Обет Отчаяния

Автор Маша Маркес
http://www.stihi.ru/avtor/mashkers5


Обет Отчаяния.
ПЕРЕЛОМ КОСТИ СО СМЕЩЕНИЕМ ОТЛОМКОВ.
Пока еще все не началось.
Все, что написано ниже, - правда. Все было именно так. Справочное пособие по тому, как пережить отчаяние в условиях оторванности от мира и переломов костей.
Книга обо мне.
Предисловие.
Поэма о войне, зажигалке и двух пачках сигарет.

I. Зажигалка.

1. Остается только гореть-поджигать, потому что приходится спотыкаться о стрелки бесконечных часов.

2.На засов закрывать в сердце любовь.

3.О ней молчать. Зарывать в землю таланты, как зарывают свои клады пираты.

4. И из глаз тогда уже не слезы - бриллианты,

5. Потому что заношенные мантры теряют свое волшебство, бьются о зубы - гаснут,

6. Как бесхозные звезды, как напрасный

7. Удар себя кулаком в грудь

8. В надежде доказать что-нибудь

9. Или попросту оправдаться.


II. Первая пачка сигарет.

1. Я самый главный герой - я погибну в финале повести.

2. Мне должно повезти,

3. Когда я возложу на алтарь победы

4. Все свои беды,

5. Свое огромное сердце и пачку сигарет.

6. Я носитель потенциальной глупости, гравитационной радости, ядерной храбрости, электромагнитной доблести.

7. Я создатель примет. Я поэт.

8. Я как верный амулет

9. Против недобрых взглядов, пустых глаз, злых сглазов. Против самой страшной порчи.

10. Я почти приличный и очень прочный.

11. Я все самолично спасаю.
Крушу, рушу, ломаю и порчу

12. Все тоже, конечно же, сам. Я обычный - самый лучший.

13. Душный -

14. От переизбытка души.

15. Дыши. Дыши!

16. Вдыхай, чувствуй: я отдаю тебе все свои стихотворения.

17. Видишь, я прячу тебя в них, делая чаще твое сердцебиение,

18. Спасая тебя от тления.

19. Ненужного трения неблагодарных тел и мнимого мнения

20. О том, что нельзя вечно жить.

III. Вторая пачка сигарет.

1. Мои слова, ушибленные улыбки, долгие взгляды -

2. Это все надо,

3. Это сигналы о том, что я наглый, потому что изгнали из рая. О том, что по телу раны

4. О том, что слишком рано

5. Признали годным и призвали воевать на вечном фронте поэзии.

6. О том, что душа в эрозии, встречные лица в плесени

7. Безразличия. О том, что голова в угрозах, грозах и грезах.

8. О том, что проза пахнет алыми розами,

9. Такими же алыми, как кровоподтеки заката.

10. О том, что утраты

11. Изрешетили

12. Меня. Я стал насквозь.

13. О том, что где-то решили

14. Бросить меня с неба без парашюта сердцем на земную ось,

15. А потом рядом сложить мои крылья. Я выжил. Я вышил на крыльях узоры, по которым ты сможешь меня найти. Я вышел. Пошел босиком по минному полю,

16. Осознавая, что я теперь волен,

17. Сдирая погоны и прекратив погоню за весной.

18. Смешно: опять повестки, опять зовут воевать.

19. Плевать:

20. Пока у меня есть твои сигареты, победа будет за мной.

Первая часть. Больничная.
3 января. Пятница. Вечер.
Я шел по промерзшей, как я сам, улице к мосту. Уже не первый раз я шел спасаться от жизни к месту скопления рельсов и грохочущих вагонов. На мосту видно, как взлетают и садятся самолеты. На мосту видно чаек, у которых на крыльях есть немного моря. На мосту небо всегда красивое, а рыжие фонари не ранят его своим близоруким светом. Мне было плохо, мне было грустно. Все это для окружающих выглядело как смешная блажь, лень, нежелание делать что-либо полезное. Но я знал, что на самом деле я попросту потерялся. Мир отгрыз меня, будто я ноготь, и плюнул на пол Вселенной. Мое хрупкое, человеческое тело, разумеется, не было готово к тому, чтобы разлагаться среди бесчисленных обжигающих и ледяных звезд, таких же одиноких, как и я. Категорически непригодный для жизни, грустный, смешной, нелепый, изо всех сил пытающийся быть человеком, обычным, нормальным человеком, я сидел на мосту, смотрел сквозь прутья ограждения на уходящие вдаль вагоны грузовых поездов, грелся дымом сигареты и пытался понять, почему не получается быть, как все, что я делаю не так. Я достал тетрадь и начал строчить послание. Руки не слушались, окончательно замерзнув на морозе. Странная привычка не носить перчатки,  не носить шапку и шарф, ходить в пальто нараспашку – это мой простой сигнал того, что я на ладони, берите меня, я весь ваш, самый преданный, самый честный. И его никто так и не понял.

Продается душа б/у. Недорого. Торг уместен.

Эти слова показались мне унизительными и смешными. Я захлопнул тетрадь и спрятал ее в рюкзак. Я чувствовал, как становлюсь все меньше и меньше. Исчезаю. К глазам подступили слезы, рот искривился в болезненной улыбке. Ничтожество. Обычное ничтожество, которое перекопало себя вдоль и поперек, не оставив ни одного живого места. Какая душа? Ты собираешься ее продать? Продавать-то нечего. Ее и даром никто не возьмет. Не возьмут ее даже при условии, что ты сам будешь платить.
- Эй! Здесь есть кто-нибудь? – кричал я в пустоту, задрав голову и смотря на небо. – Здесь есть хоть кто-нибудь, кто может мне ответить за все, что я пережил за четыре года тоски и боли? За изрезанные вены? За неумение любить? За эти ненавистные мне стихи? Кто-нибудь ответит мне? Трусы! Ненавижу вас! Я ухожу! Слышите? Больше никаких стихов! Никогда в жизни! Я умру сейчас же, на месте, если вы мне все не объясните! Ненавижу!
Я пнул грязную глыбу снега и льда у себя под ногой, поднялся и пошел к трамвайной остановке. Я ненавидел окружающее меня молчание, я ненавидел проходящих мимо меня людей, которые безучастно смотрели куда-то мимо меня. Мне казалось, что даже если я начну хватать их за воротники, они будут проходить мимо, будто меня не существует. Я смотрел в окна машин, пытаясь разглядеть свое отражение, мне мерещилось, что я прозрачен. Я исчезаю.
В голове жутко гудело, в районе сердца что-то скреблось и ныло, точно не сердце, потому что его я обидел, и оно меня бросило. Наверно, так болит душа: я задыхался, легкие, будто, отказали, грудь перестала двигаться, руки тянуло к земле, ноги не слушались, глаза не видели. Я шел погруженный в туман отчаяния, тело шло за меня, а я выпал из тела, перестал себя ощущать. Дрожащей рукой я поднес к обветренным губам сигарету и очнулся. С моста ехал трамвай, скрипя колесами и покачиваясь из стороны в сторону. Дверцы хлопнули, я забрался внутрь и сел на свободное место. Я оплатил проезд, увидел, что билет попался самый обычный, совсем не счастливый, достал тетрадь, спрятал билет в кармашек для хранения нужных мне мелочей и принялся писать слова песни, которая сопровождала меня в этот день. Я мечтал, чтобы эта песня стала для меня чем-то пророческим, чем-то наводящим на истинный путь, но пока слова виделись лишь разбросанными осколками, которые мне только предстояло собрать.
Если лёгок как дым
То таким и не надо никуда
Ничего потом
И зачем
Я ненавижу поезда
Стал летуч как луч
Ты говоришь куда куда ты постой
Я не вернулся домой
Не вернулся повернулся оглянулся
Мне повезло
Всё что не было со мной
Было и прошло

Я огонь огонь я как заря заря
Девушки поют
В голове моей выбрали царя
Как тебя зовут
Верить нелегко думать тяжело
Всё что не было со мной
Было и прошло

Голова в петле а ужин на столе
Ты моя беда
Голова летела по параболе
Что за ерунда
Думать нелегко верить тяжело
Всё что не было со мной
Было и прошло

Если труден твой путь
То тебя заберут куда-нибудь
И будет день за днём
Где-то там ты забудешь о нём
Стал летуче туч
Все говорят куда куда ты постой
Я не вернулся домой
Не вернулся повернулся оглянулся
Мне повезло
Всё что не было со мной
Было и прошло
Всё что было не со мной было и прошло
«Девушки поют» - АукцЫон.
Выходить совсем необязательно. Но если ты так хочешь, выходи. Конечно, выходи. Я же не могу сказать тебе «Не смей!». Давай же, иди. В первую дверь. Пока.
«Ну же давайте, работайте, ублюдки! Спасайте! Уберите свои мокрые холодные руки от его груди! Подключите аппараты! Я еще бьюсь! Идиоты, пульс есть. Пульс есть! Он же лишь однажды целовался. Он же еще не любил, уж я-то знаю! И я уже давно простила! Ну же. Слушайте! Тук, тук, тук! Я, как часы! Водителя бейте по щекам, нос ему сломайте, а нас спасите! Ну, пожалуйста!» - что есть силы, кричало мое сердце.
Я ненавижу время.
Тянется.
Больно.
Кровь, останься, не бросай нас, пожалуйста.
Мы уже в больнице. Сейчас все будет хорошо. Не уходи. Умоляю!
И не смей, не смей спать. Я знаю, что хочется, я знаю, что там тихо и спокойно, я знаю, что ты устал, пожалуйста, не сейчас. Я клянусь, мы отдохнем с тобой позже. Но сейчас нам нужно жить. Слышишь? Не уходи. Не пропадай. Послушай меня, почувствуй меня. Я есть и ты тоже есть. Давай остановимся на этом. Потом пойдем гулять, потом ты найдешь свою любовь. Потом ты забросишь писать стихи, потом все будет отлично. Можешь даже не бросать это грязное дело, но не уходи от меня. Не покидай меня.

_________________Провал________________

Что? Эхо может убить? Птицы? На юг? Почему нас привезли в психушку, если его сбила машина? Ладно, надо поговорить с кем-нибудь.
Тишина.

_________________Провал________________

Ближе к ночи.
Говорят, у нас сломана нога, слышишь? Говорят, что у нас сотрясение мозга. Я ничего не понимаю. Но внутри все точно целое, уж я-то знаю, но они меня не слушают. Слышат, но не слушают. Почему люди такие глухие? Ты из-за этого тоже страдал, я знаю. Найти ответ не смог. Что же ты наделал? Как же ты так вышел неудачно? Не пропадай, слышишь? Мы выжили, ты только не пропадай. Не скитайся слишком долго, я не хочу тебя терять. Не хочу тебя терять. Вот ты и не вернулся домой, не вернулся, повернулся, оглянулся, тебе повезло - ты остался жив.
-Эй! Говорливые! Что здесь происходит? – прошептало сердце.
- Знаете, а я слышу, как бьется его сердце, - с гордостью сказал Колокольчик.
- С кем оно бьется? С тобой? В рукопашку или на шпагах?- рассмеялся Командир.
- Эй! Нет. Просто стучит! Это совсем не смешно!
- Я слушаю, - отозвалось сердце Командира.
- Что здесь происходит?
- Слушай внимательно, скоро все поймешь.
6 января. Понедельник. Ночь.
- Третий день лежит! - прозвенел громкий голос.
- Ага, не ерзает, - последовал ответ из угла палаты.
- Я полагаю, произошла мумификация тела. - Прошептал некто из-под одеяла.
В одеяло полетели подушки и газеты.
- Успокоиться! Всем успокоиться! Не сметь портить боевые запасы! Мы должны дорожить и беречь бумагу,- рявкнул грубый голос, ломающийся под давлением гормонов, заметно старше остальных голосов.

- Проснется, как миленький. Стоит только птицам полететь на юг. Вот увидите, - прозвенел первый голос.
Больничная палата была самой обычной: грязно-розовые стены, совращающие больных на вечные страдания и полный отказ от выздоровления, шесть старых коек с охрипшими пружинами, вечно подтекающий, как сопливый нос, умывальник и огромное, близорукое окно с видом на северное крыло больницы.

- Главное, чтобы он очнулся вовремя и не привел к нам в палату эхо. Нам нельзя. У Командира операция послезавтра. - Снова донеслось из-под одеяла.

- Присыпка, заткнись! Без тебя знаем, когда у кого что, - не унимался звенящий голос.

- Когда они полетят, Командир?

- Батареи заявили, что сегодня ночью-завтра утром. Осень набросилась на больницу очень рано в этом году. Все залепила ржавой оспой опавшей листвы.
- Надо для Мумии подготовить подарочек. Надо встретить его волшебно, - восторженно прозвенел Колокольчик.

- В углу. - Проскрипел Командир, - вчера еще приготовил. И не смейте давать клички, не узнав человека, так можно накликать беду. Не Мумия он. Посмотрите сами. Или вы глаза сломали, а не ноги с руками?

- Ай да Командир,- хором пропела палата.

- Ложитесь спать. Скоро обход, и никакой температуры, а то сразу в изолятор. Я слышу шаги. - Буркнул самый взрослый голос, принадлежащий Командиру.

Кровати заскрипели и со стоном затихли. Открылась дверь, вошла медсестра, за ее спиной послышалось скорбное 'боже, как мне больно' и злобный смех. Одеяла чуть задрожали от появившихся мурашек.
Поздняя ночь
- Ты собираешься просыпаться? Мне надоело, что тебя нет. Я хочу, чтобы ты открыл глаза и посмотрел вокруг. Тебе понравится. Ты ужаснешься, испугаешься, но тебе понравится то, куда ты завел нас своим отчаянием. Тут к твоему товарищу по несчастью приходила мать и сказала, что девяносто процентов находящихся здесь пациентов – люди, которым не хватало внимания и заботы. У тебя со вниманием проблем не было, видимо, ты среди десяти процентов тех, кто просто сошел с ума. Но это не важно. Проснись! Ты меня слышишь? Проснись.
Мое сердце истошно и печально колотило по ребрам, а я лежал, не приходя в сознание и блуждая где-то за шиворотом вселенной.
- Как мне тебя разбудить? Как мне тебя вернуть? Помоги мне помочь тебе!
Сердце билось головой о легкое, затем замерло и улыбнулось.
- Сам напросился. Проснешься, потом не обижайся. Я звала тебя долго-долго, ты сам не откликался!
Сердце громко екнуло и исчезло.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ЛАВКА
Надпись над входной дверью в музыкальную лавку:
«Стучали апостолы кулаками по столу, просили вернуть на Землю любовь Господа» © Автор из класса млекопитающих.
Длинный узкий коридор, исписанный от пола до потолка словами всех песен и музыкальной партитурой. Где-то в конце коридора кабинет хозяина Лавки. Нужно идти туда. Нужно спешить, главное, не влюбиться в муз, которых полным-полно в выставочных залах с музыкальными инструментами. Нужно закрыть глаза. А еще лучше закрыть уши, потому что опасна не их внешняя красота, опасно их умение воодушевлять, а делают они это, конечно, правильно подобранными словами. Можно было бы побежать, но я вижу, тут протекает потолок – весь пол усыпан нотами, значит, я могу упасть и расшибить лоб, а мне ни в коем случае нельзя падать. Нужно притвориться интервалом, желательно октавой, чтобы делать большие шаги. Все равно они услышат, что я иду – клавиши скрипят, все-таки фортепиано уже не молодое – лавке несколько сотен лет. Кто вообще придумал класть на пол вместо паркета клавиатуру? Наверно, хозяин Лавки. Если так, то нет смысла возмущаться. Нужно идти. Почему я так медленно иду? Ну, конечно, потому что сейчас меня обнимает три очаровательных музы, а мои руки уже носятся по гитаре. Что я делаю? Мне необходимо добраться до хозяина Лавки. Милые дамы, простите, прощайте.  Мне, правда, нужно идти. Заставь себя работать. Вспомни  стихи, они спасают.
Тихий голос в моем сознании зашептал:
Руки были изрезаны. Напоминали распустившиеся розы.
Небо бросалось сквернословиями и угрозами
Грозы и колкого дождя. Сигарет не осталось – я беломорил,
А мысли были, как всегда, об одном. Я думал, я думал, я думал. О море.
Горло рвал истошный кашель, на белки бросилась красная сеть капилляров.
Мне казалось, что мне распахнули ребра и вынули сердце.
Но доктор заверил, все на месте. Я здоров. И это просто любовь.
Ни ему, ни себе я, конечно, не верил.
Я скитался, маячил. Я мерил
Улицы, проспекты, лестницы, этажи
Нервной, неровной поступью. Мятежи
Внутри меня полжизни моей сжевали. И, не поморщившись, сплюнули.
Ну вот он я.
Пришел расстроенный с расстроенной гитарой
С кисло-сладким даром, или карой,  писать стихи, рваные, как мои джинсы, и привилегией делить на нули.
Только от этих нулей  становится грустно.
Пусто. И просто простуда. И просто.
Просто что-то не то. И табачный дым выел глотку.
И новостная сводка
Пестрит статьями о том, что бессонница
Засыпала город. И мне тоже не спится.
И отсутствие сна, вставленное в глаза, как спицы,
Крутится- вертится,
Роняет вниз к отчаянию мои ладони.
И я не помню, уже окончательно не помню
Номера телефонов и адреса, куда должны приходить письма.
И я весьма,
Весьма бледен и очень вреден.
Но далеко не обделен и совсем не беден
Наличием неправильных мнений,
Опытом поколений,
Неопознанных явлений
И теплых лет, которые не проходят без разбитых коленей.
Вроде, они больше не целуют меня. Отпустили. Нужно спешить. У меня мало времени. Очень мало времени. Скоро хозяин Лавки уйдет. У него будет вкусный ужин в кругу семьи, разговоры о том, как прошел день, какие оценки получили дети, сколько товаров удалось продать, кто забил решающий гол в матче, а у меня умирает друг. И я умру вместе с ним, если мне не удастся поговорить с хозяином Лавки, поэтому я должен спешить, но, о, Боже, я снова играю на гитаре, я снова нахожусь в объятьях этих безумных красавиц. Струны совсем не ранят пальцы,  любой аккорд звучит гармонично, мелодия получается сама собой. Это все из-за вас, музы, клянусь,  я бы остался, но мне нужно идти.  Ваши длинные волосы, полуголые тела, я ненавижу себя за то, что мне приходится покидать вас, но у меня нет другого выбора, поэтому слушайте мои стихи и бегите подальше, потому что они прекрасны, потому что автору этих стихов удалось рифмовать слова без вас, в одиночку. Понимаете, как он талантлив?
Голос снова зашептал:
Часто меня лечили. Долго меня учили складывать слова в ряды
Рифмованных строк. Я пустил в водосток ржавых труб прямо с губ все слова. На лады
Положил свои и без того разбитые пальцы. Вальсом , танго, любым другим танцем
Они носились по жестко натянутым струнам. Кричали о любви и о чем-то еще. Я не учился читать руны.
Не мечтал превращать все в руины. Ложиться на дно, зарываясь в ил или в иней. Как сапер, обезвреживать кислые мины
Уставших от жизни людей. Я молился о появлении новых идей. О превращении всех ****ей в преданных, верных лебедей.
И каждый вечер вместо лампочек я зажигал свечи, затыкал глаза книгами или сном, чтобы избавить их от течи. Часто душа заливала. Воевала. Сетовала. Восставала. Орала
Что-то на ломанном французском, может, я ошибаюсь - у нее плохое произношение.
У меня есть разрешение на ношение огнестрельного, простуженного голоса.
Волосы исполосовали мое лицо. Замкнули меня в кольцо. Назвали меня отцом
Всех неудачных стихов. Наломали дров в моих глазах. Помяли на дворе траву.
Я никогда не вру. Но слишком часто рву бумагу, кожу, привязанность.
У меня только одна обязанность: делать по утрам зарядку.  А рубить правду-матку.
В такт укладывать слова и мелодии – это так. Я голоден. Как всегда голоден. Молод и обделен
Возможностью вероятностей, неприятностей. Запутавшись среди крайностей, и уплетая краюху, краем уха
Услышал о том, что где-то есть место, где не кончается лето. Где кометы летят так долго, что успеваешь загадать по сто желаний. И сделать миллионы признаний в любви.
Не криви душой, ведь хватит и одного. Но это так нелегко любить раз и навсегда,
Когда почти каждый день превращается в одинокие года, когда с неба вода и когда эти странные, до дрожи холода.
7 января. Вторник. Утро. День. Вечер
В МУЗЫКАЛЬНОЙ ЛАВКЕ
Нужно бежать, и я бегу. Под ногами звенят и кашляют ноты, под ногами скрипят клавиши. Кажется, что с каждым шагом коридор становится длиннее, а кабинет хозяина Лавки – дальше. У меня мало времени. У меня нет времени. Я понял. Я должен вернуться к началу. Я обязан сыграть. Мне страшно оборачиваться - там стоит красавицы. Вопросительно смотрят на меня. Ждут меня. Я закрываю глаза и кричу стихи, ору во всю глотку, воплю истошно, притворяюсь умалишенным. Я замолчал, встал перед первой в ряду пожелтевшей клавишей, сделал глубокий вдох, встал на до-диез и приготовился литься вперед, как Лунная Соната.
Я бубнил себе под нос:
Разыгрался по рояльным клавишам.
Забился в книги и неизменный вид из окна.
Только куришь, живешь, но не дышишь.
Дружок, сейчас не осень - весна.
Говорю же, Дружок, излейся,
Пойми, сейчас очень надо.
Дождем, ветром весенним бейся
В стихи, в чернила, в бумагу.
Стучи в двери, в головы,
Рви капюшоны, ломай зонты.
Плавься в ладонях оловом,
Раздавая прохожим мечты.
Пусть они тебя не узнают  в лицо,
Пусть никогда не назовут по имени,
Пусть дым сигарет замыкает тебя в  кольцо,
Вытекая из бумажного вымени.
Знай, у тебя не все  ужасно.
Тебе рано морзировать в небо СОС.
Сэкономь молитвы – не трать напрасно,
Неизвестно, сколько надо еще скурить папирос.
Улицы в тебе завязались морскими узлами.
Крыши дробно дрожат сединой облаков.
Запомни, ты не одинок. Это чувство пОшло - одевать словами.
Дружок, благодари бога, в тебя оделась любовь.
Я упираюсь лбом в дверь, она мягкая, как листы в тетрадях для нот. «Заходи» - говорит он мне. Я аккуратно толкаю дверь и слышу, как в замочной скважине зазвенела связка скрипичных, альтовых, басовых, баритоновых, теноровых ключей. « Я думал, ты не догадаешься, но я рад, что до тебя дошло. Что ты хотел?» - с улыбкой говорит он мне. Я пытаюсь объяснить, но вместо слов из меня вылетает музыка, какие-то жалкие, полудохлые звуки. Он громко смеется, закинув голову вверх и утонув в своем огромном кресле, которое на самом деле является чехлом от контрабаса. Стол его тоже странный – составлен из пюпитров, вместо ножек – саксофоны и флейты. Красиво, конечно, но я не знаю, что мне с собой делать и как ему объяснить, что мне нужно. Пытаюсь написать, но вместо букв пишу гаммы, интервалы, тритоны. Он смеется все громче. Смеется то тенором, то сопрано, то басом. Вместо зубов у него стоят фиксы – серебряные клавиши флейты. Живот, как барабан. Длинные, до безумия красивые пальцы. На левой руке у него татуировка с изображением Гранд-Опера в Париже, на правой – Арена де Верона. Черный фрак, кажется, сейчас лопнет от его смеха. Я вижу у него на шее туго натянутые жабры, то есть струны. «Я тебя понял, малыш» - задыхаясь от смеха, говорит он мне. «Но нотную грамоту следует выучить получше» - хозяин Лавки протягивает мне листы. Я вижу старую бумагу, мятую, испачканную кляксами. Я узнаю знакомые ноты, это увертюра Бетховена «Эгмонт», видимо, на этом листе он писал свой шедевр. Хозяин Лавки кладет на стол перо и говорит, чтобы я подписал. «Ну что значит «что подписал?» - заливаясь смехом, спрашивает он,  - « Ты же пришел друга спасать, я тебе соглашаюсь. С ним уже давно заключен договор. Условия просты, тебе они известны. Но за жизнь надо платить, поэтому я кое-что для вас придумал. Ты же, правда, хочешь, чтобы он жил? Тогда подписывай». Лавочник смеется все громче, по кабинету разливается увертюра, я начинаю плакать, но вместо слез у меня из глаз падают толстые, распухшие ноты и бемоли. Дрожащей рукой я хватаюсь за перо и подписываю. Условия просты, они мне известны: вечное рабство у хозяина Лавки, вечные стихи - на слух, как музыка, вечный талант, вечная болезнь и вечная боязнь ( да, я уже думаю, как он хочет, - музыкально) не успеть записать все, что рождается в голове. Теперь ты, мой друг, навсегда останешься поэтом, теперь ты всегда будешь писать стихи, от которых тебе было так больно. Теперь ты уже не можешь от них отказаться, как мог это сделать раньше. Прости меня, но ты будешь жить. Ты будешь жить! Из глаз посыпались мажоры и заляпали всю увертюру. «Да. Еще кое-что» - уже серьезно сказал Лавочник, - « Он обязан любить. Всегда любить. Сильно, честно, чтобы ты разрывалось от счастья, доброе сердце, все ясно?». Я кивнул. « А теперь ступай и стучи. Вы будете жить. Душа продана на небо, талант навсегда останется на земле».
Внутри все похолодело. Я кивнул и пошел к двери. Я шел медленно. Музы попрятались за арфами и не смотрели на то, как я спотыкаюсь о черные клавиши. Мне слышался их смех. Мне мерещился их плач. Завидуйте, ненавидьте, мой друг теперь будет поэт. Пьяный, больной, счастливый и вечный.
Табличка над выходом из Музыкальной Лавки (с нее стекает черные капли краски. Только что написали):
«Поэты идут до конца, и не смейте кричать им: «Не надо!».
Я услышал где-то вдалеке удушливый смех хозяина Лавки.

Ночь
 Я проснулся от жуткого крика. Я долго не мог решить, стоит ли мне открывать глаза. Но разлепив их с характерным треском лопающихся ресниц, я увидел, как из окон здания, чьим пленником был и я, выбрасываются люди. Я поднялся и посмотрел вокруг.
- Здравствуйте. А я где?
- Больница. Отделение травматологии, - радостно прозвенел Колокольчик.
- А… – начал, было, я.
- Тебя сбила машина. – Тихо из угла ответил Присыпка. – Внизу у кровати. Возьми.
Я посмотрел на пол и увидел серые костыли. Потом я поднялся, почувствовав головокружение, и взглянул на свою правую ногу – она была загипсована. 
Через несколько минут, блуждая по артериям этого здания, которое оказалось больницей, и пытаясь найти стеклянные рты, плюющиеся людьми, я обнаружил лишь простуженное эхо. В нем я узнал разбудивший меня крик. Он принадлежал мне.
В больнице эхо жило странной жизнью. Оно пряталось по палатам, захлебнувшимся больными с лихорадкой или пневмонией, а потом, досыта наевшись их стонами, бежало по стареющим коридорам и пугало тех, кто шел на поправку. Своими цепкими пальцами эхо ловило бьющийся в венах, пьяный от страха пульс и бросалось им в безразличных медсестер, которые прятали лица в стерильных ладонях и видели сны про что-то лучшее.

Эхо взглянуло на меня и оскалилось. Я вздрогнул, но промолчал. Эхо испытующе смотрело на меня и чего-то ждало. Мое сердце съежилось и прошептало 'сливайся со стенами, они теплые. Только ни слова'.
Я послушался и вжался спиной в безразличный бетон, почувствовав каждый шов и подбитый позвоночник. Эхо наступало на меня, оно поднялось на носочки и с шумом стало обнюхивать мою рубашку.
Сердце бросилось в виски, шепнуло 'перестать бояться - значит - уметь заткнуться и молчать' и скользнуло по позвоночнику вниз, к пяткам. Эхо застонало, а я перестал дышать.
- Мамочка, Господи, за что мне это, как же больно, скорее бы умереть, боже, боже. - Донеслось до меня из зловонной пасти,- я знаю, что ты тут, я еще доберусь до твоего сердечка. Тук-тук, ха-ха, тук-тук.
Эхо плюнуло мне в лицо чьей-то болью и понеслось за сквозняком. Привезли новенького. Ему переломило почти все кости - он громко кричал - эхо ликовало.

Я громко выдохнул и ощутил, как по моему разбитому лбу скользит ледяная капля пота.
- Все хорошо, сердце, мы спасены. Оно ушло.

Сердце молчало. Больше я не слышал его. Не слышал я его уже и много времени до этого. Сердце пряталось от меня, обиженное на кучу моих неверных любовей, которым я так и не дал случиться. Каждый день я вымаливал у сердца прощения, но оно молчало, а сейчас оно затихло иначе. Что-то изменилось, но что – мне неизвестно.
- Ладно. Идем в палату, - нервно бросил я, вцепившись в старые деревянные костыли.

Ночь. Когда меня не было в палате.
- Командир, как мы его назовем?
- Какое сегодня число, - спросил Командир. Ответа не последовало. – Он Маленький Иисус. Я думаю, вы сами догадались.
У Командира был отличный музыкальный слух. Он слышал гораздо больше, чем ему было положено. Он мог из любого предмета извлечь музыку. Командир знал, что сделало мое сердце, где оно было. Он сам бывал там не раз, бросаясь нотами слез и подписывая сотни договоров с хозяином Лавки.
Поздняя ночь. Когда я вернулся в палату.
- Побродил? – спросил меня Командир.
- Да. – Тихо ответил я. – Только мне кажется, что я поступил неправильно, уйдя из палаты. Нужно познакомиться. Меня зовут… - я сделал шаг и почувствовал немыслимое головокружение. Пол оказался сверху, а потолок снизу, стены завели хоровод. Я попытался ухватиться рукой за дверной косяк, но не смог. Я упал на холодный кафель и почувствовал, что сердце быстро заколотилось, мне показалось, что оно шептало «прости», по телу понеслось тепло, мой рот искривился, и я закричал:
Сколько угодно заплачУ палачу,
Чтобы не было больно.
Я не заплАчу. Не закричу.
И полетит отчаянная отсеченная голова
По волнам,
По течениям слов.
И кровь
Остынет, как закат на исходе январского дня.
И откуда-то со дна
Моего места казни
Вырвется стук, радостный, как  праздник, -
Это мой расшибленный буднями лоб,
Покатившись, облегченно засмеялся.
И пугающий гулкими ударами молотка по шапкам гвоздей гроб
Перестал кричать: ' Раскайся'.
И радостный выпалил: ' Наконец-то! Здравствуй!
А я уже совсем заждался!'

Мне не в чем каяться.
Я неправильный - праведный. Бледный. Вредный. Обыкновенный.

Я по венам. По венам.
Скоро буду у всех внутри.

И пока не поздно
Я выдираю из своего гроба гвозди.
В запястья их прячу.
И плачУ палачу
Своей головой
За боль
И  печаль,
Которую причинял

Самому себе.
- Командир! Командир! Ты слышал? Ты был прав! Это же Маленький Иисус.
- Ты сам сможешь встать? – тихо спросил Командир, проигнорировав восклицание Колокольчика.
- Да, конечно, - сказал я дрожащим голосом, -простите, я не знаю, что это было. Простите, что закричал.
Я нащупал костыли, встал, держась за стену, и поковылял к своей кровати.
- За такое не извиняются, - задумчиво сказал Присыпка. – Рождество Христово, ты об этом говорил, Командир?
8 января. Среда. Ранняя ночь
- Об этом. – Едва улыбнулся Командир.
Я лег в кровать, чувствуя, как дрожит все мое тело. Сломанная нога, спрятанная в гипс, жутко чесалась, мурашки скакали по моей коже, дыхание сбивалось. Вдохи догоняли выдохи, толкались и царапали мое горло. Я взял тетрадь и записал то, что прокричал. Спрятав тетрадь под подушку, я поднял голову и увидел, что три пары глаз уставились и смотрят на меня. Я прошептал:
- Ты Командир, ты Колокольчик, а ты Присыпка, верно? Почему вас так зовут? Почему нельзя назвать свое настоящее имя?
- Потому что у тебя тоже есть кличка. Ты Маленький Иисус, - тоже переходя на шепот, ответил Командир. – Все дело в том, что больница не должна знать наших имен, чтобы мы снова не заболели, понимаешь?
Я кивнул и задумался.
- А кто-нибудь может мне объяснить, почему именно так? Почему не Церковь, Тальк, Полковник, которому не пишет? Почему не Будда или Аллах?
Командир долго смотрел на меня оценивающим взглядом, а потом укрылся одеялом и засопел.
Колокольчик ответил мне:
- Операция у Командира, нужно спать, а потом мы устроим ночь сказок и все тебе объясним. А теперь тоже спать, только не смей стонать от боли или страха. У нас тут военное положение. С эхом воюем.
- Оно стонет чужими голосами? Я его видел сегодня.
- И как тебе удалось уйти? – вдруг спросил Командир.
- Я молчал.
Утро
- Ты боишься?
- Нет. Не боюсь. Либо вы, либо смерть. Я даже не знаю, что хуже, - хмуро сказал Командир.
Я смотрел на него и не мог понять, как в этом  юноше умещается столько жизни. Он выпал из окна, как он говорит, на спор. Я ему не верю, потому что вижу обреченность на его лице. Он был один в комнате, когда прыгнул. Он вышел сам. Не хлопая дверью, а прикрыв ее за собой, чтобы не просквозило родных. И если он спорил, то только с собой. И в этом споре родилась совсем не истина, а открытые переломы обеих ног и сотрясение мозга. Ты родился в рубашке, Командир.
- Мелкий, что ты все время пишешь? – спросил Присыпка.
- Да ничего, - стеснительно ответил я, пряча тетрадь под одеяло. Нога жутко болела. До прихода медсестры  оставалось сорок три минуты. Я закусил ворот футболки, нелепо улыбаясь, и притворился, что ложусь спать. Командир внимательно смотрел на меня. Мне казалось, что он видит меня насквозь. Сегодня его операция. Он сидит голодный и злой. Я знаю, что он ненавидит забившегося в угол Колокольчика, который старается жевать как можно тише, но из-за свернутой челюсти у него, конечно же, не выходит. Я знаю, что Командир может наорать на него и приказать не есть, но он никогда этого не сделает, потому что Командир понимает, что это неправильно. Командир теперь понимает слишком много – прогулки из окна что-то делают с головой.
День
Окна северного крыла больницы дрожали, готовые распахнуться и выплевать из себя все содержимое: врачей пациентов посетителей, но из окон выпрыгивали только птицы.
Северное крыло - трехэтажный комплекс на высоких кирпичных колоннах, где на первом этаже смертельно холодно и очень тихо. На втором этаже теплее, но тоже очень тихо, а на третьем этаже почти тепло, часто тихо, но иногда там бурчит радио, скрипят скальпели и резиновые перчатки. Бьются сердца и люди сражаются за жизни других людей, не позволяя рукам дрожать. Это второе место, после розовой палаты, куда не суется эхо.

Порой случается, что рука все же вздрагивает или попросту что-то где-то в ком-то так сильно устает, что люди умирают. И становятся птицами. Они ютятся на подоконниках, а когда их становится слишком много - наступает осень. И больница отпускает их к морю, солнцу и теплу, превращая окна в раскрытые рты и выплевывая птиц в небо.
Сейчас на операционном столе лежал Командир. Колокольчик сидел на кровати и, держа поочередно правую и левую руку на батарее, рассказывал, как проходит операция.  Все четыре с половиной часа, что оперировали Командира, Колокольчик ни разу не замолчал, он говорил словами хирургов. Скальпель, тампон, пинцет, блокированный стержень, зажим, дрель. Он повторял то, что говорили ему батареи. А батареи говорили то, что происходило в операционной. Колокольчик оторвал раскрасневшиеся ладони от батареи только после того, как в нашей палате прозвучала фраза «Перекладывайте его на каталку, везите в шестую. Все показания в норме». Мы захлопали в ладоши и стали ждать, когда вернется Командир. Через пятнадцать минут дверь открылась, и в палату ввезли Командира. Я видел, как он сжимает белую простыню,  мотает головой из стороны в сторону и кусает свои губы. Командира переложили на кровать. И оставили нас одних. Через несколько минут вошла медсестра с капельницами и уколами.
Вечер
Командир проснулся через четыре часа, за это время ему трижды поменяли капельницу. Он присел, опираясь на локти, и улыбнулся нам. Его бледное, уставшее лицо излучало непоколебимое счастье и тихую радость.
- Как вы, ребят? – с улыбкой спросил он.
- Ты как? – спросил я.
- Титаново. Только я ужасно хочу есть.
Палата зазвенела от смеха. Колокольчик бросил Командиру на кровать пакет с бутербродами. Я взял термос, завязал его на поясе ремнем халата, поднял с пола костыли и направился к Командиру.
- Приятного аппетита, рад, что ты вернулся. – Сказал я, наливая ему кофе. Командир доедал второй бутерброд.
Он взял кружку с горячим кофе, выпил ее залпом и спросил:
- Сегодня устраиваем ночь сказок для Малыша?
- А твое физическое состояние позволит тебе вынести такую эмоциональную нагрузку? – удостоверился Присыпка.
- Я живее всех живых, конечно, позволит, - ответил Командир, выпивая вторую кружку, которую я снова наполнил кофе.
- Ура! Сказочки! Сказочки! – воскликнул Колокольчик.
Я улыбнулся и посмотрел в торчащее за спиной черное окно. В коридорах больницы горел свет, отливающий бледной зеленью. В окнах северного крыла ворковали птицы, укрывая друг друга крыльями.
- Почему я знаю, что сегодня восьмое января, а за окном мне мерещится дождь, желтые листья и птицы, сидящие на подоконниках?
Командир посмотрел на меня, потом на часы, потом в кружку с кофе, потом снова на меня и снова на часы.
- Ты сильно обидишься, если тебе придется подождать еще пару часов до нового дня? Сказки получаются лучше, когда их рассказываешь новорожденному дню, а не облезлому и старому.
Я кивнул, тем самым соглашаясь подождать. Командир кивнул мне в ответ. И лег спать.
9 января. Четверг. Когда начался новый день. Ранняя ночь
Каждый из нас включил настенную лампу. Я разнес по палате чай. Мы достали печенье, бутерброды и ручки. Командир попросил всех написать на руке первое, пришедшее в голову число. Любое из бесконечности.
- Что получилось? – спокойно спросил он. – У меня семнадцать.
- У меня тридцать один, - весело прозвенел Колокольчик.
- Двадцать одно, -  последовал ответ Присыпки.
- У меня бесконечность получилась, - хмыкнул я. – Как всегда со мной какие-то проблемы. Честное слово, пытался написать восьмерку, но вышла бесконечность.
- Думаю, тебе пора перестать вечно оправдываться и переживать насчет себя. – Сказал Командир.  – Ты такой, какой ты есть. И это самое главное. Если бесконечность, то тогда с тебя последняя сказка. И потом еще семь штук до выписки, чтобы получилось восемь. Справишься?
- Да, - ответил я. – Конечно, спасибо.
- Не думаю, что есть смысл благодарить меня за то, что я говорю тебе не бояться самого себя.
Сердце забилось. Сейчас я слышал в словах Командира нечто большее, чем просто слова. Я слышал в них голос Вселенной. И самое странное во всем этом – это было наблюдать за тем, как Командир понимает, что я слышу этот голос в его речи. Он подмигнул мне, поднял вверх кружку с чаем и произнес:
- Дорогие господа, я торжественно объявляю эту  Сказочную ночь открытой, выпьем же за это чайного вина, которым угощает нас наш Маленький Иисус, и вкусим же пищу, оставленную нам нашими добрыми родственниками и друзьями! Ура!
- Ура! – вместе прокричали Присыпка и Колокольчик.
- Ура! – слегка запаздывая, прокричал и я.
- Тише, господа, тише. Нельзя нарушать непроницаемость нашей комнаты приходом медсестер – это может рассеять сказочность. Моя сказка будет первой. Затем сказку рассказывает Присыпка, потом Колокольчик, а завершает нашу Сказочную ночь Малыш. Тебе выпала непростая роль. Подумай хорошенько над своей сказкой. Итак, - Командир сделал глоток, поставил на тумбочку кружку, уселся в своей кровати и начал свою сказку.
Знал я одного мальчика, который очень любил летать.  Летать-то может он и любил, но уметь - не умел. Но, знаете, что самое интересное, это ему совсем не мешало. Однажды он летал над своим городом и увидел на земле плачущего человека.  Мальчик этот был очень добрый и слишком наивный. Конечно же, он спустился вниз, чтобы попробовать помочь. Он спросил, что произошло, а человек ответил, что у него украли крылья. Тогда мальчик взял свое левое крыло и подарил этому плачущему человеку. Человек был так счастлив, так рад. Взял крыло и вставил себе под лопатку. Он встал и попробовал взлететь. И, разумеется, у него ничего не вышло. Тогда он  заплакал, еще горше, чем сначала. Мальчик спросил, почему он снова заплакал. И человек ответил, что теперь у него есть одно крыло, но летать он все равно не может. И крыло не вытащить, а значит, что  теперь это крыло превратится в болезненную занозу. И будет каждый день напоминать болью о том, что когда-то он мог летать. Мальчик, не думая, вырвал свое правое крыло и сам вставил его под лопатку человеку. Человек взмахнул крыльями и улетел, ничего не сказав. Мальчик остался стоять на земле. Он понял, что теперь сам не может летать, но он решил, что не станет плакать, не станет воровать чужих крыльев, а будет искать другой способ быть рядом с небом. Мальчик стал шататься по крышам, смотрел на звезды и рисовал их на стенах.  Все время натыкался на людей и столбы, потому что вперед не смотрел, смотрел только на небо.  Однажды он остался дома со своим, как ему думалось, другом.  И друг сказал ему, что такая вот жизнь – с глазами в небе – полнейшая ерунда. Он сказал, что глупо сидеть на крыше и слушать чаек, когда можно взять и полететь. Друг говорил это так спокойно, расчесывая перья в своих крыльях, что мальчику показалось, что в таких полетах действительно нет ничего страшного, что родители – глупцы, которые зря все время запрещали ему высовываться в открытое окно и стоять на краю.  Мальчик вышел на балкон и полетел. На асфальт. Ему чудилось, что он слышит чаек, но это кричали сирены скорой помощи. Мальчику чудилось, что он взлетел слишком высоко, потому что больше он не чувствует своих ног, но на самом деле он лежал в мчащейся в больницу карете скорой помощи. В больнице мальчик встретил птиц, совсем не похожих на тех, которыми он любовался с крыш. Птицы смотрели на него с сожалением и пониманием, потому что на его спине  между лопаток навсегда остались две кровоточащие раны, а разбитый лоб стал его клеймом глупца. Мальчик так быстро вырос за те секунды, проведенные в полете к асфальту,  мальчик так быстро постарел за те часы, проведенные в палате, что родители не узнали его, когда пришли навестить.  Глупость сделала из мальчика старика.
Командир замолчал и взял кружку. Его рука нервно скользнула по голове, и мне показалось, что я увидел седые волосы, но свет  в палате был такой тусклый, что, конечно, я мог ошибиться. Я похлопал Командиру и посмотрел на Присыпку. Присыпка молчал и ковырял пальцем дырку на пододеяльнике.
И мне знаком один мальчик. К моему счастью, он не был любителем полетать. Он считал землю единственным и самым лучшим прибежищем для человечества и для себя самого. Но все мы ошибаемся, а ошибаясь, попадаем в больницу. Этот мальчик не стал исключением.  Одним дивным по-зимнему теплым вечером он шел к себе домой, но на его пути встретился страшный дракон, который пытался съесть прекрасную принцессу и украсть все ее сокровища.  Мальчик был сильно напуган, но больше он был удивлен, потому что никогда в жизни не встречал драконов, которые пытаются съесть то, что должны охранять и украсть то, что им попросту не нужно. Мальчик знал, что не имеет права идти назад, он знал, что эта принцесса никогда не станет его королевой, потому что в сердце мальчика уже жила одна принцесса, но он не мог оставить эту бедняжку на съедение дракону. Мальчик набрал в легкие холодного морозного воздуха и крикнул дракону, чтобы было силы. Дракон оттолкнул принцессу и помчался прямо на мальчика. Мальчик защищался, как мог, а потом, уже в больнице, осознал свою главную ошибку насчет земли, но был счастлив знать, что принцесса спасена, а перелом ноги скоро пройдет.
Я снова похлопал. Я с нетерпением ждал, какую сказку расскажет Колокольчик, все это было странно. Я прекрасно понимал, что происходило с ребятами на самом деле. Меня удивляло их умение перевести трагедию на язык сказок, сделать болезненное безобидным.
Я допил остывший чай и взглянул на все время улыбающегося Колокольчика. Улыбка не сходила с его лица и сейчас. Он жевал бутерброд с колбасой, когда начал рассказывать.
Жил-был один принц вместе со своими родителями, королем и королевой, в маленьком, но очень уютном замке. И была у них карета, красивая, красная карета. Однажды зимой отправились они всей семьей в театр оперы и балета любоваться танцем прекрасных танцовщиц, но злая колдунья Зима наслала пургу и гололедицу.  Карета какого-то подданного врезалась в королевскую карету, превратив ее в груду металла. Принц потерял сознание и сломал себе обе ноге. Очнулся он уже в больнице, где и узнал о том, что с ним случилось,  и о том, что теперь он стал королем. Тут и сказочке конец, а кто слушал молодец.
Колокольчик улыбнулся и стал дожевывать бутерброд. Я снова начал хлопать, внутри все сжалось, а губы пересохли.
- Колокольчик, ты молодец, - только и смог сказать я.
- Малыш, озвучь сейчас все вопросы, на которые хочешь получить ответы, потому что ночь идет, а сказки в светлое время суток превращаются в скучные истории. Да и нам интересно послушать тебя. – Прошептал Командир.
Я знал, что сейчас мой голос дрогнет, будет звучать по-детски нелепо из-за сказки, услышанной Колокольчиком, но я сказал:
- Как мне понимать наши прозвища?
- Я Командир, потому что наша палата находится на военном положении с эхом, думаю, ты об этом знаешь. Колокольчик потому и Колокольчик, что вечно звенит и никогда не унывает, а Присыпка рассыпал соль и тем самым спас нас от эха за пару дней до твоего поступления. Все слишком просто и слишком неинтересно. Нам нечем тебя удивить. Так что теперь твоя очередь.
- Вы сами удивительны. Но у меня есть еще один вопрос: мы сможем продолжить следующей ночью?
- Разумеется, - ответил Командир.
 Я откашлялся, открыл свою тетрадь и, щурясь, начал читать сказку монотонным голосом.
Я падал на колени к подолу Божьего платья, просил
Любви. А он смотрел вдаль.
Говорил: " я тебе уже отдал
Все, что было. Прости.
Забудь про пол, иди по воде. Зачем на крест? Давай сразу на кол .
И садись на него, как на трон. Вой с тоски. Пальцы зажми в тиски,
Но больше не проси. Никогда ничего у меня не проси. Молитвы слишком многое ставят на кон.

Кстати, среди окон
Ты можешь найти то, где тебя ждут, где, пока не вернешься, будет гореть свет.
Я его зажег лично для тебя, когда уронил сигарету или какую-то из комет.
Запомни, чудеса происходят не только летом.
Запомни еще  и верную примету
О приближении весны - страх перед смертью.

Кстати, знаешь, я себя тоже посадил на вертел.
Горюю тут и горю, крутясь над солнцем. Да, и мне тоже бывает одиноко.
Я выколол себе левое, а потом и правое око,
Чтобы не глазеть на дыру в груди слева.
Давай выпьем за то, что Ева – стерва,
А Адам продал рай – по дешевке – и сам продался.
Я так давно хотел хоть кому-нибудь признаться.
Послушай, пожалуйста, я, когда сына бросил на землю, чуть сам не сдох.
Поставил свой посох.
Веревку намылил.
Почти соскочил с табурета, но вы все вдруг замолили:
Господи, помоги! Господи, помоги!
Я сначала, конечно, пытался помочь, но потом увидел, что вы его прибили к кресту.
А это попросту
Бесчеловечно.
Поэтому я стал безразличным и лег на Млечный
 Бездумно ждать, когда он вернется. А он не пришел до сих пор.
Наверно, думает, что я вор,
Укравший у него радость и детство, а я по любви.
В общем, я не помощник, я алкаш и курильщик. Если тебе страшно, то ты беги,
Потому что даже я не справляюсь, каясь и отдуваясь
За все не свои грехи.
За помехи
Радиоволн. За хорошие стихи,
В которых так тихи
Слова истины.
Мне себя не вытянуть из тины.
А ты еще сможешь. Ты себя за волосы доставай. А там уже будет любовь, покой, если хочешь, рай.
- Ты сумасшедший или гений, я вот не пойму, - улыбаясь, сказал Колокольчик.
- А это не одно и то же? – сквозь легкое смущение и улыбку ответил я. – Если я что-то сделал не так, вы извините, потому что я не знаю, как стоит.
- Ты это, правда, прекращай, - строго сказал Командир. – Кого волнует то, что ты делаешь? Никого. Ты свободен, так пользуйся этим. Когда у тебя есть власть над миром, то зачем извиняться? Когда всем плевать, то почему бы не плюнуть в ответ? Зачем убиваться, когда можно убить, понимаешь?
Утро
__________________Сон___________________
______________ТАБЛЕТКИ, УКОЛЫ_____________
__________________Сон___________________

День
__________________Сон___________________
______________ТАБЛЕТКИ, УКОЛЫ_____________
__________________Сон___________________
Вечер
__________________Сон___________________
______________ТАБЛЕТКИ, УКОЛЫ_____________
__________________Сон___________________

10 января. Пятница. Ночь
Командир рассказывал сказки, потому что у Колокольчика случился приступ отчаяния. Глупая медсестра рассказала ему, как погибли его родителя. Рассказала во всех красочных подробностях, как руль продавил грудину его отца. Рассказала, как отец, стиснув зубы, вытаскивал Колокольчика и его мать из машины, а потом умер, потому что сломанные ребра пронзили его сердце и легкие. Медсестра рассказала, что за маму сражались долго, но она умерла. Ее сердце не выдержало. Она не пришла в себя. Разумеется, медсестру подослало эхо. Колокольчик держался, как настоящий мужчина. Он молчал, но он плакал. Его голос перестал звенеть, он напоминал теперь набат, зовущий князей на вече, говорящий всем, что пришла беда. Командир рассказывал сказки, Присыпка стучал по решеткам койки, стучал мелодично и красиво, чтобы сказки превращались в магические слова, а я был секретарем, записывавшим каждое слово. Я старался писать в свою тетрадь очень громко, попадая в ритм мелодии Присыпки, хотел создать еще один ритм, чтобы мелодия казалась сильнее.
Говорят, что эхо когда-то было врачом. Главным хирургом этого отделения, который всегда был жесток со своими пациентами, потому что считал за неоправданную слабость и недостойную блажь  каждый стон пациентов. Эхо, когда оно еще было врачом, считало, что быть слабым неприемлемо, недостойно и попросту глупо.  Но однажды случилось то, чего хирург себе даже представить не мог. Он попал в аварию и лишился обеих ног. Но это не было для него самым страшным ударом. Страшным ударом оказалось осознание того, как это действительно тяжело – не иметь возможности ходить,  потерять то, что раньше казалось само собой разумеющимся. Он не смог пережить и умер от разрыва сердца, когда, изнывая от острой боли выше колена, не смог дозваться до медсестер. Когда мы встречаемся с Богом, мы получаем то, о чем всегда мечтали. И он получил  свою возможность мстить за унижение, боль и страх, которые ему пришлось пережить. Бог исполняет все мечты, и это наша главная беда, ребята.  Я знаю еще одну сказку. Ее мне рассказал старик, который уверял, что знает все,  что ему открыт весь мир. Он клялся, что встречался с Богом. И, разумеется, я ему поверил. Я всегда верю сказкам. Слушайте, рассказывал он так:
«Я не верил, пока сам не вышел из ванны.
Началось все в субботу утром, когда я шел по бульвару. Меня окликнул мужчина. Он был одет, как и все бродяги, и еле стоял на своих черных, босых, опухших ногах.

- Держите, - сказал я ему, протягивая пачку сигарет и несколько монет. - Это все, что у меня есть.

- Не все, - ухмыляясь, сказал попрошайка.

- У меня, правда, ничего нет, - ответил я, ощупывая карманы и пытаясь найти еще немного мелочи.

- Мальчик, мне от тебя ничего не нужно. Возьми у меня вот это. - Бродяга протянул мне булавку с нанизанными на нее пуговицами. - Когда сегодня пойдешь в ванну, вспомни обо мне и брось в воду булавочку.
- Зачем?
- Чтобы получить то, что тебе нужно.

Я хмыкнул, бросил булавку в карман и пошел дальше, глядя себе под ноги и крутя между пальцев булавку.
Вечером я набрал полную ванну горячей воды. Я, не раздумывая, бросил булавку в воду. Пузырьки воздуха, показавшиеся на поверхности воды, заставили меня задуматься. Я застыл в нерешительности. Мне вдруг стало страшно лежать с булавкой в одной воде. Может, потому, что я не знал, о чем мечтал на самом деле. Да и мечтал ли вообще. Отбросив глупые мысли, я, считающий сказки глупостью, разделся и опустился на дно.
Теплая вода надавила на мои уши. Легла мне на грудь. Опустила на дно. Кислорода в легких не осталось, я оттолкнулся, вынырнул и открыл глаза.

Вместо привычных для меня синих стен вокруг стояли огромные стволы вековых деревьев. Сквозь ветки прорезались лучи нежного солнца. Где-то наверху перекрикивались птицы. Я протер глаза, нырнул под воду, а потом снова вынырнул и, разумеется, не увидел родных стен ванной комнаты. Тогда я решился выйти из ванны и пойти искать выход из леса. Я шел  и натыкался на ванны разных форм и расцветок. И в каждой из них были люди. Один мужчин лежал в окровавленной воде и плакал, как младенец. Он хотел покончить с собой, но вместе этого заново родился. Были в ванных и пираты, и русалки и спортсмены, занявшие первое место в мировых соревнованиях по плаванию. Были те, кто покорял космос, плавая в звездной пыли. Я шел, а в ноги впивались сучки и опавшие с сосен иголки. К моменту, когда я замерз и был почти полностью измучен хождением по лесу, я вышел на дорогу. Огромное шоссе, состоящее из фрагментов разных дорог. Мостовые, трассы, проспекты, песчаные дорожки.  Я шел по дороге всех дорог. Когда солнце стало цвета моих окровавленных ступней, я понял, что уже несколько часов хожу мимо мест, где уже ходил – я заметил свои кровавые следы на дороге, запекшиеся и почерневшие. Я упал, обессиленный, на дорогу и зарыдал. Очнулся я в своей ванне, я выскочил из нее и побежал на бульвар, в надежде найти того бродягу. Ветер свистел в моих мокрых волосах. Я нашел его сидящим на скамейке и курящим мои сигареты.
- Я никогда не мечтал разбить ноги в кровь, бродя по лесу и по дороге, которая ведет в себя саму.
- Ты мечтал все знать, - спокойно ответил Бродяга, протягивая мне письмо к Деду Морозу, которое я писал много лет назад. – Помнишь?
-  Но я так ничего и не знаю! – злясь и вырывая свое письмо из его рук, ответил я.
- Разве? – подмигнув, спросил он. И я увидел вокруг себя огромное количество сосен, на каждой из которых были сердца, в которых прятались два имени.  Я видел старые стволы, которые хранили секреты в дуплах и под своими корнями.  И я действительно все понял. Всю жизнь ты идешь по одной дороге, чтобы что-то найти, но куда бы ты ни шел, с Земли не убежать, все равно вернешься к истокам, все равно стопчешь ноги в кровь, потому что и нужно-то всего две вещи, о которых мы всегда забываем.  И эти вещи до смешного просты: уметь хранить свои и чужие секреты и найти любовь, которую захочется навсегда запечатлеть на источнике кислорода, а значит на источнике жизни. Спрятать в легких все секреты и бесшумно их выдыхать. Найти любовь, которой захочется дышать. Элементарно, не находишь? Вот и вся жизнь. Вот и все, что нужно знать».
Колокольчик дремал с улыбкой на лице, а я старательно записывал в своей тетради все, что нужно знать, чтобы понять, в чем заключается жизнь.
11 января. Суббота. Вечер
Меня, как обычно, мучила бессонница, от которой нельзя было спастись даже с помощью уколов снотворного вместе с обезболивающим. А палата тревожно спала, находясь в напряжении, чтобы случайно не проронить стон боли или отчаяния. Я достал тетрадь, чтобы продолжить свой вечный монолог, вскапывающий меня до самого основания.
Каждый находится на своей кровати, как на острове, как будто заключен в свой собственный мир, в свою собственную вселенную.  Я попал в жуткое состояние, когда ничего не происходит, когда все, что у меня есть – это моя голова, позволяющая рождать образы, путешествовать. Ходить. Вся моя действительность сейчас заключается в книгах, которые я читаю, в тетрадях, в которых я пишу и в сказках. Радует хотя бы то, что я могу пользоваться костылями. Мои товарищи не могут позволить себе даже этого. Наверно, это жутко.  «Если нам тяжело, не могло быть иначе. Тогда почему, почему кто-то плачет?» © С.Б. Вот и я думаю, зачем страдания, когда можно искать альтернативные пути. Да, я оторван от своей привычной жизни, да, у меня сломана нога, да, у меня сотрясение мозга. Но я остался жив.  Почему никто не замечает этого великого счастья? Счастье  жить. Почему все жалеют меня, как будто перелом и сотрясение будут со мной навсегда? Это ведь совсем не так.  Я остался живым, а это главное. Мне необходимо покурить. Мне необходимо понять,  что происходит с людьми.
Меня пугал коридорный шум. Он ровнялся безразличию. Порой мне казалось, что меня нет, что нет палаты номер шесть, нет боли и переломов. Поначалу я воспринимал это как нечто неправильное, обидное и жестокое, но потом я осознал, что такое отношение врачей и медсестер к нам есть спасение. Их безразличие дает силы, чтобы быть стойким, чтобы сражаться за самого себя. Из любого вызова, из любой подлости и несправедливости необходимо извлекать выгоду для себя.  Вам плевать на мою боль – мне плевать на мою боль и подавно. Я не болен, я жив, а это значит, что я непобедим. Спасибо.
Я вышел в коридор. Белые и зеленые халаты становились прозрачными, редели, исчезали где-то снаружи, там, где все не так уж плохо. Ложь. Везде хорошо. Только снаружи хорошо по-другому, меня смешит осознание того, что есть люди, жаждущие оказаться на моем месте. Я шел мимо палат и прислушивался. Я услышал знакомый стон и пошел на звук. Я открыл дверь первой палаты, слегка пристукнув костылем, то ли из вежливости, то ли случайно. Палата казалась безлюдной и неживой. Все койки, кроме одной, были пусты. На занятой постели лежал мальчик, все его лицо было исполосовано, фиолетовые шрамы, казалось, лопались от боли.
- Ты тот самый новенький? – шепотом спросил я.
- Кто здесь? Я ничего не вижу. Подойдите. Я хочу вас расслышать, раз не могу рассмотреть.
Я подошел ближе и присел на край кровати. Новенький был жутко худой, весь в порезах, синяках с двумя забинтованными руками.
- Ты же не эхо, правда? – со страхом спросил он.
- Нет, я не эхо, но я знаю, кто это.
- Оно ковыряет мои швы на веках. Заставляет меня плакать. Я не знаю, что мне делать. Мне очень страшно.
- Тебе нужно кусать одеяло и молчать. Что бы ни случилось, ты должен молчать. А если будут силы, то тебе нужно смеяться.
- Это меня может спасти?
- Да, эхо ненавидит, когда мы счастливы. И оно живет за счет нашей боли и отчаяния.
- Откуда ты знаешь?
- Мне повезло с палатой.
- А что с тобой случилось?
- Я попал на машину, под машину, а в промежутке был еще и над машиной. А ты?
- Ты птица. А меня папа ударил.
- Ого! Он тебя, видимо, очень любит, раз ты такой изувеченный, что даже глаз открыть не можешь.
Я знал, что сказал полнейшую чушь, но, увидев улыбку на лице новенького, понял, что он понял меня правильно. Новенький засмеялся. Громко. Звонко. Сильнее, чем Колокольчик. Я засмеялся вместе с ним.
- Расскажи мне что-нибудь.
- Хочешь, я могу прийти к тебе сегодня ночью и рассказать тебе сказки. Они у меня совсем не веселые, странные сказки. Но тебе должно понравиться. Я сейчас пойду их писать, а потом вернусь к тебе и прочитаю, лады?
- Да, хорошо, спасибо тебе. А ты большой? Мне кажется, что тебе сорок восемь лет.
- Мне семнадцать, вроде. – Улыбнулся я.
- А мне тринадцать.
Ночь
Я вошел в палату Новенького. В палате было темно. Я собирался, было, окликнуть его, но увидел, привыкнув к темноте, что новенький в палате не один. Над ним нависло эхо, запустив в его раны длинные, кривые пальцы.
- Новенький, привет, я тебе сказки принес, - громко и весело сказал я, игнорируя эхо. Сердце бешено колотилось и шептало мне, что я все делаю правильно. Я сел на пустую кровать и начал читать свои сказки. Новенький улыбнулся. Я услышал. Эхо дернулось и заплакало. Я стал читать громче, не обращая внимания на стоны и крики. Новенький с шумом вдохнул и начал жевать одеяло.
СКАЗКИ МАЛЕНЬКОГО ИИСУСА ИЗ И ДЛЯ ПАЛАТЫ № 6
Сказка первая.
Слова замыкают меня, как цепь, чтобы бить током

Созвучий.

Чтобы сделать меня пророком.

Чтобы нескончаемым потоком

Моих стихов избавить всех от злого рока.

Я самый везучий:

Мне быть выученным уроком.
Мне быть карманным богом
И всегда быть под боком,

Как пачка сигарет.

И к черту тогда запрет

Курения в общественных местах,

Когда все дело в стихах,
Когда поставленные на рельсы рифм составы слов
Делают из любого сердца приют и кров.
И когда от них в легких не дым - любовь.


Сказка вторая.
Костыли по правую и левую сторону, как святые апостолы. Бьются об пол,
Как бьются капли об оконные стекла, как бьют кулаком по столу, брызжа злобой, слюной и желанием доказать, что престол

Занят не тем королем. Бьются, как сердце, напичканное заряженными стволами правильных слов.
Бьются, как рыба о сухое дерево лодки, когда улов
Оказался удачным.
Костыли бьются о пол, как бьется боль
В кровоточащей багряной
Ране.
Бог любит, когда встают рано. И идут к нему по воде. А потом хвастается, показывая настоящих ангелов и апостолов,
Рассказывая о нелепости крестов и постов.
И говорит так быстро - по сто слов
За пару секунд. - Погоди,
Господи,
Ты куда торопишься? - Я боюсь не успеть:
Скоро небо снова будет петь
И заливаться удушливым туберкулезным кашлем
Рассвета.
Говорят, хорошая примета.
- Боже,
Ты тоже
Веришь в приметы?

- Как и все поэты,
Мой друг. - Смущенно ответил Бог пряча в карман выпавшую пачку сигарет,
Мятый счастливый билет

И бумагу для нот,
На которой слова спаяны в стройный слог.
- Ну ты, конечно, чудак,
Бог.
Сказка третья.
'Первый во Вселенной'.

Он раздает советы,
Как раздают конфеты после взлета самолета. Он знает ответы
На все интересующие его вопросы, но продолжает их задавать.
Он ложится в кровать,
Не снимая промокшую на улице обувь.
Он читает книги. И с каждой проглоченной, как таблетка, все меньше верит в любовь.
Он смеется над теми, кто плачет.
Говорит, мол, друзья, это все ерунда. Все пройдет.
А потом смотрит в зеркало и понимает, как безжалостно всех дурачит,
И льет в себя йод,
Вино и водку. Вдруг через глотку дойдет до души.
Вдруг полечит. А потом опять к зеркалу: 'не смеши'.

Он чинит часы только, чтобы снова их сломать. Чтобы снова размолоть
Время. И отрезая огромный ломоть
Луны, кладет его свет на плесневелый хлеб планеты.
Жует всухомятку.
Он подбрасывает монету.
Решка - играет с собой в прятки,
Избегая зеркал и их насмешек.
Орел – продолжает бросать, пока не выпадет решка.
Сказка четвертая
Привет. Почему один? Поругался с мамой:
Опять отказался есть небесную манну.
Я вот камни кидаю в воду, как скоро будут кидать в Магдалину.
Толькой ты не бросай. Потом все поймешь. Объяснять не стану - история жуткая, как пустыня.

Гляди!
По глади
Воды бегут корабли
От боли.
Слышишь их радостное 'пли!' ?
Из пушек
Прямо по безвольным душам,
Которые остались стеречь
Берег. Беречь
Ноги от едкой соли океана.
Они на самом деле не трусы - у них на ногах раны.
Они босиком ходили по были,
Веря в то, что это сказка, и в то, что придут к счастливому концу.
А ты читай по лицу.
Они думают, что не нашли.
А на самом деле не дошли
Вон до того поворота.
Видишь? На гребне серой волны. Там все вольны. О! На корабле началась работа:
Между мачтами замаячили паруса.
На палубах заскрипели сети.
Эти пираты собираются ловить чудеса,
Русалок и вести
В бутылках из-под рома.
У них никогда не было дома.
Как же им повезло!

Может, нам тоже построить плот или украсть лодку?
Собрать прибрежных ребят с больными ногами, как дети собирают в ладошки ракушки, и во всю глотку
Орать песни, не попадая в ноты.
Мы этих больных только до заветного поворота.
А дальше уже вдвоем.
Если тебе страшно, можно найти другой водоем.
Я понимаю, что когда есть дом,
То подзорные трубы
Не заменят родные губы.

И в крике чаек, в вое шторма
Не будет шарма. не будет ничего, кроме
Огромного шрама поперек груди
Со швами-словами: 'я оставил дома
Включенный утюг,
жену в окружении недобрых подруг. Погоди!
Да у младшего двойка по математике. И нужно заняться душем. В нем течет из крана.
Мешает ночами спать'.
Дом - это тоже шрам. Отметина. Старая рана.
Я не буду тебя умолять
Взять с собой обреченно-прибрежных босоногих.
Конечно, я понимаю, всех не спасти, хоть вешайся. На крест. Да и они всего-то одни из многих.
Только послушай дом - это якорь и спасательный круг.
Мы точно вернемся, мой друг.
Да, знаю, горячий ужин из рыбы, что мы наловили, мое вино и теплая кровать,
Но, черт возьми, тех, исчезающих на горизонте, мы еще можем догнать.

Ну а назад пойдем по воде. Я доведу.

Сказка пятая.

Бывшие хористы
Теперь анархисты.
Бывшие хоккеисты
Теперь антихристы.

И каждый считает своим долгом рисовать на заборах знаки, гуляя во мраке, затевать драки.
Снимать с церквей кресты.
С зубов мосты.
С лиц зубы. Так они выбивают признания и вбивают свою правду.
Но выходит совсем не складно и очень накладно.
Собственно, ну и ладно.
Они понимают, что все мы однажды задышим
На ладан.
Задушим
Кого-то, возможно, себя.

Во дворе растет детвора,
Как трава.
На детворе права
Бить колени, занимать качели, кричать 'палочка за меня', рисовать на асфальте цветными мелками

Мельком увиденные взрослые сказки,
Не рассказывать маме
Про первые выученные матные слова
И про странное желание мировой славы.
Вон тот уже записался в спортивную секцию,
Этот учит лекции
По сольфеджио и новую партитуру.
А Крайний пишет на стене дома, что Маша-то дура
И Света плюс Саша равно корявое сердце. А затем он пойдет бить стекла зеленых бутылок, напевая куплет,
Который подслушал у мальчишек постарше. И первые два через пару лет
Сожгут все зубные мосты, сорвут все кресты и сами сорвутся.
В бездну.
А крайний успел увернуться.
Теперь уже поздно:

Он будет, конечно, поэт.

Сказка шестая.
Ходят мимо меня влюбленные парочки.

А я вот один иду. С палочкой.

Хромой с белыми перьями на черном пальто. Странно-счастливый. Шатаюсь. Думают про меня:' Тьфу! Пьяный, еще и калека!'

Ко мне подлетает парень. На костылях. Еле стоит на своей единственной оставшейся ноге. Пытается меня обнять:' я тебя сразу узнал. Коллега!' - смеется - ' Коллега!'

Хватаю его за локоть,

Чтобы он не свалился и не испачкал свои крылья. Вижу, у бедняги на лице городской смог и промышленная копоть.

Спрашиваю: ' только что летал?'. Он в улыбке растекся. Кивает головой.

А над нами целый рой

Полу-птиц-полу-людей. Кричат. К морю зовут. И этот костлявый и крылато-окостыленный зовет меня с собой:

'Полетели!'- говорит - ' с нами в небо. у моря красиво!'
А я лишь грустно качаю в ответ головой.

- Прости, друг, видишь я с палкой. Хромой.
Я выбрал полторы здоровые ноги, чтобы вернуться на них домой.
 12 января. Воскресенье. Ранняя ночь
К моменту, когда я закончил чтение сказок, начался новый день, Новенький спокойно посапывал в своей кровати, а эхо лежало на холодном полу  и, обессиленное, корчилось от боли. Я  привязал тетрадь поясом от халата к своему бедру, взял костыли и направился к эху.
- Я хочу попросить вас выползти из этой палаты и никогда сюда больше не возвращаться. Вам тут не место.
Эхо посмотрело на меня своими огромными, насквозь пропитанными жалостью глазами. Внутри все похолодело. Я почувствовал, как сердце стало сползать по позвоночнику к пяткам, чтобы спрятаться. Я не должен бояться, я должен всех спасти и защитить. Если мне повезло ходить на костылях, значит, я сильнее тех, кто не может ходить, значит, я сильнее тех, кто не знает, что такое ходить на костылях. Эху нельзя верить – в больницах едва ли веришь себе самому. Я пошел к двери, открыл ее нараспашку и стал ждать, когда эхо покинет палату. Эхо лежало неподвижно и стонало. Я не позволял себе выказывать ни одной негативной эмоции, я пел любимые песни, я читал свои и не свои стихи, рассказывал самому себе анекдоты, смеялся над ними и ждал. Ждал, пока не увидел, что оно встает на четвереньки, а потом, шатаясь, идет в моем направлении.
Эхо схватило меня за щиколотку. Я вздрогнул. Вскрик оттолкнулся от легких и стремительно полетел к горлу, рот приоткрылся, а зрачки расширились. В последнюю секунду я укусил свой указательный палец и почувствовал, как вскрик ударился о мои зубы и безжизненно покатился назад, царапая горло. Эхо со злостью щелкнуло зубами и схватилось своей язвенной рукой за дверной косяк и растворилось в темноте коридора. Я побрел в свою палату.
Ночь
- Знаете, мне кажется, что с эхом покончено, - сказал я, заходя в палату.
- Откуда такая уверенность? – спросил Присыпка.
- Оно только что, чуть дыша и едва ли не плача, ползло полу в пустоту.
- Занятно, - сказал Командир.  – У меня тоже есть новости. Сегодня на рассвете птицы полетят на юг. Всех будить перед рассветом?
Палата ответила молчаливым согласием.
Утро. На рассвете
Церемония полета началась с дождя. Он колотил по окнам северного крыла, оставляя маленькие трещины на стеклах. Птицы стояли на подоконнике и ждали. Я никогда не видел таких красивых существ. Наверно, так и выглядят ангелы: Полупрозрачные, сияющие, с огромными крыльями. Они стояли босиком на белом подоконнике и следили за каплями дождя. Еще темное небо на востоке становилось серо-голубым. Огромные тучи убегали с горизонта и наваливались на больницу. Дождь стал сильнее. Капли остриями впивались в холодное стекло. Я видел, как птицы держались своими тонкими, нежными руками друг за друга и за оконные рамы. Они ждали, и в их ожидании витало смирение невероятной силы. Это было не болезненное, бездумное смирение, это был выбор принятия себя. Эти птицы однажды остались стоять на распутье между двумя мирами, миром тех, кто навсегда останется в инвалидном кресле и миром тех, кто никогда не сможет оказаться даже в нем. Эти птицы не смогли выбрать между оторванностью от мира и смертью, поэтому они решили полететь, стать частью неба. Это не самоубийство, это невыход из комы, это клиническая смерть, это дрогнувшая рука хирурга, совершившего непоправимую ошибку. Это самый сложный выбор: отказаться от игры в классики и игры в прятки, отказаться от ссор с родителями и примирений с ними, отказаться от возможность обнимать и целовать, отказаться от возможности вырасти. Страшный выбор, наверное, для всех оставшихся здесь - непосильный. Мое сердце колотилось от удивления, радости и странного страха. Головы птиц одновременно обратились к кромке неба. Их взгляды были так прекрасны, в их глазах я увидел понимание вселенной. Птицам открыто то, что никогда не будет открыто обычным людям. Именно поэтому нам, обыкновенным, нельзя решаться на то, чтобы стать птицами. Макушка солнца выползла из-под толщи земли и разлила кровавый свет по крышам домов. Облака потрескались и рассыпались рядом с опавшей листвой. Удушающая тишина пронзила мой слух и разлетелась на мелкие кусочки вместе с лопнувшими стеклами окон, раня кожу. Осколки падали на землю и превращаясь в звезды – земля стала небом. Небо стало огромной ладонью, просящей свою больничную манну – самых прекрасных полу-птиц-полу-людей. Птицы переглянулись, и я увидел в их глазах улыбку, лицо не выражало ничего, кроме покоя, а вот в глазах загорелся еще один рассвет. Солнце поднималось все выше, а птицы полетели. Они отталкивались босыми ногами от белоснежной глади подоконника и взлетали.  Их крылья шелестели  и рассекали воздух, крылья розовели, ловя свет рассвета. Звезды сжигали облака и лежащие рядом ржавые листья. Свет озарил северное крыло больницы. Я почувствовал, как расширились мои зрачки, первый раз я ощутил это физически, моя рука дернулась и прижалась к стеклу. Птицы кружили над больницей и кричали. Их радостный крик превращался в песню, в самую прекрасную песню из всех, что мне когда-либо доводилось слышать. Солнце выпустило свои острые шипы и пронзило небо насквозь. Птицы взлетали все выше, превращаясь в черные точки, но их песня не становилась тише. Через несколько минут я понял, что подпеваю им, я понял, что понимаю слова этой песни. Я знал, что Птицы – самые беззащитные на свете создания. Знал, что сейчас они полетят на море, где встретят косяки таких же, как они, выплюнутых из оконных глоток больницы. Я знал, что на этом море не бывает зимы, не бывает холода, не бывает страха. Я знал, что там будет вечное лето и вечный покой. Я все это знал. Но это было не так удивительно, как осознание, что я знаю, как добраться до этого моря. Не так удивительно, как воспоминания, мои собственные воспоминания о проведенных часах возле этого самого моря. Голова закружилась, пронзаемая острой  болью, начинавшейся в моем затылке и заканчивающаяся под моими веками, в глазах потемнело. Я попытался схватиться за оконную раму, но руки не слушались, я упал на подоконник, чувствуя, дикий зуд под лопатками и провалился в неизвестность.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ЛАВКА
Я открыл глаза и, щурясь от ослепительного солнца, застрявшего в квадрате окна, попытался встать. Рука коснулась чего-то мягкого и нежного. Я посмотрел вниз  и увидел перья, как у Птиц. Мои перья.
- А ты сюда зачем пришел, договор нельзя расторгнуть, если оно подписано сердцем, мальчик, ты еще напишешь что-нибудь великое про меня, - сквозь заливистый смех сказал маленький, до чертиков красивый мальчик.
- Я…Я ничего не понимаю, что происходит?
Где-то за стенкой я услышал грохот барабанов и чей-то крик.
- Так-так, что там у нас? – уже без смеха бубнил себе под нос мальчишка.
Мальчик рылся в бумагах, закручивая пряди своих волос указательным пальцем. Я держался за сердце, потому что резкая боль в груди пронзала меня насквозь, как будто в меня стреляли.
- Ошибочка вышла, мой друг, тебе еще не пора умирать. Ты меня сейчас послушай, я тебе дело говорю. У тебя огромное сердце, я его сам вынимал и слушал, сам его у тебя под ребрами прятал, когда играл с дворовыми мальчишками. Еле в руках умещалось, а ты вон щуплый такой. Тебе его не удержать. Тут якорь необходим. Самый настоящий. Чтобы не земле держал. Влюбись, а. Мой тебе совет.  А теперь иди и не возвращайся, пока не напишешь то, что обязан написать. Понял?
Я смотрел на этого маленького мальчика, говорящего добрым детским голосом совсем по-взрослому, выпученными от удивления глазами, разумеется, я ничего не понял, но я кивнул, потому что не знал, что его мог сделать. Мальчик подошел ко мне и дал мне щелбан. Я снова упал на пол и с силой ударился затылком.
13 января. Понедельник. Ночь
Я открыл глаза и увидел розовые стены своей палаты. Я приподнялся, опираясь на локти:
- Что на этот раз со мной произошло?
- Посмотрите, как он повзрослел за сутки? Сразу спрашивает про самое главное, даже «доброй ночи» не сказал. Какой кошмар! – весело сказал Колокольчик.
- У тебя сердце остановилось на двадцать секунд. И к твоему счастью в этот самый момент пришла медсестра. Тебя били током, громко кричали и в итоге спасли. Не дергайся, в тебе куча капельниц и прочих аппаратов, если сорвешь их, все это может плохо кончиться. – Командир говорил в своей обычной, спокойной, не выказывающей никаких эмоций манере.
Я оглядел себя. Действительно. К сердцу был подключен аппарат, а в вену капала прозрачная жидкость.
- И почему я умер?
- Потому что ты Птица, - безучастно ответил Командир.
- Но я же живой. Я же вышел из комы. Я же вышел из наркоза.
- Все верно, Малыш, - сказал Присыпка, - только крылья ты куда денешь?
Я посмотрел через левое плечо и увидел огромное белоснежное крыло.
- И что мне теперь делать?
- Терпеть. – Ответил Командир. – Ты теперь птичка в клетке. Я о таком никогда раньше не слышал, но если ты сидишь передо мной, значит, такое действительно может быть. Я тебе искренне сочувствую, потому что Он тебя поцеловал в лоб, а значит, ты теперь Его раб. Но не как многие – сидящие, как бараны и коровы в загоне. Ты на особом счету. Вот от души. Соболезную.
Я ничего не понял и спрятал свое лицо в ладонях, с силой потирая лоб. Рукой я ощутил странные впадинки на лбу.
- Эй, Колокольчик, что с моим лбом?
Колокольчик свесился с кровати и оперся на тумбочку, я, по возможности, сделал то же самое, чтобы быть как можно ближе к нему. Колокольчик внимательно разглядывал, щурясь, мой лоб. И через несколько секунд, хмыкая, ответил.
- Крест у тебя на лбу. Фиолетовый и жуткий.
Я снова схватился за лоб, пытаясь на ощупь пальцами увидеть свой крест.
- Я же тебе говорю, - продолжил Командир. – Он тебя припашет по полной программе.
- Он – это мальчик, который щелкнул мне по лбу указательным пальцем? – спросил я.
Командир громко засмеялся.
- Он тебе дал щелбан? – задыхаясь от смеха, спросил Командир. – Он тебе дал в лоб?
- Да. Так ты знаешь, что со мной было? – впадая в отчаяние и захлебываясь нескончаемым потоком навалившихся вопросов, спросил я.
- Ты умер и предстал перед Богом. Так с каждым бывает. Было или будет.
- Пора разрушать мифы о туннелях с белым светом в конце. – Улыбаясь, сказал Присыпка.
- Нет, - оборвал Командир. – Каждый видит его так, как достоин увидеть. Все происходит очень просто. Бог есть время, поэтому ему ничего не стоит за один день принять миллионы умерших и успеть выкурить пару сигарет или выпить чашечку кофе. Он любит играть на рояле и пить водку. Во всяком случае, я видел его именно таким. Для кого-то Он становится юношей, срезающим розы в цветущем саду. Для кого-то Он приходит в образе давным-давно умершей матери, с которой ты не успел проститься, которую ты обидел, не извинившись потом. Бог слишком мудрый, чтобы выглядеть для всех одинаково. Думаете, почему у нас так много религий? Потому что к каждому Бог приходил в своем обличии. И некоторые, удостоившиеся поговорить с ним, совершили большую ошибку – описали то, что видели и бросили, как корм народу. Но у каждого человека свой собственный Бог, понимаете ли. Беда в том, что многих ослепила лень, заставляющая верить в чьи-то чужие образы богов или вообще не верить. Религия – жуткая глупость. Бога надо искать в себе, не опираясь ни на чей опыт.  Нет панацеи для счастливой жизни, нет эликсира вечной молодости, нет одинакового Бога. Казалось бы, просто, да?
Я почти обезумевший сидел на кровати и не мог понять, что я чувствую. Дикий восторг или немыслимый страх. Бог дал мне по лбу.
- Так вот, Маленький Иисус, - продолжил Командир, - я прочитал твои сказки, они хороши. И, видимо, очень правдивы. Но ты должен был написать восемь сказок, а мы слышали только семь. Где еще одна?
- Я допишу, обязательно допишу, я просто еще не успел… - начал, было, я. – Тебе, правда, понравилось? – с искренней тревогой спросил я, даже не думая о том, что Командир прочитал содержимое моей тетради, не спросив об этом меня, да еще и вслух на суд всей шестой палате. Это было не важно.
- Да. Очень. Но с тебя еще одна сказка, - ответил Командир.
- Это было волшебно! – зазвенел Колокольчик. – Командир, когда читал, я прямо все это увидел. Хорошие сказки!
- Спасибо, ребят, - улыбнулся я.
Присыпка кивнул и показал большой палец, поднятый вверх.
Утро
Мы остались с Командиром одни в палате, Присыпку и Колокольчика увезли на процедуры.
- Мы можем поговорить? – кусая нижнюю губу, спросил я.
- Конечно, давай, - ответил Командир, не смотря на меня и изучая заусеницы на своих пальцах.
- Где я был?
- Я не знаю.
- Ты знаешь, не ври, ты тоже там был!
Командир посмотрел на меня, сильно сощурив глаза, он был сильно удивлен  моим криком.
- Тише, эхо услышит, и нам конец. – Как всегда спокойно и безмятежно ответил он.
- Прости, - смирив свою злость, сказал я. – Ты же там тоже был.
- Малыш,  я был там, где было твое сердце. Я не был там, где был ты. Я не встречал таких, как ты. Маленькие Иисусы – особые случаи, исключения из исключений из правил. Понимаешь? Я не знаю, что у вас сердцем случилось. Но я с ним говорил, когда ты здесь лежал в коме с кучей аппаратов, поддерживающих твою жизнь. Оно тебя безумно любит и страшно за тебя беспокоится. Оно пошло ради тебя в Музыкальную Лавку, просить у Бога. Там был и я. Сначала тоже просил, а потом требовал. И кончилось это все тем, что я лежу здесь. Что же происходит с тобой, мне неизвестно, в этом сможешь разобраться только ты, я тебе не помощник. Ты жутко одинок, Малыш. Ты другой. Смирись и прими это, как высшее благо. Ты слышишь, что я говорю? Ты же понимаешь, что это только что были не мои слова, а Его?
- Да! – счастливый воскликнул я. – Я часто замечал, что Вселенная говорит с нами через людей, надо только прислушиваться и среди общего потока слов находить те, которые обращены конкретно к нам. Какой у тебя прекрасный слух!
Командир изменился в лице и  снова принялся старательно изучать свои пальцы.
- Ты тоже другой, да? – спросил я.
- Нет, я обычный, Малыш. Я разорвал договор.
- А как его можно разорвать?
- Я расскажу только в том случае, если ты пообещаешь никогда этого не делать и выстоять до конца, выполняя все Его поручения. Обещаешь?
- Я обещаю. – Шепотом сказал я.
- Всего-то и надо – убить своего Бога. Предать самого себя.
- Уйти в окно?
Командир ничего не ответил. Он укрылся с головой одеялом и засопел.
14 января. Вторник. Вечер. В палате № 6
- Ребята, я уезжаю семнадцатого января, - тихо сказал я. Мне было страшно произносить эту фразу вслух. Весь день я готовился, чтобы рассказать об этом своим сопалатникам.
- Батареи еще утром доложили, - ответил Командир в привычной для него хладнокровной манере.
- Меня отправят во взрослый санаторий, потому что мне исполнится восемнадцать лет в этот день. Это так странно.
- Тебя ни во что не будут ставить, будешь никем. Пустотой от пустого места, - сказал Командир. – Пользуйся этим. Идет?
- Идет, - с улыбкой ответил я.  – А вы когда на выписку?
Присыпка сказал, что его выпишут через три дня после операции, загвоздка в том, что с операцией все еще тянут. Колокольчика должны будут выписать через неделю. Командир оставил мой вопрос без ответа. Я схватился за тетрадь, чтобы спрятаться.
Я не хочу покидать больницу.  Кажется, я с ней сросся. Может, мне неудачно упасть, чтобы снова сломать ногу и остаться здесь подольше? Нет. Командир возненавидит меня. Он решит, что это трусость. Я уже сам начинаю думать, что это трусость. И да, мне действительно страшно. Я не хочу уезжать. Я не хочу оставаться один. Я уже так долго был один, что одна мысль о том, что через три дня я снова останусь без шестой палаты, пугает меня. Накатывает отчаяние. «НАКАТИЛА СУТЬ». Безумная песня. Обожаю ее. Необходимо записать ее слова.
Я нервный, я верный, пок.
Я нежный.
Фа-фа, фа-фа, фа-фа, фа-фа.
Галлюциногены, Юга
Нас до фига,
Накатила суть,
Ага!

Я беглый, я бедный, пока
Я белый,
Фа-фа, фа-фа, фа-фа, фа-фа.
Деды-дымоделы, снега.
Все бы в бега,
Накатила суть,
Ага!

Я нервный, я верный, пока
Я вредный.
Фа-фа, фа-фа, фа-фа, фа-фа.
Был бы я волшебный, тайга.
Жил-поджигал,
Накатила суть,
Ага!
АукцЫон – «Фа-фа-фа»
Я не имею права на страх. Я должен быть сильным. Я не могу подвести самого себя. Сейчас я осознал все счастье того, что я остался жив, я понял, что не зря. Что все, что со мной происходит, - не зря. И сейчас я не имею никакого права идти на попятную.  Все будет хорошо. Иначе не может быть.
- Мы тебе устроим Королевскую ночь, Иисус, - прозвенел Колокольчик. – Устроим хорошие проводы!
- Кстати, отличная идея, - хмыкнул Командир.
Присыпка читал книгу, и, казалось, выпал из настоящего пространства. Он не слышал нас. Он был не здесь. Я заметил, что чтение книг и сон – это две, если не панацеи, то отличные уловки, чтобы победить время, чтобы потерять где-то далеко свою боль и жуткое состояние.  Книги заставляют проваливаться в мир, где все хорошо, или в мир, где проблемы так ужасны, что сломанная рука, нога или даже позвоночник кажутся полнейшей ерундой.
- Ребят, - начал я, - вам не кажется, что наши родинки и синяки от уколов – это звезды, а мы – небесное полотно?
- Нет, но фантазия отличная. Теперь можно лежать и смотреть на себя, представляя лето, зеленую траву под спиной и огромное небо, размером с вечность.  – Сказал Командир, разглядывая родинки на своих руках.
Вечер. Где-то в больнице
Эхо сидело на краю больничной койки, склонив голову к стонущему пациенту, и жадно вдыхало его боль. С каждым вдохом раны на его сморщенном, почерневшем теле становились меньше.
«Если не будет эха, то и голос потеряет свою ценность. Когда они это поймут? Я ковыряюсь в их душах, как патологоанатомы в мозгах и кишках, ведь это необходимо. Страх - главный источник силы. Сильный жив, слабый - мертв. Если не будет осени, то и весна потеряет свою красоту. Ненавижу эту дрянную шестую палату! Озабоченные своей любовью к жизни, к лету. Тоже мне культ. Тоже мне ценность: одуванчики и мороженое, красные носы и плечи, разбитые колени и секунды невесомости на качелях. Это неправильно. Этим нельзя жить. Надо бояться смерти, думать о ней, готовиться. А им что? Безногие, безрукие, больные, улыбаются, смеются. Хохочут! Если вы так желаете войны, вы ее получите. Все равно в вашей палате гаснет свет, все равно вам больно и плохо, все равно вы  боитесь уколов. Ничего, скоро вам будет мало кусать одеяло, чтобы не выть от боли в ваших разломанных на осколки костях. Скоро я все равно одержу верх. Умоюсь вашими слезами и вкушу с наслаждением ваши стоны».
Вечер. В палате № 6
- Слушай, Иисус, - спросил Присыпка. – А тебе удобно с перьями и на костылях?
- Очень неудобно. Крылья запутываются. Меня жутко из-за этого шатает, а еще постоянно темнеет в глазах. Но выбирать не приходится, верно?
- Они очень красивые! – радостно воскликнул Колокольчик. – Я бы тоже себе такие хотел, но только без шрама на лбу, - с легким страхом ответил он.
Колокольчик поманил меня указательным пальцем. Я наклонился в его сторону, и Колокольчик прошептал: «ты с кем-то все время говоришь ночью, кто-то к тебе приходит по ночам, ты очень странный, но это, я уверен, хорошо, ты наверняка особенный, поэтому никому не отдавай крылья». Я улыбнулся и достал термос.
- Знаете, мне показалось, что я придумал сказку. Но я так и не смог собрать ее в стихотворение, поэтому я расскажу вам главную идею. - Глотая горячий чай, сказал я. – В каком-нибудь волшебном несуществующем, а может, и наоборот, очень даже существующем городе была бы больница. Больница тоже должна быть волшебной и хирурги там должны быть необычные. И операции тоже. Представьте, если бы в нас внедряли костыли, которые расправлялись, как крылья у птиц, в моменты, когда мы встаем, чтобы пойти. И отваливались, как кожа у змеи, когда кости окончательно восстановятся и потребность в костылях отпадет. Мне кажется, это было бы очень удобно. И главное, что руки были бы свободны. Или другая сказка про третью руку – каждому, ходящему на костылях пришивали бы третью руку, которая бы исчезала в момент полного восстановления организма после перелома.
Я так привык к удивленному, недоверчивому, смущенному и негодующему взгляду, коим каждый раз меня награждали все мои слушатели, что сейчас, когда я впервые узнал, что такое поймать на себе восхищенный взгляд, я был больше, чем обескуражен. Я почувствовал, как краска бросилась на мое бледное лицо, и опустил взгляд в уже опустевшую кружку.
- Хорошо придумал, - воскликнул Колокольчик, смеясь. – Может, тебе писать сказки для детей?
- Я не знаю, - окончательно смутился я, - я никогда не пробовал, я не знаю, как это.
- Это точно не так больно, как перелом, - засмеялся Колокольчик.
Ночь
Я проснулся от того, что мне в лицо прилетел бумажный самолетик. Я поднялся и посмотрел на Командира, а потом на Колокольчика.  Затем я увидел, как еще один бумажный самолет полетел в Присыпку.
- Что случилось?
- Война. – Тихо сказал Командир, впервые я услышал гнев, смешанный со страхом, в его голосе.
15 января. Среда. Ранняя Ночь
Из газет, журналов, из вырванных из моей тетради пустых листов мы делали самолеты, которые исписали заклинаниями с анекдотами, шутками, текстами детских песен. Я воспользовался тем, что все наши кровати были на колесах и тем, что я могу, хоть и на костылях, ходить – я поставил все кровати в ряд, делая баррикаду, навалив друг на друга подушки и одеяла. Самолетики лежали несколькими стройными рядами, готовые атаковать врага. Я поглядывал на часы. Жутко хотелось спать.
- Командир, откуда ты знаешь, что будет война? – спросил я.
- Она не будет, она уже началась. На, слушай! – Командир ткнул пальцем на батарею, я подошел и прижался спиной к источнику тепла. Через несколько секунд я вскочил и, едва ли не падая, запутавшись в пододеяльниках, побежал к выходу из палаты.
- Стой! – шепотом проорал Командир. – Что ты делаешь? Куда ты рванул? Ты хочешь разрушить тишину и всех нас убить?
- Это Новенький. Я слышу, он в палате Новенького. Его нельзя оставлять одного. Эхо его убьет, я должен идти.
- Но мы не можем тебя просто так отпустить! – взволнованно шептал Колокольчик. – Там же медсестры.
- Необходима маскировка, - вмешался Присыпка. Он рылся в верхней полке своей тумбочки. – Наконец-то нашел! Иди сюда, Иисус. Сейчас мы превратим тебя в Птицу, крылья уже есть. Эхо видело твои крылья?
- Я не знаю, - слегка заикаясь, прошептал я и сел на кровать Присыпки.
Присыпка выкрал из сумочки старшей сестры ее черную подводку для глаз и тени. И сейчас он делал из моих век черные шторы. Пока я превращался в рок-звезду, Командир решил поковыряться в моих мыслях и душе:
- Почему ты хочешь спасти Новенького, помимо него есть еще не одно отделение с кучей больных и мучающихся, так почему?
- Я не знаю, - замялся я, - правда, не знаю. Наверно, это болезненное желание доказать себе, что  я на что-то способен. Может быть, это взбесился мой инстинкт Иисуса Христа.
- Звучит отлично! – поразился Командир. – Продолжай-продолжай.
- Может, это жалость, которую мне колют вместо обезболивающего, может, это коварный план эха. Я не знаю. Но я чувствую, что я не спасу этого ребенка, я что-то потеряю. В моем арсенале  нет ни одного стоящего и достойного аргумента. Я не могу раскрыть решетку ребер и вытащить содержимое груди, не могу вытащить ту боль, которая сейчас надрывается криком «Действуй! Действуй! Спаси! Спаси!». Поэтому я должен идти.
- Готово! – торжественно прошептал Присыпка, - А теперь раздевайся. Хотя бы до пояса, тогда ты сойдешь за новорожденного Птенца, но учти, времени у тебя практически нет. Ты должен действовать быстро.
- Кстати, а что ты собираешься делать, - как бы невзначай поинтересовался Командир.
- Я не знаю, - честно ответил я и пожал плечами.
- Ну ладно, только костыли оставь.
- Но…, - начал я.
- Когда ты не можешь ходить, учись летать, - безучастно и вместе с тем торжественно произнес Командир. 
Я сделал вдох и наступил на здоровую ногу.
- Я теперь действительно стойкий оловянный солдатик, - произнес я, оглядывая себя. Больная нога была согнута в колене, мышцы здоровой ноги напряглись. Вены прильнули к коже, создавая длинные бугристые полосы.
- Может, вы пожелаете мне что-нибудь?
- Не сломай что-нибудь, - сказал Командир. – Еще, - добавил он после паузы.
- А как же «ни пуха, ни пера»?
- К Маленькому Иисусу, - прозвенел Колокольчик.
- Вы издеваетесь? – грустно спросил я.
- Мы боимся, что у тебя могут пропасть крылья, Малыш. Поэтому не бросайся пухом и перьями. – Сказал Командир и запустил в меня самолетиком. Я отшатнулся и почувствовал, что сейчас упаду, если не начну двигаться. Шатаясь из стороны в сторону, я допрыгал до двери и схватился за ручку.
Ночь
Я прыгал по коридору, держась за стену. Каждый раз, когда я проходил мимо палаты, я видел распахнутую дверь и стонущих в ней пациентов. Внутри меня рвалось от напряжения сердце и бесилось понимание, что нужно что-то менять. Я остановился и закрыл глаза. Голова жутко кружилась, я вжал ладони в стену, как можно сильнее, и стал думать о том, как спасти всех.
- Это глупая идея, - вдруг сказало мое сердце, - но попробовать действительно стоит.
- Ты вернулось! Спасибо! Я так скучаю без тебя!
- Заткнись, сейчас нам не до телячьих нежностей.
Я зашел в ближайшую палату и расправил крылья. Летать я на них не мог, потому что решил жить, но вот показывать их у меня получалось.
- Кто здесь? – вскрикнул испуганный голос.
Я стоял на пороге палаты с расправленными крыльями, черными глазами, бледным, ярко очерченным из-за потери веса лицом, голый по пояс на одной ноге.
- Я ангел смерти, разумеется, - иронично сказал я. – Жить хотите?
Палата молчала. И я знал, что это молчание вызвано оцепеняющим  страхом. Сегодня никто не спал, сегодня эхо собиралось забрать грандиозное количество жизней, чтобы набраться огромных сил для борьбы с шестой палатой, с нами. Кроме нас про эхо знал только Новенький, остальные не знали, но как животные чувствовали приближение катастрофы. Именно поэтому мне ничего не стоило претвориться смертью, доброй, снисходительной смертью, которая готова забрать души чуть позже, в случае если души согласятся быть счастливыми. Несмотря на боль, невыносимую физическую боль, несмотря на страх и катастрофически ядовитое чувство одиночества.
- Если вы пообещаете, что больше не будете плакать, а будете молча терпеть боль и страх, то я дам вам пожить еще долго. Вы спросите, как терпеть? Да вот так! – Я включил свет в палате. На меня посмотрело семь пар испуганных детских глаз. – Сегодня я разрешаю вам не спать. Дурачьтесь, играйтесь, читайте сказки. Вы же умеете читать? Проведите эту ночь так, будто вы не в больнице, а в детском лагере или в детском саду во время тихого часа. Чем больше шуток и смеха, тем лучше. Никто вас не накажет. А если накажет, то смейтесь и над этим. Всегда. Теперь всегда радуйтесь. Идет? – делая большие паузы между словами, говорил я. Я старался придать своему голосу невероятную значимость и силу.
Дети кивнули мне в ответ.
- Начинайте! – рявкнул я.
В меня полетела подушка, я увернулся и захохотал. Засмеялась и палата. Лед треснул. Я услышал, как содержимое других палат затаилось. Я шел и к ним. Каждые пять минут все дальше от шестой палаты и все ближе к первой палате загорались лампочки и раздавался радостный смех или звонкая песня. Я обошел все двадцать палат, зажигая в них радость, оставалась только двадцать первая палата – палата номер один с Новеньким. Я тянул до последнего, чтобы не идти туда, потому что там находился медицинский пост, там находилось эхо. Я знал, что Новенькому плохо, но я также знал, что он сильнее остальных ребят. Я вспомнил Иисуса, настоящего Иисуса, а не себя, и мне стало до боли жаль, что у меня нет тетради, чтобы записать пришедшую ко мне мысль.
Когда весишь на кресте десять минут, то можно повисеть еще столько же, ведь точно знаешь, что тебя с него скоро снимут и исцелят все раны.  Нет смысла бояться ожидания, когда исход однозначно будет самым лучшим.
Я толкнул дверь первой палаты, единственной палаты с закрытой дверью, и увидел, как эхо кусает сломанную руку Новенького. Во рту стало горько, захотелось плюнуть и заорать, но я знал, что этого делать нельзя, потому что эхо вцепится в Новенького с новой яростью.
- Сэр, - спокойно сказал я, - я же просил вас больше сюда не приходить.
- Спаситель пришел! – радостно защебетал Новенький, выплевывая изо рта одеяло. Эхо вздрогнуло и пристально посмотрело на меня, плюясь кровью Новенького, которая за секунды превратилась для него в яд счастья. Эхо встало на четвереньки и, будто содрогаясь в конвульсиях, направилось ко мне.
- Что ты здесь делаешь, глупый? – прохрипело оно.
- Пришел забрать отсюда своего друга.
- Уже отбой. Ты должен дрожать в своей мерзкой палате, предчувствуя, что я доберусь и до тебя. Чувствуешь, как тянется эта ночь? Сегодня я доберусь до каждого из вас, - надрывисто прошипело эхо сквозь болезненные, злые смешки.
Я чувствовал, как прячется в пятки мое сердце,  я был этому очень рад. Оно рядом, а значит, я не один. А это уже половина победы. Еще я чувствовал, как царапает бок острие самолетика, который пустил в меня Командир и который я так удачно поймал и не оставил в палате. Я ухмыльнулся. Где-то внутри. Про себя. Я старался не выказывать никаких эмоций. Но эхо нервно вдохнуло воздух, оскалило свои черные, гнилые зубы, искривило рот и закричало с невероятной силой, что пряди волос на моей голове задрожали, как от порыва ветра.
- Как ты смеешь ухмыляться, маленький калека? Стоит мне сделать так, - эхо вытянуло свою длинную руку и запустило пальцы-шипы ко мне под гипс, под кожу, под мясо и сухожилия, добираясь до самого перелома кости. – И ты тут же заплачешь, как маленькая девочка. - Эхо водило ногтем в месте, где  части моей кости не касались друг друга. – Тебе больно? Скажи, как тебе больно! Не стесняйся, - эхо хохотало и смотрело, как мое бледное лицо побледнело еще сильнее.
Сердце выстукивало по костям здоровой ноги простой ритм, который заставлял меня не отчаиваться.
й_с_тобой_я_с_тобой_я_с_тобой_я_с_тобой_я_с_тобой_я_с_тобо
Дикая боль пронзила меня от голени до кончиков ногтей и кончиков ресниц. Я рухнул на пол, чувствуя, как во рту становится солено от прокушенной губы. Я лежал и смотрел на уродливое, непропорциональное эхо. Оно стояло надо мной и смеялось. Новенький молчал. Он свято мне верил, он знал, что если я пришел, значит, я не подведу его. Он снова закусил одеяло и ждал. И мне казалось, что я слышал обрывки своих сказок, которые он пытался вспомнить. Для меня не имело значения, было ли это на самом деле или же это было фантазией моего отравленного болью мозга. Я вытащил из-за пазухи самолетик и с силой вставил его в кривую и мягкую, кисельную ногу эха. В то же место, где был мой перелом. Эхо визжало. Оранжевый огонек понесся от самолетика по ноге через сердце к горлу эха. И оно запричитало. Сквозь стоны и вопли сотен пациентов я слышал свои собственные стихи. Они прожигали глотку эха. Оно плевалось кровью тех, кого успело покусать. Мне почудилось, что кровь становится звездами, которые яростно падают на кафельный пол. Я загадывал желания. Одно за другим и повторял стихотворение, которое слышал.
Не кури сигарет. О море не думай. Звезд с неба не пытайся сорвать.
И беги подальше из нашего мира, где за правду приходится вечно лгать.

Шаги не считай. Не жди рассветов. В любовь до гроба не вздумай верить.
В нашем мире все обозначено ценами. И даже чувства можно
измерить.

Не ходи по воде. Летать не пробуй. Стихи навсегда писать забрось.
В нашем мире, как картошка, продаются души и дети, не жди, когда сам продашься - закрывай глаза и давай
Под откос.
Я пополз к кровати Новенького и попытался встать. Боль в ноге сначала губила, а потом дала мне сил. Она заставила меня понять, что я обязан действовать, потому что я все еще жив. Пока жив, борьба не кончена. Никогда нельзя забывать о боли, также как нельзя останавливать себя, чувствуя ее.
Я снял кровать Новенького с тормоза и оглянулся.
- А где эхо?
- Я не знаю.
Эхо исчезло. Куда оно направилось? Мысли о том, что оно затаилось для нового удара, были неприятны. Я тряхнул и без того кружащейся головой и обратился к Новенькому.
- Точно, ты же еще пока ничего не видишь, ну ничего. Это хорошо, сейчас тут жутко. Больница кажется полумертвой.
- Ты пришел, я мог бы смотреть на тебя. Тогда было не страшно.
- А ты и не бойся, сейчас поедем в шестую палату.
Я встал у изголовья кровати, навалился на нее всем своим телом и попробовал ее толкнуть. Сделать это с одной ногой было гораздо сложнее, чем, если бы у меня в обиходе было две здоровые ноги, но оставаться здесь не было ни желания, ни нужды, ни возможности. Я развернул кровать и повез ее к выходу.
- Ты можешь спеть что-нибудь? – спросил я Новенького.
Новенький запел. Теперь я понял, почему его так ненавидело эхо. Если бы я был злодеем, я бы тоже всеми силами старался избавиться от существа, которое поет так, как наверняка поют сами ангелы, сидя на облаках и болтая ногами.
Мы вышли в коридор. Коридор не был пуст: дежурная медсестра, три санитарки и медбрат стояли с огромными шприцами, наполненными отравой отчаяния, и готовились напасть на нас. Их глаза были полупрозрачны, а кожа на обнаженных участках тела была покрыта трупными пятнами.
- Пахнет зловонием, - сказал Новенький.
- Здорово! – с искренней радостью воскликнул я. – А я не чувствую запахов, потому что я слишком сильно ударился головой. - Я старался придать своему голосу самую непринужденную интонацию. Новенький не видел, что нам грозит страшная опасность, а я видел. Армия полумертвых медработников оторвала нам прямой путь к шестой палате. Оставался только один выход. В этот самый момент я благодарил всех существующих и не существующих богов за то, что ранее в моей голове возникло желание путешествовать по больнице, и я изучил все входы и выходы нашего отделения. Первая палата находилась возле основного входа в травматологию, дальше стояли три лифта. Средний лифт работал круглосуточно, но кнопка вызова работала через раз. Самое время узнать, насколько я везучий. Главное, успеть. А дальше нужно будет добраться до реанимации, потому что только там есть открытый выход к лифтом в другом крыле здания. И по лифту можно будет спуститься к черному выходу нашего отделения. А там уже и до шестой палаты недалеко. Я рванул, что было силы к выходу, разбивая стекла дверей и распахивая их. Медсестры ринулись за нами.
- Зловоние усиливается, - сказал Новенький.
- Пой, родной, пой, прошу тебя, - кричал я. Никогда в жизни мне не приходилось бежать на одной ноге, толкая больничную кровать.  Пот катился по лицу. Я почти ничего не видел. Доскакав до лифта, я стал бешено стучать взмокшей ладонью по кнопке лифта и молиться. Я молился и ждал. Молился и ждал. Быстрые шаги становились все громче. Новенький пел свою прекрасную песню. В тот самый момент, когда двери лифта лениво стали размыкаться, медсестры вывались в больничный холл, они увидели нас и понеслись, готовые вставить в меня все десять уколов. Я толкнул кровать в лифт и нажал кнопку третьего этажа, где находилась реанимация. Мне казалось, что двери лифта не закрываются, что они делают это назло мне слишком медленно. Полумертвый медбрат заорал во всю глотку звериным рыком и бросил в меня шприцом. Его примеру последовали остальные медсестры.
Двери лифта закрылись и поймали пущенные медбратом шприцы. Иглы, с капающим из острия ядом, находились в нескольких миллиметрах от моего носа. Капли отчаяния падали со шприца напал. Капли слез падали тут же на пол. Из моих глаз.
Новенький пел.
Утро
Я шел по тихой и спокойной реанимации. Медсестры безучастно смотрели в мониторы. Аппараты, как метрономы, отбивали одинаковые ритмы сердец, вгоняли в легкие кислород и выскабливали из них углекислый газ. Страшный покой. Я медленно катил кровать. В зрачках больничных окон появилась полоса рассвета, напоминающая мне линию пульса умершего только что человека на мониторе.
- Слушай, - шепотом обратился я к Новенькому. – Слушай рассвет, я тебе сейчас его расскажу. Черные деревья похожи на угли в догорающем костре или на вены, как в фантастических фильмах, где героем вводят внутривенно какой-нибудь препарат, видел такие фильмы?
- Видел, - прошептал в ответ Новенький.
- Дома замерли, будто не дышат. И, кажется, что все окна устремились к востоку, чтобы увидеть рассвет. Снег лежит окровавленный. Все в крови из-за рассвета.
- Почему у тебя все такое кровавое? Тебе так больно?
Я молчал. Действительно, мой рассвет всегда был в крови.
- Это потому что мы видим новорожденный день. Ночь сродни беременности, а рассвет – родам. Ребенок в крови, ему холодно и страшно, он плачет. Так и каждый новый день. Он беззащитен и плачет, потому что знает, что обязательно умрет, потому что знает, что жизнь восхитительна, знает, что она непременно кончится…
Новенький оборвал меня вопросом.
- Разве не из-за этого жизнь и становится восхитительной? Какая радость в том, что она будет вечна? Ценно как раз то, что может быть потеряно.
- Ты говоришь, как очень взрослый человек, - улыбнулся я.
- Ты тоже, - засмеялся Новенький.
Я остановился. Присел на край кровати и стал смотреть на рассвет. Чайки выныривали из облаков и будили город своими истошными криками.
- Знаешь, я когда-то написал стихотворение девушке, которую, как я думал, я любил, но я ее не любил совсем. Я это сейчас понимаю. Потому что я не мог ее потерять, то есть ее уход не был бы для меня потерей, а значит, я ее не любил.
- Потому что ты не чувствовал к ней то, что чувствуешь к своей жизни сейчас? – спросил Новенький.
- Именно, ты все правильно понял. – Я улыбнулся. -  И теперь я задумался о том, про нее ли было то стихотворение. Напоминает этот рассвет. Послушай.
Буду смеяться под пение птиц,
Под вопли чаек, исцелованных палящим рассветом.

Буду идти в безразличии лиц,
Однозначности улиц, в глазах, заплаканных ветром.

Буду прикосновением губ
Благословлять вечный небесный лоб.

Буду нежен, буду ласков, не буду груб.
Буду с тобой, пока первый не лягу в гроб.
- У Лермонтова есть стихотворение «Пророк», я его не выучил, и мне двойку влепили. – Начал Новенький. – Может, ты тоже пророк? И написал своей будущей любви послание? Давно-давно?
- Очень интересная мысль, - сказал я и задумался.  – Я думаю, нам пора идти.
Сердце еще сильно стучало, а дыхание не восстановилось, но медсестры реанимации в любую секунду могли выйти из забвения, а у нас не было никакого оружия, кроме моей быстрой ноги, ангельского голоса и смеха, которые едва ли спасали. Мы направились к выходу.


Утро. На отделении.
Я оставил кровать и приоткрыл дверь. В коридоре было тихо.  В коридоре не было никого. Возле шестой палаты валялись брошенные самолетики, они были смяты. Я почувствовал страх, но быстро схватил его за горло и разломал.  С моей палатой все хорошо. Командир не дал бы проиграть. Все хорошо. Я покатил кровать по тихому коридору. Я не слышал ни смеха, ни стонов. Я читал о таком в «Войне и мире». После сражения на несколько часов объявляется перемирие, чтобы оставшиеся в живых могли собрать тела своих товарищей по оружию и похоронить их. Рассветное перемирие. Сколько оно еще продлится? Я толкнул дверь шестой палаты.
- Живой! – завизжал Колокольчик.
- Я же говорил, что с ним все в порядке, - сказал Присыпка, поправляя невидимые очки.
- Неправда! – сквозь смех звенел Колокольчик. – Ты говорил, что Иисус убит.
Командир молчал и улыбался.
- Ребят, это Новенький. Он поет так, как не поют даже ангелы.
- Здравствуйте, - сказал Новичок. В его голосе звучало смущение.
- Я Командир, тот звонкий парень – Колокольчик, а вон тот умник – Присыпка. Рады знакомству.
- Ура! – кричал Колокольчик.
Я упал без сил прямо на полу, успев только прикрыть дверь, чтобы эхо не смогло пробраться в палату.
- Боже, что с ним? – спросил Колокольчик.
- Малыш только что на одной ноге пробежал полбольницы. При этом он еще спасал своего нового друга, а ты спрашиваешь, что с ним? Да он счастлив, он устал. И, наконец, отдыхает. Он может себе позволить героический сон. Сон победителя. – Спокойно сказал Командир.

Утро, когда меня еще не было в палате
Очаровательная женщина в белом халате вошла в  шестую палату и, держа на подносе шприцы, проворковала:
- Доброе ут… - голос затих. Медсестра увидела спящих на кроватной баррикаде Колокольчика, Командира и Присыпку. Ее лицо искривилось, красота осыпалась хлопьями на пол, и она предстала в своем настоящем виде. Кривая, с трупными пятнами на теле, в оборванном больничном халате. – Как вы посмели?! – кричала она. – Смерть! Смерть! Отчаяние! Отчаяние! – бездумно орала она, направляясь к ребятам. Она взяла шприцы в руки и прыгнула на проснувшегося и вскочившего Командира. Колокольчик и Присыпка, разбуженные шумом сражения, быстро поднялись, тут же запели песню веселую детскую песню и стали колотить медсестру костылями, которые я оставил в палате. Иглы шприцов были в сантиметре от глаз Командира, он с трудом сдерживал медсестру. Яд набухал, как почка по весне, на конце иглы и в любую секунду мог упасть прямо на воспаленные белки глаз Командира. Присыпка сделал отчаянный рывок и схватил медсестру за волосы. Боль пронзила его ноги, но ему было плевать, он отдернул полумертвую женщину, она уронила шприцы и последнее, что успела сделать, - исполосовать Командиру лицо своими длинными кривыми ногтями.
-Какая мерзость, - прохрипел Командир, вытаскивая из пульсирующей раны на щеке кусок ногтя.
- Меня сейчас стошнит, - пролепетал Колокольчик.
Медсестра корчилась на полу, излучая жуткое зловоние.
- Необходимо запустить в нее самолетиком. – Прошептал Присыпка, вытирая слезы и укладывая ноги в нужное положение.
- Спасибо, парни, - сказал Командир, вытирая одеялом кровь.
Колокольчик запустил в медсестру три самолета, и она затихла.
- А как нам избавиться от трупа?
- Сейчас рассвет. Она исчезнет, когда солнце полностью поднимется над горизонтом. Интересно, что происходит в других палатах. Медсестра была и там. – Командир задумался.
- Переживать можно о том, что было в первой палате, - начал Присыпка. – Потому что там был Малыш с Новеньким.  Далее следовали четыре палаты. Но вы же слышали пение? Медсестра туда попросту не сунулась. Иисус молодец, все предусмотрел – всех спас. А к нам медсестра пришла, потому что мы главные враги эха. Ей было приказано убить нас. Она вернется снова. Не она, значит, другая. В нашей палате проходит главное сражение. Нам остается только ждать.
- Он вернется? – спросил взволнованный Колокольчик.
- Он должен. – Ответил Командир. – А нам больше нельзя спать. Я не понимаю, почему мы вообще уснули.
- Дифенгидрамин. – Ответил Присыпка. – Немного снотворного вместе с обезболивающим перед сном. Это слишком просто. А мы полнейшие дураки.
В коридоре послышались шаги. Все схватили самолетики и замерли. На пороге стояли врачи в чумных масках и держали в руках скальпели. Бумажные бомбардировщики полетели в дверной проход и врезались в зловонные тела. Врачи отступали, шипели и кряхтели. Скальпели падали на пол вместе с попавшими в цель самолетами. Солнце окрасило розовые стены в красное, и врачи отступили.
- Они обязательно вернуться, - сказал Командир. Надо поесть и поспать. Спим по очереди. И отказываемся от любых инъекций. Все ясно? Никого нельзя пускать в палату, кроме Иисуса.
День
Я проснулся лежащим на полу и укрытым шестью одеялами. Ноги замерзли. Я огляделся и, вылезая из-за кровати, увидел сидящих на баррикаде сопалатников. У всех были подведены глаза, как и у меня.
- А вы зачем раскрасились? – засмеялся я.
- Любое творчество – единственный верный путь к спасению, - в привычной для себя заумной манере ответил Присыпка.
- Ты прости, что так плохо получилось тебя укрыть, не очень просто бросаться одеялами, не задев при этом Новенького.  – Прозвенел Колокольчик с улыбкой.
- Да что вы? Спасибо большое!
Я поднялся и толкнул кровать со спящим на ней Новеньким к баррикаде.
- Нам нужно переложить его на кровать в углу, где раньше спал Командир, потому что Новенький не сможет нам помочь ввиду своего состояния, а его кровать мы должны сделать частью нашей баррикады, - предложил я.
- Отличная идея, - подхватили все.
- Эй, проснись, - сказал я, гладя Новенького по единственному неповрежденному месту на щеке.
- Я проснулся, - обозначил Новенький, зная, что не может открыть глаза.
- Ты готов к тому, чтобы мы тебя переместили чуть дальше?
- Готов, я могу помогать вам здоровой ногой.
- Эй, Новичок, запомни,  нет больных и здоровых ног, есть только правые и левые ноги, а еще есть здоровые и выздоравливающие, запомнил? – спросил Командир.
- Да, - улыбаясь, ответил Новенький.
Командир подтянул себя на руках ближе к центру баррикады и взялся за угол простыни. Колокольчик взялся за простыню с другой стороны, Присыпка сел рядом с Командиром и схватился за третий угол простыни. Я встал на колени, опираясь при этом лишь на одно из колен, и взял последний из оставшихся углов простыни.
- На счет «три» взяли! – сказал Командир. – Три! – Проревел он.
Мы схватились за простыню и рывком подвинули ее к баррикаде.
- Давайте, парни, еще разок!
Новенький упирался ногой в матрас кровати и помогал нам двигаться.
- Нужно немного передохнуть, - сказал Присыпка.
- Отдохнешь, когда победим, а сейчас: ВЗЯЛИ!
Мы уложили Новенького на кровати Командира. Я сполз с кровати, подобрал одеяла и укрыл каждого в палате, затем я допрыгал до тумбочек и выудил оттуда кружки, бутерброды и бутылки с водой.
- Ты так славно держишься на одной ноге, будто всю жизнь только так и ходил! – рассмеялся Колокольчик.
Я бросил еду на кровать Новенького и передвинул ее ближе к центру баррикады, затем запрыгнул на нее и стал разливать всем чай из своего термоса.
- Не зайчик, но прыгает, не птичка, но летает и клюет носом пол, больничная загадка, ребят. Сможете угадать? – рассмеялся я.
- Маленький Иисус! Маленький Иисус! – зазвенел Колокольчик.
- Совершенно верно.
Командир ставил на подоконник еду и бутылки с водой.  Я нашел в своей кровати пояс от халата, привязал к себе термос, взял кружку и пару бутербродов и направился к Новенькому, чтобы покормить его.
Я чувствовал себя ужасно измученным и уставшим, но я прекрасно понимал, что я не имею никакого права сдаваться или жаловаться. Я последняя и единственная надежда ребят, потому что только у меня есть возможность встать и принести чай, отнести в туалет утки, которые я решил называть BOURDALOUE, чтобы это звучало не так унизительно и грустно, чтобы сопалатники не чувствовали себя слишком неловко и никчемно. Я сел на кровать и начал писать стихи.
- Кстати, - не отвлекаясь от записей, спросил я, - Командир, почему «не ходи по воде, о море не думай»? Это же грустный стих.
- Я знаю. Присыпка рассчитал, что каждое «не» эхо будет заглушать стонами и криками, поэтому получится отличное оружие.
Я кивнул.
- Иисус, ты когда-нибудь воровал? – спросил Командир.
- Нет, - отвлекшись от тетради, сказал я и вылупился на Командира удивленными глазами.
- Тогда тебе придется сегодня стать профессиональным вором. Ты должен украсть с медицинского поста всю найденную там бумагу, сможешь?
- У меня разве есть выбор? – с улыбкой спросил я.
- Разумеется, нет. – Тоже улыбаясь, ответил Командир.
- Когда?
-  Вечером.
- Тогда я спать.  Разбудите, когда нужно.
Я укрылся одеялом с головой и тут же забылся сном.
Вечер
Я взял один костыль с собой, а один оставил в палате на случай, если снова нападут медсестры. Я прыгал на одной ноге к медицинскому посту. Меня пугала нависшая надо мной тишина, я не понимал, почему на меня никто не нападает. Мы еще не победили, иначе мы бы почувствовали тот самый сладкий вкус победы, о которых пишут во всех книгах, мы бы упали без сил на мокрые от нашей крови и пота кровати, среди бездыханных тел наших врагов и заплакали, в кино обычно происходит так, только солдаты валятся на траву. Ничего подобного не происходило. Мы еще не победили. Враг близко. И мне страшно. Я добрался до медицинского поста и увидел то, что, на самом деле, было важнее бумаги для самолетов-бомбардировщиков, - это были инвалидные кресла. Шесть кресел. Двенадцать колес, которые станут нашими ногами. Я подошел к стеллажу с медицинскими картами и стал сваливать их в кресла.  На нижней полке я нашел три пачки бумаги для печати. Я сел в инвалидное кресло и задумался над тем, как отвезти сразу все кресла. Решение пришло быстро, осталось найти средства для реализации этого решения. Я сцепил свое инвалидное кресло за ручку с другим инвалидным креслом, третье кресло я скрепил со вторым костылем. Оставалось еще три. На мое счастье на медицинском посту был огромный удлинитель. Я выдернул его из розетки и привязал к третьему креслу еще два. Казалось бы, зачем мне еще одно? Если нас всего четверо, а я уже взял пять кресел, но во мне проснулась немыслимая жадность, с этим чувством я не сталкивался никогда в жизни, что-то подсказывало мне, что я должен безоговорочно забрать все кресла, будто их никогда и не было на медицинском посту. Я связал друг с другом два белых сестринских халата и привязал последнее кресло, затем допрыгал до своего первого инвалидного кресла и схватился руками за колеса. Я резко остановился, понимая, что я не сделал нечто важное – я выкинул все лекарства в окно, прихватив с собой обезболивающего.  Рядом с постом находился процедурный кабинет. Я нашел на кушетке несколько жгутов и вернулся к своему инвалидному поезду, скрепив казавшиеся мне непрочными места жгутами.
- А теперь точно поехали! – я рванул с места, напевая песни, приходившие мне в голову.
Сон, приснилось мне,
Что я воюю в чужой стране.
Враг, неравный бой,
Я ранен в голову.
Я герой.
Но, вот, чувствую я -
Это конец.
Но, вот, я ухожу,
Осколки девичьих сердец
Хрустят у меня под ногами.

Взрыв, и все в огне,
Я в красной шапке, я на коне.
Сон, во сне борьба,
Судьба народа - моя судьба!
Но, вот, чувствую я -
Это конец.
Но, вот, я ухожу,
Осколки девичьих сердец
Хрустят у меня под ногами.
АукцЫон - «Осколки»
Я въехал в палату и услышал аплодисменты.
- Вот так подарок! – сказал Присыпка.
Колокольчик заверещал от счастья. Я развязал инвалидные коляски и поставил их около баррикады.
Я помог ребятам пересесть на инвалидные кресла, и мы начали делать бомбардировщиков.
- Что думаешь, Командир?
- Думаю, что нам нужно победить эхо в ближайшие двадцать четыре часа, потому что в условиях войны будет непросто провести Королевскую ночь для тебя.
- Да ладно, не нужно это, - начал я.
- Это не нужно, это необходимо. Для тебя это, может, и не значит ничего, а для нас значит. Ты понимаешь, что  ты нас уже десять дней спасаешь? До тебя не дошло? И вот послезавтра мы увидим тебя последней раз, и ты хочешь, чтобы нам осталось на долгую память то, что ты подносил каждому из нас чай и уносил наши утки, еле ходя на костылях? Я никогда не говорю «мы», но сейчас, в данный момент, я знаю, что мои слова блуждают уже давным-давно у Присыпки и у Колокольчика в головах. Сейчас тот самый миг, когда можно без страха говорить «мы». У Маяковского было «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг» - я в тебя, конечно, не влюблен, как Маяк в Лиличку, но позволь отпустить тебя с материнской нежностью и отцовской строгостью, по всем правилам военного почета.
- Извини, я не хотел, я просто думал, что вы устанете после войны.
- Ни что не придает столько сил и счастья, как усталость после победы в войне. Запомни, Малыш. А нам осталось только победить, верно, парни?
- Да! – закричали все.
Я улыбнулся.


Ночь
В дверь нашей палаты постучали. Мы с Командиром схватились за костыли и приготовились атаковать в любую секунду. Присыпка и Колокольчик находились слева от меня и справа от Командира, чуть поодаль, держа в руках самолетики.
- Только не стреляйте! Только, пожалуйста, не стреляйте! Мы пришли с миром! – щебетали голоса.
В комнату зашло пятнадцать ребят. Все они были на костылях. У парня, зашедшего первым, была полностью ампутирована левая нога, штанина была оторвана. Лица вошедших выражали очарование, испуг и немую мольбу о помощи.
- Вы из какой палаты, ребята? – спросил Командир.
-  Перед вами пациенты всего отделения, которые могут ходить. – Ответил парень без ноги. – Батареи рассказали о том, что в шестой палате живут самые прославленные разбойники, коих никогда не знал белый свет. И мы, пираты, решили прийти, чтобы объединить наши силы во время дальнейших сражений с эхом.
- У вас смерть в палате сидит?! – воскликнул кто-то из толпы.
- Ребят, простите, я не смерть, я вас обманул, чтобы вы не ныли и не давали тем самым силы эху.  А почему вы пираты?
Я встал и попрыгал к пустующей инвалидной коляске. Я подкатил ее к безногому парню и жестом предложил сесть.
- В этом нет ничего унизительного, - сказал я. – Мы тоже в них сидим. Зато ноги не болят. И скорость гораздо выше, чем на костылях или одной ноге. – Я улыбнулся. Юноша на одной ноге улыбнулся в ответ и сел в инвалидное кресло, ставя к стене костыли.
- Неплохо. – Ответил он и подъехал к Командиру. – Мы объединили три палаты, и разрисовали стены, будто это наш Летучий Голландец. Я капитан корабля, потому что, как и у большинства пиратов в кинофильмах, у меня напрочь отсутствует нога. Вы можете звать меня Капитаном, - парень протянул правую руку вперед.
Командир охотно пожал ее
- Приятно познакомиться, я Командир, это Присыпка, это Колокольчик, а это Маленький Иисус. Если вы еще не придумали себе кличек, то придумайте, пожалуйста, в нашей палате не говорят настоящих имен – плохая примета. Хорошо, ребят?
Я спросил, как прошел их пиратский день после того, как я побывал в их палате. И пришедшая к нам помощь, в лице таких же переломанных, как мы, ребят, занимая свои места на баррикаде, с радостью поделилась своей историей. Заключалась она в том, что после моего ухода эхо попыталось убить Капитана и заодно всю его палату, но оно не предполагало, что Капитан смог смириться с тем, что у него нет ноги, смог принять свое новое состояние – это-то и стало главным оружием. Капитан рассказал, что эхо бросилось из окна и оставило за собой огромные кровавые следы. Участь других палат была несколько иной – все дети  долго спали, а проснувшись, долго плакали, потому что медсестры сделали им какой-то странный и жутко больной укол. Они не могли остановиться, даже рассказывая шутки и кусая одеяла. Слезы сами текли, вспоминалось все самое страшное и обидное, что успело произойти в жизни. От этого было не спастись, пока не пришел Капитан и не приказал объединить силы для борьбы с врагом. Хотя враг не появился до сих пор.
- Может, мы победили? – закончив рассказ, спросил он.
- Этого не может быть, - вмешался я.  – Вы же чувствуете это угнетающее чувство тоски? Она лезет в душу, пытается заполонить нас, мы и так боремся. Каждую секунду. Сейчас наша жизнь – борьба, и совсем не важно, с эхом ли. Мы боремся сами с собой.  Пытаемся научиться любить себя такими: больными и сломанными. Будет бой. Я чувствую, будет бой.
- Это Иисус. Он не ошибается, - пожимая плечами, сказал Командир. – Нужно перенести из ваших палат постельное белье, в нашу палату можно ввезти еще две кровати. И да, нам нужна еда и бумага. У вас есть все это?
16 января. Четверг. Ранняя ночь
- Иисус, - обратился ко мне Командир. – Тебе посылка.
- Что? От кого? – удивился я.
- Жаль, что не письмо, а то я  сказал бы тебе сплясать.
Мы засмеялись. Я открыл коробку и обнаружил в ней две пачки сигарет, зажигалку, книгу и тетрадь. Я расхохотался, залез на подоконник, открыл окно и закурил.
- От друзей посылка, как я вижу, - ухмыльнулся Командир.
- Слушай, ты куришь? – вдруг спросил я, протягивая ему открытую пачку сигарет.
- Нет. Я не настолько хочу курить, чтобы просить сигареты у человека, которому на этих двух пачках придется держаться, черт знает, сколько времени. Но одну затяжку я у тебя украду, - сказал Командир и потянул руку за моей сигаретой.
Сбивчивый сон, слишком яркие краски, происходящие за последние сутки событий, сотрясение мозга. Мне нечем дышать, сознание не в себе. Пришедшие к нам ребятам кажутся мне безликими и прозрачными, с одинаковыми лицами. Пусть они мне это простят, но я не запоминаю их кличек и слов, что они говорят. Помню только Капитана, но это исключительно из-за того, что у него нет ноги. Все свистит,  я так устал. Когда-нибудь эта война кончится?
Все ребята ушли дежурить в палаты за детьми, которые не могут ходить даже на костылях. Они получили свои десятки бомбардировщиков и отправились следить за порядком. В палате № 6 остались только мы и Капитан.
- Что-то твой друг стонет, - сказал Колокольчик.
Я подъехал к Новенькому.
- Что с тобой? Эй! Ты слышишь? Что случилось?
- Я задыхаюсь, - еле проговорил он, - у меня астма.
- Прости меня, парень, слышишь? Прости. У тебя есть ингалятор?
- В палате в тумбочке на полке в зеленом пакете. – прошептал Новенький.
- Что случилось? – спросил Командир.
- Случилось то, что я идиот и без нескольких минут убийца. Мне нужно попасть в первую палату и принести ингалятор. А еще мне нужно бросить курить, чтобы не быть убийцей.
- На этот раз мы не отпустим тебя одного. По батареям доложили, что кто-то ходит в коридоре и стонет. Скорее всего это эхо, - сказал Присыпка.
Через несколько минут в коридор выкатили пятеро бледных, страшных, как сама смерть, сломанных, но не сломленных, парней с подведенным черным карандашом глазами. У каждого из нас на коленях лежал мешок с самолетами-бомбардировщиками. Прямо на нас шли четыре медсестры и три медбрата. Они смотрели на нас безумными глазами и набирали в шприцы содержимое ампул.
- Ты сможешь рвануть, как ветер, когда появится удобный случай? – спросил меня главный пират.
- Смогу.
- Удобный случай! – закричал Капитан и бросился вперед на медсестер с зажатым подмышкой и выставленным вперед костылем. Командир рванул за Капитаном, а Присыпка и Колокольчик начали свою атаку с удаленной дистанции – они до безобразия метро бросали бомбардировщиков, попадая медперсоналу прямо в лицо. Я несся, что было сил вперед. Командир и Капитан оттащили троих к стенам. Двое  лежали на полу и корчились, пытаясь вытащить из себя самолетики. В меня попал один шприц, когда я несся мимо боя, я проехался по чьей-то ноге и, уезжая, извинился, не зная зачем. Выдернул шприц я только в первой палате. Слезы застелили мои глаза. Я ревел, как ребенок. Я вспоминал, как мне было одиноко и больно, я вспоминал, как никто не замечал моего одиночества, я вспоминал, как я жалок и смешон. Я возненавидел себя. Я презирал себя. Я рылся в тумбочке и не мог найти зеленый пакет, потому что слезы ослепили меня. 
Кажется, отчаяние – то самое состояние, когда большинство людей приходят к Богу. К Богу я приходить не собирался, в него я верил давным-давно, потому что он сам пришел ко мне, но сейчас, в данную секунду он был нужен мне, как никогда. Я заголосил словами Венедикта Ерофеева:
«Ангелы небесные, что мне делать? Что мне сейчас сделать, чтобы не умереть? Ангелы!».
И так смешно стало от своей глупости – зовешь тех, кто сильнее, когда тебе плохо? Надо звать Бога и ангелов, когда тебе хорошо, Малыш. А сейчас справляйся сам. Что-то во мне щелкнуло, я услышал свое сердце. Оно громко голосило «Третью песню Эллен». Я вылетел из палаты и помчался в шестую. В коридоре было пусто. Пятна крови вели в нашу палату, я дрожал. Спину пронзила боль, но я не обратил на это внимание. Я выехал в палату и тут же направился к Новенькому.
- Держи, присядь. Вдохни, пожалуйста, слышишь? Вдохни.
Новенький сделал глубокий вдох и улыбнулась.
– Ну вот я живой!
- А теперь рассказывайте, кто в крови? И мы победили?
Командир впервые широко улыбнулся, и я понял почему, - у него был выбит передний зуб.
- Сестричка постаралась, - хохоча, ответил он.
- Мы победили? Я сейчас так счастлив, что, кажется, упаду. Это называется эйфорией!
Командир прикусил губу, покачал головой и  посмотрел на меня так пристально, что я догадался. Я встал с инвалидного кресла, взял костыли и пошел задом наперед. Дойдя до порога, я помахал сопалатникам рукой, поставил костыли к стене и крикнул:
«Я упал, упал, упал. Я устал, устал, устал».
Подо мной раздался жуткий хруст, по коридору пронесся замученный стон, что-то холодное разлилось по полу. Я закрыл глаза и отключился.
Ночь
Когда я очнулся, мне показалось, что сейчас ночь седьмого января. Кровати стояли на своих местах. Все было обычно. На кроватях лежали все те же родные лица, но измученные и уставшие. Я схватился за тетрадь и стал читать то, что в ней было написано. Ни слова о войне. Ни слова о сражениях.
- Мне что это все приснилось?
- Ты о чем, Малыш? – спросил Присыпка.
- О войне с медсестрами, о Новеньком, за которым я ходил в первую палату. Об эхе, которое забралось ко мне на спину и пробралось в нашу палату. Мне это все приснилось?
- Да, ты в себя не приходил после того, как тебя привезли, - спокойно ответил Колокольчик.
- Подождите, ребят, а какое сейчас число?
- Седьмое января.
- Вы издеваетесь? – недоумевал я. – Этого не может быть! Я не хочу, чтобы все это было только сном и послеаварийным бредом.
- А кто сказал, что тебя сбила машина? – спросил Командир. – Неужели я во сне?
- Я ничего не понимаю, - хватаясь за голову, шептал я.
- Нет, это я не понимаю, - сказал Командир, держа большой палец у передних зубов, - как можно писать такие прекрасные стихи и принимать чужие писанину за свой собственный почерк?
Я схватил тетрадь и стал вчитываться внимательней. Действительно, тетрадь была не моя.
- Маленький Иисус награждается почетным орденом шестой палаты за героический подвиг, который он совершил. Молодые люди, я торжественно объявляю Королевскую ночь открытой.
В меня полетели самолетики и моя настоящая тетрадь.
- Там в конце тетради орден, я приклеил. Глянь, - сказал Командир.
Скотчем к последнему листу тетради был приклеен огромный леденец в форме звезды. На фантике был нарисован крест, протыкающий шестерку.
- Вы можете мне рассказать, что произошло?
- Тебе так интересно слушать о том, что ты убил эхо, раздавив его своим телом? Тебе  так интересно знать о том, что прилетели Птицы и все расставили на свои места? А потом схватили труп этого несчастного и унесли с собой? Тебе это интересно?
- Нет, - улыбаясь, ответил я.
- Тогда давайте веселиться! У нас же Королевская ночь!
17 января. Пятница. Утро
Я смотрел на своих спящих и измученных боем сопалатников. Такого родства с едва ли знакомыми мне людьми я не чувствовал никогда. И дело не в войне с эхом, все дело в нас самих. Всегда все дело внутри, в месте, где начинается сознание, или разум. Об этом можно рассуждать месяцами и не прийти ни к чему, потому что истина не требует слов. Истина не требует ничего. Она уже истина, что ей еще может быть нужно? Палата дышала в унисон. Я любовался и писал стихи, которые хотел оставить на память. Я решил заключить сделку с этим местом – забыть его, но оставить на нем засечки, чтобы оно помнило меня. Помимо стихов, которые я писал на вырванных из своего ежедневника листах,  я записывал свое состояние. Может, это глупо, но я решил спрятаться в своих тетрадях, решил притвориться героем чьей-то книги, воспринимая происходящее со мной не как реальность, а как игру, как сюжет, который обязательно найдет свое завершение. На первый взгляд, это может показаться трагичным, но если вглядеться, то становится ясно, что это прекрасно - это значит, что со словом «конец» в книге, название которой мне неизвестно, закончатся все проблемы, закончится вся боль и начнется покой. А когда ты точно знаешь, что все кончится, терпеть весьма и весьма проще.
Я любуюсь вами. Я люблю вас. Я счастлив, что мы победили. Я просто счастлив. Это похоже на записки психопата. Не все поверят и мало кто поймет. Но ты ведь понимаешь меня, верно? С кем я говорю? Ощущение, что кто-то найдет мои тетради, прочитает их и узнает, что происходит с бездарным семнадцатилетним парнем, страдающим одиночеством и манией безразличия к себе.  О! Неплохо. Такая игра слов подойдет – мания величия и мания безразличия. Пиши стихи, не отвлекайся. Жаль, что нет дополнительной головы, в которую можно было бы отправить один из потоков мыслей, чтобы писать в двух местах одновременно. Левой рукой и правой. Было бы удобно, а теперь стихи.
Я взглянул на сумку, в которой лежали все мои вещи, и почувствовал жуткую тоску. Я посмотрел на спящего Командира, сжимающего одеяло в напряженных до белых костяшек кулаках, посмотрел на Колокольчика, который звенел даже во сне, своим телом, сброшенным на пол одеялом. Я посмотрел на Присыпку.
Я совсем не хочу покидать вас, ребята. Вы называете санаторий «сатанорием», в который уедет Маленький Иисус. Вы наверняка правы в том, как его называете. Потому что без вас мне и мир не мил. Теперь. Какая-то болезненная привязанность и любовь к вам. Находишь? Я хочу вас запомнить. Я хочу вас не забыть.
Когда я закончил писать свой подарок шестой палате, я сжал в зубах листы, взял костыли и поковылял к подоконнику. Забравшись на него, я прокашлялся и начал:
- Ребята, проснитесь, послушайте меня, пожалуйста.
Я увернулся от двух подушек, третья врезала по моему сломанному носу.
- Неприятно, однако, я вам доложу, господа, - смеясь и потирая распухший нос, церемонно ответил я.
- Что у тебя? – тоскливо буркнул Командир.
- У меня для вас подарок. Молитвослов от Маленького Иисуса. Я не хочу, чтобы все просто так пропало.
- Ничто не может пропасть, если это не пропасть, сначала ударение на «а», а потом на «о». Понимаете? – сонным голосом проскрипел Присыпка.
- Все равно, ребят, я не знаю. Вы мне… - меня прервал Командир.
- Еще немного и я позову медсестру, скажу, чтобы тебя отправили в психушку, потому что ты хотел на мне жениться. – Командир рассмеялся. – Мы все знаем, не надо слов. Это лишнее. Кидай сюда молитвослов.
Я бросил листы на кровать Командира, и они разлетелись по одеялу. Командир собрал листы и стал читать. Его брови хмурились, он хмыкал, кусал губу и грыз ногти, а потом со смешком спросил:
- Ты думаешь, этого хватит, чтобы спастись от отчаяния?
- Этого хватит, чтобы не отчаиваться, мы и так уже спасены.
- Ответ достойный! – прозвенел Колокольчик. – А мне? Мне можно почитать? Я тоже хочу!
- Присыпка, не спи, - сказал Командир и начал читать мои стихи.
Внутри у меня все дрожало: никто и никогда не читал мои стихи так правильно. Я сам всегда бездарно их читал, а сейчас я услышал свои собственные стихи и понял, что они действительно что-то стоят. Я написал отличные молитвы.
МОЛИТВОСЛОВ ПАЛАТЫ №6
При тоске и желании плакать. (Читать десять раз):
'Переломанный, как хребет, стих-совет жаждущим жить'

Я знал многих безбожно красивых, безжалостно смелых.
В могилах.

Их всех туда смело.
От них остались только лишь мелом
На асфальте бледные силуэты.
Бедные.

Успели ли они последнюю сигарету?
Родные губы? Любимую песню?
От этих мыслей в теле становится тесно.
И под небом будто под прессом.
Но тише. Тише. Пресных
Слез не бывает. Ими нельзя спастись - не напиться.
Молись.
И может, тебе повезет очутиться
Среди божественно пустых, прекрасно плоских и плотских.
И может, тогда суть не поставит капканы подвохов, оставит в покое все твои выдохи и все твои вдохи,
Не врежет тебе под дых.
И может тогда этот, как и любой другой, стих
Покажется тебе идиотским.
Отчаявшемуся( прочитать хотя бы раз, вдумчиво):
Ага, ну, давай-давай! Из окна, сметая иконы с подоконника.
Ты доигрался с отчаянием в догонялки - не успел ему крикнуть 'я в домике!'.

Ты потратил все патроны,
Расстреливая перроны,

На которых тебя никто не ждал. Ни с цветами, ни с венком.
Ты откладывал на потом ком
В горле. И теперь он застрял, как рыбная кость.
И тебе нечем себя застрелить. Тебя обманула зависть. Тебя предала храбрость. Тебя подвела злость.

А бесконечные поезда, черные от углей,
Которые везут,
Собираются в железнодорожный улей,
Не утоляя грохотом колес чесоточный зуд
Твоего измученного тишиной слуха.
Ты так хотел быть слоном, а стал раздавленной мухой
Под заголовками газеты ' теракт в метро', ' Что такое демократия в России?' и 'Самая длинная игра в домино'.
И там, где ты, смог найти силы,
Чтобы уронить себя в бездну жизни, ищи трусость, чтобы не выйти в окно.
Сказавшему или подумавшему «Почему меня сбило не насмерть?» (читать до тех пор, пока не станет стыдно за эти слова или мысли):
'Аварийно-исцеленное'

Лопалось сердце. Душа дрожала. Кричала кожа.

Под тяжестью крыльев знаком вопроса согнулась спина.

Мне мечталось, хотелось, мерещилось, что кто-нибудь тоже

Все это избрал. Пригубил. Проболел. Страх разлегся, как мины.

Снег пролетел, как пули. Меня еще не напугали, но уже спугнули.

Я взлетел. Онемел. Упал. Раскрошился. Прочувствовал все спиной, душой, головой.

Собрался. Сигаретами выел запястья.

Боже! Мне больно - какое же это счастье -

Ведь все еще живой.
При сомнениях:
Обещаю выйти живым из этой войны.
По полю разбросаны тихие воины.
Ты только дуй, вой на мои раны.
Сейчас так холодно. Утро. Рано.
Так странно.
Винтовки в руках, не знающих дрожи.
А у меня мурашки по коже.
Я постараюсь быть осторожен.
Тело и душа под прицелом.
Люблю. Скучаю. Целую.
Обещаю, вернусь целым.
Если вернусь.
Утро. Ближе ко дню
- Возьми это, - Командир протянул мне сверток. – И прощай.
Я бросил костыли и обнял Командира, я не хотел его отпускать. Хотел, чтобы он забрался ко мне в сердце и остался там. Но ни сердца, ни возможности забраться не было.
Я доковылял до Колокольчика и до Присыпки. Я смотрел на них со странным очарованием. На своих коллег, на своих солдат, на воинов и победителей. Под рубашкой, я чувствовал, почетный орден Шестой Палаты. Я улыбнулся и пошел к двери.
- Убирайся отсюда поскорее, невыносимо видеть твою спину, которая придавила эхо. Она слишком дорога мне. Я не могу видеть эти прекрасные крылья, они слепят меня похлестче солнца. Умоляю, убирайся немедленно. И никогда, слышишь, никогда не возвращайся! Не смей ломаться. – С болью сказал Командир. Его губы побелели, как и костяшки пальцев, снова сжатые в кулак.

Я шел по стерильному коридору. На стенах и на полу не осталось ни одного доказательства того, что, покидая шестую палату, я остался психически здоровым человеком, потому что свидетельства войны были тщательно стерты с лица земли. Навсегда. Я забыл оглянуться и проводить последним взглядом дверь палаты, в которую никогда больше не вернусь. Наверно, это к лучшему. Каждый шаг преодолевался через боль и странный страх перед неизвестностью. Мне показалось, что я, как птенец с одним крылом, не умеющий летать даже на нем, покидающий свое гнездо. Наверно, так это и было на самом деле. Врачи улыбались мне, желали скорейшего выздоровления. Я, как дурак, говорил всем «до свидания», тогда я не знал, что на это слово наложено табу – при выписке врачам можно говорить лишь «всего доброго» или «прощайте».  Сбоку в окнах мелькало северное крыло. И я видел птиц, которые смотрели на скованное морозом небо, я знал, что они видят дождь и опавшую листву. Странно жить и понимать, что теперь в твоей голове навсегда прописались два календаря. Странно понимать, что теперь жизнь никогда не будет прежней.
Больничные двери раскрылись, я сделал последний шаг в гнезде, вышел наружу и вдохнул в себя улицу. Она не казалась мне приветливой. Она не была ласкова - улица дала мне пощечину двадцатиградусным морозом, влетела в мои изнеженные легкие и вырвала из них надрывистый кашель. Я улыбнулся и пошел к машине, стараясь не дышать, чтобы сохранить внутри больничный воздух, который за две недели стал больше, чем родным. Я чувствовал, как горлу подкатывает страх в виде легкой тошноты. Неужели я теперь буду бояться машин? Не буду. Не позволю себе. Я забрался на заднее сидение, положил ногу на подушку и выдохнул.
Вторая часть. Санаторная.
17 января. Пятница. День
Я снова попал в палату номер шесть. Палата напоминала маленькую квартиру: две комнаты, в каждой из которых по две кровати, душ, туалет, странная комната без окон, но со стулом и столом. В палате я находился абсолютно один. В коридорах было страшно тихо, в моей комнате еще тише, а потому еще страшнее. Я смотрел на старый, покрытый морщинами потолок, потому что смотреть в окно не было силы: красивое небо, огромный каток на замершем пруду, качели. Нога жутко болела, бинты стали красными. Я взял рюкзак и достал оттуда сверток, подаренный Командиром, перед тем как я уехал и покинул свою прежнюю шестую палату, которая стала для меня Домом.
«При болях» - было написано на свертке черным перманентным маркером.
Мне больно? Мне больно. Очень больно. И дело даже не в ноге, которая изнывает. Дело в чем-то внутри. Болит сердце в области души. Ты же про эту боль, верно, Командир?
Я разодрал хрустящую газету и посмотрел на содержимое свертка. В нем лежала жутко старая тетрадь на спирали, вся мятая и потрепанная. На обложке значилось «Заметки Правонарушителя». На дне свертка лежало письмо и черная зажигалка.
«Эти заметки я нашел под матрасом своей кровати, когда, раздираемый отчаянием, сорвал простыню. Тетрадка выпала на пол, я долго выуживал ее вилкой, привязанной к бинту. По больнице ходит легенда, что эти заметки написал парень, который стал птицей, хотя он не имел на это никакого права, потому что покончил с собой, украв скальпель из сестринской.  Я этому категорически не верю, потому что поблажек среди пернатых нет. Либо в небо, либо на землю в землю на землю.  Ты сам знаешь. Я отдаю их тебе, потому что ты остаешься один, покидаешь нас слишком рано, а значит, ты многого не знаешь. В тетрадь с заметками я вложил Приметный сбор (читай, сбор трав. Очень полезно.) и Правила. Ты все поймешь. Надеюсь, с тобой все будет хорошо. Ты, вроде, сильный, справиться должен, боюсь только, что можешь наделать ошибок, именно поэтому дарю тебе то, что никогда  в жизни ни за какие деньги не отдал бы.  На мою беду все, что ты прочитаешь, застряло в моей голове, а значит, все это теперь навсегда со мной. Одна проблема – у меня нет доказательства, что Заметки настоящие. Доказательство теперь твое.  Береги его. Береги себя, что уж там. Ну, бывай.
«Полковник, которому никто не пишет», он же Командир Палаты № 6. Ночь с 16 на 17 января.
ЗАМЕТКИ ПРАВОНАРУШИТЕЛЯ
Заметка №1
Лежать в больничной кровати обутым в кеды – Приятная форма бытия.
Приписка: ( зачеркнуто без возможности прочитать)
Заметка №2
Читать в свете зажигалки, чудом уцелевшей в аварии – Приятная форма бытия.
Заметка №3
Потерять возможность ходить, но при этом начать учиться летать, даже с костылями, пускай лицом в пол, плечами в стены, носом в двери – Приятная форма бытия.
Приписка:
Не понимаю, чего хочу.
Падаю,
    падаю, падаю,
      падаю, падаю, падаю
И улыбаюсь – ведь главное, что лечу.
Заметка №4
Помнить о старом, не теряя и не калеча новое – приятная форма бытия.
Приписка: ( зачеркнуто без возможности прочитать)
Заметка №5
Смотреть в окно, прятать звезды по карманам, в носок, под бинт, под язык, а потом плеваться ими в медсестер – приятная форма бытия.
Приписка:
Они горькие, колючие, но нежные и дрожат. Не медсестры – звезды.
Заметка №6
Смотреть на звезды, будучи слепым. Видеть их – приятная форма бытия
Заметка №7
«Просящая». Господи, не оставь меня. Сделай так, чтобы не вырвало плотью твоею, кровью твоею. Просто помоги выжить среди этого гнусного отчаянного помета и развратного обездвиженного состояния. Аминь.
Заметка №8
Забыв о времени, помнить о времени. Раствориться во времени. Понять время – странная форма бытия.
Заметка №9
Бояться, но идти – приятная форма бытия.
Заметка №10
Найти под сумасшедшей крышей больницы человека, которому также глубоко и также незаметно больно – форма бытия, как в заметке №8.
Приписка:
Покурить с этим человеком – приятная форма бытия.
Заметка №11
Писать послания – приятная форма бытия. Быть калекой, но не быть инвалидом. Без форм бытия, без ярлыков, без групп. Приписка:
(Все же). Приятная форма бытия.
Заметка №12
Спроси меня – спаси меня. Я сейчас в том самом. Почти небытии.
Приписка:
Посмотрите! Я подаю сигналы о том, что у меня боль, о том, что у меня раны, о том, что я слишком рано стал старым. Неужели этого мало? Этого не может быть мало. Овсяная каша стала больше похожа на небесную манну. Эта вечная бемольно-минорная гамма. Я теряю невинность своей души и нарушаю верность самому себе. Слушайте, ведь я подаю сигналы: - SOS! SOS! SOS!- говорите громче, вас не слышно! – Эй! Помогите! Мне душно, мне страшно, мне тошно. Спросите меня – спасите меня, ведь я подаю сигналы.
Заметка №13 .
Я обычный – самый лучший. Приятная форма бытия. Любое произнесенное слово ложно.
Заметка №14
Любое произнесенное слово ложно.
Любое произнесенное слово имеет смысл, корень, крылья, следствия и последствия. Значит, любая ложь – правда. Приписка:
Любое последствие напоминает цунами. Цунами разрушительно, а значит, истинно.
Заметка №15
Понимание – приятная форма бытия. Чувство – бытие. Приписка:
Почувствуешь – поймешь.
Заметка №16
ПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТО
ПУСТЬ ТО ПУСТЬ ЭТО ПУСТЬ ТО ПУСТЬ ЭТО ПУСТО ТО ПУСТЬ ЭТО
ПУСТО ПУСТО ПУСТО ПУСТО ПУСТО ПУСТО  ПУСТО ПУСТО ПУСТО
ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ
Приписка:
Терпи – не терпи
Смирись – воюй
Заметка №17
«Нет здесь солнца, дура! В глаза солнце, в глазах. В улетающих на юг птицах».
Заметка №18
Находить жизненно важные, как внутренние органы, вопросы – приятная форма бытия.
Примерный перечень:
1. Какой он, тот самый момент, когда люди понимают, что созданы друг для друга?
2. Секунда?
3. Вечность?
4. Как перестать сдирать корки?
5. Стоит ли прекратить бить коленки в дань прекрасному лету?
6. Нужно ли верить в то, что на качелях на самом деле познается невесомость?
7. Перестать ли верить чуду на слово?
8. Почему я так сильно верю в людей, что у меня нет противоядия от их злых слов?
9. Имеем ли мы право избавляться от веры в сказки?
10. Стоит ли переставать писать рассказы и стихи?
11. Что делать, если кажется, что окна больницы сплевывают людей?
12. Что делать?
Заметка №19
Блаженный сон без снов – приятная форма бытия. Заметка №20
Земля кончается, понимаешь ли, от этого никуда не деться – приятная форма бытия.
Заметка №21
Научиться принимать счастье за лучшую форму бытия – правильная форма бытия.
Заметка №22
Смотреть на небо и осознавать, что сейчас по белкам твоих глаз пролетают птицы – приятная форма бытия. Заметка №23
Делать из своей души чудесный мир, а из своей жизни – сказку – приятная форма бытия.
Приписка:
Сказка – грош, да в ней кусок доброго сердца, на вес золото. Собирай сказки, становись богатым. Не забывай делиться: чем больше отдашь, тем больше останется.
Заметка №24
Если ты не плачешь, значит, тебе не больно.
Приписка:
Если тебе больно, но ты не можешь заплакать, то, вероятно, ты мертв.
Заметка №25
Слышать детский смех за стенкой, лежать без сил, чувствуя головокружение и, главное, свое сердце – приятная форма бытия.
Заметка №26
Найти в себе силы жить без третьей руки – приятная форма бытия.
Заметка №27
Не париться, а парить – приятная форма бытия. Заметка №28
Ибо небо – это главное.
Заметка №29
Принятие - это приятная форма бытия.
Заметка №30
 Уметь договориться с кем угодно, даже со смертью – приятная форма бытия.
Заметка №31
Получать удовольствие от осознания своих ошибок – приятная форма бытия.
Заметка №32
Понимать, что правонарушитель не есть злоумышленник - отличная форма бытия.
Приписка:
Если это не касается самого себя.

ПРАВИЛА ПЕРНАТЫМ
Иисус, эти правила для тебя. Я специально подбирал их, думая над каждым всю ночь. Я знаю, что ты ни за что не выберешь небо, потому что оно уже и так в тебе. И ты хочешь вернуться домой, но твой дом не с нами, не в больничных стенах, твой дом на мосту, о котором ты так много молчал . Это я  понял, когда ты читал нам свои сказки.  Все эти правила помогут тебе вернуться. Обещаю. Только выполняй их честно и от души. Идет? ;
Если ты куришь:
• Нельзя стричь ногти и волосы. И брить бороду ( если растет).
• Нужно чистить зубы. Как можно чаще.
• Оставь свою пачку сигарет в тумбочке, тому, кто будет после тебя, тому, кто ляжет на твое место, она будет нужнее.
• Напиши что-нибудь на матрасе своей койки. Тому, кто будет лежать на ней, эта надпись поможет выжить, потому что любое слово становится заклинанием, источником чистейшего воздуха, если оно написано на больничном матрасе. Тем более тобой.
• Выкури свою последнюю сигарету и, если хочешь, поставь ею точку на своем теле, обозначь, что ты закончил умирать. Если не хочешь, то просто покури, но обязательно ночью. И обязательно в окно своей палаты!
• Ни за что и никогда не прекращай слушать музыку. Она должна стать твоим сердцебиением. Твоим вечным стуком и пульсом. Твоим источником жизни. Если умеешь играть на музыкальном инструменте – не бросай это дело. Играй до последнего.
• Если за время своего пребывания в санатории ты обидел кого-то из медперсонала, то извинись. Можешь не каяться, можешь не чувствовать своей вины, но извинись.  Извинение станет оберегом, который сотрет тебя с лица больницы, обнулит ее злую память. Сметет все следы и дороги, чтобы ты больше не болел, чтобы больше не умирал. Чтобы. Ты. Не. Вернулся. ( Помни, такое больше никогда не повторится, и если ты вернешься, то ты уже не найдешь то, что искал).
• Никогда не думай о возвращении, не представляй его в своей голове. Забудь тех, кого знал. И если встретишь кого-нибудь на улице через пару месяцев или лет, то отвернись, сделай вид, что не знаешь, кто идет тебе навстречу. Не пытайся столкнуться с этим кем-то взглядом, не пытайся создать немой диалог – это может привлечь беду. ( Даже если это буду я).
• Да, зажигалку тоже было бы неплохо оставить тому, кто будет после тебя. Но если не хочешь, то можешь оставить ее себе в качестве трофея. Но не на память!
• Не избавляйся от шрамов, не прячь их за татуировками. Шрамы – твои ангелы-хранители. Они спасут тебя от боли, переломов, от машин.
• Если будет грустно, то пой гимн, но, разумеется, не весь, а только некоторые его части, иначе полетишь. А летать тебе нельзя. Таким образом, ты должен повторять следующее, пока не придешь в себя: «Ходи по воде, летать не пробуй, стихи навсегда писать забрось». Через десять – двадцать повторений тебе должно полегчать, потому что ты осознаешь, что без стихов жить не можешь.
• Укради с медицинского поста в свой последний день таблетку или бинт, или вату, или шприц. Не важно. Украденный атрибут лечения сделай своим талисманом. Носи его на шее, будто крест.
• Запомни! Последние двадцать четыре часа – самое волшебное время, ты становишься всесильным и невидимым. Делай то, что пожелаешь, нарушай правила, сколько влезет – никто ничего не сделает, потому что у врачей и медсестер будут связаны руки.
• Перед уходом надень очки и часы. Очки сделают тебя невидимым, а часы своим тиканьем заглушат твои шаги. Никто не узнает, что ты ушел. И ты спасен.
• Никогда никому не рассказывай про то, что ты пережил. Тебя не поймут. А те, кто поймет, они не нуждаются в твоих рассказах. Они и так уже все поняли.
• Ты понял? Если сказал «да», значит, не понял. Если промолчал, то 
• Если будет очень плохо после выписки, а плохо будет обязательно, то глотай улицу, задыхайся сигаретами и попробуй написать книгу, если получаются стихи, то книга тоже может получиться.
Если ты все-таки не куришь, и тогда в палате была случайность:
• Катись к черту на всех своих трех с половиной ногах!
• Да-да!
• Катись!
• И не возвращайся!
• Никогда!
• Нет! Ко всем чертям!
Если ты не куришь по-настоящему, если для тебя курение – это не ритуал, не таинство, как для меня, значит, я ошибся. Первый раз в жизни.  А раз я ошибся впервые, то можно впервые  проявить неоправданную злость и агрессию, в которой я уже раскаиваюсь. Поэтому катись, выздоравливай и извини.
ПРИМЕТНЫЙ СБОР
1. Сломался ноготь – к выписке. Ибо сломанный ноготь сродни сломанному на реке льду, а выписка – весне.
2. Развязываются шнурки на кедах – к выписке. Обувь скоро будет снята, значит, скоро можно будет ходить босиком.
3. Тишина – к отчаянию. Если тихо, значит, нужно петь.
4. Шаги в коридоре – к новостям. Новости непременно будут. И ты обязан быть готов. Скорее всего, новости будут плохими.
5. Солнце на стене – к скорой весне.
6. Боль в ноге – к бесстрашию.
7. А если страшно от боли – к вечной жизни. Живи всегда.
8. Верить в приметы – к беде. Не верь в приметы, но доверяй им. Запомни, всегда нужно охранять свой разум от воздействия. Разум должен воздействовать сам на окружающий мир. Не наоборот.
9. Молчание – к стойкости. Непоколебимой стойкости.
Вечер
Я уснул, читая отданное мне послание, уснул, наконец, спокойно, не видя глупых снов про свою собственную боль. Проснулся я от того, что нянечка принесла ужин. Есть не хотелось. Я думал, что после аварии я потерял не только возможность ходить, чувствовать запахи, но еще и потерял желание питаться. Ковыряя чайной ложкой жидкое пюре и котлету странного вида, я вспоминал свой сон. Мне снился Правонарушитель, отчаянно похожий на Командира. Конечно, на самом деле такого не могло быть, но этот сон помог мне познать очередную маленькую истину. Сновидения – прекрасное средство для возвращения в желанный мир, путь к тем, кто дорог и нужен. В мыслях пронеслась фраза о том, что сон – приятная форма бытия. Приписка: если во сне тебе не приходится воевать или чувствовать себя идущим на своих двух. Я уставился в тарелку, будто в ней было мое отражение. Что ты несешь, Малыш? Не превращайся в Правонарушителя. А чем плох Правонарушитель? – во мне взревел другой голос. Тишина, бывшая со мной все время от аварии до приезда сюда, разломилась. Неужели  я опять стал старым? Неужели я опять стал таким, как был? Это страшно. Я не хочу. Закрытый перелом ноги со смещением отломков помог мне справиться с множественным открытым переломом моей души. Видимо, не помог. Ты опять за свое? Конечно, помог, но знаешь, душа – это тебе не кости, будет срастаться болезненней. – Снова прозвучал во мне чей-то голос. Я поставил тарелку на стоящую рядом тумбочку, накрылся одеялом с головой и представил, что меня нет, что я спрятался и убежал куда-нибудь подальше, сидеть, глядя на море, и курить.
Кстати о сигаретах. Я достал из рюкзака одну из привезенных мне пачек, выудил со дна сумки зажигалку и начал собираться на поиски места, где мог бы покурить. На улицу было не выйти – слишком скользкое кафельное крыльцо, как раз для тех, кто не может ходить. Я три раза почти вернулся в больницу, когда шел по этому крыльцу, так рядом был риск упасть и снова что-нибудь себе сломать. Но я не вернулся, а еще я поставил подпись под правилами и условиями нахождения в санатории, в которых ярко пестрела фраза «курение в здании санатория и на его территории строго запрещена». С правилами ознакомлен, число, подпись, фамилия. Ощущение, что подписал договор с дьяволом кровью. Я сделал глубокий вдох и пошел. К
Коридоры казались мне пустыми, я сжимал костыли, что было силы, безумно кружилась голова – я жутко боялся упасть. Преодолев двадцать метров безликого, молчаливого коридора из красного кирпича и старого линолеума, я вышел в холл, где стояли лифты, такие же безликие, как коридор. Я нажал на сплюснутую кнопку вызова и стал ждать.
- Ты куда? – грубо бросило сердце.
- Ты здесь! Как же я счастлив! – радостно ответил я.
- Я спрашиваю, куда ты собрался?
- Курить.
- Хорошо, я буду следить за тобой, пока ты нас убиваешь, потому что лучше мы умрем от инфаркта в двадцать лет, чем состаримся и умрем от собственной немощи лет в восемьдесят.
Лифт распахнул свою, как мне казалось, несчастную и зловонную пасть, я сделал шаг вперед и позволил ему себя проглотить, нажав кнопку предпоследнего этажа. Я попал на темный чердак из красного кирпича и ледяного, серого пола. Сбоку, я заметил, солнечный свет разрезал уныние. Туда я и направился.
Добравшись до источника света – большого окна с заколоченным выходом на балкон, я увидел маленький стол из составленных ящиков и наброшенной на них фанеры, скамейку и пепельницу в виде разбитой кружки без ручки. Значит, я не одинок. Я улыбнулся. Сел на скамейку, вытянув сломанную ногу, достал сигареты и закурил. Я смотрел в окно на садившееся, еще холодное солнце, щурился от его яркого, бледно-желтого цвета и улыбался. В первый раз после аварии я улыбнулся обычной улыбкой, сквозь острую боль в челюсти. Но боль была, на самом деле, очень дешевой платой за чувство покоя, которое разливалось во мне с каждой затяжкой. Я смотрел на небо, захлебывающее закатом, смотрел на свою отекшую ногу, на костыли, на свои дрожащие руки и понимал. Просто понимал. Наверно, так в тело попадает истина и находит в нем разум. Наверно, это то самое, ради чего. Я достал из кеда ручку и написал начал писать стихи на своей руке. Закончил я просто:
Истина – это то, ради чего.  Моя новая жизнь – это то, ради чего.
Ночь.
Я долго лежал в кровати без сна, думая о том, насколько странно похожим кажется почерк в тетради с заметками на почерк в письме. Мысли не давали мне покоя до тех пор, пока я не уснул, обессиленный от раздумий.
18 января. Суббота. Утро
Я снова проснулся с приходом нянечки. Ковыряя слизкую, пресную кашу и смотря на черное полотно окна, я понял, что сегодня я очнулся ото сна бесстрашным. Когда нет возможности выйти на улицу и потратить хоть несколько часов от бесконечного количества времени, начинаешь задумываться. Задумываться много и часто. Голова превращается в огромный, ничем не ограниченный мир, в котором есть своя библиотека, свое море и свое небо с нужным  количеством звезд и их необходимой яркостью. Я понял, что я больше не боюсь зимы. Я нашел себя в безопасности от окружающего меня мира. Я понял, что каждый человек всегда находится в безопасности категорически от всего. Он сам пускает в себя страх, чтобы почувствовать себя живым, чтобы хоть что-то почувствовать.  Чувство страха – чувство глупцов. Глупцов, которые боятся любви. Страшиться любви, значит, быть дураком.  Ведь только дурак станет пускать в свое сердце страх вместо любви. Порочный замкнутый круг: бояться любви, пропитывать себя страхом, чтобы не чувствовать любви, и бояться из-за этого любви еще больше.
Если мне придется ходить на костылях еще четыре месяца, если меня пытаются лишить всего, что мне дорого, то я обязан всех победить. Я должен стать стойким оловянным солдатиком. Мне необходим список дел. Мне необходимо все поставить на свои места.
Чего меня пытаются лишить:
• Мост
• Прогулки
• Обряд приветствия весны
• Мост
• Мост
• Мост
• Прогулки
• Прогулки
• Прогулки
• Бесцельные автобусы
• Бесцельные трамваи
• Мост
• Мост
• Мост
Я, пожалуй, похож на влюбленного. Наверно, я действительно влюблен в этот мост с его бесконечным покоем и такой странной, такой прекрасной способностью смириться. Кстати, о смирении. Нельзя, ни в коем случае нельзя,  быть смиренным, как баран. Нужно принимать, это должно быть смирением, и вычленять хорошее из сложившихся ситуаций. Создавать в душе состояние покоя и счастья. Я этому учусь.
В первый день, когда я буду ходить на своих двоих, я:
• Дойду босиком до моста.
• Куплю себе новые кеды и промочу их насквозь под теплым весенним дождем.
• Буду танцевать.
• Буду бежать до тех пор, пока мои легкие не начнут лезть через горло наружу.
• Буду играть в классики.
• Обойду все тротуары.
• Покатаюсь на роликовых коньках
• Буду прыгать на кровати под любимую музыку до тех пор, пока она не сломается, как моя нога в аварии.
Список готов, можно выпить за это пару таблеток и попросить обезболивающего.
Рассвет налип на стену,  я укрылся одеялом и попробовал уснуть. Из головы не выходили глупые мысли о больнице. Мне так хотелось узнать, что сейчас с гнездом, как там мои птицы, окончательно ли мы победили эхо, все ли хорошо, в конце-то концов. Но я помнил, что нельзя. Я должен забыть. Тоска подползала ко мне и сжимала мое горло. Дышать становилось все больнее и больнее. Опять накатило отчаяние, но с ним необходимо что-то делать, слишком долго я так наивно позволял себе в нем тонуть. Пора начинать борьбу со своим бараньим смирением. Я сбросил одеяло, нащупал костыли, завернул в штанину пачку сигарет и зажигалку и отправился курить.

- Да, я ему и говорила, что ничего не получится, потому что он мямля и слабак. – Выдыхая серый дым говорила женщина.
- А он что? – спрашивала другая.
- А он ничего, сказал, мол, как ты считаешь нужным, любимая, я все понимаю. Ага. Понимает он! Настоящий мужчина так бы не поступил, он бы не отпустил любимую женщину, ясно дело, а этот… Мямля и тряпка! – возмущенно говорила женщина.
- Да, ты права, ничего не скажешь.
Я сел на скамейку и вытянул ногу. Женщины даже не посмотрели на меня. Я почувствовал себя прозрачным. Я почувствовал себя призрачным. Да, действительно мои восемнадцать лет, которые исполнились совсем недавно, ничто по сравнению с их тридцатилетней жизнью, но неужели нельзя было на меня просмотреть? Просто посмотреть. Мне необходимо знать, что я живой, что все происходит по-настоящему, а я оказался похожим на сквозняк. Или на, подумать страшно, эхо. Я закурил.
Вечер
Январское солнце грохнулось за горизонт. Я нащупал свои костыли, сделал глубокий вдох, зажав в зубах ворот рубашки, и встал. Палата казалась мне очень странной. Я не чувствовал ее насущности и реальности. Я снова отправился курить и  нарочно шел как можно ближе к дверям палат, чтобы ощутить, чтобы услышать неровное дыхание или на худой конец чей-нибудь стон, но было тихо. Очень тихо. Суббота - плохой день. По субботам всегда слишком безмолвно и бесшумно. Странно было понимать, что я жду появления любого источника жизни. Мысли пронзали меня, как пронзают дерево черные от злости гвозди. Мое желание слышать кого-то напугало меня - мне почудилось, что я и превратился эхо, что тогда ночью, ранив меня, оно сумело забраться ко мне внутрь. Я дошел до лифта, нажал взмокшей ладонью кнопку последнего этажа и стал молиться. Я знал, что мой Бог самый лучший, самый добрый и самый любящий. У него не было имени и не было храмов. Он не был распят и никогда не страдал. Он прятался в пухлых детских пальцах, липких от растаявшего шоколада, и громко зевал перед рассветом, жадно глотая звезды. Мой Бог был самый лучший, ведь я придумал его себе сам. Нашел его в себе сам, а потом убедился в том, что он настоящий.

/Умирать не страшно, когда знаешь, что в победе действительно будет смысл/
Я бубнил молитву
/ В войне с печалью мы сдаем души, как сдают города, также вовремя, как сдают домашнее задание отличники, также дешево, как сдают номера в гостинице со сломанным душем/

Лифт взвизгнул и надрывно хлопнул дверьми. Я сделал шаг и оказался на этаже. Добравшись до пожарной лестницы, наискось перерезавшей окно, я сел на ступеньку, вытянул больную ногу, зацепил костылем оконную ручку и достал из кеда сигарету. В лицо бросился сухой морозный воздух, ветер стал перебирать спутанные пряди моих черных волос, дым клубился, врезался в стены и выбрасывался в открытое окно. Я смотрел на безупречное темнеющее небо и вдруг услышал шаги.

Счастье полоснуло по лицу, оставив дугообразный разрез.

/ Все мои боги поломали ноги и в улыбчивые дуги выгнули рты/ услышал я в свой голове очередную молитву.

Это были врачи. Они не посмотрели на меня. Не сказали мне ни слова. Достали свои сигареты и закурили. Я почувствовал себя мертвым и прозрачным. Мне было необходимо услышать пару слов в мой адрес. «Сынок, здесь нельзя курить», «быстро назови фамилию и номер палаты, я сообщу твоим родителям», «мне придется отрезать тебе здоровую ногу, чтобы ты не ходил курить, здесь запрещено. Пациентам».
Я хотел услышать что угодно. Но врачи молчали. Я закусил воротник и пошел к лифту, выстрелив в распахнутое окно недокуренной сигаретой.

Когда идешь по пустым коридорам, начинаешь понимать что-то, что не имеешь права понимать. То, что находится вне зоны доступа для обычных, сбитых машиной подростков. Я понял: меня окружали призраки. Призрак не я. И запахи я перестал чувствовать, потому что моя жизнь теперь, на самом деле, ничем не пахла. Я стал настоящим, я стал живым, а окружающие меня люди – еще нет. Стены давили, а потом исчезали. Пол растекался и портил подошву моего кеда. Кончики пальцев больной ноги намокли и похолодели. Я уперся головой в дверь своей палаты, дверь поддалась и заскрипела. Я закрыл глаза и представил себе родные, больные, измученные, добрые, красивые лица солдат нашей шестой палаты, и счастье снова сделало надрез на моем лице. Открыв глаза, я увидел пустую комнату с распятым на кровати одеялом, слезы расцарапали мне горло и намочили белки моих глаз. Не страшно быть одиноким – страшно быть одному в момент, когда тебе необходим кто-то, кто угодно. Я бросил костыли и допрыгал на одной ноге до кровати. Схватил тетрадь и спрятался в ее листах, которые нещадно исписывал своими мыслями.
Книга о Правонарушителе.
Предисловие.
Это книга о Человеке. «Ч» с очень большой буквы.
№1
Жизнь Правонарушителя началась с того, что он отрекся от всего, что было ему дорого и по-настоящему важно. Он разбил свою гитару о бетонную стену и выбросил ее осколки в окно. Струны же он выдрал с кусками дерева и сделал из них цепочку, на которую повесил медиатор. Правонарушитель изготовил амулет против жизни. Он не был трусом, не был глупцом, не был обманщиком – он был отчаявшимся. Отчаявшиеся страшнее и опаснее убийц, маньяков и дураков – они несут непоправимый вред самим себе.  В день, когда лето оторвало последний свой лист с календаря, Правонарушитель сидел на подоконнике и писал в свою тетрадь предсмертную записку.
«Уходя, уходи. Я не прощаюсь, скоро мы встретимся, дорогие мои. Я отрекаюсь от жизни, я отрекаюсь от самого себя. Я знаю, что вам будет плохо и больно, я знаю, что расходы будут немаленькие, поэтому я оставляю вам скромную, накопленную мной сумму за несколько лет, что я подрабатывал на складе.  Мне очень жаль, что приходится вот так расставаться, но если бы я собрал вас всех за нашим большим столом, чтобы выпить чаю и попрощаться, вы бы не отпустили меня. Поэтому я ухожу по-английски. Я прячу от вас свою боль и свой страх, как настоящий скупец и трус. У меня в голове столько важных слов, но в момент, когда я пытаюсь их написать, я понимаю, как нелепо они будут смотреться. Именно по этой причине, я совсем скоро закончу свое письмо. Наверно, оно должно быть коротким, истеричным и звонким, но у меня не получается. Я пишу долго и муторно, потому что я спокоен. Я принимаю свою смерть не в качестве удара обухом по голове, я воспринимаю ее как акт спасения.  Я уезжаю на вечное море. Вы будете скучать, а я не смогу посылать открытки. Но это не так страшно, главное, что я буду спасен, а посему счастлив. Примите этот факт, осознайте его и не плачьте не до, не на, не после похорон. Идет? Крепко всех обнимаю.  Мама. Папа. Вы самые лучшие. Это я не получился, как следует. Вы-то постарались на славу».
Правонарушитель вырвал из тетради лист и оставил записку на кухонном столе. Он вернулся в комнату. Взял белую рубашку, свои любимые старые рваные джинсовые шорты, кеды, лезвие и отправился в ванную комнату.  Перед тем, как вскрыть вены, он открыл замок входной двери, взял телефон, в кладовке взял трехлитровую банку, поставил ее около ванной, сходил в туалет, почистил зубы. Он оделся в свой торжественный наряд, поправил бабочку и, подмигнув своему отражению в зеркале, лег в ванну, наполненную горячей водой.


Я вызываю себя на
Дуэль.
Делаю
Двадцать шагов
Назад.
Пиф-паф.
Разбитое вдребезги зеркало
Попало мне прямо в сердце.
В этой борьбе
Победителей
Нет.
Интересно, а если бы я писал хорошие стихи, мне было бы также плохо? Или, может, я не решился бы на это?
Правонарушитель нырнул под воду и открыл глаза. Белкам было больно от пресной воды, картинка расползалась и теряла очертания. Правонарушитель видел размытый свет лампочки и мечтал, что это теплое летнее солнце.  Он знал, что солнца уже не будет, потому что лето кончилось, а если кончилось лето, значит, нужно кончиться и ему. Кончился и кислород в легких, и Правонарушитель вынырнул. Он взял канцелярские резинки и туго перетянул ими руки чуть выше запястья.  Вены, разморенные горячей водой, начали набухать и биться о тонкую светлую кожу. Правонарушитель взял трехлитровую банку и полоснул по вене на левой руке.  Кровь брызнула, он подставил банку и стал ждать. Когда банка наполнилась на треть, кровь перестала идти. Правонарушитель опустил руку в уже немного остывшую воду и провел лезвием по правой руке. Кровь снова брызнула и расползлась по прозрачной воде, как бензинное пятно. Правонарушитель снова начал сцеживать кровь в банку. Когда банка была наполнена на две трети, он почувствовал сильное головокружение и слабость. В ванной было так тепло и хорошо, но нужно сделать звонок. Необходимо вызвать скорую помощь. Дрожащими руками он дотянулся до телефона и стал набирать номер. Правонарушитель случайно задел банку локтем, и она упала, разбившись о кафельный пол. Огромная кровяная лужа расползлась по светлому полу.
- Здравствуйте, это «скорая»?
- Да. Слушаю вас.
-  Записывайте адрес. Попытка суицида.
Правонарушитель уронил телефонную трубку и потерял сознание. Он уже не помнил, правильно ли назвал адрес, но он очень надеялся, что к моменту, когда приедет скорая помощь, жизнь окончательно выйдет из него через два пореза. «Скорую» он вызвал только потому, что не хотел, чтобы в доме пахло его мертвым телом. Он на всякий случай открыл окна, если вдруг его не найдут вовремя. Запястья саднило, по телу растекалось тепло и покой.  Мокрая одежда прилипала к телу. Все стало в несколько мгновений так хорошо. Правонарушитель лежал, не чувствуя себя, не чувствуя тела. Он знал только одно – единственное, что оставалось в его еще не умершем теле – свобода, смерть – это самая страшная свобода.  Звуки расплывались, как картинки под водой. Мысли тянулись, как детская жвачка.  Правонарушитель находился в пустоте. Все, что его держало, - боль в запястьях, невыносимая боль в запястьях. Он слышал крики. Ему казалось, что он улыбался. На все просьбы ответить, он стойко молчал, будто отрезал себе лезвием язык,  а не выпустил наружу кровь. Правонарушитель знал, что кровь задыхается в его теле, он знал, что кровь хочет прогуляться, что она рвется наружу. Он решил ей помочь. Он не сошел с ума - он отчаялся.
_________________________НЕТ ПУЛЬСА________________________________
________________________МЫ ЕГО ТЕРЯЕМ_____________________________
__________________СРОЧНОЕ ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ____________________
_______________________ДАВАЙ, МАЛЬЧИК, ДАВАЙ____________________
_________________________НЕТ ПУЛЬСА________________________________
_________________________НЕТ ПУЛЬСА________________________________
_________________________НЕТ ПУЛЬСА________________________________
_________________________НЕТ ПУЛЬСА________________________________
_________________________НЕТ ПУЛЬСА________________________________
_________________________ОН  СНОВА С НАМИ_________________________
Правонарушитель очнулся в палате, щурясь от света и боли, он посмотрел. В палате не было никого. Он лежал абсолютно один.
- Эй, кто-нибудь. Медсестра! Подойдите! Пожалуйста! Кто-нибудь!
Через несколько минут на его крик пришел медбрат. Он спросил, что случилось. Правонарушитель попросил бумагу, ручку и его личные вещи.  Через несколько минут принесли тетрадь и кеды. Ручку не принесли, дали только тупой карандаш со стирательной резинкой на конце.
- Чтобы ты глупостей не наделал, малыш. – Пояснил медбрат. – А как ты писать собираешься?
- Ртом или ногами, если не смогу сделать это правой рукой. Кстати, а Вы можете обуть меня?
- Не положено.  – Развел руками медбрат.
- Я очень прошу Вас, мне это необходимо. Сегодня уже осень, я даже не знаю, какое число. Я боюсь осени, я хотел умереть, но я здесь, а это паршиво.
- Ладно, ладно. Только без глупостей, идет?
- Хорошо. – Правонарушитель кивнул.
- Сегодня второе сентября.
Правонарушитель взял карандаш в рот, потому что руки его не слушались, они сгорали от боли.
Заметка 2367 (1): Лежать в больничной кровати обутым в кеды – Приятная форма бытия.
Приписка: первая, потому что я снова жив, черт меня подери. Какая гадость.
№2
Дома было пусто. Дома было грустно. Дома все было совсем не то. Правонарушитель каждый утро вместо школы ездил в психиатрическую лечебницу.  За определенную сумму он не был поставлен на учет и не имел больничную карту.  Самым смешным для Правонарушителя было осознание того, что он спасается от мира в стенах места, которое  прячет от общества якобы опасных людей. Каждый день он послушно и охотно отвечал на вопросы, пил таблетки, делал дыхательную гимнастику. Каждый день он сидел в небольшом кабинете с розовыми стенами и, уставившись в окно, где видел чужую безликую жизнь, в момент, когда щебетал о своей жизни и о причинах того, почему он решился на такой шаг.
- Понимаете, доктор, я всегда знал, что за смертью стоит что-то прекрасное. Я понимаю, что это звучит неубедительно, понимаю, что это звучит даже смешно, особенно из моих уст. Особенно здесь, в психиатрической клинике. Я понимаю. Но вы же лучше меня знаете, что когда вскрывают череп, разума не находят. Вот и я не могу раскрыть перед вами клетку своих ребер и показать всю переполняющую меня боль. Должно быть, Вы не раз слышали эту фразу в разных вариациях. Должно быть, вас уже подташнивает, и вы мысленно поставили меня на конвейер, присобачив на лоб порядковый номер. Какой я? Двести третий? Миллионный? Я знаю, что Вы смотрите на меня со снисхождением, но мне это не нужно. Может, я и отчаялся. Может, я и струсил перед жизнью, но сделал я это осознанно. Поймите, я знал, на что шел. Я хотел умереть. Почувствуйте разницу между « я не хотел жить» и «я хотел умереть». Вы же видите эту разницу? Она же лезет к вам под кожу? Кивните мне в ответ. Прошу. Мне хотелось попробовать, что Там. Там. Вы должны лечите тех, кто не хочет жить, я не из категории.
- И ты не боишься ада? Ты же знаешь, что все религии, мягко скажем, не одобряют суицид.  Самоубийц хоронят за кладбищем. Вечные муки… - Правонарушитель прервал психиатра и продолжил свою речь.
- Я однажды проснулся с пониманием, что мое тело – это просто вещь, это нечто зыбкое, мелкое, не стоящее ничего. Но душа. Она есть все. Я не знаю, где она находятся, в сердце, в пятках, в мизинцах на ногах. Понятия не имею, да и неважно это. Душа – это разум. Разум, то есть осознание. Вы же не можете проконтролировать тот момент, когда вы думаете. То есть Вы уже понимаете, что думаете, но момент, как появилась мысль, как она начала расти и развиваться, Вы не можете осознать. Откуда же берутся мысли? Из Вселенной, доктор. Они приходят в нас. В нашу душу. А душа – часть Вселенной. И моя до чертиков рвалась к общей Вселенной. Хотела воссоединиться. Я думаю, что это нормально. Физически я бы умер, но мое сознание постигло бы новые границы, немыслимые пространства. Дальше краев галактики, дальше всей жизни. Мне сложно объяснить – слова застревают в глотке. И вот я понял, что в момент физической смерти моего тела,  могут следовать два варианта развития событий. Первый заключается в том, что сознание останется живым, и я  буду понимать, что происходит, но уже вне своего тела. А второй – с телом умрет и разум, и я не буду ничего чувствовать. Тотальный финал. Книга прочитана. Занавес опущен.  Просто всё. Понимаете?
- Понимаю, мой мальчик. Понимаю.
- Вы не понимаете, вы знаете, вы, может, верите, но не понимаете, потому что не чувствуете.
- Почему ты не хочешь жить в своем теле?
- Оно убого. Мне нужно спать, есть, ходить в туалет. Я связан. Я не могу сидеть и смотреть на море, месяцами не отрываясь. Мне придется прерываться, отнимая кучу времени у самого себя на сон, на приготовление пищи, на заработок денег для этой пищи. Я боюсь холода, я могу заболеть.  Неужели это не веские аргументы?
- Не настолько, чтобы резать вены.
- Для меня настолько, доктор.
- А тебя не пугает тот факт, что прерывая жизнь, ты рискуешь вообще навсегда потерять море, на которое ты так хочешь смотреть вечность.
- Единственное, что я могу потерять, - это разум, а потеряв его, я уже не смогу о чем-либо жалеть. Понимаете?  Чувство потери свойственно живым – не мертвым.  Вам не удастся меня переубедить. Я все решил.
- И ты снова попытаешься покончить с собой?
- Да. Я говорю это Вам без страха, но с огромным риском, потому что в Ваших силах, нет, в Ваших обязанностях, оформить мое лечение стационарно, спрятать меня здесь и лишить всего, чтобы промыть мозг, и, может быть, тогда я смогу стать тем, кем Вы хотите, чтобы я был.
-  Ты очень умный мальчик. Слишком умный для своих лет, но недостаточно умный для того, чтобы понять, что жизнь – самое лучшее, что у тебя есть.
- Каждый останется при своем мнении, доктор. Вы же знаете.
- Прекрасно знаю, - делая пометки в тетради, сказал доктор, - но это не значит, что я не смогу тебе помочь.  Держи, - доктор протянул Правонарушителю зажигалку. – Это все, что осталось у меня после сына. Ему удалось завершить то, что ты начал… - Правонарушитель снова перебил врача.
- А как он это сделал?
- Он разогнался на машине и врезался в бетонное ограждение возле нашей лечебницы. Я не знаю, как уцелела зажигалка, но факт остается фактом.
- Зачем она мне?
- Может, покуришь, может, сгоришь. Мне все равно, что ты с ней сделаешь.
- Вам не может быть все равно, Доктор.
- Ты прав. Но о своих мотивах я промолчу. Я еще имею право хранить молчание.
- Вам везет. – С искренней радостью и вместе с тем завистью сказал Правонарушитель.
- Ты можешь объяснить?
- Конечно, могу, доктор.  Я лишен возможности молчать. Из меня льются слова, смердят, как зловонная жижа. Язык не поворачивается назвать все это стихами. А знакомым нравится. Они не понимают, что я душу выплевываю, как выплевывают легкие туберкулезные больные, когда пишу. Я мир вижу с изнанки, он прекрасен, тем и отвратителен.  Я слишком мал для всего этого.
- Завтра продолжим, - сказал доктор.
- Знаю, я и так отнял у Вас лишних восемь минут . До свидания.
- До завтра, молодой человек.
Правонарушитель гулял по набережной. Он бесцельно бродил по улицам, считая шаги, сбиваясь, начиная считать заново. Каждый раз он возвращался к началу пути,  а потом каждый раз сбивался вновь. Он пришел домой, когда было совсем темно.  В доме не было света. Правонарушитель съел в темноте приготовленный матерью уже остывший ужин и лег в кровать, делая записи в свою тетрадь и попутно читая.
Заметка 2368 (2): Читать в свете зажигалки, чудом уцелевшей в аварии – Приятная форма бытия.
№3
Правонарушитель не знал, что чувствуют другие, такие же, как он, в момент, когда идут по улице и видят людей, спешащих на работу. Он не знал, ему было интересно, но останавливал себя в миг, когда уже готов был спросить, потому что боялся услышать не то, что хочет. Мир для Правонарушителя окончательно перестал быть настоящим. Каждый день он ходил к врачу, потом шел в школу и сдавал работы, он исправно писал контрольные и получал за них высший балл. Правонарушитель вел себя так, будто ничего не случилось, и старался не замечать жалостливых взглядов, которыми встречал и провожал его каждый преподаватель. Он старался не слышать снисходительного и ласкового тона, который сопровождал каждый разговор. Правонарушитель перестал смотреть в глаза, он смотрел либо в потолок, либо в окна, а в моменты, когда взгляд глаза-В-глаза был необходим, он смотрел так, что видевшие его отворачивались. Страшно смотреть в глаза, в которых есть понимание всего.  И Правонарушитель это прекрасно знал, а зная, бесчеловечно пользовался. Каждый раз, когда он шел по улице, он глушил в себе надменное чувство своего превосходства над другими людьми, он гордился своим бесстрашием, он знал, что лучше, что чище, что он настоящий, а люди вокруг – нет. Он видел каждую подделку и едва ли сдерживал себя, чтобы не разбить ее, чтобы не вставить ей между ребер нож, чтобы не сломать ей нос кастетом. Правонарушитель был зол на себя, на свою слабость, на неудачный расчет, на то, что его спасли. Но вместе с тем он был счастлив понимать, что осталась еще масса способов покончить со всем этим кошмаром. Правонарушитель шел по улице, стараясь не смотреть на опавшие листья, которые он ненавидел. Он старался не чувствовать холод, который обжигал его руки. Он притворялся умершим. В его сознании возникла игра, единственное правило которой заключалось в том, чтобы не дышать как можно дольше. Условие другой игры было похожим – не есть. Условие третьей – не спать. Он играл исправно, не нарушал правила, хотя и считал себя правонарушителем. 
Правонарушитель знал, что его прозвище заключается в кое-чем более глубоком, чем правила, которые можно нарушить. Правонарушитель нарушал не правила, он нарушал права.  Сначала ему самому казалось это полнейшей чепухой, но потом, осознав всю глубину, он понял истинный смысл. Нарушая свои собственные права и свободы, ты нарушаешь главное правило игры в жизнь – правило бессознательной тяги к комфорту и появившегося, как следствие этой тяги, страха.  – «Вы имеете право хранить молчание»  – нужно нарушить это право – отрезать себе язык раньше, чем ты услышишь эту фразу. – «У Вас есть право на частную жизнь, защищенную от посторонних посягательств» – оставь себя без частной жизни, живи нараспашку, наружу, стань миром, перестань быть личностью, перестать быть частью целого. Перестать быть отдельным. – «У Вас есть право на образование» – будь умным без подачек, взрасти в себе интеллект раньше, чем в тебя внедрят семя ненужного  знания, стань безумцем, в конце концов. – «У Вас есть право на жизнь» – нарушай, не бойся – покончи с собой сам, пока это не сделали те, кто придумали за тебя твои права.
Правонарушитель  упал в обморок, когда переходил один из главных проспектов своего города, он  открыл глаза в карете скорой помощи и улыбнулся. Ему стало так смешно от осознания, что история повторяется, не успев прийти к завершению, прошло несколько недель после того, как его выписали, а он снова едет в больницу.
- Что случилось?
- У тебя сотрясение мозга и перелом ноги.
- Это серьезно?
- Нет, тебе очень повезло, ты легко отделался. А мог бы и умереть.
- Жаль.
Врач вопросительно посмотрел на Правонарушителя, а он, в свою очередь, посмотрел на врача, заставив его отвернуться и начать в спешке искать какие-то медикаменты. Правонарушитель вновь улыбнулся и закрыл глаза.
Через несколько дней родители привезли ему костыли. И он попробовал ходить на трех ногах.  Прогулка кончилась разбитым носом и морем крови на полу. Родители относились к Правонарушителю со странным, ничуть не обидным снисхождением. Наверно, это называется любовью, Правонарушитель не знал, он понимал только, что родители – единственные люди, которые смогли и смогут простить ему все. За это он был им бесконечно благодарен. Он улыбался и изо всех сил старался показать, как счастлив, что жив, что с ним все хорошо. Он думал, что эта модель поведения будет самой правильной перед окончательным уходом. Правонарушитель изо дня в день вынашивал план того, как снова покончить с собой. В своей тетради он делал записи, расписывал всевозможные варианты развития событий, детально описывал сценарии своей смерти и получал невероятное наслаждение от своего непоколебимого спокойствия.  У Правонарушителя было две тетради: одна для заметок, другая – личный дневник. Правонарушитель никогда не стеснялся своей девчачьей любви к записи событий, происходящих с ним. Правонарушитель видел в этом некую необходимость. Он писал свои стихи и наблюдения, касавшиеся окружающей его жизни. Правонарушитель видел во всем некий смысл, общую систему, которая поддавалась определенной логике. Правонарушитель знал, что мир держится на огромном сплетении нитей связи. Он знал, что каждое действие, как домино, падая, цепляет соседнюю кость, роняя и ее тоже.  Он чувствовал, как пришедшее к нему осознание стало ошибкой в системе, которая помогла развязать все нити и освободиться от бремени цеплять своими действиями соседние. Правонарушитель стал зрителем,  наблюдателем со стороны, он был вне мира, и это стало его главной бедой, которая запутала его и завязала один-единственный узел. Вокруг его шеи. Преждевременное понимание сути мира сделало его жутко одиноким. Правонарушитель не справлялся со своей ношей, поэтому он делал все, чтобы разрушить себя. Он делал все, чтобы прекратить процесс своего осознания. Любая болезнь становилась для него подарком и радостью, потому что боль заглушала все человеческое и разумное в нем, превращая его в беззащитного зверька.
Правонарушитель сидел на подоконнике и смотрел на осыпавшееся и сгнивающее лето – пожухлую траву и опавшие листья. Правонарушитель писал нелепые стихи о своей жизни. Он считал свои стихи источником заразы и единственным еще пока действенным спасением от отчаяния.
Скоблилась родная в угол плесневелых обоев.
Забилась там одна.
Страдала.
Корчилась.
Ковыряла пальцем листы цветастой бумаги.
А я встал перед ней на колени и просил повернуться.
А она молчит и лишь ковыряет пальцем.
Плачу.
Хватаю за родные плечи и кричу:
«Нет, здесь солнца, дура!».
Молчит.
Перестала шевелить обои.
Думает о чем-то,
А я слышу, как она пытается прятать мысли.
Воплю истошно.
Молю:
« В глазах солнце, в глазах!»
Не верит.
Смотрит в угол.
Заглядывает в.
Видит там что-то.
Пытается спрятать кудрями пышных волос.
А я и не смею подглядывать.
Просто плачу и любуюсь.
Тонет солнце алыми лучами заката в моих слезах.
Скоро захлебнется,
А она не верит.
Не хочет спасать.
Ковыряет обои и поет колыбельную ветру.
Заметка 2369 (3): Потерять возможность ходить, но при этом начать учиться летать, даже с костылями, пускай лицом в пол, плечами в стены, носом в двери – Приятная форма бытия
Приписка:
Не понимаю, чего хочу.
Падаю,
    падаю, падаю,
      падаю, падаю, падаю
И улыбаюсь – ведь главное, что лечу.
№4
Правонарушитель постоянно жил ожиданием. В его тетради всегда были счетчики времени до определенного события. Он неистово маялся и томился, ожидая чего-то. То, чего он ждал, не имело ни малейшей ценности, но это не было важно. Главным было осознание, пусть и мнимое, что жизнь не напрасна. Правонарушитель каждый день пытался найти своей жизни хотя бы малейшее оправдание и объяснение, но не мог его найти. Этот раздирающий душу поиск превратился в утомительный психоз, в навязчивую идею, невыносимую манию, в вечный кошмар, от которого не проснуться. Жизнь потеряла любые краски, жизнь стала безвкусной, ощущения стали растворяться, и единственный способ вернуть себе пульс заключался в том, что Правонарушитель пытался прекратить свое сердцебиение навсегда.
Правонарушитель крутил в руке черную зажигалку и смотрел на воду. Он представлял себе, как снимает с себя всю одежду и бросается в холодную, пропитанную ноябрем реку. Он представлял, как его родители стоят, обнявшись, в морге и положительно кивают на вопрос о том, узнают ли они в фиолетово-зеленом теле, поеденном рыбами, своего сына. Конечно, узнают, вот его родимое пятно на шее, а вот шрам на щеке.  Разумеется, это он. Бросился в реку с моста на глазах у случайных прохожих, у малышей в колясках. Эгоист. Правонарушитель представлял, как никто не пришел на его похороны, потому что из его гроба доносился приторный запах отчаяния, такой сладкий, такой едкий.  Правонарушитель представлял, как никто не заплакал, никто не огорчился, никто не почувствовал потери. Он мечтал, чтобы ничего не изменилось с его уходом, чтобы мир не дрогнул, не начал задыхаться, не заболел. Правонарушитель мечтал опасть, как листва с дерева, сгнить и стать чем-то более ценным, чем человек без причины жить.
- Привет, - Правонарушитель услышал приятный девичий голос. Он повернулся и увидел высокую, худую девушку со смешными, округлыми чертами лица.
- Здравствуй.
- Ты такой мрачный, я испугалась, вдруг ты хочешь прыгнуть, решила подойти… - Правонарушитель со свойственной ему привычкой перебивать заговорил.
- Зачем подыскивать оправдания своим поступкам? Если что-то хочешь, то бери и делай, а если уже сделала, то зачем оправдываться?
Девушка молчала, ковыряя носом ботинка асфальт.
- Если бы я хотел прыгнуть, я бы прыгнул. Пока не хочу. Но это только пока.
Девушка не знала, что сказать и решила представиться.
- Приятно познакомиться.
- А тебя?
- Не помню, можешь звать меня Правонарушитель.
- Глупая какая-то кличка.
- Я не собака, чтобы у меня была кличка. Это моя форма бытия, если тебе не нравится, тебя никто не задерживает. И без тебя тут холодно. А мне еще приходится открывать рот и студить глотку из-за тебя.
- Извини… - девушка снова начала ковырять асфальт носом ботинка.
- Да не извиняйся ты, просто тошно. Зачем извиняться, если не чувствуешь вины? А если чувствуешь, то тем более, зачем извиняться? Чувство вины хуже любого наказания.
- Ты такой странный…
- Не задерживаю, - снова перебивая девушку, огрызнулся Правонарушитель.
- Нет, мне нравится. Можно  мне остаться?
-  А ты хочешь? – прищуриваясь, спросил Правонарушитель.
- Очень!
- Тогда зачем спрашивать, если можно остаться.
Правонарушитель оказался выше девушки на полголовы, он взял ее за руку и повел за собой. Они брели по улицам города, и он рассказывал ей о том, как прекрасна смерть, он говорил о ней так, как говорят влюбленные юноши о своих дамах сердца, а девушка лишь улыбалась и кивала головой. Она с упоением слушала его одинокие и болезненные рассказы о жизни и ничего не отвечала.
- Ты смешная, но мне это нравится. Сейчас я буду смотреть на тебя, а во мне начнут рождаться стихи. Слушай.
Правонарушитель упал на скамейку и посадил девушку к себе на колени. Он зарылся в ее длинные русые волосы и начал шептать стихи. Голые деревья застыли, облачная скорлупа разломилась, и на землю брызнули бледные солнечные лучи.
- Закрой глаза, - шептал Правонарушитель, - закрой, и ты все услышишь. Почувствуй мое сердце у себя на спине. Оно бьется быстро, ты виновата. Только ты. – Правонарушитель обнимал девушку и безбожно ей лгал. На самом деле он не чувствовал ничего, ему было все равно. Он не помнил ее имени и не помнил ее лица. Он посадил ее к себе на колени лишь по причине того, что жутко замерз,  и ему хотелось согреться.
Боже!
Слышишь? Так тихо - я не растревожен.
Не обезвожен. Не грешен. Без брешей.
Без берегов. Я – океан, Боже.
Но никому не дам утонуть. Себе дороже
Делать из своей души могильник.
Боже, не нужна вечность, дай мне миг
И вонзи в меня остров, который я омою,
Как Магдалина слезами ноги Иисусу. Мною
Будет взлелеян он, этот единственный остров.
Моя суша – мой последний оплот - мой кров.
Боже! Только дай почувствовать в себе любовь.
Вечер закончился на чердаке. Правонарушитель быстро раздел девушку, имя которой он не помнил, и быстро стащил с себя штаны. Зажав девушку между стеной и своим телом, Правонарушитель впился губами в ее ухо, а руками водил по ее ребрам так, будто это были фортепианные клавиши.  Полчаса он целовал ее шею и читал ей свои стихи, которые возникали в его голове и тут же растворялись в сознании девушки. Он дарил ей все свои лучшие слова, не задумываясь о том, что они чего-то стоят. Правонарушитель считал, что отданная телом дань окупает все стихи, все выдранные из его души слова.  Правонарушитель чувствовал, как увлажнилось тело его безымянной подруги, его руки скользили по ее телу. Она стонала, а он читал ей свои стихи и думал о том, что лучше все-таки броситься под поезд, чем прыгнуть в воду, потому что расчлененное тело после обработки выглядит симпатичнее, чем вздутый от воды труп.  Девушка вскрикнула, освободилась от крепких рук Правонарушителя и повернулась к нему лицом.
- Ты такой милый, - улыбаясь, сбиваясь и застегивая его ширинку,  сказала она. – Мне никто и никогда не читал таких потрясающих стихов. Мне вообще стихов не читали. Спасибо тебе. – Девушка поцеловала Правонарушителя в губы, застегивая свою рубашку.
Правонарушитель отвел девушку домой и побрел  к себе. Он знал, что больше не встретится с ней никогда. Он знал, что на этом все кончилось. Потому что эта девушка оказалась слишком маленькой для той бездны,  которая находилась в груди у Правонарушителя. И эта девушка никогда бы не смогла спасти его от боли. В конце концов, ему было всего шестнадцать лет, а ей, как минимум двадцать три, ведь она говорила, что учится на пятом курсе университета, мимо которого им довелось пройти, а еще ей продали водку, которую он пил, не морщась, с горла.
Заметка 2370 (4): Помнить о старом, не теряя и не калеча новое – приятная форма бытия.
Примечание:  Кажется, для меня недоступная, а может, недопустимая.
№5
Наступила зима, которая не принесла с собой ничего, даже снега. Правонарушитель сидел перед распахнутым окном, широко открыв рот и вдыхая морозный воздух, он пытался заболеть и удержать себя от соблазна снова вскрыть вены. Запретный плод сладок, а запретный плод, который удалось вкусить, оставшись безнаказанным, еще слаще.
Правонарушитель очнулся в больнице, в которой встретил осень. По иронии судьбы в тот зимний вечер дежурил медбрат, согласившийся обуть Правонарушителя.
- Опять ты?
- Опять я, - рассмеявшись, ответил Правонарушитель.
- Ты больной, зачем опять-то?
- Понравилось.
- Точно больной.
-  Точно больной, - передразнил Правонарушитель.
- Ты такой никчемный парень, второй раз, и опять не смог, - улыбаясь, сказал медбрат.
- Самому паршиво. От мысли, что я снова не довел дело до конца, еще больше хочется вскрыться. Может, ты поможешь?
- Не могу – клятву давал.
- Будем считать, что это эвтаназия.
- Ты не умираешь, тебе не больно. – Хмыкнул медбрат.
- Ошибаешься, но я не думаю, что это важно.
- Курить не найдется?
- Не положено.
Медбрат пошел к выходу и выключил свет. Отбой. Правонарушитель лежал в кровати и смотрел на морозное небо, обсыпанное оспой звезд. Звезды дрожали от холода. Должно быть, им было там наверху также одиноко, как Правонарушителю на земле.  Правонарушитель пытался уснуть, считая звезды, но едкая боль в запястьях отравляла сон, не давала векам сомкнуться.  Правонарушитель сел, снял бинт с левого запястья, содрал несколько швов и принялся рисовать кровью звезды  на своем теле. Правонарушитель представлял, что он маленький лоскуток неба, по грустной случайности упавший на землю, оторванный от родных, несчастный и замученный. От жизни Правонарушитель спасался в своей голове. Он знал, что единственный способ убежать от реальности – раствориться в своей собственной, полностью вымышленной.
Утром Правонарушителя отвели к главному врачу, который долго и монотонно рассказывал о том, как прекрасна жизнь. Правонарушитель молчал и положительно кивал. Когда врач закончил свою речь, Правонарушитель расплакался и стал просить прощения за то, что совершил. Он упал на колени, обнимая себя, и кричал, что раскаиваться. Кричал, что больше не допустит такого. Обещал, что это больше никогда не повторится. Про себя Правонарушитель добавил: в следующий раз я уйду в окно.
После разговора с главврачом Правонарушителя отправили в медкабинет, где медсестра обрабатывала его порезы и смывала перекисью водорода с кожи Правонарушителя звезды.
- Вы солнце, - улыбаясь, сказал Правонарушитель медсестре.
Та покраснела, слегка улыбнулась и принялась за обработку раны еще тщательней. Правонарушитель продолжил.
- Это не комплимент. Вы, как Солнце утром, стираете все мои звезды, делая меня голым и беззащитным. Из-за вас я становлюсь обычным небом, а не окном в бесконечность. Вы страшный человек.
Медсестра закусила губу, повязала бинт и вышла из кабинета.
Правонарушитель вернулся в палату, где его уже ждали родители. В палате царила страшная тишина. Правонарушитель переоделся и вышел из палаты, за ним родители, никто не говорил. Все боялись. Правонарушитель с видом полного безразличия уселся в машину и уставился в окно. Пошел мелкий снег. Правонарушитель следил за изменяющимся пейзажем и, кусая изнутри щеки, думал о том, что будет теперь. Он знал, что едет в психиатрическую лечебницу, он знал, что едет туда не погостить, а прописаться.  Ему не было страшно, скорее, противно, что он в очередной раз не смог себя спасти – родители вернулись из театра слишком рано, родители успели вызвать скорую, пока кровь еще до конца не покинула его тело.
Что нужно сделать, чтобы понять, что нельзя умирать? Как заставить себя думать, что смерть не выход и не лучшая форма бытия? Как поверить в то, что ты настоящий и не напрасный, не прибегая к лезвию? Что с собой делать? Как себя спасти, не убиваясь и не убивая? Стекло запотело. Правонарушитель провел ладонью и ощутил на коже холодную влагу.
- Родители, - начал Правонарушитель, - знаете, я решил, я стану писателем, и моя жизнь преобразиться. Я буду ходить на презентации и творческие вечера, буду не спать ночами и писать добрые сказки, полностью отдавшись вдохновению. Как вам?
- Отлично, сынок, - не обернувшись, ответил мать.
- Подарите мне печатную машинку, идет?
Никто не ответил. Правонарушитель снова уставился в окно. Машина начала тормозить. Что-то внутри екнуло. Вид психиатрической больницы ничуть не смутил Правонарушителя, напротив, решетки на окнах  и трещины на фасаде вызвали какую-то детскую радость, которая болезненно екнула под ложечкой.
- Почему  я буду находиться во взрослой психушке, мне же еще нет восемнадцати?
- Потому что ты уже не ребенок, - ответил отец.
Вид сутулых, дерганных, бледных людей не вызывал у Правонарушителя страха, он почувствовал себя в безопасности впервые за долгое время. Правонарушителю почему-то показалось, что что-то сможет его спасти. Он не мог дать  ясного логического объяснения резкому подъему настроения, но был искренне рад тому, что и в его жизни случилось счастье ощутить радость дольше, чем на несколько секунд.
Окна палаты смотрели на маленькую речушку и череду мостов, брошенных над рекой. По улице шли люди, даже не подозревая, что в данную секунду на них смотрит самый страшный на свете психопат, безумец, каких не видел мир. Правонарушитель расхохотался. В палате он был не один, но пациенты казались ему безликими и пустыми, он не обращал на них никакого внимания, делая вид, что они часть стен, детали интерьера.  Правонарушитель сел на подоконник и начал писать, писать получалось медленно, криво, но он писал, через боль и дрожь в руке.
Чтобы спасти себя, я должен пережить «здесь и сейчас». Логически это не понять. Это нужно осознать и прочувствовать. Если я сумею, то я найду выход из лабиринта. Главное, притворяться нормальным, главное, слушаться. Главное, выйти отсюда. Как можно скорее.
Затушив об себя окурки,
Я спросил у своего отражения: «Мы встретимся с тобой в дурке?».
Неплохая рифма выходит, однако. Надо будет сделать из этих строчек стихотворение.  Зима меня убивает. Меня убивает все. Но не может меня добить. И от этого у меня мурашки по коже. Если я бессмертен, то это самое страшное, что могло со мной приключиться. Это страшнее СПИД-а или рака.  Я не хочу болеть жизнью, потому что средства от этой болезни еще не придумали. Тогда даже смерть не спасет. Мне страшно. Ты слышишь? Мне очень и очень страшно. Это ты меня довел. Ты. Проказник.  Господи, я не знаю, чем я тебе насолил, что я сделал не так, но я искренне извиняюсь, услышь меня и прости. А простив, оставь в покое. Кстати!
Заметка 2371 (5): Смотреть в окно, прятать звезды по карманам, в носок, под бинт, под язык, а потом плеваться ими в медсестер – приятная форма бытия.
 Приписка:
Они горькие, колючие, но нежные и дрожат. Не медсестры – звезды.

№6
Желание покончить с собой стало не просто навязчивой идеей, оно превратилось в принцип, который Правонарушитель так тщательно охранял от посторонних. Он не мог позволить, не мог допустить, чтобы кто-то другой убил его, он неминуемо хотел сделать это лично, своими руками. Именно поэтому он сделал все, чтобы его выписали как можно раньше, и уже через полтора месяца он лежал в ванной и вспоминал, как она была залита кровью.
Правонарушитель любил разговаривать с самим собой. Этот разговор был развернутым монологом, где было двое главных героев, один из которых читал монолог, а другой покорно слушал. Так и сейчас Правонарушитель рассуждал с самим собой о том, как здорово было бы научиться летать или видеть сквозь стены, а также обсуждал  другие важные вопросы.
- Понимаешь, я ощущаю себя ненастоящим. Когда я слышу свой голос, мне кажется, что я слышу его откуда-то со стороны. Мой смех звучит неестественно, а походка тяжела. То есть мне тяжело передвигать ноги, кажется, что я иду в застывающем цементе. Стоит мне взглянуть на проходящих мимо людей, меня начинает тошнить. Они так нелепы, у них все хорошо – они слепые, они не видят того, что доступно мне, но они все равно, тем не менее, могут поднять голову и увидеть звезды. И сейчас ответь мне, хоть один из них смотрит на небо, пока идет на ненавистную работу или учебу? Хоть кто-нибудь остановился один-единственный раз посередине оживленной улицы, чтобы увидеть обрывок неба с лоскутами облаков? Да ни один.  Ты это знаешь чуть лучше, чем я. Тогда почему они смеют указывать мне на мои ошибки, когда я вижу гораздо больше? Да я даже в мусоре найду что-нибудь стоящее.  Я несколько часов сидел с тремя зеркалами, чтобы точно знать, сколько родинок у меня на спине, чтобы хоть немного чувствовать себя настоящим, но мне не помогает. Отражение в зеркале смеется надо мной, хохочет с надрывом, а я едва ли не плачу. Ты думаешь, мне нравится? Ты думаешь, мне доставляет удовольствие страдать и ненавидеть себя? Ты ошибаешься, больше всего в жизни я мечтаю о том, как однажды пойду домой и стану жертвой уличных хулиганов, которые, избив меня, украдут все мои деньги, а вместе с деньгами – мою память. Я так хочу, чтобы у меня украли всю мою память и положили на ее место чистый лист, чтобы я нарисовал на нем море и солнце. Я хочу помнить только море и солнце, плавающее в небе. Мне больше ничего не нужно. В этом нет ничего сложного, верно? Но мои стихи вылезают из меня, как должно быть, вылезают дети из матерей. И  вот я стою над окровавленной чернилами бумагой и вижу очередного своего ребенка. И он кричит своими гиперболами и я кричу во всю глотку от боли и страха. Но больше от боли. Я немощный, как старик,  Мне шестнадцать лет, а  я веду себя так, будто мне шестьдесят, будто мне нечего терять. Скажи мне, я могу что-нибудь потерять? Я сталкиваюсь с тем, что я двигаюсь неправильно, мир меня обтекает из-за этого, я выпал. Я невидим. И это меня пугает. Безусловно, во всем можно найти свои плюсы, но меня утомляет моя безупречность. Я стал слишком надменным и грубым, я не вижу в людях людей, а это  - моя главная ошибка.  Я разучился их любить, я стал предателем. Люди, знаешь, они не виноваты в том, что они бараны, овцы и ослы. Им выпала такая роль. Мне выла иная. Так почему же тогда режиссер дал мне только нечетные страницы сценария, забыв о четных? Почему я, зная  то, из какого материала сшиты костюмы, и какой краской были выкрашены декорации, не знаю своих собственных реплик? Ты не находишь это крайне неразумным? Знаешь, мне кажется, я ненавижу людей. Ненавижу я их по одной простой причине – я им жутко завидую. Я хочу быть озабоченным проблемами племен Африки и не думать о том, что Солнце никогда не спит, потому что оно понимает, что сон, как курение, - вредная привычка. А у  Солнца, знаешь ли, отличная сила воли, поэтому, разумеется, оно бросило спать.  Я не хочу прислушиваться к шагам на лестнице и ждать, пока хлопнет дверь, чтобы точно знать, что спускающийся вниз, спустился без происшествий. Я не хочу играть с собой в игры. Я жутко устал, но я не могу перестать. Складывается ощущение, что я заводная игрушка, что во мне поворачивают ключ, и я начинаю плясать под заведенную внутри меня музыку.  А самое страшное, что, сколько бы я ни ломался, меня все время чинят, ставят в строй, и я снова не могу спастись. Я устал. Я устал. Я безумно устал.
Правонарушитель нырнул под воду и надавил руками на виски. Он выдохнул, но ему не хватило смелости сделать вдох, поэтому через несколько секунд Правонарушитель почувствовал губами холод и сделал глубокий вдох.  Юноша смотрел на свои запястья, он видел четыре фиолетовых, похожих на гусениц, шрама, они вызывали у него чувство тошноты. Правонарушитель выбрался из ванной, лег на кровать и включил магнитофон. Он был наг. Открытое окно облизывало холодным воздухом капли воды на его теле.  Правонарушитель ощутил, как тело покрывается мурашками.  В этот момент, он впервые осознал, что мурашки – это бутоны, которым не хватает тепла, чтобы расцвести.  Еще он осознал, что есть множество девушек, которые свято верят в то, что говорят злые и хитрые юноши. Девушки покрываются бутонами, ожидая, что сейчас они станут прекрасными цветками, но злые юноши пускают по девичьим телам яд, который превращает бутоны в завядшие розы.
 Правонарушитель старался зацепиться за приятные звуки, доносящиеся из динамиков, но мысли были громче, они оглушали его, вырывали его из реальности и бросали в непроницаемый туман. Правонарушитель представлял, как бежит по лабиринту своего разума, совсем голый, замерзший и уставший. Он представлял, как его ноги кровоточат из-за разбитых стекол, которые лежат сплошным ковром по всем дорогам лабиринта. Правонарушитель уговаривает себя, пытается убедить себя в том, что боль – это необходимость, которая не должна доводить до отчаяния, а напротив, должна давать силы бороться, но Правонарушитель падает на битые стекла и разбивается, становясь осколками. В этот самый миг он понимает, скольким до него приходилось бегать и искать выход, скольким пришлось разбиться и скольким еще предстоит стать причиной чьих-то порезанных ступней.  Правонарушитель открыл глаза и посмотрел на лампочку.  Он презирал себя за то, что в его жизни ничего не происходит, а любое событие гаснет, не успев разгореться. Правонарушитель достал тетрадь и сделал запись.
Заметка 2372 (6): Смотреть на звезды, будучи слепым. Видеть их – приятная форма бытия
№7
Правонарушитель  включил музыку на максимальную громкость. Его не волновало, что выше этажом живут соседи, у которых родился маленький ребенок. Правонарушитель решил хотя бы раз в жизни нарушить на права, а правила, как и должен делать правонарушитель в искомом значении этого слова.  Правонарушитель долго сидел за столом перед белым пустым листком бумаги, он хотел написать свое последнее послание, но не знал, что ему стоит написать на этот раз. Каждую его записку читали, плакали,  после прочтения выбрасывали, а потом доставали из мусорного ведра и несли психотерапевту. В этот раз психотерапевтов не будет. В этот раз Правонарушитель закончит. У него была своя традиция – он заканчивал, а две предыдущие неудачи так сильно раззадорили его, что Правонарушитель решил умереть во что бы то ни стало. Руки его впервые дрожали, он понял, что чувствует страх. В этот самый момент к Правонарушителю пришло осознание, что он не смог искоренить в себе обычного человека до конца, он все равно боится смерти, боится неминуемого конца. Вскрытые вены – смерть с попыткой остаться в живых, и он их удачно реализовал. Правонарушитель укусил свой кулак и плюнул на пол. Он ненавидел себя, ненавидел свою трусость и свое малодушие. Сейчас ломалось все его мировосприятие, которое он строил годами, которое он вычитывал в книгах, делая пометки в тетради, которое он выискивал в улицах и в лицах случайных прохожих, всегда озабоченных не тем, чем следует.  Правонарушитель взял ручку и начал писать.
Ждал весну - пришла осень.
Нет, я не болен.
Я неизлечим -
Банальная привычка.
К смерти.
Мне не снятся кошмары.
Меня не сбивают машины.
Не обжигает холод.
Просто я
Предрасположен к одиночеству.
Я с мыслями извне.
Пока еще Правонарушитель верил в то, что написал, пока ему еще казалось, что он действительно предрасположен к одиночеству, что он с мыслями извне, он запрыгнул на подоконник, открыл окно и ушел в него прогуляться.

Иногда на Земле рождаются люди, которые оказываются крайне непригодными для жизни, все дело в их непоколебимой уверенности в том, что они видят то, что не открыто другим. Во многом они правы, но загвоздка в том, что с этой непригодностью можно бороться, правильней сказать, с ней можно совладать, сделав из нее дар, а не кару.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ЛАВКА
- Я в аду? – спросил Правонарушитель, разглядывая обои на стенах кабинета, которые представляли собой склеенные черновики знаменитых стихов.
- Слушай, ты можешь мне объяснить, чего тебе не хватало? – закуривая, сказала юная девушка невероятной красоты, это была муза-секретарь хозяина Лавки.  – Ты можешь мне по пунктам все расписать? Для кого были все закаты и рассветы? Для кого море в двадцати минутах от дома, если сесть на трамвай? Объясни! А какими словами  я тебя пичкала, только вспомни « Я океан, Боже! Без брешей, безгрешен!». Неужели тебе не нравится?
- Ненавижу! – с жаром ответил Правонарушитель.
- Я тебя, правда, не понимаю! – нервно делая затяжку, ответила муза. – Меня из-за тебя лишат премии, и я не смогу отправить со своим Апостолом в отпуск.
- А куда вы собирались? – с искренним интересом спросил Правонарушитель.
- В рае открылся курорт для работников музыкальной лавки. Окна номера смотрят на тот город или страну, или пейзаж, что ты выбираешь. Пятиразовое питание духовной пищей. Множество процедур. Ежедневная гимнастика для крыльев. Сказка!
- Я попробую с ним переговорить, возьму всю вину на себя. Ты знаешь, Он это любит, обязательно простит, и поедешь ты туда, куда хочешь.
- Все-все, заходи. Он на месте.
Правонарушитель толкнул дверь и услышал звон сотен музыкальных ключей в дверной скважине.
- Здравствуйте, господин Бог, - тихо и кротко сказал Правонарушитель, оглядывая кабинет, - славная у Вас тут перестановка, контрабасное кресло очень подходит к Вашему барабану, в смысле, животу.
- Привет, малыш. Ну зачем ты опять учудил такую неприятность? Тебе родителей не жалко?
- Очень жалко, но к себе я еще более жалостлив.
- Это я заметил.  С венами, конечно, было проще. А вот отдирать тебя от асфальта весьма сложно. Но ты не думай, так просто ты не отделаешься. Если ты думаешь, что договор разорван, то ты сильно ошибаешься.
- Я больше не хочу писать стихи, Бог. Это полнейшая дрянь, я ненавижу боль в груди, наступающие слезы, мне себя так жалко, я себя так за это ненавижу, избавьте меня, умоляю. – Перескакивая с «вы» на «ты», тараторил Правонарушитель, еле сдерживая слезы.
- Я не хочу тебя отпускать, - топая ногами, ответил Бог. – Но знаешь, я дам тебе шанс, если ты так хочешь свободы, то заработай ее себе сам. Больше тебя  не будет мучить вдохновение, тебя будет мучить нечто другое, но что именно, я тебе, разумеется, не скажу. Подписывай!
Правонарушитель подошел к столу и заметил, что шрамы на его запястьях расползлись, и оттуда течет кровь вперемешку со словами стихов, что он когда-то писал и когда-нибудь должен был бы написать. Руки саднило. Правонарушитель вымазал два пальца правой руки кровью с чернилами и провел ими по черновикам стихотворения Бродского «Ни страны, ни погоста…».
- И как мне ее заработать?
- Будешь умным мальчиком, поймешь все сам. Будешь глупым – тебе придется жить долго и счастливо, осознавая, что ты потерял.
- Какое горе! Я потерял боль, страх, тоску и одиночество! Что мне теперь делать, Господи? – едва сдерживая смех, завопил Правонарушитель.
- Ты потерял любовь, которая пришла бы к тебе через пару лет, ты потерял мировую славу, ты не будешь рок-звездой, не будешь собирать стадионы. В лучшем случае, ты будешь работать в какой-нибудь фирме директором, послушно растить на своей голове рога, а еще трех категорически бездарных детей. Ну, ступай!
Правонарушитель вышел из кабинета и сорвал один альтовый ключ из связки. Он не знал, заметил ли это Бог, но пройдя несколько шагов по рояльному полу, он вспомнил про музу и вернулся.
- Бог, пусть она съездит в отпуск.
В кабинете никого не было. Правонарушитель брел по коридору, играя токкату  и фугу ре-минор Баха.
Очнулся Правонарушитель в палате с грязно-розовыми стенами, абсолютно один. На тумбочке лежала тетрадь и ручка. Правонарушитель не чувствовал своих ног, он хотел выйти на улицу и покурить, но не мог – ноги находились на растяжке.  Они были сломаны.  Правонарушитель с шумом выдохнул, взял свою тетрадь и записал.
Заметка 2373 (7): «Просящая». Господи, не оставь меня. Сделай так, чтобы не вырвало плотью твоею, кровью твоею. Просто помоги выжить среди этого гнусного отчаянного помета и развратного обездвиженного состояния. Аминь.
Больше всего Правонарушитель боялся признаться себе в том, что он не чувствует отчаяния и страха, ему вдруг стало все равно. Мир перестал давить своей громадностью, в груди перестали рождаться мысли, похожие на критические статьи на спектакль, книгу или фильм. 
№8
Следующие несколько дней, находясь в полном одиночестве, ожидая операции, Правонарушитель провел за анализом своей прошлой жизни. Каждую минуту, проведенную вне сна, он вспоминал, что происходило с ним. Первое, что пришло Правонарушителю в голову, стихотворение, которое он написал в одиннадцать лет.  Тогда все и началось. Теплый летний день, он разморенный жарой шел по краю моста, под которым лилась бурная река коричневатого цвета. Такой она была из-за известняковых отложений, стелящихся по дну. Правонарушитель шел, раскинув руки и замечая, что слова могут быть созвучными, а значит, они могут сливаться. Он это понял впервые так четко, он это осознал. Разумеется, он слышал множество песен, но в них не было должного звучания, которое он только что смог уловить. Правонарушитель шел и придумывал созвучные слова. Он так увлекся своей новой игрой, что оступился и упал в реку.  Захлебываясь пенной водой, не в силах бороться с течением, он перестал грести и дал своему телу возможность отдаться потоку. Очнулся он от того, что взрослые мальчишки, увидевшие его падение, выудили его из воды и хлопали по щекам. Правонарушитель поднялся на локтях, увидел свои разодранные колени и громко заплакал.
- Ты чего ревешь? – спросил один из мальчишек.
- Мне больно! – сквозь слезы лепетал Правонарушитель.
- Подумаешь, коленки содрал, радуйся, что живой остался! Мы тебя со дна вытащили!
- Не коленки болят! – кричал Правонарушитель, давясь слезами. – В груди больно!
- Это потому, что ты воды нахлебался, - сказал другой мальчишка, отжимая футболку.
- Нет, не так, вы не понимаете! Не понимаете! – Правонарушитель встал и побежал. Ребята выудили его у плотины. Он бежал по камням и доскам, торчащим между камней, спотыкался и плакал.
Правонарушитель бежал как можно быстрее, легкие сводило резкой болью, голова превратилась в сплошное сердце, гулко гудящее и бьющее в виски и глаза, но Правонарушитель не останавливался. Он добежал до леса и упал на сочный, зеленый мох. Грудь бешено вздымалась и опускалась. Правонарушитель открыл глаза и увидел в прорези между ветками деревьев безобразно прекрасное небо с безразлично плывущими облаками. Небу было все равно, что случилось с Правонарушителем, небо просто было, и его  не заботили мелкие земные беды. В этот самый момент Правонарушитель понял, что на небе Бога нет. Он вспомнил все рассказы родителей о том, что на облаках сидят ангелы и поют прекрасные песни, он вспомнил, что где-то там высоко есть рай, где всем хорошо. Правонарушитель понял, что его обманули. Лес гудел. Шли минуты, жадно глотающие секунды и толстеющие до часов. Правонарушитель лежал и чувствовал, как дрожит от холода. Мокрая одежда не высыхала, она прилипла к телу и неприятно дразнила нежную детскую кожу.  Правонарушитель снова заплакал. Горячие слезы обжигали лицо, рот открылся, и Правонарушитель закричал.
Ватные ноги мнутся, облаками стелятся по серому небу дорог.

Кому не нравится, просьба отвернуться, остальным – прошу на порог.

Господи! Мы друг друга топтали, портили твердой подошвой обутых ног.

А теперь ты и я устали. Ты там как? Я вот весь от слез промок,  продрог.

Мне и мир не мил и дом, как дым, стали, а еще между мной и тобой

Пропасть. Я ее небом мерил, нимбами исколесил. Я никогда не просил, но, пожалуйста, стой.

Господи! Протяни руку. Положи меня на свою огромную, мягкую ладонь

И сбереги, а не сбережешь, лучше сразу брось в звездного зарева огонь.
Правонарушитель захлопнул рот ладонью и испугался своих собственных слов. Они казались ему странными, чужими. Правонарушитель знал, что никогда в жизни не смог сказать бы такого, потому что он любил бить бутылки, играть с мальчишками в «казаки-разбойники», воровать яблоки в заброшенном саду, но  он никогда не говорил серьезных слов. Правонарушителю стало больно, одиноко и очень страшно. Он встал и шатающийся побрел домой.
Очнувшись от воспоминаний на больничной койке, Правонарушитель понял, что на его лице осталось несколько слезинок. Он быстро стер их ладонью и посмотрел на свои запястья. Четыре длинных шрама вдоль запястья смотрели на Правонарушителя, он понял, что все это не было сном, что все это действительно было, но время, что-то случилось со временем. Оно будто растворилось и перестало существовать.
Правонарушитель закрыл глаза и снова очутился на песчаной сельской дороге, по которой он брел домой, мокрый и измученный. Правонарушитель взял свою раскраску, синий фломастер и стал писать своими еще детскими, размашистыми буквами слова, которые он закричал в лесу. Странно было понимать, что он не помнит слов, а помнит лишь свое состояние. Правонарушителю стало необходимым вспомнить стихотворение. Для этого ему пришлось искусственно вызвать  в себе состояние страха и тоски.  Он вспомнил, как одноклассники закрыли его в девичьем туалете, а потом долго над ним смеялись, когда он вылетел оттуда с приходом уборщицы весь раскрасневшийся и в слезах. Правонарушитель заплакал и вспомнил слова, которые стал старательно записывать, высунув кончик языка. Когда Правонарушитель закончил стихотворение, он почувствовал невероятное облегчение, ему показалось, что он может выпрыгнуть в окно и полететь, но пробовать он не стал, потому что испугался, что родители станут его за это ругать, ведь никто из детей не прыгал из окон, чтобы взлететь. Правонарушитель спрятал свою раскраску, чтобы никто не увидел написанное им стихотворение.  Потом он провалился в забытье, утомленный навалившимися на него происшествиями.
Правонарушитель посмотрел в больничное окно. Уже стемнело. Правонарушитель взглянул на часы и понял, что несколько часов выпали из его жизни. Ему безумно понравилось исчезать из реальности таким безболезненным для души способом.
Медсестра принесла ужин и уколы обезболивающего. Правонарушитель попросил, чтобы ему дали снотворное. Больше всего сейчас он мечтал провалиться в сон и исчезнуть там на некоторое время, потому что боль в ногах тормошила его, не давала покоя, ранила сознание. Покончив с ужином, Правонарушитель начал читать книгу, но ей не удавалось отвлечь его от острой боли.  Уколы не действовали. Правонарушитель закусил ворот футболки и вспомнил, как его мать нашла раскраску со стихами. К моменту, когда она нашла ее, все слоны, машинки и зайцы были исписаны цветными словами о том, что жизнь – это страшная кара, если в ней нет любви. Мать сидела, опустив руки с раскрытой раскраской на колени, еле сдерживала слезы и спрашивала, откуда Правонарушитель всего этого набрался. Правонарушитель молчал, он боялся, что если скажет правду, то останется без сладкого или  без игр с ребятами. Тогда Правонарушитель впервые обманул свою маму по-настоящему. Он сказал, что это стихи, которые пишет мальчик из старших классов. Правонарушитель сказал, что эти стихи ему очень понравились, и он решил их записать и запомнить.  Мама погладила Правонарушителя по голове и на следующий день подарила ему сборник стихов Маяковского.
Заметка 2374 (8): Забыв о времени, помнить о времени. Растворить во времени. Понять время – странная форма бытия.
№9
Комната горела огнем рассветного солнца. Правонарушитель выискивал в своей памяти воспоминания, которые смогли бы спрятать его от боли, но каждое воспоминание оказывалось слабым. Правонарушителю жутко хотелось курить. И он вспомнил, как впервые попробовал сигарету. Случилось это, когда ему было тринадцать лет. Теплым октябрьским днем он пошел в магазин, чтобы купить пачку сигарет. Правонарушитель быстро вырос, черты его лица уже огрубели, как у взрослого юноши, и отсекли детскую нежность со скул и подбородка.  Правонарушитель знал, что купит пачку сигарет без каких-либо проблем, потому что он этого по-настоящему хотел. Так и вышло. Он забрался на крышу высотного дома, сел на край, свесив ноги к асфальту, и стал смотреть вдаль.  Дома бугрились серыми пятнами, люди стали напоминать мелких букашек, которых можно прибить одним нажатием мизинца, трамваи превратились в раскрасневшихся, толстых червей, а машины в пузатых, жужжащих насекомых.  Правонарушитель достал сигарету и сделал затяжку. Он знал, что если курение и убьет его, то точно не здесь и не сейчас, поэтому-то он не испугался сильного головокружения, которое могло сбросить его вниз. С высоты шестнадцати этажей любая проблема казалось ненастоящей, слишком маленькой и несерьезной. Правонарушитель чувствовал тепло, которое носилось от сердца к голове и назад. Он ждал, что его легкие пронзит резкая боль, которая вырвется удушливым кашлем из горла, но это не произошло, будто он всегда курил.  Правонарушитель решил для себя, что никто не узнает о том, что он курит. Ему хотелось сделать из курения некое таинство, он мечтал, чтобы в его жизни было хоть что-нибудь сакральное. Правонарушитель никогда не мечтал выглядеть старше в глазах одноклассников, никогда не хотел казаться сильнее, опаснее, ловчее, именно поэтому он не стал делиться с ними новостью о том, что он курит. Ему было смешно при виде однокашников, которые прячутся за гаражами и курят одну сигарету, не затягиваясь. Правонарушитель громко смеялся, он попытался бросить дымящийся окурок вниз, но порыв ветра откинул его на запястье. Правонарушитель почувствовал боль, он стер черную сажу и пепел с руки и увидел багровое пятнышко.  Он достал еще одну сигарету и снова закурил, теперь Правонарушителю хотелось сделать это лично. Поставить на теле точку. За два года, что прошли с момента, когда он написал свое первое стихотворение, Правонарушитель исписал десятки тетрадей своими стихами и отрывками мыслей, что постоянно блуждали в его голове. Он старательно прятал эти тетради от посторонних глаз. В написании стихов Правонарушителю грезилось какое-то уродство, какой-то изъян. Ему казалось, что это неправильно и попросту недостойно. Он прятал свои тетради так, как прячут шрамы или язвы под плотной одеждой люди с увечьями.
Правонарушитель плевался и смотрел за тем, как белое пятно слюны набирает скорость и разбивается об асфальт. Он представлял, как может прыгнуть и взлететь над облаками, над самолетами. Мысли были жуткие – этим-то и опасны крыши. Правонарушитель слез с металлического настила и пошел к выходу. На крыше нельзя оставаться одному слишком долго – проблемы, которые казались смешными и нелепыми отравляют организм, заставляя думать, что смерть – это такая же глупость и нелепость, а значит, ее не нужно бояться.
Правонарушитель хлебал мутную жижу супа и вспоминал, как в его организме начала происходить атрофия страха перед смертью, которая превратилась в антиподное желание умереть, разросшееся внутри, как раковая опухоль, дающая метастазы в душу, в сердце, в разум, в глаза, в зрение, в слух, в чувства – во все человеческое.  Сейчас Правонарушитель чувствовал себя призраком, который, прожив бурную жизнь, благостно созерцает происходящий вокруг мир. Правонарушитель чувствовал, что знает ответы на все вопросы, знает, как решить любую задачу и помочь каждому нуждающемуся, но также он понимал, что это не нужно. Каждый должен пройти свой путь боли и ошибок, каждый должен переломиться пополам, чтобы воскреснуть или стать призраком. Правонарушитель знал, что нет панацеи для счастливой жизни, у каждого своя дорогая. И, несмотря на разнообразие этих дорог, все они ведут к одному-единственному тупику, который станет  одинаково прекрасным исходом для каждого. И это не смерть вовсе – это понимание и принятие.
Правонарушитель через несколько месяцев получил пощечину за то, что курит. Он долго слушал крики отца. А потом тихо ответил, что обещает больше никогда не…попадаться. Отец лопнул от наглости собственного сына и снова ударил Правонарушителя по лицу. Правонарушитель щурился, будто от яркого слепящего солнца, лицо жгло, но он не плакал, не пытался сдержать слезы, он  и не собирался – Правонарушитель сдерживал смех. Любое действие на него извне вызывало в Правонарушителе чувство настолько глубокой независимости и правильности его поступков, что вторая пощечина окончательно убедила Правонарушителя в том, что акт его курения – крайне правильный поступок.
Правонарушитель очнулся от воспоминаний, слыша, как за окном запели птицы.  Зимой. В декабре. Запели они по-весеннему, так яростно, так звонко, что внутри все сжалось. Правонарушителю вдруг почудилось, что он никогда больше не встретит весну. Он сам не понимал, откуда последовал этот вывод, но он настолько уверился в его правильности, что смог лишь глубоко вздохнуть. Правонарушитель вспомнил, как шел на свое первое в жизни свидание под такое же пение птиц.  Ему было пятнадцать лет, а его возлюбленной было девятнадцать. Рост, внешность и интеллект позволяли Правонарушителю выглядеть гораздо старше своих лет, чтобы общаться с теми, кто старше, ибо ровесники  не были ему ровней. Девушка прислонилась своими горячими пухлыми губами к его губам, а слух ловили заливистое птичье пение. В голове все кружилось, по телу носилась дрожь. Тогда Правонарушитель понял, что лучше сигарет могут быть только поцелуи.  В них есть нечто еще более таинственное, чем в сигаретах. Наверно, это доверие и возможность прикоснуться к человеку, который хочет, чтобы к нему прикасались, и не кто-нибудь, а именно ты.  Правонарушитель еле сдерживал слезы, сердце билось так, что, казалось, может оттолкнуть девушку в сторону, именно поэтому Правонарушитель обнял ее еще крепче. Она отстранилась и улыбнулась ему. Всю дорогу они молчали, не говорили друг другу ни слова. Каждый смотрел в свою даль, а потом вдруг, будто вспышка, чувствовал необходимость поцеловать родные губы. И они снова сливались. Они снова совершали самое нежное на свете таинство.
Правонарушитель посмотрел в окно, пытаясь отыскать звонких птиц, но деревья больничного двора спрятали птиц в своих черных ветках слишком хорошо. Правонарушитель улыбнулся и коснулся пальцами  своих губ. Они были грубы, сухи и обветренны. Такие губы нельзя целовать. Такими губами нельзя целовать. Правонарушитель закрыл глаза и полностью отдался воспоминаниям о том, как, дрожа всем телом, шел к этой девушке во дворе и ждал ее возле подъезда с букетом сорванных им белых одуванчиков.  Сначала он дарил ей розы, но потом вдруг почувствовал, как поддельны эти цветы. Правонарушитель хотел дарить своей возлюбленной нечто настоящее, нечто прекрасное и легкое, как их поцелуи. 
Заметка 2375 (9): Бояться, но идти – приятная форма бытия.
№10
Медбрат вошел в палату и принес с собой какую-то беду. Эта беда сидела в нем самом, но Правонарушитель почувствовал ее резкий запах. Медбрат начал делать укол, но игла сломалась, находясь в животе Правонарушителя.
- Прости, я не знаю, как так вышло, - сказал медбрат, аккуратно доставая проспиртованной ватой иглу.
- Когда у кого-нибудь случаются неприятности, я не спрашиваю, что случилось. На это есть две причины. Первая заключается в том, что это попросту не мое дело, а вторая -  я не уверен, что действительно хочу знать, в чем состоит проблема, ведь есть немаленькая вероятность того, что я есть причина. Поэтому я беру человека под локоть, даю ему сигарету и рассказываю о чем-нибудь далеком. К сожалению, у меня нет ни сигарет, ни возможности ходить, поэтому сейчас мне стоит извиняться.
Медбрат долго смотрел на Правонарушителя, пытаясь что-то оценить и понять, а потом вышел.
Ночью медбрат вернулся, положил перед Правонарушителем пачку сигарет, открыл окно, сел на соседнюю койку и сказал:
- Расскажи что-нибудь.
Правонарушитель достал из пачки сигарету и зажигалку, закурил и бросил пачку медбрату на колени.
- Птицы летят на юг, потому что это та часть света, у которой самое короткое имя. Оно состоит всего лишь из двух букв. А значит, и путь будет самым коротким. Опережая Ваш вопрос о других языках, в которых слово «юг» звучит иначе, я отвечу, что у птиц совсем другой язык, они не понимают по-нашему или по-французски. В их языке «юг» еще короче, потому что там тепло. Когда твой путь лежит к месту, где тепло и уютно, дорога всегда кажется короткой, умещающейся в два звука.
- Можно на «ты».
- Хорошо.  Мне нравятся твои серьги в ухе. – Сказал Правонарушитель, указывая пальцем на левое ухо медбрата. – А татуировки есть?
- Да, на спине. – Медбрат снял больничный халат и  задрал футболку, поворачиваясь спиной к Правонарушителю.
Огромное дерево, слева голое, как зимой, справа гнущееся под тяжестью листьев, смотрело на Правонарушителя. В ветках сидели птицы и щебетали, из их клювов вылетали ноты и слова на латыни. Одна птица сидела в центре дерева, ее левая половина представляла собой анатомически верный скелет, а правая – яркое, четко прорисованное оперение.
- Красиво.   А что значит?
- Значит, что жизнь бесконечна и устремлена к небу, чтобы коснуться неба кромкой, нужно глубоко и надолго спрятать корни в земле.
- Умереть?
- Можно и так, - ответил медбрат.
- Мне нравится. – Правонарушитель задумался и продолжил. – Я знаю сказку о птицах. Рассказать?
- Расскажи. – Медбрат взял вторую сигарету.
- Сразу предупреждаю, все сказки, которые я знаю, очень плохие. Нет. Они-то хорошие, но их не понимают, потому что у людей неправильное отношение к сказкам. Вот и относятся к моим предвзято. Итак. Видишь, все ходят по городу. По улицам шатаются, спешат на работу. И больные все какие-то. И оплевали все дороги, по которым сами же ходят. И, понимаешь, каждый сделал жертвоприношение. Видишь, без улыбок все ходят. Нет. Это не больно. Это система. Подвиг такой. Где-то солнце, где-то тепло, а у нас жертва. Мы жертвуем. На общее благо. Понимаешь?
Самоубийцы? Что самоубийцы? Ангелы это. Да и только. Летать не научились всего-то. Не страшно. У нас этих ангелов, как грязи на ботинках. Видишь, сутулые все ходят, горбатые. В куртках толстых, в длинных плащах. Все прибитые будто. Что думаешь? Это все крылья. У некоторых только растут. Они и пряменькие пока поэтому. У некоторых вон давно уже расцвели эти самые крылья. Грустные почему тогда все, спрашиваешь. А ты на, попробуй. Примерь. Не хочешь? То-то и оно. Знаешь, как земле тянут? У! Жуть. Страшно тянут крылья! Та еще ноша. А я почему улыбаюсь? Нет, не обрезал. Ты что? Их не вырвешь. Ножом не вырежешь. Обрежешь - заново отрастут. Я просто привык. Вот и  давлю всех своим счастьем. Улыбаюсь отчаянно.  Да и летать я научился. Правильно ветер ловлю. И легко так. Легко-легко. Вот на сигарету. Да не вредно, дурак. Все поймешь. Сразу все поймешь.
- Действительно странная сказка, как будто кусков не хватает.
- Я ее давным-давно рассказывал последний раз, может, уже забыл что-то важное.  Но ты понял? Люди, они себе выдумали что-то важное, а потом забыли все правила игры, в которую играют. Забыли то, что сами придумали.  У меня складывается впечатление, что ты пишешь что-то, стихи, может. Но я могу ошибаться. Во всяком случае, ты точно похож на человека, который видит. Не отвечай мне, пожалуйста, если я прав, то это славно, а если нет – я не хочу слышать о своих ошибках. В этом плане я категорический трус.
- Ты ветер не поймал, верно?
- Верно. Мне показалось, что я все рассчитал и все продумал. Я решил, что трех этажей хватит, если учесть, что внизу бетонный забор, но я даже не сломал позвоночник, а только обе ноги.  Это очень обидно. Страшно было очнуться и понять, что я в третий раз не смог завершить то, что начал. Наверно, то же чувствуют хирурги, когда по их вине умирает пациент на операционном столе в свете хирургических прожекторов. Занавес закрывается, можете уносить тело.  Вперед ногами. Пару лет назад, когда в школе узнали о том, что я пишу стихи, меня попросили прочитать стихотворение. Я был крайне зол, потому что знал, что меня выдала мать, это она рассказала классному руководителю. Стихотворение должно было быть торжественным. В честь зимы, Нового года и все такое. Я вышел на сцену и увидел, что у меня развязан шнурок. Тогда я взял микрофон, склонился над шнурком и, завязывая его, начал читать.
Я почти (?) мертв. Неизлечимо болен.
У меня ОРЗ.
Внешне: я до дрожи спокоен.
Внутренне: смерч приходит на смену грозе.

Меня не спасают уколы, не лечат таблетки.
Диагноз мой –  мой вечный прогноз – психоз.
Мои вены, мысли, нервы сплетаются в корявые ветки.
Доктор закрыл мое  тело со вздохом: «О.чень Р.ано З.амерз».
Последние строчки про тело, закрытое со вздохом, я дочитывал уже стоя, выпрямившись во весь рост. Мне никто не аплодировал. Все сидели с мертвыми лицами: учителя, родители, ученики. Все были бледные и печальные, а я рассмеялся и ушел, споткнувшись и упав за кулисами.  На втором кеде тоже развязался шнурок, а я этого не заметил.  Больше никто и никогда не просил меня читать свои стихи, а я и не рвался, чтобы делать это.  Люди, именующие себя поэтами и читающие свои нелепые стихи с рифмами, типа «кровь-любовь», вызывают у меня неподдельное чувство тошноты и отвращения. До меня на сцене читали как раз такие, и я действительно был уверен, что меня непременно стошнит, но, слава богу, этого не случилось. После  того, как я ушел со сцены,  мертвую тишину еще долго не могли сломать. Ведущая вышла на сцену и, нервно смеясь, объявила следующий номер, но веселые переборы на гитаре не спасали положения. Первый хлопок в ладоши раздался только минут через двадцать.
Заметка 2376 (10): Найти под сумасшедшей крышей больницы человека, которому также глубоко и также незаметно больно – форма бытия, как в заметке №8.
Приписка:  Покурить с этим человеком – приятная форма бытия.
№11
- Люди смотрят порнографию и получают удовольствие от прикосновения к своему телу. И в этом нет ничего противозаконного. Тогда почему же мое желание созерцать стало психическим расстройством? Почему тот факт, что я хочу познать нечто большее, чем жизнь, клеймит меня позором? Почему мое желание дотронуться до собственной души стало преступлением? Разница лишь в том, что я без страха и стыда говорю об этом, в отличие от тех, кто смотрит порнографию, плотно зашторив окна и закрыв на замок дверь? Объясните, пожалуйста. – Говорил Правонарушитель, сидя в кабинете своего психотерапевта. – Я хочу знать, в чем я провинился, где я ошибся, где просчитался.  Мне действительно нужно это знать.  Почему Вы считаете за эксгибиционизм мою откровенность? Почему Вы пытаетесь вылечить меня от честности?
Доктор молчал и делал пометки на белом листе бумаге.
- Если вы действительно доктор, если Вы действительно давали клятву, то почему Вы не хотите мне сейчас помочь? От Вашего ответа зависит мое здоровье, а Ваше молчание губит меня, рубит, как топор дерево. Ответьте, пожалуйста.
Доктор посмотрел на Правонарушителя, сделал еще несколько пометок и, наконец, заговорил.
- Мой юный друг, тебе шестнадцать лет, а ты рассуждаешь так, как рассуждают люди, пожившие долгую и очень непростую жизнь. И сейчас ты должен сказать мне, что было в твоей жизни такого, - доктор подчеркнул слово «такого», - что я поверю тебе и перестану считать твои фразы выемками из хороших книг и фильмов. Скажи мне то, что заставит меня извиниться перед тобой и отпустить, честно признавая свое полное поражение перед твоей правотой.
Правонарушитель улыбнулся и, сказав «хорошо», замолчал. Минуты цепляли друг друга, превращаясь в час. Правонарушитель не проронил ни звука. Он сидел, не двигаясь в кресле, и смотрел на врача. Правонарушитель слышал, как носится кровь по его венам, следил за стуком своего сердца и продолжал молчать.
- Это всё? – вдруг спросил доктор.
- Так точно, - улыбаясь, ответил Правонарушитель.
- Твоя стойкость действительно заставляет меня преклониться, но я тебе не верю, мой друг.
- Я и не сомневался. Если бы я сидел в Вашем кресле, я бы сказал то же самое.
Доктор улыбнулся и выписал Правонарушителю рецепт.
- Подойдешь к сестре, она выдаст тебе нужные препараты. В листке написано, как их следует принимать. Можешь идти,  в среду продолжим.
Правонарушитель кивнул головой в знак прощания и вышел из кабинета. Он шел по длинной паутине коридоров и насвистывал мелодию. Жизнь казалась ему прекрасной и легкой. Чувство победы, пусть и непризнанной,  а посему еще более сладкой и ощутимой, привнесли в походку Правонарушителя легкость, а в душу – тепло.
Правонарушитель нырнул в узкую улочку и пошел к набережной.  К краю причала щемились баржи,  под мостом с визгом проносились маленькие лодки и катера. Правонарушитель улыбался и видел, как небо улыбается ему в ответ солнцем, выглядывающим в прорезь между облаками.
Правонарушитель лежал в больничной койке, пытаясь понять, что послужило причиной того, что он стал одиноким.  И он, наконец, понял, что причина заключалась в том, что его не вовремя оставили одного. Вынужденное одиночество заставило его принять ситуацию и получить от нее удовольствие. А когда ситуация доходит до такого завершения, становится необходимо повторить ее вновь и вновь, независимо от последующих исходов. Правонарушитель ушел в себя слишком далеко и слишком давно, чтобы вернуться. Он настолько оторвал себя от внешнего мира, что не представлял себе возврата к людям, к их проблемам, к их любви. Правонарушитель с уважением и искренним трепетом относился к чувствам, которые испытывают люди, особенно по отношению к нему, но он уже не мог ответить тем же, ибо ответ застревал где-то на полпути по дороге от глубин его одиночества к другому человеку. Правонарушитель, не щадя себя, искал того самого сильного и выносливого, который смог бы схватить его за шиворот и вырвать из трясины тоски и одиночества, но все окружающие люди оказывались слабее. Они сами всегда нуждались в том, чтобы их вытаскивали. Сначала Правонарушитель пытался делать и это, в надежде, что спасенные смогут после выручить и его, но среди спасенных нет благодарных, поэтому Правонарушитель бросил свой неразумный промысел и отдался одиночеству окончательно.  Правонарушитель, как и любой поэт, мечтал о прекрасной любви, ему хотелось заботиться и оберегать, ему хотелось сгорать от разлуки и умирать от счастья встреч, но никто не заполнял его душевных  брешей, никто не бросал якорь в его сознания, никто не пытался остаться. Пытаясь бороться за свою любовь, за свое счастье, которое Правонарушителю еще не довелось испытать, он писал на тетрадных листах стихи про любовь и постскриптум: «Если ты моя судьба, и ты чувствуешь, что это стихотворение я написал тебе, напророчив тебя, предсказав тебя, как самое важное событие жизни, то позвони мне». Правонарушитель оставлял эти записки на скамейках, на сидениях в автобусах и метро, но никто не звонил. Телефон был молчалив и мрачен. Десятки вечеров Правонарушитель проводил за мыслями о том, что пошло не так, тревожно ожидая звонка.  Может, почерк был непонятен? Может, он Ей не понравился? Может, Она решила, что это злая шутка? Может, дворник со злостью смял все листки и выбросил их в горящую урну? Может, номер оказался неправильным? Правонарушитель придумал себе Ее. До кончиков пальцев, до крапинок на радужках глаз, до родинок на плечах. Он слышал прозрачную хрипотцу в ее голосе, когда она, взволнованная, прошепчет в трубку «Это ты? Да? Ты? Я ждала тебя, я тебя так давно искала». И Правонарушитель знал, что скажет ей: «Это я, милая, родная моя, хорошая, где ты? Я хочу тебя видеть, я хочу отдать тебе все свои лучшие стихи».
Но Она не позвонила. Ее не было. Правонарушитель боялся, что Ее сбила машина, когда она, не видя дороги от слез, шла, сжимая в руке одну из записок. Он представлял, как последними Ее словами в карете скорой помощи были  стихи, что он написал,  и мольба о том, чтобы кто-нибудь позвонил по номеру в письме. Но письмо было мокрым от крови насквозь, а номер невозможно было прочесть.  Правонарушитель боялся, что Она бросилась под поезд в метро, читая это письмо и понимая, что Она опоздала. Опоздала потому, что вышла замуж за того, кого не любила, отдала свою душу и тело тому, кто не любит ее. Правонарушитель закрывал глаза и видел, как она целует письмо, срывает с пальца обручальное кольцо, бросает его под приближающийся поезд и бросается сама.
Правонарушитель достал тетрадь и, отгоняя острые воспоминания,  начал писать.
Заметка 2377 (11): Писать послания – приятная форма бытия. Быть калекой, но не быть инвалидом. Без форм бытия, без ярлыков, без групп.
Приписка:  (Все же). Приятная форма бытия.
№12
Правонарушитель стоял у доски и рассказывал о творчестве Антона Павловича Чехова.
- Палата  № 6 – это и есть наша жизнь.  И если ты пришел в нее, как ты думаешь, только для того, чтобы погостить, то ты умрешь от апоплексического удара, а если ты примешь свою жизнь, то тебя посчитают сумасшедшим. Каждого из нас пытаются упрятать в шестую палату, доказывая, что в ней будет исцеление, что в ней будет покой, что в ней будет равновесие души, но ведь каждый прекрасно понимает, что человек, запрятанный в четыре стены, где царит антисанитария и безразличие неминуемо погибнет, будучи физически живым. Тогда зачем сидеть в четырех стенах нашей грязной жизни, когда можно покинуть больничный флигель навсегда?
- Я вынуждена поставить тебе неудовлетворительную оценку, ты не раскрыл сути вопроса. Не объяснил символику произведения.
- Я сказал то, что прочитал, - ответил Правонарушитель.
- Значит, ты не умеешь читать. – Ответил преподаватель. Это была пожилая женщина с коротко стриженными седыми волосами. Она была полновата, и кольца, казалось, сжимали пальцы до боли. Правонарушитель взглянул на ее небольшой горб и на пухлые, вздутые пальцы, которые грозились лопнуть и заляпать первые парты и учительский стол старой, жирной кровью. Правонарушитель  сморгнул носом и посмотрел в окно. На облупившихся стенах красовались белые разводы –  по весне снег на крышах начала таять, оставляя на домах огромные разводы. – Ты можешь вспомнить хотя бы одну цитату, чтобы я поставила тебе три?
- «Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе только одного умного человека, да и тот сумасшедший!» Разумеется я о себе. – После паузы добавил Правонарушитель и рассмеялся.
-  Ты еще и смеешься! Немедленно сядь на место! И дай свой дневник! – закричал учитель.
- «Дело не в пессимизме и не в оптимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума». Я сказал две цитаты, можно поставить даже четверку.
- Дневник! – взвизгнул преподаватель. Ее шея раскраснелась, а глаза налились злостью.
Правонарушитель пошел к своей последней парте, взял книгу и стул, вернулся к доске и сел. Он открыл книгу и начал читать, не обращая внимания на крики преподавателя. Криков он больше не слышал. Правонарушитель убежал в мир более интересный и захватывающий, чем урок литературы с преподавателем, который не умеет читать между строк и ставит двойки  лишь за то, что его мнение расходится с мнением, созревшим вне его головы. Класс ликовал, когда учительница начала трясти Правонарушителя за плечи. Класс разразился немыслимым криком в тот момент, когда учитель выхватила из рук Правонарушителя книгу и бросила ее на стол. Разумеется, она промахнулась, и книга упала на пол. Несколько страниц порвались и смялись. Класс затих. Правонарушитель поднял голову и посмотрел на своего преподавателя.
- И этому Вы нас учите? Швырять святое на пол? Рвать святое? Причинять святому боль? Вы думаете, что вырвав у меня из рук книгу, Вы вырвали что-то еще? Это смешно. Также смешно, как если бы у Иисуса вырвали крест и не дали бы его нести.  Посмотрите на портрет Антона Павловича, - Правонарушитель ткнул указательным пальцем в дальнюю часть стены, на которой весели портреты знаменитых классиков в золотых рамках. – Ему смешно. Мы можем пойти к директору или вызвать моих родителей, как джина.  И они исполнят три ваших желания: дадут денег в белом конверте, расплывутся в улыбке, обещая, что я больше не буду так делать, и устроят мне дома хорошую трепку. Как Вам идея?
Преподаватель молчала, закусив губу. Вена дергалась у нее над бровью.
- Выйди вон из класса.
Правонарушитель поднял книгу, вернулся к своему месту, собрал свои вещи и ушел. Внутри Правонарушителя горела злоба, боль и печаль. Он чувствовал невероятное одиночество и тоску, улюлюканье класса эхом стояло в его голове.  Правонарушитель пробрался в кабинет трудовика и выкрал оттуда отвертку. На перемене Правонарушитель вернулся в кабинет, где проходил урок литературы и начал выкручивать шурупы из парт и стульев. Он выкручивал шурупы через один. Собрав все шурупы в одну большую горстку, Правонарушитель положил их на преподавательском столе и оставил записку.
Глупая проблема сословий. Вы учитель. Я ученик. Нам друг друга никогда не понять, хотя, казалось бы, когда-то и Вы сидели за партой. Оставляю Вам отвертку, может, это поможет Вам вспомнить и понять меня.
С глубоким уважением Злоумышленник (по Чехову).
Правонарушитель лежал на больничной койке и улыбался, вспоминая, как три долгих часа выслушивал крики директора. Он вспоминал, с каким удовольствием чинил все стулья и парты в кабинете литературы, и с каким триумфом принял новость о том, что преподаватель решила выйти на пенсию.  Она говорила, что ее муж сильно заболел и за ним требуется постоянный уход. Но Правонарушитель знал, что учительница спасовала, она понимала, что проиграла, понимала, что ей нечем крыть, и не могла с этим смириться. Какой-то недомерок оказался умнее ее.
Правонарушитель улыбался. Он увидел за окном огромные хлопья снега, кружащиеся в безумных вихрях ветра. Началась метель. Правонарушитель закрыл глаза. Он вспомнил, как однажды зимней ночью, сгораемый от тоски, он выбежал на улицу, не одеваясь, в домашних тапочках, и упал в снег, надеясь замерзнуть до такой степени, чтобы не чувствовать душевной боли. Он помнил, как хлопья снега тихо падали на его лицо и таяли, превращаясь в капли. Правонарушитель лежал так несколько минут, а потом пришел отец и стал кричать. Все кричали на Правонарушителя. Наверное, люди кричат, чтобы достучаться друг до друга. Наверное, все кричали на Правонарушителя, потому что хотели ему помочь, хотели его спасти, но почему-то никто никогда не подошел к нему и не сел с ним рядом, никто никогда не додумался просто спросить, что с ним творится. Никто никогда даже время не спрашивал.  И это губило Правонарушителя. Это роняло его в страшную бездну одиночества.
Правонарушитель смотрел на снег, он вспоминал свои состояния либо с улыбкой, либо с безразличием. Ноты тоски и грусти больше не играли в нем, минор покинул его душу. Правонарушитель считал снежинки на окне, а когда третий раз сбился со счета, он взял тетрадь и написал.
Заметка 2378 (12): Спроси меня – спаси меня. Я сейчас в том самом. Почти небытии.
Приписка: Посмотрите! Я подаю сигналы о том, что у меня боль, о том, что у меня раны, о том, что я слишком рано стал старым. Неужели этого мало? Этого не может быть мало. Овсяная каша стала больше похожа на небесную манну. Эта вечная бемольно-минорная гамма. Я теряю невинность своей души и нарушаю верность самому себе. Слушайте, ведь я подаю сигналы: - SOS! SOS! SOS!- говорите громче, вас не слышно! – Эй! Помогите! Мне душно, мне страшно, мне тошно. Спросите меня – спасите меня, ведь я подаю сигналы.
№13 
- Не думал, что снова увижу тебя. Тем более, здесь. – Спокойно сказал Правонарушитель, вспоминая холодный ноябрьский вечер, который стал гораздо теплее  на чердаке.
- Здравствуй, - улыбаясь, сказала девушка, - я искала тебя! Ходила по нашим местам. – Правонарушителя передернуло, когда он услышал слово «нашим». – Я не находила себе места, не могла себе представить, что же произошло. Куда ты пропал?
- А ты здесь работаешь?
- Я прохожу здесь практику, помнишь? Мы же шли мимо моего университета.  Это же медицинская академия! Так куда же ты пропал? Ответь, - прошептала девушка.
- Я бы хотел сказать тебе, что так сильно был увлечен тобой, что не замечал ничего вокруг, но это было бы ложью. Ты мне не понравилась. Я тебя не почувствовал и решил, что самым лучшим для нас обоих – исчезнуть из судеб друг друга.
- Но… - девушка еле сдерживала слезы. – Но стихи? Стихи! Они же не могут лгать!
- Стихи не могут, а я могу. Посмотри на меня, я не помню твоего имени, не помню, какое было число, когда мы повстречались, ты выпала из моего сознания, как все проходящие мимо меня люди на улице.  Ты решила, что я взрослый, что я в силах защитить тебя от того, чего ты боишься, но я несовершеннолетний трус, который прыгнул в окно. Что ты от меня хочешь?
- Ничего… - девушка уронила укол, который должна была сделать Правонарушителю, и заплакала.
- Не плачь, пожалуйста, -  Правонарушитель протянул к девушке руку. – Я не выношу слез. Ты должна радоваться тому, что я искренен с тобой. Знаешь, говорить правду очень сложно, особенно людям, которым ты можешь навредить. Я не хочу тебе вредить, я поступил, как обычный мужлан. Я этим совсем не горжусь, но я и не хочу притворяться героем. У меня в груди пусто, а ты маловата, и тебе не справиться с этой пустотой.
- Ты самый лучший, ты сделал мою жизнь за несколько часов совершенно иной. Я действительно люблю тебя. Я хочу быть с тобой. Пожалуйста. Давай попробуем! – девушка рыдала.
- Господи, я самый обычный - Правонарушитель потер лоб, - ты понимаешь, что ты говоришь? Это же полнейший бред. У меня ноги сломаны.
- Ну, ниже пояса больше ничего не пострадало… - вдруг заулыбавшись, ответила девушка.
- Меня сейчас стошнит. Это у тебя настолько тонкий юмор, что мне его не оценить,  или это ты настолько глупая и похотливая? И вообще, ты собираешься делать мне укол?
- Да пожалуйста! - девушка яростно влепила Правонарушителю шприц в живот и, зарыдав, убежала из палаты.
Правонарушитель почесал затылок и закрыл глаза.  Ему было все равно. Он настолько устал от того, что люди не хотят правильно понимать его слова, что он решил навсегда замолчать, хотя прекрасно понимал, что не продержится и дня. Такое уже было. Было не раз. Он давал себе сотни обещаний, но так их и не выполнял. Правонарушитель посмотрел в темное окно и увидел  соседнее крыло больницы, оно казалось унылым и пустым. Ветер свистел и стучал по окнам. Все застыло, Правонарушитель вспомнил это состояние, когда ничего не происходит, когда ничего нет.  Это было в шестом или седьмом классе. Он прогулял школу и пошел на залив. Весеннее солнце пекло, как летнее, поэтому сидеть в школе и слушать учителей не хотелось. Правонарушитель снял ботинки и закинул их в рюкзак. Он шел по желтому песку, периодически натыкаясь на камни и ветки. Он шел по безлюдной тропе, нагибаясь, чтобы не стукнуться головой о ветки старых деревьев. Ноги гудели, но Правонарушитель продолжал идти вдоль мелкой реки, впадающей в залив. Когда Правонарушитель вышел к каменной насыпи, он увидел бесконечно прекрасный залив. Правонарушитель всегда называл его морем, так было спокойней и приятней. Нежный ветер носился в волосах и гудел в ушах, баржи лениво плелись вдоль горизонта. Правонарушитель упал на песок и стал смотреть вдаль. Он ничего не видел, ничего не замечал, он просто был, а все остальное перестало существовать. Наверно, так и нужно.  Каждый вдох представлялся Правонарушителю, как акт познания,  понимания мира, а каждый выдох казался ему подтверждением понимания – я отпускаю тебя, мир, я знаю все, мне не нужно держать тебя, чтобы ощущать, как ты прекрасен.
Звуки сплетались в нечто целое и растворялись. Сознание перестало обрабатывать информацию, оно стало частью вселенной.  Любое оброненное слово казалось глупостью и полнейшей бессмыслицей. Правонарушитель впал в такое безразличие и сладостную апатию, что не закричал и не заплакал, когда высокий, худощавый мужчина с рыбьим лицом – пухлыми  губами и глазами навыкат – подошел  к нему и, приставив нож к горлу, начал спускать с Правонарушителя штаны. Все семнадцать минут, а он считал каждую, Правонарушитель ничего не делал, кроме созерцания моря. Он не пытался кричать или сопротивляться. Море было странно спокойным несмотря на ветер, и Правонарушитель понял, что тоже должен быть странно спокойным несмотря ни на что. Когда мужчина закончил и покинул тело Правонарушителя, Правонарушитель повернулся и посмотрел ему прямо в глаза. Правонарушитель ничего не делал, но сила его взгляда была настолько пугающей, что мужчина начал пятиться, он оступился о камень и упал, выронив нож. Правонарушитель подошел к мужчине, не переставая смотреть ему прямо в глаза. Он поднял нож и покрутил его в руке, изучая лезвие кончиками пальцев.
- Острый, - сказал Правонарушитель, - прямо, как боль у меня в заду.
Мужчина пытался встать, но у него ничего не получалось, он привставал, а потом снова падал. Сейчас он был похож на рыбу как никогда: его глаза грозились выпасть из глазниц, а рот безмолвно хлопал. Правонарушитель сел на корточки и сжал в руке нож с такой силы, что костяшки пальцев побелели. Мужчина закричал, но Правонарушитель ничего не слышал. Он придавил одним коленом грудь мужчины, а другим – его лицо.
Первый удар проткнул кисть правой руки насквозь.
Второй удар проткнул мягкий обрюзгший живот.
Третий удар, как и последующие десять угодили мужчине в область ниже паха.
Четырнадцатый, пятнадцатый и шестнадцатый удары пришлись мужчине в бедра.
А семнадцатый удар Правонарушитель оставил себе. Он вытер лезвие ножа о штанину мужчины и, не слыша или не слушая его криков, рассек себе левую ладонь. Потом Правонарушитель встал и плюнул в лицо задыхающейся от страха и ужаса рыбе. Уходя, Правонарушитель наступил на корчившегося мужчину, набросил на плечо рюкзак и пошел назад, прочь от моря. Все, что происходило минутами ранее, не доходило до сознания Правонарушителя, он до сих пор находился в полном оцепенении и не понимал ничего из окружающей его действительности. Даже боль в порезанной руке не напоминала о себе. Правонарушитель шел, сжимая в руке нож и думая о том, как красивы чайки, парящие над землей, как одиноки баржи, лениво плывущие вдоль горизонта, как нежно море, волнующееся и бьющееся о прибрежные камни. Звуков не существовало, не существовало ничего.
Правонарушитель снова увидел черную пелену окна и безмолвное крыло больницы. Он сделал глубокий вдох и достал свою тетрадь.
Заметка 2379 (13): Я обычный – самый лучший. Приятная форма бытия.

№14
Под окнами гудел Кадиллак. Правонарушитель не мог понять, откуда он здесь взялся. Он посмотрел в окно и увидел стоящего около автомобиля мужчину, к нему подбежала девушка. Эта девушка тоже ходила к тому же психотерапевту, что и Правонарушитель. Среди всего этого тухлого сборища психопатов и трупов, она казалась ему единственной по-настоящему живой. Правонарушитель вспомнил, как однажды она шла по больничному коридору и пускала мыльные пузыри. Очаровательная девочка. Правонарушитель почувствовал, как его сердце тяжело забилось.
«Это не может быть любовь, я запрещаю. Не хочу любить ее. Она слишком прекрасна. Если таких и любить, то молча, страдая, ненавидя свое несовершенство». Правонарушитель улыбнулся и посмотрел на увядающую оранжерею за окном.  Он зашел в кабинет, там сидел его доктор, как всегда, в неизменно белом халате, делая какие-то пометки на листах бумаги.
- Здравствуйте, а Вы действительно что-то пишите или просто рисуете?
- Здравствуй. Врачебная тайна. Как дела? – врач заговорил, не отрывая глаз от листов бумаги.
- Лучше всех, а у Вас?
- Точно хуже, чем у тебя, - улыбаясь, ответил доктор.
- Скажите, а та девочка, которая тоже с Вами, - Правонарушитель замялся, - общается. Что с ней? Или это очередная врачебная тайна?
- Ты абсолютно прав. Могу сказать только одно – тебе ничто не мешает подойти к ней и заговорить. И ты узнаешь все, что хочешь.
- Я не могу.
- Что же тебе мешает? – Правонарушитель  не мог понять, насколько искренне удивился психотерапевт его заявлению.
- Я не могу с ней заговорить, потому что она слишком хороша.
- Для тебя?
- Для всех. Не верю, что Вы не видите ее красоту. И я даже не про внешность.  Там что-то внутри. Что-то сильнее, чем, - Правонарушитель потер лоб, пытаясь найти подходящее слово, - чем смерть.
- Никогда не слышал таких странных, - психотерапевт тоже помедлил и, наконец, слегка вопросительно продолжил, - комплиментов?
- Разумеется. Да. Это комплимент.  Но Вы ведь точно не позволите потратить наше с Вами время на разговоры о ней. Мы будем говорить обо мне.  Что сегодня Вы хотите услышать?
- Ты до сих пор так и не научился правильно подходить к нашим беседам. Не имеет никакого значения то, что я хочу услышать,  сейчас нам необходимо говорить о том, что у тебя болит.
- Доктор, но я же сотню говорил, что у меня болит душа.
- Когда ты приходишь к дерматологу, ты не говоришь ему, что у тебя болит кожа, ты говоришь, что зудит на лице, на руках и под коленками. Ты показываешь красные пятна и прыщи, врач ставит диагноз и выписывает лекарства. Когда ты приходишь к хирургу, ты показываешь свой перелом  или опухоль, и он решает, что делать, оперировать или нет. И так далее.
- Доктор, но я не знаю, где находится душа. Возможно, у меня ее и нет, раз мне нечего показать. Только прошу Вас, поймите, каждый раз, когда я открываю глаза, я падаю в огромный омут ужаса и страха. Я вижу восходящее солнце в своем окне и чувствую подступающую ко мне тошноту. Мне страшно скинуть с себя одеяло и встать, чтобы умыться и поесть. Мне кажется, что мир отравляет меня. Каждый день. Каждое утро я просыпаюсь с одной и той же мыслью: «Почему я не остался спать навсегда? Почему я опять проснулся?». Доктор, Вы когда-нибудь пытались покончить с собой?
- Даже в мыслях не было, - спокойно сказал психотерапевт.
- Вы говорите мне это, потому что так заставляет ваш врачебный устав или потому что это – правда?
- Это, действительно, правда, мой друг. 
-  Значит, нам друг друга никогда не понять. Я считаю, что психотерапевтом или психологом может работать только тот человек, который однажды или даже не однажды вытянул себя из трясины тоски. Человек, который прошел через все круги ада одиночества человека. Вы знаете, сколько кругов в этом аде?
- Не имею представления, - честно ответил доктор, внимательно разглядывая Правонарушителя.
- Мой ад распадается на годы. Годы распадаются на месяцы, а месяцы на дни. Дни доходят до секундного распада. Я уже сбился со счету, шатаясь по порочным кругам своего ада. Я сильно измучен. Я очень устал. Но какое это имеет значение сейчас, когда Вы, никогда не наступавший на обжигающую холодом тернистую землю моего ада, пытаетесь мне помочь. Это сродни помощи утопающему. Я тону, а Вы кричите с берега, как мне плыть, хотя сами не умеете. И под рукой у Вас нет ни веревки, ни спасательного круга. Но самое страшное во всем этом – тот факт, что Вы никогда не броситесь в воду за утопающим, потому что Ваш инстинкт самосохранения гораздо сильнее желания спасти другого человека, пусть и ценой своей жизни.  О самом страшном мы поговорили, а значит, стоит поговорить о самом смешном – Вы стоите на берегу, а мои родители платят Вам огромные деньги за то, чтобы Вы кричали с берега, что мне стоит делать. И вот они стоят рядом, и я знаю, что они умеют плавать. И они знают, что они умеют, но они продолжают стоять на берегу и пичкать Вас деньгами.  Правда, весело?
- Ничуть, - поджимая губы, ответил доктор.
- Я могу это объяснить. Только, пожалуйста, успокойтесь сейчас, если я Вас взволновал, - Ваши переживания не стоят того. А если Вам все равно, то не говорите мне об этом. Я хочу верить, что Вы чувствуете тревогу, я хочу думать, что Вы небезразличен.  Хорошо?
- Хорошо. Продолжай, - доктор старательно писал на бумаге.
- Слова – это самая страшная подлость, это самое смертоносное оружие, которое придумало человечество. Вспомните, сколько боли и обид причинили и еще причинят обычные слова. Вспомните,  какова цена ложного слова. Иногда не вовремя произнесенное слово может стоить жизни. А теперь взгляните на меня. Я пишу стихи. Я создатель атомных бомб, в моих силах развязать тысячи войн.  Вы понимаете, как травят меня изнутри полураспады рифм? Я радиоактивен, я угроза. Меня надо изолировать. И мое подсознание это знает. И каждый мой день – это борьба с самим собой за право иметь нормальную жизнь с дружной или не очень семьей, с ненавистной, по обыкновению, работой, с выездами на своей машине на пикник. Я хочу быть нормальным. Но сознание пичкает меня стихами, рождает в моей голове строчки. И  я задыхаюсь. Я погибаю, доктор. А самое смешное во всем этом – все это просто слова, которые вообще ничего не значат. Они неубедительны. Они не сильны. Они не доказывают то, что я говорю Вам правду. Возможно, я сижу и фантазирую. Возможно, я тренируюсь на Вас, чтобы писать дома книгу. Вы понимаете?
- Прекрасно понимаю, - улыбнулся доктор, заканчивая очередную пометку на листе. – Не бойся. Через пару дней лекарство подействует. Оно притупит острую боль внутри тебя. Она перестанет сковывать твою грудь. Ты будешь дышать ровно и спокойно. Вот рецепт, подойди к сестре.
Заметка 2380 (14):Любое произнесенное слово ложно.
Любое произнесенное слово имеет смысл, корень, крылья, следствия и последствия. Значит, любая ложь – правда.
Приписка:  Любое последствие напоминает цунами. Цунами разрушительно, а значит, истинно.
№15
Правонарушитель лежал, закрыв глаза и водя пальцами по губам, - он пытался воскресить в памяти ощущения его лучшего поцелуя.
- Что ты делаешь?! Как ты посмел?! – кричала девушка. – Ты что не знаешь, что нельзя целовать губы, которые тебя не любят!
- Еще как можно, если ты точно знаешь, что эти губы самые лучшие, - улыбаясь, шептал Правонарушитель. Он чувствовал, как его тело теряет устойчивость, голова кружилась, глаза не могли поймать четкую картинку действительности. – Я обещаю, что больше никогда не потревожу тебя, слышишь? Но я бы не простил себе никогда в жизни, если бы не прикоснулся к твоим губам.
- Ты, наверно, с ума сошел, - заметно смягчаясь, ответила девушка, - хотя это понятно, мы же в психушке.  – Девушка рассмеялась. Она потерла ладонью губы и вновь заговорила. – Только берегись, ладно? Никогда не сдавайся и иди до конца. Психи здесь – точно  не мы, психи прячутся  в кабинетах и белых халатах. Ты же знаешь, верно?
- Категорически верно. Ну, беги, тебя же ждут. И, знаешь, у тебя губы обветрены, помажь их кремом или мазью какой-нибудь, чтобы не было крови - касаясь кончиками пальцев своей нижней губы, сказал Правонарушитель. – У тебя самые лучшие губы. Пока!
- Всего тебе хорошего, - улыбаясь, ответила девушка и побежала вприпрыжку к выходу.
Правонарушитель посмотрел в окно и оперся левой рукой на подоконник.  Правой рукой он держался за губы и вдыхал оставшийся от девушки нежный запах. Правонарушитель не мог понять, чем она пахнет, он чувствовал аромат полевых цветов вперемешку с детским мылом. Он поцеловал настоящее чудо. Чудеса бегают по психиатрической лечебнице вприпрыжку, напевают песни и садятся в коричневатый Кадиллак, который ждет у выхода из больницы. Да, настоящие чудеса делают именно так. Правонарушитель улыбался, он был счастлив понимать, что прикоснулся к чуду, что ему повезло совершить самое прекрасное на свете таинство, глупое детское таинство. Обычный поцелуй в губы. Из души в душу. Еще тогда, чувствуя, как батареи обжигают своим теплом, дрожа от волнения и счастья, вглядываясь в увядающую оранжерею и в сидящих в Кадиллаке двоих, Правонарушитель чувствовал, что это его лучший поцелуй, что это настоящее искупление всех грехов, обид и непонимания.  Правонарушитель знал, что украденной у девушки поцелуй  станет его единственным оправданием на всю жизнь. Он чувствовал, что если ему придется предстать перед Богом, и если Бог скажет, что не отправит его в ад только в случае, если жизнь не оказалась напрасной, Правонарушителю будет что сказать. Он вынет из своей памяти это воспоминание и положит его перед Богом. 
Господи, прими этот поцелуй, знай, что я сделал свою жизнь прекрасной в эти секунды. Тогда я действительно чувствовал смысл, который не был доступен мне никогда до и никогда после. И если этих секунд мало, чтобы оправдать мое существование, то я вообще не представляю, что тебе, Боже, нужно.
Правонарушитель больше никогда не общался с этой девушкой, он так и не узнал ее имени, не узнал того, что с ней случилось потом, он не знал, что было с Кадиллаком и его водителем. Лишь однажды ему на глаза попалась газета, где рассказывали о том, что в заливе найдено тело двух застреленных молодых людей. Девушки шестнадцати лет и мужчины тридцати пяти.  Измученные тела на фотографии под заголовком «Последний кровавый рассвет» казались Правонарушителю до боли знакомыми, но он гнал от себя эти мысли, он не хотел верить в то, что она умерла.  Хотя после долгих рассуждений с самим собой Правонарушитель пришел к выводу, что смерть ее смерть должна была быть красивой и безболезненной. Поэтому он больше не возвращался к переживаниям  о ее судьбе, лишь иногда мысленно возвращался к ее светящемуся образу и благодарил за предоставленную возможность коснуться ее губ. Каждый раз с замиранием сердца Правонарушитель вспоминал, как окликнул ее в больничном коридоре и в момент, когда она обернулась с широкой улыбкой на лице, он обнял руками ее лицо и, чуть наклонившись, коснулся своими губами ее губ.
В тот день Правонарушитель впервые увидел мир с другой стороны, он понял его иначе – почувствовал.  Девушка оказалась катализатором спящих в Правонарушителе чувств. Он прекрасно понимал, что не сможет быть с ней рядом, потому что дыра в его груди слишком большая, но поцелуй помог ему понять, что дыру все же можно заделать. Поцелуй помог понять, что дыра – необязательно бездонная бездна. Поцелуй можно бы было считать противоядием от отчаяния и одиночества, но желание начать великое путешествие в неизвестность оказалось сильнее. И именно оно сыграло решающую роль в дальнейшей жизни Правонарушителя. Отныне Правонарушитель сравнивал свою жизнь со странствием под водой, а поцелуй считал аквалангом с необходимым кислородом, который поможет ему добраться  до цели. До цели, которую он до сих пор не мог себе четко представить в сознании. Правонарушитель знал лишь то, что он хочет избавиться от дыры, хочет покончить с собой, но он чувствовал, что это не станет концом пути. После смерти будет новое путешествие, начнется следующий этап.
Правонарушитель смотрел на свои сломанные ноги и понял, что в его внутреннем состоянии произошли странные изменения. Воспоминания о поцелуе запустили внутри механизм, который заставил сознание чувствовать весь мир, но не с опаской, не со страхом предстоящей боли, а с распростертыми объятьями, с чувством полного, бессознательного и сознательного доверия. Правонарушитель понял, что больше не станет испытывать судьбу, а судьба не станет испытывать его. Он понял, что перешел с судьбой на новый уровень деловых отношений – партнерство, вместо прошлой конкуренции.
Правонарушитель впервые почувствовал, что окружающий его мир живой.  Он почувствовал, как дышит земля, как вздыхают стоящие вдоль улиц дома. Он понял, что все недвижимое тоже имеет свое сердце, свои вены и свои легкие. Правонарушитель ощутил дыхание мира, в котором находился. Это чувство невозможно одеть в слова. Правонарушитель просто осознал себя частью, шестеренкой в огромном механизме, который никогда не сбивается, никогда не ошибается.  Правонарушитель ощутил кожей незыблемую мудрость мира и принял ее, признал. Он, наконец, согласился с тем, что сопротивление бессмысленно, что необходимо даже не отдаться течению, а стать каплей этого течения.  Правонарушитель понял, что мир слишком прекрасен, чтобы жить в нем.  Он осознал, что дыра внутри не исчезла, а просто перестала причинять боль, но она все равно продолжала быть опасностью, от которой необходимо было избавиться.
Заметка 2381 (15):Понимание – приятная форма бытия. Чувство – бытие.
Приписка:  Почувствуешь – поймешь.
№16
Первый раз Правонарушитель осознал, что по-настоящему сходить с ума в момент, когда он играл на гитаре, а к нему в комнату ворвались трое мужчин без лиц. Они сели вокруг него и начали подпевать словами песен, которых не существовало, на языке, на котором не говорит ни один из жителей Земли. Правонарушитель перестал играть и эти трое набросились на него. Они повалили Правонарушителя на пол и начали его избивать. Правонарушитель пришел в себя только в тот момент, когда осознал, что стоит в ванной комнате и смотрит на свое отражение в зеркале. Из носа шла кровь, губа была рассечена. Кожа на костяшках пальцев была сбита. Правонарушитель открыл кран с холодной водой и стал умываться. Он чувствовал, как кто-то держит его за плечи и водит пальцами вдоль позвоночника. Правонарушитель схватился руками за умывальник, посмотрел в зеркало, но никого не увидел за своей спиной. Это произошло, когда Правонарушителю было пятнадцать лет. Он быстро оделся и пошел на крышу. Он не пытался покончить с собой, наоборот, странные видения заставили его понять, что еще рано сводить счеты с жизнью, ему необходимо  в чем-то разобраться, только в чем – оставалось неясным. Правонарушитель лег на край крыши и закурил. Он смотрел на небо и узнавал в его облаках все такое же безразличие, с каким они плыли, когда ему было одиннадцать лет. Правонарушитель болтал ногой в воздухе. Он представлял, как с него слетит ботинок и упадет на землю, оставляя ее в огромных трещинах. Трещины расползутся по дорогам, как сорняки и заполонят всю планету. Из трещин вылезут неведомые звери, а лава сожжет все живое.
Правонарушитель посмотрел вдаль. Он увидел бьющий где-то вдалеке о  берег залив. Он увидел несущихся к горизонту чаек, и тоска вцепилась в его душу острыми клыками. Если долго сидеть в одиночестве на крыше, то непременно захочется прыгнуть вниз. Иногда со своими желаниями необходимо бороться, потому что они приходят не вовремя. Правонарушитель побежал к лестнице, на ходу он искал в карманах деньги.
Правонарушитель забежал в строительный магазин и купил баллончики с краской. Ему безумно нравилось, как звенят баллоны, когда начинаешь их трясти. Правонарушитель бросил баллончики в рюкзак и пошел на автостраду. Он шел несколько часов вдоль трамвайных путей. Наконец, он дошел до огромного моста, достал краску и начал писать на асфальте заклинания. Правонарушитель не обращал внимания на возмущенно гудящие машины и испуганно звенящие трамваи. Когда он закончил рисовать на асфальте, он лег, вытянув руки по швам, чтобы случайно проезжающий трамвай не оставил его без пальцев и уснул. Все кончилось в отделении полиции, куда через час приехали родители Правонарушителя.
Отец долго кричал на Правонарушителя, то краснея, то бледнея и постоянно брызжа слюной. А в конце отец не выдержал и, тряся Правонарушителя за плечи, проболтался о том, что он не родной сын, а приемный. Правонарушитель не выказал никаких эмоций, он лишь улыбнулся и прошептал.
- Неудивительно. Мой настоящий отец точно не психопат.  – Отец влепил Правонарушителю пощечину и вышел из кабинета. Мать Правонарушителя рыдала в платок и выбежала вслед за своим мужем. Правонарушитель посмотрел на мужчину в форме и попросил сигарету.  Мужчина бросил перед ним пачку и открыл окно.
- Я теперь могу быть свободен? За меня же заплатили штраф.
- Да, иди. И, это, не переживай. Он, наверно, сгоряча сказал. С матерью-то вы похожи.
Правонарушитель расхохотался, давясь дымом сигарет.
- Я знаю о том, что я приемный уже три года, не берите в голову. Я даже свою настоящую мамашу нашел. То еще зрелище. До свидания. Хотя нет, лучше, прощайте.
- Бывай, парень.
Правонарушитель шел по темному коридору. Воздух был затхлым и влажным. Правонарушитель вышел на улицу и в очередной раз посмотрел на небо. Он всегда смотрел на небо, когда выходил на улицу. Правонарушитель попросил у прохожего сигарету и, закурив, заговорил с самим собой.
- Ты видишь, как пусто на небе? Тебе не кажется, что это немного неправильно? Я думаю, что кто-то украл звезды. Произошло страшное преступление, ограбление века, слышишь? Меня подставили! Пока вся полиция города искала меня, чтобы обезвредить, настоящий злоумышленник воспользовался ситуацией и украл все звезды. Слышишь? Небо, оно не безразличное, как обычно. Небо взволновано. Что-то произошло, что-то страшное, слышишь? Я чувствую это кишками, меня даже тошнит. Хотя, возможно, я просто проголодался, но я не хочу верить в это, мне хочется, чтобы вокруг таились интриги, заговоры и предатели. Я хочу всех раскусить и победить. Разве же это плохо? Нет, ты только послушай, какое сегодня небо. Ты же слышишь, как оно громко дышит, как вздымается его грудь? Вот дела! – Правонарушитель размахивал руками и тер подбородок. – А если действительно произошло что-то непоправимое? На улице темно – хоть глаз выколи. Фонари тусклые, звезд не видно, сигарет нет, денег не осталось. Нас пытаются окружить! Нас пытаются обесточить,  нам пытаются обрубить кислород и связать руки, но мы не должны поддаваться, слышишь? Слышишь? Не молчи, пожалуйста, у меня внутри так пусто, мне так одиноко. Я говорю с тобой, потому что у меня никого и не осталось-то, кроме себя самого. Пожалуйста, не молчи, говори со мной. Мне сейчас так нужна поддержка. Я взрослый парень, а мне хочется, чтобы кто-нибудь обнял меня и сказал, что все будет, если не хорошо, то хотя бы не очень плохо. Я слабак и трус, но, пожалуйста, не надо молчать, ладно? Спасибо.  Сил нет, слов нет, я хочу упасть и никогда не вставать, вот сейчас, в эту секунду, пусть на меня посыплются звезды, пусть я задохнусь в их свете, пусть  я умру, Господи. Я так устал! Слышишь? Слышишь?! – Правонарушитель кричал во всю глотку, его голос срывался до шепота. Правонарушитель закашлялся, споткнулся и упал на асфальт.  Он посмотрел на свои руки и увидел старый шрам на левой ладони, он был весь в царапинах и мелких камнях. Правонарушитель чувствовал, как из-за крови намокли джинсы на коленях. Он отряхнулся, встал и пошел дальше, крича от боли и кусая до крови губы.
- Я ненавижу тебя! Слышишь? Ненавижу, подавись своим вдохновением! Засунь его себе куда-нибудь подальше! Или у Бога нет задницы? Может, ты хочешь попробовать, каково это, когда в тебя пихают что-нибудь против воли?! Я тебя ненавижу! Я знаю, что ты есть, я знаю, что ты мне ничего не сделаешь, потому что ты трус хуже меня! Вся жизнь идет мимо меня! Зачем ты спрятал меня в этом огромном непроницаемом, как скафандр, одиночестве?! Да будь ты проклят, ты самый отстойный Бог из всех, что я знаю!
Правонарушитель выскочил на проезжую часть и, подняв руки к небу, закричал, как кричат загнанные в клетку звери. Этот крик не был человеческим. Правонарушитель упал на колени и заплакал под визг автомобилей и треск тормозящих шин.
Заметка 2382 (16):ПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТОПУСТО
ПУСТЬ ТО ПУСТЬ ЭТО ПУСТЬ ТО ПУСТЬ ЭТО ПУСТЬ ТО ПУСТЬ ЭТО
ПУСТО ПУСТО ПУСТО ПУСТО ПУСТО  ПУСТО ПУСТО ПУСТО
ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ СТО ПУСТЬ
Приписка:   Терпи – не терпи
Смирись – воюй
№17
- Я не знаю, я, правда,  не знаю. Мне кажется, что любой ответ я начинаю со слов « я не знаю», потому что я не уверен, что то, что находится у меня в голове, является тем самым, что хотят слышать. Понимаешь? – Правонарушитель шел по улице и разговаривал сам с собой.
- На улице началась весна, а у меня чувство, что сейчас лето вместе с осенью. Видишь, какой сильный ветер? А здесь совсем зима – на небе. Ты гляди, как оно дрожит. Неудивительно, что я иду в домашних тапках и зимней куртке.
Правонарушитель остановился. Посмотрел на черное небо и попытался вспомнить, зачем и куда он идет. Он посмотрел вокруг и не смог узнать места, где  он находится.  Он видел перед собой кривой ряд незнакомых высоких домов, надменно глядящих на него  своими желтыми глазами окон. Правонарушитель потер холодными ладонями лицо и вцепился пальцами в волосы. Он начал кружиться, пытаясь разобраться в том, как долго он бродит по незнакомому месту, но внутри распустилось безумие, которое не давало принять ни одного разумного решения. Наконец, Правонарушитель догадался, что можно найти улицу  на углу дома. Он подбегал к домам, но не видел, что там было написано, будто зрение нарочно расплывалось. Правонарушитель упал на колени и закричал.
- Господи! Я знаю, что я не Твой любимый сын! Я знаю, что сделал много глупостей, взамен не предоставив ничего хорошего, и сейчас я, стоя на коленях, не прошу Тебя о помощи, не прошу Тебя о спасении моей души и моего тела, мне это не нужно. Я не молю Тебя даже о том, чтобы Ты скорее забрал меня в свое царствие небесное.  Признаться, я не уверен, что  у Тебя там есть хорошая библиотека, а я совсем не хочу скучать вечность. Боже, я не взываю к Тебе в надежде, что  Ты избавишь меня от страданий, я знаю, что Тебе такое не под силу.   Но, Господи, я исцелую этот асфальт, оближу каждый валяющийся на дороге камень, если Ты пошлешь мне человека, который одолжит мне пару сигарет и зажигалку.  Ты знаешь, я не ненавижу просить, я считаю это за преступление, но сейчас Ты мой последний оплот, моя последняя надежда. Не подведи, Господи.
Правонарушитель встал на ноги, отряхнулся и пошел туда, где, как ему казалось, шумят машины. Он держался за голову и пытался вспомнить, что с ним произошло, что заставило выбежать его из дома в тапках и зимней куртке ночью на улицу, не взяв с собой ни денег, ни ключей, ни сигарет.  И он вспомнил, вспомнил, как остался дома один. Вспомнил, что поставил свечи на полу, сделав из них солнце, вспомнил, как зажег их и лег в центре, представляя, что он и есть солнце. Правонарушитель лежал, свернувшись калачиком и сильно зажмурившись. Он боялся, что собственный яркий солнечный свет, сможет его ослепить.  Правонарушитель лежал с пачкой сигарет и прикуривал от ближайшей свечки. А потом уснул. Настоящее солнце, думал Правонарушитель, никогда не спит, а он уснул. И пока он спал, свечи побежали по дому. Они бежали по всем синтетическим и деревянным поверхностями. Проснулся Правонарушитель от того, что задыхается в едком, черном дыме. Его рука покрылась волдырями и красными пятнами. Правонарушитель бросился в ванную комнату, наступая босиком на раскаленные, горящие предметы. Огонь набросился почти на всю комнату и грозился выскочить в коридор. Но Правонарушитель не собирался оставаться в огне и сдаваться без боя. Он выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь, дойдя до ванной комнаты, он  набрал ведро воды и побежал в комнату, выливая воду на пол. Огонь с шипением гас и появлялся с новой силой в другом месте. Правонарушитель задыхался и кашлял. Слезы текли из глаз, кожу на лице и руках обжигало воспаленным от огня воздухом.  Правонарушитель вспомнил, как с истеричными криками набрасывался на пламя и бил его покрывалом.  Правонарушитель вспомнил, как сорвал занавески с окон и начал бить им по обожженным стенам. Через полчаса Правонарушитель смог справиться с огнем в своей комнате, но с огнем, который разгорелся в его душе и начал пожирать все живое, Правонарушитель справиться не мог. Он набросил на себя зимнюю куртку и побежал. Сначала он собирался пойти в травматологический пункт, но, поняв, что там помогут справиться только с ожогами на теле, но никак не внутри, он пошел прочь. Правонарушитель бежал по городу, одурманенный мыслью, заключающейся в том, что он оброненный с неба кусок солнца, и ему нужно вернуться домой на небо. Правонарушитель  метался, носился по всем дворам, заглядывал в каждый подъезд, постоянно поглядывал на небо, но нигде не мог найти солнце.
- Они взорвали солнце, слышишь? Они сделали меня сиротой, мне некуда возвращаться, что мне делать? Как быть? Я последний оставшийся настоящий свет.  Фонари будут охотиться за мной, меня будет ненавидеть снег, меня будут любить деревья и птицы. Облака окутают меня, и я задохнусь. Что мне делать? Как быть? Я хочу домой, слышишь? Я очень хочу домой. Где солнце? Я так боюсь, мне так страшно жить.
Правонарушитель упал на скамейку и тут же забылся сном. Когда он открыл глаза, перед ним на небе рассыпались звезды, сотни, тысячи, миллионы. Маленькие и большие, дрожащие на весеннем ветру. Правонарушитель почувствовал, как боль сковывает его грудь, он задержал дыхание и уставился на звезды. Ветер носился в волосах, глаза слезились, холод царапал босые ноги.
- А если смерти нет? А если, когда умираешь, не понимаешь этого, и я вот сейчас уже мертв, а думаю, что еще жив. И душа томится, и хочется покончить с собой? А что если это и есть ад? А вдруг это мое наказание за то, что я редко и неправильно молился? Наказание за то, что мало смеялся и много думал? А что если я умер давным-давно, но до сих пор этого не знаю и не узнаю никогда? Я надеюсь, что это не так. Пусть лучше после смерти не будет ничего, чем, если вот это и есть смерть.  Хотя если быть честным, если признаться самому себе тихо-тихо шепотом, то становится ясно, что больше всего на свете, я и боюсь-то, что после смерти ничего не будет. Никого не будет. Это страшно, будто прилетел к солнцу, знаешь, что оно должно быть где-то здесь, точно рядом, еще чувствуешь его тепло, а солнца нет. И понимаешь, что не будет никогда. И назад дороги нет, и ты остаешься один в огромном космосе, который, по сути, пустота, когда в нем нет солнца, которое ты так долго искал. И все твои поиски – ничто, и ты тоже ничто, потому что нет того, к чему ты стремился,  того, на что ты положил всю свою жизнь. Я боюсь, слышишь? Мне страшно, знаешь?
Правонарушитель смотрел в ночное больничное окно и потирал старый зарубцевавшийся ожог на своей руке. Он провел пальцем по глазному яблоку, на глазах выступили слезы. Правонарушитель перевернул страницу тетради и записал.
Заметка 2383 (17): «Нет здесь солнца, дура! В глаза солнце, в глазах. В улетающих на юг птицах».
№18
Судорога пронзила правую ногу Правонарушителя, он зажмурился от боли и начал лихорадочно вспоминать свое прошлое, которое теперь, в свете новых событий и в цвете палаты, казались ему не такими уж и мрачными. Первое, что пришло на ум Правонарушителя – воспоминание о том, как он бежал по распаренной и вспотевшей из-за июля улице. Правонарушитель любил свои воспоминания о лете, потому что лето было для него, как дом. Лето – это  время, когда чудеса действительно происходят независимо от того, веришь ты в них или нет. Правонарушитель бежал до тех пор, пока не понял, что через несколько секунд упадет на асфальт и умрет от удушья. Он сел на тротуар, прижав к себе ноги, и схватился за грудь. Она бешено вздымалась и опрокидывалась к позвоночнику. Голова гудела. Правонарушитель посмотрел на ослепительное небо и сощурил глаза. Облака неслись по бесконечному голубому конвейеру вдаль, чтобы опрокинуться за горизонтом. Чайки ловили ветер, распахнув настежь крылья. Машины проносились в полуметре от Правонарушителя. Он закрыл глаза и постарался не думать, чтобы услышать мир. Мир всегда говорит, причем говорит на ясном и понятном языке, но этого мало, чтобы понять. Для этого необходимо услышать.  Шум улиц, плеск воды, молчание старых, красивых зданий, разношерстые шаги – все это голос мира. Правонарушитель стал слышать рев моторов, треск тока в проводах, урчание голодных желудков, шорохи мыслей в головах прохожих. Листва терлась о воздух, трамваи, накреняясь, стонали, дети смеялись, ладони влюбленных тихо-тихо хлюпали. Правонарушитель улыбнулся – он услышал. Он достал тетрадь и стал записывать все то, что услышал.
Солнце колесит по небу, небо нежнее шелка. Музыка не может обжечь, а только успокоить. Если музыка наводит тоску или болезненно сжимает сердце – это эпиграф к твоему покою. Кто не прыгал в пропасть, тот не пробовал летать. Кто не пробовал летать, тот боится жить. Жить, действительно, очень и очень страшно, поэтому необходимо запастись спасательным кругом, тросом, якорем, парашютом. В общем, тем, что сможет тебя спасти от падения вниз. Но упасть нужно.  Хотя бы один раз, нужно это попробовать. Тогда будет легко понять, насколько здорово ходить на ногах, на своих двух ногах. Тогда будет легко понять, насколько приятно целовать любимого тебе человека. Тогда будет легко понять, насколько вкусна обычная вода из-под крана, которая пахнет хлоркой.  Тогда будет легко понять, насколько красива любая музыка, в каждом ее проявлении. Всего семь нот, а сколько чувств. Всего тридцать три буквы в алфавите, а сколько слов, чтобы описать свои чувства. Но самое главное – это осознание того, что любое чувство правильнее всего подчеркивать не словами, а молчанием, незыблемой тишиной. В этой тишине нот гораздо больше, потому что их нет.  Еще немного и я смогу постигнуть бесконечность, принять на веру мир, стать целым, стать прозрачным, стать решетом, чтобы просеивать через себя все, что я вижу, слышу, чувствую кожей. Еще немного и, кажется, я взлечу. Я буду выше крыш, выше самолетов, выше ракет, выше самого неба.  Еще немного.
Черт.
Я потерял.
Правонарушитель захлопнул тетрадь, достал сигарету и пошел вдоль набережной. Он пытался снова поймать мир, снова понять его речь, но голос терялся, прятался, пропадал за мыслями.
Правонарушитель шел мимо консерватории и через открытые окна он слышал сочащиеся звуки, прекрасную музыку виолончели и рояля. Правонарушитель застыл под окнами и стал слушать. Сознание вскочило на третий этаж, откуда доносилась музыка, запрыгнуло на подоконник и увидело двух девушек, закрыв глаза, играющих на музыкальных инструментах. Они не чувствовали жары, они играли прохладно и освежающе. Они растворяли пространство своей игрой, делали мир чуточку лучше в данный отрезок времени, в данный момент. Они рушили все границы, они говорили на языке, понятном каждому. Правонарушитель понял, что если бы люди хотели, они смогли бы построить Вавилонскую башню – для этого им нужно было бы только говорить с помощью флейт, роялей, скрипок, контрабасов, саксофонов. Люди бы поняли друг друга без слов – с музыкой.
- Эй, красавец, дай руку, погадаю! – хватая Правонарушителя за локоть, сказала цыганка.
- У меня нет денег, могу крестик отдать, но он серебряный, не золотой. – Безразлично ответил Правонарушитель, не открывая глаз и пытаясь не потерять удовольствие от  музыки.
- Ой, какой ты глупый, мне от тебя ничего не нужно! Дай только руку посмотрю! – запричитала цыганка.
Правонарушитель открыл глаза и посмотрел на свои руки. Он долго изучал линии на своих ладонях, пытаясь отгадать судьбу, но у него  ничего не вышло. Тогда он повернулся к цыганке и протянул ей свои руки.
Цыганка долго гладила своими смуглыми руками его ладони и вздыхала, шепча что-то на неясном Правонарушителю языке. Потом она резко отдернула руки и посмотрела на Правонарушителя.
- Мне тебя жаль.
- Мне себя тоже, - хмыкнул Правонарушитель.
- Ты не нужен смерти, ты никогда не умрешь.  Три раза будешь умирать, но три раза не умрешь. Три раза будешь на коленях молить о смерти и плакать, разрывая душу, но напрасно. Ты не умрешь.
- А четвертый раз?
- У тебя нет линии жизни на ладони. Значит, и умереть ты не можешь!
- Я уже мертв, может? – смеясь, спросил Правонарушитель. Он действительно не боялся цыганки, потому что ей нечего было у него украсть.  Именно это стало причиной того, что Правонарушитель почувствовал резкий подъем настроения и решил развеселить и цыганку, чтобы хоть что-то ей дать. Но Правонарушитель ошибся: цыганка закричала на своем странном языке и плюнула Правонарушителю в лицо. Убегая от него, она продолжала кричать свои заклинания, а потом споткнулась и упала на проезжую часть. Машины истерично гудели, проносясь мимо нее. Правонарушитель подбежал к цыганке, чтобы помочь ей встать, но она отдернулась от его рук и чуть не угодила под колеса автомобиля.
- Ты проклятый, слышишь? Ты проклятый! Ты никогда не умрешь! – цыганка еле-еле встала на ноги и побежала через дорогу.
Правонарушитель пожал плечами и закурил. Он, наконец, отер рукавом слюну и пошел к открытым окнам консерватории, но там уже никто не играл. Правонарушитель вздохнул и задумался о том, что действительно важно в этой жизни, и когда наступает смерть. Именно в тот день он открыл для себя вопросы чудес, духовного родства, невесомости на качелях. Он открыл для себя глупости истинного счастья. Город оделся в вечернюю прохладу, дышать стало легче, и Правонарушитель радостно и бесцельно бродил по городу, открывая для себя все больше и больше новых вопросов, которые не требовали ответа. Потому что любой вопрос задается не с целью узнать что-то, он задается, чтобы заставить человека сломать в себе неверное и построить новое, лучшее, в надежде, что новостройки окажутся правильными.
Заметка 2384 (18): Находить жизненно важные, как внутренние органы, вопросы – приятная форма бытия.
№19
Правонарушитель лежал обнаженным под белым светом хирургической лампы и считал от десяти до нуля. Не успев мысленно сказать цифру «семь», Правонарушитель провалился в сон. Дальше была только пустота и ничего больше. Правонарушитель не слышал разговоры врачей, не чувствовал, как на его ногах делают надрезы и не понимал, что его сердце остановилось.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ЛАВКА
- Батюшки святы! Что ты здесь опять делаешь? – прохрипел хозяин Лавки.
Правонарушитель испуганно озирался кругом. Он упал на стул возле рабочего стола мужчины с барабаном вместо живота и прошептал.
- Клянусь, я не хотел, я не специально! – Правонарушитель взял горящую сигарету из пепельницы и закурил.
- Да, я уже вижу. Тебя там оперируют, что ли? – спросил мужчина, забирая у Правонарушителя сигарету и делая затяжку.
- Кости на место ставят, а то я упал, дай боже, как сильно! – гордо ответил Правонарушитель.
Мужчина отошел от окна и сел за свой стол, быстро крутя диск на телефоне.
- Алло! Да, это я! Тихо! Мне нужен отдел дат, срочно соедините! Хорошо, жду. Что? Девушка, Вы в своем уме? С Вами Бог говорит!
Хозяин Лавки отодвинул от себя телефонную трубку и обратился к Правонарушителю:
- Не беспокойся, все будет хорошо, но если вдруг что, то я тебе самое лучшее место в раю найду, слышишь?
Правонарушитель кивнул и забрал у мужчины сигарету. Сделав затяжку, он посмотрел в окно и увидел нежные облака,  лениво плавающие над раем, и поморщился.
- Слушайте, а как же наш уговор? Это, получается, я победил и свободен?
Мужчина почесал лоб и свирепо заорал в трубку.
-  Я его на Землю спущу за такие ошибки! Слышите? Будет дворником работать! До свидания!
Правонарушитель внимательно смотрел на мужчину,  не скрывая своей ироничной улыбки.
- Нет, мой друг, ты не победил. Я бы так просто тебя не отпустил из-за того, что у меня работают оболтусы. Но что я могу поделать? Я же должен всех прощать их всех любить, а значит, отказывать в желании работать я не могу. Вот и приходится терпеть, а так убил бы его. Честное слово. Ну, давай докуривай и назад.
- Раз уж я здесь, может, поможете мне?
- Пользуешься-пользуешься, как и все. Ну, давай свои жалобы.
- Можно мне не видеть сны?
Мужчина закусил губу.
- Не нравятся? Я могу сменить тебе художника.
- Нет, я вообще не хочу видеть сны.  Я их не понимаю, и они меня расстраивают.
- Сейчас.
Мужчина достал черный квадрат и что-то на нем чиркнул белым карандашом.
- Выйдешь из моего кабинета и пойдешь налево, там будет художественная мастерская. Отдашь это кому угодно, там уже разберутся. – Мужчина протянул Правонарушителю черный квадрат.
- До свидания, - улыбнулся Правонарушитель.
- Ну, бывай.
Правонарушитель вышел из кабинета хозяина Лавки и побрел налево. Коридор был струнным. На гитаре Правонарушитель не играл с тех пор, как разбил гитару. Он уперся о стену и стал левой ногой зажимать струны, а правой перебирать их. Звуки выдавались паршивыми, поэтому Правонарушитель забросил свою игру и пошел аккуратно, держа равновесие, по туго натянутым струнам. В конце коридора Правонарушителя ждала широко распахнутая дверь с сидящими у мольбертов сотнями людей. Каждый из них что-то старательно выводил на своем полотне.
- Здравствуйте! – громко сказал Правонарушитель. Никто не откликнулся. – Я пришел от Него.  – Правонарушитель продолжал быть невидимым для сидящих в зале. – Я пришел с черным квадратом!
В самой глубине зала послышался грустный вздох.
- Чего тебе? – выглядывая из-за мольберта, спросил пожилой старик.
- У меня черный квадрат для художника, который рисует мне сны.
- Иди сюда.
Правонарушитель аккуратно проходил по лабиринту и заглядывал в чужие мольберты. Художники рисовали женщин и детей, катастрофы, поцелуи, цветы, ядерную войну. Они рисовали весь мусор, который попадает в голову в момент, когда веки смыкаются, а тело перестает принадлежать разуму.
- Держите! – Правонарушитель протянул старику черный квадрат.
-  Не нравится, как я рисую?
- Нравится, честное слово, очень красиво. Но я так устал.  Я бы хотел отдохнуть, хотя бы во сне.
- Хотя с другой стороны, оплачиваемый отпуск – это не так уж и плохо, верно? – спросил старик с улыбкой.
- Категорически согласен, - улыбнувшись в ответ, сказал Правонарушитель. – И да, я хотел бы Вас искренне поблагодарить: тот сон, где я шел по райскому саду, а потом наткнулся на автомат с исполнением всех желаний, он был невероятный!
- Спасибо, - искренне растрогавшись, сказал старик и потер свои увлажнившиеся глаза. - Хочешь нарисовать себе последний сон?
- А можно?
- Я разрешаю, - широко улыбаясь, ответил пожилой мужчина.
- Было бы здорово!
Старик уступил Правонарушителю место и встал за его спиной. Правонарушитель взял черную гелиевую ручку и начал чиркать на огромном холсте. Затем он взял фломастеры и гуашь и начал штриховать свой рисунок.
- А когда приснится?
- А ты дату поставь, тогда и приснится.
- Класс!
Правонарушитель написал в углу дату и встал.
- До свидания. И всего Вам хорошего, Вы, правда, замечательно рисуете, это я капризный и неразумный.
- Спасибо, малыш, береги себя.
Правонарушитель покинул художественный зал сновидений и побрел по струнному коридору. На выходе он сыграл серенаду Шуберта, а доиграв, открыл глаза и был ослеплен белым светом хирургической лампы.
- С возвращением, парень, ты нас напугал.
- Простите, - еле прошептал Правонарушитель, чувствуя невероятную сухость во рту и боль в ногах.
- Сейчас не спи, слышишь? Спать нельзя.
- Можно я закрою глаза, но буду петь? Мне очень больно. – Спросил Правонарушитель.
- Пой, - ответил медбрат и повез Правонарушителя по длинным коридорам больницы в палату.
Сколько лет прошло, все о том же гудят провода,
Все того же ждут самолеты.
Девочка с глазами из самого синего льда
Тает под огнем пулемета.
Должен же растаять хоть кто-то.

Скоро рассвет,
Выхода нет,
Ключ поверни и полетели
Нужно вписать
В чью-то тетрадь
Кровью, как в метрополитене:
"Выхода нет".
Выхода нет!

Где-то мы расстались, не помню, в каких городах,
Словно это было в похмелье.
Через мои песни идут, идут поезда,
Исчезая в темном тоннеле.
Лишь бы мы проснулись в одной постели.

Скоро рассвет,
Выхода нет,
Ключ поверни и полетели
Нужно вписать
В чью-то тетрадь
Кровью, как в метрополитене:
"Выхода нет".
Выхода нет!


Сколько лет пройдет, все о том же гудеть проводам,
Все того же ждать самолетам.
Девочка с глазами из самого синего льда
Тает под огнем пулемета.
Лишь бы мы проснулись с тобой в одной постели...

Скоро рассвет,
Выхода нет,
Ключ поверни и полетели
Нужно вписать
В чью-то тетрадь
Кровью, как в метрополитене:
"Выхода нет".
Выхода нет!

Выхода нет!
Сплин «Выхода нет».

Медбрат привез Правонарушителя в палату и переложил на больничную койку.
- Сейчас уже можно спать, тебе поставят капельницу. И да, боль не терпи, как только ноги заболят, сразу зови медсестру и проси обезболивающее, понял?
Правонарушитель качнул головой в знак согласия и уснул.
Проснувшись, Правонарушитель почувствовал невероятную бодрость и радость. Он достал тетрадь и записал.
Заметка 2385 (19): Блаженный сон без снов – приятная форма бытия.
№20
Когда я хочу доказать себе, что я существую, что я не сошел с ума, а если и сошел, то не так уж и далеко, я смотрюсь в зеркало. Как правило, я ненавижу свое отражение, но именно ненависть к себе заставляет почувствовать тепло внутри и осознать, что со мной все более-менее нормально. Когда-нибудь эту тетрадь найдет человек, который будет нуждаться в поддержке или помощи, он будет загнан в угол, и единственной его мечтой будет возможность почувствовать себя не окончательно одиноким. Именно тогда он найдет мою тетрадь и, лихорадочно перелистывая ее листы, будет находить в моих кривых словах мысли, которые блуждают и в его голове. Я очень на это надеюсь. Мне бы этого действительно хотелось.  Я сам всю жизнь мечтал, что наткнусь на тетрадь, которая сможет дать мне, если не ответы, то хотя бы поддержку, но мне не повезло. А сейчас уже незачем переживать о везении и невезении. Здравствуй, кто бы ты ни был. Мне это уже не важно, но не потому, что мне неважен ты, а потому что меня уже нет. Тебе сейчас плохо или хорошо? Реши для себя. Это важно. Еще реши для себя, что ты собой представляешь, а что не представляешь.  Напиши список своих желаний. Я даже пропущу страницу, идет?
______________ПУСТАЯ СТРАНИЦЫ ДЛЯ ТВОЕЙ МЕЧТЫ________________
А теперь реши, что мешает тебе осуществить мечты. Тебе тяжело и грустно? Не хочется жить? Кажется, что весь мир против тебя? Со мной происходит, черт возьми, то же.  Я теряюсь, я падаю и проваливаюсь в протекающие мимо меня дни, которые впадают в вечность.  Мне все время кажется, что надо мной поставлен эксперимент, что я чья-то подопытная крыса. Я понимаю, что мне нужно сломать прутья клетки и выбраться наружу, я знаю, что мне это под силу, но я не могу найти клетку. Я не понимаю, в чем я ограничен, потому что все утверждают мне, что я свободен. И я смотрю на свои руки, в которых зажимаю нож и понимаю, что я действительно свободен. Я могу убить кого угодно. Даже себя. Тогда что же не так? Что тогда плохо? Солнце должно светить ярче? Сутки должны быть длиннее? Что не так? Я постоянно задаю себе одни и те же вопросы, по-прежнему, не находя на них ответов. Надеюсь, тебя не постигнет моя участь.  Надеюсь, ты сможешь выбраться из этого порочного круга отчаяния и найти панацею от всех болезней. Я хочу, чтобы ты смог спастись, потому что в случае твоей победы, в выигрыше буду и я, а еще будут  и те, кто так же, как мы с тобой застряли в тисках своей немощи и всемогущества вселенной. Может, тебе, читающий это, повезет больше всех. Пусть будет так. Пойми, жизнь жутко проста и в этом заключается ее главная сложность.  Но это совсем не значит, что нужно опускать руки. Нет. Нужно искать способ победить. Так найди его. Я свой, кажется, нашел, только все еще не могу понять, точно ли я хочу сделать то, что решил. Я умру. Ты, наверно, уже догадался. Если кому-то кажется, что ты поступаешь неправильно, остановись и взвесь все «за» и все «против». И если ты тоже ощущаешь, что поступил неправильно, то скорее возвращайся, скорее начинай сначала и иди по-другому пути. Но если ты точно знаешь, что категорически прав. Если ты абсолютно точно уверен в истинности и верности того, что ты делаешь, то заткни уши и беги, беги, беги вперед. Я выстелю шелком твою дорогу, лягу поперек всех рек, потушу своим телом все встречные пожары, разорву и сломаю все преграды. Только доберись, только верь в себя так, как верю в тебя я. Я хочу быть уверен, что ты справился, поэтому прошу, съезди на море и покричи чайкам о том, что знаешь одного Правонарушителя, который писал в тетрадь разную ерунду, идет? Спасибо тебе.  Если я научусь, то я буду за тебя молиться. Хотя, наверно, не это должен писать семнадцатилетний парень человеку, которого никогда в жизни не увидит. В общем, я не знаю, удачи тебе и счастья. Хорошо?
Правонарушитель лежал под одеялом и в свете фонарика писал в тетради послание неизвестному человеку. Затем Правонарушитель положил тетрадь в пакет, завязал его и выбросил в окно. Окно он открыл с помощью бинта, привязанного к оконной ручке. Когда жизнь отрезает тебе ноги, остается только один выход: сделать себе крылья и пришить их к спине.  И Правонарушитель отлично усвоил эту простую истину.  Он, наконец, понял, что куда бы он ни бежал, где бы он ни прятался, он все равно остается на планете Земля, он все равно не может сделать шаг прочь, именно поэтому необходимо приобрести крылья и спрятаться в самом красивом облаке, а может, в осколках самой красивой звезды.  Правонарушитель взглянул на небо и задумался. Он покусывал изнутри нижнюю губу и представлял себе, как уходит прочь по Лунной дороге, как встречает Понтия Пилата, как дразнит Бангу, как, наконец, добирается до Луны. Он представлял, как садится в один из кратеров, будто в кресло и смотрит вниз на звезды, больше не переживая о том, что можно врезаться в столб,  о том, что через некоторое время отечет шея. С Луны все смотрится по-другому. Правонарушитель был в этом полностью уверен. Он так отчетливо представлял себя сидящим на Луне, что поверил в то, что это происходит на самом деле. От мыслей его отвлек перерезавший небо белой полосой самолет. Правонарушитель вглядывался в мигающие огни и понял, что только что смог достигнуть того, к чему шел многие годы своего одиночества – он смог сделать шаг прочь с Земли. Ненадолго. Возможно, на несколько секунд, вряд ли больше, но сам факт победы над пространством. Правонарушитель улыбнулся и потрепал волосы на голове. Правонарушитель достал новую тетрадь и сделал первую запись.
Быть самолетом
И раскинуть руки.
И ворваться в небо.
И распятым быть.
И опять не Иисусом.

И лететь под солнцем.
И излапать звезды.
Измозолить крылья.
И упасть на землю.
Если это было то, о чем  я думаю, то моя жизнь оказалась не напрасной. Это похоже на поцелуй той прекрасной девушки из психушки у окна больничного коридора. Теперь у меня есть два аргумента, если мне придется доказывать что-то Богу. Целых два.  О таких сокровищах можно только мечтать. Спасибо!
Правонарушитель долго сидел, уставившись на стену и пытаясь воскресить в себе то необъяснимое чувство свободы и выхода вовне. Но расслабленность и отчуждение покинули его. Правонарушитель смотрел на палату, которая пополнилась двумя юными и очень крепко спящими пациентами, открыл вторую тетрадь и сделал заметку, доказывающую неоспоримость и достоверность того, что несколько секунд своей жизни Правонарушитель, действительно, провел на Луне.
Заметка 2386 (20): Земля кончается, понимаешь ли, от этого никуда не деться – приятная форма бытия.
№21-22-23-24-25-26-27-28-29-№30
Через несколько недель приходя в себя после очередного наркоза, Правонарушитель очнулся с отчетливым и очень четким пониманием того, что очень скоро его жизнь окончательно перевернется. И в этом он не ошибся. Жизнь действительно круто повернулась под огромным углом. Третий пациент его палаты оказался чем-то вроде стрелки компаса или путеводной звезды. Правонарушитель долго пытался одеть в слова те чувства, которые испытывает к новенькому, каждый вечер изливаясь на бумаге, но так и не смог подобрать ничего лучше, чем:
Какое новое чувство я испытываю к тебе, парень.  Со мной никогда такого не было. Если я влюблялся в девушку, я хотел ею обладать. Я мечтал о том, чтобы она принадлежала мне, только мне и никому больше. Я готов был поубивать каждого человека, смевшего дышать  с ней одним воздухом. Я готов был умереть за нее сам. Мне хотелось касаться, трогать, обнимать. Целовать. Тебя я тоже хочу целовать. Твой высокий лоб. Да, только его. Хочу целовать твой лоб. Хочу, чтобы ты обращался ко мне по имени и смотрел на меня. Я хочу, чтобы ты думал обо мне, но только в том случае, если это будет доставлять тебя радость. Я хочу, чтобы ты улыбался, чтобы ты все время говорил. Я хочу ( я схожу с ума, верно? Я сошел с ума, да? И влюбился в парня?). Подумать только, что я несу. Влюбленность – это злополучные гусеницы-капустницы, это огромные слизкие черви с шелковыми крыльями, но у меня нет никаких бабочек. Мое сердце не бьется быстрее, когда я вспоминаю тебя, нет никаких симптомов банальной влюбленности.  Но как же мне хочется тебя защитить, как мне хочется забрать твой перелом и сотрясение себе, как мне хочется ворваться к Богу и закричать «Не смей его обижать, он самый лучший, он единственный! Боже, ты создал шедевр, посмотри на него, спрячь в музей под бриллиантовое стекло, подноси ему пищу и свежевыжатый сок!».  Наверно, не знаю. Не знаю, что происходит. У меня никогда не было друзей, я всех отвергал, чтобы не быть отверженным. Сейчас я хочу смотреть на тебя и писать картины, я хочу взять гитару и петь, я хочу сочинять тебе лучшие стихотворения. Никогда такого не было. Я знаю, что скоро ты покинешь меня. Я знаю, что скоро все навсегда закончится. И я сам не допущу продолжения, чтобы запомнить красоту момента, чтобы ощутить неповторимость. Тебя выпишут из больницы, а я останусь здесь навсегда. Все и закончится. Но умру я с третьим аргументов.  Я встану перед Богом и скажу ему:
• Я целовал губы самой лучшей на свете девушки.
• Я был на Луне и смотрел на звезды.
• Я сумел полюбить. Полюбить так, как ты хотел, понимая, насколько это прекрасное чувство.
Три моих незыблемых постулата. Первый постулат о прикосновении к лучшей душе через губы. Второй постулат об умении вышагнуть из Земли. Третий постулат об осознании настоящего чувства любви.
Я счастлив.  Очень скоро все закончится. А сейчас я позволю себе взять то, что никогда не брал, я прикоснусь к тому, что казалось мне ложью. Сейчас я буду дружить, я буду вести себя, как ребенок, я отдамся сказке, я вырву ее из своей головы и разбросаю по палате, по больнице. Всё вокруг станет моей сказкой. Всё превратится в самый лучший, дивный мир. А ему я отдам главную роль. И он сыграет ее. Потом повторит на бис. К сожалению, не мне. Он будет самым лучшим актером, самым храбрым героем, самым стойким воином. Он прославит свое имя и пронесет в себе частицу меня. И я буду спасен. Я понял, любовь – это высшая степень эгоизма, но прекрасного эгоизма. Такой эгоизм сравним с подвигом матерей, которые вскрывали себе вены, чтобы напоить своих детей хотя бы кровью. Страшно подумать, как сильно я ошибался, когда думал, что любви не бывает. В том качестве, в котором я ее всегда себе представлял. И как здорово понимать, что любовь не ограничивается свадьбой, детьми, внуками, записками в конверте, страстными поцелуями под окнами дома, серенадами под луной на всю ночь. Любовь, она больше. Она так всеобъемлюща, что мне немного не по себе. И я действительно сейчас счастлив. Счастлив понимать, что мне повезло полюбить. Это не любовь к брату, к сыну или же к любовнику. Нет, это любовь к человеку, к тому лучшему, о чем писали во всех книгах, о чем рисовали самые красивые картины, о чем ваяли скульптуры и умирали на войне. Это не плотская, не платоническая любовь. Моя любовь, как небо, сейчас. Да, как небо. Оно полно звезд, мигающих самолетов, чаек, оно дышит, оно помогает поверить в то, что все правильно, все здорово  и все именно так, как и должно быть. Эта любовь помогает мне дышать и знать, что любая проблема решаема, любая смерть обратима, любой тупик – только указатель к повороту, но не конец пути. В этой любви я буду вечен. И пусть ты никогда в жизни об этом не узнаешь. Мне не важно. Важно, что это сейчас чувствую я. Дурман может пропасть в любую секунду, рассеяться, как туман. Но пока я чувствую, я хочу об этом писать, я хочу доказывать себе каждым написанным словом, что все  взаправду.  Я благодарен. Я не знаю, кому говорить спасибо. И стоит ли вообще? Но я благодарен. Так любят поэты? Кто так любит? Кому еще так повезло? Это чувство, как будто музыка. То есть, я хочу сказать,  когда чувствуешь такую любовь, начинает казаться, что ты музыкальный инструмент, на котором играет самый искусный мастер.  И звуки, которые ты издаешь, звучат божественно, заставляют тела и души дрожать. Понимаешь? Я не знаю, как это объяснить.  Я хочу об этом молчать. Громко-громко молчать.
Правонарушитель закрыл и вспомнил удушливый день в деревне, когда он долго катался на велосипеде. Он ехал вдоль дороги, наблюдая за нежным пейзажем, за волнующейся, как море, травой, за блестящими переливами травы под жгучим июльским солнцем. Жара раскалила воздух, сделав все вокруг сизым. Правонарушитель свернул с шоссе на проселочную дорогу и, подпрыгивая на кочках, ехал в самую глубь ржаного поля.  На горизонте клубились облака с огромными горбами и выпуклыми животами. Мелкие обрывки тех огромных облаков проносились, закрывая на несколько секунд солнце, и исчезали. Правонарушитель шел по полю, по пояс спрятанный в колосьях ржи.  Правонарушитель лег под линией электропередач так, чтобы провода своей тенью перерезали его на пять частей, бросил на землю рюкзак, достал книгу и начал читать.  Когда оставалось дочитать несколько страниц, Правонарушитель почувствовал, что ветер стал сильнее, его порывы не оставляли на коже удушливое дыхание лета, напротив, в них была прохлада.  Теплые, как выступающий на теле пот, капли упали Правонарушителю на руки. Он посмотрел на небо и увидел, что огромные облака встают на дыбы и чернеют. Лучи солнца пронзали тучи насквозь. Горизонт превратился в огромную фиолетовую гематому. Правонарушитель начала читать, как можно быстрее, его губы шептали слова, а глаза носились вниз и вниз по строчкам.  Несколько ласточек с громкими криками пронеслись совсем близко к земле.
- Наверное, я дурак, - прошептал Правонарушитель и спрятал книгу в рюкзак. Он раскинул руки, чувствуя, как царапают ладони тонкие колосья, пытающиеся дорваться до неба.  Он закрыл глаза и стал ждать дождя.
Капля дождя упала Правонарушителю на лоб. Затем еще одна. Потом третья. Начался дождь. Он стучал по колосьям ржи и размачивал длинные черные провода, заставляя их трещать. Правонарушитель почувствовал дрожь в теле, он улыбнулся и стал слушать, как шипит воспаленная, раскаленная земля. Он лежал под проводами и восхищался их недовольным треском. Правонарушитель капли дождя, барабанящие по его уже мокрой насквозь футболке. Правонарушитель ощутил в себе бесконечность. В этот самый момент, лежа под дождем и трещащими проводами, он не думал о своем имени и предназначении в этой жизни. Он чувствовал себя маленькой частицей вселенной, может, ненужной, может, напрасной, но частицей, не потерянной пылью, о которой никто и не вспомнит, о которой никто не заплачет, а маленькой клеткой огромного организма, который дышит, ощущает, движется.  Правонарушитель мечтал остаться во ржи навсегда, мечтал о том, что дождь никогда не кончатся, а провода никуда не будут обесточены.  Но солнце уже начало раскидывать своими лучами облака, а чувство холода подтачивало наслаждение и портило своим присутствием всю картину. Правонарушитель поднялся и побрел к дороге искать во ржи велосипед.
Правонарушитель вдруг переметнулся в своем сознании из намокшего июльского дня в такой же жаркий майский вечер.
- А потом смотришь на небо и понимаешь, что его, в сущности, нет, есть только экран, отражающий душу.
- И, кажется, что до неба можно дотронуться рукой, да?
- Да, и ощущаешь, что в данный момент времени это является самым важным.
- И хочется оставить на нем свои отпечатки пальцев.
- Особенно, когда дождь избивает своими каплями асфальт и крыши домов.
- Кап.
- Кап.
- Кап.
Правонарушитель сидел на крыше дома и смотрел вниз на огромные лужи. Он говорил сам собой, как это обычно с ним бывало, размахивал руками, улыбался, смеялся, спорил, кричал, злился, потом снова улыбался.
Мысли снова вернули Правонарушителя к треску проводов и сильному дождю. Правонарушитель не мог понять, в чем причины этой мыслительной лихорадки, но у него не было сил, чтобы заставить себя все понять. Поэтому он спрятался под одеяло и, закрыв глаза, полностью отдался своей голове.
- Сдавайся! – кричал Правонарушителю мальчишка, сжимая в руках огромную палку, как будто автомат. Правонарушитель поднял руки вверх и, сощурившись, посмотрел на солнечный диск. Ближе к горизонту вылупилась холодная, почти полная Луна. 
- А что будет, если я побегу? – вдруг спросил Правонарушитель.
- Я застрелю тебя, - ответил мальчишка, потрясся своим автоматом.
- А если я не пойду с тобой?
- Я застрелю тебя, - снова ответил мальчишка, но уже не так уверенно.
- Тогда можешь стрелять. Я останусь здесь.
- Что?! – взвизгнул мальчишка, - ты должен идти со мной, у меня приказ привести тебя в штаб для допроса.
- Я ничего не знаю.
- Не ври, немецкая крыса! – прокричал мальчишка и, опустившись на корточки, не сводя глаз с Правонарушителя, подобрал с земли камень.
- Я отказываюсь идти, - ответил с явным немецким акцентом Правонарушитель. – Ты можешь стрелять прямо сейчас и искать мою армию, потому что я не скажу тебе ни слова, давай не будем тратить наше время.
- Молчать! – ответил мальчик и бросил в Правонарушителя камень.
В игре брошенный камень означал выстрел. Камень угодил Правонарушителю в левую коленку. Он упал на землю и сжал рану, из которой вытекала кровь. Мальчишка снова взвел курок на своем оружии и уперся стволом в лоб Правонарушителя.
- Тебе не нужна твоя жизнь, немецкая свинья?
- Жизнь нужна. Ты – нет.
Мальчишка ткнул Правонарушителя автоматом в лоб и бросил камень в живот. Правонарушитель упал на дорогу, раскинув руки, мальчишка пнул его ногой и побежал вперед по заросшей траве искать немецких шпионов.
В руках автомат, потому что солдат.
Блестят ордена, потому что война.
Вернулся домой, потому что герой.
Вернулся домой живой.
Эта тишина и солнца свет.
Вдруг сказали смерти больше нет.
Просто солнца свет и тишина.
Вдруг сказали, кончилась война.
Правонарушитель лежал на дороге и пел песню, которую слышал в фильме по телевизору. Он никогда не задумывался о войне, о боли и страхе, которое испытывали люди, когда шли убивать друг друга. Он не задумывался о цене человеческой жизни, а сейчас, представляя себя убитым немецким солдатом, Правонарушитель, наконец, понял, кто был на войне. Он осознал, что воевали обычные люди, которые хотели любить и быть любимыми, которые хотели воровать, обманывать, которые хотели делать что угодно, только не убивать, только не бояться остаться в живых и ходить по родной земле, которая стала чужой. Раньше Правонарушитель смеялся, когда читал стихи о войне, они казались ему забавными и наивными, а сейчас, когда он представил, что вместо него лежит бездыханное тело, из которого тонкой струйкой вытекает темно-красная кровь, чернеющая от дорожной пыли, он ужаснулся тому, сколько смертей стоит за ободряющими строчками о победе и подвиге. Правонарушитель представил сколько мертвых тел, таких же, как его собственно, лежат между рифмованных строк. И ему стало жутко страшно и одиноко.
В тот вечер, лежа на теплой пыльной дороге, Правонарушитель пообещал себе, что никогда не будет воевать, а если и позволит себе такую роскошь, то это будет война не за жизнь, не за смерть, не за родину.  Правонарушитель поклялся, что никогда не будет воевать за, он будет воевать только против. Против отчаяния. Солнце опускалось все ниже, делая небо оранжевым, а потом уже красноватым. Трава шумела. А война кончилась. Победили русские войска, разгромившие немецкий лагерь.
Я лишь хочу написать одну, как мне кажется, очень важную вещь. Солнцу совсем не важно, кого греть и в кого бросаться своими лучами. А значит, и мы должны стать безразличны к проявлениям своей заботы и любви по отношению к другим людям. Именно в этот момент наше излучение превратиться в свет, а мы станем звездами, на которые без слез не взглянешь. Обычно эту фразу понимают не так, как следует. В моем случае – это высшая похвала, определяющая мощность излучаемого света. Я никогда не стремился к тому, чтобы стать для кого-то солнцем, я никогда не хотел жить для кого-то, даже для себя, но сейчас я понимаю, насколько я ошибался. Сейчас, осознавший свое умение любить, я отношусь иначе к каждому человеку, я перестал видеть во всех врагов, я перестал искать причины и вину. Я научился восхищаться красотой человеческой жизни и понял, как на самом деле важно то, что я теперь могу умереть не напрасно. То есть, как же сложно это объяснить, но мой мир полностью рухнул, все то, чем я жил, исчезло, остался белый лист, о котором я так мечтал. Но я не буду рисовать море. Оно само ко мне придет, я оставлю лист пустым и дам возможность миру нарисовать все самому. Я позволю ему оставить отпечатки пальцев на моей судьбе. Я никогда не был так счастлив, как сейчас. Я могу не умирать, а если и умру, то все равно буду жить.
Вспоминаю рассказ своего друга, совсем не подходит, совсем не вовремя, но слова сами всплывают, от них нужно избавиться.

«Одна рука холодная, другая теплая. Что со мной? Все ли нормально? А если я наполовину мертв? Не может быть, я живой. Во мне книга. Сейчас во мне книга. Я все придумал. От корки до корки. Нужно писать. Но я так далеко от дома. Господи. Я чувствую, как она распустилась огромной розой у меня в животе. И она находится в подвешенном состоянии. Мне нужно идти как можно аккуратней, чтобы она не задела кислотных стенок моего кишечника и желудка, чтобы она не почувствовала мою убогую телесную оболочку и не умерла. Но идти нужно быстро, скоро роза завянет. Мне необходимо срочно начать писать. Все. До мелочей. До морщинок. У меня кружится голова. Я иду быстро и ровно. У меня выпрямилась спина, а руки судорожно считают ребра, как будто я обнимаю самого себя. Меня тошнит. Меня сильно тошнит. Роза хочет выпрыгнуть, но воздух ее погубит, потому что вокруг осень. Я стараюсь дышать как можно реже, чтобы улица не проникла в меня. Хорошо, что в наушниках громко орет музыка, это не даст книге вылиться через уши. Через уши. Я стараюсь идти с закрытыми глазами, чтобы она не выбралась через глаза. Но я должен идти аккуратно, чтобы не убиться, потому что тогда умрет и книга. А я должен донести ее. Донести до всех, до каждого, до больного, здорового, старого, молодого. До всех. Я не понимаю. Я не ощущаю реальность. Я расплываюсь, как будто в меня влили наркотик. Что со мной? Я судорожно смотрю на часы. Стрелки идут в разных направлениях. Кружится голова. Я останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что на этой улочке я один. Я подхожу к бардовой машине и смотрю в свое отражение. Напуганное, счастливое. Глаза уставились на меня с вопросом «ну что ты ждешь?». Отвечаю: я не понимаю, кто во мне, что во мне. Я это я? И мне тоже ответ : Да ты, это ты. Беги. Аккуратно. Стремись домой. Опасайся лестниц. Там можно растрясти. Закури. Заблокируй легкие. Тогда она не вырвется. Достаю сигарету. Зажигалку. Курю. Чувствую, что спасает. Хорошо. Уже торчит мой дом, царапаю правую ладонь о его серый кирпич. Хорошо. Если больно, значит, я живой. Значит, еще все хорошо. Что дальше? Мне кажется, что я сам герой книги. И меня кто-то пишет. Старательно, аккуратно пишет. Не зачеркивая, много думая над каждым словом. Спасибо тебе, втор. За заботу. За любовь. Вновь чувствую прилив тошноты. Держись. Только держись. Вот кровавая дверь. Нужно открыть. Нужно войти. Лестницы. Отражение говорило быть осторожным. Лестницы – самое опасное, что может быть. Хорошо. Облака плывут слишком быстро, а ветра нет. Что происходит? И голова, она кружится, я не чувствую себя в своем теле, будто кто-то другой во мне. Прилив сменяется диким желанием впасть в спячу и никогда не просыпаться. Я иду. Шаг за шагом, осторожно переставляя свои ноги, я пытаюсь догнать самого себя. И вот мой любимый, облезлый и самый родной третий этаж. Я упираюсь головой в ледяную дверь и на несколько мгновений чувствую, что я это я, что все хорошо. И жизнь привычно проста в своей сложности. Ключ плавно входит в замочную скважину. Какое соитие. И самое прекрасное, что эта пара никогда не изменяет. Они верны друг другу от момента рождения до самой смерти. Как же прекрасно, что на свете есть вечная, верная любовь. Это дает мне надежду. Я открываю дверь. Не снимая пальто и обуви, сажусь за свою печатную машинку и строчу о том, как во мне распустилась книга, как она нежна, как нужно ее беречь. О том, что я не чувствую себя. О том, что тошнит и голова идет кругом. Я успел. Я догнал самого себя. Конец».

У этого рассказа было смешное название, которое четко передает то, что происходит с героем. Давай же. Вспоминай. «Чувственное». Точно. Не больше -не меньше.
Что бы ты еще хотел написать в последний свой день? Да. Я решил. Сегодня я закончу свою старую жизнь и уйду в свой последний отпуск. Сегодня ночью. В Рождество. Мне кажется, что это самое правильное решение в моей жизни. Но я должен написать что-то еще. Как-то отпраздновать. Устроить словесный пир. Вспоминай, что тебе еще дорого и важно. Вспоминай. Думай. Пиши.

«Есть люди, которые никогда не смотрят из окна. Это люди, которые никогда не видят смену дня и ночи. Никогда не видят смену времен года. Они не знают, что бывает зима и лето. Они просто надевают шубы, потом куртки, потом футболки, потом снова куртки и снова шубы, сверяясь с термометрами, тикающими в телевизорах. Есть люди, которые никогда не смотрят из окна. Это люди, которые никогда не видят, детей, спешащих в школу, взрослых, спешащих на работу, и стариков, спешащих в могилу. Люди, которые никогда не смотрят из окна, не видят облаков, смеющихся чаек, задыхающихся в выхлопах, брошенных машинами, которые носятся по серым дорогам. Люди, которые никогда не смотрят из окна, не видят влюбленных, которые целуются, не отлипая друг от друга, не видят одиноких людей с собаками, не видят женщин с букетами цветов, спешащих домой, и не видят мужчин с букетами цветов, спешащих к женщинам, возможно, домой. Есть люди, которые никогда не смотрят из окна, они не видят, как дети, становясь взрослее, начинают спешить на работу, а взрослые, став старее, начинают спешить в могилу, а успевшие в могилу старики, наверняка становятся новым детьми, которые стремглав несутся в школу. Люди, которые никогда не смотрят из окна, не видят, как день сменяется ночью. Не видят, как люди в соседних домах, которые тоже не смотрят из окна, занимаются любовью, обгладывая тела друг друга. Люди, которые никогда не смотрят из окна, не видят, как в окнах соседних домов гаснет свет, включается свет, как взрослеют дети, как стареют взрослые, как исчезают старики. Люди, которые никогда не смотрят из окна, не видят, как дети прогуливают школу, как матери любят своих детей, как люди, у которых нет дома, тоже не смотрят из окна и тоже не видят, как кто-то спешит на работу, кто-то занимается любовью, а кто-то готовит обед. Есть люди, которые не смотрят из окна. Это люди, которые никогда не видят случайных прохожих, случайных детей, случайных птиц. Не видят ничего, кроме своего отражения в зеркале. Есть люди, которые никогда не смотрят из окна. Это люди, которые озабочены своим излишним весом, озабочены причинами стресса, озабочены болезнями в племенах Африканских стран, озабочены курсом валют и температурой в градусах Цельсия, и, может быть, но скорее, вероятно, что и сексуально озабочены. Есть люди, которые никогда не смотрят из окна. Это люди, которые никогда не станут причиной чьих-то бессонных ночей, причиной чьих-то стихов, причиной чьих-то вскрытых вен, причиной чьей-то смерти. Есть люди, которые никогда не смотрят из окна. Это люди, которые никогда не узнают, что такое рисовать сердце на запотевшем стекле, а потом наблюдать, как оно тает и превращается в улицу, по которой дети спешат в школу, взрослые спешат на работу, а старики спешат в могилу. В улицу, по которой носятся машины, женщины и мужчины идут с букетами цветов. В улицу, на которой строятся дома, в которых живут люди, которые занимаются любовью, и никогда не смотрят из окна».

Одно только не пойму, когда я стал так много наблюдать из окна за улицей. Смешно даже. Не такой я и плохой человек. А рассказ, да. Рассказ хороший, помню его в какой-то газете. В самом конце. Что ты можешь еще добавить перед тем, как побежишь собирать чемоданы? Какой мудростью ты можешь еще поделиться? Что тебе еще дорого? Вспомни.
О! Вот это. Пожалуй, это то, что мне нужно. Очень кстати. Подходит. Только мне повезло больше, чем герою. Я нашел друга, врага и незнакомца в трех разных людях. Я везунчик.
Время никогда его не щадило. И сейчас за окнами шел дождь, тик-так, отмеривая его последние минуты. Он чувствовал, что скоро придет смерть, поцелует его и уведет за собой, нежно обняв, как родная мать, а может, еще и с большим трепетом и добротой.

Он закрыл изнутри свой рабочий кабинет. Уселся в мягкое кресло. И достал три листа. Он знал, что не имел права на ошибку и что писать он будет только один раз. Без переписываний и исправлений. Всего три письма. Трем разным людям, которые, возможно, даже и не догадываются о существовании друг друга на этом скомканном и уязвленном комочке жизни, по имени Земля.

Письмо первое.

Он писал его своему другу. Человеку, который поддерживал его несмотря ни на что. Который был за него даже в те моменты, когда тот был категорически неправ. Другу, который не мог предать или оставить. Он писал, а слезы портили бумагу и разбрызгивали буквы фиолетовыми кляксами. Он писал до боли в руке, до легких судорог в указательном и большом пальцах. Он писал и писал до тех пор, пока не почувствовал легкий холод в ногах. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох.
«Смерть идет», - подумалось ему. И он был прав. Дождь стал утихать, и сквозь тонкие, уже почти незаметные удары капель о черепицу крыш, он услышал шаги. Ее шаги. Она шла за ним. Она шла к нему.
Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза и нащупал на столе сигарету. Закурил. Недолго думая, он открыл глаза, опустил первое письмо в конверт, старательно написал адрес и приступил ко второму письму.
Письмо второе.

Это было письмо врагу. Человеку, которого он ненавидел всей душой, каждой частичкой своего уходящего навсегда тела. Ему было больно, гадко писать это письмо, а вместе с тем до безумия радостно. Боевой огонь полыхал в его глаза. Бумага рвалась под напором его нажима. Казалось, что она даже стонет. Но это был ветер, который нес на своих не упокоенных плечах последнюю колыбельную. Колыбельную смерти. Все это было нормально. Разумно, в пределах жизни. Второе письмо было похоронено в конверте. Невечная могила, которую вскроют, чтобы вытащить нетленное тело слов, чтобы сохранить в себе память о том, кто был прав и не прав. И благодарность за то, что враг стал ближе друга, уча каждый день жить.

Третье письмо.
Наверно, самое странное, смешное и нелогичное письмо. А может, и наоборот. Письмо незнакомцу. Он надежнее уселся в кресле. Закурил вторую сигарету и принялся писать. Он уже не слышал, как за окном исчез дождь. И ветер тоже исчез. Исчезло вообще все. Там не было даже темноты. Смерть стояла за его плечом и смотрела, как он старательно пишет человеку, которого не знает. Которого не видел. Которого не слышал, которого вообще, может быть, даже и нет. Он выводил слова о том, что надо жить, надо любить, надо стараться. О том, что небо – это чудо, которое дано нам за просто так. Он много писал, не чувствуя холодных ладоней смерти, которые уже укрыли его неугомонные пишущие руки. Он спрятал письмо в конверт. Обнял лицо ладонями и перестал дышать. Нет, он еще не умер. Только лишь задержал дыхание, чтобы подготовиться, чтобы принять ее. Он услышал ее шепот и улыбнулся.

Дверь с неловким скрипом открылась и выпустила его из кабинета. Он медленно шел, скользя по коридору и добираясь до двери. По улице он передвигался, как приведение. Люди его не замечали, но и не сталкивались с ним, не задевали его плечами и локтями, будто его и не было вовсе. Он опустил письма в почтовый ящик и почувствовал, что от него уходит жизнь. Он стал падать, но смерть бережно подхватила его и понесла на своих костлявых плечах. Сигналили машины, кричали люди. Они о чем-то спешили, и он не понимал их слов, ему казалось, что все это очень глупо. Ему так хотелось, чтобы все вдруг затихло, и его, наконец, оставили в покое. Так и случилось.

На третий день он лежал в гробовой тишине. Он лежал просто в гробу. Кто-то стыдливо плакал о нем, кто-то говорил о нем что-то хорошее, а кто-то просто молчал и ел.
В дверь постучали. Пришел почтальон, у него в руках было три письма. Покойнику».
Не знаю, правильно ли я поступил, что решил сделать все именно так, но это лучше, чем предсмертные записки, которые выглядят пошло, особенно мои. Я становлюсь скучным и банальным, еще одна записка – это уже перебор.
Теперь осталось сделать кое-что самое важное, оставить послание тебе, парень. Я не знаю, как ты поступишь, но я точно уверен, что если я полюбил тебя так сильно, то ты все сделаешь правильно и так, как нужно.
Правонарушитель достал тетрадь для заметок и начал быстро строчить заметки. Он прекрасно понимал, что больше никогда не вернется к их написанию, он знал, что тот, кому придется их читать, никогда не поймет причин, по которым были подобраны именно написанные слова, никогда не узнает контекст этих заметок, не узнает, следствием чего они стали. Но это не имело никакого значения. Правонарушитель делал это для себя. Пытался помочь самому себе. Он хотел оправдаться и остаться.  Он знал, что может закрыть глаза и снова прийти к Богу с просьбой разорвать предыдущий договор и заключить новый, но Правонарушитель не мог себе этого позволить. Он окончательно решил закончить, согласно своей главной традиции. Возможно, со стороны это выглядит, как трусость или мелочность, как нежелание бороться, как сдача без боя. Но Правонарушитель с огромным трудом решил  остаться в больнице навсегда, зная, что теряет настоящую дружбу, настоящую любовь, о которой даже в Библии не решились написать. Он решил, что это приемлемая цена за недели абсолютного счастья, которые ему предстоят, за отпуск, в который он почти полностью собрался. Такой выбор вызывает в душе огромное количество противоречий, как, например, вопрос о суициде. Смелость или трусость. На первый взгляд, кажется, что человек, решивший покончить с собой – трус, каких еще нужно поискать, он боится жизни, боится трудностей и бежит как можно дальше, бежит только, чтобы убежать и скрыться, чтобы перестать бороться, чтобы больше не страдать. Но если посмотреть иначе и задать себе один вопрос, маленький и совсем понятный вопрос – а ты бы смог? – и честно ответить на него. Тогда-то и станет ясно, что не смог бы, потому что желание жить является ключевым страхом, самой большой трусостью перед смертью.  Человек готов терпеть боль, предательство и обиды только из-за боязни перед неизвестностью.  А это еще глупее и смешнее, чем самоубийство.
Правонарушитель усмехнулся и посмотрел в окно. Где-то вдалеке гудели машины. Ему хотелось воскресить в памяти какое-нибудь нежное воспоминание, но ничего не приходило на ум.  Все, что он мог вспомнить, это день, когда он вытащил ребенка из-под колес автомобиля. Вышло это совершенно случайно. Правонарушитель собирался перебегать дорогу в неположенном месте, а за ним увязался ребенок.  Узнал об этом Правонарушитель только в тот момент, когда услышал детский плач за своей спиной. Он повернулся, держа в зубах сигарету, и увидел ребенка. Ребенок покраснел и громко-громко плакал, не видя своих родителей. Правонарушитель бросил случайный взгляд направо и увидел быстро несущийся автомобиль. Ребенок крутился на месте и не знал, куда ему идти. Правонарушитель прыгнул к малышу, взял его на руки и перебежал дорогу назад после того, как мимо них с громкими гудками пронесся автомобиль.  Правонарушитель поставил ребенка на тротуар и взял его за руку, делая затяжку.
- Где твои родители, малыш? Ну, не реви! Не реви. Знаю, что ты мне не ответишь. У тебя и зубов-то, наверно, еще нет. Я не разбираюсь в ваших этих детских сроках. Веди меня к родителям, малыш.
- Не трогайте моего ребенка! – Правонарушитель услышал неподалеку визгливый женский голос и усмехнулся.
- А вот и твоя ненормальная кукушка. Ну, бывай, малыш. Счастья тебе.
Правонарушитель отпустил руку ребенка и побежал к дороге.
- Следите за своим ребенком лучше, милая дама! – прокричал Правонарушитель и помахал рукой, убегая по проезжей части на другую сторону улицы.
Правонарушитель не считал это за подвиг, как не считал бы за преступление смерть ребенка, в случае, если бы он не успел вовремя взять малыша на руки. Правонарушитель искренне не понимал, почему ребенок пошел за ним, но сейчас, когда он лежал в больничной койке и смотрел из больничного окна, он понимал, что чувство, когда он держал чужого ребенка очень похоже на чувство любви.  Эти маленькие липкие от конфет руки с нежной-нежной кожей, очередное продолжение чьей-то жизни, звено в цепочке истории – это похоже на любовь, на всеобъемлющее осознание. Правонарушитель взял свою тетрадь.
Мне стыдно, но я должен добавить еще несколько слов. Все никак не могу закончить.  Что это со мной?
 Итак, человек обладает огромной свободой и заключается она в том, что ее нельзя сломать, отнять, исказить. Если человек сможет это осознать, он и станет свободным. Это похоже на ленту Мебиуса, на вечный порочный круг Сансары, я не знаю, как еще это описать. И вырываться не нужно, необходимо согнуться самому. Сейчас я свяжу себя морским узлом, сейчас я сделаю из своей души огромную и прекрасную восьмерку. На этот раз я прощаюсь навсегда.  Хотя кому я вру? Я никогда не прощаюсь.
Правонарушитель вернулся к тетради с заметками и, наконец, начал писать, не отвлекаясь на рассыпающуюся память о боли, об отчаянии, о желании спастись.
Заметка 2387 (21): Научиться принимать счастье за лучшую форму бытия – правильная форма бытия.
Заметка 2388 (22): Смотреть на небо и осознавать, что сейчас по белкам твоих глаз пролетают птицы – приятная форма бытия.
 Заметка 2389 (23): Делать из своей души чудесный мир, а из своей жизни – сказку – приятная форма бытия.
Приписка: сказка – грош, да в ней кусок доброго сердца, на вес золото. Собирай сказки, становись богатым. Не забывай делиться: чем больше отдашь, тем больше останется.
Заметка 2390 (24): Если ты не плачешь, значит, тебе не больно.
Приписка: если тебе больно, но ты не можешь заплакать, то, вероятно, ты мертв.
Заметка 2391 (25): Слышать детский смех за стенкой, лежать без сил, чувствуя головокружение и, главное, свое сердце – приятная форма бытия.
Заметка 2392 (26): Найти в себе силы жить без третьей руки – приятная форма бытия.
Заметка 2393 (27): Не париться, а парить – приятная форма бытия.
Заметка 2394 (28): Ибо небо – это главное.
Заметка 2395 (29): Принятие - это приятная форма бытия.
Заметка 2396 (30): Уметь договориться с кем угодно, даже со смертью – приятная форма бытия.
Когда Правонарушитель закончил писать заметки, он провел пальцем по спирали тетради и, улыбнувшись, лег и забылся снов. Он знал, совсем скоро начнется то, чего ему всегда так не хватало.
№31
Правонарушителю снился сон. Сон был шершавый и небрежный. Во сне Правонарушитель шел по длинному коридору и видел свет в конце. Когда он дошел до источника света, он увидел яркую лампочку, торчащую из пола.
- Здравствуй, - прошептал голос.
- Добрый вечер, - ответил Правонарушитель. – Куда мне идти?
- Загляни внутрь себя. Ты почувствуешь все сам.
Правонарушитель закрыл глаза и услышал свое сердцебиение. Из его головы  вылетела огромная винтовая лестница к самому небу. Правонарушитель схватился за перила и побежал вперед. Мимо пролетали чайки. Чем выше поднимался Правонарушитель, тем тяжелее ему было дышать, и тем отчетливее он понимал, что лестница ведет, пусть и вверх, но не к небу, а к морю.  Тело Правонарушителя увлажнилось, кожа покрылась водорослями и кораллами.  Мимо проплывали прекрасные, пышногрудые русалки, корабли падали вниз, ко дну, как камни. Правонарушитель облокотился на перила, чтобы перевести дух и в этот самый момент он понял, что смотрит себе в глаза. Радужки меняли свой цвет от нежно зеленого к темно-фиолетовому, зрачки расширялись и сужались. Правонарушитель потряс головой и побежал дальше. Когда Правонарушитель почти отчаялся, не веря, что сможет добраться до последней ступеньки, он обнаружил, что лестница кончилась, а он стоит на самом краю.
- И что дальше? – попытался спросить Правонарушитель, но он смог лишь безмолвно похлопать губами.
Правонарушитель почувствовал, как сорвался вниз и полетел. С каждой секундой он летел все быстрее и быстрее, а на его спине отрастали огромные крылья. Вода послушно рассекалась под взмахами крыльев.
Правонарушитель вынырнул и коснулся поверхности воды, она была неподвижна и тверда, как стекло. Правонарушитель выбрался наружу и пошел по мутной глади воды. На краю, где начинался горизонт, кто-то сидел, Правонарушитель поспешил к нему. Когда он наконец добежал, он увидел самого себя сидящим на краю мира и болтающего ногами, выуживая что-то из огромной пропасти.
- Что ловишь?
- Звезды.
- Так и думал.
- Разумеется, ты бы сделал то же самое, если бы сидел на краю мира.
- Потому что я – это ты?
- Ты – это я. - Рассмеялся сидящий на стекле Правонарушитель, - как в глупой песне.
- А мне можно присесть?
- Думаю, что двоих нас стекло выдержит, если учесть тот факт, что мы с тобой одно и то же.
- Разумно, - Правонарушитель присел возле самого себя, закурил и посмотрел вниз. – А где улов?
- Я ем звезды.
- Они горькие, но дрожат.
- Ты все забыл! – воскликнул второй Правонарушитель. - Они горькие, колючие, но нежные и дрожат. Вот как надо!
- Точно, - первый Правонарушитель рассмеялся. – Знаешь, я всегда мечтал найти человека, который бы был похож на меня. Но я так и не смог его найти. И вот сейчас я сижу с тобой на краю земли, еще шаг – и я смогу покинуть эту чертову планету, но мне не хочется, потому что я, наконец, нашел себя. Я всю жизнь мечтал о чем-то таком, уже разуверившись в то, что я вообще умею мечтать.
- Скажи, кого бы ты отправил на море: человека, который никогда там не бывал, но очень бы хотел, или человека, который провел на море все свои лучшие часы, дни, месяцы, может быть, годы, который живет одной лишь мыслью о том, чтобы снова туда вернуться?  Кого бы ты выбрал?
- Этот глупый вопрос ты задаешь по причине того, что я сам всегда задаю такие вопросы или по причине того, что это сон, а значит, абсурдность не может не зашкаливать?
- Ты не ответил на мой вопрос, пока не скажешь свой ответ, я не скажу свой. Ясно?
Правонарушитель посмотрел на самого себя и почувствовал странное чувство. Наверно, такое чувство испытывают матери или отцы по отношению к своим детям. Наверно, такое чувство испытывают ученые, когда делают величайшее в истории открытие. Правонарушитель смотрел на свою копию и понимал, что сейчас перед ним сидит единственный на свете человек, который действительно его понимает.
- Сначала я хотел сказать, что выбрал бы того, кто уже был на море. Потом подумал, что это подло, ведь у того человека, что был на море, есть воспоминания, а значит, стоит ему только закрыть глаза и немного напрячься, то он почувствует нежный морской запах, а значит, стоит выбрать того, кто не был на море. Затем я все взвесил и решил, что не могу выбрать, кого из этих ребят отправить на море. Именно поэтому я решил, что лягу с ними на операцию. И операция будет такова: мне пересадят по одному их глазу, а им – по одному моему. И они будут видеть моим глазом море, которое вижу я их глазами, когда сам поеду на море.
- Ты эгоист.
- Я знаю. Именно поэтому сейчас в моем последнем сне сидит не кто-нибудь, а именно я.
- Так ты помнишь?
- Помню ли я, - Правонарушитель помогал своему близнецу доставать очередную звезду из бездны, - что нарисовал в художественной мастерской свой последний сон, который должен мне присниться за сутки до смерти? Конечно, помню. Я все предусмотрел.  Пока я шел по лестнице сюда к тебе, я успел почувствовать все любимые запахи, услышать все любимые песни, увидеть все любимые места. Я нарисовал в своем сне все, что я не успел сделать, чтобы прочувствовать это перед тем, как я покину эту  планету. Прямо сейчас я могу сделать это во сне – попробовать вышагнуть из нашего мира и шагнуть в другой. Это я тоже нарисовал. Попробовать, как там, чтобы в случае, если мне не понравится, не доводить дело до конца. Но сейчас, в данную секунду, я сижу в месте с тобой-собой и я счастлив. Я нашел человека, которого искал. И такой шанс снова не выпадет мне, поэтому-то я остаюсь здесь с тобой удить звезды и ждать, когда придется медсестра и разбудит меня идиотской фразой о том, что нужно брать градусник и измерять температуру.
-  А чего ты тогда хочешь?
- Я хочу помолчать с тобой.
Правонарушитель улыбнулся самому себе и кивнул, он отдал своему близнецу удочку и достал новую.
- Только можно последний вопрос, не считая того, что я задаю сейчас?
- Спрашивай.
- Что ты чувствуешь перед смертью?
- Чувствую счастье избавления от несправедливости и тоски, чувствую, что простил всех, кто причинил мне боль и чувствую, что прощен всеми, кому причинил страдания.
- Волшебно, наверно.
- Как то, что я сижу с тобой и ловлю на удочку звезды.
Заметка 2397 (31): Получать удовольствие от осознания своих ошибок – приятная форма бытия.
№32
Правонарушитель был слишком худым для халата, в который он спрятался, чтобы не замерзнуть сидя на подоконнике и выкуривая последнюю сигарету перед великим путешествием, поэтому он был похож на Маленького Принца в нелепой и большой ему мантии. Правонарушитель заканчивал. Это глупая традиция была для него чуть необходимее кислорода и чуть нужнее смысла жизни. Он долго полз к подоконнику, обливаясь потом и постоянно озираясь на часы, которые напоминали бешеного пса, бегущего за своей жертвой с раскрытой, брызжущей липкой пеной пастью. Правонарушитель не мог ходить, но он сумел спастись от злых часов и вовремя коснуться воспаленным затылком обмороженного стекла огромного больничного окна.
В трясущихся руках он держал распухшую тетрадь, ручку, зажигалку и сигарету. Правонарушитель остался совсем один, по-настоящему один, как тогда впервые, когда ему было одиннадцать лет. Но он больше не чувствовал страха и отчаяния, теперь он принимал свое одиночество, он сумел его познать. Улыбка озарила лицо Правонарушителя.
Правонарушитель открыл окно, глотнул острого морозного воздуха и начал писать. На последнем развороте тетради. Бумага была для него местом искупления, он безбожно пачкался пометом стихов, понимая, что каждая рифма сродни петле или дрогнувшей под ногами табуретке.

Правонарушитель закурил.

Не кури сигарет
О море не думай
Звезд с неба не пытайся сорвать
И беги подальше из нашего мира
Где за правду приходится вечно лгать

Шагов не считай
Не жди рассветов
В любовь до гроба не вздумай верить
В нашем мире все обозначено ценами
И даже чувства можно измерить

Не ходи по воде
Летать не пробуй
Стихи навсегда писать забрось
В нашем мире, как картошка, продаются души и дети -
Не жди, когда сам продашься
Закрывай глаза и давай под откос.
Потрясающе.  Изумительно. Не то, что мои.  Хочу, чтобы это стихотворение стало моим гимном. Хочу, чтобы оно вовсю трубило, когда я, наконец, смогу все закончить.  Закончить абсолютно все.
Пепел падал на колени.
Правонарушитель вздохнул и прошептал, глядя на пустые глазницы спящей больницы: «ты дерьмовый поэт, потому что ты струсил, а у него все получится. Теперь у тебя тоже получится, но кое-что другое».
Правонарушитель схватил окурок и прижал его к левой коленке – «чувствуй, что живешь, больно - это тебе не страшно. А теперь ползи спать».
Через десять минут мокрый, больной, но жутко счастливый правонарушитель стал тонуть в черствой, как старый хлеб, кровати. Он знал, что через несколько часов, а может, даже раньше, он окажется под белыми прожекторами хирургической лампы, навсегда отречется от умения ходить и познает полет. Ожог на коленке станет точкой в рассказе про вечный бег в никуда и напоминаем о том, что он когда-то был по-настоящему жив. Отсутствие ног станет прекрасным предлогом к принятию своих крыльев. А принятие – это, как известно, приятная форма бытия.
Правонарушитель взял костыли и пошел, задыхаясь от боли в ногах.  Его палата спала тревожным, но тихим сном. Дверь скрипнула, и Правонарушитель оказался в больничном коридоре, который был пуст и безмолвен. Правонарушитель сделал несколько шагов, жадно глотая тихий воздух, раскинул руки, бросив костыли, и пошел сам. Костыли со звоном  упали на кафельный пол, раздробив больничную тишину. Боль в ногах стала бесчеловечной  и невыносимой. Правонарушитель сделал несколько шагов, мысленно перелистывая тетрадь с заметками, которой больше у него не было, и вспоминая слова последней заметки. Ему казалось, что он слышит, как хрустят сломанные кости в его ногах, но Правонарушителю было необходимо сделать несколько шагов перед тем, как навсегда расстанется с этим даром – чувствовать под ногами землю.
Правонарушитель упал на пол и закрыл глаза. Он знал, что больше никогда не откроет их, он знал, что сейчас он подвел итог всей своей жизни. Он закончил абсолютно все, даже свою традицию заканчивать.  Это понимание едва держалось в голове и напоминало по форме бесконечность.  Боль отступала, позволяя оцепенению завладеть телом Правонарушителя.  Правонарушитель услышал быстрые шаги, которые приближались к нему. Он почувствовал, как белый свет коридорных ламп пытается пробиться сквозь шторы его век, но свет был слишком слаб, ему ни за что было не справиться с тягой Правонарушителя к вечному морю.
Правонарушитель не чувствовал боль, когда его неаккуратно переложили с пола на каталку и повезли в операционную. Он не чувствовал, как  ему ставили капельницы и делали инъекции обезболивающего. Правонарушитель ждал момента, когда скальпель коснется его кожи, когда рентген облучит его ноги и покажет, что они превратились в мешок с осколками костей.  Теперь все кончилось, чтобы начаться уже не здесь.
МУЗЫКАЛЬНАЯ ЛАВКА
Правонарушитель сидел в мягком кресле, сделанном из чехлов для гитар. Он смотрел в окно и видел где-то вдалеке рай. Он сиял и благоухал. Нежный запах рая сочился через щели в неплотно закрытых окнах.
- Догадался все-таки, - улыбаясь, сказал хозяин Лавки.
- Догадался, - ответил Правонарушитель.
- Официально ты свободен, но это значит только то, что ты имеешь полное право выбирать род занятий на ближайшую вечность. Я подчеркиваю фразу «имеешь право», потому что знаю о твоем забавном прозвище и повадках. Это право тебе нарушить не удастся. Божьи права, к сожалению, мой друг, не нарушаемы.
- Значит, все мои муки  и попытки суи… - Правонарушитель закашлялся, - были частью Твоей игры?
-  А ты думал, - улыбнулся хозяин Лавки. -  Я все придумал давным-давно, пока ты еще не появился на свет.
- Но почему тогда я? В этом есть какой-то смысл?
- Нет, смысла нет, у меня есть список судеб, список размером в вечность. У каждой судьбы есть порядковый номер, как и у каждого рождающегося на свет человека. Я нашел номер судьбы и дал ее тебе, даже не зная, какой у тебя пол, какой у тебя цвет кожи и в какой стране ты будешь жить.
- А зачем список?
- Мне скучно, - хмыкнул мужчина.
- Ясно.  А что с занятиями?
- Ах да! – смеясь и почесывая, воскликнул хозяин Лавки. – Можешь стать ангелом, музой, можешь вернуться на землю, если вдруг тебе это ТАК хочется.  Можешь поехать отдыхать в рай, есть еще в аду пару местечек, правда, там жарковато, но многим нравится.
- Я бы хотел есть рыбу и носить на крыльях капли моря.
- Решил в чайки записаться?
- Вроде того. – Пожимая плечами, согласился Правонарушитель.
- Только без всяких злых умыслов: будишь по утрам людей своими истошными криками, питаешься падалью с помоек, любуешься закатами и рассветами и задумчиво смотришь на море. Все ясно?
- Да. Где подписывать?
Хозяин Лавки протянул Правонарушителю огромный кусок парусины. Правонарушитель почувствовал, как из его глаз потекли слезы с запахом моря.
- Я так и знал! – вдруг закричал он.
- Что?! – вскрикнул хозяин Лавки.
- Я знал, что у каждого море в душе, а слезы – это морская вода. Я знал! Я знал! У меня море расплескалось. Я им подпишу, идет? Есть люди, у которых море пересохло, а есть те, у кого цунами. Я ведь так и знал! – Правонарушитель улыбнулся и поставил слезами галку на парусине, мысленно представив, что это птица.
- Тебе на подоконник.
- Я знаю, до свидания.
Правонарушитель свистел, выпрыгивая сороковую симфонию Моцарта и повторяя, как заклинание последнюю заметку.
Заметка 2398 (32): Понимать, что правонарушитель не есть злоумышленник - отличная форма бытия.


Третья часть. Домашняя.
10 февраля. Понедельник.
Я лежал в ванной, слушал любимую музыку и читал тетрадь с заметками Правонарушителя.
Заметка 2398 (1): Найти своего верного апостола и дойти с ним по воде до моста – приятная форма бытия.
- Кто бы ты ни был, Правонарушитель, я продолжу твое дело и буду писать заметки, пока не отдам тетрадь тому, кто нуждается в ней.
Мои разговоры с самим собой прервал приступ вдохновения, напоминающий подступающую к горлу тошноту.
- Сейчас-сейчас. – Обращаясь к своей тошноте, прошептал я и принялся писать.
"Молитва поэта".
Дым табачный

Выел глотку и глаза. И слезы слепят. И мысли, как гроза, тычет иглами молний в душу и в сердце громом. Это похоже на кулачный

Бой
Со своей головой.
Вечной виной.
Красным вином.

Конечно, я упаду от ударов.

Конечно, я проиграю, не дотянув пару раундов до рая. Но, может быть, Бог амнистирует,

Зафиксируя

Все искупленные прегрешения, все лишения и все пережитые мной унижения.

Может, отменит все кары

И разрешит не летать Икаром

Под палящим солнцем ВНЕпрощения.

Может, я не буду больше падать в самое мертвое море и разбиваться о самые острые скалы.

Может, Бог перестанет скалить

Свой рот и убегать, крича: "Не догонишь- не догонишь!
Не будешь спасен!".

Боже, может, ты вспомнишь,

Как я молился тебе дрожа под дождем.

Может, вспомнишь, как сделал из сердца огромный Божий дом.

Может?

Может, дашь сигнальный свисток

И пустишь по телу ток

Словами о том, что бой

Окончен - впереди лишь тишина, и свет.

И ангелы выстелют под бархатный морской вой

Облаками
И святыми ликами

Парапет

И мою дорогу в рай.
Послесловие больничное.
Я выучил правила наизусть. Я не мог себе позволить подвести Командира. Я не искал ни его, ни Присыпку, ни Колокольчика. Я жил, жил, жил. Но птицы носят на своих крыльях не только капли моря и частицы лета, они носят на своих крыльях память и новости. И я узнал, что Командир стал птицей. Я узнал его, когда он летел, сгорая в закате уходящего дня. Командир ненадолго отбился от своего косяка и кружил надо мной, смеясь с надрывом и какой-то больной радостью. Но он, наконец, стал счастлив, и я был спокоен.
Командир решил покинуть больницу не на своих двух, не на своих четыре, а на крыльях, не через главный вход, не через черный ход, а через оконные глотки северного крыла. Когда ему делали очередную операцию, он выбросил на холодный кафельный пол свое измученное сердце и убежал на подоконник ждать приближение осени. Уже на подоконнике он слышал, как сердце добивает свои последние удары, так похожие на куранты часов в преддверии нового года. Командир слышал, как испуганные и слепые хирурги пытаются нащупать на полу его сердце, пытаются положить его на место. Командир дождался момента, когда в палате № 6 не останется ни одного воина, кроме него самого. Но один в поле не воин. И он перестал воевать. Он последним покинул битву, ушел с гордо поднятой головой, ушел так, как уходят все победители. Я пытался написать о нем стихотворение, но понял, что это станет попыткой найти его. Поэтому написал стихотворение о себе.
Мне кажется,

Я слишком мало смотрел на облака,
Лежа распятым под небом в море травы.
Слишком мало отдавал просящим с дрожащей рукой и опущенной шляпой своей прозрачной, как дождь, любви.
Да и раны в сердце не так велики,
Чтобы ронять из глаз хрусталь печали
И возвращаться к началу
Первой строки,
Стараясь точным выстрелом слов замолить все не свои грехи.
Стих показался мне пошлым и смешным. Я вырвал листок из тетради и выбросил его с моста. Листок бесшумно упал на рельсы и застыл. Я пробовал писать еще, но ничего толкового не выходило. Я докурил очередную сигарету и побрел домой.
И в этот самый миг, когда я шел по улице, я вспомнил, что обещал еще одну сказку, которую так и не написал. Мне стало стыдно и горестно, я бросил костыли и сел прямо на асфальте, достав из рюкзака тетрадь. Я писал последнюю сказку Маленького Иисуса для палаты № 6. В секунду я понял каждую реплику Командира, каждое его слово, каждый его взгляд. Я почувствовал приступ тошноты и вместе с тем счастья, потому что смог осознать, сколько любви прятал в себе Командир. Любви для меня. На обложке тетради с заметками Правонарушителя мелким почерком я написал:
«Исповедь о карманном терновом венке и о кое-чем важном».

Святой отец, прошу,
Отпустите заранее, я точно знаю, что согрешу.
И уже в этом каюсь: слезами смог бы вымыть весь пол храма,
Но меня примут за дурака или хама и избавятся от меня, как избавляются от ненужного хлама.
Я так устал, закричал бы: 'Спасите!', но еще две с лишним тысячи лет назад мое горло залили свинцом,
А в руках не осталось крови, чтобы на безмолвных стенах домов, между которыми я загибаюсь, оставить графити со святой троицей - 'SOS'.
Отчаяние целует меня в засос
И оставляет на моих губах кровавый вопрос:

'Зачем и для чего именно я?'

Давным-давно я был назван безумцем и глупцом, еще раньше был брошен родным отцом
На самую неплодородную, неблагородную, неблагодарную землю. На ней моя кровь превратилась в вино,
А оно
Превратилось в яд.
Над
Землей Луна обливается унынием и липким пОтом. На земле вечный минор,
Ор и мор.
А теперь о самом грехе: скоро я буду вор.
Я пойду по неосвещенной фонарями, но освященной моими слезами, которыми нельзя мыть пол храма,
Улице, спрятав в ворот лицо, а в грудном кармане -
Возле очередной раны -

Нечто важное и терновое кольцо.

Я совершу страшное преступление -
Лишу людей неопознанного и непознанного ими явления,

Как яркие огни на черном небесном одеяле.
Но мне ли и за мои дела ли
Отвечать? Ведь я и спятил только потому, что был распят,
И с головы до пят
Я, как самое ложное мнение:

Ошибочный

Ушибленный

Лишенный

Счастья кричать о спасении, потерявший попутный ветер, а ведь, знаете, мне хватило бы и одного дуновения.

Я оставлю важное в куртке.
Без дрожи нажав на курок пальцем с терновым кольцом, отправлю в свой пульсирующий болью висок
Пулю. Сигарета превратится в истлевший окурок.
И из турки
Убежит так и не выпитый мной кофе.

У важного безумно красивый профиль.

У важного небом пахнут волосы,

А в голосе, в обычном, казалось бы, голосе,
Я нашел дом и покой.

Я знаю, что должен был раздать важное людям, как манну.
Но я маленький, глупый и очень плохой.
Важное останется в моем грудном кармане -
Моя огромная любовь останется со мной.

Отпустишь или отнимешь, святой отец?
Мне ничего неизвестно о судьбе Присыпки и Колокольчика, но я точно уверен, что с ними все хорошо. После того, как я вернулся домой и стал жить обычной жизнью человека, который прячет под одеждой огромные крылья, я обращался к Богу с молитвами всего три раза. Первый раз я обратился к нему тогда, когда увидел мертвую чайку со шрамом на крыле. Это выглядело довольно странно. Птиц со шрамами ранее я не наблюдал. Так я начал молиться, прося Бога о том, чтобы это не был Командир. Я помнил огромный шрам от ожога на его руке. Второй раз я обратился к Богу, когда через много-много лет увидел мальчика во дворе, играющего с другими детьми. Он был до боли похож на Колокольчика, в тот момент я молил Бога об одном: пусть это будет его сын, пусть мне не показалось.
Третий раз случился в тот миг, когда я услышал басистый голос мужчины за прилавком, кричащий «Не сыпь мне соль на сахар». Эту фразу я слышал ранее только от Присыпки. Я молил Бога о том, чтобы тот мужчина и был моим старым другом.
Могут пройти годы, столетия, Земля может разбиться вдребезги, но крылья, которые я обрел, навсегда останутся со мной. И я хочу верить, что каждый, кто обрел такие же крылья, смог найти свое небо, в котором не страшно их расправить. Жизнь наполнена сказками, которые обязательно кончаются, рад я только тому, что у этих сказок самый лучший конец.
Послесловие санаторное. О Правонарушителе.
Люди никогда не исчезают. Люди никуда не пропадают. Люди меняют свое качество и становятся чем-то или кем-то другим. Правонарушитель сидел на холодном подоконнике окна в северном крыле больницы и смотрел на догорающее лето. Совсем скоро, он знал, придет осень. Правонарушитель потерял свою память – каждая птица теряет память – поэтому он не думал о своем страхе перед осенью, он не боялся ухода лета. Теперь это его не заботило. Птицы – чудесные создания. В их глазах всегда небо, в их сердцах безошибочный компас, у которого есть только одно направление – счастье.

- Тебе нравится море? - спросил маленький мальчик, держа на руках большую чайку и поглаживая ее нежные белые крылья.
Чайка посмотрела на мальчика и взмахнула крыльями. Мальчик отпустил птицу и наблюдал за тем, как она кружится на фоне синего небесного полотна.
- Да, мне нравится море, - прокричала чайка и села на камень близ мальчика. – А почему ты сегодня такой?
- Мне захотелось снова почувствовать детство, - пожимая плечами ответил мальчишка, - разумеется, я понимаю, что детство – это такой внутренний орган, не иначе, и есть он не у всех. Некоторые его удаляют, как аппендицит, некоторые теряют его при жизненных авариях, некоторые нарочно вырывают его из себя и бросают на корм воронам.  Но сейчас, когда я в виде мальчонка с загорелыми руками и  обгоревшими плечами. Сейчас, когда я смотрю на море и проверяю часы, зная, что если я опоздаю, меня будут ругать,  я чувствую себя счастливым.
- Дети – мудрейшие создания, Боже. Ты поработал на славу, когда создавал их!
- Спасибо, Командир, - чайка неодобрительно вскрикнула и пролетела над головой мальчика, задев несколько прядей волос своими лапками. – Прости-прости, я хотел сказать, Правонарушитель. Никак не могу поверить, что в чайке сидит огромное человеческое сердце, которое умеет тосковать. Получается, ты и сейчас не обрел покой?
- Обрел, Бог. Я теряю память, когда смотрю на море и вижу его полыхающим в закате. Но иногда мне необходимо почувствовать что-то нормальное, человеческое. И я вспоминаю больницу, это были лучшие моменты в моей жизни. Война, друзья. Любовь библейская.
- Лучше библейской!
- Точно, гораздо лучше, - снова сев на камень, сказала птица.
- Эхо вы действительно здорово прикончили, ребята! – хлопая в ладоши, воскликнул мальчик.
- Зачем ты его вообще придумал?
- Я не придумывал. Я создавал только хорошее, совсем не думая о том, что созданное мной может вступать в реакции с частями друг друга и создавать что-то, на что я не рассчитывал. Сначала мне было интересно за всем этим наблюдать, а потом я понял, что что-то идет не так, когда люди стали убивать друг друга из-за какой-то ерунды. Сначала они не могли поделить мясо, которое ели, потом они не могли поделить женщин, которых любили. И, наконец, они не могли поделить землю, на которой жили. И воевали так, будто где-то есть еще одна такая земля, на которую можно будет уйти, когда эта будет полностью разрушена от их войн. Когда я увидел, что сделал со своим творением, я пустил все на самотек, потому что помочь был уже не в силах. И сейчас, когда у меня есть возможность дарить людям покой, я дарю, чтобы хоть немного замолить огромной грех перед людьми, знаешь какой?
- Нет, какой?
- Я подарил им разум, я подарил им умение слышать музыку, писать музыку, любоваться окружающим миром, но я не подарил им правило, которое бы делало искусство обязательным, как сон, пища и туалет. Тогда мне не приходилось бы дарить покой, люди и так были бы спокойны, познав прелесть мира.
- Ты немощен, как человек.
- В этом-то все и дело, Правонарушитель. А ты очень умный. И горжусь тем, что ты мое творение. Тем, что ты обо всем догадался сразу.  Я, наверно, пойду, мама должна была приготовить вкусный ужин.
- Беги, и смотри на дорогу! А то Иисуса уже однажды сбило.
- Он выходил из трамвая, - крикнул, убегая мальчик.
- Это не так уж и важно, - ответила себе под нос птица и улетала в сторону горизонта.
А небо было волшебным, небо было вечным и совсем не безразличным. Звезд покрывали небесную гладь, не боясь лучей солнца, а солнце не воспаляло землю, напротив, спасало от холода и тоски. Такой цвет неба можно найти только в цвете радужки новорожденного ребенка. Ясное, голубое небо. Если бы кто-нибудь хотя бы раз прислушался к небу, он бы смог почувствовать даже запах, каким оно пахнет. Он смог бы увидеть все звезды, что были и будут на небе. Он смог бы сказать ему что-нибудь и получить ответ. Правонарушитель поймал ветер и, расправив крылья, разлегся в воздушной струе. Он закрыл глаза и дал своему лицу почувствовать тепло опускающегося на дно моря солнца. Правонарушитель больше не мог улыбаться, клюв не позволял сделать это, но улыбка, она не на лице, она где-то в груди. Это легко чувствуется – внутри что-то натягивается, будто бы декорация  над сценой театра, и ты понимаешь – это улыбка, сейчас я счастлив.
Чайки дробили криками небо, синее, рваное до лоскутов.
Ветер вытрепывал волосы. Где-то, казалось, море было недалеко.
Казалось, и небо можно потрогать, спрятать в тепло рукавов.
И любить, казалось, не больно вовсе, не страшно и в чем-то даже легко.
Сегодня был рыбный день, ангелы высыпали на причал, достали свои сигареты, сняли кеды и забросили в соленую воду удочки. Ангелы хохотали, разговаривали о прошедших скачках, о курсе валют на рынке, о своих могильниках, состоящих из нескончаемых любовей, которые они так и не позволили себе выплакать. Правонарушитель летал над ними и слушал их рассказы. Один из ангелов запел, ясное дело, ангельским голосом, и над морем разлилась нескончаемая благодать, даже солнце, уже почти полностью утонувшее в море, зацепилось лучами за прибрежные камни и на несколько минут подтянуло себя назад, повыше, чтобы послушать песню. Чайка села на одну из причальных свай и закричало. Ангелы замолчали и прислушались. Все ангелы умеют прислушиваться и слышать, но мало кто из них был в силах ответить.
Ангелы сгорбатили свои вечно юные спины.
Сидят на  облаках – занимаются рыбной ловлей.
Ангелы тоже  люди – болеют сплином,
Ленью, лестью, пьянством, хамством, любовью.

Плачут. Расчесывают перья в косматых крыльях,
Оставляя в пасти широкого гребня белоснежный пух.
Вынимают из душ грехи, умывая пальцы в пыльных,
Пухлых тучах, охающих, ахающих громом вслух.

Зачищенные до дыр нимбы блестят золотом вечной звезды.
Пустынно-сухие губы ангелов дрожат грузным матом слов.
Ангелы живут удачей, удочкой, поездом, выездом, от узды до узды.
Все в итоге кровью сшито и сложено - можно отпускать улов.
Ангелы посмотрели друг на друга и выбросили назад все выловленные грехи. Назад.  Людям.
Послесловие обо мне.
Я сел на ограждение, поставил рядом свои костыли и посмотрел на уходящие к морю трамваи. Их грохот отзывался на моем лице радостной улыбкой. Надо мной распласталось безупречно красивое небо, нежное, серое, еще холодное, но чувствующее скорое приближение настоящей весны. Оно было усыпано веснушками птиц. У меня в груди тихо билось сердце. Теперь я его слышал.
Снаружи было хорошо, спокойно и почти тепло.
Внутри было хорошо, спокойно и очень тепло.
Я понял себя, я, наконец, осознал то, что я не напрасный. Я достал сигарету и тетрадь. Закурил и записал.
Я сегодня вышел, ходил и падал, ходил и падал,
Я лежал и плакал о том, что мне ничего не надо.
Я бежал и думал о том, что плохо бежать по краю,
Только то и радует, то что я ничего не знаю.

Я упал, упал, упал.
Я устал, устал, устал.
Я бежал, спешил домой,
Там где ты была со мной.

За окном светало, и темнело, и светлело
То и дело падало, что-то падало то и дело
Я закрыл окно, и вокруг меня ничего не стало,
Только солнце плыло, и звенело, и дрожало…

Ооо… никого напротив, меня напротив,
Ооо… только солнце против, меня напротив,
Ооо… я гляжу в огонь, он горит и светит,
Ооо… я лежу боюсь, что меня заметят.

Через годы годы, через воды, через беды,
Еду, еду, еду,
Через беды беды, через годы, через воды…
Еду...

Я сегодня вышел, ходил и падал, ходил и падал,
Я лежал и плакал о том, что мне ничего не надо.
Я бежал и думал о том, что плохо бежать по краю,
Только то и радует, то что я ничего не знаю,
Только то и радует, то что я ничего не знаю,
Только то и радует, то что я ничего не знаю.
АукцЫон «Падал».
Мне повезло – я ничего не знаю. Именно поэтому  я знаю все. Эта песня была в моей жизни. И я рад, что она закончилась. Не жизнь, разумеется, а песня.
Теперь, когда я вижу пролетающих надо мной птиц и понимаю, что в данную секунду мои глаза пропитаны небом, а по белкам глаз плывет косяк чаек, я чувствую, что умею летать ничуть не хуже. Я перестаю чувствовать под ногами землю, но это не страшно. Это действительно полет. Я знаю, что люди смотрят на меня, как на психопата, я знаю, что они видят лишь боль на моем бледном лице, не  зная то, что под моим пальто прорезаются прекрасные белоснежные огромные крылья. Они не знают, поэтому они не виноваты. Я бы хотел взять всех и каждого с собой в полет, но я не смогу сесть за штурвал самолета, а крылья – это билет на одного пассажира. Самый счастливый билет. Ни в одном трамвае, ни в одном автобусе такой не купишь.
Теперь я научился восхищаться шумом машин, я научился радоваться рыжим фонарям, едкому морозу на улице, страшному грязному снегу. Я научился любить не жизнь, не кого-то. Я просто научился любить. А это похоже на то, что я проглотил всю упаковку таблеток с вселенной внутри и не умер от передозировки. Теперь мне уже нечего бояться, теперь мне не о чем жалеть. Теперь окружающий меня мир превратился в окружающий меня покой.
Теперь, когда я слышу  сигналы сирены, я осознаю, насколько кому-то сейчас может быть больно и плохо. А главное, одиноко. Я вижу безразличные лица прохожих, пытающихся как можно быстрее скрыться с места, где кто-то чувствует физическую боль и одиночество. Я понимаю, я сам прочувствовал, как это подло и просто нечестно. В закоулках моей памяти поднимаются воспоминания о том, как на мне разрезали одежду, как слушали мое сердце и кололи уколы. Я вспоминаю свой тихий голос и голос своего Апостола, который говорил мне о том, чтобы я не пробовал уходить, чтобы я даже не пытался сдаться и умереть. Мурашки бегут по моему телу, а лицо пронзает недобрая улыбка. Я говорю себе шепотом, что все это было, было и прошло. И мне повезло – карета скорой помощи едет спасать не меня, а это значит, что на сегодняшний день я остался жив и спасен. Счастливчик.
И нет, я не молюсь о том, чтобы скорая успела приехать вовремя и спасти того, ради кого она мчит по вспотевшему асфальту.  Я мечтаю лишь о том, чтобы этот кто-то смог выстоять, смог пройти тот путь, который смог пройти я. Смог увидеть прекрасное в раскрошившихся костях и остановившемся сердце. Понять для себя, что внешнее уродство никогда не рождает внутреннюю красоту, но внутренняя красота может броситься на лицо, как маска, и спрятать любой недостаток. Я хочу, чтобы тот, ради кого привычный шум улицы разломился под визгом сирены, научился улыбаться тому, что он, черт возьми, еще живой.
Все умершие, но вернувшиеся назад, все сбитые и покалеченные – постигли мудрость, которая дана далеко не каждому. И эту мудрость нельзя нести люди, но эту мудрость нельзя и прятать. Эта мудрость должна стать подобием носа или глаз. Может быть, кистей рук. Она просто есть, и тот, кому нужно, заметит и все поймет. Сам.
Только осознание того, что перед тобой трудности, с которыми ты обязан справиться, дают тебе ощущение жизни и счастья.

И да,

Болезнь – не поле для гордости, не причина считать себя героем. Болезнь – это способ доказать себе, что ты в силах совершать подвиги, это умение по-настоящему наслаждаться каждым сделанным тобой шагом. Болезнь – это понимание и осознание всей глубины слова «жизнь», с ее вдохами и выдохами, птицами, кричащими о приближении весны, вечным небом, невечными людьми.  Болезнь – лучший наркотик для тех, кто по-настоящему любит свою жизнь.
Теперь, когда я вижу человека с тростью или на костылях, я чувствую боль в его ногах и спине. Я не побегу за ним с криками о том, что я готов донести его куда угодно, потому что я знаю, как ему тяжело идти. Я не подойду к нему и не скажу: «я знаю, что ты чувствуешь, я тоже через это прошел. Давай обнимемся или пожмем друг другу руки». Я не буду его жалеть, я не буду за него бояться. Я буду знать, что я не одинок в своем желании жить и наслаждаться тем, что я есть.
Теперь, когда я вижу стариков, которые улыбаются, видя маленьких детей, я понимаю, чему именно они улыбаются. Они улыбаются осознанию жизни. Они улыбаются, потому что знают, что жизнь сродни времени, то есть, она никогда не кончится, она никогда не перестанет быть. Наверное, это нирвана. Наверное, я стал Буддой, потому что я понял, что я буду вечно жить. Не важно, в каком качестве, и неважно, в каком количестве.
Я.
Теперь.
Стал.
Навсегда.
«Время бросать гнезда, время менять звезды».
Конец.