кн1ч2гл21-22

Глава 21.

«Конец есть начало». (Л.Н.Гумилёв)


-Как ты могла! Что же ты опять делаешь, Ирен! Он мог убить тебя! – Бремович, снова трясясь от пережитого страха и боли, подскакал ей навстречу.
-Герцог не стал бы в меня стрелять, - спокойно сказала княгиня, но сквозь загар ее погрубевшего лица проступила заметная бледность.

-Да! – взорвался Николай. – Он и не стрелял, а стрелял этот чертов офицер! И мог попасть!
-Но не попал, - совсем тихо ответила Ирен, трогая поводья, чтобы ехать к замку.

Бремович нагнал ее, спросил озабоченно:
-Что, по-прежнему нет никаких вестей? – он знал, что де Кресси всю неделю через рассыльных и вестовых, через возвращавшихся в свои села партизан пытается узнать хоть какую-либо информацию о судьбе Александра. Но пока безрезультатно.

-Он должен быть жив. Иначе все не имеет смысла, - стиснув зубы, прошептала Ирен и, пришпорив лошадь, галопом рванулась вперед.

Николай опустошенно посмотрел ей вслед, оглянулся на взволнованных товарищей, тоже возвращавшихся с холма после наблюдения за отъездом герцога.

Во дворе замка, на всем пространстве кленовой аллеи и вокруг нее толпились и толкались вооруженные люди, нетерпеливо покрикивая друг на друга.

-Делош приехал, будет говорить, - неслось от одной головы к другой. И головы поворачивались к дворцу герцога, где над подъездом, украшенном лепными скульптурами, ярко белевшими на фоне красных камней самого здания, на балконе стоял только что прибывший с Юга Делош де Командоро.

Вместе с ним на родину, на Север, возвращались части повстанцев, принимавшие участие в штурме Командона. Их подводы, пушки, конные отряды въезжали через противоположные ворота замка, так что народу перед балконом все прибывало.

Делош, сдерживая волнение, окидывал взглядом стоявших перед ним в ожидании людей. На их лицах светились радость и гордость, надежда и благодарность.

-Друзья мои! – крикнул Делош, и ему показалось мало собственного голоса, чтобы охватить им всех, кто хотел услышать, и он снова крикнул так громко, как только мог, желая лишь одного – чтобы они услышали. – Дорогие мои боевые товарищи! Примите горячую благодарность за ваш подвиг во имя свободы! Не я и не Ирен сделали это.
Это сделали вы, своим трудом, своей кровью очистив Командорию от барской скверны! Низкий поклон вам, живым, и тем нашим товарищам, кому не суждено было увидеть этого светлого дня! – Делош с блестевшими то ли от слез, то ли от налетавшего сухого степного ветра глазами, задохнувшись от чувств, опустил голову, но тут же снова продолжал:

-Я хочу, чтобы вы знали, что теперь сами сможете выбирать тех, кто будет вами управлять, будете выбирать главу государства объединенной Командории и судей.

Отныне вы сами станете владеть землей и всем, что есть на ней.
Для этого мы создадим крестьянские комитеты на местах, которые будут распределять землю или отдавать ее для обработки на условиях крестьянской общины.
Мы будем строить новые дороги и заводы.
В больницах и школах вы сможете лечить и учить ваших детей бесплатно.
К нам приедут люди из многих стран, чтобы передать свой опыт, познакомить нас с мировой наукой и прогрессом.

Это не просто слова, друзья мои! Все это станет возможно теперь на средства, которые были изъяты у дворянства, столько лет наживавшего их за счет вашего труда.
А еще от имени Ирен я должен сообщить вам, что все сокровища князей де Кресси она по собственной воле как единственная наследница передает в народную казну.

Голода не будет! Да, мы не успели посеять то, что должны были, в этом сезоне. Но у нас есть деньги, на которые можно купить хлеб за границей и продержаться до следующего урожая.
Нового урожая нашей победы, товарищи! Да будет так! – поднял он руку, словно снова звал за собой, но теперь – не на кровопролитный бой, а на бой созидающий.

-Ура-а! Да здравствует Делош! – люди кричали так, будто хотели выплеснуть из себя накопившиеся за время войны злобу и ненависть, мешавшие начать все сначала, с чистого листа, как у ребенка, который впервые открывает глаза и изумленно глядит на неизведанный и прекрасный мир.

Бремовичу с трудом удалось протиснуться к входу в замок с хозяйственного двора, где разгружались вновь прибывшие с Юга повстанцы. Он не слышал речи Делоша, а искал Ирен.

-Все командиры наверняка там, возле него, - кивали ему в ответ незнакомые люди.

Как же было тяжко пробираться по коридорам огромного дворца, кишащего возбужденным и радостным народом, обсуждавшим друг с другом пережитое!

По приказу командования солдаты перетаскивали ценные вещи из комнат и кабинетов в залы, где недавно созданная комиссия повстанцев распределяла новое назначение всего этого конфискованного имущества.

Николай все же добрался до бывшего кабинета герцога, думая найти там Грето, принимавшего самое активное участие в этом деле. Но кабинет был пуст и уже достаточно гол от мебели. В стене, у которой, судя по невыцветшему рисунку, когда-то стоял шкаф, теперь обнаружилась старая потайная дверь.

«Наверное, в такую же комнату, в какой застрелился де Нейлок», - подумалось Бремовичу. Он прислушался – из-за двери доносились голоса, и он узнал Ирен и Делоша.

-Ты должна править этими людьми. Они хотят этого, поверь! – горячо говорил де Командоро.
-Я не хочу и не могу, Делош. Оставим это. У меня больше нет сил. Все, чего я хочу, так это уехать в деревню вместе с Грето Инзаро, чтобы помогать нашим крестьянам поднимать землю.

-Ирен, я прошу тебя, останься со мной, - Николай никогда раньше не слышал такой интонации у жесткого Делоша, и его сердце невольно обожгла ревность. – Без тебя я не справлюсь со всем этим. Ты одна можешь быть мне настоящей помощницей, другом, женой, черт возьми!

За дверью наступила тягостная тишина.
-Да, я понимаю, - вдруг снова сказал Делош. – Но если ты не найдешь его?
-Это не имеет значения.

-Что ж, тогда прости меня, - Бремович едва успел выбежать из кабинета и смешаться с общей толпой, когда из двери стремительно вышел Делош. Лицо его было каменным.

Николай, еще не отдышавшись, снова бросился туда и чуть не столкнулся с Ирен.
-Что ты здесь делаешь? – он старался показаться удивленным. – Я столько тебя искал!

-Зачем? – устало спросила девушка. – Все закончилось, Николас. Нам придется расстаться. Предстоит много работы. Нужно восстанавливать страну. Столько всего разрушено и уничтожено, - она с тяжелой мыслью потерла переносицу, глядя в пол, затоптанный пыльными сапогами.

Бремович вдруг будто снова только что увидел ее – одну посреди этой пустой комнаты, такую же опустошенную и выпачканную чужими следами. Грязное на красоте?

Он вздрогнул и почему-то впервые подумал, что красота не всегда бывает привлекательной. И стало горько.

-Тебе жаль того, что случилось? Того, что ты сделала?
-Революции не делают, Николас. Они происходят тогда, когда приходит время, как все на земле.

-Если бы ты остановилась, все могло прекратиться. Ирен, это ты вдыхала жизнь в этот смертоносный бунт! Это – твой выбор!

Она  усмехнулась с огорчением, с тоской тихо обвела взглядом пустую комнату.

-Ты ведь историк, Николас. Неужели вся история человечества не научила тебя тому, как она делается, складываясь из поступков множества отдельных людей, которые, переплетаясь между собой, складываются уже в движения целых этносов и государств?
Ты хочешь сказать, что поэтому я или ты, любой человек может как-то повлиять на этот ход? – она задумчиво подошла к раскрытому окну, поглядела вдаль, на степь за воротами, через которые все еще тянулись отряды Делоша, на повстанцев, весело и деловито таскавших во двор мебель из дворца. – Помнишь вашу русскую пословицу: «Посеешь поступок – пожнешь привычку. Посеешь привычку – пожнешь характер. Посеешь характер – пожнешь судьбу»?
Ты упустил из внимания среднюю часть этой простой мудрости. Не отдельные поступки обусловливают судьбу, а весь характер.

-Это словоблудие, - возмутился Бремович.
-Может быть, - снова усмехнулась она. – Но, мне кажется, вся наша жизнь, судьба, история, складывается из того, какие мы есть. Каждый сам по себе и все вместе.

А мы есть такие, какими нам суждено быть. С момента зачатия и до самой смерти человеком движет характер, вначале обусловленный наследственными особенностями его родителей, а после рождения – кроме них еще и внешним окружением, воспитанием.
Поэтому человек выбирает только так, как он может, как способен выбрать, то есть, по сути, не выбирает. Этот выбор уже предопределен всей его предыдущей жизнью и теми, кто был до него. А сказку о свободе воли человек придумал сам, чтобы придать своей личности больше значимости в собственных глазах.

Но наша воля, Николас, – это ноль, - она с грустной улыбкой соединила кончики большого и указательного пальца руки и посмотрела сквозь образовавшийся круг на отчаянное лицо Бремовича. – Полный ноль.

Разве ты или Ольга выбирали, когда решали, остаться со мной или уехать в Россию? Вы НЕ МОГЛИ уехать, потому что считаете, что нельзя оставлять друзей. Потому что вы – такие. На вашем месте не мог оказаться кто-то другой, например, такой как Ромео де Пункра, или Реджинальд де Нейлок, или даже моя добрая знакомая Юлиана де Шлессони. Они – другие!
Древние мудрецы были готовы отдать жизнь за то, чтобы узнать, почему человек, зная, как поступать хорошо, поступает плохо. Но человек совсем не всегда знает, как хорошо. Отнюдь! Некоторые просто в силу воспитания не понимают, что хорошо, а что – плохо. И потом: то, что хорошо одному, может быть смертельным для его соседа.
Именно поэтому других людей нет и НЕ МОГЛО быть рядом со мной, - она вдруг стала жесткой, в глазах блеснула сталь. – Александр тоже не мог остаться, потому что для него было невозможным нарушить присягу, данную герцогу. Он не мог поступить по-иному.

Мне казалось, я независима. От некоторых людей, да, возможно. Но не от всех и не от судьбы, потому что и я, Николас, не могу поступать вразрез с тем, чем я жила все годы своего существования.

Вся моя жизнь, все, что я видела и знала до этого, все, что имела, что было мне дано образованием и от природы, привело меня к тому, что есть теперь.

На все есть не зависящие от нас причины. Тем более любая революция, реформа, война, любое движение живой массы имеет эти объективные причины.
Иногда нам, вследствие нашей ограниченности, они просто неизвестны, невидимы.

Но это не значит, что их нет. Поэтому ничья субъективная воля не в силах повернуть ход жизни на свой лад. Повторяю, каждый из нас рождается и живет в определенном отрезке времени, на определенном пространстве, в окружении определенных людей, с грузом того, что дала ему предшествующая жизнь, и под влиянием того, что уже происходит вокруг.
И то, как он поступает, как выбирает, обусловлено этим. Всем этим.

-Значит, сам человек ни в чем не виноват, - теперь усмехнулся Бремович, думая поймать ее на противоречии. – Иначе было бы несправедливо требовать от него ответа за свои поступки. А ведь ты – требуешь!

Но Ирен с готовностью кивнула.
-Ответственность за поступки тоже придумали люди, чтобы защититься от самих себя, от того зла, которое находится в каждом из нас. Для того, наконец, чтобы обиженные могли спокойно вздохнуть, узнав, что их обидчик наказан.
Это совсем другая категория, Николас, только человеческая. Всего лишь человеческая точка зрения, - тихо пробормотала де Кресси.

-Исходя из нее, я, да, подняла эту революцию, повела за собой людей, и они, большинство, так и считают. Так считаешь даже ты, историк, - Бремович с обидой увидел, что ей очень больно говорить эти слова, больно за то, что он не понимает, не согласен с ней, хотя весь ее вид кричит: «ведь это же так просто!». – Но на самом деле восстание явилось следствием только определенных объективных причин, дошедших до той черты, за которой изменение среды было неминуемо.
А я лишь оказалась в нужный момент в нужном месте. Там, где и должна была быть, как было мне суждено.

Она снова усмехнулась и продолжала задумчиво:
-Отец думал, что учит меня стрелять для того, чтобы я могла защитить себя, но не для того, чтобы я возглавила восстание. И я думала так же.
Даже эти мои детские забавы, вроде личной почты, собственной миниармии и тому подобного – всё это вначале было только ради забавы, потом – для защиты, и только потом…, - Ирен устало вытерла ладонью лицо.

-Мой прадед считал, что награбил богатства, чтобы обеспечить многовековое безбедное существование всем своим потомкам, чтобы они купались в роскоши, а не для того, чтобы эти сокровища послужили делу революции.

Герцог был уверен, что его сила и жестокость помогут удержать власть в Командории, но не станут толчком к бунту.
Год назад Делош, участвуя в антиправительственном заговоре на Юге, думал, что у него получится, но угодил в тюрьму.
А я совсем недавно думала, что эта наша революция начнется гораздо позже, и все будет по-другому – скорее и проще.

Но все мы ошибались, Николас. Не правда ли, смешно? Несмотря на то, что все ошибались, строили некие планы, все произошло лишь так, как должно было произойти.
Пойми, Николас, я не оправдания себе ищу. Я не нуждаюсь в оправданиях, потому что не делала того, чего хотелось мне, моей субъективной воле. Я хотела другого. Совсем другого.
Но в итоге делала лишь то, что подсовывала мне сама судьба. Пожалуй, это была кем-то или чем-то заданная миссия, которая теперь выполнена. Главное доказательство этому – наша победа.

Но теперь, Николас, меня заботит иное. Этот мерзкий герцог, его слова... Они разбередили мне душу, - Ирен с болью поморщилась. - Что дальше? Если история развивается по спирали, и все возвращается на круги своя, то что будет с нами, с Командорией?
У Делоша снова большие планы – он задумал перевернуть весь государственный устрой. Он полон сил и надежд.
А я… Я больше не могу. Я устала скитаться по дорогам и мыться в ручьях и водопадах, устала быть впереди, - тихо сказала Ирен, опустив глаза. – Я не чувствую в себе сил для того, чтобы возглавить строительство нового будущего.

Нет, я хочу строить его наравне с другими, поднимая страну из разрухи, трудясь рядом с простым людом, но не над ним, не управляя им. Осуществиться ли то, о чем он так долго мечтал? Сможем ли мы? Или, так же, как многие народы до нас, всего через несколько лет с горечью скажем: «Любая демократия кончается диктатурой подонков»?

Бремович долго с жалостью глядел на нее, замолчавшую, снова придавленную мыслями еще более тяжелыми, чем скорбь по ушедшим друзьям. Скорбь о будущем была сильнее воспоминаний.

-У тебя бывает странное желание вдруг оказаться совсем одному, но среди других, чужих тебе людей? Чтобы ни ты на них, ни они на тебя не обращали внимания. Этакое псевдоодиночество.

Николай подумал и сказал:
-Дома, в России, еще старшим школьником я иногда уезжал в разные маленькие города недалеко от столицы. Я никого не знал там, а просто приезжал и бродил по незнакомым улицам, думая о своем. В такие минуты я почему-то был очень счастлив.

-Да-да, - Ирен тихо, виновато улыбнулась, легонько тронула его за руку. – Мне нужно побыть одной, Николас. Я пойду.



Когда она ушла, Бремович, спохватившись, достал из внутреннего кармана плоский, металлический, квадратный коннектик, который он не включал уже очень давно – берёг заряд. Как только он нажал на кнопку, прибор издал резкий вибрирующий звук.
Николая вызывала Москва. Он раскрыл коннектик, как книгу, и на экране возник директор института, лицо которого подергивалось от нервного напряжения. Он то и дело утирал платком выступавший на лбу пот.

-Николай! Наконец-то! Что все это значит? Ни ты, ни Ольга не выходите на связь вот уже три месяца! Здесь все с ума посходили! От звонков из Питера у нас трещит в ушах. Что с вами происходит? Говори же! Рассказывай! – он пристукнул кулаком по столу. Алексей Дмитриевич сидел в своем кабинете и, таким образом, начинал вот уже который новый рабочий день.

У Бремовича заныло под ложечкой, когда он увидел это подзабытое доброе лицо, родную стену за спиной директора, улыбнулся и сказал:
-Все в порядке, Алексей Дмитриевич. Все кончено.

-Что кончено? – позеленел директор.
-Мы с Ольгой живы и невредимы. Недавно получили из банка деньги. Спасибо.

-Что кончено? – воскликнули на том конце.
-Революция победила, - как безразличный диктор из теленовостей, ответил Бремович.

Алексей Дмитриевич уставился на него изумленными глазами. Но, несмотря ни на что, в них засветилось облегчение.

-Даже не знаю, что сказать, - усмехнулся директор. – Поздравлять или приносить соболезнования.

-Пожалуй, и то, и другое, - неохотно произнес Николай.

-Вот что. Немедленно возвращайтесь. В Командорию из России три дня назад вышли два крупных торговых корабля с гуманитарным грузом и дипломатической миссией на борту. С ними и уйдете домой, и ты, и Ольга. Вас здесь очень ждут, - с потеплевшей улыбкой, прогнавшей его строгость и беспокойство, Алексей Дмитриевич снова вытер пот со лба. Наверное, последний раз за этот разговор.

-Нет! – почти закричал Бремович. – Здесь все только начинается! Все будет по-другому, по-новому. Мы должны это видеть. Это рождение новой страны! Прошу вас, Алексей Дмитриевич, ну, пожалуйста!

-«Всё кончено - всё только начинается» - это, конечно, хорошо сказано, Николай.  В этом – вечное торжество жизни. Но..., - директор покачал головой, - сам понимаешь, Николай, мы потратили много средств. Вы должны вернуться, как это ни грустно. Вас здесь очень ждут, - с большим чувством повторил он.



Глава 22.

Возвращение.



Степь лежала перед ней, словно добрая мать, готовая обнять и успокоить, улыбаясь каждой травинкой, былинкой, цветком, поднявшимся из-под слоя пепла и пыли теперь уже давнего сражения.
Все вокруг было полно смысла – жизнь маленького мира под ногами, солнце, которое спокойно плыло на запад, собираясь завершить свой очередной день, чтобы начать его для других живых существ, по ту сторону земли, там, где его ждали в свой срок.
И эти бредущие по дороге люди, добрые и веселые, устало погонявшие понурых лошадей – они двигались к замку, чтобы своими глазами увидеть место падения власти, так долго мучившей их.

Ирен остановилась, повернув к ним голову, прищурившись на солнце. Наверное, партизаны. Травят байки, грызут прошлогодние яблоки, смеются, поют песни. Вот, заметили и узнали ее – приветственно закричали, замахали руками и шляпами.

Девушка улыбнулась им и тоже помахала в ответ рукой.
-С победой, Ирен! – донеслось до нее.

Кое-кто из партизан подходил к ней, жали руки, говорили что-то хорошее, ободряющее, и она спрашивала и отвечала, улыбаясь устало и благодарно.

Подводы шли сплошным потоком, не останавливаясь, и у людей не было возможности разговаривать долго, чтобы не пришлось догонять своих. Но и тех скупых слов, что говорились, им было достаточно, чтобы на их лицах загоралась какая-то особенная, светлая радость.

От одной из последних подвод отделилась фигура человека, и Ирен не сразу узнала его.

Навстречу ей шел Александр де Трильи с висевшей на перевязи забинтованной правой рукой. Ступни Ирен будто приросли к земле, и в горле застрял вздох.
Александр, не дойдя нескольких шагов, нерешительно остановился и только смотрел на нее с мучительной мягкостью в помутневших глазах.

Ирен, вдруг вздрогнув, бросилась к нему, но, едва не столкнувшись с ним, резко остановилась, вглядываясь в каждую черточку посуровевшего чисто выбритого лица, покрытого старыми ссадинами, шепча, как сумасшедшая:

-Жив! Сандро! – и, присмотревшись пристальнее, увидела побелевшие виски и короткий чуб надо лбом, с болью ахнула. – Ты же поседел! И рука! Что они сделали с тобой?! – она уже протянула дрожащие пальцы, чтобы дотронуться до щемящего душу серебра волос и этих ссадин, но не посмела и в ужасе прошептала. – Что я наделала?!

-Не ты, - тихо сказал де Трильи. – Сбылось предсказание шкатулки судьбы. Вот и все. Хотя нет, шкатулка тут ни при чем… Прости меня, Ирен, это я виноват. И отойди, прошу тебя. Ты – невеста или жена, и тебе не полагается так близко к чужим..., - он опустил коротко стриженую голову, пряча виноватый взгляд и боль.

Де Кресси совсем смешалась.
-Что ты говоришь, Сандро? Чья невеста?
-В Командоне говорят, Делош решил сделать тебе предложение. И потом, Николас…

-Николас женится на Ольге, они едут в Россию. А Делош… Да, он предлагал, но я отказалась, - просто ответила Ирен.
-Почему? – Александр с выжиданием и надеждой следил за ее лицом.

Но Ирен вдруг закрылась руками и разрыдалась, сев прямо в траву.
Он сидел рядом, несмело гладил ее по волосам, успокаивал, уговаривал, но девушка только тряслась и мотала головой, повторяя сквозь всхлипы:
-Не смотри на меня, я ужасная, страшная! Это я виновата перед тобой, перед всеми! Меня нельзя простить!

Александр тихо засмеялся, отнял руки от ее заплаканного лица, и Ирен увидела, что он смотрит ласково и нежно.

-Ну, что ты, Ирен, родная. Я так люблю тебя, для меня ты – самая лучшая на свете. Ты не можешь быть виновата. Всё случилось так, как должно было случиться. Я многое понял, пока был…, - он осекся, тряхнул головой. – Так глупо! Мы могли бы никогда не разлучаться. Если бы я поверил тебе тогда, тем вечером, там, на берегу!
Но я лишь повторял «этого не может быть».
Я твердил эти слова и потом, словно нарочно надел на глаза розовые очки, сквозь которые видел только то, что хотел, нет, считал нужным видеть, а не то, что было на самом деле. Прости, я слышал о твоем отце, - он грустно покачал головой. – Мне очень жаль.

-Все уже прошло, - сдавленно ответила де Кресси.
-Столько всего произошло, Ирен! Такого, что мы могли уже никогда не встретиться. Но встретились. Потому что так Богом было суждено.

-Зачем? Зачем суждено? Я недостойна этого счастья, - всхлипнула девушка. – Это я погубила де Летальенов, потому что была в Тузе и скомпрометировала Лукаса.

Погубила отца, и он погиб из-за сокровищ, которые были нужны для моего дела. Ты едва не погиб после того, как я появилась у герцога, и этим навлекла его ненависть на тебя. Все это сделала я, Сандро! Я не хотела, чтобы так вышло, но почему-то – почему? - не могла по-другому! Я была уверена, что независима, что мне многое подвластно, а в реальности лишь губила самых родных мне людей. Разве это можно простить?!

-Да, можно и необходимо, - твердо сказал де Трильи и повторил. – Каждому из нас посланы испытания, которые мы должны преодолеть. Они не совсем от Бога, нет, - он задумался, что-то припоминая. – Я недавно спросил у одной доброй старой крестьянки, которая спасла мне руку, - кивнул Александр на перевязь, - почему мы часто видим, что зло торжествует над добром, почему гибнут не только виновные, но и невинные. Почему Бог допускает такое?

Мне хотелось узнать, что думает об этом человек другого склада, нежели я или ты со всем нашим образованием, философией и мудрствованиями. Знаешь, что она ответила? «Нами правит князь мира сего, дьявол, зло. Бог создал человека добрым, но наши предки отравили себя злом, отдались ему по собственной воле, и с тех пор оно властвует над нами, искушая, обманывая, убивая, вовлекая во все новые грехи.

Оно живет в нас, управляя нами, как кукловод, который забавляет самого себя, играясь со своими куклами. Но Бог – Добро по-прежнему есть в каждом из нас.

Он всё выправляет на этом свете, даже зло обращая нам на благо, на воспитание в нас добра. Но к нему невозможно прийти насильно, без доброй воли.
Поэтому не каждый может найти Его в себе и победить собственное зло, изгнать его из себя.

Мы выбираем самих себя. Для этого Бог дал нам свободу, целую жизнь и Свою любовь. Это очень много, и надо стараться – искать и побеждать». Так она сказала.

Ирен представился образ гордой и спокойной простой женщины с лицом, таившим вековую мудрость самого народа в глубине морщин, в скорбно опущенных уголках немногословных губ, в выцветших глазах, покрытых прозрачным бисером невыплаканных слез.

Девушка тихо спросила:
-Познакомишь меня с ней?
-Да.

Де Трильи невольно вспомнилось – темный сырой подвал, неожиданный свет открытой двери, топот множества ног по ступеням и шум боя во дворе тюрьмы, руки здоровяка Каро, которые подняли его, слабого, и, как ребенка, вынесли из здания.

Как сияло с небес солнце! После многодневного заточения в подвале оно показалось Александру ослепительным, и он долго не мог открыть глаз, хотя так хотелось снова увидеть этот волшебный свет.

Потом – возвращение в отряд, где он узнал, как погиб Рокко Ружеро, освобождая заключенных из командонской тюрьмы, и как, затосковав, умер старик Данте – на следующий день после ухода группы де Трильи на задание.

Целую неделю тетя Паччолли лечила начавшуюся гангрену на плече Александра, не отходя от него ни на шаг, отправляя за травой только верную Оливию.

Де Трильи заботливо заправил за ухо Ирен выбившуюся прядь волос и сказал:
-На свете много хорошего. Гораздо больше, чем зла. Поэтому жизнь продолжается. Мы должны жить, чтобы исправлять свои ошибки и, может быть, даже ошибки других.

Я тоже хочу исправить свою ошибку, Ирен, - голос его взволнованно дрогнул, глаза заблестели. -  И снова прошу тебя стать моей женой.
-Я? Такая тебе нужна? – пытаясь понять, с ужасом переспросила та.

-Именно такая.
-Я боюсь, что совсем не умею любить, и не знаю, что это такое. Я умею только ненавидеть. И убивать.

-Ты просто устала, Ирен. Мы все устали. Но ведь теперь все будет по-другому. Больше нет герцога, никого, кто мог бы помешать начать все сначала.

Ирен грустно усмехнулась.
-Герцог? Он есть, ему сохранили жизнь.
-Я слышал, - де Трильи нахмурился, однако, тут же покачал головой, прогоняя неподходящие мысли. – Но это все равно. Главное, его нет здесь, в нашей жизни. Я бы хотел вычеркнуть из памяти все, что с ним связано, навсегда. С ним, с де Нейлоком, с Мио.

-Де Пункра? – вспыхнула Ирен. – Ты что-нибудь знаешь о нем? Видел его? Это из-за него ты…

-О том, что со мной было, я тебе никогда не расскажу. Никому, - отрезал Александр. – А Мио погиб в лесном бою под Командоном, когда отправился искать партизанский отряд. И это единственная смерть, которой я, действительно, несказанно рад, - его ноздри раздул резкий выдох, и губы дернулись в злую улыбку.

-И теперь ты хочешь забыть про все это? Я бы тоже хотела... Но, мне кажется, мы должны помнить. Чтобы такое больше не повторялось, - тихо и печально сказала Ирен, невольно оглядывая предвечернюю и пустынную степь.

Все отряды давно уже были в замке и, наверное, спокойно ужинали. Ей вдруг стало так удивительно оттого, что, казалось, во всем свете больше нет ни одного живого существа, кроме них двоих здесь, посреди этой задумчиво замеревшей степи.

-Может быть. Hо я хочу забыть. Ирен, Ирен! Мы выжили, мы родились заново. Все эти тени прошлого – они лишь мертвые тени, мы не можем, не должны им принадлежать! – мягко схватив кисть ее руки, де Трильи с чувством прижал ее к своему лицу.

Словно возвращаясь из забытья, Ирен наморщила лоб, вспоминая нужные слова.
-Иногда мне кажется, это был кто-то другой, какая-то другая я, чужая, страшная. Кровь, кровь и смерть, и больше ничего! Я хочу вернуться, Сандро. Вернуться … к себе самой. Стать такой, какая я на самом деле, какой должна быть. Ведь это должно быть возможным? – ей нужна была поддержка, как свежий воздух, как чистая вода, как рука старшего сильного человека для малого ребенка.

И Александр ответил:
-Вместе – да!
-Но мы изменились, повзрослели, огрубели, - душа ее все еще продолжала сопротивляться.

-Пусть так. Но мы научились ценить многое, о чем раньше даже не задумывались. Ценить то, что нам дано, таким, какое оно есть. Для меня теперь нет никого дороже, чем ты, Ирен.
И я благодарен всем, кто помогал мне найти этот путь, который привел сюда, к тебе. Благодарен им и Богу за всё, что было, за то, что мне позволено было снова увидеть тебя, - он говорил просто и проникновенно, и Ирен смутилась от его прямого и ясного взгляда, сквозь который ее захлестывала неизбывная нежность и теплота удивительной души этого человека, не сломленной пережитыми невзгодами.

-Прости мне, Сандро, мой вопрос, - словно спохватившись, проговорила девушка. – Мне всегда казалось странным, непонятным, почему ты ни разу не позволил себе никакой вольности по отношению ко мне, всегда был ровен, сдержан. Все, кого я знала, чего-то хотели от меня… А ты…, - ей было трудно говорить об этом.

Де Трильи задумчиво усмехнулся.
-Все? По-моему, ты не права, Ирен. Я видел, как смотрят на тебя другие, наши партизаны, например. Это взгляд восхищения и радости оттого только, что ты – рядом с каждым из них. Им ничего не нужно от тебя, кроме того, что ты уже есть и ты – вместе с ними. А я… Для тебя это важно?

Она кивнула.
-От этого будет зависеть твое отношение ко мне?
-Нет! – горячо воскликнула Ирен. – Но мне нужно знать.

-Хорошо. Я отвечу. Честно. Я тоже хотел, Ирен. Очень многого. Но выслушай меня до конца, - Александр зажмурился, собираясь с мыслями, и вдруг засмеялся от вмиг переполнившего его ясного счастья, взглянул на удивленно-радостное лицо девушки, на котором уже высохли слезы.

-Ты всегда была для меня не вполне земным существом, похожей на небесную звезду. Неуловимая, исчезающая, как ветер. Как волна. И я боялся, да, боялся, что одно неверное движение, один вздох, одно касание – и все рухнет, обратиться в прах. И уже не вернется ко мне, и я больше не увижу тебя.

Ирен зачарованно смотрела на него.
-А теперь? -  вздрогнув, спросила она.
-Что – теперь?
-Ты говорил, это все было. А теперь?

Де Трильи загадочно улыбнулся, подал ей руку, чтобы помочь подняться, тихо, спокойно сказал:
-Теперь…? Ну, а теперь я тебя наконец-то поцелую, - глаза его смеялись. - Ты же не против.

Удивляясь самой себе, она безвольно рассмеялась. В глубине, где-то там, где билось сердце, возникло подзабытое чувство, которое Ирен испытала давно, когда вдвоем с Александром они гуляли по мирной довоенной степи.
Его руки снова держали ее так, как держат птицу, рвущуюся в небо, крепко, но трепетно, чтобы не причинить боли.

Она помнила заботливые руки отца, покровительственные – де Летальена, властные – герцога, несмелые дружеские руки Грето, грубые – Ромео, горячие и требовательные – Николая, неловкие – Делоша.

Но никто не держал ее так, как теперь эти добрые, спокойные руки. Так непривычно и приятно было ощущать безоговорочное доверие к другому человеку и свое полное внутреннее бессилие перед ним, совсем не таким, как она. Но он почему-то казался ей не чужим, а очень близким, как будто был вовсе не другим, а частью ее самой.

Тогда поцелуй, короткий, крепкий, замечательный по своей чистоте и нежности, на миг закрыл от Ирен вздохнувшую степь и улыбающееся, ласковое вечернее солнце.


*    *    *


-Счастливого пути вам, друзья! – Ирен грустно улыбнулась. – Обязательно пишите.

-Счастливо, - повторил Александр. – Будем ждать вас снова.

Бремович смешливо вытащил носовой платок и нарочно скорбно высморкался, пытаясь скрыть внутреннюю неловкость момента и настоящую грусть.

-Да, остается всплакнуть на дорожку, - засмеялась Ольга сквозь, и правда, показавшиеся на ресницах слезы. – Наступил сезон дождей.

-Мы вас никогда не забудем.

-Мы тоже.

Солнце над Тузом, над вымытым, вычищенным до глянца портом напомнило Николаю то время, когда он впервые ступил на эту землю почти год назад.

«Как странно все было. Чего я добился, что узнал?.. Я обрел вот их, - он вгляделся в знакомые, любимые лица, грустные, но тоже прятавшие эту грусть под улыбками, желая подбодрить отъезжающих. – А разве может быть что лучшее, чем иметь где-то там, далеко, на другом краю земли, близких людей?

Друзей, с которыми ты прошел бок о бок и мир, и войну, и смерть, и любовь. Целую вечность!
Друзей, которые всегда будут ждать тебя. Как ждут нас с Олей дома, в России. Чего я добился? Я знаю, что такое счастье.
Это когда все они есть – Ирен, Александр, Антонио, Грето…».

Они смотрели с палубы на уплывающий берег, а на сердце наплывали сотни несказанных слов, которые каждый хотел, но позабыл или не сумел, или не успел сказать.
Сотни ласковых прощальных слов, которые могли бы сделать их еще ближе, роднее, неразрывнее.
Было ли им тяжело расставаться? Пожалуй, это было неизвестно даже им самим.

Скорее, это было доброе и теплое, щемящее сожаление о неизбежном, о том, чего нельзя было изменить уже никогда.

Теплоходы возвратились во Владивосток через пять дней. Здесь была холодная весна, и для Ольги и Николая обе команды со смехом долго собирали теплые вещи.
Решили вначале вместе возвратиться в Москву, а уж потом Ольга думала появиться в своем родном Питере.

Теперь Бремович увидел лица, от которых он отвык, хотя они почти не отличались от тех, которые он оставил так недавно, - простые, хорошие человеческие лица, веселые, радостные оттого, что из плавания вернулись моряки и бывшие студенты, заброшенные далеко и надолго от родной земли.

Но первое, что дошло до слуха Николая на родной земле, был старый русский вальс вечного духового оркестра.
И то ли от спокойной широкой мелодии, то ли от торжественности момента и этих лиц, освещенных скупым дальневосточным солнцем, вдруг сладко защекотало под ложечкой подзабытое чувство.
Бремович улыбнулся себе и вспомнил его. Это было чувство Родины.

Ольга, понимающая и радостная, прислонилась к его плечу и тихо произнесла:
-Мне очень нужно сказать тебе важное О НАС С ТОБОЙ…, - и, когда он с улыбкой готовности посмотрел на нее, чтобы выслушать, договорила. – У НАС будет ребенок.


*    *    *


-Страну открыл великий Командор,
Он приплыл на фрегате сюда.
Командорией назвал, и нам завещал –
Бить врагов, побеждать всегда!

       Командория – прекрасная страна!
Командория, любимая моя!
Командорцы – ура! Командорцы – ура!
Ура! Ура! Ура! Ура! Ура!
Командория, Командория!
Любимая страна моя!

Мы жили трудно, очень нелегко,
Но помог великий Командор!
Так сражались мы, чтоб в глазах родных
Не пришлось нам прочитать укор!

       Командория – великая страна!
Командория, любимая моя!
Командорцы – ура! Командорцы – ура!
Ура! Ура! Ура! Ура! Ура!
Командория, Командория!
Любимая страна моя!

Придет то время, великий Командор, –
Мы исполним заветы твои,
Будем жить – не тужить,
Вместе мирно будет жить на руках у родимой земли!

       Командория – чудесная страна!
Командория, любимая моя!
Командорцы – ура! Командорцы – ура!
Ура! Ура! Ура! Ура! Ура!
Командория, Командория!
Любимая страна моя!


Гимн новой Командории, написанный наскоро, наивными и искренними усилиями нескольких человек из крестьян и рабочих, гремел над степью. Празднично одетые люди, в белых и цветных рубашках, кафтанах, женщины – с разноцветными шалями – пели и плясали, прославляя свободу и выстраданное счастье.

Строящаяся деревня под Тузом, в которой пахло свежеструганными досками и смолой, высыпала посмотреть на шумную и веселую свадьбу.
Жениха и невесту в белых холщовых одеждах осыпали цветами, пока они шли к единственному сохранившемуся здесь зданию – храму, поставленному еще при Командоре.
Белоколонный, высокий и узкий, он принял их на своих ступенях. Золоченый настенный барельеф фигуры девушки с высоко поднятой головой, выпускавшей на волю птицу, словно ожил от множества людей, окруживших его.

Может ли улыбнуться камень? Конечно, нет. Тем более под накрапывающими последними каплями сезона дождей.

Но, кто знает, что происходит вокруг, когда в живой душе торжествует счастье?




А там, за деревней, на краю тихого кладбища скорбная женщина сидела над еще свежей могилой, в которой лежали ее муж и дети, убитые во время восстания.

Тонкие, нервные руки, дрожа, пытались усадить на холмик детскую игрушку – деревянную куколку, но та снова и снова скатывалась, и руки скользили по подернувшейся молодым мхом земле могильного холма, будто хотели с любовью погладить, приласкать то, что уже невозможно было погладить и приласкать.


В Тузе, на центральной площади рабочие убирали с виселиц тела казненных по приказу революционного трибунала дворян и офицеров, отличившихся во время восстания особой личной жестокостью по отношению к народу. Далеко не всем «посчастливилось», как герцогу Фьюссу, быть высланным в Спиридонию…

Рабочие деловито переговаривались о семейных делах и урожае, вспоминая, как полтора года назад вот так же приходилось таскать трупы висельников, осужденных за неудавшееся восстание, только тогда их было побольше.
Трупы в мешках кидали на повозки, один на другой, и направлялись за следующими.

Повозки ехали за город, а вдоль дороги, за повозками, за их страшным грузом шли подавленные, давно выплакавшие все слезы, родные казненных – в надежде выпросить позволения забрать тело своего близкого.

Но у рабочих, у возниц и землекопов, встречавших повозки за городом, у кромки леса, был свой приказ, и казненных ждала общая, уже вырытая могила.

Опираясь на свои заступы, землекопы перед началом работы курили дешевый табак.
И так же деловито, с любовной простотой они переговаривались о семейных делах и урожае и вспоминали о том, как полтора года назад закапывали в такую же общую, но более просторную могилу трупы тех, кто участвовал в неудавшемся тогда восстании.

Так привыкает говорить о своем хлебе крестьянин, конюх – о лошадях, врач – о лекарствах… Для них это была только работа.


А по пустынному песчаному берегу Спиридонии, который лизал ленивый, неторопливый морской прибой, ходил осунувшийся, постаревший герцог Фьюсс. Он то и дело взглядывал на линию горизонта, туда, где, невидимая, лежала – когда-то его – Командория. В тоскливых, печальных глазах герцога блестели любовь и слезы.

Там, над Командорией, садилось спокойное вечернее солнце, таинственно  умалчивая о завтра.

(«Only love», оркестр П.Мориа).
Мир велик – есть в нем добро и зло,
Солнца свет и путы тьмы ночной,
Но над ним светит одна Любовь
И согревает всё, что создано Ей, одною.

Всё простит, выдержит всё Она,
В жертву отдав Саму Себя,
Кроткая и ясноокая,
Неподкупная, непоругаемая.

Только Она нам свободу даёт,
Дарит по вечности жизни полёт!
Только Её не погасят ни страх,
Ни позор, ни муки!

Зло во благо обратит, любя,
Смерть поправ, верой спасёт тебя.
Будет жить в правдой увенчанном
Сердце доверчивом,
Ты лишь открой Ей дверцу.

Всё пройдет, чем мы живём теперь,
Но не закроется та дверь.
Шаг в нее – воли движением, -
К Воскресению,
Радостной Встрече с Ней.
(Начало песни - когда поцелуй А. и И. Первый припев - Н.и О. на корабле. Второй куплет - свадьба и т.д. Конец - Фьюсс на берегу и заходящее солнце - нужна двусмысленность: солнце ЗАКАТЫВАЕТСЯ над страной, а не восходит, хотя, вроде, победа).



*    *    *

(Осенний вальс. Оркестр Поля Мориа)

От ночного Туза веяло прохладой. Фонари на тротуарах освещали широкую прямую улицу, но в окнах старых домов не виднелось ни огонька – было далеко за полночь.
Посреди мостовой шли, держась за руки, юноша и девушка. В тишине звучали их равномерные, в ногу, шаги. Девушка внезапно остановилась.

-Слышишь? – шепнула она. – Где это?
-Нет, ничего.
-Музыка, играют на фортепьяно.

Теперь услышал и молодой человек и увлек ее за собой дальше по улице:
-Идем же, идем!

Музыка, то бурная и неистовая, то мягкая и грустная, льющаяся водопадом из чьей-то невидимой души, становилась все громче.
Наконец, они подошли к старинному большому особняку.

Часть его была разрушена, и отсутствие целой стены открывало перед пришедшими вид на просторный танцевальный зал, с осыпавшейся со стен штукатуркой, потускневшей позолотой.
Однако старый паркет был любовно натерт и блестел при свечах, огоньки которых трепетали на канделябрах, стоявших по периметру всего зала.

Посредине стоял неуклюжий и ужасно потрепанный рояль. Но звук!

Чистый, молодой, он летел из него под действием худых, иссушенных временем рук сгорбленного седого старика в пыльном, изъеденном молью фраке, таком же старом, как и его обладатель.

Старик покачивался в такт своей игре, кивал головой и, казалось временами, становился моложе, оживая в воссозданном им мире великих музыкантов прошлого.

Он играл страстно, самозабвенно. Глаза его были закрыты, и он не видел тех, кто вошел. А они стояли молча, покоренные, изумленные этой старой славой и вечной непостижимостью красоты.

Потом молодой человек тронул спутницу за плечо, обнял и закружил в танце по сияющему паркету между роялем и канделябрами, так же самозабвенно, как играл этот незнакомый старик, все больше проникаясь тем же чувством непостижимости жизни.

Звуки летели ввысь, сквозь обвалившийся потолок, вдаль, уносясь в бесконечность пространства и времени.
А он и она кружились – их лица, глаза, руки, улыбки, - потому что они были молоды и любили друг друга и весь мир.

Старик вдруг открыл глаза и, не переставая играть, заметил их. Сначала ничто не всколыхнулось на сморщенном суровом лице.
Но когда этот человек с чувством ударял по клавишам на трудных, отчаянных аккордах, в старчески желтых глазах его появились слезы. Он знал, что скоро умрет от своей старости – так было суждено.

А им еще только предстояла великая и неизвестная Жизнь.

1988-2010.



P.S. Всему свое время, и все на земле случится в свое время.
Время рождаться, и время умирать,
время сажать, и время вырывать посаженное.

Время убивать, и время лечить,
время разрушать, и время строить.

Время плакать, и время смеяться,
время грустить, и время плясать.

Время бросить камень, и время его поднять,
время обнимать, и время выпустить из объятий.

Время находить, и время терять,
время беречь, и время выбрасывать.

Время разрывать одежду, и время зашивать ее,
время молчать, и время говорить.

Время любить, и время ненавидеть,
время для войны, и время для мира.
Еккл. 3:1-3:8
____________________