- О да, конечно. Что надо играть?
- Это Вам лучше знать, Сэр, - недовольно ответил щенячий свинтус и отошел в сторону.
- Что ж, - я пробубнил себе под нос, размял пальцы, щелкая ими в неведомый такт неясного торжества, окружавшего меня, и разлетелся сотнями быстрых птиц по клавишам.
Музыка ревела и ныла, взывала и просила, кричала, смеялась и хохотала, она задыхалась в молитве  и терялась в возгласах верхних октав. Все закружилось. Тишина, водрузившаяся в зале, с появлением первого аккорда тут же надломилась и рассыпалась маленькими пузырьками шампанского в каждом бокале. Прекрасные барышни, взволнованные и удивленные, устремили свои взоры ко мне, пряча свои щебечущие тела за нежнейшими полотнами небывалых цветов и форм платьев. Рассыпанные по их шеям и тонким рукам драгоценности сияли в такт музыке самой  свежей утренней росой. Их разрумяненные и удивленные лица излучали радость и доброту.  Как на подбор, высокие, сильные и красивые, их кавалеры героически стояли рядом, не поддаваясь всеувлекающей магии музыки. Но их ноги уже стучали в такт, а руки медленно, но уверенно, обнимали талии  прекрасных дам и уносили многочисленные пары в вихрь круглого, пузатого вальса.

Я оторвал руки от инструмента, погрузив зал в тишину, но на этот раз она лопнула под давлением нескончаемых аплодисментов, разразившихся громом под самыми сводами высокого потолка.

- Браво! – кричали все в один голос. Я  не различал слов. Не думал ни о чем, я ждал того, что должно было произойти. Мне  было известно лишь то, что я должен играть на рояле до тех пор, пока я не увижу Симону. Но смешнее всего то, что я слепой, а от игры вряд ли прозрею.
Я поднял голову и захлопнул опустевшие веки. Руки дрогнули и снова понеслись по белым полоскам и черным выступам. Мои пальцы взлетали испуганными стаями птиц над черно-белыми рядами, а потом опускались тонкими листами на их поверхность и ласкали черно-белый глянец. Я плакал и улыбался, музыка вырывалась из моей груди и разбивалась о пюпитр, ставила на дыбы ненужные нотные листы, трясла их над моей головой и роняла в удивленную публику. Все замерли и ждали чего-то еще. Изумленный и вконец потерявшийся оркестр уже не пытался нагнать мой ритм и подпеть стройными голосами своих инструментов. Он просто замер с обмякшими смычками и струнами и любовался завораживающей игрой.
- Эм, Фабьен, мы, конечно, не хотели прерывать твоей замечательной игры, но пустишь нас назад?
Я не отрывался от клавиш, лишь замедлил темп и пустил свои пальцы струиться медленными ручьями, расплескивая острожные ноты контроктавы по ожидающему залу.
- Только аккуратно,  - ответил я.
- А где же возгласы радости, что мы снова вместе, да, брат?
- Да, брат.
Глаза нехотя перекатывались с моего плеча на голову, помогая друг другу зрительными нервами.
Левый глаз держался за Правый и тихонько спускался в свою глазницу по моей обросшей челке. Ритмично двигая боками, он протиснулся в забывшие его веки, покрутился пару раз по часовой и против часовой стрелки и радостно охнул. Я оторвал правую руку от рояля, снял с головы глаз и помог ему забраться на свое место, а потом тут же продолжил играть, тихо бубня под нос глазам.
- Как вы здесь оказались? Как так вышло, ребята? Я так давно не видел вас… вами. Да и стоп, почему это я так плохо вижу, - изумился я, оглядываясь кругом.
- Ну, просто понимаешь, мы немного выпивали, когда искали тебя.
- Немного?
- Да ладно тебе, главное, что мы теперь вместе, как раньше, это все Джек придумал, он нам очень помог. Но нам надо спасать Симону, если ты помнишь.
- Я не знаю, где она, единственное, что я знаю, это то, что я должен играть, не отрываясь, пока не увижу ее.
И подавил, душащую меня грусть, склонился над роялем и снова понесся по его клавишам, поднимая и опуская их, чередуя бешеным хороводом аккордов, будя спящие песчаные бури и разъяренные цунами. Понемногу  зрение приходило в себя, и я начинал привыкать к тому, что снова все вижу. Я оглянулся и увидел вокруг себя заколдованных людей, которые вряд ли заметили, как я вставил себе глаза в пустые глазницы. Они не видели ничего, лишь танцевали, внемля очаровавшему их такту моей музыки. Я бы и сам был бы рад так заколдоваться и забыться, но я не имел власти над собой. Все, что я мог, это отдаться музыке, бушующей во мне, и ждать, когда  же я увижу ее. Симону.

Вспоминая, как это, смотреть и видеть, я блуждал глазами по залу и находил для себя множество необычного. Ведь спустя только десять минут я начал понимать, что зал невероятно освящен, и меня слепит его ярким светом. Помещение было озарено тысячами свечей. Они были разбросаны по всему залу, прятались даже в париках, платьях и костюмах приглашенных на сегодняшнюю коронацию гостей. Одна маленькая свеча была даже на мне самом. Я вглядывался в стены, которые были завешаны картинами разных времен и содержаний. Рядом с обнаженными нимфами, танцующими под звуки флейты, охотники закалывали загнанных в ловушку львов. Портреты плачущих женщин сменялись портретами смеющихся мужчин, портреты смеющихся детей сменялись портретами плачущих стариков. Пейзажи диковинных лесов и необузданных морей, все кружилось и нависало одно на другое на этих бесконечно больших стенах.
В дальнем углу, облаченная в розовые кусты, расцветала пышная сцена, укрытая бархатным алым занавесом. Свечи стали медленно гаснуть, а сцена все ярче и ярче разгораться белым светом. Я вонзил свой взгляд в сцену, а пальцы машинально, но все также мастерски извивались на клавишах, издавая гармоничные сочетания мелодичных звучаний. Дрожащий занавес начал устало уплывать от середины к краям сцены. А на самой сцене возник черный силуэт. Вдруг возникшие прожектора устремили свои пронзительные взоры на этот силуэт, и он расцвел.

Я увидел  до боли знакомые и родные черты лица, нежные руки и еле дышащую грудь. Симона стояла на сцене неподвижно, будто неживая. Ее печальный взгляд падал куда-то за горизонт и растворялся в море ее печали.  Черное платье обвивалось вокруг ее стройной талии, как змея, струилось по ее ногам и стелилось по полу. Бледное лицо и тонкие белые руки казались особенно высветленными на фоне этого черного платья и выпрямленных, окаменелых, почерневших волосах.
Симона немного прикусила губу и запела.
2
Симона неподвижно стояла на сцене и лишь только ее прекрасный, тонкий голос говорил о том, что она жива. Что она настоящая, а не омертвелая, идеальная копия той Симоны, которую похитили. Это черное, изящное платье напоминало кандалы, которые сковывали ее, не давали сделать лишнего движения. Казалось, это тонкое, шелковое платье было тяжелее металлических лат, в которые были облачены охранники.
Грустно склоненная голова, опустившиеся узкие плечи. Весь вид Симоны – понурый, грустный, безысходный. И в противоположность всему ее виду – невероятный голос. Он разливался по залу. Проникал в сердце каждого присутствовавшего в зале человека. Он был живой, чистый. Он, сливаясь с завитушками моей музыки, дрожащей, зовущей, всесильной, окатывал стены зала чем-то благоговейным. Все вокруг наполнялось любовью, чистотой, светом. Люди становились, будто добрее, улыбались искренней и шире. Но это длилось не долго, всего несколько минут, пока продолжалась ангельская ария Симоны.  Все то время, что она пела,  я смотрел на нее, боясь разбить ее хрупкое тело, ее тонкие черты лица. Мне хотелось вырваться из плена своей игры, броситься к ней, укрыть от света прожекторов и взглядов придворных и гостей. Но я был не властен. Глаза шептали мне, что еще не время, и просили поглядывать на часы, которые тарахтели у меня в левой в ладони.   Я чувствовал ноющее жжение в руке и понимал, что скоро настанет время действовать. Я ждал сигнала, призыва.
Вдруг где-то, будто издалека, приближаясь, загудели трубы, они празднично взывали к вниманию каждого. Резким движением я вздернул финальный аккорд, погладил клавиши и стал выжидать, затаившись за пюпитром. Я посмотрел на ладонь и увидел, как почти все стрелки сошлись на числе двенадцать. Дневная стрелка уже укоренилась на этой цифре, подзывая часовую стрелку. Минутная же стрелка переводила дух на без пяти, следя за быстрыми скачками секундной стрелки.
Я нервно забарабанил пальцами по краю рояля и с волнением взглянул на Симону. Мысленно я просил ее, чтобы она подала мне знак, что узнала меня, ведь в последний момент, увидев ее на сцене, я смог вывернуть мелодию так, чтобы плавно перейти не игру нашей с ней песни. Которую она так часто пела в музыкальном магазине за углом.  «Ну, же, Симона, давай!» - все повторял и повторял я. Но она молчала. Казалось, что ее выпрямленные волосы были также тяжелы, как и платье. И Симона не может поднять своих ясных глаз, чтобы встретиться с моими таким необходимым мне взглядом.
По мраморному полу стали раздаваться тихие шаги. Я обернулся. Под триумфальную музыку распахнулись парадные двери, и в зал вошел Джозеф. Он шел с маской на глазах, не видя ничего. За правый локоть его поддерживала тень, а за левый – небезызвестный мне доктор. Сегодня тень была как никогда прекрасна, ее стройный силуэт дрожал в мерцании  многочисленных свечей, она покорно, медленно и статно двигалась, помогая своему королю. Вот-вот должна была начаться коронация. Всего несколько минут, и Джозеф станет владыкой мира. Я смотрел на его беззащитный и в то же время грозный вид. Я не понимал, почему никто ничего не предпринимает. С надеждой взглянув на Джека, нарядившегося в черный, как смоль, смокинг, сверкавшего и источающего шарм и лоск, я поймал лишь самоуверенное подмигивание и понял, что мне остается только ждать. Сейчас Джек очень напоминал мне своего отца.
Я следил за Симоной, она все продолжала тихо и покорно ждать. Минуты тянулись, как ленивая резина, тонко нарезая меня своими острыми лезвиями изнутри. Джозеф уже поднимался по лестнице к Симоне. Барабаны стали отбивать все чаще и чаще праздничный ритм. Трубы загудели и стихли. Казалось, даже свет погас, отдавая всю энергию прожекторам на сцене. Все внимание было устремлено на неподвижную Симону, стройный силуэт тени, элегантного доктора и Джозефа-людоеда. Тень отпустила локоть своего повелителя и направилась в тень, где бесследно растворилась. Доктор ловким движением освободил голову чудовища от маски и спрыгнул вниз, в зал к взволнованным и любопытным гостям. Все они стояли и без отрыва глядели на сцену в ожидании самого важного момента, не замечая, как у них под носом обворожительный доктор кардинально меняет свое обличие.
Все стихло. Джозеф медленно стал поднимать свои веки. Наконец, он раскрыл глаза и ничего не увидел. Вокруг была темнота. Все торжество: пышные платья,  дорогие костюмы, замысловатые картины, фонтаны в центре зала,  вкуснейшая еда, - казалось ненастоящим, пока чудовище не могло своими глазами взглянуть на это.

Кротчайший испуг был усмирен – доктор предупреждал, что такое может случиться. Именно поэтому Джозефа точно подвели к ангелу, поставили прямо напротив, чтобы не случилось никаких инцидентов. Чудище было спокойно. Оно вытянуло руку и коснулось тонкой, холодной руки Симоны.
Огромная, напряженная кисть Джозефа скользила вверх, миновала плечо и выпрямленные волосы, остановившись на слегка заостренных скулах. Громадина схватила Симону свирепой рукой, сжимая нижнюю челюсть и сдавливая немножко пухлые, румяные щеки своими стальными, беспощадными пальцами, и приказала: «Посмотри на меня!». Симона медленно подняла свои печальные глаза и начала взволнованно метаться взглядом по невидящим глазам. Она не понимала, что происходит: прямо перед ней стояло жуткое чудовище, которое сжимало ее лицо, страшное, косматое, свирепое. Но эти глаза. Они были точно глаза Фабьена, голубые, ясные. Единственное, что было не так – их неподвижность. Они окоченели. Умерли.
Все это время я сидел в своем укрытии и не мог пошевелиться. Время ползло, разрывая кожу на моей левой ладони, и нехотя перебиралось с секунды на секунду вперед. Я не мог ничего сделать. Не мог никак подействовать на происходящее. Оставалось еще две минуты. Две бесконечно долгих минуты, которые будут заставлять меня смотреть на то, как мерзкое чудовище прикасается к самому дорогому мне существу. К моей Симоне. К моему ангелу. Мои руки сжимались в кулаки. От напряжения сводило пальцы, губы вытянулись в полоску, а сжатые челюсти скрипели зубами.
Глаза Симоны метались из стороны в сторону. Она не знала, что делать. Ее губы дрожали. Я знал, что ей было страшно. Пожалуйста, Симона, дождись, скоро я спасу тебя. Скоро все кончится. Оставалась одна минута. Я пытался подтолкнуть время, сжимая и разжимая ладонь, но время не слушалось. Оно шло своим чередом.
Десять секунд.
Девять.
Восемь.
Семь.
Шесть.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.
Я сорвался с места, понесся что есть силы к Симоне. Взволнованные и удивленные гости так ждали того, что скажет ангел, что не обращали на меня никакого внимания. Я взметнулся на сцену и выхватил Симону из лап злодея.
- Я с тобой, я с тобой, Симона, - я крепко обнял ее и поцеловал в лоб.
Публика охнула. Симона испуганно взглянула на меня.
Вдруг резкий ветер прошелся по залу и погасил все освещение, даже устремленные на нас прожектора. Люди затаились в ожидании, какие-то женщины в разных частях помещения вскрикнули. Медленно огромный зал стал наполняться тихим и робким лунным светом. Свет растекался, проникая во все темные уголки в зале. Каждый был окутан этим мирным сиянием, источником которого были мои глаза. Симона удивленно и восторженно смотрела на меня. Она ничего не могла сказать, кроме четырех слов: «Как две небывалые луны». Симона улыбнулась мне и стала гладить по голове. Я чувствовал тепло ее ладоней, но оно начинало тяжелеть. Я сначала не мог понять, что происходит, а потом осторожно коснулся той тяжести и понял, что это корона.
Все в зале, как один, заохали, стали тыкать в меня пальцем, ведь никто не думал, что их повелителем буду я. Все ждали, что это будет Джозеф. По залу прокатывались вопросительные восклицания, неясные реплики. Зал погружался в некое оцепенение. Я снова поцеловал в лоб Симону, повернулся к ней спиной и подошел к краю сцены, на которой стоял, неловко улыбнулся и начал, было, говорить, чтобы успокоить присутствующих. Но паника в зале начинала только усиливаться. Я и не думал, что так сильно мог напугать собравшихся здесь людей. Но вдруг я почувствовал, как в меня вцепились стальные руки, которые недавно сжимали мое любимое лицо – я чувствовал отголоски тепла Симоны. Безжалостные пальцы язвительно ковыряли мои ключицы. По мне побежала дрожь. Я обернулся и увидел разъяренного Джозефа, а позади Симону, которую схватила тень, приставив к ее горлу острый кинжал.
- Отдавай глаза или твой ангел истечет кровью, - процедило сквозь зубы чудовище.
3
- Йохохо! Браво, браво, браво! – хлопая в ладоши, произнес самодовольный голос.  – Какой хитрый и опасный Джозеф, но объясни, как же ты собираешься расправиться с Фабьеном, повелителем города Промокшего Будды, то есть сердца неба и земли, если ты слепой и беспомощный никто? – продолжал голос.
- И правда, для начала я заберу его глаза, - и сжимающий новоиспеченного короля Джозеф попытался выковырять глаза из глазниц Фабьена. На ощупь он добрался до носа, а затем большим и указательным пальцем надавил на глаза.
Фабьен вскрикнул от боли и оттолкнул напавшую на него громадину. Джозеф вцепился Фабьену в глотку и начал его душить. Они оба упали и стали перекатываться по сцене, несколько раз чуть не сбив тень и Симону. Симона безмолвно плакала, тень не отпускала ее. Она держала острие клинка у тонкой шеи Симоны и что-то шипела, понемногу уводя ее за кулисы.
Испуганная публика начала стремительно выбегать из зала, топча друг друга. Женщины кричали, их кавалеры бежали как можно быстрее, забыв о приличиях и о своих прекрасных спутницах. Платья рвались, парики слетали белыми голубками на мраморный пол и чернели под стуком нескончаемых спешащих выбраться из зала ботинок и туфель.
- Праздник начался! Йохохо! – сумасшедшим голосом прокричал Джек, который обернулся коршуном и кружил над залом. Он ехидно смеялся и разбивал люстры, роняя их на убегающую публику. Он хватал клювом свечи и целился в парики, которые вспыхивали. Паника усиливалась. И только замершие охранники-рыцари почему-то бездействовали – их война еще не началась.
Тень тащила за собой плачущую Симону. Они стремительно спускались по лестнице. В самый низ, где царствовали сырость, холод и мрак. В тюрьму. Тень крепко сжимала запястье Симоны, оставляя на нем болезненный красный след, и стучала клинком по железным прутьям клеток, в которых сидели заключенные. Дойдя до нужной ей камеры, тень яростно произнесла: «Выметайся вон, бери все, что тебе нужно! Только быстро!». Из темной, тесной, затхлой камеры весь сутулый, грязный и запуганный, вышел мужчина. Он не был стар, но мучения, которые ему пришлось пережить здесь, заставили его руки и лицо прошить на себе морщины, а волосы раскрасить в белый цвет. Он прятал глаза в своих босых ногах и грязном полу и крепко сжимал в руках много раз заштопанный мешок. Симона с любопытством стала разглядывать его, утирая слезы.
Тень спрятала кинжал где-то в подоле платья. Достала кандалы и надела их на мужчину и Симону. Схватила за длинную цепь, соединяющую наручники, опутавшие левую руку Симоны и правую руку мужчины, и потащила пленников за собой. Они стремительно возвращались к месту, которое только что покинули – на сцену.
А тем временем там сражались Фабьен и Джозеф. Свирепый и разъяренный Джозеф метался по сцене, ничего не видя. Он был гораздо сильнее, выносливее, быстрее, проворнее Фабьена, но он ничего не видел. Фабьен был уже сильно побит. Из носа текла темная кровь. Из рассеченной щеки тонкой струйкой сочилась кровь, а искусанные и лопнувшие от ударов губы напоминали распустившуюся розу.
Фабьен не пытался напасть на Джозефа, он пытался не погибнуть под давлением его бескомпромиссной ярости и жестокости. Джозеф выл, как зверь, он сорвал занавес вместе с карнизом, за который занавес держался, вставал на четвереньки, поднимался, бил себя в грудь, рвал на себе волосы. Наконец, Джозеф не выдержал, он услышал скрип и бросился на этот звук, решив, что там притаившийся Фабьен, но промахнувшись, он взвыл и стал вырывать свои глаза. Ему это не удалось. Глаза намертво застряли в глазницах чудовища. Единственное, что удалось ему – снять голубые линзы. На пределе своей ярости, Джозеф бросился сам не зная куда и выпал в разбитое им окно.
Тень и Симона одновременно вскрикнули, но тень оправилась от шока раньше. Она вытолкнула пленника на сцену, за ним побежала и связанная Симона.
- Рисуй солдат, чтобы схватили мерзкого короля!
- Сэра Джозефа?
- А ну заткнись, - тень ударила пленника, - я про гадкого мальчонку, Фабьена, - проревела она. – Пусть поймают и свяжут негодника! И поживее!
Странный пленник склонился над своим планшетом, и начал рисовать, выводя на белесом листе силуэты солдат. Он обхватил деревяшку двумя руками, будто обнимая ее или пряча от посторонних глаз. Его сальные, давным-давно немытые волосы острыми пиками вонзались в бумагу. Спина немного тряслась от усердности работы мужчины. Симона с любопытством разглядывала незнакомца. Она даже немного улыбалась, будто и не была скована, будто ей только что не угрожали.
Секунда за секундой солдаты обретали все более живой вид, а стоявшие по периметру зала железные рыцари стали хрустеть, гудеть и двигаться, понемногу оживая. С каждым движением карандаша по бумаге в винтики и металлические пластинки вползала жизнь. Форма обретала плотность. Внутри доспехов расцветали бутоны человеческих тел, непобедимых, сильных, бесстрашных.
Железо зацокало по мраморному полу и целая армия, которая с каждым мигом все преумножалась, двинулась к сцене, минуя художника в окно, в которое прыгнул Джозеф.
Джек, который внезапно испарился, вновь пронесся над сводами зала, но на этот раз он был не один. На его спине сидела Моника, которая что-то крепко держала в руках. Это был мольберт и  карандаши. Джек опустился на сцену, превратился в человека и усадил Монику на сцену.
- Кто вы такие? – рявкнула тень.
-  Такие сердитые лица теней не видел я никогда! – улыбаясь, выпалил Джек, а затем, порывшись в карманах, достал фонарик. – Знаешь, что это, тень?
- Фонарь.
- Нет, это не просто фонарь, это фонарь с вставленными в него лампочками из хирургического осветителя. Смекаешь? – ухмыляясь, сказал Джек.
- Ты не посмеешь, - вскрикнула тень и побежала на Джека, но было слишком поздно.
Ее отбросило за кулисы. Яркий, белый свет очертил большой круг около Моники и неизвестного художника, который уже не рисовал. Опешивший, он смотрел на слепую художницу, которая старательно что-то выводила на бумаге, она рисовала вдохновенно, полностью отдавшись любимому делу.
Джек хлопнул в ладоши, и пыльная буря поднесла его к разбитым прожекторам. Он, встав на железные перекладины, поддерживающие прожекторы, стал рыскать в карманах. Найдя все лампочки, Джек стал вкручивать их в разбитые прожектора, и вся сцена полностью стала освещаться выбеленным, стерильным светом. Тень отшвырнуло еще дальше, она взывала от боли и исчезла. Джек вернулся вниз и освободил Симону от кандалов. Вся измученная и окончательно запутавшаяся в происходящем, она неподвижно сидела и смотрела то за одним, то за другим художником.
- Пойдем со мной, я спрячу тебя, и скоро ты увидишься с Фабьеном, здесь нам больше делать нечего. - Прошептал Джек, укрывая Симону своим смокингом. Симона ничего не ответила, она попыталась обнять Джека, но упала без чувств. Джек взял ее на руки, изловчился, чтобы хлопнуть в ладоши, а потом унесся вместе с Симоной в пыльном вихре в безопасное место.
Двое художников сидели под непроницаемым панцирем хирургического света друг напротив друга. Один на один. Ничто и никто не могли им помешать. Они были вдвоем. Двое врагов. Их армии росли секунда за секундой. И это могло бы продолжаться вечно, пока у художников не закончились бы чистые листы бумаги. На смену раненым и убитым вырисовывались новые, более сильные, хитрые и изворотливые солдаты. Их оружие становилось крепче, опасней и действенней. А экипировка надежней и прочней. Две непобедимые армии бились на крыше замка, на огромной высоте, даже не подозревая о том, что они марионетки. И стоит только художнику оторвать карандаш от бумаги, как они исчезнут навсегда.
- Как дела, отец? – спросила Моника, сделав резкие штрихи на листе.
- Да не очень, - улыбнулся сутулый мужчина, - а ты как? – рука с карандашом дрогнула.
- Я скучала по тебе, отец. А ты? Ты скучал? – острие карандаша поранило бумагу.
- Не знаю. Но каждый день я рисовал тебя и твою маму. В жизни ты красивее, чем я себе представлял. – Карандаш перечеркнул рисунок.
Моника протянула свободные руки, выбросив мольберт и карандаш. Отец крепко сжал протянутые ему ладони, и иссушенные овраги морщин, впадающие в его глаза, покрылись тонкой серебристой росой.

На крыше, шатаясь и вытирая кровь с лица, стоял Фабьен. Он находился  на самом краю, под ним были десятки метров и каменная земля, ожидавшая его теплое, молодое тело. Джозеф стоял рядом, его злость обветрилась под волнами северных порывов. Из глаз текли тонкие ручьи темной, почти черной, крови. Фабьен смотрел в эти глаза, которые только что были так похожи на его собственные. Чуть позади бились воины, не щадя себя и своих врагов. Звенели орудия, бренчали латы. Алый закат полыхал огненным заревом, подпаливая проплывающие близко к нему облака. Обожженные и смуглые, они плыли дальше, печально оглядываясь назад.
- Чем ты лучше меня? – неожиданно спокойно спросил Джозеф у Фабьена.
- Я не лучше.
- Почему же ты король? Почему все ждали тебя  и света твоих глаз?

Вдруг Фабьен увидел, как солдаты стали таять. Они лопались и превращались в черно-белые лепестки роз, которые сгорали в воздухе и подхваченные ветром кусочками пепла улетали догонять обгоревшие облака. Орудия разбивались на мелкие брызги о железный покров крыши и оставались на нем разноцветными чернильными кляксами.
- Кончилась наша война, брат, - спокойно улыбнувшись, сказал Джозеф.
Он медленно подошел к Фабьену и ткнул его пальцем в грудь. Фабьен пошатнулся и полетел спиной вниз, вонзая в себя острый воздух.
Джозеф упал на колени, ощупал пространство около себя и, найдя корону, кинул ее вдогонку Фабьену.
4
Джозеф, шатаясь, шел назад, чтобы отыскать тень. Вся его одичалая громадность в одно мгновение сжалась до обрюзглой сутулости, покорности и смиренности. Он боролся с вырывающимися из него звериными рыками и окаменелостью его ног. Он шарпал ступнями по каменной крыше, размазывая на ней серые обрывки пепла, лепестки бывших воинов, не знающих страха и поражения.
Алый закат поласкал его волосы, обжигая уставшие кончики косматых прядей. Добравшись до лестницы, Джозеф последний раз обернулся в надежде увидеть поле недавней битвы, понять, зачем все это было. Ему не хотелось возвращаться в замок коротким путем – через окно, на сцену. Это было слишком болезненно. Жалостливый стон чуть было закрался в его горло, но обессиленный Джозеф сумел оборвать его, не дав вырваться наружу и омрачить эту странную тишину омертвелого вечера. Какой болезненный покой мерцал в этом сыром апрельском воздухе. Крепко сжав дверной косяк, Джозеф провел глазами по крыше. Что творилось сейчас в его душе? Черствой, не знающей жалости и доброты, ослепленной тщеславной целью душе? Что было в ней? Вся испещренная болью, крахом несбывшихся надежд, она задрожала в Джозефе, вырвалась наружу еле заметным блеском увлажненных, пусть чужих глаз.
Джозеф покорно опустил голову и побрел вниз. Считая ступеньку за ступенькой, он думал о том, почему избавился от того, за чем охотился всю свою жизнь, чему посвятил себя. Рука дрогнула, вспомнив тяжесть и холод благородного металла, который лежал в ее ладони, который обеспечивал власть над небом и землей. Джозеф медленно спускался. Каждая ступенька была испытанием для него. Загнанный в ловушку зверь обреченно шел, отмеряя свое время, далеко спрятавшись в свои мысли и воспоминания.
– Первая ступенька.
Залитый солнцем сад, наполненный сочностью плодовитых деревьев и благоухающих цветов. Мама рассказывает добрые сказки, от которых немного тошнит. Но нет никого роднее мамы, поэтому следует слушать то, что она говорит. Может, это и полная ерунда, но от чистого сердца и с любовью, значит, так надо. Следует выслушать. И внимательно. Не отвлекайся, Джозеф.
– – Вторая ступенька.
У мамы теплая рука и милая улыбка, даже не верится, что мама королева и помогает папе управлять небом и землей, слишком уж много в ней уюта и доброты. Как же так можно?
– – – Третья ступенька.
Мама говорит о том, что если оторвать цветок, то он умрет. Она говорит, что от боли, но это вряд ли. Цветок умрет из-за того, что потеряет связь со стеблем, то есть не будет получать питательные вещества и поглощать солнечные лучи, вчера об этом говорил мой учитель. Неужели мама не знает?
– – – –  Четвертая ступенька.
Что это за старуха выплыла из-за кустов? Идет к нам, не нравится она мне. Уж больно хитрые у нее глаза. Что-то замышляет. Меня наверняка прогонят, чтобы не подслушивал, а потом старуха попробует убить маму. Но ничего. Я буду начеку. Мама в безопасности, пока она со мной.
- - - - -Пятая ступенька.
Все так, как я и говорил. Отойду не очень далеко.
- - - - - - Шестая ступенька.
Один шаг прочь от мамы.
- - - - - - - Седьмая ступенька.
Второй шаг прочь от мамы.
- - - - - - - - - Восьмая ступенька.
Третий шаг прочь от мамы. Но я все равно все слышу, Ведьма. Не отдам тебе маму. Я все про тебя знаю. Не позволю маме съесть твое яблоко. Я все прочитал. Все сказки. Я готов к бою.
– - - - - - - - -  Девятая ступенька.
Четвертый шаг прочь от мамы.
- - - - - - - - - - Десятая ступенька.
Пятый шаг прочь от мамы.
- - - - - - - - - - -Одиннадцатая ступенька.
Шестой  шаг прочь от мамы.
- - - - - - - - - - - - Двенадцатая ступенька.
Седьмой шаг прочь от мамы.
– - - - - - - - - - - - -Тринадцатая ступенька.
Восьмой шаг прочь от мамы. Теперь не слышу. Но вижу хорошо.
– - - - - - - - - - - - - - Четырнадцатая ступенька.
Девятый шаг прочь от мамы. Если бежать, то за пару секунд я справлюсь. Расстояние тут небольшое.
- - - - - - - - - - - - - - - Пятнадцатая ступенька.
Десятый шаг прочь от мамы.
– – – – – – – – – – – – – – – – Шестнадцатая ступенька.
Одиннадцатый шаг прочь от мамы.
– - - - - - - - - - - - - - - - - Семнадцатая ступенька.
Розовый куст. Как же он приятно пахнет. Мама доверяет этой бабке. Да и эта старуха, кажется, не так уж проста. Раскусила мой взгляд, старая карга. Как же ей это удалось. Гладит маму по животу. Мама бледная. О нет! Неужели она ее убила? Не может быть.
Старуха поняла, что она в опасности, когда рядом я. Она не посмеет.
- - - - - - - - - - - - - - - - - -Восемнадцатая ступенька.
Какие нежные лепестки. А цвет напоминает кровь. Только лепестки ледяные. А кровь горячая, значит, цветы – это всего лишь подделка. А если и взаправду, то значит, цветы уже мертвы. Им не может быть больно. Мама улыбнулась – все хорошо. Аромат проник в мой нос. Надо подавить чувство восторга. Соберись, Джозеф.
-- - - - - - - - - - - -- - - - - -Девятнадцатая ступенька.
Старуха ухмыляется.
–   –   –   – –Узкая лестничная площадка.– –   –   –   –
Цветы, я не верю вам, вы не можете быть живыми. Вы слишком прекрасны, слышите меня? Я спрашиваю, слышите? Я приказываю вам, отвечайте! Хватит молчать, а то я казню вас.
Собираясь с последними силами, Джозеф вцепился в перила и побрел дальше. Неудача всей его жизни слишком сильно подкосила его. Джозеф таял, как снег, попавший на напряженную детскую щечку, которая разгорячена докрасна смехом и морозом.
Девятнадцатая ступенька–-- - - - - - - - - - - -- - - - - -Непокорные цветы! Вы точно мертвы, живые бы так себя не вели. Слишком много гордости! Она убивает все живое.
Восемнадцатая ступенька - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мертвые алые головы валяются у меня под ногами. Вы даже не плачете, цветы. Значит, вам не больно. Все цветы мертвы, я же говорил, мама. А моя кровь горячая, я ранен шипами. Как вы смели сопротивляться мне?
Мама?
Семнадцатая ступенька – - - - - - - - - - - - - - - - -
Мама ты уже совсем одна. Первый шаг к тебе.
Шестнадцатая ступенька - - - - - - - - - - - - - - - - Второй шаг к маме.
Пятнадцатая ступенька – - - - - - - - - - - - - - -
Третий шаг к маме.
Четырнадцатая ступенька – - - - - - - - - - - - - -
Четвертый шаг к маме.
Тринадцатая ступенька - - - - - - - - - - - - -
Пятый шаг к маме.
Двенадцатая ступенька - - - - - - - - - - - -
Шестой шаг к маме.
Одиннадцатая ступенька  - - - - - - - - - - -
Седьмой шаг к маме.
Десятая ступенька - - - - - - - - - -
Восьмой шаг к маме.
Девятая ступенька- - - - - - - - -
Девятый шаг к маме.
Восьмая ступенька- - - - - - - -
Десятый шаг к маме.
Седьмая ступенька- - - - - - -
Одиннадцатый шаг к маме.
Шестая ступенька - - - - - -
Мама крепко обнимает меня. У нее слезы на глазах. Неужели ей больно? Но лучше ничего не говорить, не ковырять ее рану. Может, лучше не обнимать ее так крепко в ответ? Вдруг ей больнее от этого?
Пятая ступенька – - - - -
Мама, ты у меня живая. Ты не цветок, а отец – лгун, зовет тебя «моя розочка». Но ты же вон плачешь, тебе же больно. Ты не мертва.
Четвертая ступенька – - - -    
Мама, не надо меня жалеть. Мне не больно. Я рад, что я жив. Моя горячая кровь – мое доказательство.
Третья ступенька – - -   
Когда же  я ошибся? Когда я сделал неправильное движение? Что пошло не так, как следует? Я не понимаю. Я же следовал своей цели. Я же хотел, чтобы все было живо. Чтобы каждый жил. Чтобы каждый чувствовал, что он есть жизнь. Что же в этом плохого?
Вторая ступенька – – 
Что же плохого?
Первая ступенька –   
Что?
–   –   –   –   Следующая лестничная площадка –   –   –   –    
Джозеф не отпускал перил, крепко держась за них, он сполз и упал, хотя скорее улегся, на ледяной пол. Его голова рухнула на безразличный камень и глухим стуком отозвалась, коснувшись холодной отчужденности. Джозеф закатил глаза, закрыл веки, а по ледяному полу потекла темно-красная струйка раскаленной крови.

5
Тень, отброшенная светом хирургической лампы, изнемогая от боли, забилась в бархатный занавес. Лишь только в кромешной тьме, она была в безопасности. Вцепившись сжатыми в кулак ладонями в алый бархат, тень сидела и, затаившись, ждала, пока все утихнет. Она ловила своим точеным, навострившимся слухом каждое движение, происходившее на сцене и за ее пределами, в осколках разбитого стекла, наблюдавшего за битвой двух братьев и двух их непобедимых армий. Сердце тени бешено билось. Это странное чувство наполняло ее, как тогда, много лет назад, когда Фабьен был маленьким мальчиком, когда он лежал в снегу вместе с ней, укутанный зимним покровом ночи. Они смотрели друг другу в глаза, и их засыпало хлопьями снега. Тень пыталась приказать сердцу остановиться, но она не могла подавить это гулкое, отдающееся во всем полупрозрачном теле эхом, чувство жалости, привязанности и родства. Ей так хотелось к Фабьену. Но она сопротивлялась этому звонкому биению, которое убыстрялось и убыстрялось. Ее любовь к Джозефу не могла дрогнуть, не могла разрушиться из-за банальной принадлежности. Фабьен всего лишь владелец, а Джозеф самый родной для нее человек. Тень пыталась успокоиться и привести в порядок свои мысли, разбегающиеся, как испуганные светом, тараканы. Вдох за вдохом, медленные, вязкие, как болото, судорожно болезненные, тень дышала и успокаивалась. Воздух полоскал ее мысли, вычищал от ненужных надежд и неправильных направлений.

Нужно найти Джозефа.

Единственная мысль, которая сейчас пульсировала внутри тени, затмевая все остальные мысли, желания, страхи и прочие составляющие ее содержимого. Тень выжидала в нежном бархате занавеса. Сидела в нем, как в укрытии, стараясь слиться с воздухом, чтобы быть незаметной, прозрачной, забытой всеми. Она не могла пойти к Джозефу – этот выход оказался бы предательством. Ноги повели бы ее к Фабьену. И Джозеф остался бы один, совсем один.  Как тогда, когда она нашла его.

Холодное зимнее утро рисовало морозными завитками на огромных дворцовых окнах. Деревья, облаченные в белое, понуро стояли, свесив отяжеленные ветви к замерзшей земле. Снег медленно спускался редкими хлопьями, вальсируя в такт случайным порывам ветра. Небо закуталось в серую думку облаков, потирая замерзшими ладонями, и притворялось спящим. Сегодня в королевстве Промокшего Будды было тихо. Огромное количество людей стекалось сюда, чтобы почтить память умерших королей, со всех концов земли. Город Промокшего Будды тоже затих, отдавая дань памяти своим королям.
Похоронная процессия тянулась на несколько километров. Черные пятна пестрили на белоснежной пелене. Это траурные люди, покоренные черному, провожали в последний путь умерших этой ночью короля и королеву. Прошло десять лет с того дня, когда Королева, родив сын, оставила его в одуванчиковом царстве в надежде, что с ним все будет хорошо.
Королева очень боялась за него, поэтому оставила вместе с сыном волшебную тень, которая должна была оберегать его от бед, зла и жестокости. Шло время, все было тихо и спокойно. До этого утра.

Королеву нашли мертвой в кровати. Она неподвижно лежала в ночной сорочке, будто бы просто спала, только не дышала, растеряв нежный румянец губ и щек. Королевский лекарь заключил, что причиной смерти стала старость, своровавшая все время, данное королеве. Такое заключение было вполне приемлемо. Король же был найден у изголовья кровати, обнимающим свою жену, он крепко держал ее руки, несмотря на то, что жизнь покинула его тело, а на лице догорали угли страдания. Лекарь посчитал, что король умер от сердечного приступа, не выдержав смерти своей любимой. Ох, этот возраст, всегда забирает свое.
Священник стоял над могилой покойных супругов, читая над ними заупокойный молебен. Приближенные к королевской семье, важные лица, родственники сидели на принесенных скамьях. Все остальные, обычные подданные, стояли позади, ютясь на носочках и выглядывая из-за спин друг друга, чтобы увидеть хоть одним глазком, что происходит.
Женщины плакали, утирая черными платками свои нескончаемые слезы. Понурые мужчины цеплялись глазами за растоптанный под ногами снег, пытаясь не слышать всхлипывания своих спутниц. Самые смелые мужчины утешали своих дам. Отовсюду то и дело доносилось « О, на кого вы нас оставили?», « Вот это любовь, умерли в один день, прямо как в сказке!», «Кто же теперь будет нашим королем?».
Джозеф сидел неподвижно в самом первом ряду. Его ноги смирно вросли в замерзшую землю, а руки слились с коленями. Он сидел прямо напротив гробов своих родителей. Они были усыпаны ненавистными Джозефу цветами – алыми розами. Розы нагло хохотали над опечаленным принцем. Они щекотали его нос своим прекрасным ароматом. Оплетали его косматую, поникшую голову и дурманили навязчивым запахом. Ведь они все знали. Знали правду, конечно, никто не поверит цветам, ведь у них нет души, они мертвы. Но они знают. Все. Джозеф подавлял наплывающую ярость, стискивая зубы. Он громко дышал, тараня воздухом распростертые крылья ноздрей.
Его плеча коснулась чья-то рука. За эти пару часов Джозеф, конечно, привык к утешениям и подобного рода прикосновениям, но в этом было что-то не так. Он обернулся – на него смотрел черный силуэт. Стройная, гибкая, тонкая женщина ухмылялась, глядя на него и блестя своими глазами из-под черной вуали. Ее утонченная, теплая рука не выпускала плечо Джозефа, он удивленно смотрел на нее. Силуэт наклонился к нему и прошептал:
- Я теперь буду с тобой. Всегда. И ни за что тебя не предам. Я живая.
Джозеф повернулся назад, презрительно стал смотреть на священника. А спустя пару минут положил свою могучую ладонь на не отпускающую его плечо руку женщины.
Тень дрогнула, ее рука механически дернулась, воскресив в памяти то зимнее утро, когда хоронили короля и королеву. Джозеф тогда был еще юношей. Ему было двадцать лет. Тень почувствовала тепло его руки и снова вздрогнула. Где же он? Что с ним? Тень стала прислушиваться. На сцене царила тишина. Тень немного приоткрыла занавес и увидела белый свет хирургических ламп. Она сорвала занавес и под его прикрытием побежала через сцену к разбитому окну.
Когда тень перелезла и очутилась на крыше, она поняла, что опоздала. На крыше не было никого. Лишь только ветер-бродяга носился вместе с лепестками пепла и встречал распустившуюся ночь. Тень бросилась к лестнице, которая вела в замок с крыши. Дверь была распахнута. Сердце стало бешено биться. Тень неслась по лестнице вниз, сметая на своем пути ступеньки и расстояния, и внезапно остановилась. Прямо перед ней, распластавшись на ледяном полу, лежал Джозеф. Спокойный как никогда, он не был похож на самого себя. Это был не обычный покой, который нападает на него во время сна, нет, это был болезненный покой. Джозеф умирал. Тень упала на колени, прижав к своему утонченному стану косматую, непокорную голову и заплакала.

6
Тень целовала закрытые глаза Джозефа. Ее спина вздрагивала от всхлипов. Как же сильно тень постарела за этот день, сколько страданий пронеслось через нее стадом затравленных лошадей. Горячие слезы падали на обездвиженное лицо. Угольная кожа тени покрылась витиеватой сеткой морщин, а эластичность и тонкость обрюзгла и потеряла свой сочный цвет.
Тело Джозефа все холодело и холодело, медленно отпуская жизнь. Замок был абсолютно пуст. Все покинули его, бросили одного на произвол судьбы. Не было ни одной души, способной прийти на помощь в этот момент. И только на чердачной лестнице, в середине замка сидела она, безутешная тень, и он, прощающийся с жизнью Джозеф. Всхлипы разлетались по лестничному пролету и ударялись, как рассыпавшаяся мелочь с едким звоном, об пол. Джозеф дрогнул.
- Ты была на его стороне все это время, да? Ты же с ним? А я остался, нет, я и был совсем один. Так почему же ты тут? Зачем таишь из-за меня, я же кончаюсь. С минуты на минуты меня уже не станет. Уходи! – вырывая из себя последние силы, рявкнул на тень Джозеф.
Тень зарыдала. Ей хотелось опровергнуть слова Джозефа, хотелось возразить, но она понимала, что он прав. И этот немой стон, это мольба о прощении, вытекающая из ее опечаленных глаз, боль раскаяния – все это дрожало в умирающем Джозефе.
- Я не злюсь на тебя. Не плачь. Я сам виноват в том, что наделал, но не моя вина, что у меня были другие данные, отличные от многих людей. Не моя вина, что мое сердце было жестоко и беспощадно с самого детства. Не моя вина, что я не знаю слез. Не моя вина, что … , - Джозеф закашлялся, его тело пронзила острая боль. Она улюлюкала в его костях, заставляя Джозефа кусать губы, раздирая их в кровь.
- Тише, тише, - прошептала тень. Она начала покачиваться, убаюкивая Джозефа и успокаивая саму себя. – Я знаю, знаю, ты ни в чем не виноват. Никто ни в чем не виноват, так вышло.
- Нет,  я виноват, - еле выговорил Джозеф. Его белоснежные, хищные зубы были одеты в красное. – Я виноват. Как же я виноват! – собирая последние остатки сил, выкрикнул Джозеф, а потом снова затих и медленным-медленным шепотом стал продолжать, - об этом не знает никто. Даже ты, что была со мной, когда я был одинок и беспощаден в своей ненужности никому.
Джозеф, хватаясь за воздух, хлопая губами, выцеживал с болью из себя слова:
Ночью была сильная гроза, в ту самую ночь, когда родителей не стало. Мне было очень страшно. Молнии пронзали своими когтями черное небо, разрывая в клочья облака и оставляя секундные полосы ран на небосклоне. В моей комнате было как-то неприлично зябко, и я пошел в спальню матери. Только рядом с ней в моем каменном сердце рождались сомнения, дающие толчок к жизни, к тому, чтобы стать лучше. Мне было так смешно понимать, что я уже взрослый юноша, что мне уже двадцать лет, а я, как мальчишка, боюсь этой грозы. Ветер бил кулаками в окна, грозясь разбить цветные витражи и рассыпать их на пол. Я шел к спальне матери, чувствуя, что к ней идет не юный мужчина, а маленький мальчик, которые не уверенно шагает, а испуганно шлепает босыми ногами. Я постучал в дверь и услышал сонный голос матери. Войдя в спальню, я увидел ее лежащей на кровати. Она улыбалась мне, но глаза ее были закрыты, ей очень хотелось спать. Ее длинные курчавые волосы пышной копной русых волн лежали на подушке.
- Заходи, не бойся, я сама боюсь – эта гроза наводит страху, - улыбалась мне мама.
Я подбежал к ее кровати и нырнул под одеяло. Мама обняла меня и поцеловала в косматую, буйную голову. Мы лежали с ней так, и оба вздрагивали, когда слепящая молния гасла, ревя громом, как умирающее животное или как бьющееся стекло над самым ухом. Я помню, как держал ее теплую ладонь в своей. От матери пахло жасмином. И этот запах я помню до сих пор. Не было ни одного дня, чтобы этот запах не навещал меня. Это мое проклятье. Отца я не любил, а вот мать… Если можно назвать любовью то чувство, что было во мне по отношению к ней, то да, - я ее любил. Утро шло нам на помощь, прогоняло грозу, пинало утренними лучами тучи. Снег налился нежно-красным. Мама ласково посмотрела на меня и улыбнулась. Она коснулась моего лба своими губами. Они были холодны.
- Кажется, все кончилось. Гроза убегает – испугалась рассвета.
 Я не отвечал. Что-то случилось во мне. Я ошарашено смотрел на губы матери, вглядывался в ее глаза. И меня пробрала дрожь. Ее лицо было слишком нежным, даже изнеженным, а губы были алыми, как лепестки роз, которые я безжалостно срывал в саду. Она все также ласково смотрела на меня, а в глазах закралось какое-то непонимание и тоска. Ее глаза бегали по моему напряженному лицу, которое наполнялось яростью. Я держал ее руки, но для меня это были уже не руки, это были нежные, дрожащие листья. Ноги были уже не ногами, а стеблями, которые хотели опутать меня, а не согреть, как мне казалось в самом начале, когда я только пришел в спальню. Нежный аромат жасмина переливался в аромат роз и стал душить меня. Я судорожно хватал воздух и стал сжимать руку матери, которую не выпускал. Ей  было очень больно, но она не издала ни звука. Даже когда ее пальцы стали хрустеть. Ее глаза сильно блестели, но слезы не капали. Она смиренно смотрела на меня. Этот взгляд не забыть никогда. Мама не пыталась сопротивляться мне, она просто смотрела в мои ослепленные, бешеные глаза, своими печальными, обреченными глазами. Только потом, когда время остудило злость и ярость во мне, я вспомнил этот взгляд – взгляд нежности, любви и всепрощения. Взгляд, который могут подарить только матери своим детям. Больше никто. И она смотрела на меня так, дарила свою любовь в последних проблесках жизни, когда я сковал ее шею в стальные тиски. Когда я почувствовал, что она не дышит, я пришел в себя, только тогда до меня дошло, что я сел на нее и всем своим телом давил на ее шею. Что я убил свою мать. Единственного человека, которого я любил. И самое ужасное, что внутри меня не было ни страдания, ни боли. Ничего. Мое сердце окончательно окаменело.
Я резко обернулся. На пороге стоял отец. Он услышал мои крики – крики ярости дикого животного. Он зашел в спальню, когда я убивал маму. Он смотрел, как я отнимаю у нее жизнь. А сейчас он просто стоял и не мог пошевельнуться. Из его глаз текли слезы. Я встал на кровати и оскалился. Я резко сорвался с постели и помчался таранить своего отца. С бешеным ревом я вцепился и в его шею, повалив его на пол:
- Почему ты не остановил меня? Почему дал мне убить маму? Почему?! Почему?
Я задушил и отца. А потом потерял сознание.
Очнулся я уже утром. В своей кровати, возле меня сидел доктор, который выказал мне свои искренние соболезнования в том, что мои родители умерли. Я ничего не понимал и глупо таращился на него. Доктор сказал, что меня нашли лежащим возле покойных родителей, всего в слезах. Они умерли от остановки сердца.
«Ха, смешно, все умирают от остановки сердца – это и есть первый признак смерти, потом уже прочие последствия, вроде убийств и аварий».
- Я – чудовище, и я знаю это. На похоронах объявили, что мама умерла от старости, а отец, не вынеся горя, умер от того, что сердце его навсегда перестало свое ритмичное движение. Но это все чушь! Он не любил маму, он дал мне ее убить. И вот опять, я  чувствую запах жасмина. – Джозеф сделал шумный вдох. – Я люблю тебя, мама, - разбитое чудище постаралось взглянуть на тень, провело своей громадной рукой по ее щеке и навсегда закрыло свои невидящие глаза. Смерть спутала его воспоминания, заставив забыть о том, где реальность, а где язвенное прошлое, и забрала его навсегда.

Джозеф стал растворяться, превращаясь в алые лепестки роз.

Тень взвыла над умершим чудовищем.

7
Тень уперлась взглядом в стену. Вокруг витал сумрак ночи. Тишина болезненно скоблилась по ушным раковинам и надламывала напряженный слух, искавший хотя бы один признак чего-нибудь живого. Но не было ничего. Опухшие веки горели и щипали. Иссушившие их слезы давно перестали течь. Тень оказалось в неком забвении. Она отчаянно забылась. Медленно покачиваясь, она держала в руках алые лепестки роз. С ее тонких губ срывались случайные шорохи, сливавшиеся в почти понятные и связные предложения. Тень точила стену своим бессмысленным взглядом, не прерываемым закрыванием век.
- Ты должна быть рядом с ним, оберегать его от бед. От страданий. Ты – часть меня, часть моей тени. И ты навсегда связана со мной. Через тебя, я буду дарить сыну тепло и нежность, которые не могу ему дать, чтобы спасти второго сына.
- Да, Королева. Я буду с ним.
Тень вздрогнула. Она вспомнила ту ночь, когда королева оставила Фабьена на одуванчиковом кусте. И как она, тень, тихонько сидела рядом и убаюкивала малыша. А потом пришел мужчина, который забрал младенца. Тень крадучись спешила за ним, а потом прошмыгнула в дом этого мужчины. Но увидев его восторженное лицо и лицо его жены, тень поняла, что это хорошие люди, и им можно доверить королевского мальчика. Все шло тихо и мирно, все десять лет. Пока королева не погибла.
Шел снег. Фабьен лежал в сугробе и смотрел на звездное небо. Тень лежала рядом. Была незаметна и неподвижна. Как всегда находилась в своем невзрачном укрытии – где-то сбоку или позади. Она тоже любовалась небом, его красотой и необъятностью. Ночь выдалась необыкновенно прекрасная. Звезды пестрили на черном полотне.
Вдруг тень согнулась от острой боли, охватившей все ее тело. Казалось, что сотни тонких, острых лезвий пронзают ее нутро  и извиваются, как змеи, разрезая ее кожу на мелкие лоскуты. Острые иглы вонзались в тело и бегали по нему, дробя капилляры и сосуды на мелкие частицы. Тень начала задыхаться. Она хваталась за горло и пыталась освободиться от огромного груза, сдавливающего  ее шею. Но помимо того, что она чувствовала удушение снаружи, ее раздавливало тяжелым грузом страданий изнутри. Тень услышала голос. Это был спокойный и тихий голос королевы.
Странное происходило сейчас с тенью, она была будто в двух местах сразу. Она чувствовала, что лежит рядом с Фабьеном, которого должна защищать, во что бы то ни стало, но в то же время она ощущала тепло и мягкость королевской кровати. Она слышала последние свисты, вылетавшие из задушенного горла королевы, и видела монстра, убившего собственную мать. Тень чувствовала, что ей нужно покинуть Фабьена, и остаться вместе с этим монстром.
Внутри тени бился гаснущий голос королевы, которая молила о том, чтобы Джозеф не оставался один, чтобы тень присмотрела за ним. Спасала его. Голос замолчал, но то тепло, то ярое материнское чувство любви к сыну, которое вспыхнуло внутри тени, вырвало ее из холодной улицы, где под звездным небом лежал ни о чем не подозревавший малыш, который верил, что нет других времен года, кроме лета. И что он никогда не постареет. Тень взглянула на этого наивного малыша, поцеловала его в щеку и исчезла, в ту же секунду бережно укладывая дикое чудовище на пол.
Тень уложила королеву в самой успокоительной, мирной позе, опустив  на ее лицо оттенок радости. Весь остаток ночи тень провела, трудясь над тем, как привести в порядок остывающие тела королей. Ее задачей было поставить немое представление, сцену семейной идиллии и любви, сказочной смерти в один день. Когда все было готово, когда умиротворенная королева лежала на своем пышном ложе с легкой всепрощающей улыбкой, а ее муж, король, полулежал на коленях, держа в своих руках ее ладони, с мученическим выражением человека, потерявшего абсолютно все. Когда кровоподтеки и синяки были мастерски загримированы, а увидевший своих мертвых родителей Джозеф упал без чувств, тень сделала глубокий вдох, и что было силы, рыкнула звериное «Нет!», а потом затаилась в темном углу кровати.
На бешеный крик сбежались слуги. Только королевский сын мог издать такой звук. Распахнув двери в спальню короля, прислуга ошарашено остановилась и тут же остолбенела, не смея делать ни шага с места. Молоденькая горничная вскрикнула и упала без чувств, взяв пример с королевского сына. Пожилой дворецкий побежал искать врачей, а его помощница принялась приводить в чувство молоденькую горничную, чтобы та бежала за помощью и просто не мешала своим юным, упавшим без чувств телом приготовлять королей в последний путь.
К утру все было готово. Весть о смерти королей пронеслась по всему миру, бросая отзвуки на небо в страну беззаботных звезд. Похороны были похожи не праздник. Мощь скорби витавшей среди тех, кто пришел, можно было сравнить только с той безграничной радостью, которая плещется в сердцах влюбленных людей.
Тень надела черную вуаль и встала перед зеркалом. Странное чувство разрывало ее. Королева вставила в нее долг, а потом вставила любовь, и все это к двум людям, которые никогда не смогут быть вместе. К двум магнитам одного полюса. К таким похожим, но таким разным. Тень дрожала под тяжестью разрывающего ее груза. Она смотрела на себя в блестящее отражение и думала о том, что ей выбрать. К какой чаше весов податься. Эти самые весы водрузились перед глазами тени, не давали ей полноценно взглянуть на себя.
На одной чаше весов долг. Королевский сын, который должен стать наследником через несколько десятков лет, который сможет убедить даже ангелов в том, что он избранный, благодаря сиянию своих прекрасных глаз.
А на другой чаше любовь. Не ее любовь. А любовь матери к сыну. Такая масштабная, такая невероятная, словно небо. Наверно, не существует больше такой сильной любви. Чувства, способного не то что сдвигать горы, а менять формы континентов. Любовь по силе, равная времени. А сколько тепла дарило это чувство, сколько открывалось с помощью этой любви.
Тень сделала шаг вправо и выпила до дна чашу весов, наполненную любовью. Теперь она любила Джозефа, теперь она была за него, про него, для него.
Тень поправила вуаль и медленно пошла к месту похорон. Минуя десятки чернеющих силуэтов, рисующих в морозном воздухе клубы курчавого пара, она шла к Джозефу. Уже различался его силуэт, резкий, угловатый, громадный, непокорный, дикий. Вокруг Джозефа проходили стаи сочувствующих и соболезнующих, но он как никогда казался одиноким. Даже его взлохмаченные, косматые волосы понуро уперлись в землю.  Беспомощный и жалкий. Тень чуть ускорила шаг. Она незаметно присела позади Джозефа и ласково положила ему руку на плечо. Так, как это раньше делала мать. Джозеф вздрогнул  и обернулся. Тень улыбнулась и, наклонившись к уху Джозефа, прошептала.
- Я теперь буду с тобой.
8
Я летел спиной к асфальту с высоты пятидесятиэтажного здания, только что приобретя и тут же потеряв корону. Она осталась на крыше испуганно повизгивать драгоценными камнями в руках беспощадного чудовища. Я ничего не видел, наверно, поэтому было почти не страшно. Воздух хлестал меня по щекам и ладоням, оставляя тонкие алые линии. Мое лицо не выражало ничего, кроме сожаления о том, что я не могу сейчас наблюдать за небом, что не могу последний раз увидеть Симону, хотя вряд ли я смог бы различить ее сейчас, ведь я уже слишком низко. Она осталась с ним одна. На крыше. Я слышал, как она вскрикнула, как чуть ли не выскочила за мной в пустоту, но он схватил ее своей громадной лапой и не дал улететь вместе со мной. Как она? Что с ней? Мое время кончается. Исхудалые секунды неутомимо ветшают, и скоро все закончится. Закончусь и я. Надеюсь, все будет быстро. Воздух яростно трепал мои волосы, врывался в мои опять пустые глазницы и разъяренно выбрасывался обратно. Я пытался погладить его, но непослушные пальцы растопырено корчились и изгибались, как змеи.

Раздался легкий хлопок.

- И это все? – подумал я.

Ни боли, ни слез, ни теплого расплывающегося подо мной моря алой крови. Ничего подобного. Странно.

Минут пять я лежал в полной тишине, не понимая, что со мной, но вдруг легкое постукивание по щеке привело меня в чувство. По привычке я стал озираться, но безуспешно.

- Фабьен, как ты? – услышал я знакомый голос своего Правого глаза. Он был испуган и дрожал.
- Эм, порядок? – вопросительно ответил я.
- Хм, ну, если он говорит, значит, уже не все так уж и плохо же, да, брат? – тревожно спросил Правый глаз.
- Конечно, брат, - ответил Левый глаз.
- Простите за бестактный вопрос, но какого черта вы опять от меня сбежали?
- О, Фабьен, прости нас, просто мы боялись, что ты не выживешь, взяли твой платочек из внутреннего кармана, схватились за его уголки нервами и полетели за тобой более безопасно, ведь так, брат?
- Все верно, брат – подтвердил Левый глаз.
- Не знали же мы, что он спасет тебя, - продолжил Правый глаз
- Может, заберемся назад в Фабьена, брат? – перебил Левый глаз своего брата, - а то ведь как-то нехорошо вышло…
- Ты прав, брат.
Глаза стали торопливо перекатываться с боку на бок и приближаться к черным дырам пустых глазниц. Когда глаза забрались на место, я сильно зажмурился и стал очень быстро моргать. Открыв глаза, я не поверил им:
- Отец?!
- Сын?! – передразнивая меня, ответил мой отец.
- Что ты здесь делаешь?
- Тебя спас вообще-то, если ты не заметил.
- Но ты же умер, вроде.
- Да, у всех есть свои недостатки…
- И что вообще с тобой?

Я не узнавал своего отца:  казалось, что он моложе меня лет на десять, его радужный ирокез торчал разноцветными пиками, вонзайся в небо. Черная косуха скрипела от малейшего движения, а шипы блестели на безоблачном солнце. Цепи, опутавшие его ноги и пояс, весело бренчали. Практически в клочья разорванные джинсы обняли его накаченные ноги. Мой отец был бос. Он смущенно улыбался. Ему было неловко от моего удивления. Он чуть шире улыбнулся, виновато почесал затылок, пряча за косухой футболку с эмблемой группы АС\DC.
-  А что со мной? – отец стал понемногу отступать назад
- Ты изменился. Я глазам своим не верю!
 - Ты не веришь нам? – одновременно жалобно и возмущенно спросили глаза.
- Тебе не нравится? – грустно спросил отец, - просто нам разрешили выбрать любой облик. И я, и я решил, что хочу быть, как в молодости, когда познакомился с твоей мамой. К тому же, в таком наряде не очень видно крылья…
- Господи – боже, да ты же ангел отец! – вымолвил я и, шатаясь, подошел к нему. Встать было довольно-таки тяжело, но любопытство и удивление придало мне сил. Я зашел отцу за спину и увидел громадные серые лохмы его крыльев, и запутавшийся в ирокезе нимб.  Солнца не было – светил нимб, а не оно.
Я оставил вопли своих глаз без внимания, зачарованный своим отцом.

- Ага – радостно вымолвил отец.

Но моя радость длилась не долго.
Где-то  неподалеку забренчала упавшая вместе со мной корона.

- А что случилось с Симоной?
9
Весть о том, что я стал новым владыкой мира, разнеслась мгновенно, газеты пестрили моими фотографиями, статьями, выдержками из моментально придуманных биографий. Но мало кто знал, как все, что было на самом деле. Даже я не знал правды на всем протяжении своей жизни, до этого момента.
Давным-давно в королевстве Промокшего Будды жил добрый и справедливый король Фридрих и его жена, королева Аннабель. У них родился сын, который должен был занять их место, стать наследником всего мира и сохранять гармонию и покой на небе и на земле. Король и королева назвали своего единственного и горячо любимого сына Джозефом. Но сын понемногу подрастал, и его ясные голубые глаза стали темнеть и наполняться сумраком самой темной из ночей. Абсолютной чернотой без единого проблеска света. И тогда король с королевой поняли, что их сын не сможет стать наследником, власть погубит его, сделает холодным и беспощадным. В его глазах не было света небывалых лун. Его сердце было жестоким и черствым. Король забыл себя от горя. Целыми днями он сидел в своих покоях, забыв о поданных, о солнечном свете, обо всем мирском, что было за пределами стен. Королева же, не менее опечаленная, случившимся, не подавала вида. Она продолжала также сильно и горячо любить своего сына. Она играла с ним, читала ему на ночь сказки, показывала красоту звездного неба. И сын с радостью слушал свою мать.
Однажды прогуливаясь с сыном по королевскому саду, королева встретила маленькую старушку. Старушка слегка сгорбленная, хромая и опираясь на клюку, шла королевской семье навстречу.
- О чем печалитесь, Королева? – спросила старушка, обнимая костлявыми пальцами, опутанными кольцами со змеями, набалдашник клюки. – По сыну грустишь? – продолжила бесцеремонно старушка.
- Иди, погуляй, сынок, - сказала маленькому Джозефу королева и выпустила его руку из своей. Мальчик побежал к кустам с алыми розами.

Мы сидели в баре Джека за огромным деревянным столом. Все вместе: я, Симона, отец-ангел-хранитель, Джек, Моника со своим новоприбывшим отцом-художником и глаза. Левый глаз был в моей глазнице, а Правый – в глазнице Моники. Стол ломился от  количества блюд, которыми он был уставлен. Мы громко смеялись, пока мой отец не стал рассказывать историю о моем рождении.
- Мы с Анной не могли иметь детей. Она сильно горевала из-за этого. Плакала ночи напролет. Я утешал ее, как мог, но все было бесполезно. Однажды я возвращался домой, как назло поздно и как назло через длинную дорогу. Потом уже оказалось, что вовсе и не назло, - отец улыбнулся, посмотрел на меня и потрепал по голове. – Я шел через одуванчиковый парк – это был единственный способ срезать бесконечно длинный путь. Есть такое место в городе Промокшего Будды, где пушистые одуванчики растут практически повсюду круглый год. Мало кто рискует сунуться туда, принимая пух за паутину и думая, что там водятся пауки. Старое, деревянное ограждение парка было практически полностью сломано и перекошено. Густые, хмурые деревья горбатились, клонились прямо к земле,  щекоча косматыми ветками травянистую землю, сплошь покрытую одуванчиками. В этом парке медленно летали белые пушинки. Деревья так плотно обступили весь периметр, будто каменная стена. Казалось, что заходя в парк, ты оказываешься в огромной комнате. Пушинки излучали неяркий, белый свет, озарявший все вокруг неясным сиянием. С веток деревьев свисали копны сплетенных друг с другом пушинок, а на листьях и коре каждую минуту распускались новые, белоснежные цветы. Под ногами расстилался нежнейший, белый ковер. Каждый мой шаг калечил его, но одуванчики покорно терпели и снова распускались. Я  шел вперед, все больше и больше изумляясь красоте этого места. Но вдруг я услышал детский плач. Я побежал по белоснежному покрову на звук и увидел странное зрелище – на пышных кустах, на которых наверняка должны были расти королевские белые розы, росли огромные одуванчики с округлыми, совсем не колющимися шипами. А в ветках этих необычных кустов, как в бережных материнских руках, лежал маленький ребенок, укутанный в белое одеяльце и смотрящий на меня огромными, голубыми глазюками, вот такими, - отец изобразил руками два больших шара, - смотрел на меня и будто видел насквозь, даже плакать перестал. А глаза эти были такие пронзительные, но такие притягательные и излучающие свет, как будто искрятся небывалые луны в черной, угольной ночи. Вот эти самые глаза, - и отец ткнул пальцем в меня и Монику.
Все мы заворожено сидели и смотрели на моего отца, ловя каждое его движение, каждое слово. Его рассказ захватил нас, в особенности меня.
- Я знаю, Королева, что ты там прячешь, - и старушка прикоснулась к животу испуганной королевы. – Не надо. Если вы с Королем начнете воспитывать мальчика на глазах у Джозефа, Джозеф возненавидит всех. Его сердце и так суше пустыни, он не знает слез и жалости, - старушка взглянула на мальчика, который нюхал розовый куст и тут же срывал излучающие аромат розы, не чувствуя боли, защищающихся и спасающих себя розовых шипов. – Нет ничего важнее покоя неба и земли. Вы должны избавиться от сына.
- Но я не хочу убивать его! – сквозь слезы проговорила королева.
- Я  и не предлагаю этого, о, Королева. Спрячьте его где-нибудь подальше. Забудьте о нем. Навсегда. Это все, что нужно.
Королева заплакала.

- Я смотрел на этот маленький комочек жизни, - продолжал отец, - все больше понимая, что это мой сын. Я снял с себя куртку, ведь на улице был не июль, а порядочный октябрь. Завернул малыша в куртку и, баюкая на руках, понес домой. Всю дорогу малютка смотрела на меня и будто чего-то ждала. Я подмигивал малышу и скорее нес его в тепло. Я позвонил в дверь. Анна открыла мне и вопросительно посмотрела на сверток. Я на вытянутых руках показал ей ребенка. Анна заплакала. «Ты что, украл его?» - прикрывая лицо ладонями, прошептала она. «Нет, нет, я нашел его в парке одуванчиков» - сквозь слезы ответил ей я. «Посмотри, какой он красивый, наш малыш, Анна».  Анна заплакала еще сильнее, обняла меня и лежащий у меня на руках комочек. Малыш закряхтел и улыбнулся. Мы с Анной посмотрели друг на друга, тоже улыбнулись и стали глядеть на малыша, а по щекам у нас текли слезы, - отец заканчивал рассказывать уже дрожащим голосом.
Я видел, как блестели его глаза, озаренные слезами. Все безмолвно сидели за столом.

Прошло полгода после того разговора Королевы и старушки. У Королевы родился сын. Она родила его в строжайшем секрете от мужа. Королева дождалась момента, когда ночь окончательно сгустилась над королевством, накинула на себя черную мантию, завернула ребенка в белое одеяльце и пошла в лес. Королева знала, что на самом краю леса есть странное место, сплошь усеянное белыми одуванчиками, а еще она знала короткую тропу, по которой можно было туда добраться. Королева брела с ребенком на руках и, наконец, увидела мерцающий белый свет. Сначала ей показалось, что начал падать снег, но потом королева поняла, что это танцующие вокруг нее пушинки. Королева сняла обувь и на цыпочках стала красться среди одуванчиков. Острожными шагами она дошла до поляны, где раньше были розовые кусты, но сейчас здесь все было во власти одуванчиков. Королева положила на одуванчиковый куст младенца. Он удивленно смотрел на нее и улыбался. Королева склонилась над малышом, поцеловала его в лоб, последний раз провела ладонью по его теплой, нежной коже и, заплакав, начала отстраняться. «Я люблю тебя, мой маленький король», прошептала королева и исчезла в темноте, последние секунды ловя на себе лучистый взгляд небывалых лун.
10
Я лежал  в кровати и любовался спящей на соседней кровати Симоной. Она почти вся спряталась в одеяле и тихонько сопела. Я уперся на локоть и мечтательно смотрел на нее. На оленьих рогах, торчащих из стены, висела моя корона. Она поблескивала в свете ночника. В эту ночь в баре было как никогда тихо. Все спали. Музыкой была неусыпная тишина. Джек отдал мне и Симоне свою комнату, сам же он улетел к родителям, чтобы рассказать о том, что произошло здесь минувшим днем на самом деле. Моника спала в обнимку с отцом на составленных рядом столах, устланных мягкой соломой. Рядом с ней в коробке покоился Правый глаз. Он негромко похрапывал. А мой отец сидел где-то на крыше, погруженный в свои мысли и прошлые безумства. Я бесшумно выбрался из бара и присел на его крыльце. Я поднял свой единственный Левый глаз и взглянул на небо. Оно было очень низко в эту ночь. Звезды роскошной россыпью нежились на черной пелене и звенели задорным дрожанием о чем-то далеком, совсем неясном мне, человеку. Облака испарились, будто занавес, открывающий сцену, на которой будут твориться чудеса. Внутри меня непрерывно прокручивались разные мысли. Я думал о своих родителях. Обо всех своих родителях. Думал о брате, которым оказался этот жестокий и беспощадный монстр, думал о том, как он улыбался перед тем, как ткнуть в меня пальцем и бросить в пропасть. Но почему же он кинул за мной следом корону? Почему сам не водрузил ее себе на голову и не сделал себя королем?  Почему война кончилась? И когда началась эта неизвестная мне до последнего момента война? Кто ты Джозеф? Слишком много вопросов, от них голова идет кругом.
Я встал с крыльца, сунул руки в карманы и пошел бродить по своему королевству. Мне было смешно от мыслей, что я стал править небом и землей, что вся эта неукротимая пелена с прицепленными на нее звездами теперь принадлежала мне. Нет. Не мое. Бесконечное небо принадлежит звездам, а звезды принадлежат небу. Иначе и быть не может.
- Мне Джек говорил, что когда смотришь на небо, происходит чудо, - прошептал Правый глаз. – Две вселенные устремляются друг в друга и бах. Ну, ты знаешь, ты должен это чувствовать. Джек сказал, что там оживает бабочка внутри тебя.
- Наверно, ты о странном чувстве, которое возникает, когда смотришь на небо. Плакать хочется и улыбаться. Нечем дышать и грудь, будто разрывает изнутри. Она, будто наполняется чем-то.
- Это бабочка расправляет крылья и пытается взлететь, - очень важным голосом сказал глаз.
- Да, пожалуй. – Улыбнулся я. – Почему не спишь?
- Я хотел кое о чем поговорить с тобой, - серьезным, не свойственным ему голосом произнес Правый глаз.
- Ну рассказывай, - я снял глаз с плеча и внимательно посмотрел на него Левым глазом.
- Можно мы с Моникой останемся? Она никогда в жизни ничего не видела, понимаешь. Даже отца своего вот только вечером. И моря настоящего не видела, и шипящего солнца, тающего в его соленых волнах. И разлитых по небу красок не видела. Ничего совсем. Даже не видела то, что рисовала, Фабьен, понимаешь.
- А что Левый об этом думает?
- Я думаю, - сонным голосом сказал Левый глаз, - что я  бы тоже был не против пожить в глазнице Моники. У нее там уютно.
- Ну, что ж, - помедлил я, - повелеваю, - я задумался о том, как я жил с глазами и о том, как я жил без них. Я вспомнил, как увидел Симону спустя много лет, когда остался без глаз. Она была единственным лучом света в абсолютной темноте, в которую я был погружен. И я понял, что больше мне и не надо света. Больше не надо людей. Есть она одна. Одна она у меня. И больше ничего не нужно. – Жить моим Левому и Правому глазам у моей поданной Моники, - и засмеялся.
- Спасибо, Фа, - сказал Правый глаз.
- Да, спасибо, - сразу после Правого повторил Левый глаз.
- Ну я тогда пойду? – спросил Правуля.
- Конечно, - улыбнулся я. – Доброй ночи.
- Доброй. Зря ты, Фабьен не хочешь быть королем. У тебя бы отлично вышло.
И глаз покатился назад в бар, напевая какую-то веселую песенку.
Я все бродил в темноте, подняв голову к небу. Я забыл обо всех проблемах, обо всем, ведь передо мной было это безупречное небо. Вечно меняющееся, манящее и такое бесполезное. Никому ненужные, серые, голодные, одичалые чайки рассекли небесную гладь с пронзительными криками, сорвали пару звезд и исчезли. Я проследил за тем, как тают испуганные звезды, и улыбнулся. Последний раз я смотрел на небо. И совсем не жалел об этом. Меня окликнули. Я обернулся и увидел около себя молодого человека.
-  У Вас не будет зажигалки?
- Огонь всегда найдется, если Вы угостите меня сигаретой, - улыбнулся я странному незнакомцу.
Я протянул ему зажигалку и оглядел с ног до головы. Незнакомец был лысым. Серый пиджак был надет на голое тело. И из-за него торчал забавный пупок. Вскоре я тоже закурил вместе с незнакомцем.
- Вы очень странный. Имеете зажигалку, а сигарету Вас нет. Неужели Вы писатель? Напишите про меня. Этот мир нуждается в новом. Ему нужны герои. Поэтому надо жить ради того, чтобы стать частью истории. Огромной истории.
- Нет, - засмеялся я. – Боже упаси. Я не писатель. Я – король.
- Сэр Фабьен?
- Собственной персоной.
- Не казните меня, пожалуйста.
- Мне и незачем этого делать, - еле выговорил я сквозь громкий смех. – Вот тебе подарок от короля, о, поданный, - и я дал незнакомцу зажигалку, театрально произнося свою речь.
Незнакомец низко поклонился мне, взял зажигалку и внезапно исчез. Также внезапно, как и появился в этой ночной мгле. Я брел все дальше и дальше, смакуя остатки сигареты. В мою голову стали возвращаться тревожные мысли. Я вспомнил об отце, матери. О своей семье и о своей настоящей семье. Кто из них кто? Смешно все это. Я не был королем. Им и не стал. Мои родители Анна и Лоренс, а не занебесные король и королева, которых я видел на монетках, на которые я покупал себе мороженое.
Я вернулся в бар, когда рассвет тонкой полосой прострочил линию горизонта. Я поцеловал Симону в лоб. Она проснулась и улыбнулась мне.
- Наконец-то все кончилось, - улыбнулась она.
- Пока еще нет, - улыбаясь, ответил я, - потерпи немного. И пойдем.
Я взял Симону за руку и повел ее из бара.
Проходя мимо спящей Моники и ее отца, я остановился, чтобы в последний раз посмотреть не на что-то, а посмотреть. Я взял салфетку с соседнего столика и спросил у Симоны, есть ли у нее ручка, она протянула мне губную помаду. Мы тихонько засмеялись. Я оставил записку на столе и неслышно выбежал с Симоной из бара, положив возле спящего Правого глаза Левый.
11
 Я брел с Симоной все дальше и дальше от бара, от королевства, от беспокойства и прочей суеты, к которой были так не готовы и до пошлости не пригодны наши тела и души. Несмотря на то, что на нас спустилось только лишь тринадцатое апреля, на улице было тепло, как в августовскую ночь, когда летняя теплота еще крепко держится корнями за календарь, а деревья выдыхают рыжими листьями осень. Падал снег. Симона держала меня за руку. Я чувствовал ее теплую ладонь и каждую линию, прострочившую белую кожу. Самой четкой и длинной была линия жизни, казалось, ей не было конца. Странное дело.
Я видел светлый силуэт и шел за ним.
- Когда я был совсем маленький, отец рассказывал мне разные сказки. И вот одной из моих любимых была сказка о городе Промокшего Будды. По легенде город вырос из звезды, которая попала на Землю после того, как небо бросило ее на воспитание планете. Но звезде было необходимо небо, и она умерла за его отсутствием. Земля была безутешна, она хотела покончить с собой, но странствующий по галактикам Будда услышал ее плач и спустился вниз в тот самый момент, когда она пыталась погубить себя. И единственным шансом, чтобы спасти Землю, было лечь в ее рану, что Будда и сделал. Земля осталась жить.
- Ничего себе. Но я помню эту историю. Мне как-то раз ее рассказал твой отец, когда ты болел и уснул, а я не стала уходить. Но все же, куда мы идем?
- Мы идем к месту, где покоится звезда.
- Но зачем?
- Помнишь я ушел? Бросил тебя, поступил, как ничтожество? Мне приснился сон, в котором я встретил человека с небом в руках. Он умыл меня дождем со своих ладоней. Он простил мне все. И я искал его. Мне нужно было добыть небо из его рук. И я сделал это. Много-много лет я мотался по свету и искал его, а потом провалился сквозь землю, и встретил. Водяной Робинсон дал мне свое небо. Прямо из рук. Вот оно, - я засунул руку во внутренний карман и вытащил из него три склянки с небом, звездами, облаками и дождем. Мы должны отдать это звезде.
- С чего ты взял? Она же мертва.
- Нет-нет, она не мертва, а даже если и мертва, это не имеет значения. Помнишь, когда тень украла мои глаза, сны стали покидать меня.
- Помню. Все, кроме одного, - грустно сказала Симона.
- Да, кроме одного, - повторил я. – Мистер Сон рассказал мне о том, что тогда я увидел не все, потому что меня разбудил резкий звук рояля. У моего сна было продолжение или отросток. Ключевая часть, которую рисовал этот самый мистер Сон. И вот, если помнишь, мы тогда должны были пойти гулять, но не пошли, потому что ты устала спать и решила еще отдохнуть.
- Да – да, помню, - задумчиво сказала Симона.
- В тот день снег еще липкий был очень, и мы с мистером Сном сидели в кафе, и он рассказал мне про финальную сцену сна, - я захлопнул веки, обратился лицом к небу и стал вспоминать.

- Дождь смывает все грехи, - сказал человек, - дождь всепростителен.
Его ладони наполнились клубами туч, прогремел гром, и из рук пошел дождь. Человек гладил мое лицо и смывал все зло, все обиды  весенним дождем. Дождем апреля. Дождем прощения.
Я плакал, улыбался, кусал свои губы и целовал эти ладони. Пил дождь. Просил прощения и прощал.
Человек с небом в руках стал медленно отдаляться. Он, пятясь, уходил от меня, но держал протянутыми свои небесные руки, я шел за ним, пытаясь догнать, но ничего не выходило, хотя мне казалось, что он шел медленно. И тут на меня упала пелена яркого света, человек с небом в руках остановился, раскинул руки и закрыл глаза, а из него золотыми и белыми лучами вылетали брызги света, заливая светом все кругом. Я схватил его за руку своей влажной от дождя рукой. Он открыл глаза, с благодарностью взглянул на меня и взметнулся в небо, оставляя за собой белый хвост ослепительного света.
- Вот такой был сон. И мне нужно отправить эти склянки в сердце звезды, дать ей то, о чем она так давно просит.
- Но зачем?
- Я не знаю, Симона, но мистер Сон сказал, что это важно. И теперь я понимаю, что это все не случайно. Все не просто так, есть в этом что-то, может, даже смысл, - я улыбнулся. – Бесполезно вести подсчеты и искать вероятности, узнавать план и ход изнутри. Конец неотвратим, начало слишком достижимо. Все проще, чем мы хотим понимать, поэтому надо искать звезду и дать ей неба.
Симона ничего не ответила. Она недовольно посмотрела на меня, кажется, что-то буркнула, и потащила куда-то в сторону.
- Мне тоже рассказывали сказки в детстве. И я знаю, где лежит твоя звезда, но мне кажется, что это все плохо кончится, Фабьен.
- Почему?
- У меня плохое предчувствие.
Симона крепко сжала мою руку. Мы шли с ней по сырой земле, на которой уже понемногу прорастала трава. Вся запачканная и замалеванная весенней грязью, она испуганно смотрела кругом и дрожала на пронизывающем, но уже не таком злом ветру.
- Мама говорила, что звезда за лесом. Но не каждый сможет ее увидеть, для этого надо обладать добрым сердцем, или что-то в этом роде, ну, знаешь, как это бывает в сказках для детей, - усмехнулась Симона. – И если ты достоин увидеть звезду, то ты… почувствуешь… , - замедляя речь, растягивая последние слова, сказала Симона.
Она стояла с широко открытыми глазами и смотрела себе под ноги. На нас дышало ровное тепло, которое приливало к нам с каждым вздохом какой-то громадины, находящейся чуть поодаль. Трава у нас под ногами уже не была испуганной и грязной, она была изумрудной, сочной, как та самая трава, что омывала нас свежими волнами, когда Симона и я смотрели на облака, будучи детьми. Трава извивалась и пышными кудрями сплеталась в зеленые косы, пестрящие цветами небывалой красоты. Пышные россыпи еще дремлющих бутонов усеивали зеленую траву. Все вокруг благоухало. И чем дальше мы шли, чем ближе становились к странному холму, торчащему среди этого райского сада, тем теплее становилось. Мы с Симоной осторожно брели вперед, цветы вокруг нас покачивались и, будто бы вздыхали.
- Фабьен, вот она, - восторженно прошептала Симона.
Я ничего не видел, только лишь чувствовал тепло.
- Что там, Симона?
- Там девочка, - продолжала шепотом Симона. – Маленькая девочка, и она спит, лежа на большом цветке, который укрывает ее. И этот цветок, он собран из цветов поменьше, тут их тысячи, Фабьен, - восторгалась она.
- Вот возьми, - я протянул Симоне склянки с небом, - отдай ей их.
12
Утро мялось на пороге, когда Джек возвращался от своих родителей в бар. Отерев лицо и руки от маленьких песчинок, он бесшумно забрался внутрь. Моника и ее отец спали, а глаза перешептывались о чем-то.
- Что такое, братцы? – спросил Джек.
- Фабьен ушел, - взволнованным голосом прошептал Правый глаз и ткнул зрительным нервом в записку, оставленную около коробочки, в которой ночевали глаза. – Мы попросили его оставить нас с Моникой, и он согласился, но мы не думали, что он так быстро уйдет, ничего не сказав. Он просто исчез, - озадаченно бубнил глаз.
Джек взял в руки записку и быстро пробежал по алым строчкам глазами. «Подарок от короля ;» - гласила краснеющая надпись на белоснежной салфетке. Джек отдал салфетку глазам и бросился в комнату, где должны были спать Симона и Фабьен.  Но комната оказалась сиротски пустой. Свежей ветер заливал все помещение, танцуя с расписными занавесками. Звезды таяли в распускающемся рассвете, благоухающем розовыми тонами. Рыжие лучи зевали, потягивались и продолжали нежиться в бархатной перине облаков. Бессонные чайки дробили сон, пронзая истошными криками убегающую ночь, махали крыльями и прогоняли вон сутулую, иссушенную, худую, бледную Луну. Гасили шумными вздохами фонари. Солнце щекотало длинными лучами-пальцами покрытые утренней росой крыши и окна верхних этажей. Утро облепило всю комнату и обнимало заново рождающиеся деревья, на которых понемногу набухали почки. Яркие блики заиграли в поднимающемся солнце – висевшая на ветвистых оленьих рогах корона поймала бодрые, солнечные лучи. Джек посмотрел на корону. Она озаряла своим светом комнату, отбрасывая свет, на не заправленные кровати, которые еще хранили тепло недавно спящих на них Фабьена и Симоны.  Джек коснулся пальцами оленьих рогов и медленно направился к разветвлению, где покоилась корона. Около короны была записка. Перед тем как читать ее, он взглянул в окно и увидел странное зарево, полыхающее на горизонте, как будто второй рассвет. В комнату ворвалось нежное тепло. Джек хмыкнул и принялся за прочтение оставленного ему письма.

Здравствуй, Джек! Пишу тебе от лица своего королевского величества и прошу об одной услуге. Именно об услуге, ибо требовать или приказывать я тебе не могу.
Ты знаешь, всю жизнь на меня строили какие-то планы, о которых я даже не подозревал. Я жил среди чудес и волшебства, но не такого, как ты, Джек. Для меня единственным чудом было, есть и будет смотреть в глаза Симоне,  и настоящим волшебством я могу считать только то, что она остается со мной  и слушает, как я играю на рояле. А ты, а ты чудесен, Джек. Ты знаешь, что такое свобода, что такое небо, что такое быть птицей. И только тебе я могу доверить власть над этим местом. Над местом, которого нет ни на одной карте, которое не измерить никаким расстоянием, которое нельзя внедрить во временные рамки, которые ты так сильно любишь. Джек, небо это твой дом, земля – твой дом. И ты должен быть королем. Если прочитав эти строки, ты согласен взять на себя эту ответственность, то я от лица твоего теперь уже подданного прошу прощения за мой грубый тон. И также прошу исправить все обращения на «Ваше Величество Король Джек». Казнить нельзя, помиловать. Будет время, и мы снова встретимся, Ваше Величество Король Джек. ;
Джек озадаченно смотрел на письмо, затем снял корону с рогов и водрузил себе на голову. Выйдя из комнаты, Джек прошел в ванную комнату, в которой было большое зеркало. Подойдя к нему, новоиспеченный король стал разглядывать свое отражение. Из зеркала на Джека смотрел худощавый мужчина с хищными, но добрыми глазами, на которые падали копны угольно черных волос, в которых, крепко усевшись, блестела корона.
- А что? Очень даже неплохо, Король Джек, - важным голосом проговорил Джек. – В этом что-то есть. Думаю, что управлять миром не многим сложнее, чем управлять баром, - задумчиво проговорил Джек.

В это же время я с Симоной стоял возле цветочной кровати звезды. Маленькая девочка в желтом платье неподвижно лежала, тихонько дыша ароматом цветов. В ее руке лежал букет желтых одуванчиков. А волосы рыжими волнами струились по большому белому лепестку. Ее милое личико излучало тревогу, а рыжие крапины веснушек были похожи на маленькие солнечные блики.
- Что же мне делать с этим, Фабьен?
- Ты должна положить склянки около звезды.
- Но я уже давно это сделала и все равно – ничего не происходит. Может, нужно класть склянки в определенном порядке? – встревожено говорила Симона. – Или, может быть, нужен какой-то особы ритуал.
- Я не знаю, давай я попробую положить небо около звезды, Симона.
Симона взяла меня за руку и подвела к самой звезде, а затем передала склянки с небом. Я нащупал руки звезды, сжимающие маленький букет. Звездные ручки были очень горячими. Я откупорил склянки с небом и полил им одуванчики. Над пестреющими золотом пушистыми головами цветов разлилось утреннее небо, в бархатных облаках теплились просыпающиеся солнечные лучи, рассвет бросался чайками, которые будили все кругом своим отчаянным криком. Рука звезды дрогнула. Она открыла свои глаза и посмотрела на нас Симоной.
- С пробуждением, - ласково сказала Симона звезде.
Я стоял в оцепенении, ибо ничего не видел, только чувствовал, как секунда за секундой мне становится все жарче. Мое лицо начинало гореть – это звезда начала просыпаться. Она смотрела на меня и Симону вопросительным и сонным взглядом, ничего не понимая.
- А где мама? – спросила малышка.
Симона обняла звезду, несмотря на жар, который шел от проснувшейся девочки. Звезда разгоралась, озаряя ярким светом все кругом.
- Мама спит, - добродушно сказала Симона, - она кругом, видишь, ты лежала в кроватке, которую она сделала для тебя, щедро даря цветам свою жизнь. Чувствуешь, как вкусно пахнет?
- А почему этот дядя не смотрит на нас? – спросила звезда.
- Он слепой, - шепотом сказала Симона, - однажды, когда он был совсем маленький, даже меньше тебя…
- Даже меньше меня?! – сильно удивившись, уточнила девочка.
- Да, даже меньше тебя, от него убежала тень. Она скрылась в неизвестном направлении, и этот дядя жил без тени. Но вот как-то раз он повстречался с доброй колдуньей, которая помогла ему обрести новую тень.  И вот дядя вырос до таких больших размеров, которые ты видишь сейчас, - улыбнулась Симона, - и старая тень вернулась к нему. Вернулась и отняла его глаза.
- Прям вот так?
- Прям вот так, - все больше воодушевляясь, уже громко говорила Симона, - и убежала в королевство злого-презлого Джозефа, который хотел править всем миром. Но смелый дядя отправился на поиски своих глаз…
- Вообще-то не глаз, - вмешиваясь в разговор, возразил я, - помимо того, что тень украла глаза, она еще и отняла у меня самое важное – мою Симону.
Маленькая девочка-звездочка взволнованно смотрела на нас с Симоной, крепко держа в руках букет одуванчиков, над которым цвело небо.
13
Я сел на землю возле Симоны, а звездочка сидела у себя в кровати-цветке, и смотрела на нас. Я воодушевленно рассказывал ей обо всех своих приключениях, о каждом моменте, которые приключались со мной и запомнились мне навсегда. Крепко держа Симону за руку, я повествовал.

Моя тень совсем стала дряхлой, иногда мне кажется, что она уже и не живая вовсе, и тогда она сердито кряхтит и продолжает пребывать в оцепенении. Все рулоны, которые я смог завоевать тогда ночью, борясь с тенью самолета, когда я был ребенком, я бесцельно потратил. Год за годом истощал свои запасы. И сейчас почти ничего не осталось. Но мне теперь все равно. Как и то, что я ничего не вижу. Это совсем не мешает мне  жить Симоной и играть на рояле, носясь по клавишам своими не устающими пальцами. Пожалуй, это самое главное. Ведь та жизнь, разрывавшая меня приключениями, была создана не для меня. Мне всегда хотелось тишины и покоя или неспешной безбрежности неба, в котором можно вечно парить. Но приключения охотились на меня, я несколько лет путешествовал, чтобы раздобыть тебе небо, Звезда. Я блуждал по пустыне, выжимающей из меня всю влагу. Я брел по нескончаемой дороге вперед и вперед в бездну неизвестности, а потом утонул в асфальте и нашел его, человека с небом в руках, и он отдал мне свое небо. И сказал, чтобы я спас этот мир, эту землю и это небо, ткнув пальцем вверх. И мне кажется, что я всех подвел, ведь я ушел, переложив всю ответственность на Джека.  Ты спросишь о том, кто такой Джек? О, если бы  я мог ответить тебе. Я сам часто задаю себе этот вопрос. Кто ты Джек? Кто вообще все эти прекрасные люди, окружающие меня? Ангелы, вплетенные в мою жизнь по вине случайных обстоятельств. И я безгранично счастлив, что они встретились на моем жизненном пути. Может, это покажется тебе странным, но я совсем не знаю про свою настоящую тень, про свою настоящую, ну то есть кровную, семью, про своего брата. Такие родные, но такие далекие и совсем незнакомые мне люди. Ведь даже ты, Звезда, мне гораздо роднее, ведь я столько сделал ради тебя. Столько пережил. Знала бы ты, как это было немыслимо радостно словить бабочку в этой жаркой пустыне. А знаешь почему? На каждой бабочке были мысли Симоны. Были ее раздумья и переживания. И да, ответить я ей не мог, зато я точно знал, что с ней все в порядке, и это давало мне силы двигаться вперед. Шло время, шел  и я. О, время! Знала бы ты, Звезда, что такое время. Как его бывает много и как ничтожно мало. Мы запираем его в циферблаты, вымеряем остриями стрелок, дробим весом песчинок, укутываем в прозрачное стекло, выбрасываем время мятыми листами календаря и останавливаем его в тонких фотографиях и неясных записях в личных дневниках, но оно продолжает владеть нами. Оно правит каждым нашим движением, подчиняет нас смене дня и ночи, времен года, движению планет и континентов.  Время выцарапывает на наших лицах морщины, ворует блеск наших глаз, застилая их туманом старости. Время отнимает у нас все и дарит нам все. Оно играется, поддается, чтобы снова обыграть. Шах и мат. И только Джек знает, как управлять временем. Он давно понял, что оно неотвратимо и невозвратимо. Но он умеет обволакивать время, смягчать стрелки, делать легче песчинки, писать так, что бумага каменеет под тяжестью воспоминаний, и время останавливается. Представляешь, Звезда! Вся рука его была обвита циферблатами, железными, кожаными ремешками, цепочками. Тик-так, тик-так, тик-так,  только это и слышалось от Джека, помимо его задорных возгласов и стихов. Но в последнее время, что я был вместе с ним, он не говорил, сцепляя слова созвучными окончаниями. Он был слишком серьезен для этого. 
А часы были послушны. Они потакали его прихотям. Слышишь? Даже в слове «потакали» тикают часы. Время всевластно. У Джека на руке был шрам в виде обычного креста. Только сейчас я понял, что это такая же отметина, как у меня, - часы. Эти часы он подарил мне во время нашей первой встречи. Эти часы что-то отсчитывали, а потом пришло время, и они затихли, остался лишь черный след и стройные линии двенадцати цифр.
Звезда посмотрела на меня немного хмуро, но при этом она удивленно вздернула свои рыжие бровки вверх.
- Покажи мне, пожалуйста, часики, - попросила она.
Я протянул левую руку вперед, опираясь только на недавно услышанный детский голос. Моя рука почувствовала жар двух детских ручек. Маленькие пухлые пальчики стали водить по моей ладони, повторяя контуры и линии цифр  на часах, оставленных мне Джеком. Звезда внимательно разглядывала черный круг, а потом начала крутить стрелки давно остановившихся часов на моей ладони. Я почувствовал, как моя рука сгорает от боли, но я не издал ни звука. Что-то произошло. Я слышал отдаленные возгласы Симоны. Она, кажется, звала меня, пыталась схватить за рукав, но не вышло. Меня уносило куда-то вдаль. Было ощущение, что воздух превратился в гладкое желе, за которое нет возможности ухватиться, но которое теперь было осязаемо. Я не понимал ничего. Только лишь звонкий смех Звезды возвращал меня к ясности происходящего, но и это не помогало остановиться. Меня уносило, засасывало куда-то назад. Детский смех понемногу оставался позади, превращаясь в прозрачное эхо, желе все сгущалось и сгущалось, забиваясь в уши, глаза, нос, рот. Тело медленно и волнообразно блуждало в просторах воздушного желе, я потерял связь с происходящим и закрыл свои невидящие глаза, пытаясь сконцентрировать свое внимание на каком-нибудь воспоминании, чтобы окончательно не упасть в пропасть своего невнятного состояния. Я держал перед собой, как свет маяка, улыбающееся лицо Симоны. Повторял про себя в хронологическом порядке все наши встречи, подмечал забытые слова из наших с ней диалогов, восстанавливал в памяти цвет и мягкость карандаша, которым Симона рисовала меня. Выискивал в своей голове даты, когда я болел, когда прогуливал школу, когда дарил цветы Симоне, когда она целовала меня в щеку, когда мы лежали на самой высокой крыше и посвящали друг другу падающие звезды. Я вспоминал все, держался за свою память, как за тонкую нить, как за блеклый, болезненный свет, который не дает упасть в полную тьму. Я потерял сознание.

Симона плавала в таком же  желе, уносясь куда-то далеко, она блуждала во тьме и звала меня, но я не слышал, хоть и находился где-то рядом. Звезда расшатала стрелки часов на моей ладони и завертела время. Оно подскочило и понеслось в неясном направлении, то ли в  прошлое, то ли в будущее.

ЭПИЛОГ.
Я барахтался вместе с Симоной в желейном времени, оно сковало нас. Превратило наши движения в замедленные порывы. Мы куда-то неспешно плыли. Сквозь сгущенные пузыри воздуха до меня доносились крики Симоны. Казалось, что она звала меня, но чем больше я напрягался, чтобы попытаться хотя бы расслышать ее или что-нибудь крикнуть в ответ, тем сильнее я проваливался в желе.
Мои щеки уловили нежную прохладу – пошел снег. Он падал редкими клоками на сонную постель земли.
- Фабьен, тут так красиво, - донесся до меня отчетливо и ясно голос Симоны.
-  У тебя все хорошо, Симона?
- Да, а у тебя?
- И у меня.
- Мы с тобой плавали во времени, и кажется, выпали из него, потому что прекраснее  места я не видела. Никогда.
- Что же ты видишь Симона?
- Я вижу ленивое солнце, выкатывающее свое толстое брюхо на твердь горизонта. Я вижу оранжевые лучи, устремившиеся стрелами в пепельные лохмотья облаков, которые медленно слоняются по заспанному небу. А тут, прямо над нами, я вижу звезды. Они так близко, Фабьен, я сейчас коснусь их рукой, честное слово.  Прямо над нами этот бесконечно прекрасный звездный мир, необъятный в своей красоте. Мне нечем дышать, Фа, это так красиво, я задыхаюсь от красоты.  Это прекрасное небо, распластавшееся непроницаемым брезентом над нами и хранящее в себе пестрые блестки разбитого хрусталя вселенной. Ледяного и обжигающего хрусталя. А эти дрожащие тельца маленьких светлячков, Фабьен, это так прекрасно, - Симона крепко сжимала мою руку. – А здесь кругом одуванчики, белые, пушистые, кажется, что они смотрят  на меня. Пушинки медленно слетают на нас и тают, как будто снег, так странно, правда?
Я чувствовал, как она улыбалась. Невольно улыбнулся и я. Покой разливался по моему телу. Неважно, где мы, в какой лежим вселенной. Куда унесло нас время. Какое направление указывают стрелки моих часов. Все это не имеет никакого значения, когда я держу тебя за руку, когда этот мир расплывается и кажется ненастоящим. Зачем мне что угодно, если у меня есть ты? И это лучшее, о чем можно только мечтать.
- Да, странно, - сказал я. – Но мне кажется это место знакомым. Запах какой-то родной. Подожди. Сейчас я попробую вспомнить, может, я видел сон?
- Может, вспоминай же скорее, - дергая мою руку, нетерпеливо промолвила Симона.
Я нахмурился и стал вспоминать этот до боли родной запах. Но мне было не узнать это родное чувство. Мои мысли носились в голове, выискивая ответ, но так сложно было вспомнить, когда я не могу воспроизвести свою мысль на экран глаз, чтобы выловить в нескончаемом параде слайдов нужный мне кадр и, увидев его, в подробностях переложить на слова. Я судорожно втягивал в себя воздух, пытаясь понять, что же это за запах, и тут меня сковало странное чувство. Мне показалось, что я уменьшился в размере и лежал закутанным в белое одеяло. И на меня сверху смотрела красивая женщина с длинными кудрями волос цвета шоколада.  От нее пахло жасмином. Она улыбалась, но в глазах затаилась печаль. Женщина исчезала, открыв передо мной недосягаемый небосклон. Бесконечных, прекрасных звезд, именно таких, о которых Симона только что говорила. Но как? Неужели мы смотрели на одно и то же небо спустя столько времени. Что же ты сделала звезда? Куда отправила нас? На какую планету.
Я крепко держал Симону за руки, мы лежали в снежных одуванчиках. И я разломил тишину своим голосом.
- Симона, это ведь то самое место, где моя мать-королева оставила меня, и где нашел меня отец. Посмотри, где-то здесь должен быть одуванчиковый куст, на котором я лежал.
Симона встала, ее слегка шатало. Вокруг летали пузыри желейного времени, отбив парочку таких, она побрела куда-то через поляну, в центре которой  был белый сугроб. Симона подошла к нему и сдула с него снежинки. Каково было ее удивление, когда под снежным слоем тридцатитрехлетней давности томился силуэт младенца. Слегка придавленная трава так и осталась смятой,  и одуванчики не смели расти в этом силуэте. Он был не тронут временем. Не тронут ничем.
- Фабьен, - ты был таким карапузом, - звонко засмеялась Симона и прибежала ко мне.
Она легла рядом и поцеловала меня. Я попробовал посмотреть на небо, чтобы увидеть звезды, но устремив пустые глазницы в небо, я только лишний раз убедился в том, что нигде нет ярче звезды, что лежит сейчас рядом со мной. Я взял в свои руки нежные ладони Симоны и навсегда захлопнул свои веки. Я дул на озябшие пальцы Симоны  и чувствовал, как на ее лице светится улыбка.
- Ты чувствуешь? – спросила Симона, - Апрель пришел.
- Где?
- Ну вот, послушай, только тише, - Симона прислонила указательный палец к моим обветренным губам.
Я услышал его шаги. Он был уставший, немного хромал. Его встрепанные волосы болтались на ветру. Грязные башмаки были облеплены снегом. Потертая куртка насвистывала холодными сквозняками. Бледное, сухое лицо впивалось в воздух. Подозрительные, проницательные глаза медленно гуляли по одуванчикам. У Апреля на плечах сидела Звезда, она звонко смеялась и быстро рассказывала что-то про длинные стрелочки.
Вокруг меня и Симоны медленно пробивалась стройная трава. Апрель вернулся.
Весна.
Время остановилось. Снежинки-пушинки замерли, будто не дыша. Лишь только звонкий смех Звезды оживлял все кругом. Она весело повторяла Апрелю «стрелочки, стрелочки» и хихикала, а Апрель грустно улыбался.
Он прошел мимо меня и Симоны, обдав нас грустным запахом приторных солнечных лучей. Первый дождь разыгрался на мне. И я тонул в его каплях, держа за руку Симону.
Странное чувство прорезалось во мне. Я потерял способность мыслить, говорить, переживать. Все кругом перестало быть важным. Все стихло. Все исчезло.

Фабьен лежал неподвижно, обнимая Симону, оба они проросли одуванчиками.
Апрель откашлялся и подул ветер.
Конец
.
.
.
Уставший путник брел по набережной Случайных Ангелов.
Он шел в старой, протертой куртке и пристально смотрел кругом,
Ловко минуя распятую на асфальте слюну.
Путника бросало в дрожь – солнце было еще холодным.

Эй, - прокричал он хромому путнику, - Я – чертов одуванчик.
Я вырос, пробившись сквозь твердую плиту асфальта.
Я выбил ему все зубы.
Долго же мы  сражались.
И вот я вырвался наружу, чтобы дышать загазованным воздухом,
Чтобы любоваться клеткой небоскребов.
И теперь Вам, Мистер, стоит меня беречь.
Ведь я так нежен.
И, кстати, очень боюсь ветра.

Конец ?