Поэма о Тарасе Бульбе

драма в 2-х действиях


по мотивам повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»






действующие лица:

ТАРАС – козацкий полковник, пятидесяти лет
МАРИЧКА – его жена
ОСТАП – его старший сын
АНДРИЙ – его младший сын
ТОВКАЧ – его товарищ, есаул, погодок
ЭВЕЛИНА – польская дворянка
ТАТАРОЧКА – служанка панночки
ЯНКЕЛЬ – жид

Гайдук, Шляхтич с Юзысей и другие люди   



Действие 1.

Картина 1. Дом.

СЦЕНА 1. Двор дома Бульбы. Утро. На нижней ступеньке крыльца сидят Тарас и Товкач, курят. На пороге дома стоит Маричка, глядит вдаль.

МАРИЧКА. Тарас, я – матерь, не забудь, дай мне наглядеться на диток.
ТАРАС. А что, Товкач, как тебе табак мой?
ТОВКАЧ. Злой, как татарин.
ТАРАС. А только нет большего зла для козака, чем бабы, не?
МАРИЧКА. Что же то за зло, которое я тебе сделала, чоловиче?
ТАРАС. А что, Товкач, как тебе холостякуется, небось, краше, чем мне, застарелому женатику? У тебя, вон, и чубина, и ус молодого колера, а у меня уже всё кругом белым-бело.
ТОВКАЧ. Так-то, конечно же, так, только у меня сынов, как у тебя, нету, а где ж их взять, как не через бабскую, злонамеренную возможность рожать. Так что, не гневи Бога, хлоп, цени, что нажито, оно больше того, что прожито.
МАРИЧКА. Едут, едут! Вон они!
ТОВКАЧ. Что ж не идёшь, батьку, сынов встречать?
ТАРАС. Разве ж я их никогда в жизни не видел, чтоб кидаться? Козак без глупых нежностей всегда обойдётся, и кто знает, что за дети теперь стали. Чему их в Киеве обурсачили? Может быть, они есть козаки, а может быть, поповские прихвостни. Сейчас проверим их, как надо. А ты, Маричка, стой, пока не скажу, не суйся до них с соплями своими, успеешь ещё обслюнявить детёнышей.

Входят Остап и Андрий.

ТОВКАЧ. Вот они, Тарас, погляди уже, не кобенься.
МАРИЧКА. Сыны мои!
ТАРАС. Цыц! Стоять, кровь бы тэбэ зальела, стара! (Встаёт, подходит к сынам. Остапу.) А поворотись-ка, сын. Экой ты смешной какой, что то на вас за поповские подрясники. И этак все ходят в академии? Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько. А ну, поворачивайтесь кругами, чтоб я вас всех разглядел. Поворачивайтесь, раз отец приказуе. Какие же длинные на вас свитки. Экие свитки! Таких свиток ещё и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас? Я посмотрю, не шлёпнется ли он на землю, запутавшися в полы.
ОСТАП. Не смейся, не смейся, батьку.
ТАРАС. Смотри ты, какой пышный. А отчего ж бы не смеяться?
ОСТАП. Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу.
АНДРИЙ. Да что ты, Остап…
ТАРАС. Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?..
ОСТАП. Отойди, Андрий. Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
ТАРАС. Как же хочешь ты со мною биться? Разве на кулаки?
ОСТАП. Да уж на чём бы то ни было.
ТАРАС. Ну, давай на кулаки! Посмотрю я, что за человек ты в кулаке. (Бьётся.)
МАРИЧКА. Смотрите, добрые люди: одурел старый! Совсем спятил с ума! Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
ТОВКАЧ. Не встревай, Маричка, чтоб самой не быть битой. То ж Тарас Бульба!
ТАРАС. Да он славно бьётся! (Останавливается.) Будет. Ей-богу, хорошо! Так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак. Ну, здорово, сынку, почеломкаемся. (Целуется с Остапом.) Добрэ, сынку! Вот, так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай. А всё-таки, Остапэ, на тебе смешное убранство: что то за верёвка висит? (Андрию.) А ты, бейбас, что стоишь, и руки опустил? Что ж ты, Андрий, собачий сын, не колотишь меня?
МАРИЧКА (обнимая Андрия). Вот ещё что выдумал! И придёт же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось…
ТОВКАЧ. Тому дитя уже за двадцать лет и ровно в сажень росту… здорово, Остап.
МАРИЧКА. … ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться.
ТОВКАЧ. Здорово, Андрий. Да оторвись же ты уже от матери для козаков.
АНДРИЙ. Здорово, вуйку Товкач.
ТАРАС. Э, да ты мазунчик, как я вижу. Иди же и ты до батька. (Целуется с сыном.) Не слушай, сынку, матери: она – баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба – чисто поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот сю саблю – вот ваша матерь! Это всё дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари, и философия – всё это ка зна що, я плевать на всё это.
МАРИЧКА. Да не бранись же ты только, старый, ухи ж опадают!
ТАРАС. А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот, где наука так наука! Там вам школа; там только наберётесь розуму.
МАРИЧКА. И всего только одну неделю быть им дома?
ТАРАС. Та не плакай уже, стерлядь адская.
МАРИЧКА. И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!
ТАРАС. Полно! Полно выть, старуха!
МАРИЧКА. Да я тебе моложе, пёс смердячий, через тебя и старухой раньше срока сделалась, одна радость – сыны, и той лишаешь, ирод!
ТАРАС. Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол всё, что есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана, козу давай, мёды сорокалетние! Да горилки побольше, не с выдумками горилки, не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной горилки, чтобы играла и шипела, как бешеная. Идём до хаты, сыны мои, до хаты. Товкач, товарищ мой, не сочти за труд, Дмитро, проследи всех приглашённых… сотников всех и весь полковой чин, кто только есть налицо.


СЦЕНА 2. День. Одну стенку телеги разобрали и накрыли, как стол. В телеге сидят Тарас, Остап и Андрий.

ТАРАС. Ну же, паны-братья, садись всякий, где кому лучше, за стол. А я тут, в телеге, с этими бурсаками, чтоб чувствовали себя не учёными, а воинами, чтоб задам их пожёстче было. Эй, сынки. Прежде всего, выпьем горилки. Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий. Дай же, Боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы. Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били! (Андрию.) Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горилка? То-то, сынку, дурни были латинцы: они и не знали, есть ли на свете горилка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте розумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
ОСТАП (Андрию). Вишь, какой у нас батько! Всё старый, собака, знает, а ещё и прикидывается.
ТАРАС. Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горилки. А признайтесь, сынки, крепко стегали вас берёзовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком розумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу, и в четверги?
ОСТАП. Нечего, батько, вспоминать, что было. Что было, то прошло.
АНДРИЙ. Пусть теперь попробует! Пускай теперь кто-нибудь зацепит. Пусть только подвернётся теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля.
ТАРАС. Добрэ, сынку! Ей-богу, добрэ! Да когда на то пшло, то и я с вами еду, ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать?  Чтоб я стал гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой? Да пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! Завтра же едем! Зачем откладывать? Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что Бог даст. Да не стели нам постель, нам не нужна постель. Мы будем спать на дворе. К чему нам всё это? Дмитро! Эй, Товкач, где ты есть? Есаул, принимай от меня всю власть, а как подам весть из Сечи, сей же час явиться со всем полком. 


СЦЕНА 3. Ночь. Тарас спит в телеге, рядом лежат Остап и Андрий. Сидит на приступочке Товкач, курит.

ОСТАП. Что-то быстро срубило батьку, храпит, аж вишня дрожит.
АНДРИЙ. Что она, какая Запорожская Сечь, вуйку?
ОСТАП. Дай роздыху людям, Андрейка.
ТОВКАЧ. Ничего, табачьим зельем разве роздышишься. А так всегда и выходит, что когда едешь на Сечь, то прежде всего степь принимает тебя в свои зелёные объятия, и высокая трава, обступивши, скрывает тебя, и только козачья чёрная шапка одна мелькает меж её колосьями. Степь – зелёная, девственная пустыня. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывающиеся в них, как в лесу, вытаптывают их. Ничего в природе не может быть лучше. Вся поверхность земли представляется зелёно-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозят голубые, синие и лиловые волошки; жёлтый дрок выскакивает вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестреет на поверхности; занесённый бог знает откуда колос пшеницы наливается в гуще. Под тонкими их корнями шныряют куропатки, вытянув свои шеи. Воздух наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стоят ястребы, распластав свои крылья, и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигающейся в стороне тучи диких гусей отдаётся бог весть в каком дальнем озере. Из травы подымается мерными взмахами чайка и роскошно купается в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною чёрною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем… Чёрт вас возьми, степи, как вы хороши!..      
АНДРИЙ. Вы, вуйку Дмитро, бандуристом ли никак не учились?
ТОВКАЧ. Учился, не учился, и за Горация ничего не скажу толком, с Гомером-слепцом горилки не пил, а как себе знаю, так и говорю. Природу знать надо воину лучше любого учёного, потому что природа одна только и вылечивает от ран, и спасает от мук. Природа да истинная вера в Христа Бога нашего. Дай вам, хлопцы, не самой короткой на этом свете козацкой судьбы, чтобы заматереть и обмыслить всё, что ни есть в Божьем мире. Так меня ж и на самой Сечи кличут Бандуристом.
ОСТАП. Батьку во сне бормочет чтось…
ТОВКАЧ. А ты не розумеешь разве? Он во сне часто бредит, я его во всяком виде чую и разбираю. А ну, тихо, сейчас услышим.
ТАРАС (во сне). Э, э, э! Что же это вы, хлопцы, так притихли? Как будто какие-нибудь чернецы. Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами…
ОСТАП (смеясь). Тату тоже уж в степь выехал, чёрт старый, на своём конячем Чорте.
АНДРИЙ (смеясь). И он мог бы стать кобзарём, не, вуйку?
ТОВКАЧ. Тарас из числа коренных, старых полковников: весь соткан для бранной тревоги. Будет вам над спящим потешаться. Спите уже. Пойду и я. На добра ничь. (Уходит.)
ОСТАП. Вот тебе и дурь козачья, где чью голову саблею снесут, а где розуму в чью голову положат… Гораций, Гомер… шутка ли.  Так что же, Андрейка, случилось с тобою тогда, в Киеве?
АНДРИЙ. О чём ты?
ОСТАП. Да о прекрасной панночке, воеводиной дочке, что в окне торчала, когда ты мордою в грязь рухнулся. Или ты думаешь, от наших бурсаков можно, что укрыть в Киеве?
АНДРИЙ. То не тогда ли было, когда ты опять отлёживался после профессорских розг? И как ты, Остапэ, вечно больше всех получал горячих, если добрых три четверти раз увернуться можно было бы.
ОСТАП. Я не из вертлявых. Всё, нет больше ни бурсы, ни девок. Теперь будет только Сечь. Прощайте и детство, и игры, и всё, и всё. Спи.
АНДРИЙ. Мамо идёт. Не станем ей мешать плакать. Спокойной ночи.
ОСТАП. Спокойной ночи.

Входит Маричка, со свечой, идёт к сынам.

МАРИЧКА. Пусть хранит вас Божья Матерь… не забывайте, сынки, мать свою. Авось-либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много выпил. Пришлите хоть весточку о себе! Свою мать, сынки, не забывайте. Матерь Божья вас хранит пусть! (Задула свечку.)


Картина 2. Любовь.

СЦЕНА 4. Ночь. Козачий табор спит. В телеге спит Андрий. Входит Татарочка.

ТАТАРОЧКА (будит Андрия). Проше пана… проше пана.
АНДРИЙ (вскочив). Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек, не в пору завёл шутку, - убью с одного прицела. Женщина? Дура, что же ты пришла в козацкий табор, тебя же растоптают в прах, чума, не можно здесь быть бабе. Ещё палец к губам прикладывает. Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя или видел где-нибудь?
ТАТАРОЧКА. Два года назад тому в Киеве.
АНДРИЙ. Два года… в Киеве… Татарка! Служанка панночки, воеводиной дочки!
ТАТАРОЧКА. Чшш! Тихо, пан Андрий! Не побудите табор!
АНДРИЙ. Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? Где панночка, жива ли ещё она?
ТАТАРОЧКА. Она тут, в осаждённом городе.
АНДРИЙ. В городе? Отчего же она в городе?
ТАТАРОЧКА. Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как сидит воеводой в Дубне.
АНДРИЙ. Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! Что она теперь?
ТАТАРОЧКА. Теперь она… другой день ничего не ела.
АНДРИЙ. Как?..
ТАТАРОЧКА. Так пан Андрий сам служит в козацкой осаде, должен же понимать. Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно едят одну землю. Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай, скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришёл ко мне; а не помнит – чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрёт мать. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, чтоб ради её дал хлеба!»
АНДРИЙ. Но как же ты здесь, как ты пришла?
ТАТАРОЧКА. Подземным ходом.
АНДРИЙ. Разве есть подземный ход? Идём, идём сейчас!
ТАТАРОЧКА. Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!
АНДРИЙ. Хорошо, будет. А тебе - на, возьми краюху, ешь. Стой здесь, возле воза, или лучше ложись на него: тебя никто не увидит, все спят, я сейчас ворочусь. (Идёт к возам с продовольствием.) Да чёрные хлеба грубы и неприличны нежному сложению панночки, был, однако же, где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым хлебом, что нашли, грабя монастырскую пекарню. Вот, Остап взял его себе под головы… и храпит на всё поле. (Берёт мешок из-под Остапа.)
ОСТАП (впросонках). Держите, держите чёртова ляха! Да ловите коня, коня ловите!
АНДРИЙ (замахнувшись мешком). Замолчи, я тебя убью!
ОСТАП. На добра ничь… на добра ничь, хлопцы… на добра… (Засыпает.)
АНДРИЙ. Вставай, татарка, идём. Все спят, не бойся. Ох, как же тебя скрючило! Уж не от хлеба ли, с голоду. Подымешь ли ты хоть один из этих хлебов, если мне будет несподручно захватить все? Ладно, идём же, нехристь. (Идёт с мешками и с Татарочкой.)
ТАРАС (пробудившись). Андрий?
АНДРИЙ. А что, тату?
ТАРАС. С тобою баба! Ёй, отдеру тебя, вставши, на все бока. Не доведут тебя бабы к добру. Утром с тобой разберусь. Козаку, как спать есть возможность, надо спать. (Засыпает.)
АНДРИЙ. Заснул батька. Больше нет времени, пока не померла с обжорству, говори, татарва, где твой подземный ход?
ТАТАРОЧКА. Там… я дойду. Туда нам… дойду. Туда. (Уходит с Андрием.) 


СЦЕНА 5. Ночь. У каменного дома стоит телега. К двери дома подходят Андрий и Татарочка.

ТАТАРОЧКА. Ну, слава Богу, мы пришли.
АНДРИЙ. Неужели они, все, кто мёртвые валяются по улицам, и тот, что повесился, и тот, что кинулся на мои хлебы, неужели, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить жизнь? Если человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего, он должен питаться теми тварями, которые запрещены законом, всё может тогда пойти в снедь.
ТАТАРОЧКА. Всё переели. Всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдёшь во всём городе. У нас в городе никогда не водилось никаких запасов, всё привозилось из деревень.
АНДРИЙ. Но как вы, умирая такою лютою смертью, всё ещё думаете оборониться?
ТАТАРОЧКА. Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в Бурджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он идёт на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их. Мы пришли к дому. Туда нам, туда.


СЦЕНА 6. Ночь. Комната. Здесь Эвелина. Входит Андрий.

ЭВЕЛИНА. Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь. Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине.
АНДРИЙ. Будь я проклят, деревенщина, ничего не умею сказать.

Входит Татарочка.

ТАТАРОЧКА (подавая на золотом блюде тонко порезанный белый хлеб). Вот возьмите хлеба, пани Эвелина, съешьте.
ЭВЕЛИНА. А мать, ты отнесла ей?
ТАТАРОЧКА. Она спит.
ЭВЕЛИНА. А отцу?
ТАТАРОЧКА. Отнесла. Он сказал, что придёт сам благодарить рыцаря. (Уходит.)   
ЭВЕЛИНА (взяв хлеб). Боже, благослови! (Ест хлеб.)
АНДРИЙ. Довольно! Не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб теперь будет ядовит. Спасибо, что послушала. Я видел, как умер человек, которому я дал съесть. Царица! Что тебе нужно? Чего ты хочешь? Прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу исполнять её. Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, - я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! И погубить себя для тебя, клянусь Святым Крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских – мои, всё, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, - всё моё. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего того откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнёшь своею тонкою чёрною бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдёт всё это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и всё, что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творение Бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жёны и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе. Скажи мне одно слово! Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна!
ЭВЕЛИНА (отбросив платок, отдёрнув с очей длинные волосы косы). Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать, родившая меня на свет? Не горькая ли доля пришлась мне? Не лютый ли ты палач мой, моя свирепая судьба? Всех ты привела к ногам моим; лучших дворян изо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и всё, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня, и за великое благо всякий из них почёл бы любовь мою. Стоило мне только махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и породою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего сердца, свирепая судьба моя; а причаровала моё сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, Пречистая Божья Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что всё это было, к чему оно всё было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютою смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части моё сердце, чтобы горькая моя участь была ещё горше, чтобы ещё жалче было мне моей молодой жизни, чтобы ещё страшнее казалась мне смерть моя и чтобы ещё больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба моя, и тебя – прости моё прегрешение, - Святая Божья Матерь!
АНДРИЙ. Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, чтобы красивейшая и лучшая из жён понесла такую горечь, когда она рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось всё, что ни есть лучшего на свете. Нет, ты не умрёшь! Не тебе умирать! Клянусь моим рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрёшь. Если же выйдет уже так и ничем – ни силой, ни молитвой, ни мужеством – нельзя будет отклонить горькой судьбы, то мы умрём вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоих прекрасных коленей, и разве уже мёртвого меня разлучат с тобою.
ЭВЕЛИНА. Не обманывай, рыцарь, и себя и меня. Знаю и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы – враги тебе.
АНДРИЙ. А что мне отец, товарищи и отчизна! Так, если ж так, так вот что: нет у меня никого. Никого, никого! Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне её в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для неё всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моём, понесу её, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет её оттуда. И всё, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну! (Принимает в объятия панночку и целует её в ответ.)

Входит Татарочка.

ТАТАРОЧКА. Спасены! Наши вошли в город, привезли хлеба… как, они целуются?! Пшена привезли, муки и связанных запорожцев… как они целуются! Ничего не слышат. Погиб козак. Пропал для всего козацкого рыцарства. Не видать тебе больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей. Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать её. Вырвет старый отец седой клок волос из своей чуприны и проклянёт день и час, в который породил на позор себе такого сына. В таком поцелуе ощущается то, что один только раз в жизни даётся чувствовать человеку. Любовь. 


Картина 3. Душа.
 
СЦЕНА 7. Степь. Вечер. У костра стоит телега без лошадей. В телеге лежит израненный Тарас. Тарас приподнялся, огляделся.

ТАРАС. Матерь Божья, где я?

В световое пятно от костра входит Остап, в чистой одежде.

ТАРАС. Долго же я спал.
ОСТАП. Заснул бы ты, может быть, навеки.
ТАРАС. Что ты мне, Товкач, пальцем грозишь, как дитю какому.
ОСТАП. Иного грозного отца вот так, поскоблить пальцем, окажется, что дитя малое. Выпороть бы его вожжами, да судьба уже раньше расстаралась.
ТАРАС. Остап! А я тебя за Товкача, было, принял. Сынок! Ты живой! Вырвался-таки от ляхов? Как же? Расскажи? Чёрт! Товкач? То ты!? Раздружился с головой я, старый дурень, ничего в уме не держится. Одряхлел твой батько, а, Остапэ? Тьфу ты, я хотел сказать: Товкач.  Ну, есаул, онемел, что ли? Тебя твой полковник слушает!
ОСТАП. Чего тебе ещё хочется знать.
ТАРАС.  Скажи мне, где я теперь?
ОСТАП. Молчи лучше, силы береги.
ТАРАС. Ой, как же вы суровы, вуйку…
ОСТАП. Скалится ещё. Разве ты не видишь, что весь изрублен? Молчи ж, когда не хочешь нанести сам себе беду.
ТАРАС. Да-да, да… да ведь меня же ляхи, совсем было, схватили и окружили!? Мне ж не было никакой возможности выбиться из толпы…
ОСТАП. Молчи ж, говорят тебе, чёртова детина! Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, - ну, и будет с тебя. Нам ещё, ох, сколько ночей скакать вместе. Думаешь, у ляхов ты сошёл за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
ТАРАС. А Остап? Остап, где?
ОСТАП. Схватили его ляхи.
ТАРАС (вскочил). А берите всё! Всё, сколько ни есть, берите, что у кого есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обе горсти. Я угощаю вас, паны-братья, не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично и то, и другое; не такая теперь перед нами минута. Перед нами дела великого поту, великой козацкой доблести! Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперёд всего за святую православную веру: чтобы пришло, наконец, такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами. Да за одним уже разом выпьем и за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из неё молодцы один одного лучше, один одного краше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдились товарищества и не выдали своих. Так за веру, пане-братове, за веру! За Сечь! Теперь последний глоток, товарищи, за славу и всех христиан, какие живут на свете! За всех христиан, какие ни есть на свете! (Встал на калении.) Боже мой! В полоне сын мой… Остапэ, Остапэ, Остапэ!  (Падает.)
ОСТАП. Лежи уже. Увернул я тебя, батьку, в воловью кожу, увязал в лубки, приторочу накрепко к седлу и помчимся вновь с тобой в дорогу. Уж две недели, как мы с тобою скачем, не переводя духу, и как ты в горячке и жару несёшь и городишь чепуху. Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твоё тело да бросали его в воду. Пусть же хоть и будет орёл высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш орёл, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны! (Взмахнул руками.)

Костёр вспыхнул, осветив, как солнце всё кругом.


СЦЕНА 8. Двор Бульбы. Утро. В телеге спит Тарас. На крыльце дома сидит Товкач, курит. У калитки ожидает Маричка. И Остап здесь, в чистой одежде, никому из них невидимый.

МАРИЧКА (сама с собою). Пусть хранит вас Божья Матерь. Не забывайте, сынки, мать свою. Авось - либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много выпил. Пришлите хоть весточку о себе! Свою мать, сынки, не забывайте. Матерь Божья вас хранит пусть.
ОСТАП. Вставай, батьку, вставай уже, разлёгся. Будет спать.
ТАРАС (приподнялся). Ну, хлопцы, полно спать. Пора, пора. Напойте коней. А где стара? Живее, мать, готовь нам еду: путь лежит великий!
ОСТАП. Лежит, лежит нам путь, всем лежит, а как же, только тебе, батьку, не сегодня ещё и не завтра.
ТАРАС (сел). Нечего мешкать. Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть. Благослови, мать детей своих.
ТОВКАЧ. Ах, ты ж зараза, опять пошёл на приступ, вояка. Война, будь ты неладна.
МАРИЧКА (сама с собою). Пусть хранит вас Божья Матерь! Не забывайте, сынки, мать свою.
ТАРАС. Моли Бога, мать, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь рыцарскую, чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то – пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете!
МАРИЧКА (сама с собою). Пришлите хоть весточку о себе…
ТАРАС. А где сыны? Андрий же только проходил мимо, шёл с мешками между возами… с бабою, точно видел.
ОСТАП. Надо сходить до Солохи, есаул, пусть даст снадобий для отца.
ТОВКАЧ. Сходить, что ли, до жидовки - травницы, пусть даст того самого снадобья? О, та Солоха знает, что делать.

Во двор входит Янкель.

ЯНКЕЛЬ. Пан полковник! Пан полковник!
ТОВКАЧ. Эх, лихомань тебя съешь. Не дотронься даже, Янкель, до него, зашибу. Дома ведьма твоя - Солоха?
ЯНКЕЛЬ. Конечно, пан есаул, конечно!
ТОВКАЧ (выходит за калитку). Маричка, пригляди за мужем. Я пойду. (Уходит со двора.)
ЯНКЕЛЬ. Пан полковник! Ваш есаул, Товкач, мне пятьдесят червонцев должен, скажите вы ему…
ОСТАП. Янкель, вспомни осаду. Другое ему всё одно в ум не идёт.
ЯНКЕЛЬ. Может, я с ума сошёл? Пан Остап, так вы умерли или так и живёте зачем-то?
ОСТАП. Если скажу, точно с ума сойдёшь. Делай, что сказал!
ЯНКЕЛЬ. А что вы сказали? Ах, да, да-да. Чудеса… как истинная вера выживает в христианском мире, так и не пойму. Чудеса!
ОСТАП. Не волнуй меня, Янкель.
ЯНКЕЛЬ. Оно, конечно! А только скажу ещё, хорошо, что я в жёны взял мудрую Солоху, не-то было бы мне сию минуту слишком уж удивительно находиться на этом свете.
ОСТАП. Сделаешь, как я сказал, вернутся тебе твои червонцы.
ЯНКЕЛЬ. Всё-всё-всё! Умолкаю, где не надо. (Тарасу.) Пан полковник!
ТАРАС. Кому нужно меня? Янкель? Живой ещё? Не порвали тебя ни козаки, ни ляхи?
ЯНКЕЛЬ. Я был в городе, пан полковник!
ТАРАС. Надо же, мы ещё города не взяли, а наш жид в городе уже был. Какой же враг занёс тебя туда?
ЯНКЕЛЬ. Я сейчас расскажу. Подмога в город прорвалась. Переяславский курень был пьян мертвецки, чего ж дивиться, что половина перебита, а другая перевязана прежде, чем все могли понять, в чём дело.
ТАРАС. Так вот что случилось в эту ночь. Вот, до чего довёл хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У нас, видно, уже такое заведение: коли позволит кошевой удвоить порцию, так мы готовы так натянуться, что враг Христова воинства не только снимет с нас шаровары, но в самое лицо нам начихает, так мы того не услышим. Вон Остап ходит, добрый козак.
МАРИЧКА (ходит по двору). Смотрите, добрые люди: одурел старый! Совсем спятил с ума! Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
ТАРАС (Янкелю). А где ж Андрий? Полонили ли его вместе с другими и связали сонного?
МАРИЧКА (ходит по двору). Вот ещё что выдумал! И придёт же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось…
ТАРАС. Нет, не таков Андрий, чтобы отдаться живым в плен. 
МАРИЧКА (ходит по двору). Ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться.
ОСТАП. Идите, мамо, до хаты, отдохните, я тут сам посмотрю.
МАРИЧКА (остановилась). Не бейся больше с батьком, Остапчику, ни на кулаки, никак по-другому, не к добру то. Иду-иду, уже иду. (Уходит в дом.)
ТАРАС. Иди-иди, стара, иди, совсем помешалась с розуму, дура, где ты видишь Остапа? Остапчик… да он уже куренной атаман! Хоть и не Бульба ещё, а Бульбенок, однако же, атаман.
ЯНКЕЛЬ. Пан полковник, дайте же досказать.
ТАРАС. Что?
ЯНКЕЛЬ. Как только услышал я на заре шум, и козаки стали стрелять, я ухватил кафтан и, не надевая его, побежал туда бегом; дорогою уже надел рукава, потому что хотел поскорей узнать, отчего шум, отчего козаки на самой заре стали стрелять. Я взял и прибежал к самым городским воротам в то время, когда последнее войско входило в город. Гляжу – впереди отряда пан хорунжий Галяндович. Он человек мне знакомый: ещё с третьего года задолжал сто червонных. Я за ним, будто бы за тем, чтобы выправить с него долг, и вошёл вместе с ним в город.
ТАРАС. Как же ты: вошёл в город, да ещё и долг хотел выправить? И не велел он тебя тут же повесить, как собаку?
ЯНКЕЛЬ. А ей-богу, хотел повесить. Уже было его слуги совсем схватили меня и закинули верёвку на шею. Но я взмолился пану, сказал, что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал ещё дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего – я всё скажу пану – нет и одного червонного в кармане. Хоть у него есть и хутора, и усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самого Шклова, а грошей у него так, как у козака, - ничего нет. И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он и на сейме оттого не был…
ТАРАС. Что же ты делал в городе, видел наших?
ЯНКЕЛЬ. Как же, наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох…
ТАРАС. Пропади они, собаки! Что ты мне тычешь своё жидовское племя, я тебя спрашиваю про наших запорожцев!
ЯНКЕЛЬ. Наших запорожцев не видал. А видал одного пана Андрия.
ТАРАС. Андрия видел! Что ж ты, где видел его: в подвале, в яме, обесчещен, связан?
ЯНКЕЛЬ. Кто же бы посмел связать пана Андрия? Теперь он такой важный рыцарь… Далибуг, я не узнал! И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зерцало в золоте, и всё – золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая птаха пищит и поёт и трава пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь!
ТАРАС. Зачем же он надел чужое одеянье?
ЯНКЕЛЬ. Потому что лучше, потому и надел… и сам разъезжает, и другие разъезжают; и он учит, и его учат. Как наибогатейший польский пан!
ТАРАС. Кто же его принудил?
ЯНКЕЛЬ. Я ж не говорю, чтобы его кто принудил. Разве пан не знает, что он по своей воле перешёл к ним?
ТАРАС. Кто перешёл?
ЯНКЕЛЬ. А пан Андрий.
ТАРАС. Куда перешёл?
ЯНКЕЛЬ. Перешёл на их сторону, он уж теперь совсем ихний.
ТАРАС. Врёшь, свиное ухо!
ЯНКЕЛЬ. Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы голову я врал? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку, коли он врал перед паном.
ТАРАС. Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?
ЯНКЕЛЬ. Я же не говорю того, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешёл к ним.
ТАРАС. Отчего же?
ЯНКЕЛЬ. У воеводы есть дочка - красавица. Святой боже, какая красавица!
ТАРАС. Ну, так что же из того?
ЯНКЕЛЬ. Он для неё и сделал всё и перешёл. Коли человек влюбится, то он всё равно что подошва, которую, коли размочишь в воде, возьми согни – она и согнётся. Слушай, пан, я всё расскажу пану. Как только услышал я шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с собой нитку жемчуга, потому что в городе есть красавицы и дворянки, а коли есть красавицы и дворянки, сказал я себе, то хоть им и есть нечего, а жемчуг всё-таки купят. И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на воеводин двор продавать жемчуг и расспросил всё у служанки-татарки. «Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал прогнать запорожцев».
ТАРАС (сошёл с телеги). И ты не убил тут же на месте его, чёртова сына?
ЯНКЕЛЬ. Янкель знает только одного чёрта наяву, то есть конь пана полковника, которого так и зовут – Чорт. Но сын того Чорта не может быть человеком, он может быть только жеребёнком, что же я татарин какой, чтобы забивать на мясо конину.
ТАРАС. Что такое?
ЯНКЕЛЬ. За что же убить? Он перешёл по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешёл.
ТАРАС (ходит по двору). И ты видел его в самое лицо?
ЯНКЕЛЬ. Ей-богу, в самое лицо! Такой славный вояка! Всех взрачней. Дай Бог ему здоровья, меня тотчас узнал; и когда я подошёл к нему, тотчас сказал…
ТАРАС (ходит по двору). Ну! Что же он сказал?
ЯНКЕЛЬ. Он сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: «Янкель!» А я: «Пан Андрий!» – говорю. «Янкель! Скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат, товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!»
ОСТАП. Эх, Андрейка, Андрейка… брат мой, друже мой. Вот и Товкач, слава Богу.

Тарас ходит по двору. С улицы входит Товкач.

ТАРАС. Врёшь, чёртов иуда! Врёшь, собака! Ты и Христа распял, проклятый Богом человек! Я тебя убью, сатана! Утекай отсюда, не то – тут же тебе и смерть! (Схватил саблю из телеги.)
ТОВКАЧ (перехватил руку Тараса). Ох, как я вовремя. (Подносит ко рту Тараса склянку.) На, пей, Тарас, пей скорее сю микстуру, ну же, друже! (Вливает содержимое склянки в рот Тараса.) Нет тебя, Янкель, уже нет. Вон!
ЯНКЕЛЬ. Нет меня, пан есаул, уже нет. А только, пан Остап…
ОСТАП. Лучше иди, от греха.
ТОВКАЧ. Что ты там сказал за Остапа?
ЯНКЕЛЬ. Кто? Я? Да ни-ни! Доброго всем здоровья! (Уходит со двора.)
ТАРАС. Что ты мне дал?
ТОВКАЧ. Доброе снадобье, от лекарки, от Солохи.
ТАРАС. От жидовки!
ТОВКАЧ. От лекаря! Ну, какая мне разница, какой веры лекарь, когда он умеет излечивать.
ТАРАС. А где мы, Товкач? Разве мы не под Дубною, не на Сечи?
ТОВКАЧ. Дома, Тарас, дома мы.
ТАРАС (сел, опершись о телегу). Так я и говорю, что дома. Долго мы уже здесь, пора нам ехать на Запорожье.
ТОВКАЧ. Всё новое на Сечи, все перемёрли старые товарищи. Полтора месяца вставал ты на ноги, раны зажили. Вставай, козак, вставай и ходи. Думай, козак, вспоминай. А только нет уже Андрия на этом свете, в аду горит, а для Остапа ад ещё на этом свете приготовлен. В плену он, ждёт казни лютой.
ТАРАС. Да, да-да… теперь я вспоминаю.
ОСТАП. У козака одна есть крепкая надежда, одно счастье, что поднимут его молодую душу ангелы под руки и понесут к небесам, а там скажет ему Христос: «Садись, славный козак, одесную меня, ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь».
ТАРАС (вскочил на ноги). Помню. Всё вспомнил! А что товарищи наши, Дмитро? Кукубенко? Мосий Шило? Степан Гуска? Вовтузенко? Черевиченко? Дёгтяренко? Вертихвыст? Балабан? Старый Бовдюг? Не надо, Товкач, после расскажешь. Сын мой… Остап! Вот я следом за тобою! Остап, не поддавайся! Спасибо, Дмитро, что вынес меня, спас от смерти, от плена спас.
ТОВКАЧ. Ещё раз говорю: то не я тебя привёз до дому, я уже был здесь, когда тебя нашли на пороге, в перевязках всего да в бреду.
ТАРАС. Так что ж меня, ангел, что ли, перенёс до дому?
ТОВКАЧ. Да я и сам про себя не очень знаю, я ж из-под Дубны поскакал в Сечь, с теми, кто остался жив. А там меня, как саданул, кто в спину, может, и кулаком, может, и крылом, где мне знать, чтоб шёл до дому. Я и пришёл, как раз, чтобы тебя найти. Маричка-то твоя совсем из ума вышла, как про детей своих узнала, она всю ночь, до утра, покуда я не пришёл, с тобой, как со спящим говорила. Как и с сынами.
ТАРАС. Я точно тебя помню, Товкач, что с тобой говорили у костра в степи, что скакали на конях, что ехали на возу. На один миг только, однажды, почудилось мне будто то не ты, а сын мой, Остап, надо мною кружится. Я даже заговорил с ним. То есть Божий промысел, Дмитро. И как полонённый сын мой спас меня от смерти, так и я, отец его, должен сделать всё, чтобы спасти его из плена. Так то не ты спас меня, Товкач?
ТОВКАЧ. Да чтоб тебя, опять за своё!
ТАРАС. Коли не брешешь, так то был Остап. Хоть тресни, Остап!
ТОВКАЧ. Так ты, Тарас, решил твёрдо идти, чтобы увидеть сына? Что ж, золота есть много, нет такого ляха, чтобы не купить его за грош, а уж за тысячи червонных хоть и до короля добраться можно и попросить его впустить в тюрьму, к сыну, да и выкупить его, к слову. Правда, твоя голова тоже двух тысяч стоит, не угадаешь, что раньше случится с нами: то ли купля, то ли продажа. Кончились времена рыцарства, торгаши царят в мире.
ТАРАС. Не бывать тому на Руси Святой. Пока жив Тарас Бульба, не кончится рыцарства на нашей земле, есаул. А только мнится мне, Дмитро, что, может быть, вся беда оттого случилась с нами, что разошлись мы на два войска, что надо было или всем разом ляхов в Дубне добивать, или за татарвой скопом гнаться, чтобы отбить войсковую казну.
ТОВКАЧ. Не казнись.
ОСТАП. А напомню вам, что сказал тогда, на раде, старейший из всех, из нас, козак Бовдюг: «Послушайте, дети, старого. Мудро сказал кошевой; и, как голова козацкого войска, обязанный приберегать его и пещись о войсковом скарбе, мудрее ничего он не мог сказать. Вот что! Это пусть будет моя первая речь. А теперь послушайте, что скажет моя другая речь. А вот, что скажет моя другая речь: большую правду сказал и Тарас-полковник, - дай, Боже, ему побольше веку и чтоб таких полковников было побольше на Украйне! Первый долг и первая честь козака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на веку, не слышал я, паны-братья, чтобы козак покинул где или продал как-нибудь своего товарища. И те, и другие нам товарищи; меньше их или больше – всё равно, все товарищи, все нам дороги. Так вот, какая моя речь: те, которым милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами, а которым милы полонённые ляхами и не хочется оставлять правого дела, пусть остаются. Кошевой по долгу пойдёт с одной половиной за татарами, а другая половина выберет себе наказного атамана. А наказным атаманом, коли хотите послушать белой головы, не пригоже быть никому другому, как только одному Тарасу Бульбе. Нет из вас никого, равного ему в доблести».
ТАРАС. Сын мой… Остап мой.
ТОВКАЧ. Славный козак Остап. Как убили куренного атамана Бородатого, уманцы и совещаться не стали долго, говорят: на что нам совещаться, лучше не можно поставить в куренные, как Бульбенка Остапа, он, правда, младший всех нас, но розум у него, как у старого человека. Кошевой ещё сказал, помнишь, Тарас, подъехавши, когда Остап не пустил своих уманцев, не то, что другие, в дурную погоню: «Вот и новый атаман, а ведёт своё войско так, как бы и старый».
ТАРАС. Оглянулся я тогда на слова кошевого, поглядеть, какой там новый атаман, и увидел, что впереди всех уманцев сидит на коне Остап, и шапка заломлена набекрень, и атаманская палица в руке. Вишь ты, какой! Узнай мне, Дмитро, где найти Янкеля. Пусть он поможет мне увидеть сына прямо в тюрьме.
ТОВКАЧ. Боже мой! Чтоб такой великий козак, как Тарас Бульба на поклон жиду шёл! Что за времена настали, Господи! С ляхом торговаться, с турком мировую подписывать – куда ни шло, но чтобы с жидом рядиться, да по доброй воле, да с поклоном самому первым идти – дико. Дико то мне, козак.
ТАРАС. Сына не спасти вот то дикость.
ТОВКАЧ. Спасти!? Через погубление души? Зачем то спасение, Тарас?
ТАРАС. Пред Вельзевулом поклонюсь, когда придётся, ради сына, перед самым невзрачным, перед самым мелким бесом. Так я сказал, Бандурист!
ТОВКАЧ. А как пропадёшь ты, что - тогда наши товарищи, дело наше тогда - что?
ТАРАС. Нет сейчас для меня никого и ничего, кроме Остапа.
ТОВКАЧ. Нет, пан полковник, мне такого чёрного позора добровольно нести не хочется даже просто рядом. Короток путь от сыноубицы до жидовского прихвостня. Прощай, не будет для меня больше на свете Бульбы, ни одного. (Уходит.)
ТАРАС. Остапэ. Остапэ. Остапэ. Что бы ни было, пойду разведать, что он: жив ли он, в могиле, или уже и в самой могиле нет его? Что ты сказал, Товкач? Есаул, будь ты где, покажись, отзовись, Дмитро! Разве я сыноубийца? Не было у меня другого сына, один лишь был, Остап. Будь же ты проклят и в самом аду, Андрий! Как?.. своих?.. Своих, чёртов сын, бьёшь! Эй, хлопцы! Заманите мне только его к лесу, заманите мне только его! Вот и ты, бейбас, что стоишь, и руки опустил? Что ж ты, Андрий, собачий сын, не колотишь меня? Ну, что ж теперь мы будем делать? Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? Так продать? Продать веру? Продать своих? Стой же, слезай с коня. Стой и не шевелись. (Снимает с плеча ружьё.) Что, что ты говоришь губами, не разберу? То не отчизну ты кличешь, не матерь родную, не меня ты зовёшь, не брата, не товарищей наших… её кличешь, полячку свою! Я тебя породил, я тебя и убью. Чем бы не козак был? И станом высокий, и чернобровый, и лицо, как у дворянина, и рука была крепка в бою. И на отца руки таки не поднял. Пропал, пропал бесславно, как подлая собака.
ОСТАП. Батьку, что ты сделал? Это ты убил его? Эх, Андрейка… жалко-то как! Предадим же, батьку, его честно земле, чтобы не поругались над ним враги и не растаскали бы его тела хищные птицы.
ТАРАС. Что говоришь, Остап? Предать его честно земле, чтобы не поругались над ним враги и не растаскали бы его тела хищные птицы? Погребут его и без нас! Будут у него плакальщики и утешницы. Беда, окрепли ляхи прибыла на подмогу свежая сила… вот новая валит ещё сила… ищут меня козаки! Уж убит куренной атаман Невылычкий, Задорожний убит, Черевиченко убит. Но стоят казаки, не хотят умирать, не увидев атамана своего в очи; хотят чтобы взглянул я на них перед смертным часом. На коня, Остап! И я на коня, эй, где ты, Чорт! Добрэ, сынку, не поддавайся, Остап! (Хватает саблю, рубит, колет.) Вот я следом за тобою! Аркан на шею сына моего, лихие ляхи, враги Господа, сына моего вдесятером валят, вяжут, проклятые… взяли! В капусту вас всех, ляшьё грязное, в капусту! Остап, сын мой! Эх, кабы не хватили меня самого, как тяжёлым камнем, закружилось всё и перевернулось в глазах. Кабы не грохнулся, как подрубленный дуб, на землю… кабы туман не покрыл мои очи! Не поддавайся, Остап… вот я следом за тобою! Один пойду, я теперь всегда один. Не то, может быть, приведётся выкупить сына, не? Разведаю, во что бы то ни стало! Остапэ. Остапэ. Остапэ.



Часть 2.

Картина 4 . Казнь.

СЦЕНА 9. Телега у грязной лачуги. Здесь Янкель. Входит Тарас.

ТАРАС. Слушай, Янкель. Я спас твою жизнь, - тебя разорвали бы, как собаку, запорожцы; да перестань ты кланяться, я не Господь Бог тебе; теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу.
ЯНКЕЛЬ. Какую услугу! Если такая услуга, что можно сделать, для чего не сделать. 
ТАРАС. Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву.
ЯНКЕЛЬ. В Варшаву? Как в Варшаву!
ТАРАС. Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу ещё раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
ЯНКЕЛЬ. Кому сказать слово?
ТАРАС. Ему, Остапу, сыну моему.
ЯНКЕЛЬ. Разве пан не слышал, что уже…
ТАРАС. Знаю, знаю всё: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же они, дурни, цену ей! Они в твоих жаднющих очах светятся, по гаману в каждом глазу, чтоб тебя… погань людская. Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас. (Высыпает деньги.) А остальные – как ворочусь.
ЯНКЕЛЬ (резко накрыв полотенцем червонцы). Ай, славная монета! Ай, добрая монета! (Пробуя один червонец на зубах.) Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошёл тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
ТАРАС. Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашёл дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть чёрта проведёте; вы знаете все штуки; вот для чего я пришёл к тебе. Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня.
ЯНКЕЛЬ. А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и «эй, ну, пошёл, сивка»! Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши везти пана?
ТАРАС. Ну, так прятай, прятай, как знаешь; в порожнюю бочку, что ли?
ЯНКЕЛЬ. Ай, ай! А пан думает, разве можно спрятать его в бочку? Пан разве не знает, что всякий подумает, что в бочке горилка?
ТАРАС. Ну, так и пусть думает, что горилка.
ЯНКЕЛЬ (подняв кверху руки). Как пусть думает, что горилка!
ТАРАС. Ну, что же ты так оторопел?
ЯНКЕЛЬ. А пан разве не знает, что Бог на то создал горилку, чтобы её всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать вёрст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течёт, и скажет: «Жид не повезёт порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида». Потому что всё, что есть недоброго, всё валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
ТАРАС. Ну, так положи меня в воз с рыбою!
ЯНКЕЛЬ. Не можно, пан; ей-богу, не можно. По всей Польше люди голодны теперь, как собаки: и рыбу раскрадут, и пана нащупают.
ТАРАС. Так вези меня хоть на чёрте, только вези!
ЯНКЕЛЬ. Слушай, слушай, пан! Вот что мы сделаем. Теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.
ТАРАС. Делай, как хочешь, только вези. А в кирпичной ли клетке, в клетке ли для зверя или для птицы – всё равно, мне будет, о чём думать, есть мне, что передумывать. Вези!


СЦЕНА 10. Телега, у дома Янкеля. За нею Янкель с соплеменником, они шепчутся.  Впереди телеги, сидит Тарас.

ТАРАС. Я зарытый в кирпичах мучился, чтобы добраться в Варшаву, не за тем, чтобы сидеть здесь, слушать вашу воркотню и ничего не розуметь! Слушайте, жиды! Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского; и пословица давно уже говорит, что жид сам себя украдёт, когда только захочет украсть. Освободите мне моего Остапа! Дайте случай убежать ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч червонных, - я прибавлю ещё двенадцать. Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы всё, что ни добуду на войне, делить с вами пополам.
ЯНКЕЛЬ. О, не можно, любезный пан, не можно! Нет, не можно. А попробовать? Слушай, пан. Нужно посовещаться с таким человеком, какого ещё никогда не было на свете. У-у! То такой мудрый, как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого. Вот и он сам: Мардохай, Мардохай! Ты знаешь, пан полковник, что он сказал тебе? Он тебе сказал: «Когда мы да Бог захотим сделать, то уже будет так, как нужно». Мы уже пойдём, до вечера. (Уходит со всеми.)


ЭПИЗОД 11. Там же, вечер. ТАРАС один. Входят ЯНКЕЛЬ и его друзья.

ТАРАС. Вечер, уже вечер! Что? Удачно?
ЯНКЕЛЬ. О, любезный пан! Теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно. Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет, Мардохай уже без последнего выдранного пейса остался. Мардохай делал такое, какого ещё не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить. А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы ещё и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что то за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
ТАРАС. Хорошо, веди меня к нему. 
ЯНКЕЛЬ. Твёрдость вся вернулась к любезному пану, как я хорошо то вижу. А вот платье, в какое тебе надо переодеться иностранным графом из немецкой земли.

Входит ТОВКАЧ.

ТАРАС. Бандурист!
ЯНКЕЛЬ. Ох, какой любезный пан пришёл…
ТОВКАЧ. Идём отсюда, Тарас, ничего эти люди небе не помогут, оберут только: они – тебя, ляхи – их, не выйдет у тебя встречи с сыном, поверь мне. Вернёмся на Сечь, новую войну начнём, там и отомстим за всех, за наших, за Остапа. Выйди отсюда, Бульба, на Божий Свет, и пойдём с тобой жить козацкою нашей судьбой.
ТАРАС. Нет, Дмитро, мне надо видеть Остапа, надо хоть слово сказать сыну.
ТОВКАЧ. Боже ты мой, до чего же ты упёртый! Не могу я здесь больше быть. Идёшь?
ТАРАС. Да. Рано утром. В тюрьму. К сыну. Прости, брат.
ТОВКАЧ. Эх, Тарас… суди тебя Бог. Прощай. (Уходит.)
ТАРАС. Эй, Янкель, давай твою графскую одежду, чтоб с ночи быть готовым. Мне всё одно не спать. Смотри, я засветло побудку устрою, не дай тебе Яхве в минуту не собраться. Порешу, ей-богу, порешу.

ЭПИЗОД 15. Длинная узкая башня: и казармы, и тюрьма, и уголовный суд. В коридорах – часовые: кто во что играет, кто что себе делает. Входят ТАРАС и ЯНКЕЛЬ.

ЯНКЕЛЬ. Это мы; слышите, паны? Это мы. Что? Пан граф, идёмте, они нам показывают, что мы можем себе ступать дальше. (Идёт с Тарасом.) Это мы! Как не велено пускать? То же мы, ей-богу, мы, ясные паны! Вот так, идём. (Идёт с Тарасом.) Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф ещё будет благодарить. Идём. (Идя с Тарасом, на все стороны.) Это мы… это я… это свои! А что, можно теперь? Как то уже нет Яна! Как то уже вместо него стоит другой! Как то могут не пропустить в самую тюрьму! А мы испробуем дойти. Уже идём. (Тихо, Тарасу.) Ай, ай! Это скверно, любезный пан.
ТАРАС. Веди.
ЯНКЕЛЬ (подойдя боком, в три погибели, к гайдуку). Ваша ясновельможность!
ГАЙДУК. Ты, жид, это мне говоришь?
ЯНКЕЛЬ. Вам, ясновельможный пан!
ГАЙДУК. Гм… а я простой гайдук.
ЯНКЕЛЬ. А я, ей-богу, думал, что то сам воевода! Ай, ай, ай… ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот ещё бы только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштрует полки! Что за народ военный! Ох, вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… так от них блестит, как от солнца; а цурки, где только увидят военных… ай, ай! Прошу пана оказать услугу: вот князь приехал из чужого края, хочет посмотреть на козаков. Он ещё сроду не видел, что то за народ козаки.
ГАЙДУК (Тарасу). Я не знаю, ваша ясновельможность, зачем вам хочется смотреть их. То собаки, а не люди. И вера у них такая, что никто не уважает.
ТАРАС. Врёшь ты, чёртов сын! Сам ты собака! Как ты смеешь говорить, что нашу веру не уважают? То вашу еретическую веру не уважают!
ГАЙДУК. Эге-ге! А я знаю, приятель, ты кто: ты сам из тех, которые уже сидят у меня. Постой же, я позову сюда наших…
ЯНКЕЛЬ. Ясновельможный пан! Как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский!
ГАЙДУК. Рассказывай себе…
ЯНКЕЛЬ. Ваше королевское величество, пан гайдук, молчите, молчите, ради бога! Молчите! Мы уж вам за то заплатим так, как ещё никогда и не видели: мы дадим вам два золотых червонца.
ГАЙДУК. Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочём. Я цирюльнику даю два червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных давай, жид! А как не дашь ста червонных, сейчас закричу.
ЯНКЕЛЬ. И на что бы так много! (Развязав кошель, высыпает деньги дочиста.) Тут как раз сто, слава богу, не больше, ох, вей мир, и не меньше, он же до ста считать не умеет. (Тарасу.) Пан, пан! Уйдём скорее! Видите, какой тут нехороший народ. Жалеет вон, что не запросил больше, уйдём!
ТАРАС. Что ж ты, чёртов гайдук, деньги взял, а показать и не думаешь? Нет, ты должен показать. Уж когда деньги получил, то ты не вправе теперь отказать.
ГАЙДУК. Ступайте! Ступайте к дьяволу! А не то я сию минуту дам знать и вас тут… уносите ноги, говорю я вам, скорее.
ЯНКЕЛЬ (тащит прочь Тараса за рукава). Пан, пан! Пойдём! Ей-богу, пойдём! Цур им! Пусть им приснится такое, что плевать нужно. (Подталкивая впереди себя Тараса, идёт на выход.) И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился. То уже такой народ, что не может не браниться. Ох, вей мир, какое счастие посылает Бог людям: сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных! О, Боже мой! Боже милосердный! (Выходит на улицу, вослед Тарасу.)
ТАРАС. Пойдём. Пойдём на площадь. Я хочу посмотреть, как его будут мучить.
ЯНКЕЛЬ. Ой, пан! Зачем ходить! Ведь нам тем не помочь уже!
ТАРАС. Пойдём. (Уходит, гоня впереди себя Янкеля.)

ЭПИЗОД 16. Городская площадь. Толпа столь огромна и плотна, что стала как бы стеною – безликою массой, вроде бы и нет ни одного человека. Входят ТАРАС и ЯНКЕЛЬ. Из толпы выделились двое: молодой ШЛЯХТИЧ и его подружка ЮЗЫСЯ.

ШЛЯХТИЧ (ковыряя пальцем в носу и беспрестанно оглядываясь, чтобы кто-нибудь не замарал шёлкового платья Юзыси). Вот то, душечка Юзыся, весь народ, что вы видите, пришёл затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, - то палач, и он будет казнить. И как начнёт колесовать и другие делать муки, то преступник ещё будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрёт. Прежде будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше не будет головы.
ЮЗЫСЯ. Ведут! Ведут… козаки! Как страшно, что вы говорите, не подойти ли нам как-нибудь ближе, чтоб было виднее?
ШЛЯХТИЧ. А вот я вам покажу одну лазейку, я там часто прохожу, с малолетства. Прошу пани! (Взяв за руку Юзысю, уходит.)
ЯНКЕЛЬ. Пан граф, видно ли вам лобное место, там ваш сын впереди всех стоит…
ТАРАС. Молчи. Всё вижу. Только не слышу ничего, как он скажет что, передай мне.
ЯНКЕЛЬ. Что ж тут ему ещё сказать.
ТАРАС. Скажет, он должен сказать, если он впереди всех, чтобы задних поддержать.
ЯНКЕЛЬ. Точно, говорит! Слушай…
ОСТАП. Дай же, Боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианин. Чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова.
ТАРАС. Добрэ, сынку, добрэ! Плачу я, жид, не разглядеть мне ничего, рассказывай!
ЯНКЕЛЬ. Палач сдёрнул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки…
ТАРАС. Что ж ты молчишь так долго!
ЯНКЕЛЬ. Ясновельможный пан… не буду я, не могу смущать тебя картиною адских мук, от которых дыбом поднялись волоса у людей. Только скажу, что выносит он пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не слышно даже теперь, когда ему стали перебивать на руках и ногах кости… даже здесь ужасный хряск их слышен…
ТАРАС. Слышу. Добрэ, сынку, добрэ.
ЯНКЕЛЬ. Всё, повели к последним смертным мукам. Кажется, стала поддаваться его сила. Повёл очами вокруг себя…
ОСТАП. Боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при моей смерти! Я не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы теперь увидеть твёрдого мужа, который бы розумным словом освежил его и утешил при кончине. Господи Боже! Как же я устал!
ЯНКЕЛЬ. Упадёт ли он силою, воскликнет ли в душевной немощи?
ТАРАС. Нет, ни за что! Только не Остап, не сын мой! Ну! Что? Что он сказал, ну?
ОСТАП. Батько! Где ты! Слышишь ли ты?
ТАРАС (во всю мощь). Слышу!

Входит ТОВКАЧ.

ТОВКАЧ. Эй, дурень старый, сюда, за мной, в тот лаз, ну!
ТАРАС. Здорово, Дмитро! Мы с ним поговорили таки. В лаз! (Уходит за Товкачом.)
ЯНКЕЛЬ. Боже, что ж вы делаете, пан! Гайдуки, солдаты бегут сюда… где вы? Где он? Ох, вей мир, исчез, как наваждение, слава Богу. Какой вредный человек. Без следа. Ай, ай. И нет головы у преступника, как и не было. А ведь была, точно помню, что была. Знаю. Хватит уже мне тут быть, больше нет здесь ни знакомых, ни червонных. Ай, ай, вей мир.


Картина 5. Месть.

ЭПИЗОД 17. Тот самый город, тот самый дом, та самая комната, где год назад изъяснились в любви и преданности Андрий и Эвелина. Здесь ЭВЕЛИНА. Входит ТАТАРОЧКА.

ЭВЕЛИНА. Ну, что, привела?
ТАТАРОЧКА. Пан есаул ждёт у двери, чтобы во йти.
ЭВЕЛИНА. Так пусть же войдёт! И сама будь здесь.
ТАТАРОЧКА (открыв дверь). Пан есаул, госпожа велит войти.
ЭВЕЛИНА. Да не велит же, глупая, не велит, просит! Просит!
ТАТАРОЧКА. Просит, пан есаул, госпожа моя просит вас войти.

Входит ТОВКАЧ.

ЭВЕЛИНА. Пан есаул! Пан есаул, присаживайтесь, мне надо говорить с вами.
ТОВКАЧ. Дякую, постою. Только времени у меня нет даже и постоять.
ЭВЕЛИНА. Времени нет? Времени нет ни у кого. Беда, когда времени нет даже у младенцев. О вашем полковнике многое говорят, пан есаул, прошу простить.
ТОВКАЧ. Наш полковник предводителем самого отборного козацкого полка. Всё даёт ему перевес над другими: и преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и сильнейшая ненависть к врагам.
ЭВЕЛИНА. После разрыва с гетьманом и остальными полковниками…
ТОВКАЧ. Наш полковник оказался во всём прав! Где теперь гетьманова голова? На колу! Там же, где головы первейших его сановников. А разве не о том предвещал наш полковник, когда говорил не подписывать мира с коронным гетьманом Потоцким: «Эй, гетьман и полковники! Не сделайте такого бабьего дела, не верьте ляхам: продадут псяюхи!»
ЭВЕЛИНА. Прошу пана не собачиться! Я – полька!
ТОВКАЧ. А я козак! И что теперь, мне идти?
ЭВЕЛИНА. Нет! Простите меня, простите!
ТОВКАЧ. Наш полк гуляет по всей Польше, мы выжгли восемнадцать местечек, близ сорока костёлов, уже доходили до Кракова…
ТАТАРОЧКА. Много избил он, Тарас Бульба, всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки; распечатал и поразливал по земле вековые мёды и вина, изрубил и пережёг дорогие сукна и одежды, утвари в кладовых…
ТОВКАЧ. Повторяет только: «Ничего не жалейте»!
ТАТАРОЧКА. Не уважил чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись те: зажигал их Тарас Бульба вместе с алтарями…
ТОВКАЧ. Что тебе с того, с тех алтарей, татарва проклятая.
ТАТАРОЧКА. …не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, с жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя.
ТОВКАЧ. «То вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!» – приговаривает только Тарас.
ЭВЕЛИНА. Даже самим козакам кажется чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да виселицу определяет седая голова его, и всё дышит в нём только одним истреблением. Не вы ли, пан есаул, сами урезонивали пана полковника остановиться во мщении, не вы ли, пан есаул, призывали его к милосердию, пусть и военному, но милосердию!
ТОВКАЧ. Что же вы хотите от меня, спасения? Вряд ли оно будет. Тарас Бульба уже давно окаменел, с того самого дня, как сыну его, единственному, Остапу, после лютых пыток отсекли голову и не дали более жизни на земле, рядом с отцом.
ТАТАРОЧКА. Но теперь-то вам конец, теперь-то вас обложили со всех сторон и вам не отбиться. Знаю, ваш полковник решил прорываться, значит, подпалят нас в любую минуту, чтобы истребить здесь всё!
ТОВКАЧ. Так что же? Чем вы лучше других, тех, что прахом в землю пошли, или вы боитесь, что не сможете так славно гореть, как прочие ляхи, впридачу с татарвою? Так не горюйте, обеспечим в лучшем виде, я хоть и не похоронная команда, что вы меня призвали до себя, но распоряжусь из любви к красивому, чтобы горели вы дольше всех и горше. Нельзя, не по-божески то, чтобы такая бабская прекрасность слишком скоро бы отошла.
ЭВЕЛИНА. Постойте! Не за себя я молю вас! Вы не знаете, кто я.
ТОВКАЧ. Всех ангелов не узнаешь, а часто некогда и разглядеть.
ЭВЕЛИНА. Вы сказали, что Остап – единственный сын пана полковника. То не так!
ТОВКАЧ. Знаю я, что ты и есть та самая панночка, которая склонила Андрия к предательству, только это не поможет, это только усугубляет.
ТАТАРОЧКА. То ж любовь!
ТОВКАЧ. Тарас тебя ненавидит больше всего вражьего ляшства, вместе взятого!
ТАТАРОЧКА. У него есть внук! Его внук, Тараса Бульбы! И моя пани Эвелина мать его внуку, сыну сына его, правнуку его отца! Вон он там, в соседней комнате, спит. Гляньте!
ТОВКАЧ. Вон оно что…
ТАТАРОЧКА. Пойдите, гляньте на него! И у вас самих не подымется рука. У Бульбы в свете никого больше нет, так неужели же он не пощадит единокровного внука!
ТОВКАЧ. Торгуетесь?
ЭВЕЛИНА. Нет! Делайте со мной, что вздумается, то моя лютая судьба, с нею я уже свыклась. А только сына, маленького Тарасика не убивайте, козаки!

Входит ТАРАС.

ТАРАС. Что, Товкач, по бабам заскучал, старый? Пора уходить. Небось, уговаривала тебя ся лярва пощадить её в память об Андрие? Ступай, я сам тут справлю поминальную тризну, а ты мне можешь помешать. Хотя ты и есть Кровавый Бандурист, Дмитро, как тебя люди кличут, а таки бандурист. У вас, виршеплётов, всегда найдётся место для жалости.
ТОВКАЧ. Не торопись, Тарас. У ней есть сын. Твой внук.
ТАРАС. Брешет! За жизнь свою поганую дрожишь, курва! (Вынимает саблю.)
ЭВЕЛИНА. Убейте меня, пусть я трепещу перед смертью, но жизни мне нет без вашего сына Андрия, только маленький Тарасик… Тарас Бульба должен остаться на этом свете. И вам, пан полковник, осталось недолго, вы и так пережили короткий козацкий век, может статься, что сегодня же вы падёте смертью храбрых. Так пусть же останется быть на земле ваш внук! А меня можешь рубить.
ТАРАС. Что ж, ты сама сказала. И рубить буду крест-накрест, еретичка. Не жить тебе, погибель семьи моей, ни мгновенья больше. (Срубает Эвелину.) Вот так. Жги здесь всё, есаул, и татарку не оставь вниманием, у меня уже рука устала сегодня рубить сю капусту. Да смотри, Товкач, никого не пожалей!
ТОВКАЧ. Что ж ты и внука не посмотришь?
ТАРАС. У единственного сына моего, у Остапа, детей не осталось, какой же у меня может быть внук? Неоткуда ему взяться. А щенок, может быть, и зовётся Тарасом, только он никакой не Бульбенок, козацкой крови в нём жидковато будет, да то и не кровь, а обманная красная водица. Пора, Дмитро, нам с братьями идти на прорыв. Догонишь. (Уходит.)
ТАТАРОЧКА. Так ты и есть, тот самый Кровавый Бандурист, о котором молва сама собой трепещет? Так принимайся за дело, палач, только дай мне сходить за Тарасом.

Является ОСТАП.

ОСТАП. Пусть она идёт, есаул.
ТОВКАЧ. Иди.
ТАТАРОЧКА. Звери вы, люди, звери. (Уходит.)
ОСТАП. Пора и огонь зажигать.
ТОВКАЧ. Пора и огонь зажигать. (Зажигает от свечи занавески и всё, что может разжечь пожар.) Пока из дома этого разгорится костёр, ты, татарка, уже уйдёшь из него каким-нибудь способом. Не подымается у меня рука на Тараса Бульбу. И у кого же из своих она подымется? Ни у кого. Живите себе, как сможете. (Уходит.)

Входит ТАТАРОЧКА, с младенцем на руках.

ТАТАРОЧКА. Вот как! И звери бывают людьми. Сейчас мы с тобою, Тарасику, пойдём тем ходом, что твой батька до твоей матери пришёл когда-то, чтобы тебе, сынок, дать время жить на этом Божьем свете. Прощай, пани Эвелина, ты сделала, как могла. Я сделаю, как смогу. Что там? (В окно.) Ты гляди, взяли наши воины Бульбу, надо же, повязали таки чудище! Сколько ж человеков понадобилось, чтоб взять. Попалась ворона! Теперь нужно только придумать, какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать! Сжечь его живого, живого его сжечь! И гори оно, прошлое наше и настоящее, чистым огнём! Ага, вот и Кровавый Бандурист несётся на выручку! Нет, есаул, поздно, и тебе не жить больше, не гулять, разливая по сырой земле красное вино людских жизней. Неужели, малец, и ты будешь таким же, станешь воином, сеющим боль и смерть? Ведь ты Тарас Бульба! Однажды, так же ты войдёшь и порубишь, крест-накрест, чью-то мать, чью-то дочь… жену. Хочешь ты того, Тарас? Не знаю, как ты, а я того не хочу. Оставайся же с матерью своей. А я тебя не хочу. И Господь меня поймёт и простит. Вы, христиане, не жалеете друг друга, отец сына, сын отца, брат брата, зачем же мне, не вашей веры, жалеть вас и даже вскармливать. Оставайся же, Бульба, без продолжения, ты сам так захотел. Прощай. Гори, козачество, гори! (Кладёт младенца к Эвелине на грудь, уходит. Нарастает плач младенца.)
ОСТАП. Здравствуй, батьку. (Берёт на руки младенца.) А я и не знал, что ты был маленьким. (Протягивает руку.) Вставай и ты, сестра. Вставай, сейчас Андрий придёт, приберись, ты же любовь ему, и он тебе любовь, а дитёнка я подержу, мне не в тягость.

Входит АНДРИЙ, навстречу поднявшейся ЭВЕЛИНЕ.

ЭВЕЛИНА. Андрий мой! Князь мой светлый!
АНДРИЙ. Люба моя, как давно мы не виделись.
ОСТАП. Мамо идёт. Не станем ей мешать плакать.
МАРИЧКА. Пусть хранит вас Божья Матерь… не забывайте, сынки, мать свою. Свою мать, сынки, не забывайте… Матерь Божья вас хранит пусть!
 

Картина 6. Смерть.

ЭПИЗОД 18. Так, как было уже, когда Тарас стоял один над костром в степи. Только теперь ТАРАС притянут железными цепями к древесному стволу нагого дерева, вершину которого разбило громом, а руки прибиты гвоздями. Рядом, так же, на меньшем дереве, прикован ТОВКАЧ. ГАЙДУК разводит костёр.

ТАРАС. Товкач, мне больше повезло, я выше прикован, всё отсюда, как на ладони.
ТОВКАЧ. Давай, Тарас, пока огонь не разгорелся до нашей смерти, говори, как наши?
ТАРАС. Отстреливаются. Занимайте, хлопцы, занимайте скорее горку, что за лесом: туда не подступят они!
ТОВКАЧ. Ветер не донесёт твоих слов, не туда дует.
ТАРАС. Вот, пропадут, пропадут ни за что.
ТОВКАЧ. Как же тебя ляхи взяли?
ТАРАС. Выпала у меня люлька с табаком, не хотелось, чтобы даже люлька досталась врагам. Нагнулся, стал отыскивать люльку в траве, а тут ватага гайдуков набежала. Прежде, бывало, двинешь всеми членами, так и сыпались враги на землю… эх, старость. Старость!
ТОВКАЧ. Не греши, то не старость, то сила одолела силу. Мало не тридцать человек повисло у тебя по рукам и ногам. Что ты радостный такой, что там?
ТАРАС. Из-за кустарника четыре кормы выдвинулось. К берегу! К берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!
ТОВКАЧ. Ветер верный! Ну, как там?
ТАРАС. Услышали! Услышали!
ГАЙДУК. Я тебе дам, граф! (Бьёт обухом по голове Тараса.)
ТОВКАЧ. Что ж ты делаешь, гайдучина клята! Мало, что приковали старика, жечь живьём собрались, так ещё и обухом бьёте по голове!
ГАЙДУК. Ничего. Не насмерть. Горите тут, ваши ясновельможности, а я пойду, со стороны поглядеть, с друзьями. Вы уж только напоследок какую-никакую речь скажите непременно, чтоб как в балагане было. Слышь, Кровавый Бандурист, ты, может быть, ещё даже нам и споёшь? Не гляди на меня так, очи твои вырывать не стану, чтоб сам всё увидел ты, чтоб ничего из своей кончины не пропустил. Пойду. А ты спой, спой! (Уходит.)
ТОВКАЧ. Тарас! Тарас, очнись! Успеешь сдохнуть!

Входят МАРИЧКА с младенцем, ОСТАП, АНДРИЙ и ЭВЕЛИНА.

ОСТАП. Вот мы все здесь, батьку.
ТАРАС. Вот как! Маричка, люба моя, что ж и ты уже с ними?
МАРИЧКА. Кому ж с маленьким-то нянькаться, как не мне! Тебя годами дома нет, сыны мои оба воины, а с Эвелинки, что возьмёшь, у них, дворян, любови только навалом, а как что по хозяйству так всё на нас, на бабах.
ЭВЕЛИНА. Я и сама могу, мамо, что вы всё ругаетесь, будто я от собственного дитя отказываюсь. Из вас же самой, из рук ваших, внука не вырвать, когда так - дайте ж мне его!
МАРИЧКА. Ещё чего, милуйся вон с чоловиком своим, покуда опять не уехал куда.
ТАРАС. А ты, бейбас, что стоишь, и руки опустил? Что ж ты, Андрий, собачий сын, не колотишь меня?
АНДРИЙ. А ничего, слава Богу, тату, всё как есть, другого-то разве могло ли быть.
МАРИЧКА. Выдумал! И придёт же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца.
ОСТАП. Ждём, тату. Слышишь? Батько! Здесь все мы. Вот. Где ты! Слышишь ли ты?    
ТОВКАЧ. Тарас! Очнись же, как то там наши?
ТАРАС (очнувшись). Добрэ приложился лях, у, зверюга, не человек совсем, что ли. Что там? Плывут! Слышь, Дмитро? Гребут уже на чёлнах! Спасены! Огонь чтось очень скоро поднялся, не?
ТОВКАЧ. Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
ТАРАС. Добрый ветер, спасибо тебе, что даёшь сказать своим братьям последние слова свои на свете. Прощай, Дмитро Товкач, есаул, вернейший брат мой. Встретимся ли с тобою на том свете, кто знает, как оно там повернётся. А только знаю, что ждёт меня там семья моя. Верно говорю: ждёт. Прощайте, товарищи! Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чёртовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы боялся козак? Постойте же, придёт время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая не покорилась бы ему. Прощай всё. Пой, Бандурист, прощальную песню… а я помолчу, я всё сказал. То твоё дело погибать с песнею, а моё дело отходить молча. Пой, Бандурист, пой!