Другой Марк, другая Лола

      Этого я от Франции не ожидала!
       Разъяренная - я чувствовала, как горят щеки, - и, взбешенная после бесплодных споров с растерянными, ни в чем не повинными девушками за стойкой, я наконец остановилась, отошла и стала машинально искать глазами свободное кресло где-нибудь в уголке. Нашла. Рухнула. Отдышалась.
      Теперь уж нечего стрелы метать, теперь у меня море времени – пять часов ожидания. Да и при чем тут Франция. Тут мои родные чикагские девицы виноваты. Продали билет, и досвиданья! А компании ОpenSkies уже три месяца как не существует – сгинула, продалась, объединилась, черт ее знает! Но агенты-то должны были знать, должны были мне сообщить. А теперь по их недоброй воле я буду томиться в этом котле La Guardia, пока меня пристроят на какой-нибудь другой рейс в Париж.
      А если бы я летела по делам, на симпозиум, скажем? Нет, если бы я летела на симпозиум? С докладом? Да я бы сошла с ума здесь. В уголке.
      Уголок, между прочим, я выбрала неудачный.
      Вокруг меня вдруг потихоньку стал собираться народ – два, пять, семь человек. Стоят, задрав головы. Бог мой, да это же – телевизор! Там какие-то новости про теннисный турнир, и только и слышно – Салахова, Салахова. На всех экранах одновременно, куда ни глянь. Теперь мы будем долго с этим жить.
      Для меня это невыносимо, я бегу от всякого спорта, как от цунами, не люблю и ничего не понимаю, а футбол так вообще считаю растлителем душ – посмотрите на безумные эмоции после каждого гола и на еще более безумные драки чуть ли не после каждого матча.
      А теперь вот начнется с Салаховой - я неделями буду пить и утренний кофе и вечерний чай в компании с этой победившей девочкой.
      Вообще, напрашивается вывод, что наши новостные каналы со своей бульдожьей хваткой соревнуются не в том, чтобы найти как можно больше новостей, а в том, чтобы продержать их как можно дольше в эфире. Особенно, если их добыча касается «жизни в верхах» - Принцесса Кейт разродилась первенцем, а лапушка Челси, наоборот, забеременела. Мы уже наизусть выучили каждую складочку на их платьях, а они все продолжают мелькать на экране и в понедельник, и во вторник, и в среду... и в следующий понедельник. Доколе? – хочется крикнуть по-русски. Наверное, пока жизнь не сделает новый виток, пока Челси в свою очередь не разрешится от бремени, а Кейт снова не забеременеет... Впрочем, что я говорю – просто тогда все начнется по новой!
      
       Я поднялась по эскалатору на следующий этаж. Здесь к моему удовольствию не гудели телевизоры, было тихо и малолюдно. Каждый второй сидел с ноут-буком на коленях, а каждый первый - с телефоном у уха.
       Села наискосок от элегантной дамы (где-то ближе к пятидесяти). Рядом сидел мальчик, видимо, ее сын, который, как ни странно, глядел не в айфон, а в обычную бумажную книгу.
      

        Моя визави выглядела очень картинно: вполоборота к сыну, нога на ногу, голова склонена на изящно согнутую в локте руку, вторая рука удерживает шляпу на колене. В ярком свете огромного безрамного окна ее фигура, профиль, лицо были живописно размытыми, нечеткими, что, кстати, прибавляло женственности всему ее облику – такими нам кажутся лица и силуэты женщин на полотнах Мане или Дега из-за рассеянного вокруг них загадочного импрессионистского света.
        Я решила тоже спокойно почитать, расслабиться, в конце концов, надо уметь обстоятельства подчинять себе, я ведь лечу всего навсего отдыхать, к подруге в Прованс, а не на симпозиум, нет. Эта суета для меня вся уже в прошлом. Где мои книги? Вот они. Когда я лечу в Европу, я беру с собой две книжки намеренно разножанровые, одну для самолета, другую для гостиницы. Сейчас наугад открываю том Бродского.

Это было плаванье сквозь туман.
Я сидел в пустом корабельном баре,
Пил свой кофе, листал роман;
Было тихо, как на воздушном шаре.
И бутылок мерцал неподвижный ряд,
Не привлекая взгляд.
      
        Меня отвлекло какое-то движение. Это мальчик напротив резко бросил свою книгу на пол, вскочил и, расставив руки словно крылья воображаемого самолета, забегал в свободном пространстве меж креслами, издавая рокочущие звуки.
        - Не надо, Марк! - мать резко выпрямила спину, словно ее подстегнули. Встревожилась как-то несоразмерно ситуации. – Прошу тебя, сядь! Не надо!
        - Турбулентный поток, мама! Я должен выбраться! Ррры-ы-ррр!
        Она подбежала к сыну, обняла, поцеловала, вытерла ему потный лоб, уговорила сесть на место.
        Никто не обратил внимания на мальчика – обычное дело. По законам детства, как сказал бы Нагибин, ребенок играет в свою придуманную игру. Но я видела его достаточно близко, и что-то меня сильно озадачило. Через минуту я поняла, что. Мальчик был весьма великовозрастен для такой игры в самолетики. Ему явно было больше четырнадцати, может быть, даже все пятнадцать – мускулы, плечи, рост, - о самолетиках полагалось забыть к этим годам.
        Женщина посмотрела на меня долгим взглядом, и тут я хорошо рассмотрела на ее лице - при всем импрессионистком сиянии из окна – тени глубокой усталости. Казалось, она разгадала мой озадаченный вид и в ответ как-то обреченно покивала головой: да, вот так, это у нас вот так...
       Меня буквально облило волной жалости, ничего не зная, я уже всем сердцем разделяла ее тревогу. Я пересела в соседнее с ней кресло.
       Откровения случайных попутчиков – эта живущая в народе легенда на самом деле есть чистая правда. Случайному человеку, вызывающему доверие, попутчик готов раскрыть душу, если она у него болит и ищет сочувствия.
       - Да, - продолжая кивать опущенной головой, сказала женщина, - Марк у
нас не совсем обычный мальчик. Марк – другой.
       И я услышала грустную, ни на что непохожую историю.

       Эта катастрофа случилась два года назад, когда Марку было тринадцать.
       Наш папа был гражданским пилотом, работал на частном аэродроме в Чикаго, по вызову. У его хозяина, крупного бизнесмена, был business jet, шестиместный самолет-офис. Как вы понимаете, служба эта была хорошо оплачиваемая, но человек не принадлежал себе, постоянно должен был быть начеку, готовым к полету. Это изматывало душу. И вот бизнесмен объявляет, что его с семьей надо отвезти во Флориду – он решил отдохнуть на своей яхте, а через недельку прилететь за ним обратно. Таким образом, наш папа впервые летел домой, в Чикаго, один в пустом самолете. Нам с Марком он предложил встречать его на аэродроме – он поставит самолет в ангар и мы на радостях все втроем отметим где-нибудь начало случившегося отпуска. 
      
       Но случилось другое. На наших глазах самолет как непослушная
бумажная игрушка, стал вдруг раскачиваться, словно качели, и уже над самой землей вдруг резко накренился, срезал крылом верхушки деревьев и врезался в крышу ангара. Столб дыма и огня коснулся и нас, хотя мы стояли за парапетом, ограждающим поле. Горячая волна нас отбросила чуть ли не на проезжую дорогу.
       Я никак не могла подняться, но Марк очухался первым и со страшным криком «папа!» перескочил парапет, перебежал поле... Этого было делать нельзя... То что он увидел, когда загасили огонь... То, что вытянули из-за штурвала... Марк потерял сознание.
       Врач сказал: покой, только покой. Он должен отлежаться, забыть.
       Через недели две Марк отлежался, стал разговаривать, кушать. Но не забыл ничего. Что произошло в его сознании, так никто и не может объяснить, вот уже два года. Как не могут объяснить, что произошло за штурвалом с его отцом. Но Марк... он стал самолетом...
       Из школы мне его пришлось забрать. Учиться-то он мог, прекрасно по-прежнему читал, справлялся с уроками, но он не выдержал... социума. Дети не могли заставить себя принимать его таким, каким он стал. А Марк время от времени терял свою личность, срывался, буквально превращался в самолет – раскрывал руки-крылья, рокотал, летал, бегал, кренился и падал головой в пол. И лежал в беспамятстве. Урок прекращался, дети – кто хохотал, кто пугался. Все, в общем, считали Марка сумасшедшим.
       Вы спросите, а врачи, что сделали врачи? Ничего не сделали. Снабдили меня знанием всех и всяческих терминов: «деперсонализация», «расстройство самовосприятия», «раздвоение личности». И все это – из-за «стресса непереносимого масштаба». Мы с Марком все прошли. И инъекции, и таблетки, и просто гипноз. Ничто не может выровнять в его мозгу этот сдвиг. Марк твердо знает, что он человек-самолет.
       
       Она замолчала. Марк снова читал книгу. Позади нас – спина к спине - сел молодой человек с громко говорящим ноут-буком. Я обернулась: на видео-экранчике смеющаяся девушка с ракеткой высоко вспрыгивала, кричала и воздевала руки к небу – ну да, ну да, это Салахова в вихре счастья.

      И вот теперь, продолжила женщина, мы летим попробовать удачи на край света, в штат Мэн, к одному удивительному человеку. Давно записались, подошла очередь.
      - Какой-нибудь... светило? - спросила я и не к месту вдруг подумала, что слово это довольно странное: если «светило», значит сейчас уже не светит это светило - отсветило... А еще страннее было то, что женщина, словно услышав меня, ответила:
      - Да, он был когда-то светилом, а сейчас он - изгой. Его называют шарлатаном, не больше, не меньше. Он был на всю страну известный хирург-травматолог - черепно-мозговые травмы. А потом переквалифицировался в психиатры, стал лечить расстройства. Официальной медицине не нравились его методы,его затравили, и он уехал. Однако, отчаявшиеся люди, пациенты, его нашли, и он продолжает практику. Не за все случаи берется и всегда предварительно просит подробных объяснений. Наша ситуация его не испугала, и он нас позвал. Но не все так просто - условие у него жесткое. Пациента надо оставить у него жить – столько, сколько понадобиться. А про его методику я знаю только то, что она, как он выразился, «потакающая». Он не вдавался в подробности, объяснил на примере. Скажем, если крикнуть человеку, стоящему на краю подоконника на десятом этаже, готовящемуся прыгнуть, «эй ты! идиот! слезай сейчас же!» - тот скорее всего запаникует, потеряет равновесие и сорвется. Так вот, наш врач, говоря образно, залезает на подоконник и становится рядом с этим отчаявшимся! Он находит такие слова, такой тон, такой способ, что в конце концов спокойно берет того за руку и они вместе спрыгивают на пол...
      
      Она горько улыбнулась, но мне показалось, что улыбка далась ей легко. Альбер Камю, сам переживавший за свою короткую жизнь несметное число неудач и печалей, заметил однажды: «Некоторое постоянство в отчаянии рано или поздно рождает радость». Похоже, после этого высказывания надо вспомнить другое и другого страдальца, Федора Михайловича, который призывал любить и лелеять свою болезнь... Так, наверное, и с Марком.
       Прощаясь, я искренне пожелала ей удачи и по глазам увидела, что она поверила в мою искренность, в мою убежденность, что их поездка «на край света» принесет добрые перемены.
      
       Я быстро спустилась вниз, в общий зал. Сама себе я все-таки призналась, что просто хочу избежать нового припадка (приступа? растройства? распада?), у несчастного Марка.
       Нашла свободное кресло и тут заметила, что все еще держу палец – как закладку – в середине книги Бродского. Я же не дочитала.

Моря не было видно. В белесой мгле,
спеленавшей со всех нас сторон, абсурдным
было думать, что судно идет к земле –
если вообще это было судном,
а не сгустком тумана, как будто влил
кто-то в молоко белил...
   
       «...Абсурдным было думать, что судно идет к земле...» Теперь эти стихи будут долго крутиться у меня в мозгу, я знаю. «В белесой мгле...» И мысль о Марке тоже будет крутиться. Отдает цинизмом, знаю, но... но хочу понять, приземлится ли когда-нибудь твой самолет, Марк? Когда-нибудь, однажды, и навсегда?
       И вдруг. Я буквально замерла на месте. Готова была стукнуть себя по лбу. Ну, конечно, конечно! Я ведь один раз, лет пятнадцать-двадцать назад, уже встречалась с подобным кошмаром. Там был другой случай. С девочкой. Ее звали Лола.
       Лола тоже была – «другая».
      
       Кадры из далекого прошлого тут же материализовались и встали перед глазами с необъяснимой четкостью.
       Да, да, да. Я приехала тогда в Баку на международный конгресс офтальмологов и поселилась в шикарной гостинице.  Помню, была очень взволнована - ничего не узнаю в родном городе! Родители эмигрировали в Америку, в Чикаго, когда я была пятиклассницей. Это было самое начало семидесятых, а теперь за окном гостиницы - конец девяностых. Мы с моим городом проскакали по жизни почти тридцать лет! И вот теперь я - извольте - американский врач-окулист, успешно практикующий, имеющий, без ложной скромности, некоторое имя в профессиональных кругах. Участие в конгрессе я вполне заслужила, а тут мне еще подфартило - руководство узнало, что я родом из Баку. Словом, я полетела на родину.
       Первый вечер я провела в «одиночестве прекрасном» (Александр Дольский). Голова была переполнена впечатлениями - преображение города меня ошеломило. Как если бы вашего старого знакомого, неряшливого, замызганного человека, махнувшего на себя рукой, вдруг отпарили бы в финской сауне, причесали у итальянского стилиста, подержали под солнцем Лазурного берега, одели в Версаче и обули в Гуччи, то... то пред вами предстал бы блестящий, ошеломительный красавец! Я сидела на своем балконе, высоко висящем над полукругом бакинской бухты, и глупо и счастливо улыбалась - подо мной в чуть дрожащих во влажном воздухе огнях лежал родной и неузнаваемый город.
       Но утром... Утром я была уже не одна.
       На соседнем балконе спиной ко мне стояла женщина и, прикрыв ладонью телефон, разговаривала с кем-то по-азербайджански. Я решила стушеваться, зайти в комнату, но тут она повернулась и, увидев меня, чуть кивнула и улыбнулась. Она сразу мне понравилась, от ее огромных серых глаз невозможно было оторвать взгляд.      
       Я спустилась в гостиничный буфет позавтракать, а через минуту появилась и она. Со стандартным набором на подносе – стакан сока, кофе и круассан – мы пошли вместе к столу.
       - Меня зовут Азиза, - сказала она. 
       Я назвала себя и прибавила с некоторым нажимом на ее имя:
       - Дорогая Азиза, будем знакомы.      
       Азербайджанское имя Азиза означает «дорогая».
       С легким удивлением она спросила:
       - Азербайджан дили билирсиз?
       Я покопалась в памяти и выкопала:
       - Мяним билик бешинчи синиф. Уровень пятого класса, как видите.
       Через пять минут мы уже были на ты, а через день она мне пригрозила: если ты не дашь мне слово, что после конгресса мы вместе поедем к нам домой, я с тобой поссорюсь навсегда!
       То есть, мы стали закадычными подругами. И все узнали друг про друга.
       
       Да, Азиза тоже приехала на конгресс офтальмологов. Она не бакинка, живет в Гяндже. Рискуя нажить семейные неприятности, отказалась остановиться у кого-то из многочисленных бакинских родственников – выбрала гостиницу. Мне дома надоел свой кармагал!
        Я засмеялась: что-то я забыла, что значит «кармагал». Азиза воздела глаза к небу: ой! Ну - суматоха, кутерьма, шум и гам. А как еще может быть в доме, где живут человек пятнадцать, или около того. Двоюродные, троюродные тетки и дядьки, не считая мамы-папы и еще двух младших братьев и сестры с мужем. Представляешь? А вот любимица всей нашей семьи бабушка Руха никак не соглашается присоединиться, так и живет после смерти деда в своем старом домике с садом и огородом. Благо, он рядом с нами, за углом. Мой отец столько раз уговаривал – она только сердится: кёхня ахмах! Дураком стал? Ум потерял? Как я оставлю своих кур, свой огород? Чем жить буду?
         Вот приедешь к нам, увидишь, чем живет наша Руха-ханум, с новой волной вдохновения стала убеждать меня Азиза. Бабушка делает такие обалденные закуски, соленья, маринады – на базаре только у ее прилавка очередь! Она даже горячую долму ухитряется продавать в поллитровых банках. А что, говорит она, готовый обед для рабочего человека! А к трем часам дня, когда ноги от усталости уже не держат, все нераспроданное раздает нищим. Она у нас Молла Насреддин в юбке – все ходят к ней за советом, всем поможет, найдет выход из положения. По специальности бабушка Руха ткачиха, а по жизни – и птичница, и скотница, и портниха, и... как это по русски? Ну, баба такая, которая рожать помогает. Да-да, повитуха. Вот какая у нас бабушка!
        По секрету скажу тебе, наклонилась ко мне через стол Азиза - мы все еще сидели в гостиничном буфете - этот общинно-родовой строй в нашем доме меня вполне устраивает: каждый из многочисленных родственников за что-то отвечает, за чистку ковров, за кухню, за базар, за няньченье детей, так что я, старшая дочь в семье, совершенно освобождена от быта. Иначе я не смогла бы закончить Мед, поступить в аспирантуру, пройти стажировку в Венгрии (кстати, запомни, самые лучшие глазные капли – венгерские!). И вот теперь...
       Секунду подумав, Азиза показывает мне свою папку с докладом - «Опыт лазерной коагуляции сетчатки при гипертонической ретинопатии». Волнуюсь – ужас! Такая аудитория, шутишь?
      
       Милая, открытая, доброжелательная Азиза пришлась мне по душе. Вот, кто вернул мне ощущение родного города – приветливый, гостеприимный характер моей новой подруги был вполне идентичен приветливому гостеприимному Баку.
       И только одна вещь меня настораживала.
       Чуть не по три раза в день Азиза звонила домой в Гянджу и подолгу по-азербайджански разговаривала с домашними. И я решилась расспросить ее - раз уж мы закадычные друзья – что такое дома случилось?
       Азиза не сразу решилась, долго молчала, то поднимая на меня взгляд, то опуская. Потом вытащила из портмоне фотографию. Вот – наша боль, прошептала.
       На меня смотрели большие, чуть оттянутые к вискам глаза нежного маленького олененка. Нет, не олененка – ангела. Спустившегося на землю и страшно удивившегося увиденному.
       Ее зовут Лейла, Лола. Ей шесть лет. Она моя дочь... вернее, моя племянница. Дочка моей сестры, которая умерла при родах... Азиза вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась, и я даже пожалела, что заставила ее говорить.
      
       Даже теперь, спустя столько лет с того пресловутого конгресса и встречи с Азизой, я, не помня всех подробностей, отчетливо помню и ясно вижу наполненные слезами ее глаза. Обида, вина, усталость, надежда – вот что стояло в них. То же, что я увидела в глазах сидящей сейчас наверху бедной матери бедного Марка. И исповеди их, хоть и разные, были одинаково печальные.
      
       Спрятав карточку Лолы в сумку и немного успокоившись, Азиза стала рассказывать.
       Ее маленькие странности сначала не очень нас тревожили. Когда Лола научилась говорить, то часами шепталась сама с собой. А прислушаешься – услышишь одну и ту же фразу. Например, «придет и укусит», «придет и укусит» - и так по сто раз. Когда ей дарили новую игрушку, она выходила во двор и бросала ее в колодец, возвращаясь к своим старым замызганным куклам. Если кто-то пытался переделать выстроенную ею башню из кубиков, она впадала в долгую истерику, а потом – в долгий ступор. А когда она безостановочно и беспричинно смеялась и потом бессильно падала на пол, становилось не по себе. Фантазерка! Выдумщица! Капризуля! Все пройдет, говорила врачиха детской поликлинники. Иногда Лола целые ночи сидела в кровати и неотрывно смотрела на луну. Лунатизм? Бывает, говорили врачи.
        Прошлым летом, то есть когда ей было пять лет, она вдруг пропала. В доме у нас были гости, все забыли о Лоле, а к вечеру опомнились. Нет нигде! Подняли на ноги всю округу. Мой папа чуть не задушил нашего деревенского дурачка, вытрясывая из него правду, - этот великовозрастный недоумок весь день, с раннего утра и до самой ночи, всегда сидел у колодца и плел нелепые корзины. А тут он вдруг тоже исчез, и мы вполне могли подумать плохое. Но он появился, и из его лепета можно было понять, что он раньше нас принялся искать Лолу, и нигде не нашел. Разумеется, никто не спал в эту ночь, а ранним утром Лолу за ручку привел сын пастуха – они с отцом нашли ее в отаре овец. Она втиснулась в их гущу, притаилась меж теплых боков, а вокруг с нервным лаем кругами бегал и прыгал сбитый с толку Джульбарс. А до пастбища, между прочим, надо было прошагать от нашей окраины километра три-четыре. То есть, Лола ушла и заблудилась. Ее осмотрел врач - никаких признаков насилия, ни царапины. Только глубокий испуг, сказал он.
       
        Азиза снова взялась было за носовой платок, но сдержалась.
        После этого случая ненормальные ее поступки вселяла уже настоящую тревогу. Сесть на стул рядом с ней было нельзя: отойди! Здесь сидит Айгюль. Подойдешь с другой стороны: нельзя! Здесь – Айсель! Кто такие? Мои овечки. Бабушка Руха, между прочим, первая заметила, что все ее куклы и вот эти овечки носят имена, связанные с луной. Айгюль по азербайджански – лунный день, Айсель – лунный свет... Потом Лола стала напрочь отказываться спать в кровати, сворачивалась в уголке на коврике и засыпала. Дальше – больше, перестала есть за столом. Сама нашла на кухне миску, стала перекладывать еду туда и, ложась плашмя на пол, ела.
        Показали ее бакинскому врачу, все шептались – светило! А он сказал одну фразу: что ж, вижу, это - шизофренический спектр, в Баку есть вполне приличная психбольница...
        Я была в отчаянии, представляя себе будущее: школа на дому, периодические стационары... А Руха, узнав вердикт, пристыдила нас. Сказала примерно так. Лола – че-ло-век! Не курица, не лоза винограда. А кто знает, какая бывает у человека душа? Какие бывают мозги у человека? Никто не знает! Как виноград растет мы знаем. Поливаем его, ухаживаем, любим. А как человек растет, что думает, зачем плачет – не знаем! И даже не умеем ухаживать за ним! Хотим в больницу повезти! Бросить! Не-е-ет, я беру Лолу жить к себе.
        Ты не представляешь! Голос Азизы готов был сорваться на плач. Это невозможно забыть! Знаешь, какой у них разговор произошел, когда они складывали вещи. Лола сказала: я не смогу у тебя жить, нэнэ. Почему, Лола-джан, спросила Руха. Потому что я собачка, а собакам нельзя жить в доме, они живут во дворе на цепи. Руха прямо остолбенела. Но потом спокойно спросила: ты поэтому спишь на коврике и ешь из миски? Да, прошептала Лола, только ты никому не говори. Ну, так я тебе тоже открою секрет, сказала Руха. Я ведь тоже собака, старая больная собака, просто мне много лет, стало трудно спать на коврике у порога, и я решила снова стать человеком. Теперь я ем за столом и сплю в кровати. Сама знаешь, так же удобнее, правда? Аллах гойса, мы с тобой заживем дружно. Кстати, обязательно возьми свои мячики, будем играть с тобой. Знаешь, как я ловко ловила мячи, когда была молодой собакой...
       
        Как только Азиза выступила на конгрессе со своим докладом, - я помню шум, апплодисменты, кучу вопросов, словом, полный успех, - она тотчас же уехала домой. Мы очень тепло расстались.
        Обычно говорят: с тех пор прошел целый век.

        ...И вот я сижу, придавленная этим тяжелым воспоминанием. Пассажиры занимаются своими пассажирскими заботами – переговоры по телефону, походы за чашечкой кофе, шуршание пакетов с чипсами. Постойте, постойте!  Это я не к ним, это я говорю себе - в голове у меня неожиданно сверкнула идея. Я же прекрасно могу Азизе позвонить! Конечно! И сейчас же и позвоню! Только надо сначала понять, на каком я свете, что с моим проклятым рейсом.
        Я подошла к информационному табло – моим Парижем и не пахло. Сильно пахло Мадридом, Мадридом, Мадридом, четыре ближайших рейса на Мадрид. Но мне туда не надо.
        Отойдя подальше от телевизоров – там продолжался все тот же восторженный спортивный бубнеж – я достала из сумки телефончик. Настрочила сыну эсэмеску: найди в правом ящике моего стола красную записную книжку - там телефон Азизы из Гянджи. Срочно! Я была уверена – если сын дома, номер Азизы я получу, потому что такого случая, чтобы телефона не было бы у него в кармане, я не знаю. Разве что под душем, в ванной.
        Сейчас я, как та утренняя молочница, свалюсь на голову ничего не подозревающей Азизе. Очень люблю, кстати, эту английскую шутку, которую обычно вспоминают, когда хотят прояснить теорию вероятности. Шутка гласит: если в вашу дверь в восемь утра кто-то позвонил, есть вероятность, что вас неожиданно, без предварительной договоренности решила навестить Ее Величество королева Британии. Такое, конечно же, возможно. Но... но скорее всего это пришла ваша молочница...
        Сын, умница, быстро нашел мне номер телефона и я, не без трепета, все-таки я не королева, медленно нажала шестнадцать цифр. Зуммер издевательски пропиликал: занято, занято, занято. Снова звоню – снова занято. Боже, какая несправедливость! Как это сказал Веничка Ерофеев? «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы человек был грустен и растерян.» Вот сейчас именно эта неправильность...
        Наконец, я услышала женский голос, и я его узнала.
        - Привет, дорогая Азиза!
        В ответ раздалось... Учитесь, актеры всех театров мира! учитесь, как по-настоящему должно звучать радостное «ах!» и восторженное «ох!» У меня, например, дрогнуло сердце – голос Азизы буквально звенел от радости и восторга!
         - Узнала? Ведь столько лет!
         - Ровно семнадцать, - чуть успокоившись, четко ответила Азиза. - Ведь тогда тоже был июнь. 
         Конечно же, мы снова занялись «выяснением отношений».
         У Азизы все хорошо, она не просто врач, а главный! Возглавляет недавно построенную глазную клинику. Замужем, растут две дочки-двойняшки.
        - А – Лола? А Лола, Азиза, как она? - Я долго подкрадывалась к этому вопросу, и Азиза, конечно же, его ждала. И очень легко ответила.
        - А ты что, телевизора не смотришь? Или – по новой моде – не имеешь его вовсе? Финал международного чемпионата по теннису видела?
        Оборачиваюсь к висящему под потолком экрану... Улыбчивая стройная девушка с оленьими глазами дает интервью. У меня перехватило дыхание. Стою с открытым ртом и вытаращенными глазами.
        - Ты хочешь сказать... Эта девочка... Эта чемпионка Салахова...
        - Да-а-а, я вижу, ты все хорошо помнишь, а фамилию нашу забыла! Лола Салахова это и есть наша Лола. – Азиза звонко рассмеялась. – Не извиняйся, немудрено, что ты сразу ее не узнала.
        - Теперь я люблю спорт, Азиза! Теперь мой любимый вид спорта – теннис! Но все-таки... как же это?
        - Год она прожила у бабушки Рухи. Нашей волшебницы и спасительницы. К семи годам выправилась, рвалась в школу. Мы отправили ее в Баку. Ну, чтобы избежать здесь возможных неприятностей, там-то ее никто не знал. Она жила у отца и его матери, то есть, у второй бабушки. Ее отец, архитектор, он так и не женился и все эти годы помогал нам, а теперь, молодчина, нанял для Лолы учительницу русского языка, - она же пошла в русскую школу. Отлично училась. Как говорил Этуш: комсомолка, спортсменка, красавица! Вот это наша Лола, только без комсомола, джаханнамэ! Стала в теннис играть. Мячом владеет, как богиня! Весь мир уже повидала! А ей – сама посчитай – было шесть, плюс семнадцать, двадцать три сейчас.
       - Здорово! Ты меня страшно обрадовала, Азиза. Ну, а Руха-ханум?
       - Умерла наша бабушка. Девяносто лет! Гой сул истирахят. Мир праху ее.
      
       И в этот момент – так некстати! – я услышала объявление, как всегда громогласное и неразборчивое. Поняла только, что назвали Париж.
       - Прости, Азиза, я должна бежать. А ты дай слово, что перезвонишь мне через две недели, когда я вернусь в Чикаго. Смотри! А то поссорюсь навсегда!
       Мы засмеялись в унисон.
       - И последний вопрос. Что за имя Руха? Никогда не слышала.
       - Старинное имя. Руха – Рухангиз, властитель душ, духовный вершитель, жрец. Жрица, то есть. Еще – врачевательница.

       Ну, все встало на свои места, подумала я. Жрица, врачевательница. Иными словами – светило...