Ода горькому мангиру

 Много сказано о войне, тяготах тыловой жизни. И совсем почти ничего о послевоенном периоде, который в одинаковой степени  был труден в городе и деревне. Рассказ этот написан  мною под впечатлениями  из жизни крошечного села Богданово. Люди старшего поколения, прочитав его, узнают в том числе и себя, хвативших лиха сверх всякой меры, однако не растерявших благодарной и трепетной  сыновьей памяти о том, что действительно было.
Сопка Матюшиха, обращенная лицом к движению солнца, для нас, послевоенной мелюзги, была чем-то вроде кормилицы. Крутолобая, без единого кустика, но вот поди ж ты! – милее места не было. Как бы угадывая наше нетерпение, она первая сбрасывала  с себя снежныйпокров и спешила прикрыть наготу сначала еле видимой кисеей пробуждающихся трав, а потом – роскошным ситцем бурной зелени.
Тот, кто нарек сопку Матюшихой, по всему видать, любил и свои родные края, и жизнь как таковую. В его понимании она была чем-то вроде матери, сопровождающей казачий выселок по зыбкому времени. Здесь, у  подножия, люди рождались  и завершали свой путь земной в ее же каменистом чреве. Как бы себе в отраду казаки облюбовали последнее пристанище: дух захватывает от простора, к солнцу близко, и деревня вся на виду. Сердцем-то понимали первые поселенцы, что даже отсюда, с высокого крутяка, не дано никому заглянуть в день завтрашний. И все же на излете жизни думы каждого человека невольно обращаются к последнему пристанищу, в конце концов находя, по меркам души утешение в торжественной красоте скорбного места.
В природе, как и вообще в жизни, все  устроено мудро. Первыми заявляют о себе на прогретом косогоре хороводы ургуек, которые по-ученому зовут прострелом сибирским. Надо полагать, за неимоверную выносливость, способность пробиваться к свету, когда, как говорится, цыган еще шубу еще не продал. Сизые бутоны, если приглядеться внимательно, покрыты нежнейшим пушком, как новорожденные цыплята. Ургуйки совершенно не боятся ночных холодных перепадов, как бы заявляя вокруг: смелее просыпайтесь, выходите на Божий свет, мир прекрасен!
     Поражаясь такой храбрости, следом раздвигает  стылую почву дикий забайкальский лук, в местном тунгусском наречии – мангир. Городскому жителю, выросшему среди каменных исполинов, это растение малоизвестно и эмоций особых не вызывает. Другое дело человек сельской закваски, на своей шкуре испытавший, что такое голод. Мангир для него – символ выживания, талисман, оберег. Да все что хотите, вот только любые сравнения покажутся бледными. И слов-то достойных, быть может, не сыщется. Потому что мангир для многих в равной степени  означает – жизнь.
Щедра Матюшиха на этот элексир жизни. Будто хозяйка здешних сопок по широте души своей не жалеючи накидала семян окрест. По крайней мере всем нам тогда так хотелось думать, и разубедить нас в этом утверждении было трудом непосильным.
     Ургуйки и мангир появлялись именно в то время, когда нужда в них чрезвычайна. В неброской красоте цветка таилась сила немалая – обладал он способностью изгонять личинки оводов и паутов, до поры до времени паразитирующих под шкурой диких и домашних животных. Свою скотину добрый хозяин обиходит, клешнями раздавит паразитов, когда они выпирающими бугорками дадут о себе знать. У дикого животного одна надежда на цветки-избавители. Уже после первых съеденных порций ургуя личинки через ноздри, уши, прогрызая шкуру, ошалело покидают уютное пристанище.
По установленному природой порядку дикие козы на восходе солнца уходят с увалов, потом туда же пастись отправлялась деревенская детвора. Матюшиха тут тебе и за ясли, и за садик, которых в деревеньке отродясь не бывало. Всего-то домов не более двадцати, а сколько малышни… В каждой семье, почитай, до полудюжины, а то и больше. Видно, уцелевшие на войне мужики натосковались по женскому телу и ребячьему гомону, а потому истово исполняли свои  мужские и отцовские обязанности.
     Первые вылазки на кладбищенскую сопку совпадали с первыми побегами мангира. До чего же сладкими казались едва видимые от земли упругие перья! Приправленные щепоткой соли, они казались нам дороже всех сокровищ мира. По совести говоря, кухонное многообразие в нашем детском, почти щенячьем понимании не простиралось дальше домашнего очага. Хлебные карточки уже отменили, а по части скотного двора действовала прежняя система дележки нажитого, выращенного с большим трудом с государством. Изрядную часть молока, мяса, яиц хоть плачь, а доставь в потребкооперацию – на прокорм городов, восстановление индустриальной мощи,  лишь малую толику оставь себе, чад малых поднимать.
    Однако нам, не знающим других разносолов, скромная домашняя снедь казалась совершенно нормальной. Конечно, в сельском магазине уже можно было кой-чего прикупить, да только денег в колхозе не платили по целому году. И сколь бы азартно ни работал деревенский люд, жалкие злыдни получал он на руки. Разве что одежонку кое-какую прикупить себе и детям, чтобы не отсвечивать голым задом.
     Не ведая, что в соседнем в общем-то нищем городишке к столу подавалась неведомая нам роскошь – яблоки рязанские, горбуша соленая, вермишели разные и еще куча разных вкуснотищ, мы тем не менее не чувствовали себя обделенными. И хотя Вовку Голубина, сына колхозного бухгалтера, мы все слушали, затаив дыхание, какая славная жизнь, оказывается, в городе Сретенске, однако слюней никто не глотал и завистью не обливался. Собственно, чему было завидовать, если этого не держал на языке, в глаза даже не видел.
Эка невидаль – яблоки! Зато от пуза объедались дичком. Незрелые плоды варили в кружке, чтобы вяжущий вкус ушел. А как созреют, дичок впрок заготавливали, рассыпая на листах под домашней кровлей. Стало быть, к зиме припас. А уж когда ударит первый морозец, что могло сравниться по вкусу с полупрозрачными плодами на гибких ножках?.. Любой забайкальский пацан ответственно скажет: мировецкая штука.
     Как люди бывают разные, так и яблоньки – двух одинаковых не встретишь. У одной плоды мелкие да невкусные, другая бралась на учет за особые качества. Отдельно ценились яблоньки по распадкам и увалам, где в складках местности на радость детворе могли заплутать весенние заморозки, не побив цвета.
А уж про черемуху, да еще близ облюбованных для купания мест, и вовсе другой разговор. Похоже, что сама природа-мать выдумала ее такой – гладкоствольной, гибкой, приятной на ощупь. Иначе как можно целыми днями, изображая обезьянью ловкость, лавировать среди ветвей? Дома уже не спрашивали, где ошивались чада: покрытый черным налетом язык, буро-угольные зубы и протертые в известном месте штаны безошибочно указывали на черемуховый слалом.
До чего же хороша черемуха в пору спелости! А еще лучше – в сентябрьские дни, когда она слегка подвяла и прихвачена морозцем. Будто в сахар ее окунули, пергамент нежной кожуры сделали еще тоньше. Однако верх блаженства, когда черемуху сушат на хлебных листах в русской печи. Не успеет ягода подвялиться, детские ручонки уже тягают ее, побуревшую  и разомлевшую от жары. Да и как не полакомиться, когда аромат чуешь даже за околицей. Восхитительный дух идет от загнетки, ноги помимо воли несут к такому чародейству. Даже земляника, увариваясь в медном тазу, кажется не столь аппетитной.
Начало осени в деревне вообще необыкновенное время. Может, Пушкин потому и любил осень, что сам мальчишкой промышлял среди яблонь и груш. Тот не знает наслажденья, кто не отведал, к примеру, лепешек из боярки. Этакие, знаете, темно-оранжевые, косточки на крепких зубах хрустят. И сердцу, сказывают, несомненная от них польза. Не оттого ли долгожители деревенские не ведали в старину инфарктов и прочей сердечной слабости? Вдвойне хороша еда, когда она еще и лечит.
В общем-то обгорелой на солнце пацанве и в голову не приходило мечтать о цивильной пище. Ну скажите, в каком городе прямо за оградой вызревает колхозный турнепс? Выдернул корнеплод поувесистей, обтер небрежно о рукав застиранной рубашонки и – мама не горюй – получай обед пополам с витамином. Приелся предназначенный скоту турнепс – на замену репа есть, брюква. В огородах только под табак да картошку больше места отводили, а прочие грядки овощами заняты, чтобы зима не показалась долгой. Ту же репу, сказывают, императрица Екатерина II завсегда уважала. Конечно, больше за помощь в борьбе с морщинами, которые негоже видеть на челе великой самодержицы. Приставленный к этому делу специальный человек варил в чугуне репу до состояния, когда ее можно резать черенком ложки. Вот тем отваром и умывалась эта необыкновенная женщина, неизменно сохранявшая моложавость на зависть всем иноземным монархам.
Что и говорить, репа хороша, однако брюква чином будет повыше. Дородностью вышла, сочна и на зубах хрустка. И это не все. Кто не едал пареной брюквы, которую разрезают на дольки и выносят на мороз, тот не знает мармеладного вкуса этого дивного овоща. Одна беда – будто сосульки глотаешь. Это по первости, когда червячок еще недостаточно заморен. Потом можно есть не спеша, дольки под язык подкладывая, нежно раздвигая зубами оранжевые волоконца.
Зимой пировать пузу не с чего, однако и печалиться нет нужды. В подполе соленые грузди, варенье разное, компоты из той же черемухи и яблоньки. Конечно, это не повседневная пища, для торжеств и праздников дожидается она своего часа. А детворе, как ни крути, все равно перепадет. Взрослые только для виду, чтобы не забыть вкус, отведают природное лакомство, остальное – налетай, ребятня!
Не густо фантазии у деревенских насчет новых блюд. По заведенной привычке в кладовой мороженый творог, покрытый изморосью. Одна, а то и две кадки с квашеной капустой. И само собой разумеется – пара ведер дикого соленого чеснока, без которого лапша не лапша. А клецки и подавно пресные, не вызывающие аппетита.
Дикий чеснок – младший брат мангира. Созревает он позднее, когда травы млеют в ожидании косаря. Растет возле речки, к влаге, стало быть, неравнодушен. Кроме родственных корней чесночек мало уступает мангиру своим аптечным содержанием. Жаль, древние мореплаватели не жили в нашем Забайкалье, иначе про цингу вовсе бы не ведали. Цинга, этот страшный бич мореходов не терпит чесночной приправы. Как раз поэтому на крестьянском столе это первейший продукт.
Непритязателен люд деревенский до баловства утробного. Веками выработался культ простого продукта, которому ни раздельного питания, ни диет разных не требуется. Все эти чудачества и возникли-то, надо думать, от переедания и употребления малопригодной пищи. Как говорил мой дед Филипп Иванович Бутин, близкий родственник того самого Ивана Афанасьевича Бутина, первого председателя областного Совдепа: «Чем бы брюхо не набить, под рубахой не видать». Ценность продукта крестьянин измерял не количеством шоколадной помадки, а объемом выполненной работы, выносливостью. Поэтому в ходу были и овсяный кисель, и ежедневная простокваша.
Однако мы отвлеклись, оставив детвору на Матюшихе. Уподобившись маленьким старичкам, согбенно по косогору бродят пацаны. Мангир уже давно жжет во рту, а желудок все требует добавки. С тех давних пор я понял простую истину: не ешь продукт, который не хочется. Организм без диетологов, врачей всех мастей и даже всесильных знахарей лучше знает, что ему полезно и необходимо.
Вольный ветер да первая зелень еще больше разжигают аппетит. Если повезет, остатки саранок из зимних мышиных запасов ко всеобщему удовольствию будут съедены. И все же вершина детского пира у кладбищенской ограды – это то, что припасено за пазухой. Уже давно нам всем известно, что из домашней снеди принес каждый.
Мои двоюродные братья Валерка, Вовка и Васька в нашей команде за курощупов. Свой пай вносят сырыми яйцами, которые легче всего  утянуть из-под носа бабки Спиридоновны. Тетка Васса своему Ваське Белоносову обычно сунет то калачик, то вареной картошки. Не с пустыми карманами являлась и дружина братьев Деревцовых. Тетя Наташа, почитаемая в деревне лекарка, помолясь и перекрестившись, из скудных своих запасов обязательно что-то выделяла.
Я же имел от шумной оравы единственное поручение – разжиться краюхой хлеба. Нет, хлеб имелся в каждом доме, но такого, какой пекла моя бабушка Анна Филипповна, не найти было в целой округе. Один вид высоких круглых булок вызывал закономерное желание отведать их. На такую булку можно было лечь животом, потом она  все равно восстанавливала свою форму. Имелась в этих хлебах загадочная жизненная сила, к которой были причастны сердце и руки Филипповны. Мужики, бывало, не единожды отправляли супружниц к вдовствующей Аннушке, мол, яви секрет свой тайный, научи хлеба добрые выпекать, а не переводить муку на инструмент для забивания гвоздей. И то верно – отдельные маменьки доставали из печи изделия такой крепости, что нож отступался. Подсказки Филипповны и даже выделенная в придачу закваска и дрожжи – все впустую. Дошло до мужиков, что секрет не в соблюдении пропорций, правильно истопленной печи, а в душе человеческой.
Даже детям своим, выпестованным, наученным до мелочей, не всем сумела передать она природное свое умение. Только Ульяна, средняя дочь, сердцем приняла науку. Рука легкая, чего ни воткнет в землю – растет, благоухает. У кого лучшие огурцы? – у Ульяны. Калачи – опять же у нее. Еще имела Ульяна душу щедрую и приветливую. За все это, живя в крайней бедности, она не ведала большой нужды. Видно, милость особая простиралась над нею.
Такой по существу была и моя бабушка, великая труженица. Не от нее я это слышал – соседка Лукинична, очень характерная особа, но справедливая до вредности, рассказывала: «В войну-то колхоз пекаря хотел назначить. Каждой хозяйке хотелось к хлебушку пристроиться. Однако, рассудив, отдали это дело Филипповне. Хоть и мала пайка, однако ж к душе». Вот и послевоенная полуголодная поросль также пожелала – с тебя, Гена, краюха хлеба.
Обеденная трапеза в нашей ребячьей  компании была неизменна, как восход солнца. Наметанным глазом хлебушко разламывается на равные части. Ноздреватые куски янтарно просвечивают, духмяный парок исходит от них, заставляя желудок истекать соком. Замечено, что бабушкины караваи не черствеют по целой неделе. Потому она и заводила хлеба с субботы на воскресенье. Вместе с первыми петухами взбодрит первый раз тесто. Перед тем как определить сформованное тесто в печь, еще раз станцует мутовкой в кадке, отшлифованной временем. Свежеиспеченный хлеб у нас был вроде праздника.
И странное дело, после трапезы на Матюшихе,  пить нам не хотелось. Видно, в молодых побегах мангира сока достаточно. Еще яйца сырые, по одному, а то, в добрый час, и по два штуки на брата. Дырочку этак аккуратно камешком пробьешь, сольцы туда щепотку малую, и сосешь, закатывая глаза от удовольствия. А желтки, что ярче апельсина, словно малые солнышки прокатываются в твою утробу.
Спустя много лет пытался я повторить тот детский опыт (что-то нахлынуло единожды), но вкус казенных яиц оказался неважнецким. Пожалел кур фабричных. Не ведают они, бедолаги, здоровой растительной пищи, больше рыбные отходы в ходу. Не понятно еще, как это не светимся мы, начиненные фосфором, в темноте своих спален.
Образное выражение, что в особо трудные времена деревня выживает на подножном корму, мы в детстве своем постигали буквально. На смену огрубевшему к началу лета мангиру является кислица. Это для полевода она сорняк, а нам – радость. Верхние побеги, очищенные от кожуры, хороши необыкновенно, хотя скулы сводит от сочной кислинки.
Вообще подобного продукта на луговинах и кустах прибрежных вдосталь, на любой вкус. И все же предпочтение отдавалось тому, что в нашем детском сознании не вызывало отторжения. И по сей день не могу понять горожан, которые с придыханием говорят о необыкновенных вкусовых качествах ревеня. Мы его в лучшем случае именовали  конским щавелем, а в повседневности – кобыльей мочой. Укусив мясистый стебель единожды и ощутив вяжущий кислотный вкус, каждый понимал: верное и точное сравнение. А иначе с чего бы так гадко во рту?..
Мудрость природы начинаешь понимать, когда сам хоть немного помудреешь. В череде горьких, кислых, сладких ощущений была своя закономерность. После длинной зимы горечь мангира и чеснока производила необходимую чистку неокрепших организмов, изгоняла прочь все, что мешало развиваться. Щедро приправленная витаминами кислая подпитка словно за уши тянула нас расти в высоту. А самая сладкая пора ягодного сезона готовила к очередному изнурительному испытанию бесконечной зимой. Так заведено было испокон века, и ничто в круговороте земном не могло изменить существо бытия. За исключением того, что дети становились взрослыми, и на смену им пробивалась новая поросль, упрямо восходившая на сопку Матюшиху.
Как когда-то быстро скользили санки с сопки Матюшиха, так же лихо годы пролетели. Изредка встречаемся мы, вскормленные горьковатым мангиром, делимся впечатлениями, новостями. Сердцем деревня по существу мало изменилась, жизнь измеряется прежними мерками. В главном ряду горячих новостей непременно рассказ о том, кто больше ягод набрал, грибов насолил, где  удалась земляника небывалого урожая… Забота о животе своем все так же трепетна и насущна.
Сопка Матюшиха по-прежнему заманчиво привлекательна. Продавленная от времени обозная дорога широким незарастающим шрамом разрезает поле и уползает вверх за горизонт. Вот они, места нашего детства. Коли уж я оказался здесь, надо мангиру нарвать – вспомнить его острый вкус, вдохнуть терпкий запах. Взгляд беспомощно шарит по склону: куда ты подевался, спаситель наш? Нигде не видать собранных в пучок мясистых перьев забайкальского лука. Знать, и тут исполнилась еще одна природная мудрость  Матюшиха кормила деревню до той поры, пока не отступило голодное время.
Мы, товарищи и закадычные друзья по вылазкам на сопку-кормилицу, ныне изрядно побиты жизнью. Уже серебрятся наши поредевшие чубы. Но, что интересно, никто не лезет в карман за таблеткой, не живописует о своих больничных злоключениях. Видно, пропитал нас горький мангир своей целебной силой на весь наш век.
Стало быть, голодное детство – не такая уж скверная штука. Не утратив единения с природой, оказывается, очень даже можно сохранить здоровье. Однажды я увидел друга детства с очаровательной молодой особой, которая ему то ли в дочки, то ли во внучки годится.
– Знакомься, моя жена, – сияет бывший любитель мангира.
Заметив немой мой вопрос, она чисто по-женски ответила:
– Ваше послевоенное поколение крепче нынешней молодежи. Что же тут непонятного?
Что мне было сказать? Разве что поблагодарить судьбу за наше послевоенное детство, за постоянно требовательный желудок голодного пацана, за славную своей материнской заботой сопку Матюшиху. Что я и делаю публично, с большой признательностью.