Он, Роман и Третий

ОН, РОМАН И ТРЕТИЙ

Теперь и тут можно было, почти что всё. Ну, и Обри Бердслей, конечно, тоже. А, почему бы – и «Нет!»? Кто скажет?... Вот и у него тогда получилось. Правда, слегка поднапрягшись и с ежедневной оглядкой на свои скудные и ограниченные возможности. Приобретен был им, наконец, этот только что изданный и попахивавший ещё индустриальным залом типографии большой и красивый альбом с его рисунками. Весил, с килограмм. «Уж, если я чего хочу, то выпью обязательно!...» – как в своих цветных и бесшабашных песнях, помнится, доказывал потом после спетого всю свою жизнь незабываемый народом бард. Стиль издания редакцией был посильно выдержан, и Обри в нём, если и не был воочию распоряжавшимся, явным и полновластным хозяином, так уж, точно – не в прихожей прохаживался. Объявился – «Таки, да!», в надлежащем обличии тонко чувствующему искусство честному народу. А те, купюры от цензуры (а кто сказал, что она когда-нибудь и где-нибудь отсутствовала!), не внесли, а, точнее, не вынесли из него тот чарующий смысл тонкой и стремительной бердслеевской линии и их, этих линий, мгновенные и чудесные превращения.

Двигался он и на сей раз по давно знакомому вектору своего маршрута уверенно и бодро. Чтобы побыстрее. К своему дому. Каждый его шаг вызывал ответное, размеренное и беззаботное помахивание фирменным магазинным пакетом (такое исподволь входило в некогда совковый сервис) с его теперь уже бесценным ОБ! И ничего не мешало ему, пройдя мимо каменной статуи распростёршегося на смертном одре и зацелованного истовыми прихожанами Иисуса, повернуть за Катедрой направо. Так было точно короче. Он и повернул. А в это время с Галицкой ему навстречу, ни в чём тоже не сомневаясь, своим неспешным скороспелым тандемом двигались два этих гаврика. Роман, пережидая, чуть приостанавливался, оборачивался назад и направо и проходил чуть вперёд, а третий вынужденно подотставал. С ногами его было всё также, как и два года назад, что-то не то. Как-то подволакивал он их слегка обе, но очень уж старался сделать это свое недомогание неприметным. Ему так, может, это казалось, что получалось. Или наоборот ничего совсем не казалось. Скорее всего, было именно так.

Заприметив ещё издалека давно знакомого им "бердслеевского" почитателя, они разом, не сговариваясь, остановились теперь уже окончательно. Как бы, поджидая его. Или просто задумались на какую-то минуту. А, может, и вынужденно встали, чтобы отдышаться. Всё бывает. Он тоже, не воспринимая их временную задержку за чистую монету ожидания, неким образом, как бы даже бочком, подрулил к ним и вальяжно раскланялся. Над ними, молчаливо покоясь в декоративном своём металлическом гамаке, свисало со стены Катедры турецкое ядро, которое по преданию залетело в осаждённый тогда анклав ещё много веков тому назад. Некое напоминание предшествовавшей войны.

«А я Вас – всегда вспоминаю!» – переминаясь, но достаточно внятно и уверенно сказал он Роману, непроизвольно не протягивая ему руки при третьем. «Я тоже!» – несколько медля с ответом и всё ещё приглядываясь к новоиспечённому, давненько не встречавшемуся ему "бердслеевскому" фану, сказал Роман. И улыбнулся. Положительная оценка была поставлена и это разрядило экзаменационную натянутость собеседования. Он категорически долго мог бы ещё говорить с Романом о своём, о давнем ученическом и сейчас почти призабытом и, конечно же и безусловно, о новых романовских, эпатажно-столичных изысканиях, но стенообразно нависавшая рядом фигура третьего торжествовала. Взгляд его неотрывно и ревностно следил за малейшими проявлениями душевного движения фана. И, чтобы отмахнуться от внезапно назревавшего нового противостояния, он, преодолевая постоянный, уже десятилетиями возникавший при их спасительно редких встречах внутренний дискомфорт, решил всё же спросить третьего, слегка повернув к нему голову – «А, как – Вы?...» (с которым, вообще-то, они долгие годы закадычно были – на «Ты!»). Выжидающее молчание третьего и его взгляд в упор не могли восполнить моментально наступавшее и охватывавшее их охлаждение. «Мол, по какому праву ворвался! Тут… Нарушил витиеватую, тонкую нить сокровенно-доверительной  беседы! И – вообще…» – говорили сейчас его пружинящие восточные глаза. Но что-то отвечать было нужно, да и Роман тоже с интересом посматривал на этот петушиный гамбит. «Я – умираю!!!...» – сказанул, как отрубил, вдруг неожиданно третий. Никто его об этом тогда и не просил. При этом взгляд его внезапно и резко потух, будто в неожиданно притихшем вокруг них пространстве сакраментально прозвучал сейчас совсем чужой голос, откуда-то свыше непоколебимо и твёрдо поставивший этот безапелляционный диагноз. «Да, ну перестаньте, Вы!... Не – спешите!!!» – принялись они вдвоём с Романом наперебой уговаривать третьего. Будто он и впрямь сейчас, тут же при них собирался. Неловкость не исчезала, и тогда, пожелав гаврикам всего лучшего, он деланно заторопился и, зачастив, не оборачиваясь, почти спортивной ходьбой двинул с места. Что было дальше, он не видел и не знал.

Совсем короткий разговор. Постояли они так-то вместе всего с минутку. Больше, переминаясь. У каждого всё ещё пылились свои священные скелеты в шкафу. Священные и в своё время опрометчиво и одиозно приобщённые к ныне топтавшимся визави. Поэтому о многом и не говорили. Или, вернее, не договаривали. Эти трое. Три режиссёра совсем разных Театров. Он – бедного и прозябающего, ютившегося в старой, дряхлеющей синагоге, в шутку прозванного им нарочито – «Ателье 18» (название было стимулировано числом зрительских мест в их крошечном зале). Роман – после долгих и досужих своих мытарств по весям, давно и категорически теперь только и только столичного. Всемирно, можно было бы сказать, столичного. А третий – бывшего аматорского, а теперь, хоть и провинциального, но тоже ставшего, как и у высоко взлетевшей нынче столичной птахи, его же собственного имени. Кстати, этот его, блиставший некогда на союзной арене Театр, совсем, правда, по старчески сухо отпраздновал всего три месяца назад свой, чуть ли не полувековой юбилей.

Первый сейчас втихомолку подбирался к последним репетициям по пьесе знаменитого французского кудесника – «Король умирает…». Роман со своим, ставшим давно привычным и эпатирующим успехом привёз вчера сюда, в свой родной пьемонт премьеру, только что поставленного с лёгкого "таировского" напутствия, но уже порядком нашумевшего «Короля-Арлекина». А третий, отшучиваясь и отбиваясь от редеющих почитателей, после скромно и кулуарно отмеченного отрезвляющего театрального юбилея, давно, уже в который раз, прокручивал в своей неуёмной голове торжественное обещание самому себе «Уж, точно, в последний теперь раз!" поставить моноспектакль с явно выраженной женской реминисценцией о нобелевском короле столетнего одиночества из какой-нибудь далёкой и жаркой южноамериканской страны, счастливой обладательницы, например, самого изысканного и ароматного в мире кофе.

Видите! Всё у них там о судьбах блуждающих Королей. О флёре их мерцающего кремнистого пути. Такой вот прокрустово-ожидаемой и неожиданной, вместе с тем, судьбе. О резонирующем отклике камертонов их собственных судеб. Но это стало ясно только потом, когда планета сделала ещё один-другой неспешный свой оборот вокруг на века избранного ею своего собственного королевского светила. Только через четыре года. Почти. Узнав из раннего утреннего короткого сообщения по алярмом зазвонившему мобильнику о печальном исходе с третьим, он спешно позвонил Роману в столицу. Роман от неожиданности, долго не веря ещё, всё повторял – «Та – иди ты! Та не может – быть!». И только потом, успокоившись и поняв безысходное, горько вдруг произнёс – «Вот! Видишь! Сужается круг!...». Он же после затянувшейся надолго телефонной паузы неуверенно поправил – «Петля!!!».

Тогда, в том июне успевшие было собраться соратники и подоспевшие причащавшиеся некогда к его Театру с подобающим почтением отпели и похоронили на старом кладбище того третьего.

Июль, 2014