Время придет, кн2 ч1 гл1-3

 16+                Добро и зло.
                Свет и тьма.
                Ложь и правда.
                Жизнь и смерть.
                Война и мир.
                Благородство и подлость.
                Верность и предательство.
                Зависть и жертвенность.
                Любовь и ненависть.
                Что есть что? Твой выбор.

Часть первая.


I

В дверь позвонили. Электрическая собачка залилась бойко, напористо, весело.
По широкой лестнице, спеша вниз, к двери спустилась молодая, полная, светловолосая женщина с короткой прической и вечно румяными щечками.

Открыв дверь, она увидела незнакомого мужчину лет 35, в голубых глазах которого плясал лихорадочный огонь.
Тогда пальцы ее, лежавшие на металлической дверной ручке, непроизвольно вздрогнули, и в зеленых глазах ласковой домашней кошечки вспыхнуло тревожное удивление.

Гость, однако, сам смутился и, нерешительно отступив, пробормотал:
-Извините, я, кажется, ошибся адресом.

Хозяйка, заметив его растерянность, почувствовала свою силу. Тревога ее улеглась, и она спросила с любопытством:
-А кого вы искали?

-Ирен Кресси, - по лицу незнакомца прошла тень большого давнего воспоминания.
-Вы, наверное, один из ее клиентов, - вслух подумала блондинка.

-Нет, - гость еще больше смутился, и хозяйка поспешила поправиться:
-Я имела в виду, что вы ее пациент. Вы что, иностранец?

Посетитель остолбенело смотрел на нее и ничего не понимал.

-Ах, да заходите, вы не ошиблись! – весело защебетала та. – Ирен наша соседка. Только им звонить три раза, а два – это нам, - на ходу поясняла она. – Это при входе написано, только вы, верно, разволновались.
А к Ирен часто посетители приходят. Она учится на доктора психологии. Ей это по работе в прокуратуре просто необходимо. Она такой разносторонний человек! Вы не представляете!

-Я знаю, - улыбнувшись в русые усы, ответил гость и с едва заметным укором качнул головой, удивляясь на ее болтливость и чрезмерную доверчивость.

Лестница вела на просторную площадку перед тремя квартирами.
Из одной, стеклянная непрозрачная дверь которой уже была открыта, вывалился огромный волосатый молодой человек в старых матросских штанах и тельняшке.

Взъерошив непослушную каштановую шевелюру, подошел к блондинке, с интересом поглядывая на незнакомца.
-Мэриан, - прогудел он и добродушно улыбнулся. – Я с тобой точно от голода помру. Когда же обед? Добрый день, - кивнул он гостю. Видно было, что по-другому он ни на кого сердиться не умеет, тем более на свою Мэриан. – Вы к Ирен?

-Это мой муж, Рафик Селонсо, - обрадовалась Мэриан. – Рафик, проводи товарища к соседям, а я, так и быть, на кухню.

Волосатый Рафик радушным жестом указал гостю на соседнюю квартиру за такой же, как остальные, стеклянной непрозрачной дверью.

Дом, в котором столь дружелюбно встретили новоприбывшего, был белым двухэтажным особняком. Под крепкой черепичной крышей скрывался чистый чердак с маленьким пузатым балконом над садом.
Балкон увивали зеленые ползучие растения с мелкими желтоватыми цветками, похожими на водяные лилии. Они же вились и на трех балконах второго этажа, принадлежащих трем квартирам, два из которых также выходили в сад, а один – в сторону улицы.
На ней, похожие один на другой, стояли точно такие же добротные коттеджи. Их окружали сады и невысокие деревянные заборы. А по вечерам эти уютные дома освещал неяркий свет зашторенных окон и уличных фонарей, который отражался в камнях мостовой, давно отшлифованных многими людскими шагами.

К дому вела выложенная мелким гравием дорожка, по сторонам ее расположились цветочные клумбы, так что каждый, кто проходил по ней, с удовольствием вдыхал переменчивый аромат то роз, то гвоздик, то ирисов, то лилий, словно попадал в парфюмерную лавку Ее величества неповторимой Природы.

И вдруг у самой входной двери на него дышало влажностью и свежестью из каменного колодца и старой бочки, наполненной теплой, прогретой за день водой для полива всего этого доброго хозяйства.

За домом раскинулся небольшой садик из плодовых деревьев и кустарников, между которыми плутали задумчивые тропинки, сходясь где-то посередине, возле заросшей плющом беседки.

Но вот открывается широкая двустворчатая входная дверь между белыми мраморными колоннами, держащими на себе оба крайних балкона.
И становятся видны: блестящий светлый паркет, зеленоватая ковровая дорожка на полу, ведущая к мраморной лестнице на второй этаж.

На первом находятся две комнаты для гостей и общая гостиная с большим круглым столом и рядом мягких гобеленовых стульев, по которым свободно и ласково путешествуют лучи теплого, щедрого солнца. Пальмы в деревянных кадках доверчиво кивают ему своими ветвями.

Второй этаж занимают три четырехкомнатные квартиры. В их спальнях – мягкий таинственный полумрак, детские – светлы и веселы, и яркие игрушки рассажены в них на кроватках и полках. Диваны и кресла залов так и притягивают к себе – отдохнуть после вкусного обеда за тихой, спокойной беседой.

А вот кабинеты внутренней обстановкой весьма отличаются друг от друга: в одном на столах беспорядочно разбросаны бумаги, книги, газеты с информацией на самые разные темы, в другом – печатной продукции больше, чем в других, но имеется некая общая направленность – большинство информации касается морского дела, психологии, юриспруденции, истории и политики, а третий – само совершенство порядка и меры.

Первый принадлежит семье Андреа и Паулы Иллиано, живущей в левой части дома; второй находится в правой части и принадлежит семье Ирен; а третий, посередине, приведен к высшей степени аккуратности усилиями Рафаэля и Марианны Селонсо.

Гость и Рафаэль миновали лестницу, и муж Мэриан три раза позвонил в правую стеклянную дверь.

К ним вышла замечательно красивая молодая женщина в длинном коричневом домашнем платье и белом переднике, делавшим ее похожей на недавнюю выпускницу института благородных девиц.

-Привет, Ирен, к тебе гость, - басом сообщил Рафик, кивая на незнакомца.
Ирен, замерев на мгновение, всплеснула руками, радостно вскрикнула, порывисто обняла гостя и расцеловала в обе раскрасневшиеся щеки.

-Здравствуй, милый Николас! – счастливо воскликнула она.

Брови Рафика изумленно вскинулись.
-Так значит, вы и есть тот самый русский, Николай Бремович, который…?

-Да-да, Рафик! Спасибо, что ты привел его ко мне! – она крепко и искренне потрясла широкую руку соседа, после чего, тот, довольный вниманием к своей персоне, смущенно почесал затылок и сказал:
-Раз так, вам теперь не наговориться. Поэтому я, пожалуй, пойду, - и отправился к себе на кухню, откуда уже запахло чем-то вкусным.

Ирен и Николай долго стояли  в дверях и молчали, глядя друг на друга: одна – забывшись в воспоминаниях, другой – с тихой грустью.

-Что же ты, Ирен, не приглашаешь меня войти, как это сделала твоя добрая говорливая соседка? – медленно, тяжелея под взглядом прекрасных черных глаз, спросил Бремович.

-Прости, - она мотнула головой, прогоняя мысли, которых было слишком много, нужных и ненужных, и, улыбнувшись, отступила внутрь квартиры, чтобы пропустить его. – Подумать только, 11 лет…

-Я остался прежним, - тихо сказал Николай.
-Я … почувствовала.

Бремович внимательно смотрел на Ирен, которую встретил здесь когда-то 19-20-летней девушкой и влюбился навсегда.

Теперь это была женщина – в лучшем смысле этого слова. Чистое лицо ее и нежные, но сильные руки испытали чувство материнской ласки и любви к своему ребенку, глаза хранили тайну другой человеческой любви, счастья и пережитых страданий. Строго собранные в пучок на затылке темные, густые, волнистые волосы, высокий, немного неровный лоб с первыми едва заметными морщинками казались воплощением мудрости и доброты.

Николай пытался найти в ней, по-прежнему тонкой и стройной, хоть сколько-нибудь от той самоуверенной и злой девочки, которая 11 лет назад во главе народного восстания свергла с престола герцога Фьюсса.
Она была как две капли воды похожа на ту девочку, но что-то перевернулось в ней, стало сильнее, глубже, еще прекраснее.

-Идем, посмотришь нашу квартиру. Возьми тапочки, Николас, извини, у нас чисто, - она присела у обувного шкафчика, подавая ему новую пару. – Почему ты не писал нам? Не отвечал на наши письма? А Ольга?

Бремович поморщился, видно, об этом ему было неприятно вспоминать.

-Мы с Ольгой вначале написали вам, но связь с Командорией прервалась, и мы не знали, где искать вас здесь, потом сами переехали в другой город, а у вас снова началась война…, - он махнул рукой. – Ну, а потом я решил, что не стоит, потому что и подумать не мог, что придется вот так…, - не договорил, виновато улыбаясь. – Ирен, ты сказала «наша квартира»?

Хозяйка пристально смотрела на старого друга.
-Здесь живут Александр, я и наша дочь Элис. А…ты и Ольга?

Бремович, скрепившись, ответил:
-Да, мы тоже женаты,  у нас сын.

-Это хорошо, - она улыбнулась, но как-то мучительно.

Николай вздохнул, нашмыгнул тапочки и по паркету длинного широкого коридора пошел за Ирен в зал.

-Я на две недели по делам своего института, у нас международная конференция, остановился в отеле на аэровокзале.

-Зачем? Если хочешь, привози свои вещи, поживешь у нас. Мне нужно о многом поговорить с тобой.

-Мне тоже, - улыбнулся ей Бремович.
-Правда, днем нас дома обычно не бывает. Я работаю в прокуратуре, прихожу после обеда. Сейчас у Элис каникулы, она тут хозяйничает, но часто бегает по подружкам…

-Сколько ей лет?
-Девять, но этого достаточно для того, чтобы она слыла упрямой и слишком самостоятельной девчонкой, а иногда – даже маленькой злюкой, - с любовью усмехнулась Ирен.

-Нашему Эдику десять, но он простак из простаков, ужасно доверчивый малый, - задумчиво проговорил Бремович.
-Это лучше, чем не верить никому.
-Ты так думаешь теперь? – он искоса взглянул на ее точеный профиль.
-Да.

Ирен провела его в зал, где стояли стеклянный журнальный столик, стеклянный шкаф с книгами в добротных золоченых переплетах, два кресла, диван с искусственной медвежьей шкурой, пианино, на стене висел телевизор, пара светлых пейзажей, у большого окна в белых кашпо росли комнатные растения. Все было светлым, чистым, белым, похожим на облака во время солнечного дня.

Из коридора еще одна дверь вела в кухню, такую же сияющую и уютную. У стены спокойно, сознавая свое значение, почти неслышно гудел рефрижератор, а белый кухонный гарнитур был расставлен так, что сразу был заметен царствующий здесь расчетливый, хозяйский порядок.

Из коридора выходили также три несмежные комнаты: спальня, детская и кабинет.

Первое, что бросилось в глаза Николаю в спальне, был семейный портрет. Бремович не рассматривал интерьера комнаты, он минут пять только молча вглядывался в счастливые лица Ирен, Александра и странной, мало похожей на них обоих девочки лет шести, стоящей на фото за стульями, на которых сидели ее папа и мама, обнимая их с таким чувством, будто она хотела закрыть их собой от всего иного мира.

-Она совсем не похожа на вас, Элис, - подвел Николай итог своих наблюдений.
-Да, на первый взгляд так кажется, - согласилась Ирен. – Она напоминает моего отца в детстве, я видела его портрет, кисти еще крепостного художника. Александр говорит, что у одной из его бабушек были такие же светлые, почти белые волосы. Элис как будто родилась седой. У нее черные глаза. Она иногда жалуется, что когда смотрит на них в зеркало, то боится саму себя. Такая вот чуднАя! – Ирен улыбнулась, и столько чувства в последних словах послышалось Николаю, что он поскорее проглотил подкативший к горлу ком.

-Где же она сейчас?
-У подруги, в доме напротив. Скоро придет. Она педантична, у нас с ней проблем нет.

Открыв дверь на балкон, чтобы с улицы сюда ворвался свежий предвечерний ветер, Ирен села за темное старинное пианино, тронула пожелтевшие клавиши, и по комнате эхом давних времен поплыли удивительные звуки.

-Ты счастлива? – зачем-то тихо спросил Бремович, когда это эхо растаяло далеко, на другом конце улицы.

-Да, хотя никогда не думала, что это возможно. После всего, что я сделала, я не могу считать себя достойной… А ты?

Николай опустил голову. Он сам часто задавал себе этот вопрос. И часто ответы бывали прямо противоположными.

-Я счастлив, что снова вижу тебя. Но это мучительно.
-А Ольга?

Он безвольно пожал плечами.
-У нас все обычно, как у всех. В этом нет ничего особенного. Все как будто хорошо.

-Как будто? – встрепенулась Ирен. – Счастье – такая хрупкая штука, оно не бывает «как будто». Если рассуждать по-твоему, то и у нас все «как будто»: Александр надолго уходит в плавание, он капитан пограничного корабля. Иногда я не вижу его по несколько месяцев. А потом он возвращается почти на такое же время домой. Но для нас он всегда здесь, рядом. Разве это «как будто»? Что это, по-твоему?

-Признак истинного счастья и настоящей любви, - Бремович старался улыбнуться, но вышло криво, нехорошо.

-Завидуешь, - Ирен покачала головой и мягко, с жалостью посмотрела на старого друга. – Не надо. Это счастье трудно далось. Оно кровью пропитано. Его кровью, - тихо закончила она и отвернулась к окну.

Николай тяжело вздохнул и хрипло сказал:
-Я помню, - и, переводя разговор на более приятную тему, спросил:
-Значит, Сандро все-таки осуществил свою мечту о море?

-Переучивался несколько лет. Эта новая техника заставила. И в этом нам Россия здорово помогла тогда, да и сейчас помогает.

Бремович усмехнулся уже по-доброму.
-Вы сделали большой скачок. Как-никак, Командория скоро станет космической державой. У вас отличный центр подготовки астронавтов, это уже весь мир признает. А ваши тонкие технологии начинают соперничать с китайскими.

-Ты лучше о вас с Ольгой расскажи, - направила его Ирен, закрывая крышку пианино.

Николай провел рукой по белой мягкой шкуре, на которой сидел, поднялся, чтобы пройтись по комнате, все еще никак не в силах расслабиться после авиаперелета через океан.

-Да я же говорю, обычно все. Как всегда. Работаем в своем институте, преподаем. Ребенок, квартира, авто, все устроено. Однако чего-то не хватает. И сами не знаем – чего…

-Вы поймете. Со временем. Только надо любить друг друга, прощать, - Ирен погладила его по рукаву пиджака, спокойно заглянула в глаза.

И Бремович, уже начавший было кривить губы в усмешке на эту банальную фразу, вдруг остановился под вовсе не банальным взглядом Ирен.
В уме его еще звучали эти простые, избитые в обращении слова, в которых, на самом деле, не умирая, продолжала жить совершенная, вековая мудрость человеческого общества. Как во всякой банальности, от которой люди привыкли отмахиваться, в поисках некоей другой, кажется, неясной и якобы высокой истины.

А что же она? Она постоянно была и есть – рядом, в чем-то давно подзабытом и надоевшем, незаметная, как редкий цветок среди буйной сорной травы, который в этом бурьяне с первого взгляда и увидеть-то невозможно.
Но стоит лишь немного наклониться, раздвинуть грубые стебли и присмотреться.
И тогда многое – удивительное, необыкновенное можно найти в самом банальном и простом.

-Пойдем, покажу тебе детскую и кабинет, а потом будем обедать, вернее, уже ужинать. Ведь ты, наверняка, голоден, - как во сне, прозвучали для Николая слова Ирен.

Детская, а сейчас более ученическая, оказалась просторной и самой светлой комнатой. Посередине на паркете лежал небольшой бежевый шерстяной ковер, в углу маленькие гантели – видно, дочь Ирен, по примеру своих родителей, была неравнодушна к спорту.
Одиночный спальный диван у правой стены, снова книжный шкаф, полка с двумя-тремя куклами, столькими же медведями и собачками, немного старыми и потрепанными, но опрятными. Возле окна – высокое пальмовое растение в напольной вазе и письменный стол, на котором стопкой лежат учебники.

-В игрушки она мало играет, - пояснила Ирен.
-Быстро взрослеет?
-Может быть. Больше любит читать.

В кабинете, уставленном книжными шкафами и на всем оставшемся свободном пространстве по стенам увешанным такими же застекленными полками, посередине, словно набычившись друг на друга, стояли два стола: один – почти в первозданной чистоте, а второй – заваленный аккуратными кучками бумаг.

-Тот – Александра, этот – мой, - показала Ирен. – Он на своем прибрался перед очередным рейсом. Жаль, ты не встретишься с ним, Сандро только три дня назад ушел.

-Снова политикой интересуетесь? – кивнув на обложки журналов и корешки книг, лежавших на столе Ирен, спросил  Николай.

-Приходится, - уклончиво ответила она. – И не только этим. Александр в перерывах между рейсами читает лекции в Морской академии, нужно готовиться. И мне бывает необходимо, по делам в прокуратуре. Или для своих пациентов.

-И давно ты занимаешься психологией?
-Всерьез – недавно. Там много забавного, когда теорию читаешь. Но когда приходят живые люди…, - Ирен удрученно качнула головой, - это несколько другое.

-Хорошо у вас. Добрый дом! – наконец, ощущая нарастающее чувство освобождения в груди и во всем теле, Николай повел плечами, словно окончательно выпрямляясь.
-Здесь у всех такие дома! – засмеялась Кресси.

-В каком смысле?
-В прямом. Почти всё одинаковое. Планировка квартир, мебель одной и той же фабрики Туза. Даже занавески на окнах похожи.

-И не скучно вам в таком «инкубаторе»? – съязвил Бремович. – Уравниловка быстро надоедает.

-Может быть. А пока – так лучше. Здесь еще слишком помнится то, что раньше все были слишком яркими индивидуальностями, - Ирен невесело усмехнулась. – Один жил в замке, объедался яствами, спал на пуховой перине, а другой ютился в дырявой лачуге, впроголодь, и вся его мебель была: деревянные кровать, стол да лавка.
Индивидуальность, это ведь не то, что нас окружает, или одевает. Это то, что каждый из нас представляет сам по себе, так сказать, голышом.
Мне кажется, эта наша «уравниловка», как ты ее назвал, в действительности, говорит лишь о том, что все равны в правах, равны материально. Это уменьшает зависть, учит, что никто не лучше и не хуже своего соседа. Но вовсе не мешает проявлять свою индивидуальность.
Вот, наша Мэриан, например, всю квартиру себе обвязала, у нее на каждый предмет мебели – чехол или накидка, связанные собственными руками.
У нас с Александром много комнатных цветов, потому что мы их любим, и они у нас отлично растут.
У Паулы и Андреа – в квартире вечный кавардак, они частую уборку не признают.
Вот такие у нас индивидуальности, - подытожила Ирен и снова коротко рассмеялась.

-Все, хватит философских бесед! Сейчас вернется Элис, и я буду вас кормить, - тоном, не терпящим пререканий, когда-то привычным для слуха Николая тоном железной Ирен де Кресси сказала она и увлекла Бремовича на кухню.


II


Странная девочка сидела перед Николаем за кухонным столом, подложив под себя на мягкий стул обе кисти рук и от этого слегка сгорбившись, втянув голову в плечи. Но не от смущения перед новым человеком.
Из-под черных изогнутых бровей она незаметно и пытливо рассматривала лицо Бремовича.

Мать, хлопотавшая у плиты, задала ей несколько вопросов о том, чем они занимались у подруги.
Элис охотно отвечала, быстро и конкретно: вместе читали заданную на каникулы книжку, посмотрели по телевизору новый детский фильм, гуляли в саду и по улице, говорили о любви.

После каждого ответа Элис переводила взгляд на Николая, словно испытывая его, чтобы прочувствовать, что он думает о ней.
Нет, она не старалась понравиться, но ей, несомненно, было интересно его мнение – как таковое, само по себе.

-О любви? – Ирен добродушно рассмеялась, поставила на стол салат из свежих овощей, блюдо с заманчивого вида морепродуктами.
Раскладывая по тарелкам горячий вареный картофель, от которого поднимался вкусный пар, спокойно спросила:
-Я не думаю, что в твоем возрасте это серьезно.

-Совершенно, - сдвинув свои красивые брови, отчеканила девочка и снова посмотрела на Бремовича.

Тот непроизвольно ласково улыбнулся ей – мол, борись за свое право, как личность.

-И что же вы о ней говорили? – Ирен снова тихонько рассмеялась.
-А вот дядя Николас не смеется, - вдруг резко сказала Элис, и Бремович вздрогнул оттого, что в ее голосе была та же сила, что заставляла когда-то трепетать людей, слышавших княгиню Ирен.

-Элис, я тоже не смеюсь, - мать мягко положила руку на ее плечо, спокойно и верно сказала. – Я знаю, что для тебя все на свете серьезно. И знаю, что если тебе понадобится, ты сама спросишь меня о том, что тебя интересует. Поэтому я не встреваю в твои личные дела. Не беспокойся об этом.

-Ладно, - Элис еще раз посмотрела на Бремовича и стала есть.
Прожевав одну порцию, вздохнула и, продолжая тот же разговор, наконец, призналась:

-Учительница дала Натали задание: на каникулах подтянуть Ромео по математике. Он никак не выучит таблицу умножения. И теперь Натали говорит, что он в нее влюбится, и ей придется выходить за него замуж.

Николай спрятал улыбку, а Ирен очень серьезно спросила:
-Почему же именно так?
-Ну, ученики часто влюбляются в своих наставников. Про это кино показывали.

Николай часто заморгал, но снова сдержался.
-Знаешь, Элис, кино – это не всегда правда.
-Хорошо, ну, а если все-таки влюбится?
-И это далеко не всегда заканчивается свадьбой, - вздохнула Ирен, садясь на свое место.

Николай тоже грустно вздохнул и проговорил:
-Вот уж точно, Элис. Так что передай Натали, чтобы она на этот счет не волновалась.

Элис почти успокоилась. Длинные белые завитушки ее волос, сделанные хвостом на макушке, падали на худенькие плечи, закрытые тонким, шелковым, по-летнему ярким платьем.

Не в меру большие темные глаза иногда под действием какой-то неясной для окружающих мысли, родившейся в ее детской голове, вспыхивали совсем недетским огнем, и тогда Элис поскорее меняла направление взгляда.

«Эти глаза ей достались, точно, от Ирен», - взволновавшись, подумал Бремович.

Ела Элис неторопливо и закончила самой последней.
-Я посуду вымою, - заверила она, допивая сок. – А потом, мама, можно я в вашем кабинете одну книжку поищу? Мне очень нужно! Помнишь, о том враче, который во время революции спасал простой народ? – и в первый раз за весь вечер улыбнулась.

«А улыбка – Александра», - сказал себе Николай, вспомнив ту неповторимую открытую и добрую улыбку, которую он увидел, впервые встретившись с Александром де Трильи.

-Так, на ночь я, пожалуй, устрою тебя в зале, - Ирен задумчиво тронула подбородок, лоб, колеблясь в своем решении.

Николай, смеясь, подтвердил:
-Обязательно на медвежьей шкуре. Завтра мне понадобится медвежья прыть, чтобы успеть побывать сразу на нескольких симпозиумах. Может, за ночь наберусь медвежьих, животных, природных сил!

-Он же ненастоящий…
-А если «как будто»? – ласково напомнил ей Бремович.

Он смотрел с ней альбом с фотографиями, которых было немного, из самых последних, и перед глазами вставали когда-то очень близкие, а теперь изменившиеся лица старых друзей: бывшего кузнеца Антонио Валле, который все-таки женился и, похоже, был действительно счастлив, воспитывая двоих детей, Грето Инзаро, уже много лет руководившего крупным крестьянским хозяйством, Александра Трильи – мужа Ирен и хозяина этого дома, в кругу сослуживцев, на фоне пейзажей разных портов.
Он мало изменился, только больше поседел, но был все так же красив. Однако в лице его, раньше насквозь пронизанном лишь мягкостью и благородством, теперь даже при улыбке стала заметна жёсткость.

По телевизору передавали новости. Телевидение здесь было такое же, как и везде. Правда, Николаю поначалу казалось непривычным, что изображение не трехмерное, а плоское.

Но всего через несколько минут он уже освоился. Здесь теперь вообще все окружающее походило на то, каким оно виделось дома, в России, да и во всем остальном мире.

Электричество. Телевидение. Водопровод. Канализация. Так странно, словно из одного очень давнего, страшного, но красивого сна о войне, рыцарях, дуэлях и прекрасной девушке, вставшей во главе народного восстания, Николай попал в другой, теперь не страшный, но по-прежнему удивительный сон.

Ему было хорошо, радостно оттого, что эта земля, пережившая столько людской боли и страданий за две кровопролитные войны с промежутком менее десятилетия, теперь выпрямилась, как молодое деревцо.
Сильная буря согнула было его, но оно снова и снова наперекор всему тянулось к солнцу, никогда не оставлявшему эту землю, дающему жизнь ее садам и полям, щедро плодоносящим по два раза в год.

Кресси постелила чистую постель, хотела закрыть балкон.
-Не надо, Ирен. Я хочу на ночной Туз посмотреть, его новым духом подышать, - Николай подошел к двери, набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. – Здесь, как в горах, легко, и голова немного кружится.

-Это все еще от перелета, - отмахнулась Ирен. – Ты выспись лучше, не то медвежьей прыти тебе завтра не видать. Мне бы тоже выспаться, чтобы резво бегать по этажам прокуратуры.

Но Бремович только покачал головой.
-Боюсь, уснуть не удастся. Слишком много впечатлений, Ирен. О вас сейчас столько пишут по всему миру. Когда это читаешь, перед глазами все бумажное, ненастоящее, даже видеорепортажи смотришь, как выдуманное кино. А здесь все так и не так.
Теперь я понимаю, что означает «дежа вю», - он зачарованно вгляделся в быстро темнеющую улицу, на которой постепенно, пока еще тускло, розово-голубым разгорались волшебные огоньки ажурных, причудливых фонарных столбов.

-Спокойной ночи, - улыбнулась Ирен и прикрыла за собой дверь.

Николай не стал выключать свет, прилег на диван, растянув уставшее тело, потом достал со столика пачку недавних командорских газет.

В них писали о том же, о чем сегодня говорили в новостях: о больших урожаях и передовиках производства. Цветные страницы пестрели фотографиями Леонардо Горна, Первого секретаря Коммунистической партии Командории - руководителя государства, жмущего руки трудовым героям и прикалывающего медали и ордена на их груди, гордо выпяченные колесом.

Открытие новых цехов, создание передовых установок по переработке солнечной энергии, выпуск автомобиля на чистом азотном топливе, сдача очередного участка железной дороги Туз – Командон, спуск еще одного красавца-миноносца со стапелей кораблестроительного завода порта Якорь. И снова рукопожатия и награды.

Подготовка к очередному съезду Коммунистической партии Командории, выборы депутатов на местах. На фото с избирательных участков – смеющиеся и счастливые лица людей, только что отдавших свой голос за кандидата от той же самой, единственной партии. После выборов – бесплатное чаепитие для всех желающих, с пирожными, конфетами, печеньем.

В следующем номере – победоносное возвещение о 100-процентной явке на выборы и список членов нового Государственного Совета народных депутатов.

На последних страницах почти каждого газетного номера – отрывки из произведений современных командорских писателей, стихи молодых поэтов.
Николай пробежал глазами, с любопытством пытаясь охватить все. И эти стихи, эта проза были полны хвалебного задора, кое-где с подчеркнуто легкой укоризной и дозволенной сатирой по поводу имеющего место тунеядства и вещизма отдельных граждан, бюрократизма и кумовства управленцев.

Бремовичу переживаемые им ощущения снова показались до боли знакомыми. По сути, он не видел в прочитанном ничего дурного.
Однако кое-что во всем этом благополучии все же настораживало и заставляло усомниться в его реальности. Что-то слишком напоминало Николаю совсем иную историю.

И он вновь задумывался о том, что могло ожидать Командорию впереди.
Одно десятилетие – так немного для страны, даже такой маленькой, как эта. Все, что здесь сделано, сделано тем же поколением людей, которые свергли самодержавие герцога. Подрастают их дети. Чего захочется им, но уже через следующие 10 лет – это известно одному Господу Богу. А, может быть, никому.

Николай поднялся, накинул пиджак и, выключив свет, вышел на раскрытый балкон.

Широкая, теперь ярко освещенная улица отделяла его от вида нового порта Туз. На темном горизонте маячили красные точки, обозначавшие высокие заводские трубы, мириадами жемчужных капель светились многоэтажные здания, серебром сиял над портом шпиль морского Адмиралтейства.

Город был накрыт тонким кружевным платком звездного неба. Небесные песчинки задумчиво перемигивались с земными фонарями, словно неспешно беседовали о вечном.

Что есть вечность? Для живой клетки – мгновение, в течение которого происходит огромное количество биохимических превращений. Для человека – она измеряется тысячелетиями и миллионами лет.

А для каждой из этих ярких песчинок, свет которой доходит до Земли в тот момент, когда этой песчинки уже не существует во вселенной, сама вечность – лишь одно мгновение.

Если все так относительно, что же тогда – счастье? У человека – оно свое, у целого народа – оно может быть иным.

Нет, пожалуй, здесь Ирен ошиблась. Оно, счастье, именно – «как будто». Только что было здесь, а вот – его уже нет. Или наоборот.

«А если у них получилось? - подумалось ему. – Пусть хотя бы у них получилось», - как молитву проговорил он про себя и сам же себе удивился.

Неужели попался на простую удочку и поверил в то, что увидел собственными глазами? Историк не может, не должен принимать на веру даже то, что видит и слышит, он обязан проверять – по другим фактам, оценивая всю объективную картину.

Сзади послышался удивленный вздох, и Бремович, оглянувшись, увидел фигуру Ирен – поверх платья накинута большая белая шаль; она зябко куталась в нее на легком сквозняке в открытой двери, спросила, блестя в темноте своими огромными глазами:
-Все-таки не спишь?

-Ты тоже, - шепотом, словно оправдываясь, ответил Николай.
-Я готовилась к завтрашнему судебному заседанию, во рту пересохло, пить хочу…, - она прошла в кухню, звякнули чашки, и Ирен снова появилась в дверном проеме.

-Только посмотри, - указал он ей рукой на Туз и звезды. – Разве можно уснуть в такую ночь?

-Чего же в ней особенного? – просто и устало сказала Ирен. – Обыкновенная командорская ночь.

-Меня она возвращает в те времена, когда в такие ночи мы не спали: ты, я, Грето, наши друзья и товарищи, военные карты, обозы, штурм Туза..., - в отсвете ближнего фонаря Ирен заметила на его лбу глубокую складку. – Мне до сих пор иногда снится тот парень, которого я…

-Ты спасал свою жизнь. Один из вас должен был умереть.
-Да, но он все равно снится. Проводишь меня к памятнику де Летальенам? – без перехода попросил Бремович. – Я спрашивал, говорят, они – словно живые: Лукас, Анита, Салли…

Ирен кивнула.
-Лучший гранит. Лучший скульптор. Только недавно этот памятник перенесли с места их гибели, из тюрьмы, в центр города. Наверное, там ему и быть по-настоящему. Возле него всегда много людей – гости города, туристы, молодожены, море цветов. Знаешь, Николас, если хочешь, можно в выходной съездить и в деревню, к Грето и Антонио.

-Непременно! – вырвалось у него. – Если бы не видел фотографии, честное слово, я бы ни того, ни другого не узнал!

-А для меня они совсем не изменились. Разве что прибавилось седины…, - вздохнула Кресси. – А у тебя есть портреты твоих?

Бремович хлопнул себя по лбу.
-Совсем забыл. Я коннектик в отеле оставил. Завтра принесу, и ты сможешь с Ольгой поговорить, как сейчас со мной.

-Да-да, - тихо засмеялась она. – Когда-то такой коннектик ты включал раз в несколько месяцев, а теперь по нему каждый день можно запросто болтать о пустяках через океан?

-Теперь такая штука у нас доступна почти всем, дай срок – и до вас дойдет.

Ирен с сомнением качнула головой:
-Наше правительство может не позволить. Здесь боятся слишком быстрого вторжения вашего цивилизованного и техничного мира. Мы можем быть не готовы.

Николай грустно опустил голову на грудь, скрестил руки, прислонившись к прохладной стене дома, проговорил:

-А, может, это ваша коммунистическая идея мешает вам стать полноправными членами Мирового сообщества? Ваши партийные лидеры держат власть в своих руках, и, похоже, не всегда чистых. Все это напоминает Россию двадцатого века. Ты знаешь, к чему это привело?

-Да,- голос Ирен дрогнул, но она продолжала. – После победы восстания Делош выбирал новую национальную идею с трепетом и большой надеждой. Как ваш древний князь Владимир – веру для Руси.
Какие-то отголоски этой идеи были слышны еще во времена правления Командора. Он все делал по совести, по суровым, но справедливым законам. Главным для него было равенство.

Делош тоже провозгласил его. Но снова нашлись противники и откровенные вредители, в корне не согласные с тем, что все мы приходим в этот мир и уходим из него – одинаковыми, равными. Приходим и уходим – ни с чем.

И эта идея Делоша была им как палка в горле. Поэтому Делош погиб. Он не смог остановить неизбежного, человеческого. Никто не смог…
Я часто ощущаю себя виноватой в этом. Ты прав, что-то мы не додумали, не дорешали, - с горечью, трудно различимой на ее затененном лице, сказала Кресси.

-Ты говорила, это – судьба. Кто же тогда может быть виноват?
-Зло, которое живет в каждом из нас. Так объясняла одна старая крестьянка, которая тогда спасла Александра от гангрены. Не каждый может победить собственное зло, хотя каждому человеку дана такая возможность.

-А ты? – повернувшись к ней, взволнованно проговорил Бремович.
-Нет, Николас. Поэтому меня до сих пор удивляет, за что я так счастлива. Я принесла зла больше, чем могла победить! – голос ее снова дрогнул, и Ирен еще плотнее закуталась в шаль.

-Но ты несла и счастье. Ты подарила ему счастье, за которое другие готовы были отдать жизнь, самое дорогое, что у них было, Ирен! - Бремович не выдержал и крепко обнял ее, прижал к себе, стал целовать лицо, волосы.

Но железная хватка Ирен не ослабла, и Николай подивился той мягкости и одновременно – силе, с которой она смогла отстраниться от него.
-Не смей, не смей, Николас, - тихо, без упрека, но по-прежнему властно шептала она. – Ты нарушаешь законы гостеприимства и товарищества. Тебя здесь по-доброму встретили, твой старый друг ушел в долгое плавание. Не смей, Николас.

Бремович почувствовал боль. И ему было странно. Он любил Ирен, любил так же, как в тот далекий год, ревность рвала его сердце.
Но он любил и Александра Трильи, желая ему счастья, как другу, с которым они когда-то поклялись верности. Поэтому Николай терзался, не находя сил ни перейти черту собственной чести, ни остановить в себе неугасимый огонь давнего чувства.

-Прости, - наконец, отступив, отвернувшись от Ирен, чтобы успокоиться, сказал Бремович.

Она прислушалась к мерному хору кузнечиков и цикад в саду и на темных клумбах, к соловьиным переливам и спросила прямо, с горечью:

-Неужели ты не понимаешь, что этим предаешь Ольгу?
-Это не предательство, Ирен. Потому что она все знает. Всегда знала, что я тебя… Да, люблю.

-А ее? Кто же тогда она для тебя? – с вызовом сказала Кресси.

-Мать моего сына и женщина, которая напоминает мне тебя.

Ирен от ужаса задохнулась.
-Ты…говоришь о ней, как о суррогате! О человеке, который готов был молиться на тебя! Как ты можешь?! И это я, снова я – причина всего этого?! – приложив руки к груди, словно у нее больно защемило сердце, ахнула она.

-Так вышло, Ирен, - хрипло сказал Бремович. – Нам нечего скрывать друг от друга. И ничего не изменить. И Ольга тоже об этом знает. У нас с ней такой молчаливый договор.

Я никогда не оставлю ее. Я тоже люблю ее, по-своему, по-другому. Но это не то. Хотя нас это устраивает. А сейчас я просто устал и не сдержался.
Ну, пойми меня, пойми так же, как всегда понимает Ольга, - почти взмолился он.

Ирен с усилием потерла лоб, словно хотела докопаться до правды, до осознания того, о чем ее просили, и промолчала.

-Дома, в России, я выпустил книгу о Командории, о тебе, обо всем, что произошло. Это публицистика. Завтра обязательно привезу из отеля. Для тебя и Александра. Мне нужно продолжение, Ирен. Его многие ждут. Ты должна рассказать мне. Это очень важно. Это книга о том, как идет само время, как на наших глазах рождается история, - Бремович заговорил, блестя глазами, увлекаясь все больше, начиная жестикулировать.

Ирен слушала его, приоткрыв рот от удивления.
И тогда она рассказала. Не за одну ночь, не за день.

Каждая свободная минута, когда они были вместе, пока гуляли по Тузу, ехали в автобусе в деревню к Грето и Антонио и потом – обратно, бродили по бывшему замку де Кресси, ставшему музеем, – каждая эта минута превращалась в дни, недели, месяцы прожитого десятилетия, наполняясь прошедшими событиями и новыми мыслями и надеждами.

Николай едва успевал менять диски в своем электронном диктофоне, встроенном прямо в коннектик.

Помня о чувствах Бремовича, Ирен не рассказывала ему лишь об отношениях с Александром, видя, что даже малейшее упоминание с болью и нежностью о нем заставляет Николая невольно мрачнеть.

Ему удалось поговорить и с Элис – этой маленькой насмешницей и озорницей, чего он не успел заметить в первый вечер.
Зато когда на следующее утро они вдвоем играли в волейбол на небольшой площадке перед домом, Элис, без задних мыслей, хохотала и делилась с Бремовичем подробностями своих школьных приключений.
И ему по-доброму вспоминались собственное детство, школа, беззаботная ребятня, их беззлобные шутки и выкрутасы, за которые никогда не ругала его понимающая бабушка.

-Дядя Нико, а вы, когда в школе учились, дергали девчонок за косы? – поддав своим маленьким кулачком звонкий мяч, выкрикнула Элис, раскрасневшись, задорно.

-Я – нет, другие дергали, - отдавая пас, отвечал он.

Девочка не успела отбить и убежала в густые кусты за ускакавшим мячом.

Бремович, дожидаясь ее, подошел к добротному железному турнику, сооруженному во дворе, ухватился за перекладину, кое-как подтянулся. «Совсем я развалиной стал», - грустно подумал он.

-А папа тридцать раз подтягивается, - задиристо сообщила Элис, возвращаясь на исходную позицию. – А дядя Андреа и Рафик – пока по двадцать пять. У них соревнование, кто больше. Будете участвовать, дядя Нико?

-Куда мне до твоего папы! – с грустным смехом ответил Бремович.

Когда Элис в следующий раз не смогла отбить мяч и поймала его, она задумчиво вздохнула и вдруг спросила с горячностью о той теме, которая, видно, больно задевала ее:
-Ну, вот зачем мальчишки это делают – за косы? Это же больно, неприятно!

Бремович улыбался ей, растирая отвыкшие от игры, уставшие, покрасневшие от ударов кисти.
-Тебя тоже дергают?

-Нет, - поскорее воскликнула Элис. – Я не позволяю. Один было попробовал, так я ему ка-ак…, - она размахнулась рукой и погрозила кулаком.

-Значит, ты, как мама, борец за справедливость, - подвел итог Николай. – Что ж, молодец. Только знаешь, Элис, ведь иногда ребята делают это лишь за тем, чтобы на них обратили внимание. Хотят понравиться.

-Ничего себе – понравиться! – она нарочито обиженно надула губы. – Папа говорит, что женщин нужно беречь и уважать, потому что они слабые, нежные существа, а эти дураки-мальчишки так больно дразнятся. У нас некоторые девочки даже плачут от них, - поведала Элис с подкупающей детской горечью.

Бремович задумчиво повертел в пальцах мяч, пахнущий примятой травой, который девочка протянула ему, и сказал:
-Если так, значит, нужно им отвечать. Нужно останавливать их. Как ты. Как твоя мама в свое время останавливала очень нехороших – не мальчишек, а уже взрослых дядей. У тебя, Элис, необыкновенные родители, ты знаешь об этом?

Она сверкнула на него черными глазищами так, словно поняла все, что он вложил в последние слова, и совсем по-взрослому жестко ответила:
-Да.



III



Элис родилась почти через год после свадьбы Ирен и Александра, солнечной, теплой зимой. Зимой – в Командории. Потому что на территории всего остального Южного полушария, согласно общепринятым канонам, стояло лето.

Тогда они жили в большом доме, конфискованном государством у какого-то бывшего чиновника – снимали квартиру, как и многие их соседи, у которых не было собственной. Им, совсем молодым, пока некуда и не к кому было идти.

Звал к себе Антонио Валле, который редко бывал в своем домике, потому что пропадал на заводе, но они не могли позволить себе его стеснять.

Грето Инзаро сразу после их свадьбы уехал в деревню – строить коллективные хозяйства, налаживать новую жизнь.

А замки, в которых когда-то жили и Ирен, и Александр… Они теперь принадлежали государству – народное правительство решило в скором будущем организовать в них музеи истории.
Замок князей де Кресси вообще лежал в руинах, и его предстояло долго и дорого восстанавливать.

Да и мало думали две эти любящие души о своих бывших чертогах, не так давно отдалявших их от простых людей.

Ирен не хотела просить помощи и у Делоша. Ну что ж, что она была одним из организаторов и активнейших участников восстания? Ее многие знали, но выклянчивать себе милости – это было не по ней.

А еще Александр грезил мыслью о морской службе, так что самым простым и верным во всей этой ситуации им представлялось – остаться в Тузе на квартире и начать работать.

Так они и поступили. Ирен устроилась в прокуратуру, пока секретарем, а Трильи – на рыболовецкое судно.


Новое рождалось в муках: возвращались в строй заводы, вводились в производство передовые проекты оборудования, поступавшие, главным образом, из России, была принята единая программа электрификации и телефонизации Командории, изданы указы о национализации дворянских земель, о всеобщем образовании, заложена первая железная дорога из столицы Командона до порта Туффис, обсуждались проекты строительства второй, которая должна была соединить порты Туз и Якорь…

Много чего было сделано за этот год, несмотря на скрытые и явные козни просочившихся в новые государственные структуры чиновников-бюрократов.

Через три месяца Ирен уже работала помощником прокурора. Скапливались сотни дел о грабежах, разбоях, мародерстве, насилиях и убийствах.

Революция развязала руки не только тем, кто хотел сбросить цепи рабства и получить свободный труд, но и тем, кто, почуяв свободу, как волк вырвался из клетки и начал мстить, став еще злее и яростнее от этой обретенной свободы.

Ирен теперь часто задумывалась, почему каждая революция несет за собой этот страшно неприглядный хвост. Через ее руки проходили истории людей, которые убивали и мучили, а она, столько уже повидавшая за свою молодую жизнь, никак не могла смириться с реальностью существования такой человеческой дикости и жестокости.

Вечера Ирен коротала дома за шитьем – как и множество других женщин в это время, она переделывала старые наряды на детские вещи, которые потом через специальные пункты переправлялись в сиротские дома.

Александр готовился к поступлению в Морскую академию, почти все свободное время сидел в библиотеке или дома за учебниками, вспоминая мореходное дело.

Каждые полнедели он уходил в море с рыбаками, с великаном Каро, которого знал еще по партизанскому отряду, и который и устроил его в свою контору.
Возвращался Трильи чумазым, пропахшим сырой рыбой, но радостным.

Придя домой после очередного лова, вынул из кармана бушлата и положил на стол в одной из двух маленьких комнат, где ютились они с Ирен, пачку хрустящих командонов.

-Новая получка! – торжественно объявил он улыбавшейся Ирен, смеясь, подхватил ее и, покружив немного, осторожно поставил на пол. – Как ты думаешь, у меня получится? – он говорил об Академии и сразу становился серьезным.

-Обязательно, Сандро. Ты не умеешь по-другому. У тебя столько терпения, что…, - она, не находя слов, только разводила руками, чтобы вслед за тем просто обнять ими мужа.

-Не надо, Ирен, и ты этой рыбой пропахнешь! – смеялся Александр, отстраняясь от нее.

-Давай постираю, - Ирен старалась снять с него бушлат.

Но Трильи опять качал головой.
-Нет, я сам.

Она шутливо грозила пальцем.
-Слушай, Александр. Я же не девочка. Что ты ухаживаешь за мной, как за ребенком? Не даешь ничего делать. Перед соседями неловко!

-Я не за тобой, - ласково отвечал он, глядя на нее, как на чудо, впервые представшее перед ним. – Я за ним и ухаживаю, за нашим ребенком, - и одними глазами указал Ирен на ее пока мало заметный живот.

-Ладно, - скрепя сердце, привыкшее к самостоятельности, соглашалась Ирен, но смягчалась под тем же добрым и теплым взглядом, направленным на нее.

В Академию Александр поступил. Экзамены завершились как раз под новый 2072 год. Трильи приняли сразу на второй курс, как уже окончившего однажды морское училище.

Еще профсоюз рыбаков написал ему рекомендацию на вступление в партию, и после торжественного посвящения в курсанты, получив в секретариате удостоверение, он, волнуясь, вошел в просторную, с минимумом мебели комнату заседаний партийного комитета Академии.

За длинным столом, покрытым красным сукном, сидело несколько человек членов комитета. На голой стене над ними висел портрет Командора – строгого, седого, бородатого.

Лица присутствующих тоже были суровы, голоса жестки, и Трильи все никак не мог понять, к чему они клонят.
Ясным для него был только сам ректор Академии, жилистый и сухощавый, бывший капитан корабля, во время восстания одним из первых поднявший флаг повстанцев на своем судне в порту Туза. Он, было заметно, благоволил к новому курсанту, не задавая лишних вопросов и согласно, коротко кивая на все его ответы.

Александра долго спрашивали по уставу партии, потом – о его похождениях во время революции. Последние вопросы заставили Трильи несколько замкнуться – он совсем не хотел вспоминать прошлого.

Наконец, председатель комитета, капитан Морис Эннаби, с болезненно-каменным лицом, лоб которого был крестообразно разрублен глубокой уродливой морщиной, спросил Александра, приковывая к себе своими холодными, колючими глазами:
-Так что же подвигло вас на вступление в нашу партию?

-Мне близки взгляды тех, кто в ней уже состоит, о равенстве и свободе, - просто ответил Трильи. – Поэтому я хочу быть рядом с ними, вместе с ними.

-Да? А я слышал, лейтенант, что вы веруете в бога. Носите нательный крест. Но это недопустимо для коммуниста. Партия учит нас тому, что человек – хозяин своей судьбы, сам отвечает за свои поступки и способен изменить свою жизнь так, как он того желает, независимо от существования некоего высшего провидения.

В комнате установилась напряженная тишина, во время которой Александр, сжав зубы, не сводил глаз с вопрошавшего, который, словно испытывая его терпение, едва заметно улыбался.

-Да, это правда, я верю в высший разум. Который может принадлежать лишь настоящей, существующей, живой Личности. Верю в единую логику мироздания, воплощенную этой Личностью и обычно недоступную человеческому пониманию, - наконец, твердо сказал Трильи. – Некоторые называют это Богом.

И если, по-вашему, я недостоин звания коммуниста, прошу вас не утруждаться дальнейшими вопросами. Может быть, вам кажется, что вы владеете своей судьбой. Это ваше право, так думать. Но поверьте, - он усмехнулся, - мне трудно это сделать, поскольку все, что произошло со мной, убеждает только в обратном.
Если бы не воля провидения, я бы не стоял сейчас перед вами, а гнил бы в неизвестной могиле, где-нибудь на старом деревенском кладбище под Командоном.
А, помимо того, что верю, крест я ношу также в светлую память о человеке, который долгое время заботился обо мне, как о родном, хотя был мне в те времена простым слугой. Это был его крест.

Капитан Эннаби гневно вскинул густые брови.
-Мы знаем вашу историю. Между прочим, Трильи, вас спасли ваши же товарищи, партизаны. Если бы не они…

-Да-да, - Александр грустно вздохнул. –  И я благодарен им. Но если бы они не нашли меня или опоздали на пару дней…

-Не перебивайте, - грубо оборвал его Эннаби, так что даже ректор и другие члены комитета недоуменно взглянули на председателя. – Ступайте. Наше решение вы узнаете позже.

Так радость поступления в Академию была смазана этим неприятным для Александра инцидентом.

Но когда Трильи уже выходил из здания Адмиралтейства, в котором пока обосновалась недавно открытая Морская академия Туза, его окликнули.

Он узнал в спускавшемся по долгим ступеням и догонявшем его чернявом пареньке одного из членов комитета, руководителя местного молодежного отделения партии. Фамилию его Александр еще не запомнил.

-Стойте, лейтенант! – запыхавшись, подбежал тот и протянул бумагу с несколькими подписями и печатями. – Поздравляю вас, вы приняты, - и широко улыбнулся на растерянное лицо Трильи. – Это товарищ ректор настоял, такую речь толкнул, про свободу слова, вероисповедания, и вообще. Жаль, что вы не слышали. Но вы молодчина! Силён! – он восторженно хлопнул новоиспеченного коммуниста по плечу и подал свободную правую руку. – Будем знакомы, лейтенант Андреа Иллиано.


*    *    *


О том, чтобы все было хорошо в тот торжественный для них обоих день, когда на свет должна была появиться Элис, Александр беспокоился больше самой Ирен.

Как-то, вернувшись домой из Академии, он увидел жену посреди их квартиры с бледными, выцветавшими обоями, неширокой, гладко прибранной кроватью, имевшей странно удивленный вид, неизменным книжным шкафом, захлопнутым на все створки от растерянности.
Кухонный стол и два шкафа – платяной и для посуды – тоже будто отодвинулись, вжались в стену. Все было в ожидании чего-то наступающего и непонятного.

-Ты приляг, я машину найду, - срывающимся голосом проговорил Трильи.
Хотел подвести Ирен к кровати, но та покачала головой, стараясь улыбнуться.

-При этом лучше ходить, так легче, Сандро, - и прибавила серьезно, виновато опуская голову. – Мне уже совсем пора, да я тебя решила подождать.

Александр выбежал из дома. Особняк, где они снимали комнаты, стоял на одной из старых улиц Туза между такими же особняками бывших дворян, часть которых, не пожелавших эмигрировать в соседнюю Спиридонию, почти смирившихся с неизбежной конфискацией собственности, обитала теперь в отдельных комнатах этих же зданий.

Вдоль улицы рабочие тянули линию электропередач, громко перекрикиваясь друг с другом, колотя тяжелыми молотами и колунами мостовую, чтобы добраться до земли и укрепить столбы.

Трильи, разволновавшись, никак не мог решить, куда ему нужно – направо, к центру города, или налево – ближе к больнице.
Скорее под воздействием внутреннего чувства, чем осознанно, он рванулся к центру.
Ему, действительно, повезло – прямо на перекрестке попался автомобиль.
Это был один из первых командорских автомобилей, созданный по проекту первого же конструктора Командории и выпущенный всего несколько месяцев назад на заводе в Туффисе в количестве не более трехсот моделей.
Решением народного правительства все они были отданы городским властям для общественной перевозки граждан – в качестве такси.

Автомобиль представлял собой вдвое уменьшенную в объеме копию дореволюционной кареты или, скорее, крытого экипажа, к переду которого вместо облучка было приделано подобие широкого короба, где на жестком сидении за рулем помещался шофер.

Но пока для всех, кому уже посчастливилось прокатиться в этом чуде техники, главным было не удобство, не комфорт, а скорость, с которой автомобиль доставлял их к необходимому месту. Она была меньше, чем у лошади в галопе, но по городу и раньше запрещалось передвигаться с такой скоростью.

Однако ехать на такси было быстрее, чем в дозволенном темпе верхом.

На отчаянные взмахи рук Александра автомобильчик издал несколько громких хлопков, выпуская из-под себя клубы белого дыма, и остановился у тротуара.

Шофер, молодой парень с изумленными глазами, как будто не веривший в то, что научился управлять этой необычной штуковиной, с интересом уставился на нового клиента.

-Пожалуйста, вы не могли бы проехать туда, на улицу Командора, - Трильи снова махнул рукой. - У меня там жена… В общем, ей надо в родильный дом, - совсем смешавшись, выдохнул он, одновременно и улыбаясь, и дрожа от волнения.

Шофер радостно вспыхнул:
-Садись, лейтенант! Все будет в лучшем виде!

Машина рванула с места с сильным ревом, ее едва не занесло на повороте, но всего через три минуты она уже затормозила перед домом, снова выпустив свой белый дым. Он манерно, витиевато направился к рабочим. Те, только что возившиеся с мостовой, теперь оставили работу и удивленно глядели на столь редкое пока средство передвижения.

За старой скамьей на углу дома стояла Ирен, поддерживая живот, а на скамье лежал небольшой узелок с вещами, которые были необходимы в больнице.

-Ирен?! – почти одновременно воскликнули и Александр, и шофер. Трильи, не понимая, обернулся к водителю.

-Ирен де Кресси?! – почти закричал тот. – Ваша жена?!
-Да, - коротко бросил Александр, но объясняться было некогда, он выскочил из машины к спокойной, улыбчивой Ирен.

-Зачем же ты сюда…
-Я решила, так будет быстрее.

Он помог ей взобраться на низкое сиденье, и автомобиль, взревев перед замеревшими рабочими, снова рванулся вперед.

У ворот больницы, высадив Ирен, Трильи протянул шоферу деньги, но тот взглянул на него, как на сумасшедшего.

-Вы что? Я для вас, для Ирен… Все, что у меня есть, - и растроганно развел руками. – Она еще до революции жизнь моему отцу спасла, он и теперь живой, так что я на нее молиться буду до конца моих дней.
Ирен, - обратился к ней паренек, - спасибо за отца, за все и – желаю вам счастья и удачи. И чтоб у вас все хорошо прошло, - прибавил смущенно, а потом – уже Александру, - Может, вас подождать, я до дома снова отвезу?

Трильи торопливо покачал головой.
-Большое спасибо, но мы не будем вас задерживать, я здесь надолго останусь.

-Сандро! – с укором вырвалось у Ирен. – Поезжай, не жди. Ведь это не на один час.
-Все равно, - отрезал он.

Три каменных корпуса больницы, построенной еще при Командоре, где в то время лечили без деления и господ, и простых граждан, потонули в зелени давно выросших деревьев, даже в безветренный день тихо шелестевших высокими кронами, словно мирно бормочущие на скамейке старики.

В приемном покое родильного отделения посетителей почти не было. Ирен увела на второй этаж спокойная и радостная нянечка, а Трильи с размаху сел напротив длинного бюро регистратуры, за стеклом которого склонилась пожилая женщина, просматривая какие-то бумаги.

Но почти тут же он вскочил, чем заставил регистраторшу вздрогнуть и вскинуть голову. Правда, женщина лишь молча, понимающе улыбнулась и опять склонилась к столу, заскрипела чернильным пером.

Александр ходил туда-сюда вдоль светлой стены, а иногда семенившие мимо нянечки и медсестры задерживали на нем свои взгляды и тоже улыбались.

«Они все улыбаются, потому что знают, почему я здесь. Так хорошо, когда вот так, просто, все тебе улыбаются», - думал Трильи, чувствуя в груди ласкающую, согревающую нежность и любовь к ним всем и, конечно, к Ирен.

Сердобольная регистраторша изредка поглядывала на этого красивого и странного молодого лейтенанта, вот уже третий час нервно бегавшего по коридору.
-Вы хотя бы покушать сходили, - старчески добрым голосом сказала она. – Это все нескоро делается.

-Нет-нет, - заверил ее Александр, - я лучше подожду, - и, словно сдаваясь под ее сочувственным взглядом, закончил. – Я же не выдержу, если сразу не узнаю.

-Вы слишком волнуетесь, даже чересчур. Все будет хорошо, - улыбалась она. – Хотите, я вам чаю принесу, у нас хороший чай, наш главный врач – добрый друг одного чиновника по продовольственной линии. Так что и чай, и сахар, и даже сухарики свежие – все имеется в достатке, - в ее голосе не было гордости или похвальбы, она просто рассказывала о жизни, которая ей нравилась, которой она теперь жила.

Чай, действительно, был вкусный, душистый, и у Александра кружилась голова от этого пряного запаха и от все возраставшего волнения.

«Ну, когда же?» - хотелось ему кричать, умолять эту спокойную старушку-регистраторшу, этих улыбающихся нянечек.

И в тот момент, когда, он думал, у него закончилось все имевшееся человеческое терпение, по ступеням со второго этажа спустился доктор с подчеркнуто строгим выражением лица, которым поначалу испугал Александра.

-Муж? Папаша? – понимая его состояние, кивнул он молодому человеку, не сводившему с него полупьяных, блестящих, бархатных глаз, и, разгладив тонкие морщины на лбу, тоже спокойно улыбнулся:

-Дочка у вас. Как ангел. Хорошая, здоровая. И жена – молодец. Поздравляю, товарищ лейтенант, - Трильи пожал протянутую ему белую и мягкую ухоженную руку.

-Я… Мне… Как мне благодарить вас? – все смешалось в голове Александра от счастья, нахлынувшего как-то странно внезапно, хотя и было оно долгожданным.

-Меня? – весело усмехнулся доктор. – Себя и жену благодарите. У таких родителей и не могло быть по-иному. А я… Я счастлив так же, как вы. Потому что вот этими самыми руками помогаю рождению нового человека. Лучшая благодарность за то – его крик. Крик здорового появившегося на свет младенца. Что может быть прекраснее? – задумчиво загляделся он на что-то позади Трильи. – Тем более что в тот же момент чьи-то другие руки, может быть, отнимают человеческую жизнь.

-У вас божественная работа, - немного успокоившись, покачал головой Александр.
-Знаете, это даже не работа, а, скорее, призвание, если хотите. Вот так, - стряхнув не к месту нахлынувшую грусть, доктор подмигнул ему обоими глазами. – Ну, а Ирен вы сможете увидеть позже, выпишем дней через пять, им с дочкой надо хорошенько отдохнуть.
А пока вам придется поговорить с нашим регистратором о том, что необходимо иметь в доме для встречи младенца, - и он широким жестом указал Трильи на согласно кивавшую им старушку-регистраторшу.