Архистратиг Михаил и Ересиарх Арий

Задолго до того, как Византия ручьями золота хлынула в артерии растрепанной Европы, войдя в плоть ее и кровь, Архистратиг Михаил расписывал храм близ Антиохии. Закончив сложную часть купольного свода, он, отойдя поодаль, любовался проделанною работой и мял в руках остаток краски и пыли, которые звучно шелестели в ладонях. Он и сам был словно плоть от плоти храма в своей грубой, препоясанной робе с пятнами краски, благодаря которой он походил на артельного художника. Морщины покрывали его лоб словно следы санного полоза перегруженной упряжи, которая недавно пересекла заснеженное гималайское плато. Следы кое-где были покрыты ветвями кустов и деревьев, припорошенными снегом – его седые волосы ниспадали на лоб, когда он склонялся к лику святых. Лицо его, давно не знавшее каких-либо эмоций, было подобно облаку, которое закрыло на время светило и по краям окаймлялось сияющими линиями. Казалось, еще мгновение – и солнце засияет с новой, неизбывной силой.

Некоторое время он не чувствовал усталости, но только окончивши работы, она сказывалась непомерно, накинувшаяся на плечи тяжелыми латами: непросто приходилось без учеников. После набегов и разорения города сарацинами, многие жители были убиты, иные - уведены в плен и проданы в рабство, рассеявшись по всему Средиземноморью. Архистратиг, чудом оставив плен, несколько лет прокладывал путь обратно к храму, кутаясь то в буре, то в смертельном зное. Спасшиеся подмастерья вскоре просили благословления, чтобы отправится в другие города империи, где их промысел был бы полезным, а город – безопасным. Архистратиг безропотно благословлял их, не утаив и капли злобы или порицания.

Песчаная буря разразилась отчаянно и мгновенно сиплыми отповедями, обгладывая кости оставленного города, который равнодушно глядел куда-то своими черными впадинами окон. Отдаленным, холщовым шепотом доносилась непогодь сквозь стены храма, и только тишина вобрала в себя всю силу бури, и казалось, стоит открыть створки и выпустить ее наружу, как она погасит мятущуюся вокруг стихию. Иногда эту незыблемую тишь оглашали потрескивание свечи да Архистратиг, который служил вечернюю. Он перелистывал Писание, и пожелтевшие страницы крошились под рукой.

Михаил приоткрыл дверь, сгребши нанесенный ветром песок, частицы которого иной раз звенели на зубах, и вышел оглядеться. Буря умолкла, унесшись стремглав неизвестно куда. Луна, как никогда вычищенная до блеска бурным потоком стихии, ниспосылала пряные лучи, освещая одинокую фигуру Архистратига. После службы Михаил дышал молитвой столь отчетливо, что она с жаром воздуха вырывалась из уст, словно пар среди арктических холодов, пронзающих тело тысячью ледяных осколков. Осенив себя крестным знаменем, совершив поясной поклон, он прошептал «Слава Богу за все» и вернулся в храм, чтобы отойти ко сну.

Ересиарх Арий ел акриды, дикий мед и носил власяницу, во всем подражая святым мужам. Осужденный на Первом Никейском соборе, он был сослан в крайние пределы империи – скитскую пустынь. Молоком и медом теперь проливалась на его лицо луна и стекала по черным космам, ровным чертам и густой бороде, когда он вздымал голову к небу и тут же принимался креститься: под этой же луной некогда в Гефсиманском саду молился Спаситель. Вторили Ересиарху его многочисленные ученики, которые подвизались в пустыне вместе с ним. Они внимательно и усердно подхватывали каждый крестный жест учителя не всегда, впрочем, сознавая чему он предназначался. После проповедей, он удалялся в свою келью, которой служила пещера в каменистых взгорьях. Вновь перекрестившись и прошептав славословие Вседержителю, он вошел в обитель и умостился на редкие, сухие ветви кущей, которые были выложены на каменистой поверхности, создававшие некоторое подобие ложа. Кроткий сноп света бросали три свечи из небольшой высеченной ложбины, внутри которой виднелся нанесенный на стене образ Утешителя. Подавшись немного вперед, Ересиарх погружался в умную молитву и созерцание Фаворского света. Взгляд его недвижно застывал, словно он разглядывал саму оболочку своих глаз, словно весь взор его ввалился во внутреннюю клеть, чтобы наблюдать каждое движение души, чтобы зреть клеть небесную. Во многие границы империи давно разнеслась молва, что Арий пришел в ту меру, когда и русло бурной реки в своем сердце он мог направлять по своему усмотрению или же отсекать рукава ее вовсе. Келья наполнялась безмятежностью и тишью настолько, что можно было расслышать движение каждой крупинки песка, которую перекатывал снаружи ветр, извлекая звон подобный крупе снега, разбредавшейся по льду россыпью бриллиантов на стеклянной поверхности.

Архистратиг Михаил привычно завершал день вечерней трапезой, вкушая цикорий и немного чечевицы. Стоя на молитве на сон грядущий, он исторгал слова молитв тем усерднее, чем явней приступала тень уныния, которая тщилась водвориться в нем каждый раз, только он оставлял роспись храма. Наступающая ночь спроваживала солнце в загон горизонта, словно отбившегося от стада ягненка. Пустыня заводила свои бархатные перешептывания сонмом песков, и от речей ее оставались барханы толков и пересудов. «Зачем мне все это? Господи, оставлю это место завтра же», - говорил Михаил в сердце своем и приуготовлял милоть, чтобы на следующий день выдвинуться путь. Уныние же отверзало двери иным злым помыслам. Подобно тому, как воинов и атлетов готовили к народным игрищам, притупляя нервные окончания на руках и ногах, чтобы во время ударов не сносить боль, так и самые помыслы, едва вторгшись, обездвиживают душу, уничтожая ее нервные окончания. Легче было Архистратигу каждый день выходить на манеж к диким зверям, чем входить в день с тоской, которую вливали в глотку раскаленным оловом – казнь виденная им у сарацинов. Влага полоснула сомкнутые, иссиние глаза; блики солнца забрезжили на непроницаемых ликах святых, далее которых - только глава купола, пронзающая синеву.

Знойный, плавленый воздух искажал пространство чистым речным потоком высокогорных снегов, который месит дно и вылепливает его по своей прихоти. Как корабль шел Архистратиг сквозь волны пеклого жара с водою, раздобытой за многие версты от храма. В этот самый час из оставленного города, на дороге, что была бы давно забыта, появлялся то ли странник, то ли монах и недвижно наблюдал за ним.

Задолго до того, как Византия ручьями золота хлынула в артерии растрепанной Европы, войдя в плоть ее и кровь, Архистратиг Михаил расписывал храм близ Антиохии.