кн1ч2гл15-16

Глава 15.

Побег.


Втроем они быстро миновали следующую комнату, где на полу скорчились оба стражника.
-Я их вырубил минут на пять, - на ходу бросил Николай. – Надо торопиться! – они нырнули в первую же нишу, ведущую к лестнице, чтобы, спустившись, оказаться сразу во дворе.

Дорогу показывал старчески семенящий впереди Данте, поскольку именно он хорошо знал этот замок, в котором ему пришлось безвыездно прожить последние несколько лет.

Александр старался поспевать в темп своих спутников, боли почти не было, только мышцы словно застревали в каждом движении, препятствуя началу следующего.
Николай вел его под дулом ружья, прихваченного у стражников.

Природа дохнула на де Трильи прохладой прозрачной ночи. Бездонное, как глаза Ирен, небо, усеянное звездами, спокойно наблюдало за передвижениями людей по земле.

У неба не было вопросов, оно знало все, и Александр на мгновение не к месту с трепетом вспомнил свое детство и ночевки в степи с деревенскими мальчишками.
Тогда всезнающие звезды так же спокойно и холодно смотрели на них, маленьких и так мечтавших постичь тайны этого мира, лежавшего перед ними в величавой тиши.

Дежурившие во дворе солдаты, сидевшие вокруг костров, подслеповато приглядывались к странной процессии. Пару раз даже удивленно окликнули, куда это в столь поздний час ведут пленника.
-Приказ государя! – гаркнул в ответ Бремович,для убедительности подталкивая де Трильи прикладом ружья. - Ну!Пошел!

Минут через семь беглецы оказались у открытой калитки опущенных ворот, но со стороны дворца послышались беспорядочные выстрелы, крики.

-…Обнаружили, – злорадно торжествуя, выговорил Бремович. – Попробуйте теперь догнать!

Четверо всадников метнулись в темноту степи, почти сразу же взяв в галоп.
Только кое-где по бокам от них теплились огни сторожевых костров на бивуаках.
Но всполошенные выстрелами часовые успевали заметить лишь неясные тени проскакавших мимо них беглецов, прежде чем понимали, что надлежит предпринять.

-Если разминемся, встреча на рассвете у восточной опушки леса Делини! – крикнул Николай спутникам.

Сзади кричали – «живьем!», стреляли, стучали копыта погони.
Но какое это было счастье – снова лететь в темноту, но не ту, сладкую, удушливую темноту паутины, а в ночь, мерцавшую зарницами близившейся грозы и гордым светом звезд, млечный путь которых указывал дорогу, как чистая сталь благородного клинка; в ночь, несущую вперед не жарким вихрем позорной страсти, а свежим холодным ветром, песней свободы звенящим в ушах!

Герцог, разбуженный новостью о побеге, беснуясь, исступленно кричал в своей спальне, раздавая понурым слугам и солдатам тяжелые тумаки:
-Дайте мне его сюда! Найдите его! Всех, кто был там! Живыми, я сам буду рвать их на куски! Либо вас – вместо них! Спустите по следу собак!

Один из офицеров качнул головой:
-Государь, начался сильный ливень, собаки не возьмут след…
-А-а-а! Скоты! – герцог в бешенстве выхватил револьвер и выстрелил сомневающемуся в грудь, в упор.


…Казалось, они скачут уже очень долго. Не видя друг друга, лишь слыша позади себя выстрелы да стук собственного сердца и копыт лошадей, вперед, навстречу едва посветлевшему на востоке небу.

От быстро налетевшего и схлынувшего ливня хлюпало под копытами лошади.
Николай не увидел, а, скорее, кожей почувствовал, что лошадь врезалась в лес. Тонкие ветки хлестнули его по лицу, и он тут же пригнулся, чтобы ненароком не выколоть глаза.

Видит ли лошадь в темноте, куда она скачет? Не уткнется ли в дерево? Не поскользнется ли в этой жиже после дождя? Что тогда? Он обещал не только Ирен, – он поклялся сам себе, что спасет Александра. Где он? Где Данте и этот стражник, Маттио?

 Бремович остановил лошадь, прислушался. Далеко позади на краю леса все еще слышались выстрелы. Ни у Александра, ни у Данте не было никакого оружия. Черт, как он мог забыть об этом! А если именно этим он не оставил им ни одного шанса…?

Николай поскорее сорвал с себя мокрый красно-белый мундир, оставшись в одной такой же мокрой сорочке, развернулся и поскакал назад.

Сквозь верхушки деревьев было уже видно, как исчезают, призрачно тая в небесной дали, звезды, завершая свой очередной круг.

Николай метался по лесу, то возвращаясь к той опушке, где должен был встретиться со всеми на рассвете, то в отчаянии кружась на одном месте, не зная, не представляя себе, что же теперь можно и нужно делать.

Он все-таки нашел, где они разминулись. Почти у самой опушки. Хотя отсюда уже не было видно замка герцога, зато вся трава и возле леса, и на его окраине была притоптана множеством копыт. В их следах дрожали лужицы после прошедшего дождя.

Замирая от недоброго предчувствия, Бремович спешился и стал бродить вокруг, заглядывая чуть не под каждый куст начинавшейся здесь чащи.

Он набрел на мертвую лошадь, с захолонувшим сердцем осмотрел ее – совсем еще теплая, погибла, напоровшись на сук поваленного старого дерева.
Николай не помнил и не знал, была ли это лошадь, на которой скакал де Трильи или кто-то другой из его спутников, но это не облегчало его страданий.

Неподалеку от лошади заметно примятая трава и поломанные ветки навели его на мысль, что здесь было чье-то тело. Бремович посмотрел чуть дальше – по траве тянулся след, будто кто-то полз или катился по ней.

След заканчивался у неглубокой природной ямы. Значит, этот кто-то был здесь. Вокруг ямы тоже было много следов.

Николай нашел и спичечные огарки. Что же здесь случилось? С кем из тех, кто был рядом с ним?

Прошло уже несколько часов, а он мог только предполагать, какова судьба его спутников. И безуспешно гнал от себя назойливые мысли о том, что все они схвачены и… Дальше он не хотел думать.

-Сандро! Данте! Маттио! – по очереди громко звал Бремович, забыв про собственную безопасность, наконец, дойдя уже до последней ступени отчаяния, сопротивляясь здравому смыслу, самому себе, не желая принять то, что произошло.
-..ро!...анте!...ио! – старательно, как заученный стишок, повторяло эхо.

«Неужели все кончено? Я потерял их. Неужели схватили, убили всех?» - от этого у него темнело в глазах, несмотря на то, что уже наступил день.

Николай вдруг особенно остро почувствовал, как хочется есть. Он набрал полную пригоршню каких-то ягод, про которые слышал от Ирен и от покойного де Релетто, что они съедобны и плодоносят круглый год. Высыпал себе в рот и чуть не подавился этой ужасной кислятиной. Но все же это была какая-никакая пища, и приходилось удовлетвориться хотя бы ей.

То ли ягодный ком, то ли боль за потерянных друзей стояли в его горле. Но Бремовичу ничего не оставалось делать, как определить по мху на деревьях стороны света, снова сесть в седло и возвращаться к юго-западу, к Якорю. Теперь уже – к своим.

Он пробирался чащей, стараясь не выезжать в открытую степь, где по-прежнему было опасно себя обнаруживать.

Однако за всю дорогу до вечера он не встретил ни единой души. Из живых существ только невидимые за листвой птицы дарили ему свои голоса, да иногда беспокоили несносные насекомые. Его даже обуяло странное и жуткое чувство полного одиночества на этом свете.

От подножного зеленого корма болело в полупустом желудке, и Бремович смог немного унять эту боль, только напившись из встреченного им на пути звонкого, солнечного ручья.

Но голова, в которой так тесно было от мыслей, болела все сильнее. Это была даже не боль, а страшное, безумное ощущение бесконечного распространения черепа и мозгов, которое нестерпимо хотелось остановить.

И Николай, забывшись, вновь и вновь хватался за голову и каждый раз с удивлением обнаруживал, что размеры ее остались прежними.

«Что я здесь делаю? Что все мы делаем? «Жалкий человек! Чего он хочет? Небо ясно. Под небом места много всем…», - пронеслась в его уме строчка из Лермонтова, и внутренний голос с усмешкой произнес. – Надо было Ирен вот такие русские стихи читать, а не Пушкина, от которого она лишь больше уверилась в собственной непогрешимости и правоте».

Но он почти сразу же остановил самого себя. «Нет, она вовсе не такая. Что же это я говорю! Жестокость, нетерпимость, все так. Но…», - картины, которые он встречал на этой земле, сменяя одна другую, вновь мысленно проносились перед ним.

Ему снова виделась Ирен, в простом наряде работавшая вместе с крестьянами, с ними наравне, или игравшая с их детьми, которые души в ней не чаяли, заливисто смеялись. А она читала им стихи и рассказывала сказки, но не как взрослая, а такая же, как они, с чистой и бесхитростной душой. Угощала их сладостями, которые пекла сама, дарила им собственноручно сшитые веселые игрушки.

Вокруг нее всегда были людские счастливые лица.
Николай, пожалуй, впервые именно тогда и увидел по-настоящему счастливых людей. Как они смотрели на нее! С восхищением, радостью, благодарностью верному другу.
Она и была для них всегда такой – доброй, веселой, равной.

Потом вдруг она становилась жестокой и страшной, и ни черточки не дрожало на ее лице, когда она спокойно смотрела на расстрел своих бывших товарищей. Потом плакала от стыда и боли за всех них. Потом снова ее лицо пылало ненавистью, и в нем рождалось столько силы, что ею можно было уничтожить весь мир.

Но вслед за тем она со слезами на глазах уже омывает раны старого слуги и готова отдать жизнь за любого солдата, впереди которых она идет на штурм Туза. И обнимает и целует их в ответ на их бескорыстные объятия, кого-то обросшего, кого-то давно немытого, в поту, в пыли и крови, не брезгуя, не отворачиваясь, снова улыбаясь их счастливым лицам – потому что пришла победа.

И снова говорит жестко, будто режет по-живому, что никуда не пойдет, что Александр обречен. И снова плачет.

В чем правда, в чем ложь? Что важно, что нет? Чему верить, к чему стремиться?

Николай вспомнил, что Ольга как-то рассказала ему об одной нервной болезни, при которой человек с трудом сознает свои эмоции и движимые ими поступки, и они колеблются в нем, переливаясь через край – то в одну, то в другую сторону, то поднимаясь до самопожертвования, то падая до подлости. Причем неизменно до наивысшей степени либо того, либо другого. Может быть, Ирен…?

Вдруг все заслоняет собой лицо молодого полицейского с широко открытыми, неподвижными глазами, устремленными в небо. И Бремович вздрагивает.

Это лицо снится ему каждую ночь. И каждый раз Николай просыпается и больше не может уснуть.

Вот это лицо да еще изодранная, в крови, сорочка Александра де Трильи и не дают ему покоя.

Неужели ничего нельзя изменить, остановить это безумие волей человека? Ах, Оля, Оля, какая же ты счастливая, что для тебя все ясно, что все ты принимаешь так, как есть.

Историю не делают – она идет сама? Но где же тогда наша воля и ответственность за свои поступки? Выходит, никто ни в чем не виноват?

Бремович чуть не слетел с дерева, на которое забрался, чтобы переночевать.

Внизу, под деревом, в темноте зафыркала лошадь, затопала копытами, видимо, почуяв дикого зверя. Николай пожалел, что не оставил на ночь горящим костер. Даже слабый огонь хоть как-то отпугнул бы хищников. Но он, человек, испугался себе подобных.

С часто бьющимся сердцем, отчего кружилась голова, и бросало в холодный пот, Бремович спрыгнул вниз, зачиркал спичками, всем своим организмом ощущая присутствие рядом кого-то опасного и сильного, наблюдавшего за ним из-за черных ветвей.

Когда маленький костер едва разгорелся, Николай, стоя спиной к дереву, держа левой рукой беспокойную лошадь под уздцы, а правой выставив перед собой револьвер, водил его стволом, направляя в темноту.

Оттуда, не ясно с какой стороны, слышалось угрожающее рычание. Волк? Или дикая кошка?
Бремовичу с пересохшим от напряжения горлом подумалось, что, должно быть, ужасно погибнуть в зубах зверя.
От злости и отчаяния, которые накопились в нем за эти мгновения и даже вытеснили из души страх, он сам зарычал.

-Уходи-и! - хрипел он, оскалясь, не отводя глаз от черноты, обступавшей со всех сторон. – Уходи, если хочешь жить, а ты хо-очешь! Хо-очешь!

Прошелестели ветви, и все стихло. Лошадь обмахнулась хвостом, и Бремович опустил затекшую руку с револьвером. Выходит, даже дикие звери в этих лесах теперь боялись человека.

В последний раз ухнула ночная птица, прощаясь со своим временем, вместо деревенского петуха возвещая начало нового дня.
Николай в изнеможении опустился к лошадиным ногам, рядом с полупотухшим костром, потом забил его каблуком. Надо было ехать дальше.

К полудню, ориентируясь на усилившийся звук артиллерийского огня, Бремович выехал на опушку леса, откуда открывался вид на осажденный порт Якорь.

Восставшие врывались в ворота, лезли сквозь городскую стену, пробитую пушечными ядрами.
Сверху, со стены, им уже не сопротивлялись.

Огромное пространство степи с дорогой, ведущей из города, было усыпано мертвыми людьми и лошадьми, сломанными палатками.
Развернутые к городу пушечные батареи, вокруг орудий которых суетились маленькие издалека солдаты революционной армии, продолжали вести огонь по порту.
Пушки одна за другой возбужденно грохали и, дымясь, откатывались назад.
Над городом и степью стоял черный смрад от взрывов и пожара, причудливо переваливаясь между лучами яркого солнца, ставшего среди этих темных тонов красноватым.

Наконец, из городских ворот выскочила группа всадников с алым знаменем с золотой вышивкой, которым размахивал их предводитель. Все они что-то громко и радостно кричали, рванув на быстрой рыси через степь, мимо батарей, отчего артиллеристы прекратили стрельбу, стали размахивать руками, кидаться друг на друга, подпрыгивать, выделывая невообразимые коленца. Кто-то повалился на траву, хохоча и плача одновременно.

-Ура-а-а! – донеслось до Бремовича.
Он понял, что и эта цитадель власти герцога пала под народным напором, и направил усталую лошадь по дороге к воротам.

От ближайшей батареи, окопавшейся у самой обочины, Николая подозрительно окликнули.
-Я друг Ирен де Кресси, русский ученый, Николас Бремо, выполнял ее поручение. Где мне ее найти? – ответил он.
-Проезжай, там спросишь, - махнув рукой к городу, крикнули ему.

Сколько же надо было всадить в камень пушечных ядер, чтобы пробить во многих местах стену, толщиной метра в два, и кованые ворота, которые теперь, покореженные, опаленные, раскрытые настежь в степь, темнели на солнце?

-Куда, товарищ? – часто спрашивали его без конца попадавшиеся навстречу люди, в разной одежде, но с красными повязками либо на голове, либо на шее, либо на руке – признак отличия солдат революционной армии.

У него не было такой повязки, но его никто не задерживал. Наверное, он имел слишком безобидный и скорбный вид.

Много домов, особняков города лежало в развалинах. Осада порта Якорь продолжалась две недели. За это время пушки с обеих сторон неплохо поработали.
Мэру де Самюэлю пришлось несладко, поскольку помимо внешних врагов, обступивших его город, внутри его стен было слишком много тех, кто давно уже мечтал о том, чтобы открыть ворота восставшим. Поэтому защитников Якоря в полном смысле этого слова было не так уж много.

Однако, пожалуй, без помощи подпольщиков города Ирен вряд ли смогла бы так быстро покончить с этой своей целью.
В итоге, именно они в решающий момент все-таки открыли ворота, рискуя своей жизнью, подставляясь не только под пули солдат герцога, насмерть стоявших у стен Якоря, но и под пули тех, кто стрелял из-за стен, - то есть своих же товарищей-революционеров.

Бремович, с ободранным ветками лицом, в порванной, перепачканной сорочке, с револьвером за поясом ехал на понурой лошади по грязной мостовой.
Здесь было больше трупов, чем он видел на улицах Туза после его штурма. Наверное, потому что за две недели осады власти города пытались расправиться с возможными предателями.

На нескольких улицах Николай увидел ряды виселиц, на которых покоились мешковатого вида жертвы.
Бремовичу подумалось, что де Летальен, выдавший Ирен план укреплений и пожертвовавший собой и своей семьей, несомненно сберег этим Туз и его жителей от того кошмара, который совершился здесь, в Якоре.

У распахнутых дверей разоренных, небогатых домиков валялись мертвые люди в гражданской одежде. Он поскорее отвернулся от посиневшего раздутого старика, лежавшего с задранным лицом у самой дороги. Под его подбородком чернел длинный и глубокий след от сабли. Над мертвыми в радостной суете кружились насекомые.

Из соседней подворотни на улицу, на шедших маршем солдат и проезжавшего мимо Бремовича со страхом и любопытством наблюдал оборванный чумазый мальчишка лет семи.

Николай вздрогнул, подъехал было к нему, чтобы заговорить и, возможно, помочь. Но тот вспыхнул черными глазами и юркнул в какую-то одному ему известную нору, словно испарился, как молниеносно прыгнувший сверчок.

Мимо Николая снова потянулись подводы – за город, собирать убитых и раненых. Он остановился, чтобы не мешать их продвижению, и уже без эмоций, уныло просто смотрел на катившиеся со скрипом колеса телег.

-Коля! – вдруг пронзительно, по-русски закричала Ольга и, спрыгнув с подводы, бросилась к нему.

Он не помнил, как соскочил с лошади, как молча обнимал ее худые плечи и целовал заплаканное, безмерно счастливое лицо.
Пока не увидел позади нее Ирен.

Тогда руки Николая опустились, и он отступил на шаг, словно боясь того, что оскорбит ее своим присутствием.
Он был бледен, оброс, темные круги под глазами напоминали траурные печати на похоронных документах.
Но княгиня смотрела без упрека, без вопроса, без ожидания.

-Мы вместе бежали из замка, но разминулись. Я искал весь день, но… Прости! - выговорилось у Бремовича.
-Не нужно, - тихо сказала Ирен и, подойдя, горячо обняла их обоих, с Ольгой, насколько ей хватало ее рук. – Спасибо, что ты остался жив.

Потом повернулась и быстро направилась к следующей телеге.
-Ирен! – сорвался Николай.

Но Ольга, утирая последние слезы, ухватила его за руку.
-Ей теперь нужно отвлечься. Она хочет работать, ей это помогает. Пусть. Она тебя не винит. Никого. Для нее это – только предсказанная судьба. Ирен умеет сносить даже самые страшные ее удары.

-Я знаю, - скрепившись, ответил Бремович, провожая тоскливым взглядом удалявшуюся телегу, на которой покачивалась прямая и сильная спина Ирен.


*    *    *


Было темно и мокро. Де Трильи открыл глаза и увидел над собой едва светлеющее звездное небо, перечеркнутое ветками, зашторенное силуэтами листьев.
Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой – ныло все тело, - и плохо соображал.
Какой-то удар – и на смену одной темноты, в которой были слышны выстрелы, конский топот и шум дождя, пришла другая, в которой наступила полная тишина.
 Но теперь Александр различил звуки ночных птиц и насекомых и непонятной, неясной возни где-то одновременно сбоку и над ним.

-Да зажги ты спичку! – раздраженно сказал сверху грубый мужской голос. – Не то мы тут до свету прошатаемся.

Чиркнуло, на фоне неба и поблекших звезд вспыхнул похожий на них слабый огонек.
-М-да, бедняга, - протянул другой голос, помягче. – Брюхо распорола. Теперь жди волков или шакалов. Скоро пожалуют, мусорщики.

-Значит, должен был быть седок. Ищи давай, - настойчиво снова потребовал  первый.
-А чего его искать, когда вот он, тут, - над головой де Трильи зашевелились ветки, и он зажмурился от приблизившегося к лицу света.

-Так и есть! Чего кривишься? Кто такой? – присев над ямой, в которую скатился при падении Александр, недружелюбно спросил его первый.

Де Трильи, с трудом соображая, кем могут быть эти люди и сколько их тут, коротко ответил:
-Граф де Трильи.
-Вот как! Отлично! А ну, поднимайся! Сейчас мы тебя сопроводим, куда следует. Граф! Ух, ты! – и больно ткнул его прикладом ружья в бок.

-Постой, Каро! – заволновался второй, судя по очертаниям, намного более щуплый и живой, чем первый – крупный, неповоротливый здоровяк. – Что это вы здесь делаете, граф де Трильи?

-Я бежал из замка герцога. Со мной было трое товарищей. Я потерял их. За нами гнались солдаты. Мне нужно найти своих друзей.

-Прыткий какой! – озлился Каро. – Вставай, говорю! В отряде разберемся, кто ты на самом деле и кого собрался искать.

В это время щуплый снова чиркнул спичкой и поднес ее к лицу Александра.
-Это точно граф де Трильи, говорю тебе! – убежденно заговорил он. – Я его видел на похоронах, его родителей хоронили, это он! Он же попал в опалу к герцогу, помнишь? И мы слышали, как здесь стреляли. Значит, он не врет, это были солдаты, а он теперь, выходит, за нас. Так ведь?

-Заткнись, Валле! – прошипел на него Каро. – Видел ты, слышал! В отряде разберемся. Вставай, чего разлегся! – накинулся он на де Трильи.

Тот, преодолевая старую жгучую боль в спине, сдержав стон, кое-как на руках подтянулся из своего недолгого убежища.
-Позвольте мне найти моих друзей. Мы договорились встретиться у восточной опушки…

-Обойдешься! Чтоб мы угодили в ловушку на опушке? – скаламбурил злой Каро. – Держи карман шире!

-А если он правду говорит? – не унимался Антонио. – Вдруг с ними что случится? Они же наши товарищи, а мы их, выходит, бросим?

-Откуда ты знаешь, что наши? Поди теперь, разбери, кто чей. Нет, я старший в группе, и приказываю возвращаться в отряд. Всё! – отрезал Каро и со злости, видя, что де Трильи никак не может самостоятельно подняться с земли, брезгливо подхватил его огромными ручищами под мышки и поставил на ноги, щекотно задев ему затылок своей густой бородой.

-Еще и стонет! Больным прикидывается! Сразу видно, дворянская неженка. Пошел! – прикрикнул он на пошатывающегося Александра, в грязной, мокрой после ночного дождя одежде.

-Да он, кажется, и вправду, сам не может, - засомневался Антонио. – Давай его на мою лошадь привяжем, а мы с тобой – на твоей, она посильнее будет.

В полном молчании преодолев этот и еще один лес, где сквозь дремучую чащу едва пробирались их лошади, часа через четыре они оказались совсем близко к морю и началу лесистых гор.

Александр увидел, как из-за горизонта, с противоположной морю стороны восходит большое солнце, радостно отражаясь в росинках, разбросанных по степной траве.

-Черт бы побрал эту войну! – вдруг с сердцем сказал Каро, подгоняя свою лошадь с сидящим позади него Антонио. – Вся природа к новому севу готова, а мы все воюем. Когда только закончатся эти графы да бароны да герцоги! Всех бы перевешал, сволочей! Вот победим теперь, а голода к зиме не миновать. Разве столько за один сезон вырастим, чтобы всех прокормить? – спросил он, обращаясь ни к кому.

-А что? – оживился Антонио. – Сам же говоришь, если все бароны да графы закончатся, то не так уж и много народу кормить придется.

Горы словно сами приближались к ним, вырастая все выше и выше. Солнце уже закатилось за них.

-Стой! Кто идет? Пароль! – раздалось из-за густых зарослей развесистого кустарника, украшенного первыми после сезона дождей, еще не распустившимися белыми бутонами.
-Свои. В лесу победа ждет, - пробурчал Каро.
-Проезжай,- ответил кто-то невидимый.

Когда они взобрались на гору по поредевшему лесу, преодолев небольшой перевал, перед ними открылся партизанский лагерь.

Несколько землянок пучились над густыми травами, цветистыми от недавних щедрых дождей.
За древесными стволами виднелись палатки и шалаши, рядом стояли распряженные лошади и телеги, груженные тюками, сеном, оружием, вокруг них важно расхаживали бородатые часовые.
Другие сидели кучками возле тлеющих костров, курили самодельные деревянные трубки, изредка переговариваясь, словно дорожа каждым сказанным словом.

У одной из палаток в выдолбленных из ствола дерева корытах женщины, сгорбившись, стирали одежду.
Возле другой – варили в большом котле над костром что-то мясное, вкусно пахнущее, отчего у Александра, который почти сутки ничего не ел, закружилась голова и заныло под ложечкой.
На всем окружающем лежал заметный налет лишь временной, вынужденной остановки.

Мужики, сидевшие возле костров, приветственно кивнули вновь прибывшим, без особого интереса скользнув взглядом по де Трильи. Больше на него никто не обратил внимания.



Глава 16.

Новая жизнь.



Антонио и Каро спешились у центральной землянки. Антонио помог слезть с лошади Александру. Только тут граф, как следует, разглядел своих спасителей или, наоборот, пленителей – похожего на цыгана, жилистого, чернявого Антонио, и здоровенного, хмурого, всем недовольного Каро, мохнатого шевелюрой, бородой, бровями и руками из-под засученных рукавов старой, застиранной крестьянской рубахи.

Беспардонно оттолкнув своего товарища, Каро за руку впихнул в землянку не сопротивлявшегося де Трильи.
Здесь на насыпанном земляном валике вместо столешницы лежала обструганная доска, покрытая картой, над которой при свече колдовал сухой, невысокий, средних лет человек в поношенном мундире младшего армейского офицера.

Когда он поднял голову, Александру захотелось опустить глаза под этим синим проницательным взглядом из-под седых бровей.

В лице, обрамленном длинными белыми волосами, усами и клиновидной бородкой, светились ум и благородство. Но, вместе с тем, и жёсткость. Должно быть, он немало пережил, прежде чем попал сюда и стал командиром партизан.

-Что, разведка? – весело бросил он вошедшим, едва поместившимся в тесной землянке. – Кого привезли?

-Говорит, граф де Трильи, - кивнув на Александра, сказал Каро. – Якобы бежал с товарищами от герцога, да всех растерял.

Командир встрепенулся.
-Это вас герцог велел сечь кнутом? Кто помог вам бежать?
-Русский друг Ирен де Кресси, Николас Бремо, - стараясь быть спокойным, отвечал Александр, по-прежнему, прилагая усилия, чтобы смотреть прямо в глаза этому человеку, свято надеясь, что только так тот поверит ему.

-Николас! – ахнул Антонио, хлопнув себя руками по бокам. – Ну, Каро! Этого я тебе никогда не прощу! Ты, может, лучшего моего друга погубил! Значит, Николас был с вами, граф?
-Да, - тихо сказал де Трильи. – И еще старый слуга Данте и стражник Маттио…

Командир кивнул.
-Ну, этих двоих наши выловили, сейчас отсыпаются, временно под стражей. Поймите нас правильно, сударь, мы не можем верить каждому встречному, - развел он руками.

-Так они живы?! Слава Богу! – не сдержавшись, с чувством воскликнул Александр.

-Покажите спину, - вдруг резко сказал командир отряда.

Де Трильи кое-как послушно снял все, что оставалось на нем от когда-то белой сорочки, и повернулся спиной к центру землянки.

У присутствующих вырвался общий вздох. Все немного помолчали. Командир задумчиво пожевал седой ус и протянул Александру сухую, жесткую руку.

-Простите, если был не прав. Будем знакомы, господин граф, я Рокко Ружеро, - и примирительно улыбнулся.

Де Трильи, ответив на рукопожатие, задержал его на несколько мгновений.
-Послушайте, раз уж я оказался здесь по воле провидения, значит, должен стать одним из вас. Поэтому прошу забыть про мой титул. Я прошу вас помочь мне снова стать просто человеком, - в его голосе была такая искренняя просьба, что партизаны с удивлением переглянулись.

-А кто ж вы сейчас – человек и есть! – не понимая, проговорил Антонио.
-Нет, - покачал головой Александр. – Человек – тот, у кого есть цель, к которой он должен и может стремиться. Но у меня теперь нет ничего.
Я очень ошибся когда-то, и теперь должен исправить эту ошибку, едва не стоившую мне жизни, уйти от прошлого и жить настоящим.
И я готов сделать для вас все, что придется, что будет необходимо. Как любой из вас.

Ружеро, прищурившись, с интересом разглядывал его взволнованное лицо.
-Каждый сам в себе человека воспитать должен. Другие тут не помогут. И я думаю, у вас получится, Александр, - подмигнув, улыбнулся он. – Оставайтесь, ступайте к вашим товарищам, о вас позаботятся. Посмотрим, как-нибудь вы нам, и, правда, сгодитесь.
Да, а насчет вашей спины – тут у нас есть одна тетушка, травами разными, снадобьями лечит. Поставит вас на ноги. Так что – удачи в новой жизни!


*    *    *


Пожилая женщина раздула маленький костерок, дым от которого не спеша потянулся к отверстию в крыше землянки, жидкость в котелке над костром почти сразу забурлила.

Сухими бронзовыми руками, морщинистыми, словно одетыми в старую, потрепанную кожу, но крепкими и жилистыми, женщина привычно, ловко сняла горячий котел, не пользуясь какой-либо тканью в качестве прихватки, будто не чувствуя обжигающей температуры.

Потом основательно перекрестилась, пошептала какую-то краткую молитву и, поставив котел прямо на земляной пол, всыпала туда измельченную траву и цветы из нескольких платяных мешочков, висевших у нее на широком поясе. И по землянке распространился пряный, дурманящий аромат цветущего весеннего леса.

Де Трильи улыбнулся, чувствуя, как приятно окутывает его этот природный лечебный дух.
Александр лежал на земляном топчане, застланном сеном, а спину его покрывала ткань, пропитанная тем же, только вчерашним, настоем, новую партию которого готовила теперь хозяйка этой землянки.

В ноздри лезли упрямые травинки, тоже пахнущие чем-то далеким и добрым, но молодой человек не менял положения головы и с интересом следил за спокойными движениями рук своей старой работницы.

-Чего задумался? Поверь мне, это дедовское средство и не такие раны залечивало. И у нас здесь раненые были, а лазарета все ж таки нет. Слава Богу, все на ногах, - с легкой гордостью произнесла она. – Через неделю сможешь с девушками гулять.

-Верю, тетя Паччолли, - улыбнулся де Трильи. – Только дело-то не в том, чтобы гулять, а в том, чтобы я снова солдатом стал, а не беспомощным калекой.

-Солдатом? Чтоб опять в самое пекло лезть? Так ты, говоришь, видел сына моего? – спросила та без перехода, усаживаясь рядом с ним по-турецки, расправив длинную и широкую темную юбку, с просьбой заглядывая в самые глаза. – Расскажи, как он там.

Александр смешался от неожиданности, потому что только вчера при той же самой процедуре он коротко поведал старой крестьянке о ее сыне, Кари, которого случайно встретил среди партизан, когда направлялся на мирные переговоры с повстанцами.

Он, было, уже хотел напомнить ей о вчерашнем рассказе.
Но вдруг понял, что она сама все помнит. И, вместе с тем, ей очень нужно, чтобы он рассказал все эти скупые сведения еще раз. Для нее.

Наверное, это представлялось ей как самая настоящая встреча с родным человеком, которого она давно не видела, о котором так болит и щемит сердце. Поэтому и хотелось ей вновь и вновь услышать о нем, пусть то же самое, что слышала вчера, но что и сегодня могло снова убедить ее в мысли, что и сегодня он жив.

И де Трильи рассказал еще раз, теперь даже больше, старательно останавливаясь на мелких подробностях.
Тетя Паччолли молча, сдержанно кивала головой.

Весь ее вид, полный спокойной крестьянской гордости без гордыни – вид самодостойного человека, всю жизнь посвятившего себя тяжелому труду кормильца, говорил, что она ни за что не выдаст своих истинных чувств.
Где-то глубоко в душе, из скрытых материнских страданий вырастала уже материнская гордость за сына, за то, что он сражается за всеобщее счастье и свободу народа.

-Коли суждено нам с ним было так разминуться – попасть в разные отряды, что ж, значит, на то Божья воля. У Кари невеста там. Парень он у меня строгий, не смотри, что весельчак да заводила… Вот, товарищ Рокко и разрешил.

-Я знаю, - тепло ответил Александр, не сводя глаз с лица матери, по которому разбегались и терялись лучистые морщинки, будто живые, играя в свете костра.

-Да, молодым – свое, а старикам – свое. У всех – своя судьба. Вам, молодым, надо любить да детей растить. Вот кончится война, и ты, Сандро, невесту себе найдешь. И снова жизнь пойдет-побежит, как положено, как Богом, природой самой установлено…

В землянку, как будто с неба свалилась, влетела худенькая девушка в свободной, заметно великой ей рубахе и юбке, держа в руках несколько мешочков, подобных тем, что висели на поясе тети Паччолли, но размером побольше.

На вид девушке было лет шестнадцать. Ее строгие, длинные, черные косы, лежавшие на плечах и груди, странно не гармонировали с растрепанной головой, расчесанной на прямой ряд – все это только придавало ей детскости.

-Всё, тётушка! Как вы велели, собрала! – радостно выпалила она и тут же ойкнула, увидев голого по пояс де Трильи с тряпицей, прикрывавшей спину, и, покраснев смешным детским румянцем, поскорее отвернулась.

-Что ж так смутилась-то? – нарочито строго и недовольно спросила тетя Паччолли. – Привыкай! Если я от старости захвораю, кто вместо меня раненых партизан будет врачевать? Мужчина ли, женщина, старый-молодой – в болезни все равны. Ступай пока, позову, - сурово приказала она, махнув на девушку рукой, и та, блеснув на замеревшего Александра сияющими от счастья и смущения быстрыми черными глазами, как серна, выскочила из землянки.

-А ты чего присмирел? – рассмеялась на него тетя Паччолли. – Не мальчик уже, а туда же – краснеть! Раз уж такой красавец уродился, тоже привыкай, как на тебя смотрят. Только она, Оливия вот, - крестьянка кивнула в сторону убежавшей девушки, - ни за что не скажет, что ты ей приглянулся. Гордая ужасно! Ты с ней поспокойней, а то ведь исстрадается вся, а все равно не признается, - вздохнула женщина, и этот вздох ее был похож на те, что она издавала, когда Александр рассказывал ей о сыне.

Де Трильи снова прикрыл глаза.
-Не понимаю я, тетя Паччолли, зачем я такой родился. Искушать других? Это очень больно – сознавать, что служишь злу, хотя вовсе не хочешь этого.

Крестьянка погладила его по голове худой, крепкой рукой, напомнив Александру детство и добрые, понимающие руки матери.

-Не только других искушать. Ты и сам себя искушаешь. Видишь, кто-то красивый свою красоту на зло растрачивает, а кто – на добро бережет. Вот в этих искушениях каждый сам себе путь и выбирает из многих дорог на земле.
И не нам решать, что тут верно, а что нет, что зло – а что добро. Ты сам за собой следи, сам выбирай.
Помни только, что от Господа всё – во благо, если с Ним идешь по любой дорожке, тропке ли. Переноси то, что дано, живи по совести, по Божьему установлению. Тогда всегда будешь счастлив.

Они замолчали на некоторое время, и де Трильи почти задремал под мерное потрескивание костра.
Раскладывая принесенную Оливией траву по более мелким разноцветным мешочкам, тетя Паччолли вполголоса принялась напевать какую-то старинную крестьянскую песню.

Александр вслушивался, угадывая знакомые обороты, но никак не мог вспомнить, что это за песня. Тетя Паччолли еще с молодости слыла хорошей певуньей, и ее любили приглашать родители Александра, устраивая домашние концерты для детей округи.
На этих концертах графы сами пели и играли на фортепиано и с удовольствием разрешали ребятишкам подпевать и подыгрывать.

А тетя Паччолли пела всегда по-разному. Никто не знал, откуда берет она эти протяжные напевы, в которых жила тоска по недосягаемой свободе, уходящей молодости, несчастной лебединой любви.
А потом в ее песне появлялись тревожные ноты, с растущей высотой поднимались до небес, чтобы вдруг разом рухнуть и постепенно затихнуть в океанских омутах человеческой печали и слез.

Пела она и веселые, шутливые песни, с блеском в глазах, помогая голосу прищелкиванием пальцев и озорным притопыванием.
Но даже одну и ту же песню она никогда не пела одинаково, и слушателям каждый раз казалось, что это какая-то новая песня, хотя было в ней и нечто знакомое, почти родное.

Вот и сейчас де Трильи понимал, что он уже слышал этот мотив, печальный, но полный надежды, и вслушивался и принимал всем своим существом то, к чему вел его тихий, убежденный голос.

Когда ткань на спине Александра подсохла, тетя Паччолли, одев его в простую чистую рубаху, отпустила из землянки.
Он прошел к палатке, в которой теперь жил вместе с Маттио и Данте, но их там не оказалось.
На территории, занятой отрядом, в этот теплый полуденный час было мало народа – одни находились в дозоре, другие ушли выполнять задание командования. Делать было нечего, и для де Трильи это становилось невыносимым.

Неподалеку дежурные по кухне женщины, жены двух партизан, готовили обед для одного из отделений отряда.
Они покосились на Александра, растерянно стоявшего возле палатки.
В этих взглядах не было ни праздного любопытства, ни интереса. Скорее жалость, и от этого де Трильи стало еще горче. Почему на него, молодого и сильного, смотрят, как на калеку?
Да если бы ему только позволили, сколько полезного он мог бы сделать для них!

И Александр, решившись, шагнул в их сторону.
-Вы позволите вам помочь? Товарищ Ружеро пока не дает мне заданий. Но жить, как нахлебник, я тоже не могу, поэтому…

Они обе усмехнулись, но по-доброму. Крепкие, прямые, с убранными под головные платки тяжелыми косами, переглянулись. Наверное, такой же была тетя Паччолли, когда была моложе лет на десять-пятнадцать – гордая без холодности и полная народной мудрости без какого-либо образования.

-А чего делать умеешь? Говорят, у тебя спина сильно поранена. Так ты даже дров нам нарубить не сможешь.
-Сегодня не смогу, завтра – смогу, - убежденно проговорил де Трильи. – Мяса могу настрелять, суп вместо вас сварить.

-Да ну? – женщины удивленно вскинули брови, одна из них даже коротко засмеялась. – Это откуда ж теперь такие графы берутся? Что, правду говоришь?

Александр смешливо поморщился и просто пояснил:
-Когда я графом был, у меня в доме жил мой друг, по совместительству – отличный повар. Он многому научил.

Так де Трильи был принят в дежурные повара по отряду. Его отзывчивость и безотказность подкупали всех.
Даже те из партизан-мужчин, которые поначалу несколько презрительно и враждебно смотрели в его сторону – дескать, приютили на свою голову бывшего врага, как бы чего не натворил, тем более рядом с глупыми бабами, теперь нахваливали приготовленные им блюда и стыдливо опускали глаза, когда их жены с радостным удивлением рассказывали, как этот барский неженка умеет штопать одежду и не брезгует самой грязной бытовой работой в отряде – даже яму с нечистотами зарывал.

-И слова от него грубого не услышишь. Детей взялся грамоте учить, они теперь от него не отходят. Разве такого от вас, мужиков, дождешься! – сердито-насмешливо говорили женщины.

-Да он-то кто? Тоже ведь мужик! – хохотнул кто-то из партизан. – Только с воспитанием.

Рокко Ружеро, выслушав, таким образом, обе стороны, наконец, весело сказал:
-Ну, вот что, сударыни мои, - это он к женщинам обращался. – Судя по тому, как вы рассказываете, наш Сандро поправился, и ему пора настоящей мужской работой заняться. Будем его в дозор ставить.

В отряде насчитывалось более четырех сотен человек, большинство – мужчины, некоторые пришли сюда вместе с женами и детьми из ближайших предгорных сел и деревень.
Но были и такие, как тетя Паччолли, занесенные в отряд невесть какими судьбами.

Оружие добывали сами в стычках с солдатами герцога. Делали вылазки на деревни, занятые ими. Разговор был короткий – офицеров, как правило, расстреливали, а солдат отпускали без оружия.

Кое-кто из солдат уходил вместе с партизанами – таким образом, отряд пополнялся новыми людьми. Но Ружеро новеньких не жаловал, относился осторожно, подозрительно. Расположение командира надо было заслужить.

Крестьяне снабжали их и продовольствием – крупы, муки, соли, сахара всегда хватало.
Проблемы были с мясом, поскольку в отряде охотиться с оружием запрещалось – мог услышать противник.
Таким образом, оставалось ставить капканы на зайцев и лис, да довольствоваться несколькими десятками кур, собранных по деревням. Но эти пернатые быстро заканчивались. Петухов не было также во избежание опасности их громких перекличек.

Воду набирали из лесных родников, которых в Комадории было изобилие. Раз в неделю для каждого члена отряда наступал банный день.
Поскольку народа было много, мылись по очереди каждый день в одной из землянок, специально сделанной для этого.
Кроме того, для особых случаев в отряде существовал небольшой, завешанный простынями шалаш, собранный из тонких стволов молодых деревьев, где можно было просто облить себя из ведра после жаркого дня, вернувшись из дозора или с задания.
Чистоту старались блюсти, поскольку опасались незваных насекомых.

Сам дозор заключался в том, чтобы ночью и днем обходить лес по периметру, и в случае обнаружения посторонних выстрелом немедленно известить тех, кто караулил уже на территории отряда, сидя у костра.
В дозор отправлялись парами.
В ночь по очереди уходило одно из отделений отряда – двенадцать-пятнадцать пар партизан, распределявших периметр леса на почти равные сектора, чтобы обеспечить более полное прикрытие границы лагеря.

Впрочем, часть леса, прилегавшую к вершине горы, на которой он был расположен, почти не охраняли, поскольку ждать оттуда нападения было нелогично – за горой начиналась непроходимая чаща.

Дикие звери партизан беспокоили редко – однажды, еще до появления Александра и его друзей, набрел медведь, которого прогнали без выстрела, с помощью только зажженных палок.

Как говорили здесь, самый страшный зверь – человек, и другие животные, чутьем понимая это, стороной обходили отряд.

До последнего времени партизаны работали на территории провинции Якоря. Но теперь, когда порт был взят революционными войсками, от командования через связного должен был поступить приказ – уходить через горы на юг, на помощь Делошу.

В Южной части Командории не так хорошо относились Ирен, не все были согласны с Делошем и тем, что он делает.
Но малые города на западном побережье за эти полгода, во время сезона дождей, когда меньше всего хотелось воевать непонятно за что – за смену одной власти другой – большей частью сами сдавались восставшим, давая им хорошее пополнение.

А вот восточное побережье, где стоял укрепленный Командон, надежно защищенный крупной военной эскадрой кораблей, стянул к своим стенам основную часть всей армии Юга и не собирался складывать оружия.

Однако, после взятия Туза и Якоря, у революции появилась собственная эскадра, которая теперь также готовилась к решающему походу на южную столицу.

Партизаны должны были помочь на суше, неся свою нелегкую службу в глубоком тылу врага.

В ту ночь де Трильи не пошел в дозор. Ружеро оставил его в лагере в карауле вместе с Антонио Валле.

Они сидели у слабо горевшего костра напротив друг друга, положив перед собой заряженные ружья, слушали, как сонно чмокают толстыми губами лошади, привязанные за стволы деревьев, как ухает где-то далеко на вершине горы филин, как трещат сучья в стелющемся по земле неярком пламени, и кузнечик пиликает свою грустную песню на старой треснутой скрипке, водя смычком будто по самому сердцу.

-О Николасе думаешь? – сочувственно спросил Антонио, видя, что де Трильи опустил голову и двинул скулами, проглотив подступившую к горлу душевную горечь.

-Он спас мне жизнь, а я даже не попытался его найти.

-Ты не виноват, это все Каро, будь он неладен! – озлившись, напомнил кузнец. – Командир нашелся. Я сам себе не прощу, - в сердцах взмахнул он рукой и, подбадривая больше самого себя, чем Александра, сказал:
-Ничего, Николас назло всем должен был выжить. Он крепкий парень. Наверняка, выбрался к своим, к порту Якорь, там было рукой подать.

Де Трильи, скрепившись, кивнул, но мысль о том, что такой, как Николай, городской человек из совершенно иной среды, чем все, кого он знал, вряд ли без хлопот в одиночку мог выбраться из чужого и враждебного леса.

-Мне неизвестна судьба еще одного хорошего человека – генерала де Корне. Конечно, Тони, ты можешь сказать – он враг, потому что сражается на стороне герцога, но…

-Сражался, - тихо сказал Валле.
Де Трильи вскинул неверящие глаза:
-Что?

-По слухам, его свои казнили. Он запретил стрелять в женщин, что с младенцами на руках шли в атаку впереди партизан. А на самом деле, никаких младенцев не было, это они так тряпки свернули, специально для обмана.
Жаль генерала, действительно, добрый был человек. Солдаты рассказывали, он один среди офицеров к ним хорошо относился, за людей считал, - поняв, что Александр слишком потрясен этим известием, замолчал, пошевелив палкой угли почти совсем догоревшего костра.

За деревьями кто-то зашевелился, Антонио и де Трильи схватились за ружья.
-Стой! Пароль!

Им ответили, и из темноты в свет от костра вышли двое – один из дозорных партизан отряда и другой, незнакомый паренек с алой повязкой на рукаве.

-Связного привел, товарищи. Из Якоря. Командир спит? – они поздоровались за руки.

-Как там наши друзья, Ирен? – не удержался Антонио, жадно вглядываясь в лицо нового человека, усталого с дальней и опасной дороги, но радостного оттого, что добрался до цели своего путешествия.

-Шлют горячий привет, - улыбнулся связной. – А еще революционный совет просит вас выступить к Командону. Делошу не хватает людей, - серьезно добавил он.

-Вон как – просят, а не приказывают, - подивился кузнец.
-Да, именно просят, надеясь на вашу помощь.

Его провели к землянке Ружеро, и снова все успокоилось.
Антонио принялся вспоминать молодость и мечтать о будущем, спрашивал о чем-то Александра.
Тот отвечал, но неутомимая мысль уносила его все дальше от этого места, летела над темным лесом и степью, под сияющими точками звезд, простираясь над его землей, до самого океана, где в широких бухтах портов стояли неподвижные корабли, ожидая приказа открыть огонь по врагу, кем бы он ни был.

А здесь, на небольшой поляне густого леса было уютно, тепло и спокойно, и казалось, ничто не предвещает ни боя, ни смерти.

-Ты какой-то смурной, Сандро, - заметив задумчивость напарника, вдруг сказал Антонио. – В первый раз непривычно, наверное, всю ночь вот так сидеть. Если невмоготу, можешь прикорнуть, я-то все равно не усну, - но де Трильи покачал головой.

Когда начало светать, из некоторых палаток и землянок стали вылезать первые из проснувшихся партизан – кто умываться, кто собирать и рубить ветки для разжигания новых костров, чтобы готовить завтрак.

Александр поднялся, расправляя затекшие плечи.
-Иди, иди, пройдись! – весело подбодрил его Валле.

Подойдя к одному из дубов, в обилии росших вокруг, крепкие ветви которого начинались чуть выше человеческого роста, де Трильи ощутил подзабытое чувство той распахнутости и свободы в теле, которое возникало у него в моменты беспрепятственного движения при тренировках с Яколе, или во время скачки на трудно управляемом, разгоряченном коне.

Приятное чувство полного владения собственным телом, доверия ему, осознания силы и точности каждого его движения!

Подчиняясь своему желанию, Александр подпрыгнул и схватился за толстый ствол ветки. Сжав зубы от боли, прострелившей спину и ноги и вновь потянувшей вниз, к земле, его, так желавшего подняться, наконец, над ней, он несколько раз подтянулся и спрыгнул, расстроенный, пытаясь отдышаться.

Возле ближайшей палатки стояла Оливия, с удивлением глядя на него.
-Зачем вы это делаете? Вам же больно, – она опустила на землю корзину, полную только что собранных ею грибов, и всплеснула руками.

-Потому что хочу снова стать таким, как раньше, здоровым и сильным, - просто ответил де Трильи. – Для меня это очень важно.

-Чтобы воевать и убивать? – вдруг блеснув своими черными глазами, грустно воскликнула девушка.

-Нет, чтобы защищать слабых и правду. Вот вы одна по лесу все утро ходили, грибов на завтрак целую корзину нашли. Вам было страшно?

-Нет, я здесь знаю все, - она опустила глаза. – Это как будто мой лес, а я его королева!

Де Трильи не смог сдержать улыбки – эта девочка была похожа на милую и непосредственную Салли де Летальен, говорившую всегда без задних мыслей то, что думалось в этот момент ее голове.

-Может быть, это потому, что вы знаете, что весь лес охраняют дозорные. И никто из них не даст вас в обиду, - заметил Александр. – Такие, как они, сильные, смелые и добрые, должны защищать тех, кто слабее.

-Я знаю, - согласилась Оливия и, словно спохватившись, что забудет спросить, поскорее продолжала. – А вы видели когда-нибудь Ирен?

Он задумчиво кивнул.
-Она тоже такая? Такая же красивая и сильная, как вы?

Де Трильи тихо рассмеялся, почувствовав странное, откуда-то нахлынувшее счастье.
-Нет, она намного лучше. Она очень добрая, потому что готова отдать всем людям, народу, все, что у нее есть. Даже собственную жизнь, любовь и счастье, - серьезно закончил он.

-Свое счастье? – прошептала Оливия, потрясенная, подхватила корзину и, задумавшись, пошла к центральным землянкам.

Александр заметил, что кузнец неистово машет ему рукой от ночного потухшего костра, и поскорее вернулся на свой пост.

-Тебя товарищ Ружеро вызывает. Тут такое дело.., - невесело бормотал Антонио.

В землянке командира стоял всегдашний полумрак, рассеиваемый только светом совсем короткой свечи, видимо, горевшей всю ночь.

-Связного видел, Сандро? – с порога спросил товарищ Рокко. – Тогда сначала добрая новость. Он вроде бы слышал, что твой друг, Николас Бремо, жив. В Якоре много говорят о том, как ему удалось вернуться, - и когда Александр, задохнувшись от радости, вынужден был присесть прямо на земляной пол, глядя вдаль, сквозь командира, тот, выждав, когда молодой человек немного придет в себя, снова заговорил:

-А теперь другая новость. Сегодня вечером, самое позднее – завтра, мы снимаемся с этого места и маршем идем на Командон.
Но у меня к тебе есть одна личная просьба, Сандро. Я слышал от Данте, что ты морской офицер. И раз так, то вот что.
Нам поручено срочно собрать небольшую группу людей, хорошо знакомых с устройством военных кораблей.

Эта группа должна быть направлена в район залива Синтетти, севернее Командона. По разведданным, там находятся пять кораблей спиридонской эскадры, новая партия помощи наших соседей, теперь правительству Юга.

Через три дня, 5 февраля, они собираются тайно выйти оттуда курсом на юг, к Командону. Если наша малочисленная, слабая флотилия, сформированная из остатков тех судов, что были захвачены в Тузе и Якоре, столкнется с ними – наши шансы невелики.

Поэтому нам нужно уничтожить этих чужаков до того, как они выйдут в открытое море, - жестко закончил Ружеро, из-под белых бровей изучая лицо Александра, которое за время пребывания в лагере, где никто не брился и не стригся, успело обрасти и усами, и небольшой бородой, но теперь словно светилось изнутри светом торжествующей над смертью жизни. – Поэтому нам нужна твоя помощь, сынок.